Приключения русского дебютанта

1. Поиски денег

Итак, истина стала очевидной: спонсируемый государством социализм был отличной штуковиной. Владимир грезил наяву о простой жизни своих родителей. Прогулка по набережной Невы — бесплатно. Коробка лежалых шоколадных конфет и одна вялая роза — пятьдесят копеек. Два (студенческих, со скидкой) билета в Рабочий аллегорический кукольный театр — один рубль десять копеек. Вот как надо ухаживать за девушками! Пустые кошельки, пустые магазины, сердца, переполненные до краев… О, если бы они с Фрэнни могли совершить путешествие во времени, прочь от жестокой алчности этого бескультурного мегаполиса, назад в нежные хрущевские ночи!..

Владимир внезапно очнулся. А? Что, черт подери, происходит? Удалой таракан-сорвиголова полз по смертоносным лезвиям машины для резки бумаги. Предприимчивого вида пара в этнических одеяниях ругалась с помощником по аккультурации из-за отпечатков пальцев. Ах да, он на работе! Выходит, в Обществе абсорбции иммигрантов им. Эммы Лазарус, этом некоммерческом ГУЛАГе, можно получать прибыль!

Ну конечно! Если каждый час приносит ему восемь долларов США, значит, Владимир не просто спит, но делает деньги. Он проспал с девяти до полудня. Три часа. Двадцать четыре доллара. Два сухих мартини и одна порция хамона[19]. Либо шелковый носовой платочек из Бомбея для Фрэн.

— Не густо, — произнес он вслух. Недавний тет-а-тет с калькулятором выявил потребность в дополнительных $ 32 280 годовых, дабы покрыть квартирную плату Халы и самые насущные расходы на Фрэн.

Просительным взглядом Владимир обвел комнату. Коллега за прилегающим столом с легкостью засасывала на вдохе домашнюю лапшу с осьминогом, нетерпеливо поглядывая на часы — фальшивые «Картье» — на выдохе:

— Мм-мф.

Это непроизвольное урчание направило мысль Владимира в определенную сторону, откуда она окольным путем вернулась к денежным грезам, которыми он был охвачен последние три часа. И вдруг прямо перед глазами, в воздухе, посередине между столом и стеной, замаячила… Идея. Турбовинтовой самолет летит над заброшенной взлетной полосой, за штурвалом — советский моряк-инвалид.

Владимир переждал восемь длинных гудков, столько времени понадобилось мистеру Рыбакову, чтобы допрыгать до телефона.

— Алло! Алло! — задыхаясь, проговорил Вентиляторный.

В трубке слышался плеск воды, механический скрип и нечто вроде любительского подражания йодлю. Что ж, хоть кто-то начинает день на высокой ноте.

— Алло, мистер Рыбаков. Вас беспокоит Владимир Гиршкин, специалист по переселенцам и ваш преданный слуга.

— Давно пора, — заорал Рыбаков. — А то мы с Вентилятором уже не знали, что и думать…

— Прошу меня извинить. Работа, работа. Как говорится, в Америке только один народный промысел — бизнес. Послушайте, я наводил справки о вашем деле в Вашингтоне…

Владимир запнулся. Ладно. Он соврал. Но не сильно. Это все равно что врать матери или притворяться перед Халой. Ничего особенного.

— Вашингтон, — оживился Вентиляторный. — Округ Колумбия. Да это столица нашей страны! А ты ловкий засранец… Хвалю!

Владимир глубоко вдохнул. Потеребил свой полистироловый галстук Решающий момент настал. Момент закинуть удочку про деньги.

— Я тут подумал, а не могли бы вы профинансировать мой перелет туда.

— Конечно. Перелет. Какие пустяки. Сколько?

Владимир перебрал в уме несколько цифр и ответил:

— Пятьсот долларов.

— Значит, летал первым классом? Понимаю. Для моего Гиршкина все только самое лучшее. Ладно, давай встретимся часиков в пять. Отдам тебе деньги, а заодно прокатимся по гавани на «СС Брежневе».

— «СС Брежнев»? — Неужто Рыбаков подсмотрел его социалистические сны?

— На моем новом быстроходном судне.

— Превосходно, — сказал Владимир.

В назначенный час Владимир втиснулся в лифт. С первого этажа его потертых компатриотов (облаченных в акриловые смеси с дешевых распродаж и побитые нечищеные ботинки) потоком вымывало на Бродвей — единственный некоммерческий просвет в гуще разношерстных юридических контор и инвестиционных фирм. Владимир торопливо пересек Бэтгери-парк-сити — это кладбище небоскребов — и, раскрасневшись и запыхавшись, ступил на пристань.

«СС Брежнев» оказался моторной лодкой для прибрежных гонок, длинной, узкой, гладкой — настоящей Франческой, владычицей морей; лодка весело покачивалась между двумя гаргантюанскими яхтами, обе под синим флагом Гонконга, обе казались обрюзгшими великаншами рядом со своей соседкой.

— Ахой! — крикнул Рыбаков по-английски, махнув капитанской фуражкой.

Владимир забрался на лодку и обнял счастливого Рыбакова, отметив, что они с хозяином судна одинаково одеты: винтажные брюки, клетчатые рубашки и блестящие галстуки. Осталось добавить латиноамериканские рубахи и пролетарские штаны, и они могут запускать именную линию по производству одежды.

— Добро пожаловать на борт, приятель, — приветствовал его Рыбаков. — Хороший денек для морской прогулки, а? Небо чисто, на море штиль. Я тут подготовил для тебя пакет с компенсацией расходов, а в придачу бескозырку.

— Спасибо, адмирал. Смотрите-ка, как раз впору. — Теперь сходство Владимира и Рыбакова стало полным.

— Я велел сделать сзади изображение Брежнева. И позволь познакомить тебя с Владко, сербом-мореходом и моим первым помощником. Владко, иди, поздоровайся с Владимиром Гиршкиным!

Открылся люк, ведущий на нижнюю палубу, из него вылез нечеловечески высокий, мощный, красноглазый и почти голый парень, вылитый герой сербских легенд и сказаний. Он беспрестанно моргал и прикрывал глаза. В отверстии люка Владимир углядел крупную полосатую кошку (а может, и маленького тигра), бродившую среди валявшихся на полу мятых банок из-под томатного супа, пустых бензиновых канистр и сдувшихся футбольных мячей, а также выцветшей балканской атрибутики: гербы, триколоры, увеличенные снимки вооруженных людей в военной форме, застывших навытяжку вокруг свежих могильных холмиков.

— О, да мы с вами практически тезки, — обратился Владимир к Владко.

— Не, не, — возразил серб. Он все еще походил на человека, только что выбравшегося из бомбоубежища. — Я — Владко. — Видимо, в русском он был не силен.

— А это, — Рыбаков указал на миниатюрный вентилятор, стоявший на приборном щитке, — это Феня, юная племянница Вентилятора.

— Я имею удовольствие быть знакомым с вашим достойнейшим дядюшкой, — начал Владимир.

— Она еще слишком мала, чтобы разговаривать! — рассмеялся Рыбаков. — Ну и бабник же ты! — Он повернулся к сербу: — Владко, готовьсь! Первый помощник на капитанский мостик! Запускай двигатели! Отплываем!

С постиндустриальным жужжанием — звук не громче того, что издает включенный компьютер, — заработали двигатели «СС Брежнева». Владко ловко провел лодку в обход неповоротливых сторожевых кораблей, стоявших в гавани, и взял курс на южную оконечность острова Манхэттен. «Покататься на гоночной лодке!» — думал Владимир с детским восторгом. Прежде с ним такого не случалось, как и многого-многого другого. О, шибающий в нос запах открытого моря!

— Как там в Вашингтоне? — крикнул Рыбаков, перекрывая свист ветра и шипение мутных волн; аэродинамический нос «Брежнева» легко рассекал и ветер, и волны.

— В вашем деле по-прежнему немало спорных моментов, — весело врал Владимир.

Да, самое главное — веселиться. Улыбаться во весь рот. Они ведь играют в увлекательную игру, специально придуманную для русских эмигрантов, называется «вышибалы», только увернуться надо не от мяча, но от реальности. Родная бабушка Владимира слыла чемпионкой в этой игре.

— Я встретился кое с кем из Комитета по делам юстиции при Белом доме…

— Выходит, ты побывал у самого президента!

— Нет, Белый дом был закрыт.

А почему его закрыли? Все просто.

— У них сломался кондиционер.

— И они не догадались включить парочку вентиляторов? — Рыбаков покачал головой и потряс кулаком в адрес обслуги Белого дома. — Эти американцы — просто свиньи. Кондиционеры им подавай! Гипермоллы! Паршивые людишки. Надо опять написать в «Таймс» на тему «Куда катится наша страна?». Но если бы я стал гражданином, шуму от моего письма было бы больше.

— Теперь недолго осталось, — заверил его Владимир. В таких вещах точные сроки лучше не указывать.

— А расцветающую дочку президента ты видел? Это прелестное создание?

— Мельком в Центре Кеннеди. Она очень похорошела. — Это уже и враньем нельзя было назвать. По сути, он развлекал сказками несчастного инвалида. Можно сказать, выполнял социальную работу, общаясь с одиноким стариком.

Рыбаков потер руки и подмигнул Владимиру. Потом, вздохнув, отдал честь, приложив пальцы к фуражке. Вытер брызги с очков. В темных очках, привалившийся к носу скоростной моторки, Рыбаков как никогда походил на обитателя Нового Света — богатого американца, у которого все под контролем. Владимиру вспомнились его собственные подростковые мечты: юный Владимир, туповатый сын владельца местной фабрики, победоносно бежит по полю огромного рекреационного центра Ивритской школы, глаза местных девиц, упакованных в «Беннетон», напряженно следят за коричневым овальным мячом, зажатым в бугристых руках Владимира, и тут он совершает бросок по воротам или прорыв к воротам, или что он там должен был совершить. Вообще мечты Владимира складывались в любопытную параболу. Подростком он мечтал о признании сверстников. Во время краткого пребывания в колледже мечтал о любви. После колледжа жаждал довольно проблематичного диалектического единства любви и понимания. А теперь, когда и то и другое было у него в кармане, он мечтал о деньгах. Какие новые мучения ждут его впереди?

— Может, когда ты опять будешь в Вашингтоне, — говорил Рыбаков, — представишь меня первой дочке страны? Мы пойдем с ней в кафе-мороженое. Этой юной леди наверняка будет интересно послушать мои морские байки.

Владимир согласно кивнул. За кормой полумесяц Южного Манхэттена быстро уменьшался в размерах. Небоскребы, предводительствуемые двумя башнями Всемирного торгового центра, казались то выраставшими прямо из воды (почти венецианское зрелище), то чем-то вроде подношения на блюдечке с синей каемочкой.

— Вот оно! — крикнул Рыбаков Владко.

На полной скорости они приближались к грузовому судну, стоявшему на якоре посреди гавани, его розовый корпус поржавел, на носу название, выведенное кириллицей, — «Советская власть». Судно плавало под мрачным черно-красным флагом Армении, которая, как помнил Владимир из укороченного курса ленинградской школы, была со всех сторон окружена сушей.

— Ага, — произнес Владимир с напускной беззаботностью. — Армянский флаг на корабле. Забавно.

Как только «Брежнев» поравнялся с кормой «Власти», с корабля невидимым армянским моряком был сброшен канат; расторопный Владко немедленно закрепил его на «Брежневе». Затем на воду спустили металлическую лодку — нет, скорее очень незамысловатый плот, походивший на крышку от обувной коробки.

— Похоже, армяне нас ждут, — заметил Владимир.

Он вдруг подумал о Франческе, о том, что она совсем рядом… Ну конечно, вон там, за гаванью, всего в двух километрах по направлению к центру, Фрэн сейчас возвращается с учебы в чистенькое орлиное гнездышко Руокко, бросает сумку рядом с хлебопечкой, смывает жару в уютной ванной, пропитанной успокаивающими запахами. Да, она старается сделать из Владимира человека, подлинного гражданина этого мира.

— Какие армяне? — удивился Рыбаков. — Это грузины.

— Грузины? — повторил Владимир. Лучше не задавать вопросов. Но нотка страха прозвучала-таки в голове Владимира, в том тесном закутке, где скапливались мечты о деньгах. Страх и деньги. Подходящая пара.

Когда грузинская спасательная лодка встала по борту «Брежнева», Владко бросился помогать Рыбакову спуститься, но лихой семидесятилетний старикан катапультировался с помощью костылей.

— Во как! — радовался он. — Я еще вас обоих за пояс заткну!

— Какое оружие брать? — буркнул серб, опечаленный своей невостребованностью.

Оружие? Страхо-денежная железа обвилась вокруг мозга Владимира и легонько сжала его.

— Нас обыщут, — ответил Рыбаков. — Так что бери то, что нельзя спрятать, а потом сразу же отдай им в знак нашего уважения. «Калашникова», например.

Владко исчез под палубой.

— Эй, мичман! — крикнул Вентиляторный Владимиру. — Шевелись. Передача про потешных черных лилипутов начинается ровно в восемь по восточному времени. Я не хочу ее пропустить.

— Вы идите, — ответил Владимир, делая вид, будто забавляется с Феней, маленьким вентилятором, и ему сейчас не до Рыбакова с его просьбами — Я вас здесь подожду.

— Еще чего! — крикнул Рыбаков. — Твое присутствие как необходимо, так и желательно. Мы ведь для тебя стараемся, знаешь ли. Ты же не хочешь, чтобы грузины расстроились.

— Нет, разумеется, нет, — ответил Владимир. — Но у меня есть кое-какие сомнения. Верно, я родом из России, но я также родом из Скарсдейла. Из Вестчестера… — Ему казалось, что он исчерпывающе изложил свои сомнения.

— И?

— И меня беспокоит… В общем, грузины, «Калашниковы», насилие. Сталин ведь тоже был грузином.

— Ну и пиздюк же ты, — выругался Рыбаков, подразумевая, что в натуре Владимира присутствует нечто вагинное. — Грузины выкроили время из своего напряженного графика, чтобы оказать тебе честь, они приплыли с другого конца света с беспошлинными подарками, а ты трусишь, как баба. Давай сюда! И Сталина не трожь, — добавил он.

Два моряка оказались самыми здоровенными грузинами, которых Владимир когда-либо встречал, оба под сто килограммов весом (должно быть, нормы довольствия на «Власти» были несусветными), оба с угрюмыми продолговатыми лицами и буйными черными усами, обычными среди кавказцев.

— Владимир Гиршкин, а это Даушвили и Пушка, оба соратники моего сына, Сурка.

— Ура! — гаркнули моряки. Но не громко.

Наиболее смуглый из двоих, тот, что звался Пушкой (кличка, наверное), произнес как нечто само собой разумеющееся:

— А сейчас мы пройдем внутрь перекусить. Оружие, блондинчик, придется сдать.

Владко поклонился и сдал свой увесистый «Калашников», первое огнестрельное устройство, виденное Владимиром в жизни; грузины поклонились в ответ; Владко опять сложился в поклоне. Все это очень сильно смахивало на церемониальную встречу представителей двух японских банков. Пока они шли по правому борту «Власти», Владимир поглядывал на статую Свободы, высившуюся на берегу гавани, гадая про себя, допустит ли она совершение преступления прямо у нее на глазах. Цвет, в который статуя была выкрашена — зелень советских кафетериев, — особой надежды не внушал. А Франческа сейчас, наверное, штудирует раздел «Искусство» в газете, сворачивает сигаретку, сидя за журнальным столиком, планируя увлекательный вечер для них обоих.

— Головку не повреди, парень, — предостерег Даушвили.

