Повстанцы

В субботу под вечер Скродский с Юркевичем на веранде раскуривали трубки и еще раз просматривали планы имения, составленные землемером по их указаниям. Скродский был доволен. После присоединения шиленских полей из земель поместья легко будет выкроить участок, пригодный для фольварка в приданое Ядвиге.

— Еще лучше, — рассуждал помещик, — у шиленцев забрать и усадьбы, а их с постройками выдворить в Заболотье.

Но Юркевич убеждал, что к усадьбам пока незачем прикасаться:

— Через год-другой и сами переберутся — увидят, насколько обременительно, когда поле далеко от жилья.

А мы им за усадьбы добавим земли в Заболотье и посулим лесу на льготных условиях.

Хорошо распланирована земля Палепяй, Юодбаляй и Карклишкес. Здесь споров выйдет поменьше — все остается на месте. Но и тут хитро придумал юрисконсульт. В одном месте в крестьянские земли вклиниваются помещичьи поля, а в другом — мужицкие полоски заходят на поля поместья. И с дорогами и проездами хлопам будет трудно, а тем паче — с выгонами и кормами. Без поместья им не извернуться. А за все это и впредь помещик получит немало дешевых отработочных дней.

Скродский удовлетворенно взирает на планы и слушает пояснения Юркевича. Все прекрасно, но позволят ли мужики столь явно себя околпачить?

— Заметят, к чему такая планировка ведет, и откажутся подписать грамоты, — сомневается помещик.

Юрист хитро щурится:

— Напрасные опасения, милостивый пан. Хорошие и дурные стороны подобной планировки скажутся только со временем. В натуре не все так сразу бросается в глаза, как здесь на бумаге. Да и я вам указываю то, что понятно далеко не всякому. Нам важно прежде всего управиться с Шиленай. Посему следует поступать тонко и тактично. Однако куда же пропали эти шиленские баламуты?

Юркевич не раз приглядывался сквозь стекла веранды, но не видел людей ни во дворе, ни на дороге. День выдался не из погожих. Дождя не было, но небо затянуто тучами, под крепким западным ветром шумят деревья, а куст сирени царапает по стеклу веранды.

Скродский начал нервничать. Сталкиваться лицом к лицу с крестьянами он никогда не любил, а тем более сейчас, когда и дело обоюдоострое, и результаты далеко не надежны. Не лучше ли ему вовсе не показываться? Пусть договариваются Юркевич с Пшемыцким, а он только скрепит договор своей подписью. Остановившись на таком решении, он немного успокоился и закурил новую трубку.

Наконец на дороге со стороны Шиленай показалась толпа.

— Идут, — промолвил юрист. — Но почему их так много?

Действительно, шли не десяток-другой хозяев, но множество мужчин и женщин. До веранды не долетало звуков, и казалось, что по дороге шагает толпа немых. Однако всякий мог убедиться, что идут люди сосредоточенные и решительные. Шли они неторопливым, но уверенным шагом, нагнувшись вперед; у многих были в руках дубины, другие, видно, спорили и размахивали руками. Ветер развевал полы расстегнутых сермяг, бабьи юбки и уголки косынок. Некоторые мужчины без шапок, с взъерошенными волосами.

Услышав удивленный возглас Юркевича, подошел и Скродский. Действительно, эта подхлестываемая ветром толпа производит неприятное впечатление, и трудно ожидать от нее смиренной покорности. Скродский в глубине сердца суеверен и труслив. Нет, он не пойдет спорить с этими мужиками! С показным равнодушием он обращается к юрисконсульту:

— Вот и пришли… Что же, пан Юркевич, снеситесь с паном Пшемыцким и с его крыльца разъясните этим людям наши предложения.

Юрист ошеломленно взглянул на помещика:

— Как же это, милостивый пан?! По столь важному вопросу разговаривать в ваше отсутствие? Да они и не пожелают меня выслушать. Единственно только ваш авторитет может удержать их от всяких выпадов. Разумеется, я не отказываюсь осветить вопрос, убедить их юридическими аргументами, но начать должны вы. Вы непременно, непременно должны им показаться.

Скродский не может не признать правоты Юркевича, но, подавив приступ трусости, впадает в новую крайность — решает безоглядно сломить любое сопротивление. Бояться мужиков? Этого еще не хватало!

Пришли управитель с войтом и доложили, что шиленские мужики во дворе ожидают пана.

— Отчего так поздно? — с внезапной яростью вскричал помещик. — Сказано было после обеда, а теперь скоро вечер!

