Повстанцы

Пан Скродский вернулся из Шиленай мрачнее тучи. Проклятые хлопы! Перепороть всех подряд! А с этого чертова детины шкуру спустить, засечь насмерть. Какая наглость! И вдобавок — перед доброй половиной села и перед Юркевичем…

Юрист всю дорогу до поместья хранил сдержанное молчание, только в передней учтиво осведомился, не потребуются ли его услуги милостивому пану.

— Нет, — ответил Скродский, стараясь говорить спокойно. — Хочу еще вечером написать дочери. Завтра вы мне понадобитесь. Итак, до завтра.

Кивком головы он отпустил юриста, а сам заперся в кабинете. Никакого письма он не думал писать, но, упав в кресло, прежде всего попытался унять нервы. Подобный афронт, да еще в такой обстановке! Почему он не огрел этого негодяя тростью? И, словно озаренный магическим пламенем, всплыл образ парня. Пан нахмурился, стиснул веки и даже головой затряс, чтобы отделаться от наваждения. Но парень, как призрак, стоял перед ним со своей дубовой палицей, пожирая Скродского страшными глазами.

Помещик встал, несколько раз прошелся по комнате, достал из шкафа бутылку старого венгерского, налил хрустальный бокал и осушил до дна. Приятная теплота разлилась по телу, нервы успокоились. Он выпил еще, подошел к дивану, поправил шелковые подушки и растянулся. Поганая рожа детины исчезла, зато как живой возник образ этой синеокой, русой девы. Что за красотка! Прежде пан Скродский предпочитал брюнеток: волосы цвета воронова крыла, искрящийся взгляд, бледные щеки — игра контрастов… Но все эти цыганки — Кармен, Лукреции — ему прискучили. На склоне лет папа больше манит идиллическая красота светловолосых, голубоглазых. Старинные польские романтики так и изображали литовок, но чтоб подобные девицы водились среди его крепостных, на это Скродский никогда не рассчитывал. Это не просто литовка, а типичная северная Кримгильда. Он видит ее лицо и стан. Высокая, стройная, сильная, глядит на него перепуганными глазами, но синева их какая-то жесткая, стальная.

Пан Скродский мечтает. Забрать девицу к себе в поместье, поселить в хоромах. Какая получится чудесная горничная! Вышколил бы ее, нарядил — сам губернатор позавидует.

Но как ее взять? В прошлом году и вопроса бы такого не возникло. Приказано — исполняй! Теперь дело другое. Манифест лишил права обращаться с крепостными, как со своей собственностью. А самое главное — изменилась моральная атмосфера. Уже и до пана Скродского дошли вести о волнениях, вернее — мятежах крепостных. Да и сегодняшний случай в Шиленай! Этот головорез, без сомнения, рассвирепел из-за девки. А если насильно забрать девицу в хоромы? Такой разбойник способен поместье поджечь, ему, Скродскому, грозила бы смертельная опасность. Пример Галицин — поучительный и предостерегающий. Вот к чему приводят все эти реформы, либерализмы и демократизмы! И находятся ведь дворяне, которые все это одобряют. Не только одобряют — сами развращают и агитируют хлопов, как, например, Сурвила или пабяржский Шилингас. Даже ксендзы — скажем, Мацкявичюс в том же самом Пабярже. Надо как можно скорее довести это до сведения губернатора. Но сейчас пора закусить и отдохнуть.

Пан Скродский позвонил. Вошел семидесятилетний лакей Мотеюс, верный слуга семьи Скродских. Пан придирчиво оглядывает фигуру старика. Настоящее чудище! Плешивый череп, затылок, обросший зелёной гривой, запавшие глаза, обвисшие, как у бульдога, щеки и этот бурый, как слива, нос! Вся дворня знала: после каждого обеда и ужина Мотеюс опоражнивает остатки из панских рюмок и бутылок, а в дни приемов и пиршеств напивается до бесчувствия. Еще никогда старый Мотеюс не казался Скродскому таким отталкивающим. Как приятно бы увидеть вместо этого чучела стройную, прекрасную, сильную синеокую деву с русыми косами.

