Природа и человек в древнем Египте

Коснувшись истории древнеегипетского Среднего царства, любой исследователь незамедлительно ощутит особый аромат этой "самой противоречивой и самой бурной поры египетской древности" [Перепелкин 1972]. Ставшая хрестоматийной фраза некоего Ипувера [Gardiner 1906b] о стране, перевернувшейся словно гончарный круг, весьма живо передает смятенную социально-политическую атмосферу в Египте конца III — начала II тыс. до н. э., на великом историческом переломе, когда из руин отжившего, в чем-то еще архаического общественного уклада выбивались ростки новоегипетской "имперской " государственности. Этому процессу, однако, предшествовала величественная эпоха Старого царства, казалось бы, не предвещавшая социальных революций. Какие движущие силы скрывались за последовавшим все же переворотом? Только ли в социально-экономических отношениях следует искать истоки преображения цивилизации фараонов? Современные палеоэкологические данные позволяют предложить принципиально новые ответы на эти вопросы.

Старое царство — эпоха социально-экологической стабильности

В настоящем отчете о предпринятой нами попытке реконструкции древнеегипетской цивилизации с позиций СЕИ мы намеревались окинуть взглядом лишь кризисные фазы эволюции фараоновского Египта, в первую очередь те, которые так или иначе были связаны с известными на сегодняшний день природными процессами, явлениями и событиями в позднеголоценовой Северо-Восточной Африке. Соответственно, социально-политическая история Старого царства как таковая в данном случае не является объектом нашего последовательного анализа и затронута здесь только в той мере, в какой это помогает обозначить некоторые наиболее важные, чреватые системными катаклизмами тенденции социоестественного развития, характеризовавшие ту эпоху. Другим оправданием подобного "невнимания" к староегипетским историческим реалиям нам служит наличие и без того изрядного количества их воссоздающих египтологических изысканий, благо в распоряжении специалистов в этой области имеются многочисленные археологические памятники. главное же — письменные источники: как лаконичные заметки на рельефах с изображениями повседневной жизни населения долины Нила [Wreszinski 1936], так и куда более содержательные автобиографические надписи при гробницах знати [Urk. I], указы Большого Дома [Goedicke 1967; Urk. I], наконец, монументальные культовые тексты из царских пирамид [Faulkner 1969; Sethe 1936–1939]. В целом, неизменно сообразуясь с результатами традиционных исследований, будем и впредь держаться принципов СЕИ, которые, как мы надеемся, не мешают выработке объективного представления об отдельных аспектах истории древнего Египта.

Старое царство, которое обычно датируется XXVIII–XXIII вв. до н. э. (III–VIII династии[37]), мы квалифицировали как эпоху социально-экологической стабильности в ходе эволюции фараоновской цивилизации. Это было время расцвета и последующего постепенного разложения древнейшего централизованного государства в Египте.

Несомненно, одним из важнейших факторов долгосрочной относительной устойчивости староегипетской "деспотии", и прежде всего триумфа IV династии, была сохранявшаяся до поры качественная неизменность вмещающего ландшафта, который сформировался в результате рассмотренных выше природных пертурбаций предыдущего тысячелетия. Вместе с тем в создавшихся естественных условиях немалую роль в поддержании социально-экологической стабильности довелось сыграть и обществу, для чего имелся ряд необходимых предпосылок.

Поскольку как минимум в первые два-три столетия Старого царства климат Египта оставался сравнительно влажным, растительный и животный мир долины Нила и ближайших подступов к ней сохранял известное богатство и разнообразие [cp.: Butzer 1966, р. 74–75]. Это позволяло цивилизовавшимся египтянам, постепенно отходившим от охоты, экспериментировать в хозяйственных целях на натуральном материале, приручая отдельные виды диких животных, например, ориксов, козерогов, газелей, гиен, журавлей. Несмотря на то, что впоследствии все они исчезли из домашнего обихода,[38] на каком-то этапе адаптации населения Египта к новым условиям существования их использование в хозяйстве, не исключено, являлось действенным фактором равновесия как между человеком и природой, так и в обществе, будучи подспорьем древнему животноводству и возмещая недостаток добываемых охотой пищевых ресурсов, предположительно наметившийся в связи с расширением пустынь Северной Африки и антропогенным угнетением (обживанием, дроблением на ирригационные "бассейны", застройкой) долины египетского Нила, которое сопровождалось вытеснением из нее аборигенной флоры и фауны.

Решающим фактором стабильности было наличие к началу Старого царства в Египте благоприятнейших предпосылок для успешного развития главной отрасли хозяйства — земледелия. Как уже говорилось, ок. 3000 г. до н. э. количество осадков в Северо-Восточной Африке увеличилось; что касается Египта, то о мощи дождей, выпадавших там в первые века III тыс. до н. э., вероятно, свидетельствует огромная каменная дамба, построенная при III или IV династии поперек вади Гарави в Восточной пустыне [Масkау 1915; Murray 1947; Schweinfurth 1922]. Хотя в Египте, как и в остальных странах древнего "Плодородного полумесяца", дожди обладали большой разрушительной силой [Биро, Дреш 1962, с. 218], они пополняли речной сток, поддерживали уровень грунтовых вод и, несомненно, в целом благотворно сказывались на продуктивности земледельческого производства в долине Нила в эпоху Старого царства (за исключением кратковременного перерыва, о чем см. ниже).

