Принцесса из рода Борджиа

Глава 4 ПАЛАЧ

Вечером этого дня Париж еще волновался. Утреннее столкновение на Гревской площади, казалось, все еще продолжалось; временами слышались отдельные выстрелы; группы горожан в латах, касках, с пиками, алебардами или аркебузами собирались на перекрестках; иногда проходили военные патрули; иногда проезжал какой-нибудь знатный господин со свитой. Буржуа, солдаты, дворяне — все носили на груди белый крест Лиги или же на шее четки, и горе было тому, кто не имел одного из этих знаков.

День уже кончился, а ночь не наступила; постепенно шум стихал. На город ложились вечерние тени. Они окутывали причудливый и своенравный силуэт старого Парижа, его извилистые узкие улочки, шпили его башен, колоколен и флюгеров, позеленевшую от дождя черепицу крыш, грозные громады Тампля, Лувра, Большого Шатле и Бастилии…

В этот час четыре человека с носилками подошли к повозке Бельгодера, стоявшей на Гревской площади. На носилках был пустой гроб.

В повозке горел смоляной факел; мрачные красные отблески падали на тело Симоны, лежавшее на подстилке, играли на разбросанных цветах и на лице покойницы. Рядом с факелом стояла на коленях обессилевшая Виолетта, не сводившая глаз с мертвого лица той, кого она называла матерью: иногда ее рука нежно поправляла цветы или волосы или же прикасалась к ледяному лбу страдалицы. Девочка не плакала, у нее больше не было слез.

Сумрак медленно окутывал углы фургона. В глубине его неподвижно сидела цыганка Саизума — безразличная ко всему, далекая от происходящего, заблудившаяся в хаосе своих страданий. Рядом с ней, скрестив руки, удовлетворенно ухмыляясь и пристально глядя на Виолетту, возвышался Бельгодер…

Четверо мужчин вошли и поставили гроб рядом с телом.

— Что же! — сказал один из них. — Сейчас мы унесем эту цыганскую еретичку.

— Конечно, — прибавил другой, — священника нет; да оно и понятно: покойница обходилась без него всю жизнь, значит, обойдется и в своей последней прогулке.

Бельгодер согласно кивнул и коротко сказал:

— Мы спешим…

— Вот как! — усмехнулся носильщик. — Вы спешите, приятель? Похоже, вы не хотите заставлять ждать господина дьявола!.. Что ж, детка, посторонись!

Виолетта, задрожав, бросилась на тело Симоны и, рыдая, заговорила с ней, прощаясь навек… Бельгодер грубо толкнул ее. Виолетта поднялась и закрыла руками лицо. Ее сердце разрывалось. Она шептала:

— Прощай, матушка… моя бедная матушка Симона… прощай навсегда…

Когда она осмелилась поднять взгляд, Симона уже лежала в гробу. Девочка громко вскрикнула… Горе прорвалось, хлынуло неукротимым потоком. Она снова упала на колени и принялась охапками бросать цветы в гроб. Мгновение спустя все было кончено! Крышку опустили и заколотили огромными гвоздями. Симона так и не успела раскрыть маленькой Виолетте тайну ее рождения…

Носильщики положили оставшиеся цветы на гроб, вынесли его… поставили на носилки. И вот они уже пустились в путь.

— Ты тоже ступай, — сказал Бельгодер странным голосом.

Виолетта посмотрела на него блуждающим взором, полным отчаяния.

— Ступай же! — повторил цыган с устрашающей ухмылкой. — Ты же не хочешь, чтобы твоя мать была одна!.. Что ж, я разрешаю тебе проводить ее…

Почти радостный крик вырвался у девушки. Впервые за долгие годы она подняла на Бельгодера глаза, в которых светилась признательность…

— Я не такое ужасное чудовище, как ты думаешь! — проворчал Бельгодер, пожимая плечами.

