Познание необходимости. Детерминизм как принцип научного мировоззрения

1. Взаимосвязь мировоззрения и детерминистских представлений

Многообразие часто противоречивых интерпретаций мировоззрения вносит в настоящее время большую неопределенность в исследования[1]. На наш взгляд, неоднозначность в определении мировоззрения связана во многом с моментом конвенциональности в процессе его разработки. Такой момент присутствует всегда, когда онтологическое основание понятия не может четко его ограничить (в силу связи объективного и субъективного в содержании понятия).

Представляется целесообразным выделить следующие главные характеристики мировоззрения: 1) системность (согласованность взглядов и представлений, входящих в мировоззрение); 2) активность (связь с деятельностью, определяющая активный характер мировоззрения); 3) партийность (связь с интересами определенных общественных групп и классов); 4) направленность на вопросы о происхождении, строении и изменении окружающей действительности, месте и характере связи человека с этой действительностью, миром.

Вряд ли можно включить в характеристику мировоззрения обязательную связь с философскими принципами, и тем более познанием предельно общего, всеобщего [см.: 162, с. 5]. Подобные характеристики суживают понятие мировоззрения, приводят к отождествлению его с философией, философским мировоззрением [см.: 189, с. 28]. Такое отождествление на сегодняшнем уровне разработки понятий «философия» и «мировоззрение» недопустимо, так как отрицает мировоззренческий характер донаучных, обыденных, естественнонаучных и тому подобных воззрений на мир и человека; носителем мировоззрения становится лишь философ. Научное, диалектико–материалистическое мировоззрение представляет собой высший тип мировоззрения, высшую форму его исторического развития. Этой высшей форме исторически и логически предшествует целый ряд форм мировоззрения, из которых она выросла и которые сопутствуют научному мировоззрению и поныне.

Для различных исторических форм мировоззрения можно определить различные принципы, лежащие в их основании. Уже в первобытную эпоху представления о той или иной обусловленности событий, фиксируемых в человеческом сознании, необходимом или случайном их характере выступали организующим моментом для разрозненных взглядов на природу и человека, основой их согласования. На протяжении всей человеческой истории основные представления об обусловленности процессов тесно связаны с проблемой природы источника изменений в мире, их причины. В античности были реализованы три возможных варианта интерпретации: источник изменения вне природы — нечто сверхъестественное; источник изменения вне природы — воля и сознание человека; источник изменения внутри природы, природа — причина самой себя. Приведенная здесь последовательность вариантов объяснения процессов в известной мере воспроизводит исторические этапы сопряженного становления детерминистских представлений и мировоззрения. Ясно видна связь этих объяснений с решением основного вопроса философии.

Основной вопрос философии в неявной форме присутствует в любой мировоззренческой системе (как и в любой философской системе) и определяет ее направленность. В соответствии с этой направленностью вполне оправданно выделение двух основных типов мировоззрения — материалистического и идеалистического. Отмечая тесную связь решения основного вопроса философии с детерминистскими представлениями, В. И. Ленин указывал, что «субъективистская линия в вопросе о причинности есть философский идеализм…» [4, т. 18, с. 159].

В то же время из основного вопроса философии нельзя вывести все мировоззренческие вопросы. Важнейшей характеристикой мировоззренческой системы является и основной метод, использующийся для согласования отдельных мировоззренческих элементов (знаний, убеждений, взглядов) в системе мировоззрения. В зависимости от используемого метода мировоззренческая система может: 1) представить окружающую действительность в ее объективной внутренней противоречивости, являющейся источником изменения, в единстве необходимого п случайного — диалектическое мировоззрение; 2) видеть источником изменения мира внешнее воздействие, постулировать полную повторяемость или абсолютную неповторимость событий, абсолютно необходимый либо абсолютно случайный их характер–метафизическое мировоззрение.

Диалектическое и метафизическое мировоззрения являются основными логическими формами всех мировоззренческих систем. Сопоставление предложенных основных типов и форм мировоззрения с историческими формами мировоззрения выявляет общий характер первых по отношению ко вторым. Каждую историческую форму мировоззрения можно охарактеризовать с позиций соответствующего типа и логической формы.

Исторические формы мировоззрения различаются также по способу получения представлений, мнений и убеждений, входящих в мировоззренческую систему. Для донаучного мировоззрения это предметно–чувственный общественный опыт, непосредственное созерцание. Естественнонаучное мировоззрение строится на основе объединения знания, полученного в результате научного исследования определенной, достаточно узкой предметной области, и экстраполяции основных выводов на другие предметные области. Философское мировоззрение выступает как единство философского взгляда на мир и по существу смыкается с конкретной философской системой. Научное, диалектико–материалистическое мировоззрение обобщает на основе диалектико–материалистической теории главные выводы естественных и общественных наук и вырабатывает целостную, универсально применимую, внутренне согласованную систему принципов и убеждений в отношении мира, человека и их взаимосвязи. Обыденное мировоззрение является результатом достаточно случайного объединения представлений, сведений и мнений, полученных в непосредственном личном опыте, который служит основанием поверхностной систематизации всех данных, хотя бы в одном отношении с ним согласующихся.

Любое мировоззрение включает в себя аспект системного знания о мире и поэтому не может обойтись без решения вопроса об источниках и основаниях такой системы. Мировоззрение включает в себя также аспект эволюционных представлений о мире, его изменении и потому должно обращаться к вопросу о причинах, движущих силах такого изменения. Наконец, мировоззрение включает в себя деятельностное отношение к миру, отвечает на вопросы о возможности, целях и путях его изменения человеком. Таким образом, всякая мировоззренческая система базируется на представлениях детерминистского характера — представлениях о необходимой или случайной связи моментов действительности, возможности и вероятности изменений в мире, причинных и непричинных факторах таких изменений, закономерном или произвольном характере зависимостей. Все понятия, отражающие процессы взаимодействия и взаимообусловленности явлений реального мира, входят в систему категорий детерминизма.

Следует различать онтологические и гносеологические основания связи детерминистских представлений и мировоззрения.

К онтологическим основаниям относится прежде всего материальное единство мира и диалектический характер законов его взаимодействия. Более или менее правильное отражение этого объективного единства и диалектики в сознании формирует и детерминистские представления, и мировоззрение. Мировоззрение начинает с детерминистских представлений, с решения вопросов о причине, источнике изменений, необходимом или случайном их характере, возможности или невозможности для человека вмешаться в ход природных или социальных процессов, методах воздействия на них. Связь и зависимость отдельных элементов знаний, убеждений, взглядов, мнений и т. и. в составе мировоззрения, т. е. мировоззренческая структура, во многом определяется представлением об объективной связи и зависимости тех моментов действительности, которые отражены данными знаниями, убеждениями, взглядами, мнениями и т. и. Если представления об объективной взаимосвязи смутны, это неминуемо проявляется в нечеткости, непоследовательности мировоззрения, в его внутренней формально–логической противоречивости. Так представление о детерминированности мира обусловливает систему всех остальных воззрений на мир.

Указывая на связь детерминистских представлений с познанием мира, В. И. Ленин писал: «Тысячелетия прошли с тех пор, как зародилась идея „связи всего", „цепи причин". Сравнение того, как в истории человеческой мысли понимались эти причины, дало бы теорию познания бесспорно доказательную» [4, т. 29, с. 311]. Идеи связи и причинного отношения рождались в деятельности. Поэтому проследить развитие этих идей возможно лишь при рассмотрении эволюции общественного производства. Главные функции практики в отношении познания одновременно определяют и ее роль в развитии детерминистских представлений. Практика — начало, исходный пункт и основание детерминистских взглядов. Уже примитивное первобытное производство вырабатывает понятие взаимосвязи и зависимости явлений. Наши далекие предки в процессе деятельности получили, например, представление о трении как причине разогревания тел и применили это представление на практике, при добывании огня.

Представление о сложном, многокачественном отношении детерминации не могло появиться прежде достижения определенного уровня развития производства материальных благ и обусловленного этим развития научного знания. Так, представление, абсолютизировавшее однозначную и необходимую причинно–следственную зависимость как единственную зависимость между моментами мира, сформировавшееся еще в Древней Греции, было окончательно отвергнуто наукой только на рубеже XIX и XX вв. (как будет далее показано, рецидивы этого представления встречаются и поныне) в связи с проникновением науки в микромир. Данный факт свидетельствует также о том, что практика — критерий истинности детерминистских представлений и их цель.

Такую же связь с практикой имеет и мировоззрение. Мировоззрение рождается из практики как стремление объяснить все окружающее на основании экстраполяции ограниченных данных, полученных в процессе конкретной деятельности, на мир в целом и все его взаимодействия. Эта же экстраполяция используется вместе с тем и в попытках изменения окружающего. И в объяснении, и в изменении мира при помощи мировоззренческих установок невозможно обойтись без детерминистских представлений. Как подчеркивает В. Г. Иванов, «детерминизм и объяснение связаны неразрывной интимной связью. Объяснить явление — значит вскрыть ту систему детерминаций, следствием которой оно является» [80, с. 96]. Ясно, что без анализа этой системы невозможно и целенаправленное воздействие на данное явление. С другой стороны, как уже отмечалось, без рассмотрения системы объективных детерминаций мира невозможно построить целостное мировоззрение.

Не потому ли большинство авторов, исследовавших первобытное мировоззрение, отметили отсутствие системности в том и в другом? Леви–Брюль, например, указывал на то, что у первобытного человека понятия «причина» и «следствие» не связаны логическим обобщением и поэтому причиной и следствием называются любые события, совмещенные во времени или в пространстве [см.: 109, с. 314]. Характерен описываемый им случай враждебного отношения членов племени, находившихся на первобытнообщинном уровне развития, к миссионерам. Последние надевали во время богослужения особый головной убор, что было охарактеризовано как причина последовавшей после богослужения засухи [см.: 109, с. 44].

Случайный, бессистемный характер соединения различных сведений о мире, отсутствие логически обобщенных детерминистских представлений нашли отражение в мифологическом мировоззрении. Донаучное мировоззрение синкретически соединяло в себе реальное и мистическое. При этом противоречие между первым и вторым не замечалось. Такое единство основывалось на отсутствии систематизированных детерминистских представлений, ибо мифологическое мышление не различало необходимого и случайного, в силу чего сверхъестественное и естественное не вступали в мифологическом мировоззрении в противоречие [см.: 32, с. 17].

Свойственная всякому мировоззрению экстраполяция принципов получения и обобщения знаний об одной области действительности на другие на уровне донаучного мировоззрения проявляется в переносе познанных в первом приближении человеческих качеств и особенностей взаимодействий между людьми на окружающую природу. Такая экстраполяция была вынужденным актом перед лицом непознанных природных закономерностей. Антропоморфизм донаучного мировоззрения ярко проявился в приписывании богам всех человеческих качеств. Достаточно перечитать «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, чтобы убедиться в том, что боги (с позиций мифологии) могут быть коварны и простодушны, мужественны и трусливы, как люди: они страдают и радуются, предаются пьянству и прелюбодеянию. Связь древнегреческой мифологии с общественной жизнью того времени настолько сильна, что Ф. Энгельс без колебания выбирает миф основанием для анализа семейно–брачных отношений в Древней Греции [см.: 1, т. 21, с. 65–66, 103–104, 136–137],

Мифология обнаруживает явную связь с религией. Однако их необходимо различать. По определению Ф. Энгельса, «всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни, — —отражением, в котором земные силы принимают форму неземных» [1, т. 20, с. 328]. Религия так же антропоморфна, как и мифология, однако в мифологии явно присутствует стремление не подчиниться силам природы, а «подчинить» последние человеку в фантастическом их олицетворении, «уравнивании в правах» с известными, доступными освоению и воздействию человеческими отношениями. На это прямо указывает К. Маркс: «Всякая мифология преодолевает, подчиняет и формирует силы природы в воображении и при помощи воображения; она исчезает, следовательно, вместе с наступлением действительного господства над этими силами природы» [1, т. 12, с. 737]. Таким образом, в мифологии проявляется величие человеческого духа, не склоняющегося перед грозными непознанными силами природы, в то время как в религии представлена противоположная тенденция–смирение, подчинение этим силам, страх и робость перед ними.