Кроме того, почва аллювиальной нильской поймы за счет ежегодных отложений питательного ила сама по себе отличалась очень высокой производительностью, при этом не нуждаясь во вспашке и специальном уходе, что, очевидно, в значительной степени предопределило крайнюю простоту аграрных технологий Старого царства, являющуюся признаком, по сути, лишь элементарного приспособления древнеегипетской цивилизации к своему вмещающему ландшафту: на том этапе технологической эволюции древнего Египта использовались самые примитивные приемы полевых работ вкупе с архаическими орудиями труда, практически не изменившимися со времени ранних династий; в частности, плуг больше походил на мотыгу и предназначался не для пахоты (зерна разбрасывали прямо поверх влажной илистой "целины" непосредственно после спада разлива), а для присыпания землей посева, который нередко и просто втаптывался в почву скотом, специально с этой целью выгонявшимся на поля [см., например: Перепелкин 1988а, с. 332; Савельева 1962, с. 55–59]. Отметим еще, что разливы Нила в первой половине III тыс. до н. э. были в основном в пределах оптимального режима, гарантировавшего обильные урожаи и поступление в казну прибавочного продукта: при всей фрагментарности сведений Палермского камня об уровне нильских половодий (в частности, почти полной их утрате для периода IV династии [Urk. I, S. 235–239]) такой вывод надежно подтверждается естественнонаучными данными о соответствующем той эпохе повышении озер Эфиопии [Gasse, Street 1978, р. 299, fig. 7] и Фаюмской депрессии [Hassan 1986, р. 492, fig. 6], а также двумя непревзойденными по размерам и прочности пирамидами, сложенными в некрополе Гизы для царей Хуфу и Хафра. Сообразная комфортной экологии долины Нила технико-технологическая неизощренность староегипетского зернового хозяйства, в свою очередь, не могла не упрощать столичной и местным администрациям организацию земледелия в масштабе отдельных номов и всего Египта, так как, например, снижала затраты на изготовление средств производства и позволяла привлекать к земледельческому труду неспециализированные взаимозаменяемые "рабочие отряды", перебрасывавшиеся властями по мере надобности с одного вида общественно полезной деятельности на другой [см.: Перепелкин 1988б, с. 165–198]. С точки зрения СЕИ, в принципе, вполне закономерно, что основу административно-хозяйственной структуры староегипетского государства образовывали крупноземельные натуральные поместья царя и сановников, адекватно отвечавшие тогдашнему состоянию общества и природной среды в долине Нила ниже 1-го порога. В итоге, чем легче руководящим кругам давалось налаживание эффективного функционирования важнейшей для экономики фараоновского Египта земледельческой отрасли, тем проще им было утвердить централизованное правление, и тем дольше после этого они могли обеспечивать достигнутый общественно-политический баланс.

Успех усилий, направленных на унификацию власти, во многом зависел и от возможности результативного информационного обмена между всеми элементами административной системы, нацеленной на тотальный охват и контроль территории страны. Египту "повезло" и в этом отношении: органичное для мезорельефа древней долины Нила [см.: Butzer 1959с, S. 70 (28)–71 (29)] бездорожье с лихвой компенсировала река, по которой беспрепятственно проходили межрегиональные коммуникации, что избавляло центр от необходимости создавать и содержать в исправности дорогостоящую наземную транспортную инфраструктуру и, очевидно, позволяло столичной олигархии регулярно сноситься с номами, повсеместно осуществляя учет и распределение земель и материальных ценностей, организацию и налогообложение трудового населения, вооруженное принуждение к лояльности и прочие меры жесткого государственного управления. Потребность державы в фиксации накопленного исторического опыта, хранении и передаче из поколения в поколение информации, содействующей сдерживанию центробежных социально-политических тенденций, вероятно, помогали реализовывать "Дома Жизни" — своего рода средоточия интеллектуального потенциала древнеегипетского общества, где концентрировалась обученная жреческая элита [см.: Gardiner 1938а, 6].

Вместе с тем социально-экологическая стабильность, характерная для Старого царства, понятно, не могла быть ни абсолютной, ни вечной, так что централизованное государство той эпохи неминуемо должно было испытать на своем веку разного рода потрясения вплоть до окончательного упадка с переходом всей системы — цивилизации в иное качество. Попробуем, насколько сумеем, разобраться, каков был вклад природы в общественные дела на этой стадии исторической эволюции древнего Египта.

"Второй зоо-экологический дисконтинуум": проблема исторической привязки

По версии К. Бутцера, в интервале между 2850 и 2600 гг. до н. э. в Северо-Восточной Африке имел место краткий эпизод уменьшения осадков, названный ученым вторым зоо-экологическим дисконтинуумом в истории климата региона; засушливый период сопровождался ощутимым преображением экосистемы Египта: дальнейшей деградацией флоры и практически полным исчезновением из египетской долины Нила слонов, носорогов и жирафов, значительным сокращением численности ряда копытных (газелей, ланей, антилоп) и крупных кошачьих (львов, леопардов) [Butzer 1958c, S. 25 (25)–26 (26); 1959с, S. 96 (54)–97 (55)].