Они нырнули в убогого вида помещение: трубы в обмотке служили потолком, стены облеплены страницами из немецких автомобильных журналов с вкраплениями плакатов с поп-дивой Аллой Пугачевой на конкурсе Евровидения — в клубничном балахоне и с вечным хитом «Миллион алых роз». Грузины сидели за разложенным складным столом, ломившемся от закусок. Уже издалека Владимир углядел глянцевую черноту дешевой икры в окружении тарелок с ржавой селедкой. Он рассчитывал на шампуры с грузинским шашлыком, желательно из молодого барашка, но гриля нигде не было видно.

Главным за столом оказался не капитан, но человек, в котором вообще не просматривалось ничего морского. Он, что неудивительно, был в темных очках и костюме от Версаче, как и два его помощника, сидевшие слева и справа. У всех троих были классические индоевропейские лица — высокие скошенные лбы; прямые, хотя и перебитые, носы; мглистые следы щетины над верхней губой. Остальное окружение выглядело много банальнее: крепкие ребята с кустистыми усами, в спортивных костюмах. Половина из них походила на Сталина, половина на Берию. Кое на ком были даже морские фуражки, но кокарды, какой бы из флотов они когда-то ни обозначали, были давно оторваны.

— Я — Валентин Мелашвили, — представился главный рокочущим басом, каким поют в Большом театре. — Команда «Советской власти» рада приветствовать вас, Владимир Борисович. Мы только что узнали о том, как вы навели шороху в Вашингтоне, продвигая дело мистера Рыбакова. И мы, конечно, следим за подвигами вашей удивительной матушки, Елены Петровны, по «Новому русскому слову» и «Коммерсант Дейли». Садитесь, садитесь… Нет, нет, не сюда. Во главе стола, разумеется. А кто этот господин?

Серб неловко поднял руку в приветствии, его соломенная копна выглядела одиозно средь моря черных кудрей.

— Владко, выйди, — приказал Рыбаков. — Мы среди друзей. Иди!

Сначала они разоружили серба, а потом и вовсе выставили его за дверь. «Смерть! — вопила Владимирова страхо-денежная железа. — Смерть — прямая противоположность деньгам!»

— Начнем, пожалуй, с тоста за Сурка, — сказал Мелашвили, — нашего друга и благодетеля, нашего могучего горного орла, парящего над степью… На здоровье!

— За его здоровье! — улыбнулся Владимир, вцепившись в рюмку. И чему он, к чертям собачьим, улыбается? Ох, Володя, держись!

— За его здоровье! — выкрикнул Рыбаков.

— За его здоровье, — спокойным тоном подхватили остальные грузины.

— Хочу спросить тебя, Владимир, — продолжал обворожительный Мелашвили. — Я слыхал, ты учился в университете, так что, наверное, сумеешь ответить. Такой вопрос: кто на этом Божьем свете может сравниться в гостеприимстве и щедрости с грузинским народом?

Вопрос был явно с подковыркой.

— Никто… — начал Владимир.

Но Мелашвили перебил его:

— Сурок! И в доказательство Сурок посылает тебе пятьдесят блоков сигарет «Данхилл». Пушка, принеси курево! Взгляни. Пятьсот пачек Десять тысяч сигарет. Упакованных в целлофан, чтобы они оставались свежайшими.

«Данхилл». Их можно запросто сбыть по два доллара за пачку. Владимир откроет ларек на Бродвее и, блистая иммигрантским акцентом, начнет зазывать очумевшие массы: ««Данхилл»! «Данхилл»! Стопроцентное качество, высший сорт! По особой цене! Только для вас!» Он заработает кругленькую тысячу долларов, которая вместе с пятью сотнями, что дал ему Рыбаков, составит $ 1500 за день.

А теперь, если вычесть эту сумму из $ 32 280, необходимых, чтобы Франческа любила его вечно, получится… Дайте подумать, восемь минус ноль равно восьми, один в уме… Математика — коварная штука. Владимиру никогда недоставало терпения с ней управиться.

— Спасибо, мистер Мелашвили, сэр, — сказал Владимир. — Но, право, я не заслуживаю подобных милостей. Кто я такой? Ничем не примечательный молодой человек.

Мелашвили, подавшись вперед, потрепал Владимира по волосам, ставшим мягкими и податливыми от шампуня Фрэнни — настоящего «Санрайз», производимого для здешних аборигенов.

— Какие благородные манеры, — похвалил грузин. — Ты поистине дитя Санкт-Петербурга. Будь любезен, возьми «Данхилл». Наслаждайся европейским качеством и добрым здравием. А теперь могу я задать еще один вопрос? Что носит наша золотая молодежь на запястьях?

Вопрос поставил Владимира в тупик.

— Трудно сказать. Наверное…

— Лично я думаю, — пришел на помощь Мелашвили, — что нет ничего лучше «Ролекса». Недавно приобретенного в Сингапуре. Абсолютно законным путем. Номер с крышки стерт.

Еще лучше. По меньшей мере полторы тысячи у скупщика краденого на Орчад-стрит. Вместе с предыдущей добычей получается ровно три тысячи.

— Я принимаю «Ролекс» с тяжелым сердцем, — произнес Владимир, — ибо как я смогу отблагодарить вас за доброту?

«Э, неплохо!» Владимир начинал входить во вкус. Он отвесил легкий поклон в той манере, в которой все здесь любили кланяться — грузины, русские, сербы.

Он не мог не признать, что иметь дело с этими людьми одно удовольствие. Они казались куда более вежливыми и культурными, чем озабоченные работой американцы, заполонившие город, где жил Владимир. Верно, в свободное время они, скорее всего, творят всякое прискорбное насилие, но с другой стороны — какая у этого Мелашвили правильная речь! Уж не захаживает ли он, бывая в Петербурге, к Владимирову дяде Леве, и, прихватив жен, не отправляются ли они вместе в Эрмитаж, а после, возможно, на джазовый концерт? Браво! Да, Владимир готов был слушать этих людей и учиться у них. Он даже познакомит их с Фрэн, почему нет. Он вновь слегка поклонился. Как я смогу отблагодарить вас за доброту? И впрямь задумаешься.

— Не нас надо благодарить. Мы здесь ни при чем, — посуровел Мелашвили. — Мы — лишь простые морские путники. Сурка! Вот кого надо благодарить. Не так ли, Александр?

— Да, — подтвердил Рыбаков. — Давайте все поблагодарим моего Сурочка.

Грузины пробормотали «спасибо», но Рыбакову этого было явно недостаточно.

— Давайте проведем опрос! — вскричал он. — Как на том ток-шоу с шикарной шварцевой бабой[20]. Пусть каждый скажет, почему ему так нравится работать с Сурком. — Рыбаков сунул Пушке воображаемый микрофон. — Тебе слово!

— Ы?

— Пушка!

— Ну, — протянул Пушка, — в общем, я хочу сказать, что мне нравится работать с Сурком.

— Нет, ты уточни, — настаивал Вентиляторный. — Мне нравится Сурок, потому что?..

— Мне нравится Сурок, потому что… — Минуты две стояла такая тишина, что Владимир даже расслышал мускулистое тиканье своего нового «Ролекса». — Он мне нравится, потому что… Потому что он душевный, — закончил Пушка, ко всеобщему облегчению.

— Хорошо. А теперь приведи пример.

Пушка потеребил усы и обернулся к Мелашвили. Тот ободряюще кивнул.

— Пример. Надо привести пример. Дайте подумать… Ладно, вот вам пример. Давно, в восемьдесят девятом, мой брат решил заняться обменом валюты на черном рынке, и не где-нибудь, а на московском Арбате, отлично зная, что эту территорию Сурок уже объявил своей…

— О нет! — раздалось несколько голосов. — Помоги ему Бог!

— Вы правы, ожидая самого худшего. — Голос Пушки крепчал по мере того, как он приближался к морали повествования. — Но Сурок не убил его. Мог бы, но он всего лишь забрал у него жену. И очень хорошо, потому что кто только эту жену не брал. Уж такой она была женой. В общем…

— В общем, он преподал ему урок, не прибегая к насилию, — поспешил закончить за Пушку Мелашвили. — Твое доказательство принято. Сурок — душевный!

— Да, — забормотали грузины. — Сурок — душевный.

— Отлично! — похвалил Рыбаков. — Хороший пример, и рассказ складный. Молодец, Пушка. Но продолжим опрос. Даушвили, что скажешь?

— Скажу, что… — Здоровяк разглядывал Владимира, выгибая покрытую коростой бровь, покуда она не стала похожа на лежащего на боку морского конька; нечто подобное Владимир видел когда-то в аквариуме, а может быть, только во сне.

— Мне нравится Сурок, потому что… — подсказал Рыбаков.

— Мне нравится Сурок, потому что… Потому что у него нет никаких предрассудков против южных национальностей, — объявил Даушвили. — Понятно, иногда он называет меня черножопым грузином, но только когда хочет поставить на место или когда в хорошем настроении. А что до людей иудейской расы, вроде нашего уважаемого гостя Владимира Борисовича, то Сурок ими прямо-таки восхищается. Трех жидов, говорит он, трех жидов хватит, чтобы прибрать к рукам весь мир…

— И тут мы подходим к самому главному в Сурке, — перебил Мелашвили. — Сурок — современный бизнесмен. Если на свободном рынке предрассудки не в чести, то у Сурка и подавно. Он набирает в свои ряды только самых лучших и самых умных, и неважно, какого цвета у них задницы. И если Владимир сумеет приручить американскую иммиграционную полицию и добыть мистеру Рыбакову гражданство, кто знает, как высоко Сурок его вознесет… И где наш гость в конце концов приземлится.

— Да, — произнес Владимир, поигрывая защелкой на сверкающем «Ролексе», — кто знает.

Он сообразил, что за все время беседы, или ознакомительного интервью, или как еще эту встречу можно было назвать, он впервые высказался по собственной инициативе. Остальные, видимо, тоже это заметили, ибо выжидательно уставились на него. Но что еще он мог сказать? Он с радостью бы просто сидел и слушал.

В конце концов Владимир нарушил молчание.

— А можно немного масла? — попросил он. — Я люблю смазывать бутерброды с икрой маслом. Моя мать, уважаемая Елена Петровна, всегда кормила меня такими бутербродами, когда я был маленький.

Принесли свежую пачку масла. Сам Мелашвили аккуратно развернул ее. Несколько членов экипажа помогли Владимиру намазать масло на черный хлеб.

Следующим станет тост за здоровье его матери.

2. Поиски денег в Вестчестере

Доктор Гиршкин отсчитал восемь сотен долларов в хрустящих двадцатках, каждый раз слюнявя палец, прежде чем загнуть уголок купюры.

— Хорошо, что ты пришел ко мне со своими денежными проблемами, — сказал он Владимиру, — все лучше, чем заводить какую-нибудь дурацкую кредитную карту…

Пальцами, дрожащими от финансового вожделения, Владимир пересчитал дар отца. Возрастающее количество долларов он озвучивал шепотом и по-русски, на языке тоски по светлому будущему, родины и матери, на том языке, на котором мать вела счет деньгам:

— Восемьдесят долларов… Сто долларов… Сто двадцать…

Доктор Гиршкин шептал в унисон с Владимиром, и западному уху могло померещиться, будто отца и сына застали во время торжественной молитвы.

Затем Владимир любовался сервировкой стола. Отец накрыл ужин во дворе, ничего не упустив — салфетки, столовые приборы; так переживший свою славу гуру-отшельник принимает редкого гостя из тех, кому еще не лень взбираться на вершину горы, в которой прячется его обитель. Отец снял с дверцы холодильника свежий снимок, на котором улыбающийся доктор Гиршкин демонстрировал громадную, отливавшую черным блеском плоскую рыбу с крючком, застрявшим в жирной губе. Фотографию он положил на тарелку Владимира — для ознакомления, а сама рыбина шкворчала на кухне.

— Расскажи-ка о твоей новой девушке, — предложил отец, снимая брюки, что он делал всегда, когда жены не было поблизости. — Она лучше Халочки?

— Никакого сравнения, — ответил Владимир, наблюдая, как бабушка, направлявшаяся к ним в инвалидном кресле, развернулась на полдороге, вспомнив о беззащитных дубах.

— Значит, вы собираетесь создать семью? — спросил отец и сам же ответил на свой вопрос: — Нет, не думаю. В столь раннем возрасте очень неразумно связывать свою жизнь с женщиной, даже самой распрекрасной. Знаешь, в мою бытность студентом Ленинградского университета я жил в отдельной квартире на набережной Мойки — удобнейшее месторасположение в смысле развлечений. В любое время дня знакомым студенткам стоило лишь перейти Дворцовый мост — и они оказывались у меня в гостях. А знакомых у меня хватало, я был популярным евреем.

Он возвел глаза к небу, мерцавшему над головой, словно прошлая жизнь продолжалась в некой параллельной вселенной.

— Но, доложу я тебе, лучше всего было, когда летом нас посылали в колхоз. Мы ехали в грузовых вагонах, заметь, парни и девушки вперемешку! До колхоза надо было добираться по три-четыре дня, так что гадить пристраивались прямо в дверях вагона. Сидишь бывало, болтаешь с приятелями, и вдруг слева возникает красивая круглая попка, вознамерившаяся заняться самым что ни на есть интимным делом. И некоторые из девушек были такими крупными блондинками, славянками, знаешь ли! Не то чтобы наши родные еврейки плохи, но, эх, когда натыкаешься вот на такую славянку посреди безлюдного поля со скошенной травой и говоришь ей: «Простите, можно с вами познакомиться, товарищ такая-то!..» И хотя оба потные, засранные, пьяные, но задорному молодому сексу в чистом поле нет равных.

Отец внезапно вскочил — рыба! — и бросился на кухню. Владимир, жуя хлебную горбушку, налил себе водки. Он помахал бабушке, и та, прокричав нечто невразумительное, попыталась обеими иссохшими руками помахать в ответ.

Вернувшись с шипящей сковородкой, отец вывалил на тарелки грубо покромсанные куски белорыбицы; к искусству разделки рыбы доктор всегда относился с неодобрением.

— Все-таки зачем тебе деньги? — спросил он. — Ты обязан покупать этой девушке подарки? Всякую ерунду, которую женщины так любят?

— Не в том дело, — объяснил Владимир. — Ей нравится развлекаться. Она не ждет, чтобы я за нее платил, но за себя-то, по крайней мере, я должен платить. — Он предпочел не упоминать о том, что Руокко его усыновили. Каждой семье свое время.

— Про эту ничего не могу сказать, не знаю, — продолжал доктор Гиршкин, фаршируя скулы рыбой и тушеной капустой. — Но Халочка была хорошей, скромной девушкой. С ней ты мог прожить на свою нищенскую зарплату. Но может быть, эта новая заставит тебя пересмотреть приоритеты. Уверен, у тебя хватит мозгов, чтобы заработать кучу денег в этой стране. И честным путем, а не как..

— Я считаю твою работу честной, — вставил Владимир.

Когда-то, еще учась в Ивритской школе, он долго дебатировал сам с собой, обдумывая, нравственно ли медицинское предприятие отца. Спор решился в пользу родителя; правда, талмудистская мудрость была приплетена столь хитро, что Владимир сам запутался в своих рассуждениях, и последующему восстановлению их логика уже не поддавалась. Что-то насчет кражи коровы у богатого соседа и последующего требования мзды за бифштексы.

— Честная, ну-ну, — хмыкнул отец. — Посмотри, что случилось с Шуриком.

— А? — Владимир вынул длинную кость, угодившую меж коренных зубов. Он вспомнил, как дядя Шурик сурово отчитывал его за использование неформального обращения («ты» вместо «вы») в разговоре с его толстой одесской женой. — Что опять с Шуриком?