Следует также различать религию доклассовых обществ, наиболее тесно смыкающуюся с мифологией и представляющую собой разновидность донаучного мировоззрения, и религию классовых обществ, сосуществующую с философией и наукой и являющуюся уже антинаучным мировоззрением. Принципиальное отличие этих видов религий выясняется из анализа известного положения К. Маркса: «…религия есть самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял» [1, т. 1, с. 414]. Человек первобытного общества — необретший себя человек, не выделивший себя из окружающего мира и потому не получивший возможности объяснить этот мир естественно — из него самого. Для человека классового общества источником религиозного чувства является потеря себя, своего я, суверенности своей личности уже не перед слепыми силами природы, а перед враждебной стихией (поскольку она остается непознанной) общественных процессов.

«Страх перед слепой силой капитала, которая слепа, ибо не может быть предусмотрена массами народа, которая па каждом шагу жизни пролетария и мелкого хозяйчика грозит принести ему и приносит «внезапное», «неожиданное», «случайное» разорение, гибель, превращение в нищего, в паупера, в проститутку, голодную смерть, — писал В. И. Ленин, — вот тот корень современной религии, который прежде всего и больше всего должен иметь в виду материалист…» [4, т. 17, с. 419].

В приведенных ленинских словах мы находим указание на связь религии как формы мировоззрения с утратой (или необретением) представлений об объективных детерминантах социальных (или природных) процессов, с абсолютизацией случайного (понимаемого как неопределенное, непознаваемое). Непредугадываемая стихия божественного промысла — одно из оснований религиозного мировоззрения, отличающее его от мифологии, в которой всякое явление действительности получает вполне определенное (хотя и фантастическое) объяснение действием некоторых воображаемых сил. «.Миф, — отмечал Г. В. Плеханов, — есть первое выражение сознания человеком причинной связи между явлениями» [160, с. 331].

Понятия «необходимость» и «случайность», находясь в явной зависимости от трактовки причинной связи, играли вместе с тем ведущую роль в становлении детерминизма как основополагающего мировоззренческого и методологического принципа.

Та или иная интерпретация необходимости и случайности нередко определяла направленность всей философской системы, ориентацию ее на тот или иной тип мировоззрения.

Внутри атомистической концепции Левкиппа — Демокрита и Эпикура основной проблемой, критерием, относительно которого произошло размежевание данной теории на две существенно различные как в мировоззренческом, так и в методологическом отношении концепции, была, как убедительно показал К. Маркс, проблема статуса случайности [см.: 2, с. 35–37]. Демокрит, отрицая случайность, как следствие незнания истинных причин, положил начало метафизической трактовке детерминизма. Детерминизм этого направления нашел в дальнейшем свое обоснование и развитие в трудах Ф. Бэкона, Т. Гоббса, Б. Спинозы, Р. Декарта, Ж. Ламетри, П. Гольбаха, Д. Толанда, А. Коллинза, Д. Пристли и других философов нового времени, получив логическое завершение в учении П. Лапласа. Основания подобной концепции разрабатывались в трудах естествоиспытателей нового времени, прежде всего И. Ньютона и К. Линнея.

Анализируя данный период развития науки, Ф. Энгельс отметил, что его характеризует «выработка своеобразного общего мировоззрения, центром которого является представление об абсолютной неизменяемости природы» [1, т. 20, с. 348]. Существенным и главным постулатом этого мировоззрения было отождествление детерминизма с однозначной и необходимой причинной зависимостью, представление о качественной «монодетерминированности» событий (все определено лишь причинно). С коренным пересмотром этого постулата связана революция, пережитая естествознанием в конце XIX — начале XX столетия.

С другой стороны, учение Эпикура о самопроизвольном отклонении атома от прямой линии дало начало двум противоположным тенденциям: 1) абсолютизации «ничем не определенной» случайности в развитии мира — индетерминизму как основе антинаучного мировоззрения; 2) признанию случайности объективным детерминантом действительности — важнейшей предпосылке диалектической трактовки детерминизма и научного, диалектико–материалистического мировоззрения.

Большинство домарксовских материалистических учений придерживалось концепции Демокрита как твердого основания в объяснении окружающего. Независимость от природы во многом определяется умением предвидеть, предсказать будущее, а одно–однозначная причинно–следственная цепь, элиминируя случайность, предоставляла возможность однозначного предсказания будущего состояния объекта или процесса. Именно поэтому метафизическая концепция детерминизма имела такой успех у философов–материалистов.

Идеи диалектической взаимосвязи необходимости и случайности получили свое развитие в Новое и Новейшее время в связи с известными открытиями естествознания. В конце XVIII — начале XIX в. основы диалектической разработки концепции детерминизма были заложены в трудах идеалистического направления, и прежде всего в работах Канта и Гегеля.

Впервые показав необходимость как процесс, Гегель выявил три главных момента этого процесса (опосредствования) — условие, предмет и деятельность [см. 59, т. 1, с. 326]. В противоположность концепции Демокрита, которая была ориентирована на одно–однозначную монодетерминированность, а качественное многообразие типов детерминации игнорировала и сводила к причинности, учение Гегеля впервые обращало внимание на качественное различие детерминирующих факторов. Положения гегелевской диалектики способствовали становлению диалектической концепции детерминизма, открывали пути понимания диалектического единства необходимости и случайности. Однако современное Гегелю естествознание «предпочло просто игнорировать эти положения как парадоксальную игру слов…» [1, т. 20, с. 535], продолжая использовать в качестве методологического основания метафизическую версию причинности.

К началу XIX столетия под влиянием дальнейшего становления таких учений, как теория вероятностей, основы которой заложили еще в XVII в. Б. Паскаль, П. Ферма и X. Гюйгенс, а также возникшая в эти же времена социальная статистика (Д. Граунт, В. Петти), сформировался целый ряд вопросов, неразрешимых с позиций лапласовского детерминизма:

1) как совместить теорию детерминизма (в метафизической трактовке) с эмпирическими наблюдениями, выявляющими отклонения от необходимости, отсутствие «чистого» проявления закона во всех его конкретных воплощениях?;

2) как совместить механизм лапласовского детерминизма с теорией вероятностей, оперирующей понятием «случайность»?;

3) как решить проблему свободы воли в связи с установлением социальной статистикой того факта, что даже самые случайные на первый взгляд человеческие действия (например, вступление в брак) содержат в себе скрытую необходимость?

В связи с экспликацией второго вопроса интересно отметить странное сочетание в трудах Лапласа идей метафизического детерминизма, отрицающего случайность, с разработкой теории вероятностей, на этой случайности основывающейся. Однако это кажущееся противоречие. В трудах Лапласа, в особенности в «Опыте философии теории вероятностей», отмеченные два момента мирно уживаются только потому, что Лаплас, связывая (в полном соответствии с концепцией Демокрита) случайность с незнанием причин, также субъективистски истолковывает и вероятность, относя ее к человеческому знанию о процессе (объекте), но не к самому процессу (объекту). Вероятность, по Лапласу, «в сущности не что иное, как здравый смысл, сведенный к исчислению: она заставляет оценивать с точностью то, что справедливые умы чувствуют как бы инстинктом, часто не умея отдать себе в этом отчета» [108, с. 205].

Индетерминизм, получивший в XIX столетии некоторое распространение как в философских, так и в естественнонаучных концепциях, явился во многом негативной реакцией на лапласовскую трактовку детерминизма, которая не давала и не могла дать ответ на указанные вопросы. Вместе с тем индетерминизм был лишь «оборотной стороной» лапласовского детерминизма и имел с последним общее основание — метафизическое противопоставление необходимости и случайности. Разница состояла в том, что индетерминизм абсолютизировал случайность, отказываясь от признания объективной необходимости.

Можно выделить идеалистический и «объективный» индетерминизм. Первый представляет собой попытку борьбы с материалистическим учением о естественной взаимосвязи и взаимодетерминации всех вещей мира. Такое направление, утверждая примат случайности над необходимостью, отбрасывает взаимосвязь и причинную обусловленность моментов действительности и абсолютизирует случайность, объявляя ее атрибутом мистической идеи или бога. В начале XIX столетия идеалистический индетерминизм был представлен прежде всего работами французских спиритуалистов В. Кузена, Ж-Де Местра, М. де Бирана. В дальнейшем подобные взгляды исповедовались А. Бергсоном и большинством сторонников интуитивизма, религиозными экзистенциалистами и представителями «контингентное ™» А. Лаландом и Р. Жоливе, а позднее Э. Бутру, «философия случайности» которого оказала значительное влияние на философскую мысль в конце XIX — начале XX в. «Объективный» индетерминизм (случайность — объективная основа мира) развивали Ж. Кювье, Ж- Теннери, Б. Борель, П. Дюгем, Г. Мпльхуд.

Последовательный индетерминизм противопоставляет идее качественной «монодетерминированности» абсолютизированную количественную «полидетерминированность», доходя до представления о бесчисленном множестве детерминаций (что делает невозможным предсказание последующих состояний объекта). Подобный «количественный» подход выходит за рамки и количества, и качества (так как упраздняет меру) в «дурную» бесконечность.

Вместе с тем целый ряд мыслителей пытался решить сформулированные выше вопросы, опираясь на материалистические постулаты и используя при этом основания теории вероятностей, для чего необходимо было философски интерпретировать данные основания. Решая эту задачу, французский ученый середины XIX столетия О. Курно определил случайность как следствие пересечения независимых причинных рядов, а необходимость — как следствие пересечения зависимых (до момента пересечения) друг от друга причинных рядов |ем.: 106, с. 85–86]. Однако эта точка зрения (которую позднее развивал также и Г. В. Плеханов) делит мир па «чистые» случайности (пересечение независимых рядов) и «чистые» необходимости (пересечение зависимых рядов) и основана в данном случае на стремлении свести детерминизм к причинным связям (разновидность концепции качественной монодетерминированности).

Дальнейшее развитие естествознания более четко обрисовало главные контуры дилеммы качественной моно– и полидетерминированности процессов, вскрыло мировоззренческую и методологическую несостоятельность первой альтернативы.

Однако вступив в Новое время, мы не можем уже обойтись без констатации связи философских концепций с соответствующими естественнонаучными учениями. Это требует в свою очередь рассмотрения специфики естественнонаучного мировоззрения.