Новейшие палеоклиматологические исследования с применением прогрессивных естественнонаучных методов [Клименко и др. 1997] обнаружили, что субплювиал, сменивший в Египте засуху конца IV тыс. до н. э., прервался ок. 2900–2800 гг. до н. э. [В. В. Клименко: личное сообщение]. Тем самым оценка К. Бутцера нижней временной границы "второго зоо-экологического дисконтинуума" получила убедительное подтверждение, причем по совокупности данных с учетом традиционной хронологии древнего Египта наиболее вероятной исторической вехой наступления рассматриваемой нами очередной фазы засушливости на берегах Главного Нила является II династия.

Ситуация с верхним хронологическим рубежом обсуждаемой климатической флуктуации несколько сложнее. Известно лишь, что при IV–V династиях в Египте выпадали ливневые осадки: о них красноречиво свидетельствуют водосточные устройства в царских погребальных комплексах того времени: каналы, в том числе закрытые, бассейны, а также медные трубы, фрагменты которых были найдены в поминальном храме царя ранней V династии Сахура [Borchardt 1910, S. 29–30, 75–83; Hassan 1943. р. 33–34, 40, 53–54; fig. 32: pl. XXII А; XXIV D; Vandier 1954, p. 54, 68, 84, 86, 109]; тогда же, примерно в середине III тыс. до н. э., Фаюмское озеро достигло экстремально высокого уровня [Hassan 1986, р. 492, fig. 6], и даже для Верховья, как следует из раскопок в Иераконполе, была характерна повышенная влажность [Hoffmann, Mills 1993]. Эта ярко иллюстрируемая археологически дождливость климата Египта соответствовала развитию второго по величине, суббореального температурного максимума голоцена [Клименко и др. 1996а, с. 32; 1996б, с. 113; 1997, с. 166]. Вместе с тем на сегодняшний день мы не располагаем ни археологической, ни дополнительной естественнонаучной информацией, позволяющей непосредственно установить дату возобновления дождей в Египте в первой половине III тыс. до н. э. хотя бы с той же (до династии) степенью точности, как дату их предшествующего прекращения. Есть лишь гипотетический вариант хронологической реконструкции окончания "второго зоо-экологического дисконтинуума".

Обратимся к одному уникальному памятнику староегипетской инженерно-строительной мысли.

Свидетельство Садд ал-Кафары

В 1885 г. в Аравийской (Восточной) пустыне Египта, примерно в 11 км к юго-востоку от Хелуана, были открыты руины огромной каменной дамбы, когда-то перегораживавшей вади Гарави [Mackay 1915; Murray 1947, 1955; Schweinfurth 1922]. По мнению археологов, исследовавших фрагменты керамики, подобранные в окрестностях дамбы, она была возведена древними египтянами во времена III или IV династии [Mackay 1915, р. 39]. Длина постройки по гребню составляла 108 м, вдоль основания — почти 80 м. Конструкция, насколько позволили судить развалины кладки, возвышалась над дном вади более чем на 12 м и состояла из двух стен необработанного булыжника толщиной около 24 м каждая. Стены разделяло пространство протяженностью 36 м, заполненное камнями и галькой обшей массой более 60 тысяч тонн [Mackay 1915, р. 39; pl. XLVI, 4; Murray 1947, р. 34].

Эта дамба — из редчайших памятников древнеегипетского технического зодчества. В самом Египте ей не найдено аналогов; лишь в Сирии, на реке Оронт (совр. ал-Аси, близ г. Хомс), при царе Сети I (XIX династия) египтяне соорудили нечто подобное; каменную плотину, которая, несмотря на свою древность (ей около 3300 лет), по сей день сохранила рабочие качества [Bisvas 1970, р. 8]. В отличие от "египетской стены" на Оронте, дамба в вади Гарави, прозванная местным населением Садд ал-Кафара — "барьер язычников", оказалась недолговечной. Как было установлено, ее центральная часть обрушилась уже на самой ранней стадии эксплуатации: отсутствие характерных осадочных отложений в русле вади выше дамбы исключает допущение, что та значительное время служила преградой для воды, накапливавшейся в отгороженном пространстве [Murray 1955, р. 174].

Поскольку в пустынном, засушливом районе вади Гарави ие было земель, пригодных для обработки (Садд ал-Кафара находится примерно в 14 км от орошаемой нильской поймы), указывали, что дамба строилась не в целях ирригации; в пользу того же вывода, вероятно, свидетельствует и конструкция плотины, не предусматривавшая сливные отверстия [Murray 1955, р. 173]. Слишком большая высота сооружения опровергает также догадку, что каменная запруда должна была служить для накопления наносов, участки которых древние египтяне затем намеревались превратить в дополнительные земледельческие угодья подобно тому, как это практиковалось в некоторых регионах страны в новое время [Murray 1947, р. 37–38]. По-видимому, отпадает и идея о попытке проложить здесь транспортный канал [Murray 1955, р. 173], поскольку совершенно непонятно, какие задачи он мог бы решать [Mackay 1915, р. 40]. При всем этом несомненно, что возведение дамбы такой величины, сравнимое по стоимости и трудозатратам разве что со строительством малых пирамид, было обусловлено серьезнейшими обстоятельствами.