— Подробностей не знаю и, честно говоря, знать не хочу, но ему предъявили ордер на обыск во всех офисах и прочих местах. — Отца явственно передернуло, затем он сцепил руки, чтобы успокоиться. Налил в кружку водки и сделал большой глоток — Говорят, Шурик специализировался на пирамидах. Знаешь, что это такое, Володя?

Владимир покачал головой.

— Порою меня изумляет, как мало ты вообще о чем-либо знаешь. Пирамиды еще называют схемами Понци, в честь некого Карло Понци. В двадцатых годах этот самый Понци, иммигрантишка из Пармы, явился на здешние тучные земли с парочкой блестящих идей. Он организовал чудесный инвестиционный клуб — набрал денег у жадных идиотов, обещая им гигантскую прибыль, некоторое время выплачивал им бабки, обкрадывая следующую смену идиотов, а потом всех поимел. Можешь себе представить?

Владимир очень даже мог. Пирамида! Из ничего возникает нечто. Похоже, классная идея. Он слегка разволновался при мысли, что у его родственников столь прибыльный бизнес. Уж не водят ли они знакомство с мистером Мелашвили и его бороздящими океаны грузинами?

— Шурик наверняка возьмет хороших адвокатов. Настоящих, американских. Но твоя мать боится, что кое-какие из его файлов выведут на меня, но это же совершенная научная фантастика, если подумать. На самом деле, чтобы засадить меня в тюрьму, потребуется слишком большая следственная работа и целая флотилия пациентов, выступивших с самообвинениями. — Отец рассмеялся, а потом отчаянно закашлялся — маленькая косточка прошмыгнула слишком глубоко в горло.

Владимир притворялся, будто поглощен исключительно возней с костлявой рыбой. Никогда прежде отец не беседовал с ним столь откровенно о своих делах, хотя в неведении Владимира не держали. Да и мать постоянно похвалялась тем, как она, имея за плечами лишь никчемное образование воспитательницы советского детского сада, поднялась до невероятных корпоративных высот совершенно законным путем, в то время как несчастному дураку отцу приходится изо дня в день обманывать парадоксальную американскую систему здравоохранения.

— Но что касается тебя, сынок, вот мой совет: делай то, что сам хочешь. Это мое последнее слово. Посмотри на меня. Медицина меня никогда не увлекала, спасение и продление жизни пациентов тоже, и не потому что я такой черствый. Просто мне нравятся другие вещи: рыбалка, садоводство, опера. Единственно, когда медицина меня захватывала, так это в тех товарняках в компании с молодыми девушками. Но твоя бабушка сказала: иди в доктора, ты умный, у тебя получится. Что ж, по крайней мере, в Америке профессия оказалась прибыльной, если практиковать с умом. — Он широко взмахнул рукой, давая понять, что имеет в виду: семейную крепость с маленькой вывеской «Доктор Гиршкин» под квазистаринным фонарем, покачивавшимся на ветру.

Опустошив кружку, отец снова налил себе.

— Да уж, поступай со своей жизнью так, как ты сам хочешь. Кстати, а чего ты хочешь?

— Не знаю, — ответил Владимир. — Может быть, преподавать?

Преподавать? Откуда он это взял?

— Учитель? Странный выбор, — заметил отец. — В учителях здесь ходят очень средние личности. А что, если тебя пошлют в школу в Гарлеме? Или в Бронксе? В Бруклине? В Квинсе? Тамошние детишки — настоящие зверьки, они разорвут тебя на части. Я вот подумал, ты в компьютерах-то разбираешься?.. Но нет, послушай, сейчас я скажу, чем тебе заняться. Но сначала давай выпьем за твои прекрасные, но непрактичные педагогические мечты.

— И за бабушкино здоровье, — добавил Владимир.

— Да, за эту сумасшедшую старуху. — Доктор Гиршкин залпом опрокинул содержимое кружки и отжал с усов капли ставшей привычной за много лет жидкости. — Знаешь, Владимир, я живу только ради тебя и твоей бабушки, ну, насколько человек в принципе может жить ради других. Как это говорится? Человек — не остров. Твоя мать… уэлл, насколько я могу себе представить, она останется со мной до конца моих дней. Мы с ней вроде тех неудачных корпоративных слияний, которые здесь практикуют последние десять лет, или как Югославия. Но если бы меня спросили, за кого я предпочту умереть… скажем, угонят самолет и террористы заявят, что один из нас должен быть убит, вот тогда я умру за тебя или за бабушку, не раздумывая.

Владимир пошевелил пальцами в тесных детских шлепанцах (их неподвластный времени кротовий мех подмешивал к запаху ног острый звериный аромат), родители хранили эти тапочки и заставляли надевать, когда сын приезжал к ним.

— Зачем тебе умирать за бабушку? — удивился Владимир. — Она же старше.

— Хороший вопрос. — Доктор Гиршкин покусывал дряблую подушечку большого пальца, сосредотачиваясь для ответа. Владимир сообразил, что отец не раз размышлял над сценарием с угоном самолета. — Видишь ли, жизнь мне теперь не особенно дорога. Не хочу прикидываться совсем несчастным, но уверен: многие мужчины моего возраста чувствуют то же самое. Единственная причина, по которой я бы не отдал свою жизнь за бабушку, — это желание оставаться твоим отцом, но сдается мне, что как отец я тебе теперь не очень-то и нужен. Твоя жизнь протекает так далеко от нашего дома, ради обустройства которого мы с матерью трудились как проклятые, что иногда… словом, иногда я спрашиваю себя: и зачем все это?

Владимир подумал о своей новой жизни с Руокко. О том, как далеко он продвинулся. Действительно, зачем они столько вкалывали?

— Ладно, надеюсь, наш самолет никогда не угонят, — сказал он, отодвигая тарелку с фрагментами рыбьего скелета и вытирая сухой лоб салфеткой.

— Я тоже надеюсь, — подхватил отец, но не убедил сына в своей искренности.

Если не в профессиональной и не в семейной жизни, то хотя бы в смерти от руки подлых угонщиков с закрученными вверх усами, доктору Гиршкину перепадет кус доблести, и к тому же на глазах у всего мира.

— Не забыл, о чем мы сегодня говорили? — напомнил отец. — Самое главное, живи, как сам хочешь. А кроме того, не женись, пока не будешь готов расстаться со счастливой порой молодости. Вот те два урока, которые мы сегодня выучили.

Отец встал, опираясь на пластиковый садовый стол. Встряхнул больную ногу (она заснула во время ужина). Оглянулся, чтобы проверить, все ли в порядке с бабушкой, объезжавшей угодья Гиршкиных. Удостоверившись в благополучии своей матери, доктор Гиршкин направился, прихрамывая, на кухню за чаем и тортом, предоставляя Владимиру надеяться, что его отец сказал все, что хотел.

Но это было не так.

Часом позже Владимира с горящими от поцелуев отца щеками отправили из деревни в город на местном поезде Метро-Норт, отходившем в 8.12 вечера. Если периферийное зрение не обмануло его, он мог бы поклясться, что видел отблеск материнской янтарной брошки, дешевого прибалтийского сокровища, в вагоне, двигавшемся в противоположном направлении. Вскоре она приедет домой; полусонная, лежа на диване, перечислит мужу тихим голосом все гадости, которые ей пришлось претерпеть за четырнадцать часов рабочего дня: шепоток подчиненных-американцев за ее спиной, группки тайных заговорщиков в мужском туалете — недвусмысленный признак назревающего туземного бунта, корпоративного переворота. Они всегда хотят больше, эти местные уроженцы. Больше денег. Более выгодной медицинской страховки. Бесконечных двухнедельных отпусков. Вот что получается, когда родители ни в чем не ограничивают детей, когда рождаешься в мире без преград.

— Ежик, умоляю, твои работники-троглодиты боятся тебя до смерти, — утешит доктор жену, подав ей тарелочки с баклажанной икрой и салатом из белорыбицы, а также чашку травяного чая для успокоения нервов. Затем поправит подушку под ее ногами и переключит телевизор на передачу, которую они оба обожают, — ту, в которой порочных кинозвезд показывают такими, каковы они есть.

Тем временем в спальне наверху бабушке приснится одинокий дуб в саду, его узловатые ветви распростерлись над цветущими молочаем и первоцветом, а под дубом сидит кривоногий гой из деревенского полка с блестящей красной звездой на фуражке, он поднимает лицо от миски с кашей и улыбается бабушке безбрежной улыбкой крестьянского парня. И вот она уже танцует мазурку в каком-то дворце культуры в большом городе, и он прижимает ее к своей груди, целует в губы, сперва целомудренно, потом нет… Потому что здесь, в кладовке бабушкиных снов, меж зыбких силовых полей мечты и были, вибрирующих над американским пригородом, все кончается тем, что добродушный сержант Яша полюбит бабушку и счастью не будет конца.

Внизу доктору Гиршкину не спится. Обнаружив, что жена на диване забылась непробудным сном, и прикинув трудности транспортировки ее наверх в спальню, доктор, с сожалением покачав головой, удаляется в свое подвальное убежище.

В подвале, среди строительной пыли и болтающихся электрических проводов, доктор попытался воссоздать покосившуюся деревенскую избу, в которой он провел детство: шершавые, белые с желтоватым оттенком панели должны были заменить русскую березу; грубо сколоченным деревянным стульям и трехногому кухонному столу вменялось воспевать прелести бедности. На столе лежит много Пушкина, чуть Лермонтова и непонятно откуда взявшийся номер «Медицинского журнала Новой Англии»; доктор поспешно забрасывает его под кровать. Большая теплая печь, главный персонаж его юности, в ансамбле отсутствует, но что поделаешь?

Доктор включает вентилятор, раздевается, съедает кусок сыра, для удобства хранящийся рядом с кроватью, и ложится в постель. Пусть мне приснится мой сын в счастье и здравии, велит он себе. Но, увы, сон не приходит. Что-то его не пускает… Неприятный осадок, оставшийся от скромного званого ужина, который он устроил ради сына. В чем дело? Вроде бы он говорил о важнейших вещах — тщете любви, эфемерной природе юности. Но на самом деле попусту молол языком! Велеречивость, русская тоска, ностальгия, а толку чуть. Как всегда, он упустил главное. Он должен был сказать… Так-так… Для начала следовало сказать Владимиру, что он устал. Самыми простыми словами: «Владимир, я устал». Да, вот что надо было сказать. Доктор Гиршкин зевает, словно в подтверждение своей усталости.

«А почему я устал, Владимир? Что ж, если ты не можешь не задать этот вопрос, я отвечу. Я устал, потому что эмиграция в эту страну, расставание навсегда с родной хижиной, юртой, советскими высотками требует честолюбия, безумия, упорства и силы воли, которых у меня никогда не было».

Эх-х. Доктор Гиршкин расправляет влажные простыни и хорошенько взбивает подушку. Нет, это звучит слишком жалобно, слишком пораженчески. Лучше подпустить побольше теории.

«Видишь ли, Володя, — мог бы он сказать, — Старый Свет населен двумя породами обывателей — альфа и бета. Альфа, ощутив, как высохшая земля трещит под ногами, быстренько налаживает всю семью в Новый Свет, а бета, бедняга со слабым, сентиментальным сердцем, не двигается с места, продолжая возделывать бесплодную землю. Твоя мать, как ты, наверное, уже догадался, из породы альфа — неиссякаемая, непобедимая, неистовая энергия. Ты слушаешь, Володя?

Хорошо! Потому что вот что я хочу сказать: вопреки иммигрантскому рейтингу, составленному твоей матерью, нет ничего плохого в том, чтобы быть меньше, чем сосед, быть бета-иммигрантом здесь, в Америке, где всем заправляют альфа-иммигранты. Это нормально — позволять более сильным людям брать на себя ответственность за твою жизнь, позволять им перетаскивать тебя в лучшее место, учить уму-разуму. Потому что по большому счету, сынок, компромиссы, возможно, и необходимы, но постоянная торговля, взвешивание и перевешивание оборачиваются болезнью».

Доктора Гиршкина пробила радостная дрожь — это же настоящее прозрение! «Болезнь». Здорово! Или даже «сумасшествие». Так, пожалуй, еще лучше.

Он задумался, как бы ему поделиться открытием с Владимиром. Может быть, удастся опять затащить его в Скарсдейл, посулив дополнительно денег, или же они отправятся на экскурсию в знаменитый музей Метрополитен (тамошние ближневосточные коллекции великолепны). Да, в музей. Идеальное место для передачи важного знания.

Когда доктора Гиршкина наконец сморил сон, ему снились отец и сын верхом на крылатом ассирийском льве, они парили над антеннами и колючими шпилями этой неприглядной страны. Доктор понятия не имел, куда древний зверь несет их, но, в конце концов, после долгого утомительного дня хорошо просто взмыть в воздух.

3. Поиски денег среди своих

На следующее утро в Манхэттене Владимир, стряхнув путы сна, энергично почистил зубы, постоял под очистительным душем и произвел смотр своему добру: 800 долларов от отца плюс 500 от Рыбакова плюс все еще непроданный «Ролекс» и десять тысяч сигарет «Данхилл».

— Хорошее начало, — сообщил Владимир очертанию спящей под одеялом Франчески, — но я настроен на большее.

И с этой гэтсбианской мантрой на устах он отправился на работу — в занятный мир Общества им. Эммы Лазарус. Не успел он миновать приемную, как поляк Збигнев выскочил из комнаты обработки данных и преградил ему дорогу.

— Гиршкин, — произнес Збигнев. — Он здесь.

— Господи! Кто здесь?

— Помнишь твоего идиота-соотечественника с вентилятором? Рыбакова? Его Зе-эс-и пришел.

— Зе-эс-и?

— Закон о свободе информации. О мой боже! Ты здесь уж сто лет работаешь, Гиршкин!

Збигнев схватил подчиненного за рукав и потащил в свое логово, кабинет главного специалиста по окультуриванию иммигрантов. Там с одной стены Лех Валенса махал восторженным докерам, с другой Иоанн-Павел II рассеянно улыбался из-под скипетра, а по центру, на самом видном месте, висела заключенная в рамочку обложка збигневского шедевра, изданного на средства автора, «Поляк поляку: путешествие отца и сына к сердцу Полонии».

— Он дошел аж до церемонии принятия гражданства, — беззаботно трещал Збигнев, размахивая правительственным документом. Владимир застал его сразу после ланча — самые благостные, почти посткоитальные, минуты за весь унылый день начальника по культуре.

— Вот как.

— Вообрази такой сюжет. Рыбаков произносит клятву, он как раз на том месте, когда нужно поклясться защищать страну от всех врагов, внутренних и внешних, и тут… Видимо, он понимает эти слова превратно либо, что вероятнее, попросту пьян, потому что внезапно набрасывается с кулаками на мистера Джамаля ибн-Рашида, проживающего в Кью-Гарденз, в Квинсе. Здесь сказано, что Рыбаков лупил его обоими костылями, выкрикивая расистское «долой!».

— Понятно.

— Мистера Рашида уговорили не подавать в суд, но…

— Гражданство.

— Да.

— А нельзя ли что-нибудь сделать? — поинтересовался Владимир. — То есть этот человек официальный шиз, наверняка для психически больных существуют поблажки.

— Что же нам для него сделать? Может, засадить его в такое место, где он ни до кого не доберется? А может, закрыть визовый отдел в Москве, чтобы ваши русские выродки сидели дома?

Да, конечно.

— Спасибо, пан директор.

С этими словами Владимир ретировался в привычный беспорядок своего собственного рабочего места. Положил голову на холодную металлическую поверхность стола. В новости, услышанной от Збигнева, не было ничего хорошего…

Владимир хотел, чтобы Рыбаков получил гражданство.