Несмотря на значительное число работ, посвященных данному вопросу, понятие «естественнонаучное мировоззрение» нельзя признать общеупотребительным или устоявшимся в силу уже отмеченной полисемии исходного понятия «мировоззрение». Если встать на достаточно распространенную точку зрения, что мировоззрение — система любых (научных, ненаучных, донаучных, антинаучных, обыденных и т. д.) знаний, представлений, принципов, убеждений об устройстве мира и характере связи человека с действительностью (месте человека в мире), то естественнонаучное мировоззрение можно определить как систему естественнонаучных знаний, принципов, взглядов и т. п. относительно данной предметной области, экстраполируемую (стихийно или сознательно) на другие области действительности. Классическим примером такого мировоззрения выступает механицизм, распространяющий на природу и общество представления и принципы, выработанные механикой XVII–XVIII вв.

Механицизм был перенесен в философию, слился с философским мировоззрением в метафизическом материализме. Стержнем этого мировоззрения был детерминизм лапласовского толка. Именно на основании детерминистских представлений, абсолютизирующих необходимую причинно–следственную связь в мировых взаимодействиях и отрицающих случайность, происходила выработка мировоззрения, сообразно которому в природе происходят лишь количественные, но не качественные изменения. Такое мировоззрение проистекало из естествознания, но не ограничивалось областью естественных наук, а проникало и в обыденное сознание, и в философию. Однако это не означает, что в данном случае мы имеем дело с единым мировоззрением, нивелирующим деление на обыденное, естественнонаучное, философское и т. п. формы мировоззрения. Специфика каждой из этих форм продолжает сохраняться, но для всех их на рассматриваемом этапе становится характерен метафизический стиль мышления.

Разные по типу и конкретно–исторической форме мировоззрения могут принадлежать к единой логической форме — метафизической или диалектической, в зависимости от стиля мышления. М. Ф. Веденов и Ю. В. Сачков показали связь стилей мышления в естествознании с детерминистскими представлениями и прежде всего с представлениями о том или ином статусе необходимости и случайности, о их связи в реальных взаимодействиях. Мы принимаем выделение ими двух противоположных стилей научного мышления в естествознании: стиля, основанного на схеме «жесткой» детерминации, абсолютизирующего однозначную необходимую причинную связь, и вероятностного стиля мышления, связанного с включением случайности в структуру теории, признанием объективного характера случайности [см.: 48, с. 12, 19].

Вместе с тем понятие «стиль мышления» все еще является достаточно дискуссионным. Стиль мышления определяют и как «систему принципов логического построения теории» [см.: 82, 56], и как совокупность «некоторых канонов мышления, стандартных представлений и исходных фундаментальных понятий, на основе которых строится научное объяснение» [см.: 92, 112], и как нечто связанное с парадигмой (образцом, или моделью) научного объяснения, и как нечто близкое к научной методологии. Все эти соображения оттеняют те или иные стороны стиля мышления.

Нам представляется целесообразным сопоставить «стиль мышления» с системой основных принципов философского порядка, стихийно пли сознательно используемой в исследовании и объяснении природных или социальных явлений. Такая интерпретация расширяет понятие «стиль мышления», делает возможным использование его в исследовании обыденного, донаучного, философского и других, отличающихся от естественнонаучного форм мировоззрения. В контексте выделения двух основных стилей мышления такое расширительное толкование понятия вполне оправданно, ибо детерминистские представления пронизывают любую историческую форму мировоззрения.

В то же время данная интерпретация позволяет увидеть, что стиль мышления не является исчерпывающей характеристикой естественнонаучного мировоззрения, в которое входят также научные положения, принципы, знания, относящиеся исключительно к данной предметной области и отражающие специфику мировоззрения физика, химика, биолога или других специалистов. Поэтому наряду со стилем мышления уместно использовать представления о научной картине мира, общей концептуальной системе, идее, установке, парадигме и тому подобные, характеризующие различные стороны естественнонаучного мировоззрения.

Подчеркивая важнейшую роль стиля мышления в формировании мировоззрения, нельзя не отметить, что стиль мышления в конечном счете связан не только с формой, но и с типом мировоззрения. Метафизическое противопоставление необходимого случайному или наоборот приводит, как убеждает анализ историко–философского материала, к идеалистическим взглядам. В то же время вероятностный стиль мышления выступает одним из важнейших оснований диалектико–материалистического мировоззрения. Однако тот или иной стиль мышления не может сам по себе определять, служить достаточным основанием для соответствующего типа мировоззрения. Существование материалистического по типу мировоззрения, опирающегося на механицизм, и идеалистического мировоззрения, пользующегося вероятностным стилем мышления, — достаточно наглядное тому подтверждение.

Естественнонаучное мировоззрение в основе своей материалистично, базируется на естественноисторическом материализме, который В. И. Ленин определил как «стихийное, несознаваемое, неоформленное, философски- бессознательное убеждение подавляющего большинства естествоиспытателей в объективной реальности внешнего мира, отражаемой нашим сознанием» [4, т. 18, с. 367]. Вместе с тем подобный стихийный материализм нередко соединяется в естественнонаучном мировоззрении со стихийным или сознательным идеализмом при рассмотрении проблем, выходящих за рамки данного научного знания. Механизм такого синкретизма естественнонаучного мировоззрения В. И. Ленин показал в «Материализме и эмпириокритицизме», раскрыв противоречие между Махом–физиком и Махом–философом.

Глубокие познания в какой–либо естественнонаучной области не гарантируют от рецидивов обыденных и даже антинаучных воззрений при столкновении с другой предметной областью, например областью социальных явлений. Экстраполяция принципов, убеждений, взглядов, которая при этом неминуемо имеет место, не всегда правомерна, что и является основанием ухода от научности, а часто и от материализма. Избежать такой ситуации можно, лишь опираясь на диалектический материализм как всеобщую методологию познания и деятельности, основу научного мировоззрения. Отмечая это обстоятельство, В. И. Ленин писал: «…без солидного философского обоснования никакие естественные науки, никакой материализм не может выдержать борьбы против натиска буржуазных идей и восстановления буржуазного миросозерцания» [4, т. 45, с. 29–30].

«Солидное философское обоснование» — это использование основных принципов и законов диалектического материализма. Важнейшее место принадлежит здесь принципу детерминизма. Многие специалисты–естественники признают это положение и целенаправленно используют принцип и диалектико–материалистическую теорию детерминизма при построении и обосновании своих теорий [см.: 105, с. 63–70; 169, с. 43–143]. Среди основных моментов, определяющих центральное место принципа детерминизма, детерминистских представлений в естественнонаучном мировоззрении, следует отметить фундаментальное значение детерминистских представлений: в выработке определенного стиля мышления; в разработке теории информации, системных исследований; в решении проблем правомерности экстраполяции научных данных одной предметной области на другую; в моделировании процессов; в комплексном исследовании важнейшей мировоззренческой проблемы взаимосвязи необходимого и случайного в эволюции живого на Земле. Всякая естественнонаучная теория может быть интерпретирована как детерминистская, в свою очередь теория детерминизма неизбежно опирается на данные естествознания.

Мировоззренческая и методологическая роль философских принципов в отношении естествознания в спокойные периоды его развития часто остается незаметной для исследователей. Однако эта роль становится весьма заметной и ощутимой в кризисные моменты развития — в моменты локальных и глобальных естественнонаучных революций. Любая такая революция связана с кризисом метода и мировоззрения. Известны слова Ф. Энгельса: «С каждым составляющим эпоху открытием даже в естественноисторической области материализм неизбежно должен изменять свою форму» [1, т. 21, с. 286]. Так как К- Маркс и Ф. Энгельс понимали под материализмом именно мировоззрение, один из его основных типов, то Ф. Энгельс подразумевает в данном случае смену исторической (а часто и логической) формы материалистического типа мировоззрения. Таким образом, революция в естествознании это прежде всего революция в методе и мировоззрении.

2. Мировоззренческий аспект детерминизма в физике

Судьбы теории детерминизма тесно переплелись с историей естествознания и становлением естественнонаучного мировоззрения прежде всего в физике. Развитие в XIX — начале XX столетия термодинамики привело к краху детерминистские установки, восходящие к Демокриту. Попытки ученых (например, Л. Больцмана) устранить противоречие между статистической интерпретацией термодинамики и лапласовским детерминизмом на основании сведения статистических отношений к динамическим базировались на убеждении в возможности точного вычисления будущих состояний системы при условии выяснения координат и скоростей всех входящих в нее молекул. В фундаменте этого заблуждения лежал традиционный метод элементаризма, применявшийся атомизмом, — поиск «абсолютно первичных» начал и идея качественной монодетерминпрованности событий.

Открытие кванта, радиоактивности и, наконец, создание квантовой теории привело метафизическую доктрину детерминизма к глубокому кризису, но не уничтожило ее окончательно. Противоречие между квантовой теорией, постулирующей невозможность однозначного предсказания поведения элементарной частицы, и лапласовским детерминизмом могло быть разрешено на основании трех подходов: 1) поиска каких–то оснований, «реабилитирующих» механическую трактовку детерминизма на микрофизическом уровне; 2) отказа от детерминизма в пользу индетерминизма, объявления микромира царством «чистой» случайности; 3) приведения концепции детерминизма в соответствие с требованиями новой физической теории и экспериментальных данных, «диалектизации» принципа.

Кризис детерминизма был одним из главных симптомов общего кризиса физики конца XIX — начала XX столетия. Это был и кризис старого мировоззрения, старого метода рассмотрения окружающего человека мира — кризис философских оснований естествознания.

Последний из указанных подходов практически никто из физиков (поскольку это была философская задача) последовательно не реализовал. Характеризуя кризис физики, В. И. Ленин указал, что суть его состоит в незнании и непонимании физиками огромной мировоззренческой и методологической роли марксистской диалектики: «Но в том–то и беда Дюгема, Сталло, Маха, Пуанкаре, что двери, открытой диалектическим материализмом, они не видят» [4, т. 18, с. 329]. Эта «слепота» вела многих выдающихся физиков нашего времени к попытке реализовать первый подход — интерпретировать квантовомеханические взаимодействия в классическом духе, найти динамические регулятивы, элиминировать статистичность, неопределенность в квантовой теории.

Более десяти лет пытался ввести квант действия в систему классической теории Макс Планк. Переворот, который произошел в его сознании под воздействием этой безуспешной работы, сам Планк описывал следующим образом: «Провал всех попыток перекинуть мост через эту пропасть не оставил вскоре никаких сомнений в том, что квант действия играет фундаментальную роль в атомной физике и что с его появлением началась новая эпоха в физической науке, ибо в нем заложено нечто, до того времени неслыханное, что призвано радикально преобразить наше физическое мышление, построенное па понятии непрерывности всех причинных связей с того времени, как Лейбниц и Ньютон создали исчисление бесконечно малых» [Цит. по: 40, с. 64]. Так основоположник квантовой теории Планк осознал необходимость отказа от метафизического взгляда на причинность, необходимость революции в естественнонаучном мировоззрении.

Вместе с тем указанная позиция еще не гарантирует диалектической интерпретации детерминизма. Негативное отношение к механической причинности часто приводило физиков к индетерминизму (на основе отождествления детерминизма с однозначной причинно–следственной связью).