Войт стал дрожащим голосом оправдываться, что действительно велел хлопам явиться сразу же после обеда.

— А почему их так много? Я сказал созвать хозяев дворов.

— Точно так, я вызывал только хозяев, милостивый пан!

— Разогнать! Затравить собаками! Пусть в другой раз приходят! — исступленно вопил помещик.

Но управитель сообщил, что и в других поместьях мужики для переговоров являются всей деревней с бабами и даже с ребятишками. Такое, видно, всех разбирает любопытство. Юркевич учтиво, но настойчиво доказывал, что откладывать нельзя, проволочка только поощрит мужиков к сопротивлению, появятся всякие подстрекатели и шептуны, словом, если начали, то сегодня нужно и закончить. Во избежание шума лучше всего, чтобы войт с управителем привели к веранде одних только хозяев, а другие пусть остаются за оградой.

Это понравилось Скродскому:

— Отлично, Зовите сюда хозяев, а все остальные — пусть ждут во дворе!

Управитель с войтом вышли. Долго пришлось ждать; наконец из-за угла показалось несколько мужчин, однако вслед за ними прорвались все остальные и столпились тут же, у крыльца. Делать было нечего. Скродский открыл дверь и встал на пороге. К нему сзади подошел Юркевич, управитель с войтом стояли на ступеньках.

Помещик окинул крестьян злобным взглядом. Перед ним — Кедулис, Сташис и еще несколько человек постарше, дальше мужики и бабы всякого возраста. Они напряженно глядели на пана.

Невзначай повернувшись налево, помещик видит в первом ряду рослого парня с непокрытой головой, с нагло устремленными на него глазами. Лицо его знакомо Скродскому. Где он видел его? Вспомнил! Эта сцена на хлопском дворе в Шиленай… Фамилия, кажется, Бальсис… Первый подстрекатель!.. Откуда он взялся?.. Арестовать!.. Но кто его арестует? И, как тогда, парень сжимает суковатую дубину. Скродский минуту колеблется. В нем борются панская гордость и тревога.

Наконец он заговорил, с трудом владея голосом;

— Итак, царский манифест разрешает вам договориться со мной, выкупить столько земли, сколько находится в вашем владении, и стать свободными хозяевами. Выполняя волю государя, готов вам уступить землю, а вы должны согласиться ее выкупить, как указано в законе. Значит, теперь пан Юркевич вам разъяснит, что нужно сделать.

Помещик уступил место юристу. Юркевич шагнул вперед и заговорил тонким, охрипшим голоском. Прежде всего, он похвалил пана Скродского, соизволившего разрешить крестьянам приобрести в собственность землю — некоторым даже больше, чем они владели до сей поры. Потом воздал должное шиленским хозяевам: они, правильно уразумев дело, через своих доверенных Кедулиса, Сташиса и Бразиса изъявили письменное согласие на об^: мен земель и составление выкупных договоров.

Толпа всколыхнулась, загомонила. Сквозь общий ропот там и сям прорывались крики:

— Неправда!..

— Кто их просил за нас расписываться!

— Обмануть нас хотят!

— Не уступим своего поля!

— Не надо нам Заболотья!

А старуха Григалюнене, молодая Норейкене и еще несколько баб позадиристее протолкались к Сташису и Кедулису, грозясь кулаками.

— Иуды бесстыжие!..

— За сивуху душу продали!..

— Лодыри, растяпы! Нешто они о земле заботятся!

— Это Кедулисовы штучки!

— Сташис пану продался!

— И Бразис хорош — связался с лиходеями!

Пан Скродский в изумлении глядел на орущих мужиков. Где их послушание, унижение и страх — все эти исконные чувства, сильнее пут связывавшие темные толпы хлопов? И откуда этот мятежный дух? Мало их еще пороли?! Пан украдкой наблюдает за рослым парнем с дубиной. Ничего — детина стоит спокойно, твердо, расставив ноги, положив обе руки на свою палицу, точь-в-точь как на дворе, когда прикрывал собой девку. Правда, она уже служит в поместье, но что толку…

А люди утихли. Юркевич снова, повысив голос, принялся разъяснять, как полезно для крестьян переселиться. Земля там, правда, немного хуже, но зато ее больше. Кроме того, пастбища, лес, а если поладят с паном, то получат и дрова, и луга для покоса, а в свободное время еще и подзаработают в имении чистоганом.