— Вечный неряха, — заворчал пан. — Фрак в пыли, жилетка заляпана, а манишка и воротник — смотреть противно… — И вдруг раздраженно рявкнул: — Не сметь больше мне в таком виде на глаза показываться!

Мотеюс выслушал равнодушно, словно все это говорилось не ему, и спокойно обратился с привычным вопросом:

— Чего изволит пан?

— Чаю принеси и закусить чего-нибудь полегче. Скажи Аготе — пусть приготовит постель. Хочу сегодня пораньше лечь.

— Слушаюсь, пан.

Мотеюс исчез и через минуту возвратился с подносом. Вслед за ним ввалилась дебелая, уже не первой молодости женщина, с целой охапкой подушек и одеял. Мотеюс, как истукан, встал в оконной нише, а пан Скродский ел и косился на хлопотавшую у дивана Аготу. Еще одна образина! А ведь всего десять лет назад была весьма аппетитной женщиной. Как она умудрилась расплыться, раздобреть и лишиться всех своих прежних прелестей? Какая досада!.. И образ стройной, синеокой, русоволосой девушки опять возник в воображении пана Скродского.

Приготовив постель, Агота пожелала пану доброй ночи и вразвалку выплыла из кабинета, не рассчитывая еще чем-нибудь угодить пану. Поужинав, пан Скродский приказал Мотеюсу зажечь трубку, жестом велел убирать, а сам сел в кресло, за маленький столик, где стояли бутылка старого венгерского и хрустальный бокал.

Из всех покоев пан Скродский больше всего любит свой кабинет. Гостиная и столовая слишком просторны, пусты и холодны, спальня напоминает ему о болезни жены и последних часах ее жизни, как и ее будуар. Библиотека и детские комнаты запущены, неуютны. Только когда приезжает сын или дочь и начинают появляться гости, хоромы оживают и веселеют.

Расположение кабинета очень удобно. С одной стороны — никем не посещаемая библиотека, с другой — неизменно пустующая спальня. Стеклянные двери ведут на садовую веранду. Этот второй выход, укрытый от нескромных глаз, во многих случаях оказывал пану Скродскому значительные услуги.

Кабинет обставлен богато и комфортабельно. Стены оклеены темно-коричневыми обоями, несколько старинных картин хороших мастеров, на дубовом паркете персидский ковер, у окна, в углу, секретер, посреди комнаты — круглый стол на четыре персоны, вдоль стены, недалеко от книжного шкафа, маленький столик с двумя мягкими креслами — любимое место отдохновения хозяина. У столика — трубка с длинным чубуком, в ящике — курительный и нюхательный табак и коробки с только еще входящими в моду сигарами. В шкафу, на боковой полке, — бутылка излюбленного паном венгерского, поднос и несколько хрустальных бокалов. Священный долг Мотеюса следить, чтобы венгерское не иссякало ни в погребе, ни в кабинетном шкафу.

Но важнейший предмет этой комнаты — большой, широкий, мягкий диван. Вместо спинки — старинный гобелен с идиллической любовной сценой из жизни пастушков. Овдовев, пан Скродский отрекся от удобств своей спальни и, как сам говаривал в шутку, избрал это аскетическое холостяцкое ложе ради телесного здравия и спасения души…

Оставшись один, Скродский сел в свое любимое кресло, налил бокал венгерского, потянул глоток и, посасывая трубку, задумался о своем положении. Как бы его ни успокаивал Юркевич, все равно эти реформы не дают пану покоя, словно въедливое колотье в боку, которое ой ощутил, возвращаясь домой как раз в день обнародования манифеста. Не говоря уже о серьезных хозяйственных вопросах, пошатнулся и повседневный домашний порядок.