Основным моментом квантовой теории, вызвавшим наибольшие трудности в интерпретации, явился, как известно, корпускулярно–волновой дуализм — двойственность природы микрочастицы, находящая выражение в соотношении неопределенности между координатами и импульсом такой частицы. Попытки «подправить» новые закономерности под старую классическую теорию представлены: «копенгагенской доктриной», предложившей рассматривать неопределенность с позиций «принципа дополнительности», выдвинутого Н. Бором; точкой зрения А. Эйнштейна, считавшего, что микромир «на самом деле» обладает одновременно и координатами и импульсом, но современные методы и средства наблюдения не позволяют это установить; теорией «скрытых параметров» Д. Бома и присоединившихся к нему Л. де Бройля, Ж — П. Вижье, с позиций которой микроуровень и его взаимодействия могут быть интерпретированы в классическом духе как однозначно причинно обусловленные неким «глубинным», скрытым уровнем.

Названные теории не учитывают диалектико–материалистической концепции детерминизма и потому чреваты опасностью сползания к субъективному идеализму и индетерминизму. Конвенционалистские выводы сторонников «копенгагенской» концепции достаточно красноречивое тому доказательство. Так, В. Гейзенберг полагал, что понятие «элементарные частицы» не отражает объективной реальности, а является лишь удобным объяснением, продиктованным своего рода логической необходимостью [см.: 61, с. 49–50]. С его точки зрения, статистичность квантовой теории, включение в ее состав элемента случайности связаны с неполнотой знаний природных процессов [см.: 61, с. 117].

Квантовая механика поставила ряд проблем, связанных с дальнейшей разработкой принципа детерминизма: соотношения динамического и статистического в явлениях и их описании, объективности статистического; причинных и непричинных детерминаций, статуса причинности в микровзаимодействиях; необходимости и случайности в структуре детерминаций квантовых процессов и др. Лапласовский детерминизм, как уже не раз отмечалось, исходит из признания лишь одного типа детерминации — однозначной причинности, поэтому подходы к проблеме причинности в квантовой теории воспроизводят указанные выше подходы к детерминизму. В связи с этим предпринимаются попытки: 1) представить квантовую теорию как неполную, а введение случайности в состав теории — как одно из свидетельств этой неполноты; 2) отказаться от причинного описания микромира на основе признания его чисто акаузальным; 3) выдвинуть новый тип причинности — «статистическую» (или «вероятностную»), принципиально отличающуюся от динамической и действующую в микромире.

Защита лапласовского детерминизма и однозначной причинности привела многих ученых к отрицанию фундаментальности вероятностного описания для микромира и к стремлению свести статистическое к динамическому. Среди них такие видные физики, как А. Эйнштейн, М. Планк, Д. Бом, Ж — П. Вижье, Л. де Бройль и др. При всей общности подхода разница между их концепциями существует. Так, если Эйнштейн и Планк полагали, что статистичность квантовой механики объясняется неполнотой знания микромира, то Бом мирился со статистичностью рассматриваемого уровня, признавая ее объективность, но пытался объяснить эту статистичность действием некоторого более «глубокого», нижележащего уровня.

Одна из причин «живучести» механического детерминизма — ориентация на него как на средство надежного описания и объяснения явлений, сохранения единства мировоззрения. Подтверждение этой мысли мы находим в словах Планка: «В то время как динамический закон вполне удовлетворяет потребности причинного объяснения и имеет простой характер, всякий статистический закон представляет собой нечто сложное, на чем исследование не может остановиться, так как всегда еще остается проблема сведения его к простым динамическим элементам» [156, с. 111]. Планк уверен, что «всякая статистика по существу своему часто говорит первое слово, но ей никогда не принадлежит слово последнее» [156, с. 111]. Таким образом, статистическое описание, статистический закон не отражают, согласно данной концепции, реальности, они только первые шаги к раскрытию истины.

Эйнштейн пишет Борну: «Мысль о том, что попадающий под воздействие луча электрон по свободной воле может выбирать время и направление дальнейшего движения, для меня невыносима. Если до этого дойдет, то лучше быть сапожником или маклером в игорном доме, а не физиком» [см.: 218, с. 47]. Де Бройль пытался «опровергнуть» вероятностное описание в квантовой механике ссылкой на авторитеты: «Все великие умы классической эпохи, начиная с Лапласа и кончая Анри Пуанкаре, всегда провозглашали, что естественные явления детерминированы и что вероятность, когда она вводится в научные теории, вытекает из нашего незнания или нашей неспособности разобраться во всей сложности детерминированных явлений» [44, с. 25]. В данном высказывании детерминизм явно отождествляется с его лапласовским вариантом.

Наиболее распространенным аргументом (имеющим ряд модификаций, несущественных в плане философского рассмотрения) в защиту сформулированных положении (что по существу равнозначно защите лапласовского детерминизма) является предложенная Бомом теория «уровней» организации материи. Исходя из постулата неполноты квантовой теории, Бом сделал следующий вывод: «…в случае броуновского движения был выдвинут постулат, что причины видимого неупорядоченного движения спор находятся на более глубоком и еще пока невидимом уровне атомного движения… Аналогично можно предположить, что на современной стадии развития квантовая теория также недостаточно полна для рассмотрения всех деталей движения отдельного электрона, светового кванта и т. д. Для рассмотрения таких деталей мы должны перейти на некоторый, но пока неизвестный более глубокий уровень, который так же относится к атомному уровню, как атомный уровень к уровню броуновского движения» [33, с. 123].

Бом выступает при этом против «копенгагенской» концепции как «механического индетерминизма», поскольку признание неопределенности, вероятности фундаментальными основами квантовомеханического взаимодействия равно для него индетерминизму [см.: 33, с. 154–155]. Но, отрицая «копенгагенскую» интерпретацию в целом, Бом признает ее выводы во многих отдельных случаях. Так, в полном соответствии с соображениями «копенгагенцев» Бом считает, что «способ бытия материи в макроскопической области зависит от взаимного погашения случайных флуктуаций, возникающих в микроскопической области» [33, с. 48–49]. Преследуемая цель — оправдать лапласовский идеал причинности — сближает Бома с представителями «копенгагенской» доктрины и делает его концепцию во многом созвучной ее идеям.

Сторонники теории «уровней» доходят подчас до релятивизма. Так, Вижье пишет: «Согласно нашей концепции уровней, мы не можем прийти к последним элементам, и все элементы, на основании которых строится физическая теория определенного уровня, выражают реальные движения более глубокого уровня. Таким образом, нет ничего стабильного. Мы полагаем, нужно более глубоко учесть положение Гераклита о том, что все течет, все изменяется… Так называемые «элементарные» частицы вовсе не являются элементарными, они таят в себе более глубокие движения, которые, в свою очередь, так же можно исследовать и т. д.» [51, с. 101]. Останавливаясь на изменчивости, Вижье пренебрегает моментом устойчивости, целостности каждого из рассматриваемых «уровней».

На первый взгляд представляется, что концепция уровней покоится на идее неисчерпаемости материи, развитой В. И. Лениным, и принципе всеобщей связи. Однако, опираясь на верные посылки, сторонники названной концепции пытаются объяснить познаваемое за счет ссылки на непознанное, на «скрытые» параметры. Квантовый уровень имеет с данной точки зрения своим основанием непознанные параметры гипотетического «субквантового» уровня [см.: 33, с. 145]. Позволителен ли такой прием с позиций диалектико–материалистической теории познания? Ведь еще Аристотель указывал, что «невозможно знать, пока не доходят до неделимого. И познание [в таком случае] невозможно, ибо как можно мыслить то, что беспредельно…» [15, с. 97]. Выдвижение «скрытых параметров» заставляет ориентироваться не на познанное, а на непознанное, на ограниченность познания и отодвигает решение вопроса в бесконечность. В этом проявляется некоторый скрытый агностицизм. Вероятностное описание объявляется неполным, случайность — следствием незнания «скрытых» причин.

И. фон Нейман доказал теоремы, математически опровергающие допущение скрытых параметров, так как это допущение вызывает неразрешимые противоречия [см.: 137, с. 225–227]. Однако на уровне философского анализа совершенно необязательно обращаться к работам фон Неймана, чтобы опровергнуть выводы рассматриваемой концепции. По этому поводу нельзя не привести высказывание С. Саката: «Находя причину статистичности квантовой механики в «скрытых параметрах», Бом и другие намеревались показать возможность причинной интерпретации в классическом духе. Такие попытки, уже повторенные авторами, сильно привязанными к устаревшим понятиям классической физики, сами по себе не дают ничего существенного. Действительно, «скрытые параметры» оказываются ненужными внутри предела применимости квантовой механики даже без ссылки на математическое доказательство Неймана» [174, с. 166].

Вместе с тем идею уровней материи ряд исследователей поддерживают постольку, поскольку она является альтернативой классическому атомизму. Например, М. Э. Омельяновский отмечал: «Представляется разумным проблему элементарности свести к наличию некоторой последовательности уровней материи, в которой каждый из них является «элементарной» ступенью для последующего, высшего уровня и «сложной» ступенью для предшествующего глубокого уровня» [145, с. 39].

С подобными доводами можно согласиться. Идея «скрытых параметров» не является абсурдной сама по себе. Безоговорочное отрицание таких параметров было бы равносильно либо отрицанию бесконечности материи «вглубь», либо отрицанию связи между ее отдельными уровнями. Неправомерной является попытка использовать идею «скрытых параметров» для отрицания объективности случайности и «вероятностное» квантовомеханического взаимодействия и для оправдания тем самым постулатов лапласовского детерминизма.

Одним из оснований сведения детерминизма к причинности, а последней к однозначной зависимости является неразличение причинных и непричинных детерминаций. Так, Бом вводит представление о множественности причинных связей, но не различает даже причины и условия. С его точки зрения, «различие между непосредственными причинами и условиями является абстракцией, полезной для анализа, но не всегда точной, поскольку побочные причины всегда могут изменяться при достаточном изменении условий» [33, с. 29]. Неразличение причинных и непричинных детерминаций часто вызывает у исследователя желание увидеть причину там, где она вообще не имеет места. Отождествив причинность с закономерностью, повторяемостью, Бом связывает ее на этом основании с предсказуемостью [см.: 33, с. 34]. Но формула «если А, то В» может относиться и к условной детерминации, и к причинной, и к сторонам противоречия и т. д. Кроме того, вовсе не исключен единичный акт порождения одного другим, не воспроизводящийся во времени, и такая причина не может быть связана ни с законом, ни с предсказуемостью как его функцией. Отсутствие расчленения, дифференциации типов детерминаций одного «уровня» неминуемо ведет к поиску «сторонних» детерминаций, исходящих от другого уровня. Такое построение, как это далее будет показано, характерно для любой механической схемы.

Плодотворной попыткой «примирить» принцип причинности, связанный с порождением одного другим, и понятие ф-функции представляются следующие соображения. Если состояние квантовой системы до взаимодействия с чем бы то ни было можно представить как множество потенциальных возможностей, описываемое квадратом волновой функции (ф²), то после взаимодействия (например, с фотопластинкой) одна из возможностей становится действительностью («редукция волнового пакета»). При этом до внешнего взаимодействия можно констатировать наличие связи состояний системы (иначе бы не имело места постоянство ф-функции). Связь состояний, как это убедительно показал Г. А. Свечников, следует отличать от причинности [см.: 177, с. 124]. Поэтому не следует предполагать причинных зависимостей в связи квантовомеханических состояний. Устойчивость состояния и равная вероятность возможностей последующих изменений указывает на отсутствие причинного воздействия. Причинность начинает действовать в момент редукции «волнового пакета» именно как причина этой редукции и момент ее результата — следствие.

