Принцесса из рода Борджиа

Глава 34 ДВА ОТЦА

Бельгодер провел остаток ночи на Гревской площади, наблюдая за снующими туда-сюда плотниками, которые сооружали помост и виселицы для казни Мадлен и Жанны Фурко.

Каждая виселица была окружена аккуратно сложенным хворостом, над которым высились сухие поленья. Они образовывали правильные кубы, напоминающие те поленницы, которые дровосеки заготавливают для продажи.

Сначала приговоренных вешали, а затем поджигали хворост. Языки пламени поднимались вверх, обволакивали тело и, наконец, пережигали веревку. Тело падало в костер и там сгорало дотла.

Бельгодер присутствовал при всех этих приготовлениях. Когда два костра вокруг виселиц были готовы, цыган увидел, что те же самые рабочие принялись сооружать большие подмостки, на которые вели четыре ступени и которые были полностью покрыты ковром.

— Для кого этот помост? — спросил Бельгодер у одного из рабочих.

— Вы что, не знаете, что сын Давида и вся его свита должны присутствовать на казни Фуркошек?

— Сын Давида? А!.. Сын Давида! Черт! А кто этот сын Давида?

— Монсеньор де Гиз, — презрительно ответил рабочий. — Но откуда вы свалились, милейший?

Бельгодер расхохотался.

— Должно быть, сумасшедший, — пробурчал мастеровой, отходя в сторону. Бельгодер не был сумасшедшим. Просто он подумал: «Прекрасно! Праздник получится на славу. Гиз будет присутствовать на казни Виолетты!.. Я и мечтать о таком не мог!»

Между тем наступало утро. И по мере того, как солнце заливало своими лучами площадь, она мало-помалу заполнялась народом. Из всех уголков Парижа стекались и занимали удобные места группки по-праздничному разодетых смеющихся горожан. Как сказал Бельгодер, ожидался большой праздник. Продавцы пирожных и медового напитка сновали среди людей. Слышались смех и соленые шутки.

Около восьми часов на площади появились лучники Лиги: урочный час близился. Уже никто не смеялся, толпа волновалась. Лучники разделились. Половина их выстроилась у помоста, где должен был занять место Гиз, а другая стала расчищать от любопытных подходы к улице Сен-Антуан, откуда должны были появиться приговоренные.

Бельгодер улыбался и вертел головой, боясь пропустить что-нибудь важное. Ему казалось, что вся эта огромная масса народа собралась здесь, чтобы отпраздновать его мщение. И когда он слышал крики, требующие смерти невинных девушек, он кивал с таким видом, будто это были приветствия, обращенные к нему.

«О мои дочери, — думал он, — Флора, моя бедная Флора, прекрасная, как цветок, и ты, Стелла, ты должна была стать звездой моей жизни, где вы? Кому это порождение дьявола, этот палач отдал вас тогда? О, почему вы не здесь, почему не видите, как ваш отец готовится отомстить за себя и за вас!»

Размышляя подобным образом, он протолкался к той части площади, которая граничила с рекой и переходила в песчаный берег. Сюда только что подъехала карета.

Она остановилась таким образом, чтобы ее пассажиры могли хорошо видеть все происходящее: площадь, черную от шумящей толпы, еще более возбужденной, чем раньше, так как ее воодушевлял один лишь вид места казни — большой помост, окруженный лучниками, и две виселицы, выступающие из поленьев и возвышающиеся над людьми, как сигнальные огни на рифах в морских глубинах. Человек двадцать, вооруженные шпагами и кинжалами, расположились вокруг этой кареты с наглухо опущенными кожаными шторками.

Через некоторое время они приподнялись, и Бельгодер заметил белую атласную обивку кареты. В окне показалось и тут же исчезло чье-то лицо… бледное лицо, на котором недобрым огнем горели глаза. Как ни коротко было это мгновение, цыган успел рассмотреть женщину.

— Фауста! — прошептал он.