Он хотел дополнительных товаров и услуг от грузин.

Хотел наведаться в Праву к Сурку, дабы лично выудить из него побольше даров.

Что ж, по крайней мере, вечером его ждет ужин с Руокко. Сегодня опять буйабесовый день? Стоп, дайте вспомнить… Понедельник — полента, вторник — ньокки… Что следует за вторником? Согласно записной книжке, встреча с шутом гороховым. Бывшим лучшим другом Баобабом.

Да, сегодня вечер с Баобабом. По прошествии неполных двух месяцев, в течение которых Владимир игнорировал звонки друга, у него вдруг защемило сердце, ненавязчиво напомнив о его русской отзывчивости — категории, вмещающей в себя глубокое понимание, молчаливое сочувствие и щедрость духа.

Нет, неправда. Деньги, конечно: Бао знал способы, как их добыть, отчаянные способы.

В «Туше» отмечали Неделю современной музыки. На гулянке, на которую угодили Владимир и Баобаб, музыканты и публика стерли различия между артистом и меценатом — все поголовно напялили фланель и сапоги, следуя моде, начинавшей просачиваться из северо-западной глухомани: Сиэтла, Портленда, штата Орегон. Новшество встревожило Владимира, он не желал ходить во фланелевых штанах, во всяком случае не летом. Владимир нервно дернул за воротник своей просторной кубинской рубашки. Необходимо обсудить этот вопрос с Фрэн.

Баобаб между тем вдыхал жизнь в штамп «улыбка от уха до уха»; его физиономия целиком, даже толстый, перебитый в нескольких местах нос, участвовала в создании этой улыбки. Печально только, что именно Владимир (потягивавший пиво стоя) стал источником ликования для одинокого Баобаба.

Владимир припомнил школьные годы: они с Баобабом возвращаются на электричке из научно-математической школы, весь долгий день их вежливо отшивали как девушки, так и юноши, и теперь друзья толкуют о том, как бы получше пристроить свои пригородные «я» на звездном манхэттенском небосклоне. Неужели это тот Баобаб, которого он когда-то любил?

— Да-а, Роберта по-прежнему спит с Ласло, — отчитывался Баобаб за прошедший период. — Но теперь мне кажется, что Ласло хочет спать и со мной. Это всех нас очень сблизит. И я пишу набросок моей собственной философской системы. И, ах да, по-моему, я наконец знаю, в чем стану специализироваться — в исследовании юмора. Как раз по мне.

— Но ты ведь не очень смешливый парень, — напомнил Владимир.

— Настоящий юмор не должен вызывать исключительно смех, — возразил Баобаб. — Он должен быть трагичным, как у братьев Маркс. Я познакомился с потрясающим профессором, Джозефом Руокко. Слыхал о таком? Он будет моим научным руководителем. И я остаюсь в Нью-Йорке, приятель. Не участвую в великом исходе в Праву, в долбаный Париж девяностых. Вся эта фигня закончится через полгода, поверь моему слову. Нет, буду держаться старины Руокко. Держаться реальности.

— Баобаб, мне нужны деньги, — сменил тему Владимир. И коротко обрисовал свои проблемы, используя стилистику Баобаба.

— Точно, это настоящая классовая борьба, — согласился Баобаб. — Почему ты не объяснишь своей Фрэнни, насколько ты беден? Что в этом позорного? Посмотри на себя… У тебя повадки отпущенного на волю крепостного. Некоторые женщины находят это сексуальным.

— Баобаб, ты меня слушаешь? Я не собираюсь выпрашивать у нее подачки.

— Ладно, — сказал Баобаб. — Могу я говорить напрямик?

— Будь любезен. Я из тех, кто верит всему, что говорят. Читаю газетные заголовки и плачу.

— Отлично. Значит, без обиняков. Мой босс, Джорди, замечательный парень. Надеюсь, ты мне веришь?

— Никаких наркотиков.

— У него есть сын двадцати лет. Полный идиот. Ничтожество. Он хочет поступить в этот безразмерный частный колледж в Майами. Не как в Йеле, конечно, но кое-какой отбор они проводят. Джорди заплатил одному индийцу, чтобы тот прошел тестирование вместо парнишки. Индус справился на отлично, но осталось непонятным, почему сынок дважды оставался на второй год в старших классах. В колледже хотят с ним побеседовать. Потому нам придется отправить туда кого-нибудь, кто умеет убедительно говорить.

— Тебя?

— Была такая мысль. Но, сам видишь, я белый как простыня. У тебя же и кожа того самого оливкового цвета, а с растительностью на роже ты и вовсе похож на молодого Ясира Арафата.

— Но ведь… Джорди, он кто? Испанец?

— Только не называй его испанцем, Джорди — ярый каталонец.

— А что будет, когда парень явится учиться на следующий год? Или мне придется ходить в колледж вместо него?

— В заведении таких гаргантюанских масштабов те, кто проводит собеседование, никогда больше с нашим мальцом не встретятся. Поверь, все просчитано, и я даже не думаю, что это такой уж страшный криминал. Прикинуться выпускником школы на преступление века не тянет, дурацкая выходка, не более. Но за двадцать тысяч…

— Что? Повтори! — перебил Владимир. Две цифры в столбик нарисовались в спертом воздухе бара. Они не сразу посчитались, но было ясно, что если из 32 200 вычесть 20 000, то останется сумма, которую вполне можно заработать. — Сколько, ты сказал?

Баобаб положил потные ладони на узкие плечи Владимира и встряхнул друга. Затем натянул ему на нос шляпу так плотно, что Владимиру стало больно. Обдал кислым дыханием и влепил поцелуй, лишь отчасти добродушный. Нос у Баобаба распух еще сильнее, а сам он выглядел и дышал так, будто был в два раза старше и в придачу сердечником.

— Пора бы тебе научиться ценить нашу дружбу, — произнес он. И добавил совершенно в духе Гиршкинландии, а возможно, любого семейства: — Любовь приходит и уходит, но твой друг Баобаб всегда с тобой, даже если он не самый распрекрасный парень на свете. Никогда не знаешь, когда он тебе понадобится, старый добрый Баобаб.

— Спасибо, — поблагодарил Владимир. — Спасибо за все.

4. Поиски денег во Флориде

Персиковый «кадиллак». Владимир никогда таких не видел, но знал, что это средство передвижения играло некогда важную роль в культурном развитии Соединенных Штатов. Персиковый «кади» лениво прохлаждался у обочины международного аэропорта Майами, и принадлежал он человеку, у которого, на манер индонезийцев и монголов, не было фамилии, только имя — Джорди.

Джорди не погнушался вынести из лабиринта аэропорта огромный вещевой мешок Владимира, набитый одеждой для колледжа, похвалив гостя за благоразумие: тот явился подготовленным. Хотя Джорди с удовольствием бы отвез Владимира в магазин за твидовым пиджаком и красным галстуком.

— Вот что мне нравится в иммигранцах, — говорил Джорди, — вы не избалованы. Много работаете. Пот с вас ручьями льет. Мой отец был иммигранцем, слыхал? Он собственными руками создал наш семейный бизнес.

Создал бизнес? Собственными руками? Нет, Джорди ни речью, ни внешностью не походил на киношных наркодельцов, чего с опаской ожидал Владимир. Он даже не смахивал на Пикассо — сходство, к которому, по представлениям Владимира, стремились все каталонцы. Джорди скорее выглядел как еврей средних лет с собственной текстильной фабрикой. Средних лет, но ближе к пенсии, чем к славным денечкам. Лицо от неумеренного пребывания на солнце изрезано морщинами; шаг по-прежнему упругий, однако Джорди, обутый в умопомрачительные туфли из страусиной кожи, намеренно раскачивался при ходьбе, как и подобает человеку, многого достигшему в жизни.

— Я давно мечтал побывать в Испании, — сказал Владимир.

— Si ma mare fos Espanya jo seria un fill de puta, — ответил Джорди. — Знаешь, что это значит? Если моя мать испанка, тогда я сукин сын. Вот что я думаю об испанцах. Белые латиносы, вот они кто, и этим все сказано.

— Я бы поехал только в Барселону, — заверил Владимир каталонца.

— Э-э, в Каталонии всюду неплохо. Я однажды трахал одну крохотулечку в Тартозе, почти карлицу.

— Маленькие женщины бывают очень милы, — заметил Владимир. Никого конкретно он не имел в виду.

— Бороду придется убрать, — сообщил Джорди, когда они сели в прохладную машину. — С бородой ты выглядишь слишком взрослым. Мы ведь посылаем парнишку в колледж, а не в юридическую школу. Юридическая школа будет попозже.

Какое совпадение! У Джорди и матери Владимира совершенно одинаковые планы в отношении потомства. Может, этих двоих следует познакомить? Но как ужасно лишиться бесценной бороды, которая делала Владимира на пять лет старше и на десять умнее. К счастью, те же самые гормоны, что сметали волосы с макушки, обеспечивали буйную растительность в местах, расположенных ниже. К тому же на кону стояли двадцать тысяч долларов.

— Я немедленно побреюсь, — пообещал Владимир.

— Хороший мальчик, — Джорди похлопал Владимира по плечу. Его руки пахли детской присыпкой, а в целом запах, исходивший от Джорди и разносимый кондиционером с силой штормового ветра, был на девять частей цитрусовым и на одну часть мужским. — В холодильнике есть кола, если хочешь. — Говорил Джорди с причудливым акцентом работяги из Квинса: «кола» у него превращалась в «колер», «куча» в «кучера», а США в мифическую страну Америкеру.

Мимо болячками на пейзаже мелькали гостинички с немецкими и канадскими флагами, бесконечные забегаловки с электрифицированными коровами и хвостами омаров и, конечно, непременные пальмы, дорогие друзья умеренно-климатических северян.

— Хорошая машина, — похвалил Владимир для поддержания разговора.

— А тебе не кажется, что она немножко черно-мазнутая? Тонированные стекла, громадные покрышки…

Ага, капелька расизма перед ланчем. Пора подключать прогрессивное чутье, Владимир. Старшие Гиршкины выкладывали двадцать пять тысяч долларов в год за твои социалистические камлания на Среднем Западе. Не подведи альма-матер.

— Мистер Джорди, почему вы думаете, что люди с цветной кожей предпочитают тонированные стекла и прочее в том же духе? Если, конечно, вы действительно придерживаетесь подобного мнения?

— Потому что они обезьяны.

— Понятно.

— Но сними с персикового «кадиллака» тонированные стекла и толстые шины, и от крутой машины ничего не останется, правильно? Вот что я тебе скажу: каждый год я беру напрокат по четыре сотни таких машин. Все, кто работает на меня, — в Нью-Йорке, Майами, на Лазурном Берегу — у всех персиковые «кади». Не нравятся мои вкусы, ищи работу в другом месте, баррада. Пендехо. И вопрос закрыт.

Тем временем дешевые мотели северного происхождения сменились величественными туземными фасадами в стиле ар деко. Джорди велел Владимиру смотреть в оба: как бы не проехать отель «Новый Эдем и Кабана», запомнившийся Владимиру по прежним поездкам на Южное побережье, — многоэтажное, несколько облупленное пристанище для курортников, расположенное по соседству с «Фонтебло-Хилтоном», флагманом эпохи норковых палантинов.

Центром шахтообразного, некогда роскошного холла в «Новом Эдеме» служила тщательно отдраенная люстра. Сверзнувшись с высоты в несколько этажей, люстра зависла над поставленными в круг потертыми бархатными креслами.

— Элегантность никогда не выходит из моды, — объявил Джорди. — Нет, ты только глянь на этих славных ребят! — И он принялся с таким рвением махать стайке пенсионеров, словно те были его земляками, с которыми он вместе приехал в Америку. Но, к огорчению Джорди, новоэдемская команда даже не пошевелилась, ее члены наслаждались блаженной послеобеденной дремой. Для тех же, кто пребывал в сознании, в магнитофоне пел Банни Бериган[21], а в зеленой гостиной подавали вегетарианскую печень — слишком много развлечений, чтобы заметить появление Джорди и Владимира, пары необычной по любым стандартам.

Разочарования на этом не закончились. Джорди вернулся от регистрационной стойки со словами:

— Моя дура секретарша напутала с заказом. Ты не возражаешь, если мы поселимся в одном номере?

— О, нисколько. Все равно что вечеринка с ночевкой, маленькие девочки любят такие устраивать.

— Вечеринка с ночевкой. Мне нравится. Хорошая идея. И почему все радости достаются только девчонкам?

Действительно, почему? Была очень веская причина, чтобы все радости на вечеринках с ночевкой доставались девчонкам, и только им. Но Владимиру предстояло выяснить эту причину самостоятельно.

Он отложил в сторону грязную портативную электробритву Джорди и оглядел с разных сторон свое выскобленное (кожу пощипывало) лицо в трехстворчатом зеркале ванной. Караул. На него глянул болезненный ленинградский Владимир, потом испуганный Владимир из Ивритской школы и, наконец, растерянный Владимир из научно-математической школы — триптих, отобразивший его абсолютно бесславную карьеру в качестве подростка. Когда вокруг пухлых губ имеется поросль, напоминающая нашлепку на лобок, это совсем другое дело.

— Ну как? — Владимир вошел в залитую солнцем спальню, в глазах рябило от бесчисленных цветочков на обоях и деревянных деталей — стиль новоанглийских пансионов давно перешагнул границу между Севером и Югом.

Джорди, развалившийся на кровати в одних плавках, поднял голову от газеты. Рыхлостью его тело походило на бурно растущий город, ручейки жира, как пригороды, расползались по всем направлениям.

— Что я вижу? Предо мной привлекательный юноша, — сказал Джорди. — Стоит только побриться, и совсем другое дело.

— Собеседование завтра?

— М-м? — Джорди все еще изучал девственную физиономию Владимира. — Точно. Мы обговорим ответы на вопросы. Но попозже. А сейчас иди погуляй на солнце, пусть подбородок загорит, а то он чересчур выделяется. И обязательно угостись здешним дорогим шампанским. Увидишь цену, глазам своим не поверишь.

Спустившись на лифте, Владимир направился к дверям с указателем «Купальня и бассейн». На воздухе стало ясно, почему шезлонги пустуют, а накачанные служители при бассейне бездельничают флоридский «не сезон» с трехзначной температурой по Фаренгейту засушивал спрос.

Несмотря на подавленность, Владимир приветствовал береговую полосу бокалом шампанского. «Ваше здоровье», — сказал он чайкам, визжавшим в небе. Все вокруг напоминало ему родину. Когда он был маленьким, Гиршкины каждое лето совершали набег на галечные пляжи Ялты. Доктор Гиршкин прописывал ежедневную дозу солнца хворому Владимиру, а мать часами выдерживала его под слепящим желтым диском, заставляя потеть и отхаркивать мокроту.

С другими детьми ему играть воспрещалось (бабушка клеймила их шпионами и доносчиками), окунуться в Черном море тоже не позволяли: мать боялась, как бы ребенка не сожрал ненасытный дельфин (несколько бутылконосых особей резвились неподалеку от берега).

Взамен мать придумала для сына игру. Она называлась «Твердая валюта». Каждое утро мать чаевничала со своей старинной подружкой, работавшей в отеле «Интурист» и информировавшей мать о последних изменениях в валютном курсе. Затем они с Владимиром заучивали эти цифры. И начиналось:

— Семь британских фунтов стерлингов равняются…

— Тринадцати американским долларам, — выкрикивал Владимир.

— Двадцать пять голландских гульденов.

— Сорок три швейцарских франка!

— Тридцать девять финских марок.

— Двадцать пять немецких марок!

— Тридцать одна шведская крона.

