Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

Послесловие

Уже стало общим местом рассуждать о том, что Соловки были, есть и, надо думать, будут своеобразным зеркалом всей российской жизни, что в них отражаются все пороки и победы, радости и ужасы, достижения и провалы русской истории. Безусловно, это так, анализ повседневного островного бытования позволяет прийти к такому выводу.

Но, с другой стороны, не хотелось бы в каком-то роде демонизировать архипелаг, превращая его в некое квазиисторическое пространство, где все обретает гипертрофированно-болезненные формы и размеры.

Соловки стоят в одном ряду с Ярославлем и Москвой, Вологдой и Ростовом Великим, Псковом и Новгородом, Рязанью и даже юным Санкт-Петербургом. И это вполне объяснимо, ведь тут, безусловно, просматривается единая историческая парадигма, так как каждый по отдельности и все вместе данные центры существуют внутри общего культурного, экономического и ментального потоков. При том что каждый из них, безусловно, обладает своим уникальным своеобразием, своим неповторимым стилем и почерком.

Говоря о Соловках, мы в первую очередь обращаем внимание на то, что этот остров, расположенный, по сути, на краю русского бытования, на рубеже православной ойкумены, не вписывается в принятые на протяжении многих веков правила и регистры, в поведенческие стереотипы и форматы. Тут всё, как в России, и в то же время тут всё совсем по-другому.

Действительно, Русский Север (или Русская Фиваида на Севере) никогда не знал крепостного рабства, жизнь в суровых условиях Приполярья сформировала тут особое отношение к слову и делу, к поступку и ответственности за этот поступок, именно здесь человек, оказавшийся один на один с краем вселенной, ощутил себя свободным и достойным этой свободы, могущим сделать выбор и воспитать своих детей в традициях верности заветам предков.

Однако именно эти уникальные возможности, а вернее, права, которые получили поморы в целом и островитяне в частности, наложили на них и непререкаемые обязанности, потому что выбор — это уже есть несвобода — возможность преодолеть зло или возможность впасть в него. Тут, безусловно, вновь приходят на ум слова святого Макария Египетского, которые мы уже комментировали на страницах этой книги: «Как Бог свободен, так свободен и ты... если захочет человек — делается сыном Божиим или сыном погибели».

Итак, рубежное состояние острова обусловливает его глубочайшее эсхатологическое напряжение и становится залогом труднейшего и важнейшего испытания для всякого человека, оказавшегося тут, — преодолеть зло и смерть или принять их безропотно, погубив свою бессмертную душу прежде смерти физической.

Можно утверждать, что Соловки в русском сознании и в русской истории уникальны и важны именно данным напряжением или, как бы сказал Ф. М. Достоевский, «надрывом», из которого вопреки страданиям и выходят внутренняя свобода и человеческое достоинство.

Необычайно точно высказался на эту тему в первом томе сборника «Воспоминания Соловецких узников», вышедшем в издательстве Соловецкого монастыря в 2013 году, архимандрит, наместник Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря Порфирий (Шутов): «История Соловков в минувшем веке с определенной ясностью свидетельствует о том, каких страшных масштабов может достигать зло, прорывающееся в мир через людей, сердца которых отпали от Бога. И та же история доносит до нас неопровержимый факт: зло бессильно перед твердым стоянием в правде. Мужество тех, кто перед лицом мучений и самой смерти сумел сохранить внутреннюю свободу и человеческое достоинство, выводит исторический опыт Соловков далеко за рамки национальной истории России, вписывает драгоценную страницу в летопись человеческого духа».

Преподобные началоположники Соловецкого иночества Савватий, Зосима и Герман, неоднократно подвергаемые самым суровым испытаниям, мучимые сомнениями, страхами, людским жестокосердием и кознями «началозлобного демона», сумели явить пример величайшей духовной крепости и твердого стояния в вере. Подвижникам удалось взрастить семена на каменистой Соловецкой почве, населить архипелаг монахами и мирянами, вдохнуть в него жизнь вопреки леденящей и бессмысленной смерти, превратить его не только в обитель молитвы, но в место труда, облагородившего эти пустынные и необитаемые пределы.