Первооткрыватель Садд ап-Кафары Г. Швайнфурт считал, что она предназначалась для создания резервуара питьевой воды, необходимой работникам функционировавшей поблизости алебастровой каменоломни [Schweinfurth 1922, S. 216–217]. Эту мысль развивал тезис Г. Мюррей, что в эпоху пирамид, когда потребность страны в камне резко выросла, население Египта было вынуждено заняться активным хозяйственным освоением окрестностей каменоломен [Murray 1955, р. 173]. Данное предположение звучит вполне правдоподобно, хотя и не объясняет причину спешки, с которой, как подчеркивали те же исследователи, осуществлялось строительство дамбы [Murray 1955, р. 172–173]. Версия, что алебастр мог срочно понадобиться престарелому наследнику престола Менкаурадля облицовки его пирамиды, которая, значительно уступая в размерах колоссальным надгробиям Хуфу и Хафра, должна была затмить их хотя бы красотой [Murray 1955, р. 173], представляется чересчур романтичной, чтобы принимать ее к сведению (тем более что на самом деле пирамида Менкаура была облицована гранитом и известняком). Как бы то ни было, налицо очевидный факт: при III или IV династии египтяне зачем-то спешно перегородили вади Гарави массивной каменной запрудой, которая тем не менее вскоре обвалилась; по одной из гипотез, процесс разрушения начался с пролома в средней части кладки, образовавшегося после того как водохранилище, превысив рукотворную стену, стало переливаться через ее гребень [Murray 1955, р. 173].

Садд ал-Кафаре, действительно, предстояло принять на себя мощный натиск стихии. Водосборная площадь вади Гарави выше дамбы составляет ок. 186,5 км². Каждый миллиметр осадков, выпавший на такой поверхности, дает сток массой 185 тысяч тонн. Расчеты показали, что для переполнения водохранилища и уничтожения плотины требовалось от 500 до 600 тыс. т воды, обеспечиваемых, с учетом испарения и впитывания в почву, выпадением 20 мм осадков. Их предельное количество на широте Хелуана в дождливые периоды Раннего — Старого царств оценивалось в 50–100 мм [Butzer 1958с, S. 36 (36)–38 (38)]. Из этого следует, что древняя дамба в вади Гарави была заранее обречена на снос, причем на этапе увлажнения климата Египта — в самое ближайшее время по завершении строительства.

Размышляя о назначении Садд ал-Кафары, необходимо, однако, наряду с прочими учитывать и то обстоятельство, что потоки, устремляющиеся после ливневых дождей в бывшие речные ложа — вади пустынных областей Северной Африки, обладают большой силой и внезапностью, так что одна из многих опасностей, подстерегающих человека в здешних местах — это опасность утонуть [Виноградов 1980, с. 8–9]. Более того, в сухих руслах, лишь временами превращающихся в дождевые водотоки, часто формируются сели [Флейшман 1978, с. 8], одним из эффективных средств борьбы с которыми, как известно, являются плотины.[39] В связи с этим нельзя не предусмотреть вероятность того, что каменная дамба в вади Гарави выполняла селезащитную роль; так, кстати, объяснились бы отсутствие в ее кладке сливных отверстий и композиционный план конструкции, имевшей двойную стену, которая, по-видимому, должна была сообщить постройке дополнительную устойчивость.

Вместе с тем, поскольку Сада ал-Кафара представляла собой простое нагромождение камней без всякого связующего раствора [Murray 1955, р. 172], она могла и не устоять перед стремительным селем с его ударной нагрузкой [см.: Флейшман 1978, с. 10, 63–64]. Возможно, дамба была пробита несколькими последовательными толчками, т. к. из-за нестационарного, заторного характера движения сели нередко перемещаются отдельными валами или волнами [Флейшман 1978, с. 68]. Исследователи отмечали: внешний вид вади Гарави говорит о том, что по нему неоднократно прокатывались огромные водные потоки [Маскау 1915, р. 40]; добавим: для их образования Гарави среди окрестных вади Аравийской пустыни (Дигла, Хоф, Хайира) подходит наилучшим образом, поскольку берет начало в горном массиве, возвышающемся в среднем на 600 м над уровнем моря. Именно в районе поверхностного стока Гарави дождевая "река" имела наибольший шанс разогнаться, развить энергию, необходимую для переноса рыхлообломочного материала, встречавшегося на ее пути, и с приближением к устью вади превратиться в сель.