— Братцы, хозяева, — кричал юрист, — будьте разумны! Последуйте примеру самых старших соседей Кедулиса, Сташиса, Бразиса!

Снова поднялся шум:

— Не желаем!

— Не уйдем со своей земли!

— Надуть нас хотите!

Когда гам притих, Юркевич стал стращать и грозиться. Если шиленские хозяева по-хорошему не договорятся, то пан и без их согласия поступит так, как ему заблагорассудится. Поля будут обменены, и деревне — никаких льгот: ни пастбищ, ни леса!

— Ребята, одумайтесь! — надрывался уже совершенно охрипший юрист. — Пожалеете, но поздно. Я вам желаю добра. Послушайтесь моего совета. Не ждите, пока пан Скродский обратится за помощью к властям.

Тут Юркевич вытащил пачку бумаг и, листая их, продолжал:

— Царский манифест и Положение ясно указывают, что крестьяне и дворовые должны по-прежнему пребывать в послушании пану и беспрекословно выполнять все обязанности. На пана возлагается надзор за соблюдением этих обязанностей, за спокойствием и порядком. Пан сохраняет суд и расправу над ослушниками и преступниками. В течение двух лет со дня обнародования манифеста крестьяне могут заключить договоры на выкуп земли, но только той, которую пан согласится им уступить. Если не желаете, все останется по-старому, и вы по-прежнему будете крепостными. Одумайтесь, жители Шиленай!

Слова эти произвели впечатление. Многие понурили головы, другие озабоченно переглядывались — верить этому пану или нет? Немало глаз было обращено на Пятраса Бальсиса и Норейку — что они скажут?

Пятрас понял опасность. Хитер Юркевич — умеет возбуждать всякие сомнения, кое-кто уже и заколебался. Чтоб хоть сегодня они не соглашались! Нужно выиграть время. А потом в дело вмешается молодой Сурвила.

Сдерживая злобу, Пятрас старается говорить спокойно:

— Жители Шиленай долго думали, пан, и решили: своих пашен не уступать, других не брать. Нужно с паном Скродским договориться, только барин не может наши усадьбы и пахотную землю отобрать. Шиленские хозяева еще обождут. Чего торопиться с выкупом? Еще полтора года впереди. Правда, мужики, чего нам спешить?

— Истинная правда! Чего спешить? Обождем! — загудело много голосов.

Вдруг Кедулис, злой и хмурый, обернулся к Пятрасу и, размахивая руками, вне себя заорал:

— А ты откуда выискался, такой умник-разумник! Тебе-то что до наших дел с паном? Чего суешься? Людей науськиваешь? В полицию тебя…

Поднялось такое столпотворение, что слов Кедулиса больше никто не слышал. Старая Григалюнене, Норейка с женой, Бержинис и другие, кто поближе, загорланили:

— А ну-ка, попробуй, сбегай к стражникам!

— А тебе-то что до наших дел?

— Правильно Пятрас присоветовал. Лучше обождать, чем земли лишиться!

— Где совесть потерял, Кедулис?

Что-то выкрикивали и те, кто подальше, — может, кто и одобрял Кедулиса, но большинство было против старика. Отречься от своих пашен и перебираться на тощие земли Заболотья никто не желал. А ко всему, Пятраса Бальсиса в деревне все любили, а Кедулиса презирали за злой нрав и нерадивость в хозяйстве.

Когда гомон затих, Юркевич решил рискнуть — попытался склонить владельцев половинных наделов:

— Шиленские хозяева! Говорю вам в последний раз. Кто еще этой осенью добровольно согласится перебраться в Заболотье, получит полный надел, хотя бы до сих пор и имел всего полволока. Пан поможет перенести постройки и выдаст лесу на новую избу. Пан разрешит по-старому пасти скот на помещичьих пастбищах, косить панские луга за отработку по уговору. А кто заупрямится, против того будет возбуждено судебное дело. По суду ослушники будут выселены насильно, земли получат меньше, чем теперь обрабатывают, и никакой панской милости, никаких облегчений! Подумайте, взвесьте! Кто согласен — пусть заявит об этом мне, или пану управителю, или войту. Рожь еще можно сеять на старом месте — земля ведь подготовлена, зато яровые сеять придется в Заболотье. Заранее сообщаем, чтоб вы знали, где работать. Таково милостивое предложение пана Скродского для вашей же пользы, согласно августейшему манифесту и всем законам.