В этот момент над площадью разнеслись трубные звуки фанфар. Неистовые крики слились в непрестанный гул, женщины замахали шарфами, мужчины шляпами и шапками. С улицы дю Тампль на площадь выехали построенные в четыре ряда всадники — в шапочках, украшенных пучками перьев, в малиновых камзолах, на которых был вышит дрозд, герб де Гизов, на лошадях, покрытых сияющими золотом попонами. Они подняли к небу свои трубы, украшенные бархатными флагами с гербом герцогства Лотарингского, и возвестили о скором появлении всемогущего короля Парижа.

За ними следовала личная охрана Генриха де Гиза, одетая в роскошные наряды блестящего сукна, с золочеными алебардами на плечах. Затем появились капитан охраны и конные офицеры.

И, наконец, на площадь — на великолепном скакуне рыжей масти, разодетый в белый шелк, с малиновым плащом на плечах — въехал сам герцог де Гиз. Он заставлял своего коня гарцевать, он улыбался женщинам, мужчинам, всей неистовой толпе и окнам, из которых глядели восторженные лица. Одним только своим появлением он вызвал целый шквал криков «Виват!».

За ним следовали его приближенные в сверкающих вышивками парадных костюмах; они проехали, бряцая шпорами и шпагами, шурша яркими шелковыми и атласными плащами.

Это был великолепный спектакль, восхитительное представление: игра разноцветных тканей, сверкание шитья, сияние серебряных клинков, кони в роскошных попонах, которые ржали и гарцевали перед публикой, Гиз, блистательный, опьяненный успехом, с надменным изяществом приветствовавший нарумяненных, завитых дворян, трубы, поющие славу герцогу, цветы, летящие из окон, толпа, огромная, возбужденная, неистовая, и гул голосов, громовыми раскатами поднимавшийся к небу.

Генрих де Гиз и его свита спешились и расселись в креслах, установленных на подмостках как раз напротив двух костров, и почти в ту же минуту издалека, с улицы Сен-Антуан донесся постепенно нарастающий угрожающий рев: это были крики ненависти и требования смерти… это везли на казнь двух приговоренных!

Бельгодер посмотрел на часы на здании суда: они показывали почти десять!.. Он повернулся к дому, который называла ему Фауста, и увидел, что тот был темным и немым и резко выделялся своим невеселым видом на фоне других домов, у открытых окон которых стояли женщины и махали платочками или кидали цветы.

— Пора! — произнес Бельгодер.

Он направился прямо к темному дому и громко постучал. Дверь открылась сразу же. Появился одетый в черное слуга и прежде, чем цыган успел открыть рот, скороговоркой спросил:

— Вы пришли от принцессы Фаусты?

— Да, — ответил удивленный Бельгодер.

— Проходите, проходите! Монсеньор умирает от нетерпения, ожидая вас!

— Ах, так он меня ждет, — изумился Бельгодер.

Но слуга уже повлек его за собой вверх по широкой лестнице и почтительно распахнул перед ним дверные створки. Цыган очутился в просторной полутемной комнате и увидел, что навстречу ему с искаженным от горя лицом спешит принц Фарнезе. Затем в глазах цыгана вспыхнул безумный огонь, и он прорычал с какой-то бешеной радостью:

— Клод здесь!..

Да, Клод тоже был в комнате. По соглашению, которое заключили Фарнезе и Клод, кардинал и палач жили под одной крышей, объединенные одной мыслью: убить Фаусту, погубившую их Виолетту!

Когда Фарнезе минувшей ночью получил письмо Фаусты, где она сообщала, что его дочь жива, Клод находился рядом с ним. Остаток ночи они провели в той ужасной тревоге, которая серебрит виски, и в душах у них бушевала та буря чувств, когда надежда и безнадежность сменяют друг друга, подобно приливу и отливу. Молчаливые, бледные, они смотрели друг на друга, не осмеливаясь ни задать вопрос, ни высказать свои мысли.