Прежде всего — челядь, дворня. Их отношение к пану изо дня в день меняется к худшему. Мотеюс и Агота, правда, по-прежнему верны пану Скродскому. Куда деваться этим старым чучелам? А лучше бы они сгинули, ибо какой от них толк! Управитель с экономкой тоже не уйдут, потому что обкрадывают его, как могут. Кучер Пранцишкус и садовник Григялис, оба из хлопов, уже задирают нос и ворчат о прибавке жалования. Особенно строптивым стал Пранцишкус. Начинают своевольничать дворовые парни и девки. Управитель сказал — их подстрекает этот проходимец коновал Дымша. Прикажу его затравить псами или в полицию сдам!

Приходят в расстройство и личные, интимные дела самого пана. До сих пор он в своем поместье распоряжался крепостными, как феодал, как царек. Мог не только искалечить, лишить жизни, но и выменять, продать, разрешать или воспрещать браки, приказать холопу взять ту, а не другую жену, холопке — выйти замуж за этого, а не за иного. Такие права вносили услады в горькое одиночество вдовца. Немало тут перебывало всяких девок, моливших о панском согласии на замужество с крепостным парнем. Пусть выходят — ему не жалко! Правда, управляющий говорил: не следует им позволять чрезмерно плодиться, в поместье достаточно уже рабочих рук, а лишние рты только понапрасну хлеб переводят, разоряют самих мужиков и мешают им работать.

Пользуясь своими прерогативами, пан поближе приглядывался к этим девкам и знакомил их с обязанностями брачной жизни. Вообще-то среди них редко попадались интересные экземпляры. Чаще всего, покорные и пугливые, как овечки, они отдавались без особого сопротивления, почти всегда плакали — и это больше всего раздражало. Однако некоторые упирались весьма стойко и яростно. Еще прошлой осенью он, так и не совладав с одной бесноватой девкой, которая кусалась и царапалась, будто дикая кошка, выбросил ее и велел выпороть.

С этим связаны очень неприятные происшествия — пан Скродский не любит их вспоминать и старается поскорее придать мыслям иное направление.

И сейчас, чтобы отделаться от назойливых, почему-то вдруг всплывших воспоминаний, паи снова силится представить себе встреченную на дворе Бальсиса девушку. Наконец, намечтавшись и выпив вина больше, чем обычно, он зовет Мотеюса помочь раздеться.

И в мягкой постели пан Скродский долго не мог уснуть. Перед его глазами витал образ девушки, но рядом все настойчивее мерещился непокорный детина. Вот уже оба вперили в него свои взгляды. Девушка смотрит со страхом и удивлением, а парень — с угрозой, ожесточенно. За ними — другие крепостные. Не только из Шиленай, но и из Палепяй, Юодбалян, Карклишкес — их целая толпа, и она все растет, клокочет и гудит, как море. Впереди, сразу же за синеокой красоткой и парнем с дубиной, сгрудились обесчещенные паном девушки и та, что кусалась и царапалась, как дикая кошка. Хлопы надвигаются все ближе. В руках у мужиков дубины, вилы, топоры. Над головами зловеще сверкают косы, пламенеют факелы. Небо багровеет от зарева. Горит поместье — его Багинай.

— Галиция, Галиция!.. Хлопский бунт… Резня панов… — в ужасе бормочет пан Скродский. И видит, как непокорный детина замахивается колом, чтобы ударить его по голове…

Пан Скродский приходит в себя, понимает, что лежит на привычном месте, в кабинете. В комнате темно, только проникший сквозь край портьеры лунный свет яркой полосой падает на красное шелковое одеяло.

Пан знает — теперь он долго не уснет, если не походит и не разгонит кровь. Сунув ноги в шлепанцы, кутается в теплый халат и выглядывает в окно. Лунная ночь, но беспокойная, ветреная. Вокруг луны белесый венчик — предвестник перемены погоды. У веранды скрипят ветви еще не распустившихся кустов сирени. Из сада и парка вместе с порывами ветра доносятся странные, неприятные посвисты, шорохи, завывания.

Пан Скродский раздумывает о своем видении.