Однако важно понимать, что увеличение численности островитян, в частности в эпоху царя Ивана Васильевича IV, во времена печально знаменитого Соловецкого восстания 1667—1676 годов, а также в эпоху Петровских реформ (что само по себе стало процессом закономерным и естественным), принесло на Соловки неистовые страсти мира сего, предельно сконцентрировав их на небольшом клочке земли, затерянном в Белом море, сократив поле невидимой брани до 347 квадратных километров.

Можно утверждать, что первым великим островитянином, ощутившим на себе это непомерное давление зла, беснование и ярость сил, которым противостояли еще святые Савватий, Зосима и Герман, стал соловецкий игумен, будущий московский первосвятитель Филипп (Колычев).

В своей монографии «Святой Филипп, Митрополит Московский» Георгий Петрович Федотов подробно описывает, как подвижник «отходит в пустыню», чтобы предаваться там еще большим телесным трудам и уединенной молитве. Филипп, как мы теперь понимаем, ищет на острове место, где бы он мог сосредоточиться на самом главном, не отвлекаясь на житейские дрязги и разбор конфликтов, которыми к тому времени изобилует многочисленная соловецкая братия. Игумен хочет донести до сознания островитян, что нарушение нравственных и духовных законов преподобных соловецких старцев может привести к катастрофе, последствия которой на архипелаге будут сокрушительными.

Аскетический опыт святителя Филиппа абсолютно уникален в своем роде, ведь он подвизается и как отшельник, и как пастырь, и как проповедник, и как строитель монастыря, то есть человек, решающий сложнейшие хозяйственные задачи. Предельная сосредоточенность игумена, взгляд, направленный в первую очередь внутрь себя, позволяют святому авве Филиппу вести невидимую брань со страстями, гордостью, тщеславием, гневом и раздражительностью (насельники обители, надо полагать, давали к тому немало поводов) не вопреки братии, но благодаря ей. То есть не возносясь, не надменно обличая, но становясь отцом каждому из монахов. Следовательно, святитель, покинув мир, принимает его на острове таким, какой он есть, точнее, каким он пришел в XVI столетии на Дышащее море, — в этом, можно утверждать, и заключается смысл его подвига.

Если во времена преподобных Соловецких начало-положников битва с демонами, искушавшими отшельников и являвшимися им в личинах зверей и гадов, носила характер поединка с явным и неприкрытым злом, то в эпоху Филиппа (Колычева) это сражение обрело иной характер.

Так, по мысли архимандрита Порфирия (Шутова), «зло нередко прячется в красивые одежды, тем самым стремясь быть неузнанным. Чтобы понять его гибельную суть, его надо увидеть обнаженным и безобразным». Коварство московской власти, политические игрища, представления и безумные спектакли царя Ивана Васильевича, разумеется, облаченные в богатые и яркие убранства, стали для Спасо-Преображенского монастыря суровым испытанием. И, пожалуй, лишь Соловецкий игумен решился обнажить это зло, явить его миру и братии, изначально при этом понимая, что далеко не все поймут его и останутся с ним рядом до конца.

Удаляясь в пустыню на берег Игуменского озера, святитель Филипп восходил на высоту, с которой мог видеть монастырь целиком и молиться за его насельников. Все происходило ровно так, как впоследствии было изображено на миниатюре из лицевой рукописи Жития Зосимы, Савватия и Германа Соловецких 1623 года — он закидывал сеть, а над ним воздвигалось вырастающее из стволов деревьев, каменных валунов и островных круч демонское воинство. Причем не обезличенное, а в облике самих островитян, царевых посланников, стрелецких голов, соловецких монахов, таивших в своем сердце обиду и зависть, гордость и тщеславие. Таким образом, окруженный Дышащим морем монастырь был не только местом аскетичного подвига и молитвы, но и местом кипящих человеческих страстей и амбиций. То обстоятельство, что в 1566 году соловецкий игумен покинул остров и отправился в Москву навстречу своей мученической смерти, в очередной раз свидетельствует о том, что будущий святитель добровольно избрал путь следования за Христом, укрепившись духом именно в построенном им (и по большей части на собственные средства) Спасо-Преображенском монастыре. Он не бежит от зла и наветов, но идет навстречу, восходя на митрополичью кафедру в Москве.