Виолетта бросилась вон из повозки. Проводить матушку до самого кладбища! Для бедного ребенка это было утешением, печальным утешением! И патрули, прочесывавшие Париж, с удивлением и жалостью смотрели на бедный гроб, убранный цветами, за которым шла девочка, обливавшаяся слезами…

Бельгодер тоже покинул фургон, сказав двум силачам, что сидели на ступеньках:

— Отведите повозку к постоялому двору. Возможно, я не вернусь этой ночью… А что до Виолетты, — прибавил он глухо, — то она не вернется никогда!

Затем он поспешно удалился и, прячась за стенами и держась в тени, пошел за Виолеттой, с которой не сводил горящих глаз, словно хищник, бесшумно преследующий свою жертву ночью в глухом лесу.

В тот момент, когда Виолетта последовала за мрачными носилками, из-под навеса дома на площади выступил человек в черном капюшоне, низко опущенном на лицо. Он проводил девочку угрюмым взглядом и прошептал:

— Итак, жертва уже в пути. Мне остается предупредить жреца! Несчастная! Гнусный цыган ведет тебя к Фаусте, а ты даже ни о чем не догадываешься…

Человек дрожал как от холода. Наконец он покинул убежище, из которого следил за Виолеттой и Бельгодером, и направился к мосту Нотр-Дам; пройдя по нему, мужчина углубился в лабиринты Ситэ.

Между собором, величественным в своей тишине, и зданием, из которого доносился глухой шум ночного заседания парламента, в глубине улицы Каландр, на пустыре рядом с Новым Рынком, отстроенным за два месяца, стоял приземистый неприметный дом, удаленный от четырех десятков соседних домов.

Днем парижане обходили это место стороной, бормоча проклятия. Парижанки же, которым случалось там появляться, бледнели и осеняли себя крестом. В этом доме, в холодной комнате с грубой мебелью и голыми стенами, единственным украшением которых было большое распятие черного дерева, в широком кресле восседал человек огромного роста; облокотившись о стол, он подпер голову руками. Старая служанка неслышно сновала взад-вперед.

— Вы не кушаете, господин Клод? — спросила она внезапно.

Великан равнодушно пожал плечами.

— Опять эти ужасные воспоминания о вашем ремесле? — помолчав, продолжила женщина.

— Нет, — глухо сказал Клод, покачав головой.

— Ох!.. Ну, значит, вы думаете о ребенке!..

— Верно! — вздохнул Клод. — Вы удивитесь, но самые ужасные минуты — это те, когда меня не обступают призраки моих жертв… Потому что в эти минуты перед моими глазами ее лицо. Восемь лет, госпожа Жильберта! Восемь лет, как она исчезла, словно прекрасное видение… О, мое дитя, моя нежная фиалочка, как недолго скрашивала ты мои дни! Что с тобой сталось? Кому улыбаются твои прекрасные голубые глаза?.. Что шепчут сейчас твои губы?.. Только мрак во мне и вокруг меня с тех пор, как ты исчезла. Ах! Как ты обнимала меня своими маленькими ручками, щебеча и называя отцом! Как я трепетал от счастья в такие мгновения!

Господин Клод глубоко вздохнул. Казавшийся воплощением животной силы, он снова заговорил с удивительной нежностью:

— Похоже, я не создан для такого счастья, я обречен на проклятое одиночество! Но вспомните, госпожа Жильберта, я не злоупотреблял этим счастьем!.. Я виделся с ребенком только дважды в неделю… это были прекрасные дни, настоящие праздники!.. О, эти четверги и воскресенья! — добавил он, и его хмурое лицо осветилось улыбкой… — С каким наслаждением я снимал свое зловещее одеяние! С какой радостью на рассвете я облачался в костюм обычного горожанина, каким она меня знала!..

— Ну же, ну же, сударь, — гоните эти воспоминания, они вас убивают!..