— Шестьдесят… шестьдесят три… норвежских…

— Неверно, дурачок ты мой маленький…

Штрафом за ошибку (и наградой за успех) была жалкая советская копейка, но однажды Владимиру удалось заработать аж пятикопеечную монету. Мать с грустью выудила ее из своего кошелька.

— Теперь ты сможешь поехать на метро, — сказала она. — Сядешь в вагон и уедешь от меня навсегда.

Владимир был настолько потрясен этим заявлением, что расплакался.

— Как я могу уехать от тебя, мамочка? — ревел он. — и как я один войду в метро? Нет, я никогда больше не поеду в метро! — Он проплакал весь День, лосьон для загара тек по его щекам. И даже искусное акробатическое представление, устроенное дельфинами-людоедами, не развеселило его.

О, наши детские беды. Ощущая себя много взрослее и много счастливее, чем прежде, Владимир решил отправить Фрэн открытку. Сувенирный киоск в «Новом Эдеме» предлагал широчайший выбор голых задов, припорошенных песком, морскую корову, умолявшую о спасении от полного истребления, и крупные планы кислотно-розовых фламинго, гнездившихся во флоридских дворах. Владимир выбрал фламинго, как идеально соответствующих обстоятельствам. «Дорогая, — написал он на оборотной стороне. — Эта конференция по иммигрантским проблемам — скука смертная. Порою я просто ненавижу свою работу». Конференция была гениальной выдумкой Владимира. Он даже сказал Фрэн, что прочтет доклад, основанный на американском опыте его матери, — «Прерогатива пирогов: советские евреи и кооптационный потенциал американского рынка».

«При каждом удобном случае практикуюсь в шаффлборде и маджонге, — писал он Фрэн, — чтобы, когда для нас наступят золотые денечки, я смог бы стать тебе достойным партнером в играх. Но прежде чем ты накинешь цветастую шаль, а я переоденусь в ослепительно белые штаны, давай — и не откладывая надолго — поколесим по стране, и в долгом путешествии ты расскажешь мне всю свою жизнь с самого первого дня. Притворимся туристами («захватите фотоаппараты, посмотрите туда-сюда»). Я не умею водить машину, но мечтаю научиться. Через три дня и четыре часа мы увидимся. Жду не дождусь».

Опустив открытку, он посетил бар «Эдемская скала», где его строго допросили на предмет возраста. Бармен угомонился, лишь когда ему были предъявлены залысины в качестве аргумента, и налил Владимиру паршивого пива. Безволосый подбородок, торчавший вареным яйцом, начинал доставлять неприятности. После двух кружек пива Владимир решил уладить еще одно нью-йоркское дельце, на сей раз по долгу службы, а не ради удовольствия.

Сердитый мистер Рыбаков возник на линии с первого же гудка:

— Кто? Черт бы все побрал. На каком мы полушарии?

— Рыбаков, это Гиршкин. Я вас разбудил?

— Я не нуждаюсь во сне, командир.

— Вы не говорили, что ударили мистера Рашида на церемонии принятия гражданства.

— Что? Нет, тут я абсолютно чист. Господи, он ведь иностранец! По-английски я не очень, но понял, что сказал судья: «Защищать страну… от внутренних и внешних врагов… клянусь…» Поворачиваю голову — и что я вижу? Египтянина, такого же, как тот газетчик, что каждый раз дерет с меня лишних пять центов за русскую газету. Этот вонючий турок, он тоже внешний враг, который пытается обмануть рабочие и крестьянские массы и обратить нас в ислам! Вот я и поступил так, как велел судья: защитил свою страну. Нельзя же отдать приказ солдату и надеяться, что он не подчинится. Это бунт!

— Как бы то ни было, вы поставили меня в неловкое положение, — заявил Владимир. — Я сейчас во Флориде. Играю в теннис с директором Службы иммиграции и натурализации и упрашиваю его пересмотреть ваше дело. Здесь сорок градусов по Цельсию, и у меня вот-вот случится инфаркт. Слышите, Рыбаков? Инфаркт.

— Ой, Володечка, ну пожалуйста, сделай так, чтобы меня опять пустили в этот зал для церемоний. Я буду хорошо себя вести. Уговори директора простить меня за тот случай. Скажи ему, что у меня вот здесь не в порядке. — За девятьсот миль вверх по Восточному побережью Рыбаков громко постучал себя по лбу.

Владимир протяжно вздохнул, как отец, смирившийся с недоразвитостью отпрыска.

— Хорошо. Позвоню, когда вернусь в город. А пока поупражняйтесь в вежливости перед зеркалом.

— Капитан, я выполняю ваши приказы без разговоров! Вся власть Службе иммиграции и натурализации!

Распластавшись на животе, Джорди смотрел передачу о модельном агентстве; полет жиденьких острот и шелест спадающего неглиже он встречал довольным мычанием. Остатки его раннего ужина и две пустые бутылки из-под шампанского громоздились на маленьком столике, предназначенном, вероятно, для карточных игр; еще одна бутылка шампанского плавала в ведерке с тающим льдом. Этому воплощению гедонизма средь старомодного убранства номера недоставало лишь серебряного подноса с затонувшей «Лузитании» с наспех нацарапанным счетом за шампанское.

— Мне нравятся брюнетки, — сказал Владимир, садясь на свою кровать и стряхивая песок с кроссовок.

— Брюнетки крепче сбиты, чем блондинки, — со знанием дела произнес Джорди. — У тебя есть подружка?

— Да, — признался Владимир, сияя от гордости и чувствуя себя даже моложе, чем выглядел с чисто выбритым лицом.

— Какого цвета у нее волосы?

Почему-то Владимир подумал о рыжеватых кудрях Халы, но вовремя опомнился и ответил правильно:

— Темные, очень темные.

— И как оно ей? — осведомился Джорди.

Что «оно»? Цвет волос, модельные агентства?

— Нормально.

— То есть я хотел спросить… Э-э, хлебни, сынок. Мой друг не должен отставать от меня по части выпивки!

Владимир поступил как ему было велено, а затем спросил о сыне Джорди, этом великовозрастном дебиле.

— О, мой маленький Хауме. — Гордый папаша сел на кровати и деловито шлепнул себя по ляжкам. Убавил звук в телевизоре, и писк моделей уже не перекрывал шорох волн, отмывавших пляжный песок. — Он способный парнишка, просто в школе У него нелады. Так что на собеседовании тебе, наверное, не стоит выглядеть жутко начитанным, но парочку книг, пожалуй, упомяни. Дальше, он увлекается футболом. Правда, его выперли из команды в прошлом году. — Этот прискорбный факт поверг Джорди в легкую задумчивость. — Но в этом я виню тренера, школу и школьный совет, они совершенно не понимают потребностей моего мальчика, — продолжил он после паузы. — Давай выпьем за моего маленького Хауме, адвоката, которым он станет в будущем. С Божьей помощью, конечно. — Джорди осушил бутылку шампанского почти до дна в десять необычайно объемистых глотков, словно у него над душой стоял какой-нибудь начальственный погоняла.

— Это важная деталь, — заметил Владимир. — Я в спорте не очень разбираюсь. Например, как называется здешняя команда?

— О господи. Вы, манхэттенские ребята, иногда совсем как голубые. Здешняя называется «Дельфины», а дома у нас две команды — «Великаны» и «Ракеты».

— Я слыхал о них. — Названия пошлее не придумаешь. Если у Владимира будет когда-нибудь своя команда, он назовет ее «Нью-Йоркские евреины». Или «Отказники с Брайтон-Бич».

Пока Джорди читал лекцию про суперкубок, «Далласских Ковбоев» и легендарной дамочке, опекавшей последних, гостиничная обслуга принесла рыбу-меч, невыносимо пресную, несмотря на то что рыба задыхалась под слоем черного перца величиной с град. Владимир жевал это недоразумение, пока Джорди перечислял достоинства своего сына: к примеру, свою подружку Хауме ни разу пальцем не тронул, хотя порою обстоятельства того требовали, и, вне всяких сомнений, он знает, что деньги не на деревьях растут, что от работы еще никто не умирал, а без труда не вытянешь и рыбку из пруда. Владимир, поразмыслив над этими похвальными качествами, предложил конкретизировать деятельность малыша Хауме: в свободное время мальчик руководит школьным кружком каталонской культуры; раз в неделю помогает польским старушкам добраться до церкви Петра и Павла, чтобы разговеться окороком с пряностями; пишет письма своему конгрессмену, требуя улучшить освещение на поле для софтбола (см. выше — интерес к спорту).

— Выпьем за малыша Хауме, который нянчится со старыми польскими шлюхами! — предложил Джорди. — А почему ты не пьешь, милый?

Указав на свой мочевой пузырь, Владимир отправился в розовую ванную облегчиться. По возвращении его ожидали два юных представителя гостиничной службы — прыщавый Адам и Ева Юга — дабы вручить еще одну бутылку, перевязанную ленточкой:

— За счет заведения, сэр.

Солнце давно закатилось, когда Владимира одолела дурманящая тошнота от выпитого шампанского и он приказал себе остановиться. Владимир тяжело опустился на свою кровать, стоявшую ближе к балкону, и почувствовал, как она медленно поплыла во все четыре стороны. Что-то его беспокоило, и не только физическая реальность, провонявшая алкоголем. Задача предстать перед приемной комиссией колледжа в образе сына одноклеточного отца внезапно показалась элементарной, как охота на коров. Да, сугубо альтернативная нравственная реальность открывалась перед Владимиром, альтернативная Американа, населенная подобными ему бета-иммигрантами, которые живут играючи, пьют всерьез и складывают пирамиды, как дядя Шурик, в то время как остальные граждане упорно протирают кожаные диваны и коврики для стульев с изображением утки Дейзи в дурацких местах вроде Эри и Бирмингема или совсем уж запредельных Фэрбенксе и Дулуте. Он повернулся к Джорди, чуть ли не ожидая подтверждения этому сделанному про себя открытию, но увидел, что тот изучает Владимира ниже пояса сквозь бокал с шампанским, запотевший от дыхания. Джорди поднял глаза на Владимира — тяжелые веки сморщились от напряжения — и коротко, ободряюще расхохотался:

— Не пугайся.

Владимир очень испугался, будто внезапно щелкнул финский замок в крепости Гиршкиных, вскрытый опытной рукой, и сигнализация не взвыла, а соседский злющий пес улегся дрыхнуть. Железа, ответственная за страх и деньги, еще даже не активизировалась, но Владимир уже все понял.

— Эй, поправь, если я ошибаюсь. — Джорди положил ноги на кровать Владимира, под натянувшимися плавками проступали очертания его снаряда, прижатого наискось к телу эластичной тканью. — Вы ведь с Баобабом и раньше играли в эти игры, правда? Ну, ведь ты уже имел дело с другими парнями.

Владимир увидел, как по шву плавок Джорди расползается жуткое влажное пятно.

— Кто, мы? — Он вскочил и в растерянности повторил: — Кто, МЫ?

— В этом смысле ты очень похож на Баобаба, — улыбнулся Джорди и понимающе пожал плечами: мол, уж такими вы уродились. — Это вовсе не значит, что у тебя гомосексуальные наклонности, коко, хотя про футбол ты мог бы знать и побольше. Просто в твоей фигуре что-то такое есть. Послушай, я все понимаю, и в газетах об этом завтра не напишут.

— Нет, нет, очевидно, произошло недоразумение, — начал Владимир, следуя ошибочной установке среднего класса, гласившей, что, попав в беду, лучше изъясняться как образованный человек — Если помните, я уже упоминал о моей подружке…

— Ладно, хорошо, о'кей, — перебил Джорди. — Дискуссия окончена, принц. — Затем одним движением, технические подробности которого Владимир упустил, он вскочил на ноги и сдернул трусы; его пенис, качнувшись вверх, занял нужную позицию. Владимир отвел глаза и уперся взглядом в набухшую тень, которую член Джорди отбрасывал на аккуратно застеленную кровать, отделявшую Владимира от каталонца.

Джорди суетился, не давая опомниться. Хлопнув себя по лбу, он воскликнул:

— Погоди! «Кей-Вай»!

Владимир мгновенно вспомнил шкафчик, в котором хранились смазки Халы, и тут же отмахнулся от воспоминания, совершенно сейчас бесполезного. Он отступил к балкону, уже прикидывая, что хуже: вероятная смерть при падении с четвертого этажа, маячившая за спиной, или то, что его ждет впереди.

Но когда Джорди нагнулся к чемодану, взгляд Владимира упал на дубовую дверь, находившуюся за кроватью Джорди, — респектабельную дверь, такая украсила бы лучшие дома Эри и Бирмингема, Фэрбенкса и Дулута. Вот тот барьер, что отделял его от свободного мира гостиничного персонала, высушенных солнцем пенсионеров и пристойного человеческого общения. В одно мгновение установив связь между собой и дверью, Владимир рванул вперед.

Его схватили за полу развевающейся футболки, дернули и швырнули плечом к стене. Сначала он ощутил боль, а потом и Джорди — точнее, фрагменты его потного тела: то подмышку, то сосок — на своем лице.

— Эй, куда! — орал Джорди, брызгая слюной в оба глаза Владимира, впиваясь в него ногтями. — Гребаный фого! Тебе двадцати штук мало, сука?

Владимир крепко зажмурился, жгучая чужая слюна извивалась восьмерками боли.

— Я не… — начал он, но тут же забыл, чего он «не». И вдруг в голове всплыл образ Фрэн: острые ключицы, торчащие в разные стороны груди, стиснутые в пучок бюстгальтером, открытая улыбка, с которой она входит в комнату, где собрались друзья. Она мечтала сделать из него человека, настоящего гражданина Нового Света.

И тогда Владимир нанес удар.

Он в жизни никого не бил и не слыхал, как хрустят костяшки пальцев, стукаясь о хрящ. Однажды, обозлившись на глупую колли, сторожевую собаку при бассейне в дачной деревушке, он треснул ее бадминтонной ракеткой по пушистому заду; иных случаев насилия за ним не числилось.

Удар пришелся почти по носу, однако между двумя идеально круглыми, волосатыми ноздрями не появилось и намека на кровь, лишь оторопь на физиономии размеренно пыхтевшего Джорди. Каталонец походил на изумленного младенца, у которого отобрали барабан и даже не объяснили почему.

На мгновение ногти Джорди вылезли из кожи Владимира, хотя давление ладоней не ослабло, тем не менее, учитывая обалдевший вид каталонца, нельзя было не воспользоваться моментом.

Владимир метнулся к выходу. Дверь открылась и захлопнулась за ним, ковровая дорожка красной стрелой указывала путь к лифту, но Владимир не мог ждать, бросился к лестнице и, перепрыгивая через ступеньки, побежал вниз, его ноги — то героические пособники побега, то коченеющие мертвяки, грозившие опрокинуть тело вниз головой в пролет на бетонный пол.

Погони, слава богу, не было слышно, но это лишь означало, что Джорди спускается на лифте. И в холле Владимир угодит прямиком в его объятия.

«Вот ты где, парень», — скажет Джорди, мерзко усмехаясь, попутно объясняя персоналу про размолвку между любовниками.

Владимир читал о подобном случае с участием закоренелого людоеда, ни больше ни меньше.

Он с разбега приземлился на последнюю ступеньку, бедренное сухожилие едва не лопнуло от сильного толчка. В бархатно-позолоченном холле, куда похромал Владимир, геронтологическая команда, оккупировавшая все кресла, принялась понимающе переглядываться, завидев его перекошенную от нехватки кислорода и отливавшую трупной синевой физиономию. Не говоря уж о футболке, порванной на плечах.

Владимир глянул на светящиеся планки над лифтами, одна из них, без сомнения, указывала на спуск «3… 2…»

Он не мог сдвинуться с места, завороженный цифрами, из ступора его вывел протяжный старческий голос: «Шш-та?»