Подчеркнем, что в рассматриваемом случае имелись все важнейшие факторы селеобразования [Флейшман 1978, с. 35–36, 44–46]: гидрометеорологический (выпадение в регионе водосбора ливневых дождей), геологический (наличие на водосборной поверхности продуктов разрушения горных пород), геоморфологический (наличие в водосборе уклонов местности, русел и т. п.). При невозможности сегодня определить степень деградации почв и растительного покрова Восточной пустыни в первой половине III тыс. до н. э. не столь очевиден лишь соответствующий вклад почвенно-грунтового и ботанического фактора. Растительность удерживает часть осадков и создает условия для их просачивания в грунт; без нее "в периоды ливней ручьи, превращаясь в бушующие потоки, устремляются в долины и сносят плотины и дамбы" [Гильзенбах 1964, с. 25]. Помня, однако, что в ходе аридизации Северо-Восточной Африки после завершения большого климатического оптимума голоцена пустыни уже во время ранних династий Египта почти вплотную придвинулись к долине Нила, можно допустить, что удаленная от реки на несколько десятков километров водосборная площадь вади Гарави при III–IV династиях была по крайней мере отчасти лишена растительности и почв и представляла собой также и с этой точки зрения зону повышенной селевой опасности.

Являлась ли эта опасность актуальной для долины Нила в древности? Письменные источники склоняют к утвердительному ответу на поставленный вопрос, и хотя на их основании еще нельзя судить о частоте селей в фараоновском Египте, в целом не вызывает сомнений, что извергавшиеся из вади селевые лавины, непредсказуемые и сокрушительные, были хорошо знакомы древним египтянам.

"Пути ливневых потоков": источники о селях в древнем Египте

На стеле времен основателя XVIII египетской династии Яхмеса I высечен рассказ о катастрофическом стихийном бедствии, которое произошло в результате образования в одном из вади западного берега Нила близ Фив в Верхнем Египте мощного водного или селевого потока [Vandersleyen 1967, 1968].

Отметим, что в целом подобным явлениям к западу от реки не благоприятствовали ни рельеф местности, ни условия атмосферной циркуляции. В этом отношении плато нильского левобережья принципиально отличалось от предгорий Восточной пустыни, окаймлявших правый берег. Горы задерживали дождевые облака, приносимые западными ветрами, и большая часть выпадавших в доисторическом Египте осадков приходилась на "красноморские холмы", откуда в Нил стекали бурные полноводные реки, оставившие после себя многочисленные широкие вади. Над пологим Ливийским плато дождей проливалось меньше, и западные притоки Нила были гораздо слабее восточных, вследствие чего "ливийские" вади Египта значительно уступали "аравийским" по протяженности, ширине и глубине [Butzer 1959а, S. 55–56; Hayes 1965, р. 27; Murray 1951, р. 422; Said 1962. р. 12, 15–16].

Особняком стоит лишь регион фиванской излучины, где высокий скалистый левый берег рассечен хотя и короткими, но глубокими вади, круто спускающимися к Нилу [Butzer 1959а, S. 56]. Об интенсивности возникавших здесь дождевых потоков свидетельствует тот факт, что из этих ущелий был вымыт мощный слой речных отложений нижнего плейстоцена. Вместе с тем, по-видимому, не все здешние сели добирались до долины, признаком чего является сужение к устью некоторых вади; например, Ибейдалла около ал-Балласа [Butzer 1959а, р. 57]. Горлообразная конфигурация левобережных вади в районе Фив, однако, была чревата тем, что потоки, которые все же достигали выхода и вырывались наружу, обладали за счет сужения русла повышенной скоростью и силой. Итак, вот что сообщает стела Яхмеса I.

…Небо внезапно потемнело, налетел вихрь и хлынул дождь. Над горами раздался грохот, и из пролома в скалах (?) ударил поток воды, которая затопила округу, снеся жилые постройки и разрушив фиванский некрополь с его пирамидами и склепами [Vandersleyen 1967, pl. 10, II. 8–11, 17]. Обстоятельства и характер бедствия предполагают вероятность того, что в действительности его причиной стал сель, сошедший по одному из вади, известных в окрестностях некрополя [cp.: Vandersleyen 1967, р. 153, 156]. Повествование содержит полную реализма деталь, которая придает ему дополнительное правдоподобие; то ли из-за порывистого ветра, то ли из-за проливного дождя на месте трагедии невозможно было запалить факел [Vandersleyen 1967, pl. 10, I. 12]. Эта любопытная подробность, скорее всего, говорит о том, что беда стряслась ночью; по наблюдениям многих очевидцев, дождевые потоки в пересохших руслах Северо-Восточной Африки по какой-то причине возникают именно в ночное время[40] [Бохов 1987, с. 75; Murray 1947, р. 42, n. I].