— В каком упоении, — продолжал Клод, не слыша ее, — я спешил в Медону!.. С бьющимся сердцем я входил в сад. Добрая Симона ласково здоровалась со мной. А где же ребенок?.. Ах, вот он! Протянув свои маленькие ручки, девочка подбегает к нам, я обнимаю ее, подбрасываю вверх, она обхватывает меня за шею, со смехом забирается на плечи, дергает меня за волосы и лепечет, милая глупышка: «Матушка Симона, вот папа, любимый папа!..» Как же славно она смеялась…

Господин Клод закрыл лицо руками… Великан тихо плакал…

— Зачем вы разрываете себе сердце? — И госпожа Жильберта тоже всхлипнула.

— Мое сердце?.. О чем это вы? Малышка унесла его в своих ладошках, которые я так часто целовал!

Однажды… Это был четверг, я запомнил его на всю жизнь… Он замечательно начинался, светило яркое солнце, шелестела листва… Я по обыкновению отправился в Медону. Вхожу в сад, зову, оглядываюсь по сторонам — нигде ни души. Ну что ж, говорю я себе, не стоит волноваться — наверное, Симона с девочкой пошли на Сену. Обожду в доме. Но что это? В комнатах все вверх дном, повсюду видны следы борьбы. Я испускаю дикий вопль, бегу к реке, долго и безуспешно обыскиваю лес… Никого! Обессиленный, вне себя от горя, я падаю без сознания… Когда я очнулся, то увидел незнакомую женщину, которая и помогла мне вернуться в Париж. С тех пор я не видел моей девочки! Где она? Что случилось с ней и Симоной? Единственное, что мне удалось узнать, так это то, что накануне их исчезновения в округе видели цыганский табор… Господи, как я не умер тогда?!

— Да уж, вы вполне могли умереть, господин Клод, — сказала старуха. — Когда вы через неделю вернулись домой, измученный, больной лихорадкой, я уж думала…

Стук в дверь заставил Жильберту замолчать и испуганно уставиться на хозяина. Клод резко вскочил и застыл в изумлении.

— Кто может прийти сюда? — бледнея, прошептала служанка.

— Вот уже восемь лет, как никто не стучал в эту дверь! — пробормотал Клод. — Ничего не понимаю. Наверное, это горе брело мимо…

Тут раздался второй, более сильный удар. Господин Клод рухнул в свое кресло и повелительным жестом отослал Жильберту отпереть незваному гостю. Сам же он остался сидеть, не сводя глаз с двери столовой. Через мгновение до него донеслись скрежет отодвигаемого засова, звон падающей цепочки, скрип ключа в замке… Потом наступила тишина.

…Внезапно в дверном проеме возник некто в черном плаще… Клод поднялся и голосом, в котором слышался плохо скрытый страх, спросил:

— Кто вы?.. Человек или призрак?.. Что вам от меня нужно?..

Незнакомец подошел поближе… Он дрожал от ужаса. Справившись, наконец, с волнением, посетитель пробормотал:

— Мэтр, я хочу чтобы вы вновь вернулись к своему прежнему ремеслу. Правда, ненадолго…

Клод улыбнулся растерянной улыбкой, а затем передернул плечами, как бы стряхивая с них груз воспоминаний, и сказал:

— В те времена, когда я занимался своим зловещим делом, призвать меня могли только официал[4] и верховный судья. Вы, насколько я понимаю, не являетесь ни официалом, ни верховным судьей… кроме того, вам наверняка известно, что восемь лет назад я был освобожден от своих обязанностей… Идите же с миром, незнакомец, прячущий лицо от бывшего парижского палача!

Однако человек в черном не шевельнулся. Еще более тихим и хриплым голосом он проронил:

— Для меня и для той, которая меня прислала, ты по-прежнему палач Парижа. Та, которой ты подчиняешься, не освобождала тебя от исполнения твоего долга!

И пришелец вытянул вперед свою правую руку. Средний палец украшал железный перстень с выбитыми на нем таинственными символами. Клод бросил взгляд на перстень и вздрогнул. Потом он низко поклонился с видом величайшего почтения.