— Неужели я спал? Сон или просто кошмар?.. В этом что-то пророческое…

Да, он бредил галицийской бойней. Ему хорошо известны те страшные события. Это произошло ровно пятнадцать лет назад.

— Слишком много выпил на ночь венгерского. Тяжелое вино! От тоге и мерещатся всякие ужасы. Э, плевать мне на хлопов!.. Здесь не Галиция. Царская власть не допустит, — успокаивает себя пан.

Выпрямившись, потягивается, проходит по комнате, поправляет портьеру, ложится на правый бок и вскоре засыпает.

Наутро, пока пан еще почивал, управитель Пшемыцкий, сопровождаемый работником Рубикисом, по прозвищу Рыжий, осматривал хлева, гумна, сеновалы и прочие хозяйственные постройки. За зиму во всяких закутках набралось много хлама, который до начала страды нужно уничтожить, убрать или сложить.

Зайдя за сеновал, они очутились у навеса в самом отдаленном и запущенном углу поместья. Навес зарос лозой, терновником, орешником, можжевельником. Прошлогодние стебли чертополоха, полыни, купыря, конской капусты торчали, извивались на дорожках, и поэтому место казалось еще мрачнее.

Оба остановились возле четырех корыт странного вила. Вырубленные из толстых бревен, корыта были длиннее человеческого роста. С одного конца по обеим сторонам прикреплены две подтужины, на другом конце в двух пядях от края обе стороны выдолблены, и опять сбоку путы. Из-за этого корыта похожи на кресты.

Подойдя поближе, управитель толкнул ногой одно из них — надтреснутое.

— Это почини, Рубикис, — обратился он к работнику. — Тут немного и нужно. Прибьешь с концов по дощечке, и будет держаться.

Работник тупо и равнодушно оглядел поврежденное корыто, махнул рукой и сплюнул:

— Стоит ли, пан? Хватит и трех.

— Лучше чтоб четыре, — настаивал управитель. — В этом году много работы предстоит. Увидишь, как все село сюда пригоним! По четыре сразу — дело быстрее пойдет и крика поменьше.

— Уж я один не управлюсь, пан, — криво осклабившись, сострил Рубикис. — Придется пану мне помогать.

Управитель вознегодовал:

— За подобные слова, дуралей, приказать бы тебя самого растянуть в корыте и выпороть до крови!

Управляющий — шляхтич. Он охотно попотчует крепостного плеткой, отвесит оплеуху, толкнет ногой, но пороть в корыте — это работа для палача, пожалуй, еще для войта или десятского, но не для него, пана Пшемыцкого, не для его шляхетского гонора!

Рыжий не очень разбирается в этих гонорах. Управитель — начальник, почему ж ему людей не пороть? Лучше всего бы сечь самому пану Скродскому! Рыжий удовлетворен и даже гордится своими обязанностями кнутобойца поместья. Раз ему поручено сечь — стало быть, и он начальник, пан.

В этой округе Рыжий — чужак. Прошлой весной забрел неведомо откуда, ничего о себе не рассказывает. Одни предполагают, что он беглый солдат, другие — что какой-нибудь вор, грабитель или убийца. Достаточно на него взглянуть, и сразу подумаешь: вот отличный палач! Кнутобойца в поместье тогда не было, все избегали этой работы, а кого заставляли, тот бил жалостливо, легкой рукой. Такая порка особенно не пугала. Рубикис-Рыжий отличился с первого раза. Те, кого он порол, орали, выли и хрипели, как поросята под ножом. С тех пор и был устроен этот отдаленный навес.

Осмотр закончен. Три корыта оказались в исправности. Только не заменить ли подтужины ремнями с застежками, как в поместье Калнаберже? Тогда сподручнее работать.

Рубикис снова махнул рукой и сплюнул:

— Можно, пан, и ремнями. Крепче. Путы иногда слабину дают, загнивают. Порешь крепкого мужика — он натужится и раздерет.

Управитель поморщился и тут же забраковал собственное предложение:

— Так-то так… Но где теперь достать такие ремни? И расходы лишние. Э, сойдут и путы. А тут что? Мыши прогрызли? — заинтересовался пан Пшемыцкий, заметив в одном корыте словно выскобленный угол.

