Праздник Весны

49

Длинная ночь, сплетенная изъ безконечной вереницы часовъ, ночь, поглотившая своей жадной черной пастью розовыя пятна разсвѣта, лазурь полудня и голубые туманы вечера. Кажется, что ей не будетъ конца, потому что недѣли проходятъ за недѣлями, а небо все такъ же темно и такъ же ярко мерцаютъ звѣзды, уступая только загадочному сіянію сѣвера. Иногда скопляются тучи, темныя и низкія. Изъ темныхъ тучъ беззвучно и лѣниво падаетъ бѣлый снѣгъ. Бѣлой шапкой лежитъ на прозрачныхъ льдахъ. И, такъ какъ сквозь льды просвѣчиваетъ все та же тьма, то, пока не играетъ сіяніе, они тоже кажутся совсѣмъ черными.

Этотъ вѣчный врагъ — ночь — окружаетъ Вилана со всѣхъ сторонъ, преслѣдуетъ его по пятамъ, не даетъ ему ни минуты отдыха. Та ночь, которая встрѣтила его по пріѣздѣ на сѣверъ такой волшебной игрой невиданныхъ красокъ.

И Виланъ спѣшитъ. Онъ весь горитъ борьбой и уже увѣренъ заранѣе, на чьей сторонѣ останется побѣда. Пусть тьма собирается еще гуще. Пусть она лежитъ, почти осязаемая, какъ толстое черное сукно. Пусть небо никогда не вспыхиваетъ больше холодными сѣверными огнями. Онъ побѣдитъ.

И работы такъ много, что почти некогда думать о чемъ-нибудь другомъ, кромѣ завѣтной цѣли. Только когда выясняется опредѣленно, что дѣло подвигается впередъ слишкомъ медленно и вмѣстѣ со сгустившимися мракомъ начинаетъ подкрадываться нѣчто вродѣ сомнѣнія, — Виланъ скучаетъ о свѣтѣ, который онъ надолго покинулъ, и о тѣхъ, кто грѣется сейчасъ подъ лучами солнца. Мерещатся ему золотистые волосы, теплые и свѣтлые, такіе теплые и свѣтлые, какъ огонь.

Приходятъ въ голову мечты такія болѣзненныя и опасныя, потому-что несбыточныя.

"Навсегда!"

Развѣ не она сама сказала это? И нельзя не вѣрить ея словамъ. Навсегда.

Потомъ — другой образъ, неразрывно связанный съ сіяніемъ сѣвера, потому-что первое воспоминаніе объ этомъ образѣ пришло только здѣсь.

И ея нѣтъ до сихъ поръ. Она обѣщала возвратиться скоро — и ея нѣтъ. Можетъ быть, ея слова лживы, какъ лживъ мракъ ея страны, который кажется свирѣпымъ только потому, что трусливъ. Онъ боится, что скоро явится побѣдитель. Развѣетъ эту тьму, изорветъ ее въ мелкіе клочья и послѣдніе остатки поверженнаго мрака будутъ трусливо жаться по недоступнымъ уголкамъ.

И все-таки, — когда нѣтъ никого по близости или когда слишкомъ громко стучатъ машины, что-бы слышенъ былъ слабый человѣческій голосъ, — Виланъ шепчетъ, призывая кого-то невидимаго:

— Астрея, гдѣ ты? Твои волосы черны, какъ твоя ночь, и ты обманула меня, — но все-таки я хочу тебя видѣть.

Но, наконецъ, онъ потерялъ всякую надежду. Да, и она, едва промелькнувшая, такъ же ушла навсегда, какъ и та, къ которой такъ долго стремились всѣ мечты.

Это лучше. Теперь остается одно, чему можно по-прежнему отдать всѣ помыслы: борьба. И хорошо также, что при постройкѣ маяка приходится имѣть дѣло съ чужими, мало знакомыми людьми. Они считаютъ Билана нелюдимымъ, такъ какъ онъ держится отъ нихъ всторонѣ, не принимаетъ участія въ ихъ весельи и играхъ, которыя затѣваются въ минуты отдыха. А онъ такъ хотѣлъ бы смѣяться вмѣстѣ съ ними, — но только чтобы его смѣху вторилъ другой, — смѣхъ близкой женщины.

Слѣдитъ за установкой приборовъ и каждая неизбѣжная неудача огорчаетъ его почти до слезъ. Каждый день отсрочки — какъ новый ударъ по больной ранѣ. А между тѣмъ, трудности постройки оказались болѣе существенными, чѣмъ предполагалось вначалѣ. Уже почти нѣтъ сомнѣній, что эта ночь уйдетъ непобѣжденная. Но слѣдующую, конечно, строители встрѣтятъ во всеоружіи.