В одну секунду Владимир оказался за дверьми, достойными дворца, пересек подъездное кольцо перед отелем и побежал, не разбирая препятствий, ни движущихся, ни стационарных. Он бежал буквально в ночь, и флоридская ночь, пропахшая выхлопными газами, луком из полуфабрикатных блюд и, наверное, чуть-чуть морем, приняла его и укрыла в кипящей тьме.

5. Попадание не туда

Все изменилось. Его тело побывало в руках постороннего человека, в чьи намерения входило причинить боль. И чужаку это удалось: плечо размолочено, глаза заплеваны. Сколь ничтожны оскорбления, полученные в детстве, по сравнению с тем, что только что произошло. Все подростковые несчастья, ежедневные взбучки от родителей и сверстников, оказывается, были не более чем генеральной репетицией; оказывается, все те годы юный Владимир лишь готовился к роли жертвы.

Он растирал поврежденное плечо и прижимался к нему щекой. Владимиру давно не приходилось жалеть себя, и это чувство казалось странным, словно явившимся из другой жизни. Полуголый, он сидел под разлапистой невысокой пальмой в зарослях, которые могли бы сойти за национальный парк, но на самом деле являлись садом, разбитым перед огромным комплексом кондоминиумов. Ему по-прежнему было трудно дышать, в горле першило, и он изо всех сил старался отвлечься и побороть приступ сухого кашля. Как сказал однажды знатный педиатр с Парк-авеню, приступ астмы наполовину психическое явление и необходимо переключать внимание на другие проблемы.

Другая проблема после астмы — как найти такси и добраться до аэропорта. Джорди скорее всего уже едет туда, чтобы встретить сбежавшего любовника у выхода X — на вылете в Ла-Гардию. Но в безбрежном Майами наверняка существуют и другие лазейки. Владимир вспомнил о втором аэропорте, откуда родители летали со скидкой на аэробусах с названиями вроде «Небесная красота» или «Королевские американские линии». То был аэропорт Форт-Лодердейл, находился он выше по побережью.

Ладно, а дальше что? Владимир расправил ошметки футболки, выплюнул, откашлявшись, сгусток слизи, похожий на губку с кровянистыми порами В бумажнике он обнаружил остатки денег, полученных от отца и мистера Рыбакова, — ровно 1200 долларов в мелких и крупных купюрах. Счастливый случай № 2 — одинокое такси кружило вокруг кондоминиумов в ожидании, когда на улицу вывалится толпа в классных туфлях и дышащем хлопке, настроенная повеселиться. Пригнувшись, Владимир пробрался сквозь кустарник, затем неторопливой походочкой направился к такси — миллионер, наслаждающийся законным правом щеголять в рваной футболке воскресным вечером. Однако таксист — великан ближневосточной внешности из тех, у кого непорядок с гипофизом, — внимательно оглядел наряд Владимира в зеркале заднего вида и спросил, уж не подружка ли дала ему под зад. На табличке значилось имя таксиста — Бен-Ари, «сын льва»; в Ивритской школе, припомнил Владимир, таких детенышей могучих львов водилось предостаточно.

— И я уезжаю от этой суки навсегда, — ответил Владимир (учитывая события последнего часа, экспроприация слова «сука» послужила хоть небольшим, но все же утешением). — В Форт-Лодердейл! — скомандовал он.

Когда они миновали Эдем и въехали в район Норт-Бич, он попросил притормозить у телефонной будки, стоявшей в колеблющейся тени «Сладкоречивого гнома О'Мэйли», где за три порции «Гиннеса» брали как за одну.

— Пожалуйста, подождите меня.

— А то я уеду, не взяв денег! — Широкая израильская ухмылка заменила Сыну Льва смех.

Владимир набрал номер «Королевских американских линий» и узнал, что они свернули работу в прошлый вторник. «Небесная красота» теперь курсировала только между Майами и Меделлином, хотя в Цюрих самолеты вылетали в режиме нон-стоп. В итоге ему продали билет на ближайший рейс до Нью-Йорка по цене, эквивалентной его Двухнедельному заработку.

Владимир глазом не моргнул, услыхав, сколько с него запросили, — главное, он был жив и все еще можно было поправить. То есть вернуться к Фрэн. Вернуться туда, где дни текут от сигареты к шоколаду и кофе, где по утрам за завтраком Фрэн несет всякую хрень о временном правительстве Керенского, а обеденный перерыв в Обществе абсорбции сулит нечаянную радость: открываешь коробочку с ланчем, приготовленную Винси, а в ней ломтик сырой говядины в соусе с цикорием на поджаренном хлебе (семь сортов зерна), пышная веточка мяты, выращенной на балконе, плюс два билета на дневной концерт в церкви Св. Троицы — выступает квартет из Правы… О да, сорок дней и ночей, не меньше, он будет просто нежиться в постели в окружении всех Руокко, чтобы очиститься от двух последних часов.

Пока же, немного окрепнув духом после препирательств с авиалиниями, Владимир был готов потратить часть образовавшегося напора на Баобаба. Он позвонил за счет сволочи-абонента, и когда знакомый задыхающийся голос нехотя согласился оплатить разговор, Владимир начал без предисловий:

— Значит, так, я вдоволь налюбовался членом Джорди и хочу спросить, цитируя твоего босса, как оно тебе? — На противоположном конце Восточного побережья повисла тишина. — И он до сих пор не отдал тебе на откуп Бруклинский колледж? По-моему, за свой тяжкий труд ты должен по меньшей мере потребовать Бруклин. Не продавайся дешево, фуфло.

— Он ведь не., да?

— Нет, живое доказательство социального дарвинизма, он — нет. Я стою у дороги на аэропорт, плечо превратилось в крошево, я едва двигаюсь, но моя задница по-прежнему не тронута. Спасибо, что спросил.

— Послушай. — Баобаб сделал паузу, словно сам к чему-то прислушивался. — Я, правда… Иногда он лапал меня и щипал за жопу, но я думал…

— Ты думал? — перебил Владимир. — А ты уверен? Помнишь, в школе тебе всегда давали дополнительное время на тесты, потому что у тебя была справка от врача, что ты страдаешь дислексией? Ты подделал эту справку, верно? Ну признайся уже. На самом деле у тебя нет дислексии, ты просто долбаный идиот. Я прав?

— Давай…

— Давай произведем опись нажитого, что нам мешает? Тебе двадцать пять лет, ты специализируешься в исследованиях юмора, твою девушку не пускают в кино без взрослых, а твой босс обожает шлепать тебя по попке и торчит при этом. И ты еще удивляешься, почему тебя не зовут почаще видеться с Фрэн и ее друзьями? Поверь, Фрэн отныне и меня не захочет видеть. У ее антропологического любопытства есть пределы.

— Ладно, — ответил Баобаб. — Ты все сказал. Ладно. Где ты конкретно?

— Ты все уладишь, милый?

Баобаб не утратил спокойствия:

— Где ты, Владимир?

— Я уже сказал, по дороге в аэропорт. У меня счетчик включен.

— А где Джорди?

— Ха, надеюсь, ищет меня. Отвергнутая любовь и все такое.

— Хватит об этом. Значит, он пытался… А ты сбежал?

— Ну, сначала я с ним подрался, — сообщил Владимир. — Врезал ему как следует!

«Врезал как следует»? И когда уже эта ночь закончится!

— Господи боже. Ну тогда ты по уши в дерьме. Слушай, не садись в самолет до Нью-Йорка. Езжай в Вичито, в Пеорию…

— Да пошел ты! — закричал Владимир. Дурное предчувствие уже отметилось на его призрачной страхо-денежной железе; впрочем, призрачность не мешала мочевому пузырю реагировать на эту железу вполне явственно. — Он что, станет преследовать меня до Нью-Йорка, а потом убьет?

— Сомневаюсь, что он сам станет преследовать тебя, но да, вероятно, он найдет время, чтобы убить тебя, а может, и трахнет напоследок для порядка. Влад, послушай меня! На него только в Бронксе работает сотня людей. В прошлом году мой друг Эрнест, чокнутый латинос, который заправлял делами в колледже Ла-Гардия, обозвал Джорди петушком — в шутку, сам понимаешь…

— И?

— Ты еще спрашиваешь? За кого ты держишь этих людей? — разволновался Баобаб. — Это каталонский картель! Господи, как они убивают, с каким вдохновением творят насилие… Чистый модернизм! Даже вам, русским, есть чему у них поучиться. А потом, тот факт, что он пытался… и ты знаешь, что он…

— Наконец-то до меня дошло. Теперь мне совершенно ясно: ты отлично знал, что этот человек — убийца и педераст, тем не менее уговорил меня ехать с ним во Флориду и остановиться в одном отеле.

— Откуда мне было знать? Да, я в курсе, что ему нравятся падшие ангелочки, но ты ведь взрослый мужик, вся рожа в бороде!

— Уже нет, болван!

— Послушай, тебе нужны были деньги! — напомнил Баобаб. — Я подумал, что таким способом верну твое расположение. Ты мой единственный друг, но я тебя совсем не вижу…

— Ах, значит, это я виноват. Ты — безмозглая обезьяна, Баобаб. Как ни стараюсь злиться на тебя, не получается, тем более что… Тем более что для меня эта ночь скоро закончится. Ты же всю жизнь проведешь в таком состоянии. Прощай, дурак несчастный.

— Стой! Возможно, он подключился к моей линии. Ему ничего не стоит окружить аэропорт Майами.

— Тогда его ждет сюрприз, потому что я еду в аэропорт Форт-Лодердейл.

— Господи! Не говори мне об этом! Мой телефон на прослушке!

— Ага, а Лодердейл взят в кольцо свирепыми каталонцами с полуавтоматами и глянцевыми снимками моей рожи. В Городском колледже случайно нет бесплатной психотерапии? Почему бы тебе не наведаться к доктору после лекции по юмору?

— Подожди! Забудь об автовокзалах и железной дороге! И не бери напрокат машину! Он может выследить…

Владимир повесил трубку и побежал к заждавшемуся израильтянину.

— Вперед! — крикнул он.

— Ты крупно влип, начон миод? — спросил Лев. Он смеялся и смеялся, всплескивая руками, отчего зеркало заднего вида выгнулось вверх.

Очнувшись, Владимир поднял голову. Спал он недолго, минуту или две. Жуткий страх, когда первоначальные наскоки не подействовали, изловчился и погрузил его в сон. Хотя и навеянный страхом, сон протекал без сновидений, разве что Владимиру снилась бездонная пустота.

Пейзаж за окном убедил Владимира в том, что из движущегося автомобиля вся Флорида выглядит одинаково. На указателе на противоположной стороне шоссе значилось: БАЛ-ХАРБОР 20. Бал-Харбор был крайним севером Майами-Бич. Отлично. Они едут в правильном направлении, и дорога пустая.

А что этот чертов Лев сказал? Два последних слова Владимир помнил с Ивритской школы.

— Начон миод, — повторил он. «Совершенно верно».

— Значит, я был прав! — обрадовался израильтянин. — Ты — русский еврей. Неудивительно, что у тебя проблемы. У вас всегда проблемы. Рядом с вами даже испанцы выглядят приличными ребятами.

Ну почему все взъелись на бедных, но никогда не сдающихся русских?

— Да ладно тебе, хевер, — припомнил Владимир ивритское слово «друг». — Ты меня обижаешь.

— Я тебе не хевер, придурок. Так что ты натворил? Убил свою подружку?

Владимир проигнорировал вопрос. У него была своя жизнь. Скоро этот долгий флоридский кошмар закончится, и он больше никогда не увидит ни одной пальмы, и ему не придется иметь дело с грубыми, вульгарными, жирными обывателями.

— Эй, разве это не поворот на аэропорт?

Лев нажал на клаксон, предупреждая мопед о грозящей катастрофе, и крутанул руль вправо. Некоторое время они ехали в молчании под аккомпанемент ревевших в небе реактивных двигателей, действовавший на Владимира успокаивающе: менее чем через час настанет его черед взлететь. Указатели на шоссе, мимо которых они проезжали, пестрели исключительно словами «Аэропорт», «Мотель» или «Лобстер». Поешь, трахнись и проваливай — вот в чем заключался нарратив этого шоссе.

Постепенно движение уплотнилось, и Лев принялся страдальчески бормотать знакомые ивритские ругательства, из которых в основном и состояли познания Владимира в этом языке. Блуд — одна из главных тем у израильтян; например, популярное выражение «иди трахни свою маму и принеси мне счет» затрагивает все главные струнки — секс, семью, коммерцию.

Теперь они еле ползли. Низкая и розовая луна идеально соответствовала окружающей действительности (в Нью-Йорке луна серого цвета всегда висит высоко).

Впереди ехали два персиковых «кадиллака». Должно быть, Владимир угодил на какой-нибудь специальный рейс для пожилого контингента, и «кадиллаки» везут его будущих ностальгирующих попутчиков. Он глянул на руку, на которой нацарапал информацию о вылете, затем на все еще непроданный «Ролекс». Рейс 320, отправление из Форт-Лодердейла в 8.20, прибытие в нью-йоркский аэропорт Ла-Гардия в 10.35. Официальная развязка драматического происшествия, приключившегося с ним в чужих краях, ляжет отрывным талоном в папку с эмблемой авиалинии.

И вдруг — мысль. И не одна. Целых четыре. Они возникли одновременно.

Отправление из Форт-Лодердейла.

Персиковые «кади».

Два впереди, один слева.

Снаряд Джорди, обтянутый плавками, жуткое влажное пятно, расползающееся по шву.

Он скользнул на пол. Приступ астмы — наполовину психический. Нельзя терять присутствия духа. Надо сказать себе: я продолжаю дышать.

— Что случилось? — заволновался Лев. Он поправил зеркало заднего вида, чтобы хорошенько рассмотреть скрюченного Владимира. Повернул к нему свою стофунтовую голову: — Что ты делаешь? Что за фигня?

Вдох, выдох, раз, два, три. Неверной рукой Владимир бросил Льву две сотенные бумажки.

— Разворачивайся, — прошептал он. — Произошла ошибка… Я не хочу в аэропорт… Они убьют меня.

Израильтянин молча смотрел на него. Застежка на его цветастой рубашке разошлась, и Владимир уткнулся взглядом в вогнутую грудь таксиста, которая почему-то наводила на мысль об инфаркте. Владимир швырнул ему еще сотенную. Потом еще.

— Черт! — зарычал Лев и ударил по рулю крепкой мужской рукой. — Черт, блин, твою мать.

Он проехал немного вперед, затем посигналил фарами поворот. Владимир чуть приподнялся и глянул на машину слева. Окно было опущено; мол одой человек с усами, насчитывавшими не более трех волосков, и ручейками пота на лбу кричал что-то в мобильник. Его спутник, с виду брат-близнец, щелкал чем-то, зажатым между ног. Владимир услыхал язык, напоминавший испанский. Нет, французский. Нет, одновременно испанский и французский. Владимир опять сполз вниз. Снова приподнялся, чтобы наскоро взглянуть в зеркало заднего вида. Прямо за ними ехал персиковый «кадиллак». И еще один. И еще. На каждой полосе, куда ни глянь, — персиковый «кадиллак». Они угодили в персиковое желе.

Лев продолжал перестраиваться вправо.

— Я таксист, — жалобно бубнил он. — Ничего не знаю. Машину взял напрокат. Двойное гражданство. Уже восемь лет здесь, и мне тут нравится.