Ровно через 100 лет, в 1666 году, патриарх Всероссийский Никон, постриженник Троице-Анзерского скита, был извержен из священства, лишен патриаршего и епископского сана и сослан в Рождества Богородицы Ферапонтов монастырь под надзор.

Связь этих двух событий кажется очевидной именно на фоне нарастания эсхатологического напряжения в духовной жизни на Соловках, к которому оба великих русских первосвятителя имели непосредственное отношение.

Святейший патриарх Никон, чей могучий образ неразрывно связан в первую очередь с духовной жизнью Поморья (Соловки, Анзер, Кийостровский Крестный Онежский и Кожеезерский Богоявленский монастыри), вне всякого сомнения, занимает особое место в Соловецкой истории, которой архимандрит Порфирий (Карабиневич) дает следующую весьма неутешительную характеристику: «Опасаясь нашего раскаяния, крепко держит нас в самообольщении коварный строитель гибели нашей. Он-то старается уверить, что мы живем в мире, как следует людям порядочным, а если и согрешили в сем по немощи, то... Бог все простит нам по благости Своей... Вся протекшая жизнь наша, в коей мы никогда не давали отчета пред совестию, и источник ее — сердце, в которое мы никогда не входили со светильником слова Божия, покрываются непроницаемою мглою, сквозь которую собственное око наше не может усмотреть почти ничего. А не видя всей бездны своего греховного растления, мы, очевидно... и не сокрушаемся о своем гибельном состоянии... О, сколько величайших зол для души, сколько потери в деле спасения происходит от незнания себя!»

Конфликт инока Никона и преподобного аввы Елеазара, о котором уже шла речь на страницах данной книги, безусловно, стал в ряду тех нестроений на поприще самообольщения и незнания себя, о которых пишет архимандрит Порфирий (Карабиневич).

Если святитель Филипп уходил в пустыню, то будущий патриарх Никон вообще покинул Анзер, чтобы не искушать старца Елеазара и не ввергать свою душу в пучину страстей и козней. Конечно, это было бегство с острова, но не от трудов и зла, а навстречу им, чтобы вести невидимую брань и быть полностью ответственным за каждое свое слово и каждый свой поступок

Но «Остров мертвых» не хочет отпускать Никона, который, вырвавшись из пучины страстей, попадает в пучину морскую и едва не лишается жизни за свое дерзновение стоять в правде до конца. Промыслом Божиим анзерский инок находит спасение на острове Кий близ Онежского устья и устанавливает здесь по поморскому обычаю деревянный восьмиконечный обетный крест, к которому спустя годы вернется уже патриарх Никон и в память о событиях 1639 года начнет возведение Крестовоздвиженского монастыря.

В этом смысле известная оппозиция двух северных обителей — Соловецкой и Кий-островской (в свете событий, связанных с Соловецким восстанием 1667— 1676 годов) в большей степени может быть отнесена к областям экономической и политической, но с точки зрения мистической и богословской она (оппозиция, даже конфликт) совершенно ничтожна. Преображение Господне и воздвижение Креста Господня на Белом море трудами преподобных Савватия, Зосимы и Германа, святителя Филиппа и патриарха Никона знаменуют собой забрасывание той сети, о которой святой Евангелист Лука говорит, что она прорывалась от великого множества рыбы.

Конечно, эти слова следует понимать иносказательно — сеть прорывается, потому что взято на себя чрезмерно много и уже нет возможности отделить зерна от плевел.

Почти десять лет так называемого Соловецкого сидения второй половины XVII века, когда по сути в рамках одного, отдельно взятого острова и монастыря велась гражданская война, закончившаяся не победой (победить тут невозможно), но чудовищным погромом и разорением обители, стали рубежным событием в истории Спасо-Преображенского монастыря. Духовная брань отшельников трансформировалась в кровавую бойню, когда каждая сторона была уверена в своей правоте и почитала себя наследницей традиций преподобных соловецких отцов.