Ряд авторов, исходя из неоднозначности отношения «причина — следствие» в микромире, пытаются «модернизировать» причинность введением понятия «статистическая» (иногда «вероятностная») причинность. Основанием такого подхода является прежде всего сведение всего многообразия детерминаций к причинной, что возможно в макромире (где можно часто пренебречь действием непричинных детерминаций) и совершенно невозможно в микромире, где непричинные детерминации начинают играть равную с причинной роль. Это обстоятельство усугубляется чрезвычайной сложностью выделения причинной детерминации из взаимодействия на микроуровне. Некоторые авторы выражают даже

сомнение по поводу возможности выделения причинно- следственного отношения на уровне микромира [см.: 145, с 34–35].

Нам представляется, что выделение причинности необходимо на любом уровне. Другое дело, что это выделение предполагает также вычленение непричинных типов детерминаций. Выяснение конкретного характера детерминаций микромира — дело дальнейшего развития физической теории. Философ не должен подменять здесь естественника, задача философа — указать на необходимость и методологическую оправданность подобных операций. С этой точки зрения вычленение непричинных типов детерминаций — единственный путь выяснения того, как возможна объективная случайность в составе детерминистической теории, т. е. выяснения вопроса, ставшего основанием едва ли не очередного кризиса физики середины XX столетия (достаточно вспомнить реакцию Эйнштейна).

Позиция, объясняющая сложность мира «усложнением» или видоизменением причинно–следственного отношения, по существу опирается на сведение детерминизма к причинным связям. Она не дает возможности вскрыть диалектику необходимости и случайности и, следовательно, подойти к диалектической трактовке детерминизма.

Альтернативой усилиям реабилитировать лапласовский детерминизм и восстановить в правах «динамическое» рассмотрение природных процессов на уровне микромира выступает обратное стремление — представить статичность квантовомеханических закономерностей как фундаментальное основание бытия. Сторонников данной позиции, которая часто называется «вероятностным» подходом (так как в ее основе лежит аппарат теории вероятностей, прилагаемый к описанию объективно реальных связей и отношений), становится все больше. Борн отмечал, что вероятностные представления выступают показателем нового стиля мышления |см.: 38, с. 234–235]. В дополнение к этому необходимо отметить, что, поскольку статистичность связана с введением случайности в структуру теории, идея Борна имеет гораздо более широкое применение.

Можно без большого преувеличения сказать, что она относится ко всем областям современной науки. Не статистическое описание, как полагал Планк, является первым словом науки», а динамические законы, ибо именно они «лежат на поверхности» и наиболее легко выявляются и изучаются. История развития естествознания и философии — красноречивое тому свидетельство. Практически все законы, открытые наукой до XIX столетия, — динамические. Теория вероятностей, как это уже было отмечено, долгое время после выработки ее основных постулатов не находила практического применения в естествознании.

Одну из первых «брешей» в метафизическом стиле мышления проделала эволюционная теория Ч. Дарвина, которая была связана с признанием случайности объективной детерминантой становления действительности [см.: 1, т. 20, с. 535]. Диалектический взгляд на необходимость и случайность позволил К. Марксу и Ф. Энгельсу вскрыть действительный механизм развития общества, обнаружить в том, чем пренебрегала предшествующая наука, как «чистой» случайностью, «растворенную» в ней необходимость. «Вероятностный подход» не ищет лежащих на поверхности «чистых» необходимостей п «чистых» случайностей, чтобы объявить первое «единственно достойным научного интереса», а второе «безразличным для науки» [см.: 1, т. 20, с. 532–533].

В физическую науку такое понимание пришло лишь в XX столетии и, как показывает изложенное, не получило должного распространения и по сей день. В значительной степени проникновение вероятностного стиля мышления в физику обязано развитию квантовой теории. Согласно «принципу соответствия», выдвинутому Бором, квантовомеханические законы можно рассматривать как «естественное обобщение описания классической физики» [см.: 35, с. 120]. Таким образом, статистическое выступает более общим, а динамическое — частным, предельным случаем этого общего.

Доказательством приведенного утверждения может послужить конкретная интерпретация идеи де Бройля о том, что волновой процесс в принципе может быть сопоставлен с любой движущейся массой. Если это так, то можно предположить, что явление дифракции должно проявляться при движении макрообъектов — пуль, камней, снарядов. «Если масса частицы, — поясняет подобную ситуацию А. С. Компанеец, — равна одному грамму, а ее скорость хотя бы одному сантиметру в секунду, то согласно основной формуле, длина

волны.Но никакую координату немыслимо задать, с такой огромной точностью. Ведь даже размеры атома 10–8 см. Поэтому волновые законы просто не сказываются на движении таких тел» [95, с. 40]. Осуществление перехода от микромира к макромиру от вероятностного описания к динамическому можно вычислить, оказывается, по указанной формуле, достаточно точно установив количественную меру этого предела–перехода.

Опираясь на анализ большого естественнонаучного материала, советский исследователь Г. Я. Мякишев показал, что «динамические законы являются приближениями соответствующих статистических законов» |см.: 132, с. 188]. Статистические законы так же успешно, как и динамические, могут «справляться» с функциями предсказания и объяснения: «…если статистическая закономерность и не дает возможности однозначно определить, что именно произойдет, она тем не менее совершенно однозначно предсказывает, что не может произойти» [132, с. 189].

Вместе с тем нет необходимости впадать в крайность и объявлять динамические законы не соответствующими законам природы, как это делает, например, Л. Бриллюэн. «Законы классической механики представляют собой математическую идеализацию, которую нельзя считать соответствующей реальным законам природы… Классическая точка зрения пренебрегала действительной ролью и значением экспериментальной погрешности. Ошибки считались случайностью», [43, с. 150–151], — пишет он. Безусловно, всякий закон отражает общее, повторяющееся в действительности, «спокойное — и потому закон, всякий закон, узок, неполон, приблизителен» [4, т. 29, с. 136]. Но все это не может быть представлено как «обвинение» закону, как доказательство того, что он не соответствует действительности. «Ошибки, — продолжает Бриллюэн, — существенная черта картины мира, подлежащая учету в теории… Детерминизм необходимо заменить статистическими вероятностями» [43, с. 151].

Последний вывод свидетельствует о том, что автор, отойдя от лапласовского детерминизма, не «подошел» еще к диалектической трактовке детерминизма. Сознавая объективную роль случайности, Бриллюэн не видит ее единства с необходимостью. Квантовомеханические закономерности статистичны, но это не свидетельствует об отсутствии «закономерных связей внутри мира единичных явлений, как утверждают позитивисты; напротив, статистическая закономерность как раз и есть выражение общего закономерного в единичных явлениях…» [см.: 31, с. 379].

Если ранее детерминизм отрицал случайность как следствие незнания, то новое отношение к случайности не могло не проявиться в негативном отношении к детерминизму. Так, в связи с развитием квантовой теории, начался второй этап кризиса детерминизма [см.: 80, с. 70–87]. Вероятностное описание и детерминизм были объявлены несовместимыми (Н. Бор, В. Гейзенберг, М. Борн, И. фон Нейман, П. Дирак, П. Иордан). Однако это была несовместимость вероятностного описания и лапласовского детерминизма. Становление вероятностных идей в других областях знания — биологии (генетика), химии (квантовая химия), управлении (кибернетика), социологии (социальная статистика) углубило кризис старой схемы детерминизма и определило необходимость дальнейшей разработки диалектико–материалистической концепции детерминизма — задачи, которая до сих пор не может быть признана решенной.

Проблемы и противоречия, рассмотренные выше, были неразрешимы в рамках физической науки (хотя и выявились прежде всего в физике). Как справедливо указывает М. Бунге, «философ может подозревать, что туман, окутывающий квантовую механику, является, по существу, философским и рассеять его можно лишь с помощью средств, которых нет в обычном инструментарии физика — а именно с помощью логики, семантики, эпистемологии и методологии. Более того, философ имеет все основания считать, что туман, окружающий квантовую механику, замедляет прогресс этой фундаментальной физической теории в течение последних тридцати лет…» [46, с. 131].

Однако то обстоятельство, что многие сугубо физические аспекты квантовой теории не находят должного развития из–за использования неправильных методологических приемов, вовсе не является основанием для вывода, будто данные проблемы и противоречия могут быть решены исключительно философскими методами и с философских позиций. Бунге между тем пытается сделать именно это. «…Пришло время признать, — пишет он, — что квантовым теориям необходимо избавиться от классических аналогий, а также, что они имеют дело с sui generis — вещами, которые заслуживают нового родового имени, скажем квантонов» [46, с. 158]. Бунге представляется, что подобное новое название позволит разрешить некоторые проблемы квантовой механики тем, что… элиминирует их: «Обходясь без классических понятии частицы (точно локализованного макротела) и волны (возбуждение поля), мы тем самым обходимся без корпускулярно–волнового дуализма и знаменитого «принципа» дополнительности, краеугольного камня копенгагенской доктрины. С нашей точки зрения, квантон — это ни классическая частица, ни классическое поле, а некая сущность sui qeneris, которая при одних обстоятельствах выглядит (разрядка моя. — В. О.) подобно частице, а при других — подобно волне…» [46, с. 146].

В действительности в различных условиях (методах и средствах наблюдения) микрообъект объективно ведет себя либо как волна, либо как частица. Рассмотрение микрообъекта как некоего «ни того ни другого», которое лишь «выглядит» (именно выглядит, а не является) в разных обстоятельствах волной или частицей, вызывает определенный агностический скепсис по отношению ко всей квантовомеханической теории, но не снимает проблему. В самом деле, признание того, что «квантон» только «выглядит» частицей или волной, сохраняет вопрос: почему и при каких именно обстоятельствах он так «выглядит»?; а также: почему он не «выглядит» как обладающий волновыми и корпускулярными свойствами одновременно? Таким образом, проблема корпускулярно–волнового дуализма не снимается, а лишь деонтологизируется, переносится на уровень семантического анализа.

Несомненной заслугой Бунге является указание, что случайность как неотъемлемый элемент квантовомеханической теории, не делает еще данную теорию индетерминистской. Случайность и принцип детерминизма вполне совместимы в новом «стохастическом» детерминизме [см.: 46, с. 148].

3. Мировоззренческий аспект детерминизма в биологии

Процесс выработки и осознания диалектико–материалистической интерпретации детерминизма в биологии развертывался не менее драматично, чем в физике, и во многом воспроизводил основные отклонения и заблуждения, преодоленные физической наукой на пути к вероятностному стилю мышления.

2*

Отмеченное в отношении физики возрастание мировоззренческой и методологической роли детерминистских представлений в периоды революционного развития науки можно отнести в полной мере и к биологии. Революция, которую произвела в биологической науке теория Дарвина, в методологическом и мировоззренческом отношении была связана, как это показал Ф. Энгельс, с пересмотром детерминистских представлений, а именно — с уяснением диалектической связи необходимости и случайности [см.: 1, т. 20, с. 534–535]. Следующий крупный шаг в развитии биологии был сделан Г. Менделем также на основании учета объективного характера случайности.

