Приключения доктора

Инспектор: сокращение

— Понимаете, — заговорил инспектор, — я родился в бедной семье…

Да простит читатель авторов, но мы, прикинув и так, и эдак, решили не выкладывать всё, что наговорил о себе этот человек: это было бы слишком длинно, потому что инспектор оказался уж очень словоохотливым. Возможно, конечно, его словоохотливость объяснялась пережитыми им потрясениями — сначала падением в выгребную яму, а затем и угрозой ареста по отнюдь не шуточному обвинению, — но факт остается фактом: если бы мы позволили себе привести его рассказ целиком, он один оказался бы больше, нежели вся наша книжка в целом!

Согласитесь, это никуда не годится. Поэтому то, что написано ниже, — сокращение. Если угодно, выжимки из рассказа. Мы постарались сделать их связными, но, тем не менее, «склейка» получилась шероховатой: уж очень многое пришлось опустить!

Итак:

— Понимаете, я родился в бедной семье…

— Эка невидаль! — тут же перебил инспектора околоточный. — Я тоже. И что с того?

— А то, — инспектор неприязненно ощерился, — что для вас такое рождение — норма, а для меня — нет!

Околоточный растерялся, но инспектор тут же пояснил:

— Я ведь из семейства потомственных чиновников происхожу. Мы вот уже полтора столетия по разным ведомствам служим!

— Успешно?

— Ну… — Инспектор замялся, и было от чего.

Читатель, глядя на современных нам чиновников, привык, несомненно, считать, что государственная служба если и не с самых нижних ступеней, то уже с какой-то определенной и при этом не слишком высокой — кормушка для поставленных на должности людей. В этом есть определенная доля правды. Так же — до некоторой степени — было и раньше. Но в целом, то есть для российского чиновничества в его колоссальной массе, «государева служба» являлась скорее обузой, нежели выгодным помещением времени и образования. Эта служба не только плохо оплачивалась, но и не сулила никаких дополнительных выгод: подавляющее большинство чиновничества не имело возможности кормиться взятками, поскольку ничего не могло предложить потенциальным взяточникам. Поэтому не удивительно, что за сравнительно короткий промежуток времени — от создания Петром нового государственного аппарата и до обретения им более или менее окончательных форм — сформировался целый класс по виду привилегированных, но по сути находившихся в бедственном положении людей.

Представляя Совету министров мнение о положении имперского чиновничества, барон Модест Андреевич Корф — главноуправляющий Второго отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии — особенно отметил:

…по единогласному признанию, вредное влияние чинов состоит особенно в том, что они образуют из служащих какую-то отдельную, разобщенную с прочим населением касту, которая живет своею собственной жизнью, считает себя выше остального общества, и на которую общество также смотрит как на что-то чуждое и почти враждебное. Среди этой касты постоянно питается и поддерживается чувство самого ложного честолюбия, жажда к повышениям и внешним отличиям… Человек, который мог бы с успехом заняться любимым ремеслом или промыслом, поступает на казенную службу и бедствует на ней десятки лет единственно потому, что эта служба ставит его на искусственные ходули в обществе и ласкает его воображение обманчивой картиной иногда отдаленных, но все-таки возможных повышений и отличий. Однажды предавшись этому влечению, однажды надев вицмундир, он с трудом снимет его и решится сесть за рабочий инструмент или прилавок. Редко решатся на то и сын, и внук его, и таким образом размножаются целые поколения самой несчастной породы нищих во фраке…

Сын отца — мелкого чиновника — следовал по стопам родителя, но, не имея реальных связей, не имея действительного, способного привести к отличиям, образования, не имея — как чаще всего и бывало — особенностей характера и ума, благодаря которым его могли бы заметить, он полностью повторял отцовскую судьбу, влача жалкое, почти бездомное существование, в котором если и было чего-то через край, то это озлобления на мир и горечи несбывшихся надежд и слишком поздно утраченных иллюзий. Но и его собственного сына, и его внука ожидало всё ровно то же: горечь и ненависть принимали настолько извращенный вид, что, соединившись с чувством мнимого превосходства над окружающими, давали чудовищный плод — стремление жить именно так, а не честным трудом.

Из такой вот семьи мелкого, а потому и неудачливого чиновничества и происходил санитарный инспектор. С одной стороны, он ощущал себя самим своим рождением поставленным выше подавляющего большинства людей. Но с другой, мыкаясь в беспросветной, а главное — без всякой надежды на что-то иное бедности, он понимал всю иллюзорность своего превосходства. Он видел, что его собственный фрак поношен и лоснится от старости, тогда как фраки иных из начинавших с низов и сшиты по моде, и украшены орденами.

Это его раздражало. Да что там — раздражало: безумно злило. И мало-помалу превращало в человека, от рождения, быть может, и неплохого, но постепенно растерявшего и совесть, и представления о добре и зле, и даже те душевные порывы, которые свойственны любому и которые в несчастьях единственно способны поддерживать в человеке уважение к самому себе. Говоря проще, со временем инспектор совершенно опустился, деградировал в духовном плане. Так что потребовалась совсем уж необычная встряска, чтобы он снова увидел не только себя, но и других со стороны и снова смог взглянуть на мир с благотворным пониманием.

— Я двадцать лет в присутствии, а что же мною нажито? Ни-че-го. То есть — абсолютно. Совершенно. Нуль! Понимаете? За двадцать лет беспорочной службы я от четырнадцатого класса продвинулся к десятому — от коллежского регистратора до коллежского секретаря. Коллежского секретаря! А на пенсию я выйду — к гадалке ходить не надо — титулярным советником, не больше. И всё, что за выслугу мне будет положено, — всё тот же оклад, на который я не могу ни помещение приличное снять, ни в ресторане посидеть, ни на воды съездить. Ну, ладно бы воды: но я и в деревне отдохнуть не могу, потому что нет у меня деревни. А знаете, сколько стоит арендовать на лето дачу? Вот ваши собственные дети, господин управляющий фермой, поди ни в чем не нуждаются?