Ущерб, причиненный паводком, судя по всему, был немалым, поскольку сам Яхмес I вместе со своими советниками прибыл на место трагедии для оказания материальной помощи пострадавшим, на которых, согласно надписи, не осталось даже одежды после того, как "проявилось божественное могущество" [Vandersleyen 1967, pl. 10, II. 13–16]. Обращает на себя внимание и содержащееся в тексте замечание, что царь, ликвидируя урон, нанесенный катастрофой, вопреки ее явно локальному характеру, "укреплял" Обе Земли — Верхний и Нижний Египет [Уandersleyen 1967, pl. 10, 1. 15]. Возможно, это всего лишь гипербола,[41] призванная преувеличить опасность происшествия и тем самым восславить царя, якобы сумевшего, несмотря ни на какие трудности, справиться с ситуацией и восстановить пошатнувшийся было миропорядок. С другой стороны, почему не предположить, что бедствие в действительности имело общегосударственный резонанс, обернувшись солидными затратами: серебра, золота, меди, масла, одежд и других ресурсов [Уandersleyen 1967, pl. 10, 1. 15–16]? Новоегипетское централизованное государство при Яхмесе I, лишь недавно изгнавшем гиксосов, только вставало на ноги, и крупные материальные издержки в этот период могли заметно истощить казну и нарушить еще хрупкую социальную стабильность. Существенно и то, что зоной бедствия стал район Фив — столицы вновь объединенного царства. Демонстрация богами своей силы, должно быть, произвела сильное впечатление на Большой Дом, раз Яхмес I сразу же после случившегося повелел восстанавливать "памятники богам", лежавшие в руинах "в земле этой до края ее" [Уandersleyen 1967, pl. 10, 11. 18–19], т. е. по всему Египту[42].

В целом похоже, что вади рождали у древних египтян тревожные чувства, почему и посвящались "Той, которая царапается" — жуткой богине-львице в ее разнообразных ипостасях; при устьях некоторых вади божественным львицам воздвигались особые святилища [Коростовцев 1976, с. 22; Gardiner 1947, р. 90; Kees 1956, S. 7–11; Vandersleyen 1967, р. 156]. Согласно надписи на фасаде одного из них, храма в Спеос Артемидос в Среднем Египте (XVIII династия), великая львица Пахт, бродящая по долинам (imvt) Востока, открывала (?) "пути ливневых потоков" (w^ͻwt snm) [Urk. IV, S. 386, Z. 15–16], по мысли А. Гардинера, ассоциировавшиеся у составителей текста с селями [Gardiner 1946, р. 47]; сами же "долины"-вади мнились древним египтянам следами когтей могучего божества [Fairman, Grdseloff 1947, р. 14–16; pl. III, IV; Vandersleyen 1967, p. 156]. Рождение в сознании людей такого мифообраза с его воплощением в культовую практику — по сути, обожествление селей — могло бы объясняться лишь заметной ролью, которую этот природный феномен играл в жизни населения фараоновского Египта.

Возможно, уместен еще один пример. Томбосская стела от 2-го года правления Тутмеса I (XVIII династия) славит победу этого царя над нубийцами, о которых, в частности, сообщается, что их мозг (?) был разлит по долинам (inwt), а кровь их была подобна snmw hjl [Urk. IV, S. 84, Z. 8–9]. Поскольку очень редкое в древнеегипетских текстах слово snm — ливень, дождевой поток [Wb. IV, S. 165, 11–12] встречается в вышеупомянутой надписи на храме в Спеос Артемидос, как полагают, в связи с селями, не исключено, что и в повествовании Тутмеса I оно употреблялось, в сочетании с "долинами" (вади), в том же смысле. Термин же hjt (hwt) — "буря с дождем" [Wb. III, S. 49, 1], наверное, должен был усиливать впечатление от устрашающего живописания разгрома и уничтожения противника. Фараоны, слагая гимны собственному величию, в том числе воинской неодолимости, охотно прибегали к метафорическим картинам ненастий; среди последних фигурировали грозовые облака, штормовой ветер, гром и прочие ужасы [Darnell 1997, S. 101–108], так что уподобление Тутмесом I-м льющейся крови побитых им врагов селевой лавине выглядело бы вполне в духе воинственных древнеегипетских династов, любивших похвастаться своими ратными подвигами.

Вернемся к Сада ал-Кафаре и посмотрим, есть ли хотя бы малейший резон приписывать ее строителям план противостояния селям.

Свидетельство Садд ал-Кафары (окончание)

Вот что можно подумать, взглянув на карту Египта немного южнее Каира. Устье вади Гарави находится против местечка Миншат-Дахшур, расположенного на западном берегу Нила, в непосредственной близости от двух пирамид, которые воздвиг основатель IV династии Снефру [Памятники, 14а, б; Fakhry 1959, pl. II]. Камень для этих пирамид брали в соседней каменоломне, а облицовочные известняковые плиты доставляли из каменоломен Туры на восточном берегу реки, в 10–15 км ниже Хелуана [Vandier 1954, р. 16, 25–26]. При этом сомнительно, чтобы перевозка турского известняка по Нилу до Дахшура была по силам древним египтянам: гребля вверх по реке с многотонными каменными глыбами на борту — задача малоосуществимая, тем более при ускорении течения в сезон разлива.[43]

Возможным выходом из положения видится, например, такая последовательность транспортировки камня из Туры: сперва его перетаскивали по восточному берегу до широты Дахшура, а затем паромами переправляли через реку. В этом случае переправа, скорее всего, происходила бы в окрестностях устья вади Гарави и так называемой зоны разгрузки потенциальных селевых потоков. Другими словами, сели, извергаясь из вади, должны были накрывать место переправы или размывать пути сообщения на подступах к нему, нанося материальный ущерб и нарушая ритм трудового процесса, что было, разумеется, неприемлемо, учитывая особую важность работ и ценность наземных транспортных коммуникаций, создание которых, согласно Геродоту, порой требовало немногим меньше времени и сил, чем строительство самих пирамид [Геродот, 11, 124].