Так называемая «трагедия русской святости», о которой писал Георгий Петрович Федотов, докатилась и до острова, но в особой, предельно жестокой и апокалиптической форме. Сжатое пространство сжало и воспламенило ярость и взаимные претензии. Категорический отказ (вплоть до добровольного принятия самой лютой смерти) ряда соловецких старцев разделить нововведения патриарха Никона и служить по новопечатным книгам наводит на мысль о том, что произошла трагическая подмена свободного и дерзновенного духовного поиска, который вели ученики преподобного Сергия Радонежского и ученики его учеников, обрядоверием, порожденным в первую очередь страхом, недоверием к богомыслию как акту внутренней свободы.

Буква закона в данном случае оказалась сильнее духа закона.

Но буква неподвижна и мертва!

А «Дух, как ветер, веет где хочет: шум ветра слышишь, а откуда он приходит и куда уходит — не знаешь, так что каждый может быть рожден от Духа», — восклицает Евангелист.

Итак, речь в конечном итоге заходит о понимании свободы и несвободы, об отторжении мира и о тех узах, путах ли, которые не отпускают человека (а в случае с монастырем, инока), погружая его в «непроницаемую мглу».

К сожалению, противостояние соловецких «бунтовщиков» и стрельцов воеводы Мещеринова иначе как противостоянием человеческих амбиций и страстных помыслов не назовешь. Восстание 1667—1676 годов не было результатом богословской дискуссии хотя бы по той причине, что богословия тогда просто не существовало. Разговор мог идти лишь о незначительных расхождениях в трактовках, о нежелании подчиниться церковному начальству, о старых обидах, об ошибочном толковании патриарших грамот и указов, приходивших из Москвы в конце концов. Следовательно, речь идет исключительно о человеческом, бытовом конфликте, возведенном в ранг духовного, потому как разгорелся он в стенах Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря.

К сожалению, эта драматическая ошибка, или заблуждение, имеющая в своей основе эсхатологический страх — именно страх, а не святоотеческое упование о смертном часе, — окончательно обрушила видение человека как обладателя двух «крыл» — свободы и благодати, окончательно лишила его индивидуальности и «самодвижности», то есть умения не бояться собственного сердечного горения в вере.

На Соловки (да и на весь Русский Север в целом) как на место свободное изначально, открытое всем ветрам как в прямом, так и в переносном смысле, это событие не могло не произвести гнетущее впечатление.

Произошел раскол, который в принципе не мог существовать, потому что виделся безбытным и неосуществимым. То есть мысль о том, что может быть добро и «добро», что зло может победить добро, что стояние в вере есть не всегда стояние в правде и наоборот, породила сомнение, о котором святой Ерм писал в своем «Пастыре»: «Сомнение есть земной дух, от диавола, и силы не имеет... гибельно и ужасно сомнение, и многих, даже твердых в вере, совсем отторгает от веры. Ибо сомнение это есть дочь диавола, и сильно злоумышляет на рабов Божиих».

И вот теперь, когда и без того зыбкая почва Соловецкого архипелага была выбита из-под ног, а «плач и скрежет зубовный» оказались абсолютно реальными, в разоренной обители не осталось, увы, тех, кто нашел в себе силы и обладал бы опытом для продолжения дела святых Соловецких основоположников.

Можно утверждать, что Синодальный период и Петровские реформы еще далее увели в приказном порядке островной монастырь от аскетического «умного делания», разглядев в Соловках в первую очередь важный для Империи экономический, социально-политический и военно-морской объект.

По сути пустыня на Белом море окончательно перестала быть таковой.

Хотя что следует понимать под этим словом? Пустыня — как место аскетических подвигов и богомыслия, или пустыня — пустошь, необитаемое и заброшенное место?

Думается, что ответ на этот вопрос дали события начала 20-х годов XX столетия. Ответ в своей сути парадоксальный и восходящий к богословскому пониманию апотропеической (оберегающей) семантики креста — с одной стороны, креста как орудия унизительной, позорной и мучительной смерти «в гноище», к которой приговаривались «отбросы» общества, что не заслуживали ни жалости, ни сочувствия, а с другой — Креста-апотропея, Креста — символа победы над смертью, Креста — указующего единственный путь ко спасению.

Это парадокс, который нельзя усвоить умом или по учебникам, это евангельский парадокс, который можно только прожить, пройдя «тесным путем» или, по крайней мере, хотя бы попытавшись им пройти.