На XVI Всемирном философском конгрессе в Дюссельдорфе (1978 г.) было отмечено, что мы являемся современниками новой биологической революции, выводящей биологическую науку в лидеры естествознания, что связано прежде всего с началом прямого использования результатов биологических исследований в производстве [см.: 199, с. 118]. Революция в биологии (так же как и революция в физике) определяется не только конкретными открытиями (расшифровкой кода генетической информации ДНК, успехами в исследовании рекомбинационных молекул ДНК, развитием на этой основе популяционной генетики, проблемы связи микро– и макроэволюционного процессов и т. п.), но и пересмотром детерминационных представлений, выступающих методологической и мировоззренческой базой для биологической науки.

Новый биологический материал позволил значительно уточнить диалектико–материалистическую концепцию развития. В то же время этот материал реанимировал старый спор о соотношении развития и движения (изменения), от исхода которого во многом зависит решение проблемы направленности и «целесообразности» развития — важнейшей мировоззренческой проблемы, актуальность которой в последнее время возросла в связи с исследованиями в области кибернетики.

На уровне философского исследования соотношения движения (как изменения вообще) и развития выделяются три точки зрения. Самая распространенная — понимание движения как изменения вообще, а развития как частного случая движения, изменения. Согласно противоположной точке зрения, «развитие» — более фундаментальное понятие, чем «движение», последнее описывает моменты развития. Наконец, существует представление о равенстве понятий «движение» и «развитие» как философских категорий, имеющих предельную степень общности [см.: 126, 130, 147, 170].

Нам представляется полезным проанализировать указанное соотношение с привлечением данных естествознания. Наиболее богатый эмпирический материал такому исследованию предоставляет биология. При этом, конечно, нельзя пытаться подменить специальное биологическое исследование философским анализом биологических фактов. В качестве исходного эмпирического материала следует использовать (и это единственно возможный для философа путь) предварительное обобщение — закономерности, открытые биологией.

В рамках настоящей работы мы лишь затронем важнейшую мировоззренческую проблему — проблему детерминированности процесса развития. Одним из фундаментальных выводов синтетической теории эволюции является положение о том, что эволюционируют не отдельные индивиды, а системы индивидов — популяции. Это положение ориентирует на применение понятия «развитие» не к отдельным, изолированным объектам, а к их системам. Именно при таком подходе становится возможным учесть принцип относительности конкретного, рассмотреть систему детерминаций процесса развития, найти критерии различия онтологических оснований движения и развития.

Известно указание Ф. Энгельса: «…точное представление о вселенной, о ее развитии и о развитии человечества, равно как и об отражении этого развития в головах людей, может быть получено только диалектическим путем, при постоянном внимании к общему взаимодействию между возникновением и исчезновением, между прогрессивными изменениями и изменениями регрессивными» [1, т. 20, с. 22]. Прогрессивные и регрессивные изменения всегда конкретно–относительны. Прогресс в одном отношении одновременно является регрессом в другом отношении. В связи с этим говорить о развитии мира в целом так же бессмысленно, как и о развитии изолированного, отдельно взятого существа, объекта. Достаточно распространенная концепция развития, интерпретирующая последнее как систему направленных изменений [см.: 130, с. 97], связана с представлением об устойчивой, конкретно–относительной направленности изменений (в противоположность неустойчивой, безотносительной направленности, присущей и простому пространственному перемещению).

Направленность изменений в развитии ставит проблему источника, причины развития и детерминанты направленности. Неразделение причинной детерминации и детерминации, определяющей направленность развития, ведет к автогенетическим концепциям типа теории номогенеза, разработанной Л. С. Бергом в 1922 г. Концепция Берга имеет явно выраженный антидарвинистский характер. Берг оспаривает значение борьбы за существование и естественного отбора как важнейших факторов эволюции. С его точки зрения, «эволюция есть процесс, покоящийся на закономерностях: развитие есть номогенез, или развитие по законам; тогда как Дарвиново представление об эволюции можно обозначить как tychogenesis (развитие на основе случайностей)» [27, с. 91–92]. В приведенном высказывании налицо абсолютизация необходимого в эволюционном процессе и попытка представить дарвинизм как абсолютизацию случайного.

Пример теории номогенеза Берга показывает, какую важнейшую методологическую и мировоззренческую роль играют детерминистские представления по отношению к научному обобщению биологического материала. Абсолютизация необходимого в эволюции приводит к столь же мистичным мировоззренческим выводам, как и абсолютизация случайного. В частности, представление, что эволюция есть номогенез, порождает утверждение об абсолютной органической целесообразности живого. Ставя вопрос о причине целесообразной реакции организма на внешний раздражитель, Берг отвечает: «Целесообразность есть основное свойство живого» [27, с. 101]. Получается, что всякое действие и изменение в природе изначально имеет свою строго определенную цель. Вопрос «почему?» подменяется Бергом вопросом «для чего?». При таком подходе целесообразностью объясняется все, но ничто не объясняет саму целесообразность. Каков ее источник? Присуща ли- она неживому пли возникает как феномен живого? Как тут не вспомнить критику Ф. Энгельсом учения X. Вольфа: «Высшая обобщающая мысль, до которой поднялось естествознание рассматриваемого периода, это — мысль о целесообразности установленных в природе порядков, плоская вольфовская телеология, согласно которой кошки были созданы для того, чтобы пожирать мышей, мыши, чтобы быть пожираемыми кошками, а вся природа, чтобы доказывать мудрость творца» [1, т. 20, с. 350]. Привнесение цели в природу ведет к телеологии.

Связь биологической концепции с философскими представлениями о детерминационных связях и отношениях весьма характерно проявилась во взглядах тех ученых–биологов, которые под лозунгом «Наука — враг случайности» вели борьбу с генетикой, включающей представление об объективной случайности в структуру научной теории. Такая позиция явилась серьезным препятствием в развитии отечественной генетики [см.: 73, с. 189–235, 272–277].

Вопрос о характере детерминации эволюционного процесса-—центральный для биологии вопрос. К сожалению, до сих пор в определении специфических сторон, факторов эволюции наблюдается картина, с которой мы уже познакомились при рассмотрении некоторых моментов физической теории, — отсутствие выделения качественно различных типов детерминаций, которое приводит к «панкаузализму» — стремлению всюду видеть лишь действие причинной детерминации. Однако такое стремление далеко не всегда может привести даже к формальному успеху, поскольку эмпирический материал начинает «сопротивляться» насильственной подгонке всех связей под причинность. В биологии, как и в физике, это приводит к негативным результатам абсолютизации «ничем не определенной» случайности, индетерминистическим представлениям[2]. Неудовлетворенность той скудной типологией детерминации, которую до сих пор применяет подавляющее большинство биологов при анализе процессов микро– и макроэволюции, показана К. М. Завадским и Э. И. Колчинским. Они отмечают, что биологи по сей день используют термины «фактор», «движущая сила», «причина», «закон» в качестве синонимов, что не только вносит в ту или иную концепцию эволюции терминологическую путаницу, но и ведет к деформации сущности теории [см.: 78, с. 21–29].

Осознание примитивности принципа монокаузальности толкает одних ученых к идеям поликаузальности, а других — к попытке заменить монокаузализм моно- или поликондиционализмом — определению всех факторов эволюции как условий. Завадский и Колчинский с удовлетворением отмечают, что в настоящее время «прошла мода на кондиционализм и на стремление к простому перечислению факторов как окончательному результату научного исследования». Однако тут же приводят определение, совершенно ясно показывающее, что сами они не выделяют никаких качественно отличных от причины факторов эволюции, придерживаются концепции поликаузальности (форма «панкаузализма»): «Под причиной эволюции мы будем понимать взаимодействие всех факторов эволюции, не только необходимых и достаточных для осуществления эволюционного процесса, но и, сверх того, факторов, воздействующих на этот процесс извне и обуславливающих, например, изменение темпов или изменение направленности развития парирующих (защитных) аппаратов, общее повышение надежности систем и т. п.» [78, с. 29].

«Панкаузализм», как мы неоднократно имели уже возможность убедиться, не менее опасен, чем «панконди- ционализм». Решить проблему направленности эволюции, соотношения в этом процессе необходимого и случайного, опираясь на «панкаузализм», невозможно. Мы постараемся это показать, рассмотрев конкретные подходы к решению указанных проблем.

На XVI Всемирном философском конгрессе вопрос о происхождении и эволюции живого был признан наиболее актуальной философско–мировоззренческой проблемой. Нет необходимости доказывать, что данная проблема всецело связана с выяснением и уточнением системы факторов, приведшей к появлению жизни и ответственной за дальнейшую эволюцию живого. Однако, как показывает знакомство с современными работами по теории эволюции [см.: 55, 86, 180, 211, 214, 223, и др.], данная теория лишь приступает к синтезу отдельных факторов в общую систему детерминаций, определению конкретной структуры такой системы. Не вдаваясь в излишние здесь подробности, следует отметить значительные успехи, достигнутые на этом пути теорией микроэволюции — процесса адаптивного преобразования популяций, в то время как основные детерминанты макроэволюции — филогенетической эволюции надвидовых таксонов (родов, семейств, отрядов, классов, типов животных и растений) в значительной мере остаются неизученными ввиду скудности палеонтологического материала, который только и может выступать непосредственной эмпирической базой изучения процессов, развертывавшихся десятки и сотни миллионов лет.

Большинство выводов синтетической теории эволюции основывается на установлении связи конкретного процесса и детерминирующих этот процесс факторов.

При этом, как правило, не выделяются причинные и непричинные детерминанты, причинным объявляется совокупное воздействие найденных факторов. Например, в популярной работе известного американского ученого С. Поннамперума «Происхождение жизни» (М., 1977) внимание уделяется таким важнейшим основаниям структурирования живого, как молекула ДНК, необходимые химические элементы, входящие в состав живого организма, источники энергии в неживой природе, структура нуклеиновых кислот, полимеров, клетки, анализируются некоторые палеонтологические материалы и т. п. Однако данный анализ (безусловно важный и интересный) не доходит до синтеза. Книгу можно было бы назвать «Основания живого», «Структура живой материи» и т. п., и это больше бы соответствовало ее содержанию, поскольку речь в работе идет именно о сегодняшней, «ставшей» структуре живого, а не о процессе происхождения жизни.

Проблема структурной организации факторов (детерминантов) развития — центральная проблема синтетической теории эволюции — не может быть решена без учета качественных различий между причинными и непричинными детерминантами. Системный подход к анализу эволюционного процесса предполагает прежде всего систематизацию, выяснение отношения координации и субординации детерминантов, определяющих этот процесс. Отсутствие или незавершенность такого подхода являются основанием для возрождения в отношении теории макроэволюции, антиэволюционных представлений, концепций «неокатастрофизма» (в духе Ж. Кювье) и креационистских спекуляций [см.: 197, с. 34].

Терминологическая неоднозначность в определении понятия «детерминизм» часто выступает предпосылкой для построения противоречивых концепций детерминации эволюционных процессов. Многие авторы до сих пор связывают представление о детерминизме с его лапласовским вариантом [см.: 71, с. 13]. Как правило, отрицание детерминизма связано с отрицанием действия одно–однозначной, необходимой причинности (отождествляемой, как уже было показано, с детерминизмом). Разработанный в рамках физической науки данный подход экстраполируется на живую природу. Весьма характерна здесь точка зрения П. Иордана: «Отсутствие причинности (акаузальность) в протекании отдельных атомных реакций усиливается до макроскопически действенной акаузальности в живой природе» [253, с. 55].