Дахшурские пирамиды, однако, были завершены. Зная это, мы вправе предположить, что вплоть до позднего периода царствования Снефру селевые явления не беспокоили жителей египетской долины Нила, иначе говоря, в начале IV династии здесь еще сохранялась относительная засушливость. Вместе с тем при раскопках в Гизе у подножия пирамид ближайших преемников Снефру обнаружились сотни специально оборудованных стоков для дождевой воды [Кинк 1967, с. 42]. Принимая во внимание такие "граничные условия", мы можем допустить. что на заключительном этапе облицовки второй пирамиды Снефру в Египте стали выпадать ливневые осадки, и в вади Гарави возникла угроза селей, которую сразу же попытались ликвидировать с помощью плотины, благо под рукой была многочисленная рабочая сила. Дожди возобновились не только в изрядном количестве, но, по-видимому, и очень резко: именно последнее обстоятельство могло бы объяснить отмечавшуюся археологами поспешность, с которой возводилась Сада ал-Кафара. Вскоре (как мы догадываемся) сели ее все же снесли, т. к., повторим, при всей своей массивности она не отличалась большой прочностью.

После неудачи с дамбой в связи с дальнейшей невозможностью осуществлять прежний технологический цикл строительства фараоновых надгробий логично было бы поставить вопрос о переносе царского некрополя. Установившиеся климатические условия, очевидно, не оставляли египтянам надежды на скорое уменьшение интенсивности дождей и прекращение селеобразования в вади, врезающихся в долину Нила, и быть может отчасти поэтому Дахшуру, несмотря на выгоды его местоположения [Fakhry 1959, р. 1–2], не суждено было упокоить прах остальных фараонов IV династии: Хуфу, преемник Снефру, заложил собственный погребальный комплекс в 26 км к северу, неподалеку от Гизы (куда, кстати, известняк турской каменоломни мог просто сплавляться по реке); здесь же строились и наследовавшие ему Хафра и Менкаура.[44]

Климатические флуктуации и Старое царство

Изложенная версия относительной хронологии так называемого "второго зоо-экологического дисконтинуума" в древнем Египте подводит нас к принципиальному заключению: правление III династии, открывшей эпоху Старого царства, пришлось на разгар засушливого периода.

При всей гипотетичности этого социоестественного тезиса он вполне согласуется с теми скудными данными, которыми располагает историческая наука о природных и социальных перипетиях того времени. Во-первых, напомним, что при царе Джесере режим Нила, как сообщает, по-видимому, аутентичный древний текст, на протяжении семи лет отличался не в меру низкими разливами [Vandier 1936, р. 136]. Учитывая, что позднеголоценовый уровень разливов всецело определяется количеством осадков в горной Эфиопии, откуда стекает Голубой Нил [Adamson et al. 1980; Hassan 1981], информация источника находится в точном соответствии с нашей мыслью о кульминации обсуждаемого иссушения климата Северо-Восточной Африки именно при III династии.

Значим и тот факт, что начавшееся было при Джесере возведение гигантских царских надгробий — ступенчатых пирамид вдруг прервалось при его преемниках, почему-то сворачивавших строительство собственных заупокойных монументов уже на ранней стадии работ [Гонейм 1959; Reisner, Ficher 1911]. Очень похоже, что данный этап эволюции древнего Египта, характеризуемый специалистами как "непроглядный мрак" [Перепелкин 1988а, с. 366], ознаменовался затяжным, вплоть до коронации Снефру, кризисом центральной власти. Эта смута на заре Старого царства представляется наиболее подходящим историческим эпизодом, с которым можно было бы соотнести засушливую фазу "второго зоо-экологического дисконтинуума", рассматривая ее притом как одну из вероятных причин социально-политических неурядиц, угадывающихся во "мраке" III династии, поскольку засуха наряду с низкими разливами Нила была чревата уменьшением урожаев и общим экономическим упадком в стране — надо полагать, особо ощутимыми для едва сформировавшегося централизованного государства.

Последовавшее вскоре возобновление или резкое увеличение осадков в Северо-Восточной Африке, связанное с приближением уже упоминавшегося нами суббореального максимума глобальных температур, несомненно, обеспечило исключительно благоприятные условия для земледелия в Египте, что не могло не отразиться на состоянии общества. Думается, едва ли случайным было идеальное соответствие апогея самоорганизации староегипетской социальной системы, совместимого, на наш взгляд, с периодом от Снефру до Пепи II из VI династии включительно,[45] первой фазе наступавшего климатического оптимума, которая достигла кульминации на рубеже XXV–XXIV вв. до н. э. [см., например: Клименко и др. 1996а, с. 31, рис. 3].