Петр Васильевич промолчал.

— А мои, — продолжил, не смутившись молчанием, инспектор, — даже обувки годной не знали, даже предметы канцелярии школьной — и те за счет городской благотворительности получали[34]! Зачем же вы удивляетесь тому, что я, как только представилась такая возможность, ухватился за эту возможность и поспешил хоть чем-то себя обеспечить — себя и мою семью?

И снова Петр Васильевич промолчал. Молчали и все остальные.

— Вот вы осуждаете меня: мол, взяточник и всё такое. А много ли я брал? Скажите по совести?

На это уже не могло не последовать ответа. Лидия Захаровна дала его:

— Немного.

— Вот видите! — обрадовался инспектор.

— Но часто, — отрезала вдова, состроив уничижительную гримасу.

Услышав такое, инспектор на мгновение растерялся, но тут же перешел в атаку:

— Часто! Да кто же в этом виноват, если не вы же сами?

— Я?

— Конечно! Сколько я вынес вам предписаний — и самых подробнейших, смею напомнить? Сколько я выявил у вас нарушений, а вы — вы! — хотя бы одно из них устранили? Нет! Вместо того вы решили меня же и совратить!

— Совратить! — ахнула Лидия Захаровна.

— Что вы несете? — не выдержал Михаил Георгиевич.

— А я понимаю! — Петр Васильевич.

— Конечно! — инспектор оборотился на управляющего. — Еще бы вам не понимать! И в сливочной лавке отлично понимают!

Лидия Захаровна, явно призывая инспектора заткнуться, замахала на него руками:

— Хватит! Хватит! Хватит!

— Да отчего же? — возразил инспектор.

Он хотел добавить что-то еще, но Петр Васильевич его опередил:

— Не трудитесь: ваши разоблачения уже ни к чему. И я, и все мы уже поняли, что это Лидия Захаровна подбила вас учинить проверку в нашей лавке и у меня на ферме. В надежде, очевидно, что хотя бы так сможет потеснить нас, как конкурентов.

Вдова сжала кулаки и прошептала:

— Боже мой!

Но Петр Васильевич только улыбнулся ей:

— Да не переживайте вы так, Лидия Захаровна! Теперь-то уже зачем? Когда нашлись объяснения, а ваши обстоятельства оказались… гм… оказались… ну…

Кашлянул околоточный:

— Это всё, что вы хотели сказать?

Инспектор, к которому и были обращены слова околоточного, поспешно заговорил:

— Нет, нет, еще не всё! Я должен многое еще рассказать! Выслушайте меня! Я еще не закончил!

Околоточный посмотрел на инспектора с некоторым сомнением, но, пожав плечами, разрешил:

— Говорите!

Инспектор тут же воодушевился:

— Знаю: меня невзлюбили. Но кто? Давайте будем честными — перед самими сбою хотя бы: меня невзлюбили нечистые на руку торговцы, которых я, честно исполняя возложенные на меня обязанности, щучил и щучил, заставляя снимать с продажи негодные к употреблению продукты!

— Возложенные на вас обязанности! — воскликнула вдова. — А кем, позвольте спросить?

Инспектор замялся:

— Ну… как это — кем? Городским положением.

— Каким еще городским положением?

— О санитарном надзоре.

— Но кто конкретно вас уполномочил?

Инспектор вскинул голову и посмотрел вдове прямо в глаза:

— Вы правы: никто. Я сам на себя возложил обязанности.

— Вот видите!

— Но я уже говорил: в моем положении я не мог не воспользоваться открывшимися возможностями! Вот у вас — положение. Но и у меня тоже! И заметьте при этом: в отличие от вас, я не поставил свои обстоятельства выше нужд потребителей!

Лидия Захаровна пришла в замешательство. Ее лицо вновь из красного превратилось в багровое.

— Ладно, ладно, — заговорил тогда Петр Васильевич, — всё это мы уже поняли. Мы поняли, что вы — террорист совестливый. Но сюда-то вы зачем вломились? Вы же в сговор с Лидией Захаровной вошли!

Инспектор развел руками:

— Всё просто. В сговор-то мы вошли — это правда. Но сердце мое обливалось при мысли о том, какою дрянью Лидия Захаровна посетителей своего подвала потчует. Какую мерзость продает им под видом вина. Спустить это запросто я не мог. Но и конфискацию устроить — тоже. Понимаете, одно дело — по мелочи из лавок. Совсем другое — такое количество бочек. Куда бы я их дел? Да и как их вывезти? Наконец, я хотел получить ясные доказательства фальсификату. Вот у меня и родился план!

— Вылить мое вино! — возмущенно воскликнула Лидия Захаровна.

— Да, — подтвердил инспектор. — И это тоже.

Дыхание Лидии Захаровны участилось. Взглядом она обвела всех находившихся на ферме:

— Господа! Господа! Да что же это делается? Какой негодяй!

Петр Васильевич шагнул к ней и взял за руку:

— Ну-ну-ну…

Лидия Захаровна вырвала руку:

— Что — «ну»? Что — «ну»?! Вы же видите… разбито, разлито… пропало… всё пропало! И ему ничего за это не будет!

И тут инспектор всех по-настоящему поразил:

— Я, — сказал он вдруг изменившимся голосом, — не стал бы сюда лезть, если бы знал, какие у вас проблемы. Я же не зверь какой…

Он посмотрел на Катю и добавил после паузы:

— У самого дети!