— Ты повинуешься? — спросил незнакомец.

— Я повинуюсь, ваша светлость! — ответил Клод сдавленным голосом.

— Хорошо. Приходи сегодня в дом, что стоит на краю острова, за Собором Парижской Богоматери. Казнь состоится в десять часов… Ты будешь там?

— Я там буду, ваша светлость! — сказал Клод со вздохом. — Но передайте тем, кто вас послал, что я устал, очень устал… что ужас душит меня по ночам… что я не хочу больше убивать, а должен умереть сам… и что завтра я разрываю договор, связывающий меня.

Он выпрямился в полный рост и добавил:

— Это значит, милостивый государь, что вы не сможете больше на меня рассчитывать… эта казнь будет последней!

— Последней? — переспросил человек в черном. — Ну что же! Знаешь, Клод, я, пожалуй, покажу тебе свое лицо… чтобы ты не полагал, будто я прячу его от тебя.

— Что мне ваше лицо! — проворчал палач. — Я уже видел вашу руку… и страшный железный перстень! Этого достаточно! Идите с миром, сударь!

— Однако прежде ты должен увидеть мое лицо, — настаивал незнакомец. — Сейчас я говорю с тобой не как с палачом и не как посланец государыни!..

Стремительным жестом он откинул капюшон и открыл лицо, бледное, как у выходца с того света. Клод отпрянул, задыхаясь, и прошептал с удивлением и ужасом:

— Епископ!.. Принц Фарнезе!.. Отец ребенка!..

— Ребенка, которого ты у меня украл! — воскликнул Фарнезе. — Да, это я! Я, проклявший похитителя! Я, пришедший проклясть его еще раз, потому что у него нет жалости к моему несчастью! Хотя нет! Я не стану проклинать тебя. Безрассудная надежда поддерживает меня все эти годы. Да, я все еще надеюсь, и я умоляю тебя: скажи мне правду! Сжалься над моим горем!

Клод ненадолго задумался, опустив голову. Он колебался. Фарнезе с трепетом ожидал его решения.

— Какую правду? — проговорил наконец Клод ледяным тоном. — Я же все рассказал вам в тот день, когда вы пришли ко мне, помните, тогда, четырнадцать лет назад?

Фарнезе, сломленный, закрыл глаза и пошатнулся…

— Она умерла! — продолжал Клод все так же холодно. — Умерла спустя три дня после того, как я подобрал ее у виселицы… умерла на руках женщины, которой я ее доверил…

Кардинал принц Фарнезе ничего больше не спросил у палача. Он воздел руки к небу и что-то прошептал. Потом он накинул на голову капюшон и направился к двери. Клод торопливо набросил на плечи плащ и у самого порога нагнал Фарнезе. Он коснулся плеча посетителя и сказал со странной для человека его профессии застенчивостью:

— Извините… еще одно слово.

Фарнезе вздрогнул, оторванный от своих горьких мыслей:

— Что ты хочешь?

— Вы не сказали, кого мне предстоит казнить нынче вечером!

— Не знаю! — сказал Фарнезе, неприступный и мрачный.

— Это мужчина? Женщина?

— Девушка… Почти девочка.

Клод содрогнулся. Девушка… Нежное и слабое создание, которое он убьет!

— Несчастная! — прошептал он.

В этот момент раздался звон колокола Собора Парижской Богоматери, торжественные звуки бесконечной грустью разлились над уснувшим Ситэ. Двое мужчин, кардинал и палач, застыв, считали удары. И когда голос колокола умолк, прозвучал голос кардинала:

— Час казни! — сказал он глухо.

Затем Фарнезе поднял руку, как будто подавая какой-то знак, и медленно, тихим шагом, сгорбившись, направился к Пти-Пон. Палач отер пот со лба и бросился к Собору Парижской Богоматери, на остров, к таинственному дому принцессы Фаусты. По дороге он то и дело повторял:

— Последняя казнь… Последняя жертва!..