Рыжий снова осклабился, и в его глазах впервые сверкнули огоньки.

— Не мыши. Это та девка выгрызла, которая потом в колодец кинулась. Стерва!..

Управитель поспешно отвернулся и провел рукой по лицу. Отвратительные воспоминания!.. Конечно, Рубикис имеет в виду Евуте Багдонайте из Карклишкес. Девка утопилась. А на ней еще хотел жениться Пранайтис. Эх, эта необузданность пана Скродского!.. Врагов себе плодит из-за девок. После того отвратительного случая ксендз Мацкявичюс закатил такую проповедь, призывая мщение небес, что весь костел распустил нюни, а некоторые помещики, вроде хлопоманов Сурвилы и Шилингаса, даже прекратили со Скродским соседские отношения. А Пранайтис! В такие беспокойные времена этот головорез еще бог весть что натворит с отчаяния! Эх, нехорошо поступает пан Скродский, неразумно…

Расстроенный Пшемыцкий собирался уже уходить, но еще обернулся к работнику:

— Рубикис, выгреби весь этот хлам. Нужно чистоту навести перед страдой.

Под навесом действительно валялись всякие ветки, обломанные веники, а у стены лежали пучки ракитных и ореховых прутьев.

— Пригодятся? — спросил управитель.

— Куда там! Высохли, легкие, ломаются, к телу не пристают, — пояснял Рыжий. — Надо новых нарезать. Сочных.

— Ну, уж ты смотри.

Поощрив Рыжего, Пшемыцкий оставил его, а сам пошел на сеновал проверить запасы кормов. Здесь его встретил Пранцишкус. Кучер ничего не сказал, но по лицу, хитро прищуренным глазам, выпяченным губам и по всему его виду можно было догадаться: он что-то знает.

— В чем дело, Пранцишкус? — осведомился управитель. — Опять что-нибудь с лошадьми?

— Не с лошадьми, — помолчав минуту, заговорил кучер. — Войт с приказчиком весть принесли Палепяй, Юодбаляй и Карклишкес отказываются на барщину выходить. Хороший почин сделали шиленцы.

— Проклятые хлопы! — выругался управитель. — Самое время для пахоты.

— Дураки были бы, ежели бы вышли, — огрызнулся Пранцишкус. — Пусть пан их на чинш переведет, повинности снимет, за работу награждение выдает. Тогда — пойдут. У Сурвилы давно уж так.

Управитель обозлился.

— Много вы понимаете, бараньи головы, в этих чиншах! Розог вам всем, вот и награждение. Ой, придется Рубикису еще четыре корыта смастерить.

— Как бы тебе самому туда не лечь, — проворчал Пранцишкус. — Такого еще мало в корыте растянуть. Повесить на сухом суку! — И, отвернувшись без всякого уважения, закинув голову, он принялся разглядывать небо, будто чуя перемену погоды.

Действительно, погода менялась. Солнце на юго-востоке еще светило, но как-то тускло и не грея. Небо кое-где еще синело, но жидкий покров тумана, сгущаясь, собирался в разрозненные тучи, похожие на торчащие перья. Ветер, до той поры дувший с юга, теперь задул с севера, и на краю неба, вдоль земли, как стена, маячила тяжелая, темно-серая полоса.

Управитель, вызвав войта и приказчика, отправился в хоромы доложить пану, что примеру Шиленай последовали три остальные деревни — стало быть, все крепостные поместья Багинай. Пан уже позавтракал и совещался в кабинете с Юркевичем. Поутру он встал раздраженный и сердитый. Ему еще ни разу не приходилось ломать себе голову над подобными вопросами. Когда войт рассказал, что крестьяне Палепяй, Юодбаляй и Карклишкес отказались от работы, пан Скродский окончательно разъярился. Управитель скорбел, что останутся незасеянными яровые. А Скродского особенно бесит неубранный парк, сад, пруд, запущенная яворовая аллея. Приедет из Варшавы дочка, а может, и сын — гусарский офицер, начнут наезжать гости, придется налаживать отношения с соседями, а тут — бунт!