Для Клода Виолетта была самым обожаемым существом на свете, и вероятность того, что она жива, что он сможет увидеть ее, просто ошеломила его. Для Фарнезе воскрешение Виолетты означало прощение Леоноры. Для них обоих это была жизнь… вернее, возвращение к жизни как раз тогда, когда все в них умерло.

Наступало утро, и свет начал пробиваться через закрытые ставни.

Фарнезе первым стряхнул с себя болезненное оцепенение, позвал слугу и отдал ему распоряжения.

— Подождем, — проговорил он.

— Подождем! — повторил Клод.

Фарнезе замер, скрестив руки на груди. Клод принялся медленно расхаживать по комнате. У обоих было ощущение, что все происходит во сне. Иногда письмо Фаусты казалось им совершенно правдивым, иногда они думали, что злодейка солгала. Но для чего Фаусте лгать? Зачем?

— Эта женщина никогда не лжет, — проговорил Фарнезе, как бы отвечая своим мыслям.

Чуть позже он опять прошептал:

— А не сама ли Виолетта должна прийти сюда?

Клод, видимо, не слышал этих слов, так как несколько раз глухо произнес:

— Кто же должен прийти?.. Где и как покажут нам девочку?..

До их сознания не доходили крики, доносящиеся с площади, но в конце концов внимание Фарнезе обратилось к этому шуму, который все нарастал. Находясь в лихорадочном напряжении из-за затянувшегося ожидания, Фарнезе внезапно вообразил, что между письмом Фаусты и жуткими воплями существует какая-то таинственная связь. Он подошел к окну и слегка приоткрыл ставни. Гревская площадь предстала его глазам с двумя виселицами, с вязанками хвороста, с помостом, с гигантским скопищем народа; трагическое, пугающее зрелище, которое заставило его отпрянуть вглубь комнаты.

— Кого собираются казнить? — спросил он страшным голосом, схватив Клода за руку.

На какое-то мгновение Клод остолбенел, отупев от ужаса. Ему тоже внезапно пришла в голову мысль о таинственной связи между Виолеттой и готовящейся казнью. Одним прыжком он оказался у окна и стал мрачно наблюдать за тем, что происходит. Град проклятий, имя, повторяющееся миллионами глоток, сказали ему правду. Он улыбнулся.

— Успокойтесь, — произнес он. — Я вспомнил. Сегодня утром должны повесить сестер Фурко.

— Дочерей прокурора Фурко?

— Дочерей? — вздрогнул Клод. — Да! Его дочерей! Жанну и Мадлен.

— Вы знаете их имена?

Клод кивнул и закрыл ставни, словно для того, чтобы не видеть надвигающегося кошмара.

— Откуда вы знаете их имена? — спросил кардинал, счастливый от того, что может хотя бы мгновение подумать о чем-нибудь другом.

— Все их знают, — ответил Клод.

И совсем тихо, еле слышно добавил, побледнев еще сильнее, чем до сих пор:

— Жанна и Мадлен! Дочери Фурко! Фурко! Увы! Разве мог я это предвидеть, когда…

В этот момент входная дверь задрожала от ударов молотка.

— Вот он! — прошептал Фарнезе.

Клод ничего не сказал, но глаза его устремились на дверь. С площади раздались оглушительные вопли:

— Вот они, вот они! Фуркошки!

Они не слышали этих жутких криков, бушевавших снаружи, они слышали только быстрые шаги того, кто поднимался по лестнице, того, кто покажет им живую Виолетту… и кто, разумеется, вернет им ее!

Фарнезе, словно в бреду, шатаясь, двинулся вперед. Клод хотел было уйти… Но в эту минуту дверь распахнулась, и бывший палач замер, прикованный к месту; волосы у него стали дыбом.

И — может, он обезумел? — в эту минуту, когда мысль о Виолетте должна была бы занимать его разум и душу, в этот миг, когда после ночи, проведенной в страшной тревоге, его напряжение должно было бы достичь своего апогея, он думал не о Виолетте. Вот чем были заняты его мысли:

«Он!.. Он!.. Сейчас, когда сестры всходят на костер! О, ужасный рок!»