Установление генетической взаимосвязи между живой природой и более низкими уровнями организации материи представляется совершенно необходимым основанием диалектико–материалистического мировоззрения. Раскрытие этой связи упразднило бы выводы неовиталистского характера об исключительности живой материи. Вместе с тем до недавнего времени естественной наукой могли быть указаны лишь отдельные факты единства материального (энергетическое единство, включенность в «снятом» виде законов неживой природы в биологические процессы и т. п.), основные же аргументы в пользу происхождения живого из неживого предлагались марксистско–ленинской философией, использующей для этого всеобщие законы и категории диалектики.

Разработанная в 70‑х годах концепция бельгийских ученых Г. Николиса и лауреата Нобелевской премии И. Пригожина, а также лауреата Нобелевской премии М. Эйгена (ФРГ) вносит значительный вклад в борьбу с неовитализмом и приводит весьма веские аргументы естественнонаучного характера в пользу идеи происхождения живого из неживого. Николис и Пригожин прямо указывают, что их воззрения направлены против неовитализма, в котором ««жизненные» процессы были поставлены «вне природы», вне физических законов. Так, живым организмам пытались приписать случайный характер, представляя происхождение жизни как результат чрезвычайно маловероятных событий» [138, с. 24]. Критикуя Ж. Моно, абсолютизировавшего роль случайных факторов в возникновении и развитии жизни, они пишут: «…с такой позиции само существование жизни представлялось бы в виде непрекращающейся борьбы целой армии демонов Максвелла против законов физики, во имя поддержания чрезвычайно маловероятных условий…» Пригожин и Николис обосновывают взгляд на биологические процессы как на следующие «из законов физики, присущих нелинейным системам, находящимся в существенно неравновесных условиях. Именно эти специфические черты позволяют использовать потоки энергии и вещества для построения и поддержания структурной упорядоченности» [138, с. 24].

Изучая микрофизические основания биологических (прежде всего генетических) процессов, Николис и Пригожин пришли к выводу, что «в качестве движущей силы эволюции следует рассматривать энергетическую диссипацию» [138, с. 456] (последняя означает в их формулировке неравномерность распределения энергии в пространстве физических систем). Николис и Пригожин рассматривают свою концепцию как дальнейший анализ термодинамических закономерностей в плане развития тех эволюционных идей, которые внесли эти закономерности в физику [см.: 138, с. 10], распространения их на всю природу. Объясняя смысл использования понятия «диссипативные структуры», авторы указывают, что этот термин введен для того, «чтобы подчеркнуть их отличие от равновесных структур. Диссипативные структуры (примером подобных может служить город. — В. О.) являют собой поразительный пример, демонстрирующий способность неравновесности служить источником упорядоченности. Механизм образования диссипативных структур следует четко отличать от механизма формирования равновесных структур, основанного па больцмановском принципе упорядоченности» [138, с. 13]. Последний принцип имеет отношение к замкнутым системам, не характеризующимся внутренними флуктуациями структуры и поэтому стремящимся от неравновесного состояния к все более равновесному, неупорядоченному (процесс возрастания энтропии). Для таких систем «вероятность возникновения когерентного движения более чем 10²⁰ молекул практически равна нулю». Это обстоятельство означает практическую невозможность возникновения живого.

Николис и Пригожин высказали предположение, что если «всегда имеющие место конвективные потоки флуктуационного происхождения ниже некоторого критического значения градиента температуры уменьшаются и исчезают», то «при градиентах температуры, превышающих критическое значение, некоторые флуктуации усиливаются и приводят к макроскопическому потоку. Таким образом, возникает новый молекулярный порядок, в принципе соответствующий макроскопической флуктуации, стабилизированной за счет обмена энергией с внешней средой. Такой порядок характеризуется возникновением диссипативных структур» [138, с. 14]. Диссипативная структура — это своеобразная устойчивость неустойчивости.

Авторы противопоставляют свой метод исследования как «стохастический» детерминистскому методу, отождествляемому ими с причинным [см.: 138, с. 234]. В связи с этим, несмотря на широкое использование ими математического аппарата, обрисовывающего общую форму взаимодействий в диссипативных структурах, содержание детермииационных отношений, приводящих к возникновению и эволюции диссипативных структур, остается в тени, за рамками концепции. Поэтому достаточно неясны и взгляды авторов на характер непроизвольных мутаций (здесь явно чувствуется противопоставление случайного и детерминированного): «…спонтанная флуктуация, или мутация, не может быть учтена заранее в детерминистском уравнении, которое получено в результате статистического усреднения по большому числу элементов. Скорее такая мутация обусловлена каким–то стохастическим процессом, который можно изучать независимо» [138, с. 453]. Вместе с тем необходимо отдать должное концепции Николиса и Пригожина как первой попытке выяснить молекулярные основания эволюции физических и биологических систем на пути к эволюции социальных систем.

Основываясь на идеях Пригожина, М. Эйген пришел к выводу, что первые этапы биологической самоорганизации — начало жизни — связаны с особым типом организации предбиологических систем: «Это не столько организация в физическом (т. е. геометрическом) пространстве, сколько функциональная упорядоченность в невероятном разнообразии химических соединений, возможно находящихся в гомогенной фазе». Эйген не склонен вслед за Пригожиным сводить процесс самоорганизации систем к термодинамическому взаимодействию: «Нам нужна организация в другом «пространстве», которое может быть названо «информационным пространством». Эта упорядоченность тоже будет основана на принципе Пригожина — Гленсдорфа [см.: 65. — В. О.], которому я придаю большое значение, но его использование потребует новых параметров и может вывести нас за пределы современной термодинамической теории» [216, с. 35].

Отождествляя детерминизм с однооднозначной причинностью, Эйген уделяет большое внимание доказательству того, что жизнь не могла возникнуть и эволюционировать, подчиняясь такой зависимости. Возможности эволюционной изменчивости несоизмеримо большие, чем их конкретное использование эволюционным процессом: «Молекула ДНК, в которой записана вся генетическая информация клетки кишечной бактерии, состоит из 4x10⁶ элементов. Последовательность такого числа букв соответствует книге объемом в 1500 мелко набранных страниц. Число альтернативных последовательностей составляет здесь примерно 10¹⁰⁰⁰⁰⁰» [217, с. 21].

И вот из этого невообразимого числа возможных вариантов эволюция использует лишь два–три.

Не принимая лапласовский детерминизм, Эйген отбрасывает и абсолютную случайность как основной фактор эволюции (выступая в связи с этим против КОН‑11, опции Ж- Моно). Однако, как уже было выяснено, проблема соотношения необходимого и случайного в развитии неразрешима без привлечения теории диалектического детерминизма. В связи с этим Эйген оказывается в затруднительном положении. С одной стороны, опираясь на работы Е. Вигнера, он утверждает, что вероятность «случайной сборки» живого из неживого исчезающе мала: «Никакое сложное состояние материи, которое мы теперь называем живым, не может возникнуть в результате случайной сборки» [216, с. 14]. С другой стороны, отрицая строгое детерминирование процесса возникновения живого, Эйген вынужден заявить прямо противоположное: «Эволюция должна начаться со случайных событий. «Вначале» — каков бы ни был точный смысл этого понятия, по–видимому, имелся молекулярный хаос, и в гигантском многообразии химических соединений не было никакой функциональной организации. Таким образом, самоорганизация материи, которую мы связываем с «возникновением жизни», должна была начаться со случайных событий» [216, с. 13].

Как видим, здесь немногое добавлено к древнегреческой философии, постулировавшей хаос в качестве исходного состояния мира. Такой подход трудно согласовать с выводом Эйгена: «…процесс возникновения жизни связан с проявлениями ряда свойств, причем все эти свойства поддаются однозначному физическому обоснованию. Предварительные условия для проявления этих свойств, по–видимому, выполнялись шаг за шагом, так что «возникновение жизни», как и эволюцию видов, нельзя представить в виде однократного акта творения» |216, с. 207]. Однако если каждый такой акт — случайность, то эволюция представляет собой цепь случайностей.

Справедливости ради следует отметить, что Эйген вплотную подошел к раскрытию случайности как формы проявления необходимости эволюционного процесса, попытался установить диалектическую связь между необходимостью эволюционного процесса в целом и случайностью структурной организации каждой отдельной популяции [см.: 216, с. 207].

Случайность в действительности не является чем–то самодовлеющим, а представляет собой отклонение в пределах заданной необходимостью меры. Однако Эй- ген не может полностью овладеть этой диалектикой необходимости и случайности в связи с представлением о случайности как о чем–то недетерминированном (беспричинном) [см.: 216, с. 75]. В результате ученый ограничивается указанием на случайность, не пытаясь определить сущность и источник случайного в эволюционном процессе. Убежденность в том, что «единичным процессам соответствуют стохастические законы, макроскопическим — детерминистская теория» [217, с. 49], вновь приводит к противопоставлению необходимости и случайности, зачеркивает их диалектическое единство.

Увлеченность термодинамическими параметрами эволюционного процесса обусловливает вывод Эйгена: «Теория Дарвина оказывается оптимальным принципом, вытекающим из определенных физических предпосылок, а вовсе не «несводимым» феноменом, который относится только к биосфере. Критерий устойчивости Пригожина — Гленсдорфа связывает эту теорию с термодинамической теорией стационарных состояний» [216, с. 204]. И далее: «Детальный анализ механизмов воспроизведения нуклеиновых кислот и белков не дает … оснований для гипотезы о существовании … сил или взаимодействий, присущих только явлениям жизни» [216, с. 207].

Эйген смешивает вопрос о связи биологических процессов с физико–химическими с вопросом о сводимости первых ко вторым. Так, начав борьбу с неовитализмом и добившись на этом пути значительных результатов, ученый на основании сведения детерминизма к однозначной причинности не обнаруживает никаких специфических детерминантов живого и впадает в другую крайность — физикализм.

Это направление вновь вошло на Западе в моду. К физическому взаимодействию пытаются свести психические процессы, и таким образом снять основной вопрос философии — противопоставление материального и идеального начал, упразднить философию. Например, английский психолог Дж. Смарт, определив кредо физикализма: «Не существует ничего, кроме сущностей физики, и никого, чье поведение не подчинялось бы исключительно физическим законам», делает заключение: «Физикализм — это онтологический тезис, и он включает в себя монистическое решение проблемы духа и тела» [271, с. 403].

По в чем же состоит действительная специфичность взаимодействий живого? Этот вопрос по существу тождествен вопросу о сущности жизни. С другой стороны, ответить на него невозможно, не определив предварительно сущность живого. Если определить жизнь как непрерывную, прогрессирующую, многообразную и взаимодействующую со средой самореализацию потенциальных возможностей электронных состояний атомов» [см.: 29, с. 213], то до физикализма остается меньше одного шага. Если же «отличительное свойство жизни состоит н специфической упорядоченности и организации физико–химических процессов, осуществляемой путем управления (ДНК — РНК—белок) и энзимной (ферментной. — В. О.) регуляции обмена веществ и энергии; в связанности управления и регуляции с молекулярной структурой клетки и с сохранением этой структуры (в свою очередь благодаря управлению и регуляции); в создаваемой этой специфической взаимосвязью структуры и функции возможности процессов возникновения информации, а также самоорганизации в онто– и филогенезе» [207, с. 33], то остаются неопределенными понятия «специфическая упорядоченность и организация» и «информация». С точки зрения современной теории информации они почти совпадают [см.: 53, с. 55; 194, с. 278]. В этом пункте мы подошли к чрезвычайно важному вопросу о связи информации и детерминации, большинство авторов связывают понятия «информация» и «отражение» [см.: 20, 67, 77, 97, 194, 195, и др.].