Как и рассчитывал Юркевич, такие соблазнительные предложения заставили заколебаться некоторых, особенно владельцев половинных наделов. После речи юрисконсульта паны удалились, а шиленские жители некоторое время еще топтались, шумели и спорили, а потом вразброд направились по домам.

Дворовая челядь с любопытством наблюдала за торгом между крестьянами и панами. Кучер Пранцишкус высовывался из-за веранды и удовлетворенно потирал руки, когда говорил. Пятрас и бабы накинулись на Кедулиса. Из кухонных окон выглядывали девушки, а из столовой следили за спором Агота и Катре.

Противоречивые чувства раздирали сердце девушки. Прежде всего — стыд за отца. Что с ним такое — чем дальше, тем все грубее, несговорчивее, идет против всего села. Ой, лучше бы этого не видеть и не знать! Но кто это там? Неужто Пятрас? О, Иисусе! Откуда он взялся? Радость и тревога охватили Катре. Вот Пятрас что-то говорит, и сразу видно, как все его любят и слушают! Только не начнут ли опять его преследовать Скродский с Юркевичем? Не натравят ли на него жандармов? Увидев, что сходка закончилась, взволнованная Катрите сразу выбежала во двор, надеясь встретить Пятраса.

Действительно, он разговаривал с Пранцишкусом. Подойдя поближе, она услыхала слова кучера:

— …Мы его, говорят, покамест не трогаем. Но пускай только попробует — живо красного петуха на крышу…

Заметив Катрите, Пранцишкус ушел. Она подошла, радостная, но вместе с тем встревоженная, как бы Пятрас не накликал на себя беду, появившись здесь, в поместье.

— Про что это он, Петрялис?

— Да Пранайтис со своими разбойничками с пана Скродского глаз не спускает. Ой, Катрите, бросай ты эту барскую жизнь. Неведомо, чего тут можно дождаться.

Катре вздохнула:

— И рада бы, Петрялис, да куда деваться? Дома отец заест, а ты сам у чужих сидишь.

— Проводи меня, Катрите, на дорогу, а я тебе кое-что расскажу.

И начал ей горячо расписывать дядино предложение. Слушала Катрите, и всякие думы мелькали в голове. Знала она убогое житье бобыля. Другое дело — хозяйкой волока или хотя бы полуволока… Но откуда взять землю? Старый Бальсис не хочет дробить хозяйство, да и неизвестно, чем кончатся эти дрязги со Скродским. Отец не пожалеет, выдаст насильно за постылого. Нет, во сто крат лучше с Петрялисом, хоть и в лачуге!

А Пятрас словно отгадал ее мысли и чувства:

— Не бойся, Катрите, за бобыля выходить, не бойся горе мыкать. Год-другой, потом все пойдет по-иному. Добьюсь я доли посветлее. Разве у меня не крепкие руки, не привычны они соху прижимать, косой махать? Придет пора — и ружье сожму, и саблей взмахну. Но уж потом осядем на своей землице.

А Катре вдруг стала укорять его за новый спор со Скродским:

— Ой, Пятрас, зачем тебе опять лезть к пану на глаза, чтоб он тебя еще пуще возненавидел! Он о тебе забыл, а теперь сызнова начнет со свету сживать.

Но Пятрас отрезал:

— Вот и плохо, коли позабыл, пускай знает: я жив, здоров, вижу, что тут творится, и тебя не покину! Хочет от меня отделаться — пускай тебя отпустит. Тогда не стану ему глаза мозолить. Скажи его дочке, пусть, коли может, усовестит отца.

Они уже подошли к помещичьему саду и очутились на откосе, откуда расстилался широкий вид на ровные луга, заросшие кустарником, на плодородные холмы, кое-где желтевшие остатками яровых, и на пашни, посеревшие от ржаного жнивья, до самого леса, который виднелся вдалеке. К вечеру прояснилось. У самой земли пробились лучи заходящего солнца, и тени деревьев вытянулись далеко вперед. Напротив, у горизонта, на фоне мутного неба ярко обрисовывались озаренные багрянцем деревья усадеб Шиленай.

Пятрас с Катрите встали над обрывом и, успокоенные, вглядывались в эти дали. Пятрас опять стал расспрашивать о ее житье в поместье, об отношениях с паном, паненкой и дворовыми. Катре рассказала, что Скродский, видно, оставил ее в покое, часто хворает, с дочерью не ладит, и они подчас крепко спорят. Ежели бы не панна, то кучер Пранцишкус, садовник Григялис и стряпуха давно бы бросили Скродского.