И он попятился, словно вид Бельгодера внушал ему безумный страх. Он пятился, словно увидел призрак, пришедший сводить с ним какие-то жуткие счеты. Он отступал смиренно, со странной, необъяснимой робостью, и голова его клонилась долу под тяжестью страшных мыслей.

Фарнезе с первого взгляда узнал цыгана, с которым он разговаривал на этой самой Гревской площади! Цыгана, которому он приказал отвести Виолетту во дворец к Фаусте! Отвести свою дочь!

Но разве это не безоговорочное подтверждение того, что Фауста не солгала! Цыган должен знать, где находится Виолетта! Пришел именно он, и это вполне понятно! Фарнезе издал радостный крик, схватил Бельгодера за руку и прошептал:

— Моя дочь!.. Где моя дочь?

— Его дочь! — пробурчал цыган. — Он что, не в своем уме?..

В это мгновение он заметил Клода, резким движением высвободился из объятий кардинала и стал надвигаться на палача.

— Давно же мы не виделись, — проговорил Бельгодер со странным смешком.

— Моя дочь! — бормотал Фарнезе. — Это тебя послала ко мне Фауста? Говори же! Ты пришел отдать мне Виолетту?

Казалось, Бельгодер его не слышал. Он с силой опустил свою руку на плечо Клода.

— Мы не виделись с того самого дня, — продолжал он, — когда ты отказался показать мне моих детей.

Взгляд Клода, полный непередаваемого ужаса, обратился к окну.

— Послушай, — прошептал он, — я думал, что поступаю хорошо, спасая душу и тело бедных малышек… Клянусь тебе, что тот, к кому они попали, был приличный человек, я не мог знать, что произойдет потом…

— Спасая моих дочерей! — вскричал Бельгодер. — Спасать детей, отняв их у родного отца! Прекрасно! А ты, почтенный палач, небось не задавался вопросом, как должен страдать отец? И ты не говорил себе, что я постараюсь ответить тебе болью за боль, страданием за страдание? Безумец! Трижды безумец! У тебя ведь тоже была дочь!

Клод выпрямился. Его горящий взгляд, в котором застыл вопрос, встретился со взглядом Бельгодера.

— Что ты сказал?..

— Твоя дочь! — взвыл цыган. — Твоя Виолетта!..

— Виолетта! — воскликнул Фарнезе, обезумев от ужасных предчувствий.

— Твоя Виолетта! — продолжал Бельгодер, который, казалось, даже не видел Фарнезе. — Кто похитил ее у тебя? Скажи! Знаешь? Это я! Я!

И опять взгляд Клода, полный дикого ужаса, обратился к окну. Затем он перевел глаза на Бельгодера, который выпрямился во весь рост и, хохоча, прокричал:

— Ну, палач! Что же ты не отвечаешь? Не хочешь ли ты сказать мне, что ты сделал с Флорой? И со Стеллой? Не хочешь? Тогда я скажу тебе, что я сделал с Виолеттой! Я здесь как раз для этого!

— Этот человек убил мою дочь! — простонал Фарнезе.

— Убил?! — вскричал Клод. — Горе! Горе тебе, если это так!

Бельгодер расхохотался.

— Зуб за зуб! — проговорил он жестоко. — Ты хочешь увидеть свою дочь? Отвечай!

— Я не понимаю!.. — пробормотал Фарнезе.

— Сегодня, — произнес Бельгодер громовым голосом, — в этот самый час, в эту самую минуту будут повешены и сожжены сестры Фурко!

Клод, который уже вытащил свой кинжал, при упоминании о Фурко сгорбился, попятился, глаза его забегали, губы жалко затряслись, и он прошептал:

— Простите! О, простите! Я думал, что поступаю хорошо!