В книге «Погружение во тьму» читаем такое эмоциональное описание, данное О. В. Волковым:

«Вдоль берега Святого озера подымались суровые силуэты башен монастыря. Грозные и насупленные, они высились над озером в сером тусклом небе, словно с тем, чтобы каменной своей неподвижностью напомнить людям, ничтожным, копошащимся у их подножия, о нависшем над ними роке... Мнилось: не сизые клубы холодных морских туманов застят четкие очертания башен и колокольни, а испарения скопища пришибленных людишек, зловонное облако ругани и богохульств, кровавая изморозь, оседающая на холодных валунах... Каторга стерла признаки святой обители».

В этих словах узника Соловецкого Лагеря Особого Назначения, очевидца того ада, в который был превращен остров, разумеется, превалируют эмоция, боль и разочарование. Смерть на кресте, криво сколоченном, покосившемся, окруженном стервятниками, под смех и улюлюканье толпы, уверенной в том, что ее не коснется эта страшная экзекуция, приводит в ужас, лишает всяческих сил и надежд. Именно это состояние смертной тоски и описывает Олег Васильевич, именно это и есть конец блужданий по лабиринту, из которого нет выхода. Рассматривая в самом начале нашей книги феномен дохристианских культовых сооружений на Соловках, мы пришли к выводу, что движение по каменному лабиринту предполагало восхождение на вершину «священных гор». Восхождение, разумеется, умозрительное, гипотетическое, в результате приводящее лишь в тупик, к пылающему жертвеннику, за которым ничего нет, кроме «тьмы внешней».

Однако почти пятисотлетняя история Спасо-Преображенского монастыря (на момент организации на острове СЛОНа) давала выход из этого, на первый взгляд безвыходного положения. Причем образом этого спасения были не столько монастырские башни, заброшенные храмы и превращенные в штрафизоляторы скиты, но люди, которые видели Крест, как место своей неизбежной казни в концлагере, совсем другим.

Протопресвитер Михаил Польский так описывал соловецкого узника, архиепископа Илариона (Троицкого; 1886—1929): «Архиепископ Иларион — человек молодой, жизнерадостный, всесторонне образованный, прекрасный церковный проповедник, оратор и певец, блестящий полемист с безбожниками, всегда естественный, искренний, открытый: везде, где он появлялся, всех привлекал к себе и пользовался всеобщей любовью... За годы совместного заключения являемся свидетелями его полного монашеского нестяжания, глубокой простоты, подлинного смирения, детской кротости».

Наряду с представителями духовенства разных конфессий крестный путь, может быть, даже и не осознавая это, стяжали обычные миряне, обычные заключенные разных национальностей, разных культурных и духовных традиций. Тут важно понимать, что сам выбор, сделанный этими людьми, их неколебимая верность чувству собственного достоинства и, как следствие, внутренней свободе и стали решающими в переосмыслении места массового убийства и тотальной несвободы в место сопровождения и воскресения.

По сути, здесь, на Соловецком острове, в XX столетии произошло то, что происходило в иные века, в иных землях, у других народов.

Евангельская история повторилась здесь и сейчас...

Всякий раз, когда идешь на остров на «Косякове» или на «Святителе Филиппе» в наши дни, необычайно интересно наблюдать за тем, как реагируют путешественники, паломники ли на величественно и неотвратимо вырастающие на горизонте, словно восходящие из недр Дышащего моря очертания сначала Соловецкого архипелага, а затем и Спасо-Преображенской обители.

Кто-то замирает в изумлении, кто-то просто улыбается, кто-то тут же хватается за фотоаппарат или видеокамеру, кто-то как уныло смотрел на грозный беломорский пейзаж, так и продолжает недоумевать, зачем и почему он тут очутился, а кто-то затихает, не смея поднять глаза, словно боясь увидеть нечто таинственное и глубоко личное.

Однако подобное разнообразие реакций, как думается, вполне объяснимо — мы помним, что еще со времен древних саамов остров безмолвно принимает всех, пристально вглядываясь в пришельцев, но лишь немногие смогут покинуть архипелаг, выдержав этот ледяной неподвижный взгляд, ощутив при том напряжение глубокого душевного сокрушения, когда «будут последние первыми, и первые последними; ибо много званых, а мало избранных» (Мф. 20,16).