Владимир прикрылся оказавшейся весьма кстати автомобильной картой Джорджии, валявшейся на полу. В таком положении он провел, вероятно, с час — обливаясь потом, вдыхая запах крови на верхней губе, погрузившись в мягкие внутренности Львовой «краун-виктории», как в кокон. Каждую секунду ему мерещилось, что он слышит щелчок либо имя Гиршкин, всплывшее в разноязыком разговоре в соседней машине. Перед глазами вставала пустая бездна, привидевшаяся во сне, но он не мог позволить себе заснуть. Не спи! Дыши! Думай о турбосамолете, скачущем по взлетной полосе, самолет все ближе и ближе… но второй пилот Рыбаков точно знал, что делает, бесстрашная ухмылка на его тыквообразном лице не оставляла сомнений: ее обладатель Не раз находил выход из безвыходных ситуаций.

Тем временем на земле Лев включил правый поворот, раздался умиротворяющий механический клекот — для Владимира он прозвучал позывными американской цивилизации. Автомобиль пробился на крайнюю правую полосу, затем выполз на развязку.

— Ого! — воскликнул Лев.

— Что случилось? — завопил Владимир.

Но, очевидно, то был боевой клич, снимавший напряжение, ибо в тот же момент таксист нажал на газ и машина с визгом полетела мимо самозваного «Блинного дворца», «Храма-курорта воскрешения душ в новом тысячелетии», магазина без вывески и в форме иглу, двух проселочных дорог, пятидесяти гектаров пахотной земли, пальмовой рощи, просторной парковки при чем-то под названием «Страдз».

У «Страдза» Лев и затормозил. Подвеска машины зловеще скрипнула, на что Владимир немедленно ответил кровянистым выдохом.

— Вылезай! — приказал Лев.

— Что? — прохрипел Владимир. — Я дал тебе четыреста долларов.

— Вон! Вон! Вон! Вон! — проорал Лев, сперва дважды на иврите и в заключение два раза на своем новом языке.

— Постой! — в полный голос заговорил Владимир (возмущение победило астму). — Мы же посреди… — Трудно было определить, посреди чего. — Что мне теперь делать? Довези меня по крайней мере до автовокзала. Или до Амтрака. Хотя нет… дай подумать. Просто поезжай на север.

Лев развернулся к заднему сиденью и сгреб в кулак Владимирову футболку. Его лицо — нос-обрубок с подвижными ноздрями, серые мешки под глазами, блестевшие от пота, — напомнило Владимиру отвратительную физиономию Джорди. И это человек одного с ним племени! Они говорят на одном языке, у них общий бог и задницы той же конфигурации. В такси наступила минута молчания, если не считать звука рвущейся футболки и пыхтенья Льва, явно подыскивавшего слова, которые поставили бы точку в их взаимоотношениях пассажира и водителя.

— Ладно, — опередил его Владимир, — я знаю, куда еду. У меня осталось девятьсот долларов. Вези меня в Нью-Йорк.

Лев подтянул Владимира к себе поближе, обдавая взмокшего пассажира запахом лука и тахини:

— Ты…

Далее должно было последовать ругательство, но Лев предпочел оборвать обличительную речь на стадии местоимения.

Он отпустил Владимира, повернулся к нему спиной и скрестил руки на руле. Засопел. Снял Руки с руля и забарабанил по нему пальцами. Выдернул золотую звезду Давида из волосатых глубин, скрывавшихся под рубашкой, и подержал ее между большим и указательным пальцами. Этот скромный ритуал, очевидно, направил его мысль.

— Десять тысяч, — произнес он. — Плюс обратный билет на поезд.

— Но у меня только девятьсот, — возразил Владимир, и вдруг солнечный зайчик сверкнул на его запястье. Ура! Он бросил «Ролекс» на колени Льву, часы с сочным, ободряющим звуком плюхнулись на мясистую ляжку таксиста.

Лев хорошенько встряхнул их и приложил к уху.

— Серийного номера на задней крышке нет, — вслух размышлял он. — Автоматический хронограф. — Он опять проконсультировался со звездой Давида. — Девятьсот долларов плюс «Ролекс» плюс пять тысяч, которые ты возьмешь в банкомате.

— На моей карточке всего три тысячи.

— Ох-ох-ох, — покачал головой Лев и, открыв дверцу, начал неуклюже вылезать из машины.

— Стой! Ты куда?

— Надо позвонить жене, объяснить ей, что да как. Она думает, что я завел подружку. — И, ссутулив плечи, втиснув обе ручищи в карманы шелковых брюк, таксист двинул в унылую пустыню «Страдза», заманивавшего скидками.

Все Восточное побережье Владимир проспал. Не то чтобы за время поездки ничего не происходило. Отрубившийся Владимир, бормотавший во сне детские слова (каша, Маша, баба), умудрился пропустить спустившую шину, лишенную настоящего азарта погоню, устроенную маломощным дорожным патрулем в Южной Каролине, вопли и бешеные прыжки Льва, когда дружелюбный южный зверек, вероятно бурундук, потерся о его ногу на стоянке в Вирджинии.

Двадцать часов беспробудного сна — вот во что вылилось путешествие Владимира на север.

Проснулся он в туннеле Линкольна и каким-то образом немедленно сообразил, где находится.

— Доброе утро, бандит, — проворчал израильтянин с переднего сиденья. — Здравствуй и прощай. Как только выедем из туннеля, я скажу тебе шалом.

— За пять тысяч мог бы подбросить меня до дому, — сказал Владимир.

— Ой! Вы только послушайте этого гонифа! И где же твой дом? На Райкерз-Айленде?[22]

Где его дом? Владимир даже задумался на секунду. Но, вспомнив, не смог удержаться от улыбки. Если верить часам на приборном щитке, было три часа дня. Франческа, скорее всего, дома, в своей спальне-мавзолее, в окружении текстов и контртекстов. Владимир надеялся, что его двадцатичетырехчасовое отсутствие, нехватка его влажного дыхания на щеке Фрэн по ночам, пустота там, где всегда была его бесконечная заботливость, его «нечеловеческое терпение», как выразился Джозеф Руокко, уже дали себя знать и, когда он войдет в дверь, на лице Франчески возникнет совершенно несвойственное ей выражение — безоглядного счастья быть рядом с таким парнем, как Владимир Гиршкин.

Они свернули на Пятую авеню, и Владимир заерзал на сиденье. Осталась последняя минута. Ну Давай же, Лев! Израильтянин ловко втискивался меж желтыми такси, вслед ему грозили кулаками и возмущенно гудели (только посмотрите на этого выскочку в «краун-виктории» с флоридскими номерами!). Вывески на первых этажах казались близкими родственниками: «Матсида», «Меза Гриль»… В прежней жизни Владимир оставил небольшое состояние под каждой из них.

— Возвращение гонифа. — Лев затормозил у бежевого здания ар деко, где жили Руокко. — Не забудь про чаевые.

Наполовину из вежливости, наполовину не соображая, что делает, Владимир выудил из рваного кармана рваной футболки последнюю пятидесятидолларовую бумажку и протянул ее водителю.

— Оставь себе, — неожиданно отеческим тоном произнес Лев. — И постарайся жить праведной жизнью, если сможешь, вот мой совет. Ты еще очень молод. У тебя еврейские мозги. Значит, надежда есть.

— Шалом, — попрощался Владимир.

Его нелепые приключения в компании с этим огромным израильтянином подходили к концу. Финалом станет подъем на лифте. А вот и Джозеф Руокко, вышагивающий по холлу своей фирменной походкой динозавра, одетый по случаю жары в откровенно колониальный костюм из хаки («конрадианским» называла этот костюм Фрэн). Владимир уже собрался обрадовать Джозефа русским «Привет!», которому он обучил семейство Руокко, как вдруг увидел, что профессор не один…

Впрочем, все было не совсем так. Сперва до него донесся голос. Нет, сперва смех. Они смеялись. Нет, и это неправда. Сначала он услыхал гол ос профессора, потом смех — так смеются над какой-нибудь ерундой, потом он услыхал другой голос, а потом уж увидел.

Мощная рука в золотом браслете, с флоридским загаром, пахнущая детской присыпкой, дружески хлопала профессора по плечу.

Персиковый автомобиль знакомой марки стоял у обочины Двадцатой авеню, мигалки задорно мигали.

Джорди знакомился с новым другом. Смешно и грустно одновременно.

— Что с твоей футболкой? — достаточно громко спросил молодой привратник-бразилец, профессор и Джорди в дальнем конце холла запросто могли его услышать.

Ответа привратник не получил. Парень в синяках, этот коротышка, который каждый день выходит с дочкой Руокко и который всегда казался бразильцу то ли слишком застенчивым, то ли слишком высокомерным, когда ни от того ни от другого пользы ни на грош… этот трясущийся бритый дамский угодник выбежал вон, пересек улицу, свернул за угол и исчез. Канул в небытие, подумал привратник, улыбаясь фразе, вычитанной среди заголовков в «Пост».

— Я не поеду в Вичито. — Акцент Владимира преобразил топоним Вичито в самое иностранное слово в английском языке, какое только можно было вообразить. — Я хочу жить с Фрэн и чтобы все было хорошо. Ты сделаешь так, чтобы все было хорошо.

Хотя он и диктовал условия, но руки дрожали так, что с трудом удавалось удерживать трубку между ртом и ухом. Владимир стоял в покореженной телефонной будке. Слезы набухали в уголках глаз. Разразиться бы сейчас серией долгих, конвульсивных рыданий в стиле Роберты — пусть Баобаб послушает. Он всего лишь хотел добыть двадцать тысяч вшивых долларов. Не миллион же. Двадцать тысяч доктор Гиршкин зарабатывает на паре своих пугливых пациентов с золотыми зубами.

— Хорошо, — ответил Баобаб. — Значит, вот как мы поступим. Вводятся новые правила. Запомни их или запиши. У тебя есть ручка? Алло? Ладно, правило первое: тебе нельзя никого навещать — ни друзей, ни родственников, ни на работу ходить, ничего. Звонить мне будешь только из автомата и разговаривать не дольше трех минут. — Он умолк. Владимир представил, как он заглядывает в памятку, на которой отпечатаны правила. Неожиданно Баобаб понизил голос: — Дерево, девять тридцать, завтра. Встречаться мы не должны, — продолжил он громко. — Связь держим исключительно по телефону. Если остановишься в отеле, обязательно заплати наличными. Ни в коем случае кредитной картой. Еще раз: дерево, девять тридцать, завтра.

Дерево. Их дерево? То самое дерево? В девять тридцать? Утра? Неужто Баобаб поднимется в столь жуткую рань?

— Правило пятое: все время перемещайся или по крайней мере стремись к тому. Из чего вытекает…

Но правило шестое не успело перевалить через мембрану, в трубке послышалась возня, и на линии возникла Роберта. Коронным тоном дешевой шлюхи, от которой разит джином за девятьсот миль, девчонка воскликнула:

— Владимир, милый, привет! — Что ж, хоть кто-то рад его возвращению. — Послушай, зайка, у тебя случайно нет связей в русском криминальном мире, а?

Владимир едва не повесил трубку, но в сложившейся ситуации даже голос Роберты звучал на удивление по-человечески. Он вспомнил о сыне мистера Рыбакова, Сурке.

— Права, — пробормотал он, не в состоянии более выговорить ни слова.

Под ним грохотал городской поезд, лишь подчеркивая шаткость его жизни. Двумя кварталами ниже двое веселых грабителей перебрасывались меж собой, как мячом, вопящим офисным служащим.

— Права, как кстати! — возликовала Роберта. — Ласло подумывает открыть там Академию актерской игры и пластических искусств. Тебе известно, что в Праве сейчас находится тридцать тысяч американцев? По меньшей мере половина из них — законченные Хемингуэи. Ты бы поехал туда?

— Спасибо за предложение, Роберта. Это трогательно. Но сейчас у меня другие… кое-какие проблемы. Кроме того, в Праве… Чем я могу тебе помочь? Я знаю одного старого моряка… Старого сумасшедшего… Ему необходимо натурализоваться.

Повисла долгая пауза, и Владимир сообразил, что из его торопливого бормотания ничего не понять. — Это длинная история… — размеренно начал он, — но суть в том… мне необходимо… О господи, что со мной?

— Расскажи мне все, большой медведь! — подбодрила его Роберта.

— Суть в том, что, если я добуду этому сумасшедшему гражданство, он устроит меня к своему сыну в Праву.

— Ясно, — сказала Роберта. — Гражданство я ему определенно предоставить не могу.

— Нет, — согласился Владимир. — Не можешь.

И зачем он тратит время на болтовню с шестнадцатилетней девчонкой?

— Но, — продолжила Роберта, — в моих силах предоставить ему кое-что ничуть не хуже…

6. Американский балаган

Дерево было рассохшимся и ободранным дубом, его корявые ветви укрывали в своей тени столь же битую жизнью родственницу — Скамейку. Дерево и Скамейка существовали нераздельно отныне и во веки веков в маленьком парке на задах научно-математической школы, где перед Владимиром и Баобабом регулярно ставили академическую задачу, после чего они, не сумев достойно с этой задачей справиться, удалялись на Скамейку под Деревом. Во время особенно душераздирающего кислотного кайфа Баобаб вырезал на Скамейке инициалы — свои и Мишеля Фуко, а ниже нацарапал в духе учениц начальной школы: ЛДН — «лучшие друзья навеки».

Владимир, скорбя по простоте того даром потраченного времени, нагнулся и с тоской провел пальцем по буквам, но тут же одернул себя: что за глупости!

Сзади просигналила машина.

Роберта высунулась из окошка такси, размахивая огромной соломенной шляпой.

— Садись! — крикнула она. — Баобаба выследили в Верхнем Манхэттене. Шевелись!

Они остановились у старого склада рядом с Голландским туннелем. Помещение с низкими потолками, щербатыми перилами, редкими полосками линолеума на полу, рисунком на дверях — эмблемой погрузочной компании, оставшейся от предыдущего арендатора и окончательно не соскобленной. Владимира усадили рядом с Робертой в глубине зала, за веревочным ограждением с табличкой «Места для гостей кандидатов на гражданство». Остальные «гости», все до одного потрясающие актеры и добрые друзья Роберты, как объяснили Владимиру, выглядели так, словно нарядились на свадьбу — исламабадскую или калькуттскую; количество тюрбанов и сари достигало критической массы. Во всяком случае, темных футболок и штанов в обтяжку — униформы молодых безработных лицедеев — не было и в помине.

Атмосфера царила праздничная. Статные мужчины и женщины клубились по залу, подбрасывали воздушные шарики, спорили о сортах кофе и о том, насколько радикально скажется переезд в Квинс на их круге общения.

— Любой из них что угодно сделает, лишь бы угодить в койку Ласло, — заметила Роберта, не выпуская из своей липкой ладошки руку Владимира.

Одета она была в мужской костюм в ёлочку и прозрачную белую рубашку поверх черного лифчика сложной конструкции, призванной выпятить и увеличить ее тощую грудь. Волосы перехвачены на затылке шелковой ленточкой, впалые щеки нарумянены. Никто бы не дал Роберте шестнадцати лет, если бы она не открывала рот, демонстрируя железные скобки.

— Я, — сообщила она Владимиру, указывая на ярлычок с именем, пришпиленный к ее груди, — Катерина Нихольтц-Прага, потомок древнего австрийского рода и жена итальянского промышленника Альберто Праги. Эл принимает сегодня гражданство, но исключительно по деловым соображениям, как ты понимаешь. Сердце его в Тоскане, где у него имеется оливковая ферма, два арабских скакуна и мамма.

— Помоги нам Господи, — сказал Владимир. Он сидел сгорбившийся, небритый, в широченном спортивном пиджаке, одолженном Робертой ради такого случая. Утром в номере паршивой придорожной гостиницы, который ему удалось снять на последние пятьдесят долларов, Владимир попытался побриться, но обнаружил, что не состоянии ни унять дрожь в руках, ни держать неподвижно голову.

