Праздник Весны

27

Къ зеленому лугу спускались мраморныя ступени, — бѣлыя и почти прозрачныя подъ лучами солнца. Камень былъ тепелъ и пріятенъ на ощупь своей матовой шероховатостью. На этихъ ступеняхъ сидѣлъ Галъ.

Женщинѣ нужно было покормить грудью своего ребенка, и она тоже ушла сюда, чтобы никому не мѣшать. И, пока ребенокъ насыщался, положивъ свою маленькую розовую руку на ея грудь, полную молока, она сама разговаривала съ Галомъ.

Они говорили, конечно, о храмѣ и о Веснѣ. Женщина хвалила все, и ей казалось, что нѣтъ ни въ чемъ никакого недостатка.

Она пришла сюда со своими свѣтлыми грезами любви и материнства. И весь міръ былъ для нея только любовью, и двойная любовь къ мужу и ребенку, къ творцу и творенью, сливалась въ ея душѣ въ большое и единое. Ея радость была спокойна и поэтому она не смѣялась громко, какъ пробѣгавшіе мимо юноши и дѣвушки, а только улыбалась беззвучно и привѣтливо. Но улыбалась вся цѣликомъ, и все тѣло ея принимало участіе въ улыбкѣ.

Ребенокъ оторвался отъ груди и задремалъ, но женщина не уходила, потому что ей было хорошо и удобно на теплыхъ ступеняхъ, вмѣстѣ съ блѣднымъ и молчаливымъ человѣкомъ.

Всѣ шумы праздника приходили сюда смягченными и нѣжными. Убаюканный ими, ребенокъ уснулъ крѣпко.

Женщина, глядя вдаль, видѣла тамъ волнующіяся пятна и линіи — веселящуюся толпу — и толпа сливалась въ ея сознаніи въ одно цѣлое, такое же спокойное и ласковое, какъ она сама — мать.

Но затѣмъ она внимательно посмотрѣла на Гала и открыла въ его лицѣ что-то, незамѣченное ею до этой поры. Она сказала:

— У тебя странный видъ и ты чѣмъ-то непохожъ на другихъ. Можетъ быть, ты боленъ?

— Немного! — отвѣтилъ Галъ. — Но не обращай на это вниманія. Я прибылъ на праздникъ затѣмъ же, зачѣмъ и всѣ другіе. Теперь я слегка утомленъ, но это ничего не значитъ. Моя болѣзнь не опасна.

Онъ не хотѣлъ своей правдой нарушать спокойствіе женщины, присутствіе которой было ему пріятно; и онъ солгалъ. Женщина посмотрѣла на него еще внимательнѣе.

— Странно видѣть такихъ, какъ ты. Ты молодъ — и нездоровъ. Это все равно, какъ если бы у моего ребенка появились сѣдые волосы.

— Не думай объ этомъ. Мое личное существованіе— только случайность, которая ничего не нарушаетъ въ великомъ общемъ. Не задумывайся, если ты хочешь еще надолго остаться такою, какова ты сейчасъ… Это твой первый ребенокъ?

— Ну да, конечно! — и она сдѣлала большіе глаза, какъ будто удивляясь его недогадливости. — И у меня будутъ другіе. Я чувствую, что всегда должна быть матерью. Только съ его рожденіемъ жизнь сдѣлалась для меня полной. Раньше я лишь стремилась къ чему-то. Теперь я достигла.

— А тебѣ не кажется, что этого слишкомъ мало для жизни?

— О, нѣтъ. Вѣдь это такое большое и сложное дѣло. Оно захватило меня цѣликомъ.

— И не оставило больше мѣста для чего-нибудь другого? Для другой любви?

— Я люблю мужа.

— А если онъ разлюбитъ тебя?

— Этого не можетъ быть.

— Ты — счастливый человѣкъ! — сказалъ Галъ. И повторилъ еще разъ — Ты очень счастливый человѣкъ.

И ему сдѣлалось скучно сидѣть рядомъ съ этой женщиной, потому что онъ привыкъ кь пытливости Кредо. Онъ равнодушно отвернулся отъ нея и, такъ же, какъ женщина, началъ смотрѣть вдаль.

Скоро донеслись до его слуха, выдѣляясь изъ общаго смутнаго шума, какіе-то новые звуки, мелодичные и стройные. Они выростали, приближаясь.

— Это музыка! — сказала женщина. — Какъ ты думаешь, она не разбудитъ моего ребенка? Ему нужно поспать еще немного.