— А Рубикис без работы, коли пан ему людей не дает пороть?

— Пороть уж не порет, но так и норовит всякого исподтишка куснуть. Что только пронюхает, сразу наушничает Пшемыцкому. Но и у него от страха поджилки трясутся. Больше всех Пранайтиса побаивается.

— И не зря, — подтвердил Пятрас. — Таких в первую голову на сухой сук!

Заходило солнце, разодранная туча все ярче шалела багрянцем. На земле сгущались тени.

— Когда же опять повидаемся, Петрялис, как будет с нашей свадьбой? — спрашивала Катрите, сжимая его руку. — И как отца склоним?

— Пора обо всем пораскинуть мозгами, Катрите. Оба будем думать. Может, и в самом деле попросим дочку Скродского перед отцом заступиться. А я — еще раз к Мацкявичюсу. Чего долго ждать, завтра же по дороге в Лидишкес заверну в Пабярже. Когда у дяди все будет готово, опять прикачу. И тогда поженимся, Катрите! — вскрикнул он, сияя, большими ладонями сжимая ее руку.

— А где нам свадьбу сыграть, двум беднякам? — затревожилась раскрасневшаяся Катрите.

Пятрас широко улыбнулся и пошутил:

— Какие же мы бедняки, Катрите! У многих ли такие руки, многие ли со мной на работе сравняются? Да и голова не из дурных… А ты сама! Видывал ли кто девушку милее? Разве я тебя променяю на все поместье Скродского, на богатства? Никогда, Катрите! А ты говоришь — мы бедняки!

Она еще больше зарумянилась от его ласковых слов. А он продолжал, сам себя подбадривая, даже глаза от радости сверкали:

— Говоришь, где свадебку сыграем? Найдется где, Катрите! Когда тебя приведу, не одна отцовская усадьба — вся деревня зашумит, земля загудит, как пустится в пляс сотня пар под суктинис Дундулиса! Нешто нет у нас друзей во всех багинских деревнях?

Тепло стало на сердце у Катрите. И в то же время — уже не в первый раз — почуяла девушка горький укор совести. А что же она сделала, чтобы помочь Пятрасу добиться их общего счастья? Пробовала ли сломить отцовское упрямство? Эти вопросы стали терзать Катре в тех пор, как она пошла на службу к Скродскому и почувствовала себя сильнее и смелее.

Теперь она видит: надо решиться. Выложит отцу все, что наболело. Покажет, что умеет и свое слово молвить.

Да, она это сделает. Но сегодня не надо чересчур сердце растравлять. Пятрас уже заметил ее затуманившееся лицо и озабоченно спросил:

— Что с тобой, Катрите? Чем недовольна? Или кто тебя обидел?

— Знаешь, Пятрас, злейший мой обидчик — отец родной, — ответила она так мрачно, что и Пятрас удивился. — Но больше молчать не буду! Скажу все, от чего у меня за эти годы сердце распухло.

Пятрас принялся ее успокаивать. Да, отец ее — кремень. Но разве он их разлучит, коли они сами решатся? Мать — за Катрите. Пусть только он, Пятрас, обзаведется своим углом, тогда и отца смягчат.

Катре отрадно было слушать Пятраса, но она решила: коли понадобится, не давать отцу спуску.

Долго они еще толковали, мечтали о будущем, а еще больше любовались друг другом.

С полей повеяло прохладой, зашуршали ветки явора, и несколько пожелтевших листьев упало на землю.

Словно проснувшись от волшебного сна, они спустились с косогора. Не выпуская руки Катрите, Пятрас довел ее до помещичьего двора и, попрощавшись, быстро зашагал в Шиленай, а она кинулась в комнату паненки.

Господа ужинали в столовой. Скродский был сердит. Нервно позвякивая ложкой, помешивал чай. Долил бы рому, но дочь не разрешает. И венгерское забрала из шкафчика. Говорит, вредно для сердца и нервов. Что она в этом понимает!

Дурное настроение угнетало и Юркевича. Хотя дело еще не закончено, не проиграно. Хлопы решили выждать, но среди них нет единомыслия. Он это время использует, перессорит их и поставит на своем.

Ядвига пытливо смотрит на отца и юриста. Она взволнована этим спором с крестьянами. Препираться с отцом, однако, не хочет, зная, что здесь он не уступит. Достаточно и того, что она уже многим людям помогла и доказала, что родная дочь Скродского в отношениях с крестьянами придерживается иных принципов.