— Сестры Фурко! Но на костре только одна из них, другой там нет! Знаешь ли ты, кто будет повешен и сожжен вместо Жанны, рядом с Мадлен Фурко? Нет! Тогда смотри!

Гигантский прыжок — и вот он уже у окна. Ударом кулака он со злостью бьет по ставням. Солнце врывается в комнату, солнце и жуткий рев толпы. Обезумевший Фарнезе тоже бросается к окну, и скорбный крик сотрясает воздух.

— Виолетта! Там! На костре… Виолетта!

— Виолетта на костре! — взревел Клод.

— Смотри! — гремел Бельгодер.

Клод посмотрел в окно… На левом костре раскачивалось тело одной из Фурко, уже повешенной, и языки пламени лизали его… Другую Фурко в этот момент тащили к правому костру… И это была Виолетта!

Клод обхватил Бельгодера за шею и заставил высунуться из окна. Две головы — палача и цыгана, с отвратительными лицами, похожими на лица грешников, как их изображали на фресках в старинных соборах, почти касались друг друга. И хриплым страшным голосом Клод прошипел на ухо Бельгодеру:

— Смотри и ты тоже! Смотри, дьявол! Посмотри на тело Мадлен Фурко! Веревка рвется! Смотри! Вот оно уже в огне! Бельгодер! Бельгодер! Ту, что горит, зовут не Мадлен!.. Ее зовут Флора, и это твоя дочь!

С этими словами Клод с бешеной силой отшвырнул Бельгодера вглубь комнаты и, изрыгая дикие проклятья, перешагнул через подоконник. Бельгодер же закричал, словно зверь, которого настигли охотничьи псы.

Упав на камни площади, Клод быстро вскочил и с кинжалом в руке бросился в толпу, к костру… к Виолетте! Бельгодер протянул руки, потоки слез струились по его безобразному лицу, и он кричал:

— Флора! Моя Флора… Умерла! Умерла, как и ее мать, этой жуткой смертью! О! Моя Флора!

Вдруг он понял и остальное.

— А Стелла? Моя малышка Стелла! Я ведь не узнал тебя этой ночью! О, благословенная счастливая звезда! Ты мне оставила хотя бы одну дочь! Моя Стелла! Подожди, твой отец спешит освободить тебя!

Образ Стеллы, запертой им самим в домике Монмартрского аббатства, встал перед ним. Он отошел от окна и вдруг почувствовал на своем плече чью-то железную руку. Его взгляд, где трепетала боль и светилась радость, бушевало отчаянье и сияла надежда, где сплелись мрак смерти и рассвет жизни, упал на человека, остановившего его.

— Кто ты? Чего ты хочешь? — спросил он.

— Я отец Виолетты, — ответил Фарнезе ледяным тоном. — И ты сейчас умрешь!..

— Отец Виолетты?! — воскликнул Бельгодер, ничего не понимая от изумления. — Но отец Виолетты — Клод!

— Отец Виолетты — я! — вскричал Фарнезе с нечеловеческим отчаяньем в голосе. — Из-за тебя она умирает сейчас, и ты тоже умрешь! Умри и будь проклят!

Кинжал молнией блеснул в руке Фарнезе, но пережитое потрясение подорвало его силы, и удар не достиг цели. Кардинал внезапно пошатнулся и без сознания рухнул на пол… Бельгодер вышел из комнаты, в несколько прыжков преодолел лестницу и помчался к Монмартрским воротам.

Обморок Фарнезе не длился и нескольких секунд. Жестокие мысли, роившиеся в его голове, оказались сильнее, чем физическая слабость. Он открыл глаза и увидел, что остался один. С Гревской площади доносился сильный шум. Это уже были не призывы к смерти, раздававшиеся недавно, но фанатичные крики злобы. Фарнезе неверным шагом приблизился к окну…

— О, посмотреть на нее хотя бы в последний раз! — пробормотал он. Он поднялся, опираясь руками о подоконник, бросил взгляд вниз, на место казни, и замер от изумления.