— Я не знаю. Но если онъ будетъ плакать, то испортитъ музыку.

Женщина осторожно подняла спящаго ребенка и ушла, — и, едва затихли ея шаги, смолкли и мелодичные звуки, какъ будто она унесла ихъ вмѣстѣ со своимъ ребенкомъ. Тогда Галъ пожалѣлъ, что остался въ одиночествѣ. Онъ закрылъ свое лицо отъ солнечныхъ лучей и сидѣлъ такъ нѣсколько минутъ, пока не поблѣднѣла его тоска. И, когда онъ открылъ свое лицо, трава зеленѣла и солнце свѣтило, и бѣлыя мраморныя ступени были теплы и пріятны на ощупь.

А совсѣмъ близко отъ себя Галъ увидѣлъ музыкантовъ и тѣхъ людей, которые пришли за ними слѣдомъ, чтобы слышать ихъ музыку.

Выдѣлилась тонкая и гибкая, какъ тростинка, фигура Абелы. Возвышался надъ толпой высокій Акро, со своимъ крутымъ лбомъ упрямца.

Мысль, которая не даетъ мнѣ покоя. Твой товарищъ… Онъ, конечно очень счастливъ. Онъ получилъ то, къ чему стремился.

— Да, я думаю! — съ недоумѣніемъ отвѣтилъ Акро. — Но почему тебя заботитъ это? Заботитъ его любовь.

— О, любовь… Повѣрь, что Коро интересенъ для меня, главнымъ образомъ какъ художникъ, а не какъ обыденный человѣкъ. И вотъ я боюсь, какъ бы человѣкъ не поглотилъ въ немъ художника… Однимъ словомъ, — не упадетъ ли теперь уровень его творчества.

— Я думаю, что онъ дастъ намъ теперь еще лучшее, чѣмъ прежде. Его душа развернулась, какъ цвѣтокъ, которому пришло время. Передъ нимъ — столько новыхъ достиженій и столько возможностей. Нѣтъ, онъ дастъ еще нѣчто лучшее.

— И всетаки, я боюсь… Я боюсь, когда люди слишкомъ поглощены сами собою, своимъ собственнымъ "я": И, знаешь, если бы я узнала… если бы я узнала, что эта прекрасная, спокойная женщина мѣшаетъ ему быть тѣмъ, кѣмъ онъ былъ до сихъ поръ, я пришла бы къ ней и сказала прямо — ты похитила у насъ нашего Коро, который всѣмъ намъ вмѣстѣ болѣе дорогъ, чѣмъ тебѣ одной. И намъ онъ давалъ наслажденія болѣе возвышенныя, чѣмъ даетъ тебѣ, потому-что эти наслажденія вѣчны, какъ само искусство. Ты прекрасна, но всетаки ты недостойна того, чтобы отнять его у насъ. Поэтому— уйди. Оставь его такимъ, какимъ онъ былъ до тебя.

Акро насмѣшливо покачалъ головой.

— Пожалуй, не выйдетъ ничего особенно хорошаго изъ такого ходатайства… А кромѣ того, — ты очень жестокій человѣкъ, Мара. Я не подозрѣвалъ этого.

— Нѣкоторые думаютъ иначе.

— Да… Можетъ быть, Кредо?

Мара посмотрѣла на него вызывающе. И въ ея гла-которыя мѣшали ей, — и на бѣлыхъ плитахъ ярче выдѣлилось ея тѣло, смуглое, съ послушно напряженными мускулами.

Тогда она отдалась вся цѣликомъ всѣмъ переливамъ мелодіи, всей глубинѣ музыкальныхъ настроеній. Двигалась вмѣстѣ со звуками, замирала и почти падала быстро выпрямлялась и стремилась всѣмъ тѣломъ вверхъ, къ солнцу. Казалось зрителямъ, что звучитъ она сама, ея тѣло, ея свободныя движенія, и что нѣтъ Абелы, а есть только музыка, принявшая осязаемыя формы и не утратившая отъ этого ничтожной доли своей плѣняющей нѣжности.

Галъ смотрѣлъ, неподвижный, какъ изваяніе, потому что боялся какимъ-нибудь грубымъ движеніемъ разрушить эту картину. Вѣчно измѣнчивое, какъ эта музыка новое познаніе красоты приближалась къ нему, какъ и ко всѣмъ тѣмъ, кто видѣлъ танецъ Абелы.