Из гардеробной вышел Ласло — длинный, худой джентльмен в судейской мантии, едва прикрывавшей зад, этакая судейская мини-юбка. Клочья нечесаных седых волос стояли дыбом, напоминая сдвинутую набок корону.

— Вы и есть клиент? — обратился он к Владимиру на удивительно чистом английском. Должно быть, венгерский акцент он отскребал железной мочалкой с таким усердием, что уже и «паприка» произнести не сможет.

— Да, я, — ответил Владимир. — Как там наш подопечный?

— Он чувствует себя прекрасно, на все сто. Сейчас он в гардеробной, знакомится с другими, так сказать, гражданами. — Ласло согнулся пополам, дабы оказаться на одном уровне с Владимиром, и положил руки ему на плечи.

Владимир вздрогнул, жест Ласло живо напомнил ему недавние события.

— Итак, — объяснял венгр, — это наша стандартная «Фальшивая церемония натурализации», или ФЦН, как принято выражаться в нашем бизнесе. В год мы проводим две-три церемонии, а также парочку мероприятий «люкс» — то же самое, только на яхте и с проститутками. — И тут Ласло подмигнул, выгнув внушительную бровь.

Роберта тоже подмигнула, и подавленный переживаниями Владимир последовал их примеру, быстро-быстро моргнув несколько раз подряд.

— Роберта говорила, что три тысячи я могу выслать вам из Правы, — произнес Владимир.

— Да, плюс, как у нас полагается при ФЦН, особая стопроцентная надбавка за срочность исполнения заказа. Согласно договору!

— Понятно, — сказал Владимир. — Шесть тысяч.

Однако венгры неплохо адаптируются к свободному рынку. Придется занять денег у сына мистера Рыбакова. Но все равно, хорошо, что Роберта все устроила молниеносно.

— Верно, — подтвердил Ласло. — Гости, займите свои места!

Толпа липовых зимбабвийцев, эквадорцев и прочего люда бросилась к складным стульям, толкаясь и хихикая. Поднявшись на самодельную сцену; Ласло занял место за кафедрой, сооруженной из картонных коробок, ловко задрапированных американским флагом. Позади Ласло висел красочный герб с надписью «Министерство юстицыи» — еще одна блестящая имитация, если не принимать во внимание орфографическую ошибку и несколько испуганное выражение глаз у американского орла.

— А теперь поприветствуем кандидатов на натурализацию! — взревел Ласло в переносной микрофон.

Гостевой сектор аплодировал, когда кандидаты гуськом входили в зал: еврейки и белые американки с густым макияжем и вычурными прическами, украшенными листьями винограда и мяты; светловолосые кудрявые мужчины с физиономиями парней из американской глубинки, одетые так, словно они сбежали со съемок «Человека из Ламанчи», и прочие персонажи в том же роде.

Появился Рыбаков на костылях. На нем был темно-синий двубортный костюм, тщательно скроенный, дабы максимально скрыть торчащий живот. Ряды красно-желтых медалей покрывали изрядную часть его груди, однако он повязал щегольский звездно-полосатый галстук с целью подчеркнуть перемену верноподданства. Он улыбался самому себе, глядя в пол и стараясь не отставать от завернутой в кимоно женщины, шествовавшей впереди.

Владимир не сдержался. Завидев Рыбакова, он вскочил, громче всех захлопал в ладоши и крикнул по-русски:

— Ура! Ура, Александр!

Роберта дернула его за пиджак, намекая на опасность перевозбудить Рыбакова, но моряк лишь робко улыбнулся своему другу, после чего занял место под гигантской растяжкой, гласившей: «Поздравляем новых американцев». С целью избежать повторения инцидента с арабом Рыбакова усадили между итальянским промышленником Альберто Прагой и парнем кавказской внешности. Правда, впереди старика восседала «женщина из Ганы» с огромной соломенной корзиной фруктов на голове, вероятно загораживая Рыбакову сцену. Явный недосмотр.

Спели гимн, затем судья Ласло встал и, глубоко тронутый пением, провел рукой по глазам.

— Америка! — произнес Ласло и кивнул со значением.

— Америка! — выкрикнул Рыбаков с места, кивая с тем же значением. Обернувшись, он показал Владимиру большой палец.

Ласло улыбнулся Вентиляторному и прижал палец к губам, требуя тишины.

— Америка! — повторил он. — Как вы могли догадаться по моему акценту, я тоже когда-то сидел там, где вы сидите сейчас. Я приехал в эту страну маленьким ребенком, выучил язык, обычаи, закончил, приложив все силы… э-э… юридическую школу и теперь имею честь способствовать собравшимся в завершении их долгого пути к американскому гражданству.

Раздались незапланированные аплодисменты, Вентиляторный встал и крикнул:

— Я сначала в Вену приехал, а потом уж в Америку!

Ласло знаком велел ему сесть и опять приложил палец к губам.

— Что такое Америка? — ораторствовал он, расправив плечи и задумчиво возведя глаза к грязному потолку. — Гамбургер? Или хот-дог? А может быть, сверкающий «кадиллак» и хорошенькая девушка под пальмой?..

Гости пожали плечами и переглянулись, не зная, что выбрать.

— Да, Америка — все это, — пояснил Ласло. — Но и больше, много больше.

— Я получаю социальное пособие, — объявил Рыбаков, размахивая рукой, чтобы привлечь внимание судьи.

На сей раз Ласло его проигнорировал.

— Америка, — просторные рукава мантии взвились в воздух, — это страна, где вы можете прожить очень долгую жизнь, и, когда настанет пора умирать, вы глянете на себя и с уверенностью скажете: все ошибки, все победы, что у меня были, все «кадиллаки» и хорошенькие женщины, и дети, которые ненавидят меня настолько, что называют по имени, а не папой и даже не отцом, всего этого не было бы, если бы не я. Я!

Ученики Ласло выразили свое согласие, энергично размахивая сомбреро, заворачиваясь в плащи-накидки в церемонном поклоне и горделиво повторяя: «Я! Я!»

— Что-то я не припоминаю у Станиславского таких методов, — заметил Владимир.

— Невежда, — бросила Роберта.

Пришел черед клятвы гражданина. Вентиляторный гладко пробормотал ее, на словах о «всех врагах, внутренних и внешних» он из осторожности не смотрел на других кандидатов. Наконец кандидатов стали вызывать для получения свидетельства: «Эфрат Элонский… Денни Бу… Абдул Камуз… Рухалла Хомейни… Фуонг Мин… Александр Рыбаков…»

Рыбаков подошел к судейской кафедре, отставил костыли и обнял Ласло, который чуть не рухнул под тяжестью инвалида.

— Спасибо вам, мистер, — прошептал Рыбаков ему на ухо. Обернулся к Владимиру и помахал свидетельством, обливаясь слезами. — Ура! — крикнул он. — Ура Америке! Америка — это я!

Владимир помахал в ответ и сфотографировал Вентиляторного поляроидом. Невзирая на то что женщина из Ганы раздавала ритуальные фрукты, опустошая свою корзину, невзирая на Роберту, влепившую смачный поцелуй щеголеватому Альберто Праге, — невзирая ни на что Владимир неожиданно для себя растрогался. Он высморкался в жесткий акриловый платок, извлеченный из спортивного пиджака Роберты, и помахал американским флажком, сделанным из той же ткани.

Они макали соленые крендельки в салат с копченым лососем, выставленный труппой Ласло на потертые алюминиевые столы, оставшиеся от фирмы по перевозке мебели.

— Этим не наешься, — заметил Рыбаков Владимиру. — Пойдем ко мне. У меня есть селедка.

— Да вы меня и так уже закормили вашей рыбой, — ответил Владимир.

— Попридержи язык, — сказал Рыбаков. — Всей рыбы Каспия не хватит, чтобы отблагодарить тебя, юный царь Соломон. Знаешь, каково мне было все эти годы? Знаешь, каково это — быть человеком без родины?

Владимир потянулся через стол к другому контейнеру с салатом, не желая выдать себя гримасой на лице. И конечно, он знал, каково это.

— А что, если война? — продолжал Рыбаков. — Как ты будешь защищать родину, когда у тебя ее нет?

— Верно, никак, — согласился Владимир.

— Взять меня, к примеру. Я одинок в этой стране, ни семьи, ни друзей, и поговорить не с кем. Ты… ты уезжаешь в Праву. Вентилятор… только Вентилятор у меня и был, но теперь у меня есть вот это! — Он вынул свидетельство из кармана пиджака. — Теперь я — гражданин самой великой страны в мире, если не считать Японии. Послушай, я уже не молод, чего только не повидал в жизни и знаю: ты рождаешься, ты умираешь и ничего не остается. Надо принадлежать к чему-то, быть частью общего. Иначе кто ты есть? Никто.

— Никто, — повторил Владимир.

Ласло показывал на часы. Представление подходило к концу.

— Но ты, Владимир, дорогой мой человек, в Праве ты станешь частью чего-то такого большого, такого сильного, что навсегда перестанешь спрашивать себя: кто я есть? Мой сын позаботится о Тебе, как о родном. А когда я закончу свои дела с мисс Хароссет и картинами этого чертова Кандунского, чтоб им пусто было, я приеду навестить тебя и моего Толю. Что скажешь?

— Втроем мы отлично проведем время. — Владимир представил, как они гребут на лодке вниз по реке, запасшись корзиной с жареной курицей и банкой селедки.

— И я пройду по улицам Правы, гордо выпятив грудь… — Рыбаков выпятил грудь. — Пройдусь как красивый уважаемый американец.

Владимир обнял горбатую спину старого моряка и прижал его к себе. Запах, исходивший от Рыбакова, заставил Владимира вспомнить отчима своего отца, который умер в Америке, изрядно намучившись от цирроза печени, камней в почках и, если верить диагнозу доктора Гиршкина, скукоженного легкого. Запах был того же состава: водочные пары, резкий аромат средства после бритья и та острая промышленная вонь, которую ни с чем не спутаешь и которая вызывала в воображении Владимира ржавый стальной пресс на советском заводе, щедро политый машинным маслом. За таким прессом его неродной дедушка притворялся, будто трудится. Владимиру понравилось, что от Вентиляторного пахнет точно так же.

— А теперь, товарищ Рыбаков, — начал он, — или, как выражаются в нашей стране, мистер Рыбаков, я приглашаю вас выпить.

— Ишь ты! — Рыбаков схватил Владимира за нос полиароматными пальцами. — Ладно, идем за бутылкой! — Поддерживая друг друга, они вышли на непривычно тихую улицу, где над чугунными фасадами и вереницей брошенных мебельных фургонов висело тяжелое послеполуденное солнце.

Последние часы на Манхэттене прошли в такси с тонированными стеклами. Роберта расщедрилась настолько, что выдала Владимиру в счет будущих доходов тысячу долларов из своих солидных сбережений и посоветовала не застревать нигде надолго и никому не звонить (особенно «той женщине»). Баобаб, по ее словам, прятался у родственников в Говард-Бич, в то время как его дядя Томми пытался договориться с Джорди о прекращении огня.

Владимир потратил две сотни, курсируя вокруг каменных загогулин «Утюга»[23], вдоль Пятой авеню мимо дома Руокко, затем по боковым улочкам Виллиджа, ведущим к станции метро «Шеридан-сквер». Именно на этой станции ежедневно сходила Фрэн, возвращаясь из университета, и Владимир вопреки всему надеялся увидеть ее, хотя бы мельком, перед расставанием навсегда. Он раз пятьдесят проехал по этому маршруту — тщетно. Удивительно, что таксист не свез его прямиком в психушку.

Пятая авеню, первая пятница сентября, предвечерняя жара и деловая суета, ларьки с шиш-кебаб, не закрывающиеся до утра, женщины с особой профессиональной приметой — выгнутыми полумесяцем икрами, ударницы труда, развивающие сумасшедшую скорость. В этом пупке вселенной, в самом ее эпицентре нарождался еще один великолепный вечер, первый нью-йоркский вечер, который пройдет без участия Владимира. Да, прощайте, все и вся. Прощай, Америка Владимира Гиршкина с ее возвышенными целями и кислым душком, прощайте, мать и доктор Гиршкин, и помидорная грядка, а также немногочисленные друзья, лелеющие свои странности; прощайте, ломкие товары и скудные услуги, на которых зиждилось существование, и, наконец, прощай, последняя надежда завоевать Новый Свет. Фрэн и семья Руокко, прощайте.

И прощай, бабушка. Если подумать, он должен был начать с нее, единственного человека, который упорно старался облегчить его пребывание здесь. С нее, носившейся за ним по холмам и лужайкам на деревенской даче Гиршкиных, пытавшейся впихнуть во внучка ломти дыни, горки творога… Как проста была бы жизнь, если бы она начиналась и заканчивалась заглатыванием пищи в обмен на любовь и неуклюжий поцелуй старухи.

А что Фрэн? Последний раз объезжая Виллидж, ему показалось, что он увидел ее: соломенная шляпа, пакет с перцами для вечернего пира Руокко, ленивый взмах руки, приветствовавший знакомого на улице. Он ошибся. То была не она. Но пока ложное впечатление длилось, Владимир всей душой порывался выскочить из медленно двигавшегося такси, прижаться губами к уху, проколотому сережкой, и сказать… что? «Едва не изнасилован наркобароном. Приговорен к смерти. Должен исчезнуть». Даже при современном укладе, когда почти все возможно, такое немыслимо. Либо он мог воспользоваться выражением, которое она бы оценила, словами пропащего шведского боксера из рассказа Хемингуэя:

— Фрэн, я попал не туда.

Но после этой невстречи с Фрэн он приказал шоферу ехать в аэропорт. Больше ему ничего не оставалось. Америка, похоже, не была полностью беззащитной перед такими, как Владимир Гиршкин. Сортирующий механизм работал бесперебойно, выявляя бета-иммигрантов, отмеченных невидимой буквой β на лбу, конец их известен: ближайший самолет до захолустной Аматевки. События последних дней не были простым стечением обстоятельств, но естественной кульминацией тех тринадцати лет, что Владимир провел в качестве сомнительного янки, скорбной отметкой в его послужном списке помощника по ассимиляции.

Ну и черт с ней, с Америкой, или, как выражаются на поэтическом русском наречье, na khui, na khui. Владимир почти радовался тому, что не встретился с Фрэн, что прошлое, только вчера бывшее настоящим, закончилось. Он снова потерпел неудачу, но на этот раз многое понял. Пределы терпения обозначились со всей ясностью. Больше он никогда не будет так страдать — по вине матери ли, подружки или этой набитой деньгами приемной родины. Точнее, он больше никогда не будет иммигрантом, человеком, не способным тягаться с туземцами. Отныне он станет Владимиром Экспатриантом — титул, предполагающий роскошь, свободу выбора, декаданс, бело-перчаточный колониализм. Или же Владимиром Репатриантом, что в данном случае означает возвращение домой, когда знаешь, что тебя ждет, в том числе возможность поквитаться с историей. Любым способом… Садись опять в самолет, Володя! И лети обратно в ту часть света, где Гиршкиных впервые нарекли Гиршкиными!

Он вонзил ногти в ладони, наблюдая, как красавец Манхэттен превращается в картонный горизонт позади самолета. Очень скоро он переберет в памяти то, что оставил (все: ее), и прольет слезу, как и положено отъезжающему.

Но спустя несколько часов Владимир уже приземлится на другой, малоимущей, стороне планеты, на той, что карабкается, примеривается, возводит пирамиды и мечтает о богатых американцах, заправляя шарф из тушеной капусты со свининой под пальто, скроенное из дымки Центральной Европы…

И начнет все сначала.