Как принудить хлопов работать? Вызвать войска для экзекуции по примеру генеральши Кайсаровой, графини Платтер, князя Мирского?

— Как полагаете, пан Юркевич?

Вызывать солдат юрисконсульт пока что не советует.

— Прежде всего попытаемся их успокоить не столь крайними мерами. Крестьян кто-то подстрекал. Устраним и накажем прежде всего зачинщиков. Взять хотя бы и вчерашний случай. Этот Пятрас Бальсис, или как его… — обращается Юркевич к управителю.

Пшемыцкий поддакивает. Да, в Шиленай — Пятрас Бальсис, в Палепяй — Юозас Пранайтис, в Карклишкес — Дзидас Моркус. Шныряет тут и этот коновал — ветеринар Дымша, и Стяпас Бальсис, лакей хлопомана Сурвилы. Вообще развелось много опасных людей. Особо мятежные настроения возбуждает и ксендз Пабяржской филии Мацкявичюс. И почему епископ Волончевский не упрячет его в какой-нибудь монастырь?

Скродский просит Юркевича — пусть он письменно затребует от кедайнского исправника присылки станового с полицией, чтоб арестовать и доставить в поместье тех, кто баламутит крестьян, а прежде всего — Пятраса Бальсиса.

— Я уж буду знать, что с ними делать, — грозно закончил Скродский. — А подробнее о положении надо сообщить губернатору.

Тем временем Пранцишкус осмотрел конюшни и пошел в хоромы спросить, когда сегодня пану потребуется верховой конь. У сеновала кучер видел, как Рубикис лазил по кустам — верно, розог ищет. Проходя мимо барской веранды, Пранцишкус разглядел: паны, усевшись за столом, слушают войта с приказчиком, а те, наверно, рассказывают, что еще в трех деревнях мужики отказались от барщины. Злорадством загорелось сердце Пранциш-куса, и вспомнились слова песни, услышанной от Пятраса Бальсиса:

Выслушав войта и приказчика, все разошлись: Юркевич — к себе в комнату писать послание исправнику, а Скродский пожелал перед обедом прогуляться. Через веранду он спустился в сад и по просохшей дорожке зашагал в парк. Прогулка благотворно подействовала на нервы. Вернувшись, он попросил юриста прочесть заготовленное письмо. Послание показалось пану отлично составленным. Завтра утром отправит его в Кедайняй.

На обед Скродский распорядился пригласить, кроме Юркевича, и управляющего. Все-таки шляхтич, человек неглупый, ведет себя тактично, знает свое место. Такими приглашениями пан иногда оказывал ему милость. В столь тревожное время важно собрать вокруг себя надежных людей. Перед обедом все трое выпили по большой чарке специально очищенной водки с корешками, которая весьма полезна для пищеварения пана Скродского. К обеду пан велел подать мозельского. Казалось — помещик рад, что избавился от насущных забот.

К концу обеда пан Скродский шутливо затронул фривольную тему о преимуществах и недостатках холостяцкой жизни. Ведь все трое были холостяками.

— Заметили ли вы вчера, — обратился помещик к юристу, — во дворе у этого хлопа девицу изумительной красоты?

Юрист галантно усмехнулся:

— Надо было быть совершенным слепцом, милостивый пан! Типичная красавица — блондинка. Следует поздравить вас с подобной находкой.

Тут Скродский с притворной суровостью поглядел на управителя:

— Зато трижды виновен пан Пшемыцкий, укрывавший от меня такое сокровище.

Но управитель возражал, что не знает никакой особенной красотки в Шиленай.

— Нерадиво выполняете свои обязанности. В наказание извольте немедленно разузнать, кто она такая, и придумайте для нее подходящую службу в покоях. Агота уже совсем состарилась.

Обед закончили, весело перешучиваясь на холостяцкие темы.