Определим отражение как атрибутивное свойство материи, характеризующееся редуцированным переносом структуры одной системы в другую систему в процессе их взаимодействия [см.: 97, с. 21]. Такое определение позволяет, на наш взгляд, охватить все формы отражения от простейшего механического (перенос пространственной структуры) до сознания. Структура — это закон, способ, организация, упорядоченность элементов в системе. Отражение, как правило, сопряжено с переносом не всей структуры (пространственной, временной, функциональной и т. п.), а лишь ее отдельных моментов. Так слепок — результат отражения не всей пространственной структуры отраженного предмета, а лишь той его части, которая соприкасалась с отражающей системой. Человеческое сознание не способно отразить всю структуру окружающего мира, отражение охватывает здесь лишь те моменты этой сложной структуры, которые включаются в деятельность.

Родственность понятий «информация» и «отражение» иногда доводится до их полного неразличения, что недопустимо как удвоение термина. Многие авторы придерживаются определения информации как «отраженного разнообразия» [см.: 195, с. 25]. Такое определение придает информации статус атрибута материи наряду с отражением. Отражение сопоставляется с процессом передачи информации, «информированием». Другие авторы употребляют понятие информации в более узком смысле — как такого отражения, «которое возникает, формируется на основе процессов управления и которое обслуживает эти процессы» [97, с. 40]. Информация здесь относится уже не ко всем системам, а лишь к системам кибернетического типа — управляемым и управляющим (самоуправляемым), сопоставляется с программой или «целью» действия (воздействия) кибернетической системы.

Информационная связь представляет собой, как мы полагаем, лишь определенную форму детерминирующего воздействия, но не само это воздействие. Информационной формой обладает не только причинность, но и непричинные типы детерминации. Если информация — определенная форма отражения (функциональная), то она не может играть одновременно роль момента содержания взаимодействия, которую выполняет причинность. Стремление представить информационную причинность как «нефизическую причинность» также является попыткой подменить формой детерминацнонного отношения его содержание.

Мы полагаем, что смешение информационного и причинного отношений в весьма уже распространенном ныне понятии «информационная причинность» связано с отождествлением обыденного и научно–философского понятия причинности. В обыденном мировоззрении царствует «панкаузализм», здесь все — причина: насморк у Наполеона — причина поражения его армии под Ватерлоо; плохое воспитание молодежи'—причина резкого увеличения числа разводов, наблюдающегося в последнее время; крик в горах — причина схода снежной лавины; и т. д. Здесь часто воспроизводится старая ошибка: «после этого, следовательно, по причине этого».

Причиной, порождающим началом всякого изменения и развития диалектический материализм признает противоречие — отношение единства и борьбы противоположностей. Это положение — всеобщий закон, действующий на всех уровнях организации материи, и объявлять причиной какого–либо процесса нечто иное, информационное воздействие например, означает отступить от этого закона. Информационная характеристика отвечает не на вопрос «почему?», а на вопрос «как?»; она описывает, отмечает А. М. Коршунов, именно форму функционирования [см.: 97, с. 39–40]. В противном случае следовало бы признать, например, причиной движения поезда загорание зеленого сигнала светофора или расписание движения.

Далее будет показано, к каким мировоззренческим следствиям ведет «панкаузализм». Однако уже анализ биологических взаимодействий убеждает в том, что объявление всех факторов эволюции ее причинами ведет к затруднению в выяснении процесса возникновения живого и источников направленности в его развитии.

Последняя проблема связана с вопросом о целеполагании, цели в биологических процессах. Поскольку, как нам представляется, разработка проблемы направленности эволюции находится пока на стадии накопления и предварительной обработки эмпирического материала, задачей философского анализа является уточнение методологии исследования и выверка мировоззренческих установок, ибо данная проблема имеет самую непосредственную связь с системой мировоззрения.

Рассмотрение проблемы направленности развития возвращает к вопросу о начале эволюции. Нельзя предположить ни абсолютную необходимость, ни абсолютную случайность появления жизни на Земле. Оба решения ведут к мистике. Думается, что это соображение следует распространить и на все ступени организации, достигнутые эволюцией, вплоть до разумной жизни. Диалектический взгляд на необходимость и случайность выступает здесь методологической предпосылкой исследования. Процесс эволюции не поддается чисто математической оценке. С позиций теории вероятностей развитие жизни «всего» за 3,5 миллиарда лет от простейших организмов до человека представляется цепью невероятных случайностей [см.: 213, 184–190]. Но предположение, что этот процесс строго направлен и необходим, придает эволюции мистически–фатальный характер, смыкается с телеологической концепцией.

В настоящее время наблюдаются попытки реанимировать идею «панспермии», выдвинутую шведским химиком С. Аррениусом на рубеже XIX и XX вв. Жизнь, с его точки зрения, не является результатом эволюции неживого, а была занесена на Землю в виде спор микроорганизмов. Один из авторов открытия строения ДНК, Ф. Крик, совместно с Л. Оргеллом развивает сегодня концепцию Аррениуса, предлагая гипотезу «направленной панспермии»: споры микроорганизмов не произвольно носятся по космосу, они были направлены на Землю весьма отдаленной суперцивилизацией много миллиардов лет тому назад [см.: 237, с. 12–34]. По мнению Крика, его гипотеза может объяснить одинаковость генетического кода у всех живых организмов на Земле [см.: 237, с. 150] и в то же время объяснить «чудо» возникновения живого, представляющегося совершенно невероятным событием из–за огромного числа требований, которые должны были быть удовлетворены, чтобы оно могло осуществиться [см.: 237, с. 88].

Однако подобная гипотеза не решает проблемы возникновения жизни, а лишь откладывает ее ссылкой на «далекий мир», где когда–то жизнь зародилась и достигла уровня «суперцивилизации». Вместе с тем Крик не становится на позиции неовитализма, считая мировоззренчески чрезвычайно важной идею развития живого из неживого, потому что она поддерживает в людях «чувство единства с природой в широком смысле» [237, с. 162].

Распространение термина «цель» на все более обширные области приводит, как справедливо отмечает И. Т. Фролов, к возрождению телеологии и финализма, приписыванию всей природе «целевых причин» [см.: 206, с. 144–153]. Мы присоединяемся к его предложению сохранить непосредственное использование термина «цель» для обозначения конечного результата человеческой деятельности [см.: 206, с. 152]. Речь идет не о споре о словах, а о необходимости избавиться от двусмысленной интерпретации содержания процессов. Термин «цель» используют подчас как «магическое» слово при объяснении направленности эволюции, при этом предполагается, что сам термин в экспликации не нуждается. Нам представляется, что неудовлетворенность многих современных попыток философского объяснения направленности развития проистекает из сведения всего качественного многообразия детерминаций развития к каузальности, что и приводит к умножению прилагательных причины: «информационная», «статистическая», «целевая» и т. п. Но использование этих прилагательных ничего не дает анализу сущности процесса. Если расширить интерпретацию цели до любого действия, направленного на достижение определенного результата (заложенного в изначальной системе взаимосвязей), то получится, что имеют цель и холодильник, и камень, падающий на землю.

Для природных явлений цель обычно постулируется тогда, когда не находится причинного объяснения (часто в силу сведения детерминизма к причинности). Телеономическое описание процесса не требуется, если есть его детерминистское описание. Целесообразность может быть эксплицирована как осознание детерминирующей связи и сознательное использование этой связи.

Даже включение цели в рамки человеческой идеальной деятельности не позволяет, на наш взгляд, интерпретировать ее как причину этой деятельности. Цель деятельности и причину деятельности следует различать, иначе возникает опасность идеалистической интерпретации самой деятельности. При этом не цель является причиной деятельности, но причина деятельности (некоторое противоречие в общественном бытии) определяет возникновение целевой установки. Причиной строительства жилища, например, является не идеальное осознание необходимости пли желательности такого действия, а те объективные моменты, которые создают такую необходимость и отражаются в сознании в форме идеального образа будущего жилища. Точно так же причиной социальной революции является отнюдь не осознание ее необходимости и выработка целевой установки на нее. Вместе с тем целеполагание безусловно входит в число факторов, детерминирующих человеческую деятельность, ио не причинно. (Подробнее это рассматривается в V главе данной книги.)

Введение понятия «цель» в экспликацию биологических процессов, как правило, ведет к кругу в определении. Так, К. Фукс–Киттовский пишет: «Под телеономической связью следует понимать объективную закономерность… совокупность причинных связей, которые с необходимостью… образуют некоторый циклический процесс, лежащий в основе целенаправленного… поведения, или вообще направленность жизненных функций, как это имеет место, например, при эмбриогенезе» [207, с. 208]. Телеономия здесь сопоставлена с совокупным действием причинных связей, ведущих… к целенаправленности. Что же касается попыток возвратить в биологию термины «цель» и «целесообразность», ссылаясь на кибернетику, то их несостоятельность хорошо показана И. Т. Фроловым [см.: 206, с. 140–158], и нет необходимости повторять здесь приведенные им аргументы. Рассмотрение конкретных подходов к интерпретации детерминационных отношений, и прежде всего причинно–следственных связей и соотношения необходимого и случайного в физике и биологии, дает основание заключить, что всякое «сползание» в данных естественнонаучных областях на идеалистические позиции, синкретическое соединение с естественнонаучным мировоззрением элементов обыденного и антинаучного мировоззрений, связано с метафизической трактовкой детерминационных отношений, проявляющейся главным образом в «панкаузализме» — стремлении свести качественное многообразие детерминационных отношений к одно–однозначной причинной связи.

Вплоть до 30‑х годов нашего столетия в естествознании господствовал механический, лапласовский детерминизм, имеющий своим основанием идеи классического атомизма. Становление квантовой механики, теоретической и экспериментальной генетики резко обострило противоречие между экспериментальными данными и их теоретическим обобщением с использованием лапласовского детерминизма как методологического основания. Данная ситуация привела к рецидивам индетерминистских и позитивистских настроений среди ученых, возрождению антинаучных и антидиалектических мировоззренческих концепций типа неовитализма. Кризис метода значительно затормозил развитие некоторых конкретно–научных областей естествознания.

Попытки примирить детерминизм (в лапласовской трактовке) с естественнонаучными теориями, учитывающими объективную случайность, вероятностные отношения, были связаны в основном с реализацией двух противоположных стремлений: 1) свести статистические отношения к динамическим; 2) «модернизировать» концепцию детерминизма путем введения представлений о «вероятностной», «информационной», «целевой» и тому подобных «причинах». Ни то ни другое направление не дало положительных результатов.

Путь решения проблемы–диалектико–материалистический: переосмысление многих понятий и положений детерминизма, состоящее не в умножении причинных отношений, а в выяснении многообразия непричинных детерминаций, что в свою очередь должно явиться ключом для вскрытия диалектики необходимости и случайности в процессе становления действительности. Только такие методологические предпосылки могут быть основанием разработки научного мировоззрения.