Начиналъ загораться слабый розоватый свѣтъ на горизонтѣ въ тѣ часы, когда надъ храмомъ Весны былъ полдень: это — первые робкіе проблески грядущаго утра. А скоро наступитъ и день, такой же длинный, какъ минувшая ночь, слишкомъ расточительный въ своей продолжительности и потому блѣдный. Блѣдный, бѣлый день сѣвера. Безъ зорь, какъ ночь. Съ унылымъ, больнымъ, негрѣющимъ солнцемъ, на круглый дискъ котораго можно смотрѣть незащищенными глазами.

— Мы порядочно опоздаемъ, Виланъ! — говорилъ механикъ. — Эти вѣчные морозы — предосадная штука.

Были приняты всѣ мѣры, чтобы рабочіе не страдали отъ холода, но всетаки кожа на лицѣ механика трескалась и лупилась, потому что онъ такъ же горячо, какъ и Виланъ, относился къ своей работѣ и въ пылу напряженной дѣятельности пренебрегалъ многими необходимыми предосторожностями. А Виланъ смотрѣлъ на свои жесткія, загрубѣвшія руки, трогалъ обвѣтрѣвшія щеки и думалъ:

Пожалуй, это не понравилось бы Формикѣ.

Зори разгорались ярче. Въ ихъ новомъ свѣтѣ отчетливо выдѣлялась высокая черная башня маяка, еще на-половину не достроенная. Вокругъ мѣста работъ по снѣжнымъ сугробамъ, по запорошеннымъ льдинамъ вились и перекрещивались человѣческіе слѣды, — и мѣстами черезъ нихъ переступалъ слѣдъ стройной и быстрой звѣриной лапы, какъ напоминаніе о томъ, что люди дошли здѣсь до самой границы своихъ законныхъ владѣній.

То, что тамъ, на югѣ, подъ горячими лучами солнца, которое ежедневно продѣлывало свой кругъ по небу, было просто и легко достижимо, здѣсь давалось только цѣною долгихъ и почти мучительныхъ усилій. Но эта была веселая борьба — и тѣмъ радостнѣе будетъ часъ побѣды.

Изрѣдка Виланъ получалъ вѣсти отъ своихъ друзей съ юга, могъ слѣдить за ихъ повседневной жизнью, за ихъ успѣхами и разочарованіями. Онъ зналъ также, что Формика живетъ въ горахъ у Павла и вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ отдаетъ свои силы какому-то трудному изслѣдованію. И когда онъ представлялъ ее себѣ склонившейся за рабочимъ столомъ, съ волной ея волосъ, простымъ узломъ закрученныхъ на затылкѣ, онъ чувствовалъ еще яснѣе, что, конечно, ея слова при разставаніи были вполнѣ справедливы и что онъ потерялъ ее навсегда.

Только объ Астреѣ онъ не зналъ ничего. Между тѣмъ, смутныя думы о ней возвращались къ нему всегда, въ часы работы и въ часы отдыха.

И всетаки это случилось совсѣмъ неожиданно, — когда Виланъ увидѣлъ, наконецъ, передъ собою эту женщину, еще такъ мало знакомую и уже такъ странно близкую. Она подошла къ нему такъ просто, какъ будто разсталась съ нимъ только вчера, — и, когда улыбалась, въ ея глазахъ отсвѣчивала разгорающаяся заря.

— Вотъ и я, Виланъ. Я думаю, что ты еще не забылъ обо мнѣ. На моей родинѣ воспоминанія сохраняются долго.

Онъ почти не испыталъ никакой радости. Онъ отвѣтилъ только:

— Да, я не забылъ. Но я слишкомъ долго ждалъ тебя. И здѣсь было слишкомъ скучно, въ этой надоѣдливой, наглой темнотѣ.

Однако же, въ этотъ день онъ покончилъ съ работой раньше обыкновеннаго и смотрѣлъ на Астрею долго и внимательно.

Въ ней было нѣчто свое, чего онъ не зналъ въ другихъ женщинахъ, и это нѣчто притягивало его.

— Ты знаешь, — сказалъ онъ ей, — еще совсѣмъ недавно я думалъ, что для меня вполнѣ достаточно одной борьбы, борьбы съ мракомъ. Вѣдь я такъ люблю свѣтъ во всѣхъ его многообразныхъ формахъ. Но когда я полюбилъ также и женщину, — и узналъ что всѣ ея мысли уже принадлежатъ другому, — я понялъ, что и я — такой же, какъ всѣ, и что моя жизнь тоже не полна безъ поцѣлуевъ. Наступаетъ въ жизни часъ, когда это приходитъ, какъ неизбѣжное. А когда я въ первый разъ увидѣлъ твой сѣверъ, мнѣ было очень тоскливо, и я призывалъ тебя, а не ее, — ту, которую люблю. Или любилъ. Не знаю. Я полюбилъ любовь.

А зори свѣтлѣли. Бѣлый длинный день приближался.