В XXIV–XXI вв. до н. э. получило развитие очередное глобальное похолодание, которое повлекло за собой прогрессирующее высыхание водосборного бассейна Нила [см.: Клименко, Прусаков 1999]. В реконструкции К. Бутцера палеоклимата Северо-Восточной Африки этому процессу отвечает третий зоо-экологический дисконтинуум, помещенный исследователем между 2480–2400[46] и 2000 гг. до н. э. [Butzer 1959с, S. 101 (59) ff.; 1965, р. 35; cp.: Murray 1951, р. 431]. Природные условия в Египте стали ухудшаться: практически полностью прекратились дожди, понизился уровень грунтовых вод; аридизация препятствовала воспроизводству растительного покрова, подавляя естественное прорастание семян деревьев, таких как тамариск, акация и др.; сток Нила уменьшался; пески пустынь местами наступали на речную пойму; дикие животные в большинстве совсем покинули не только долину Нила, но, по-видимому, и непосредственно прилегающие к ней районы пустыни, наиболее доступные для человека. Сцены охоты в загонах среди настенных изображений в гробницах сановников VI династии могли бы свидетельствовать если не о климатически обусловленном превращении охоты из важного народнохозяйственного промысла в развлечение избранных, то по крайней мере о сокращении вольных охотничьих угодий [Butzer 1959с, S. 100 (58)], что вполне согласовалось бы с представлением о VI династии как важнейшем историческом рубеже иссушения климата Египта в эпоху Старого царства. Заметим, что при той же династии произошел весьма крутой поворот централизованного староегипетского государства к дезинтеграции.

Последствия окончательного установления в Египте аридных условий, возможно, чуть раньше и чувствительнее сказались на южных регионах страны, где во второй половине Старого царства, по мнению специалистов, земледельческие работы велись с сугубой тщательностью, включая, судя по рельефам из гробниц средне- и верхнеегипетской знати, дополнительные операции: предварительное измельчение крупных комьев земли, образующихся при высыхании поймы после спада разлива, и выгон на поля мелкого скота, втаптывавшего в почву посеянное зерно, которое иначе, сгорев на солнце, могло бы потерять всхожесть [Савельева 1962, с. 55–60]. Подобные меры, предусматривавшие также использование более удобных в эксплуатации плугов с удлиненными рукоятками, на фоне усиливавшейся засушливости выглядят как "ответное" усовершенствование технологии земледелия, которое с позиций СЕИ является признаком того, что, во всяком случае в начале VI династии, социально-экологическая стабильность в Египте Старого царства была поколеблена. Следует, однако, подчеркнуть, что до качественных хозяйственно-технологических и социальных преобразований в древнеегипетском государстве, современных, как мы вскоре увидим, катастрофическим изменениям вмещающего ландшафта, было еще довольно далеко.

Засушливые "дисконтинуумы" эпохи Старого царства, едва ли обходившиеся без урона хозяйству Долины, с другой стороны, могли благоприятствовать экономическому подъему переувлажненной Дельты, стимулируя обратную волну переселения на низовые территории, которые, по нашей гипотезе, некогда заметно обезлюдели из-за трансгрессии Средиземного моря. Источники как будто бы подтверждают это соображение. Так, "второму дисконтинууму" соответствует послужной список известного чиновника Мечена, который в конце III — начале IV династии занимался организацией так называемых "основанных поселений" (grgwt) в Нижнем Египте [Urк. I, S. 1–7]. Под руководством только этого администратора, представлявшего, несомненно, целую когорту государственных служащих среднего звена с аналогичными обязанностями, было дренировано и колонизовано как минимум двенадцать пустошей Дельты. С "третьим дисконтинуумом" совпадает скачкообразное увеличение в гробницах V–VI династий числа настенных изображений "работ в болотах" [Большаков 1986, с. 102–105, табл. 1–2], которое, на наш взгляд, может свидетельствовать о еще более размашистой хозяйственной активизации египтян в Низовье, где в тот период, судя хотя бы по царским дарственным записям, стали осваиваться немалые территории [Urk. I. S. 242, Z. 10].[47]

Мы, разумеется, далеки от мысли, что "зоо-экологические дисконтинуумы" явились непосредственной причиной эскалации заселения Дельты в Старое царство. За колонизацией Нижнего Египта в первую очередь стояли, конечно же, политико-экономические нужды государства, одной из определяющих предпосылок которых мы а priori склонны считать демографический рост [cp.: Butzer 1976, р. 85, fig. 13]. Вместе с тем, на наш взгляд, нельзя и пренебречь бросающейся в глаза адекватностью показаний староегипетских источников естественнонаучной информации о природных процессах в Египте в рассматриваемую эпоху, причем колебаниями климата экологический аспект в данном случае, может быть, и не исчерпывается: в междисциплинарном ракурсе дополнительно вырисовывается интереснейшая естественная метаморфоза ландшафта дельты Нила, нижеследующее обсуждение которой развивает излагаемую концепцию СЕИ Старого царства. Речь пойдет о регрессии Средиземного моря.

Регрессия как гипотеза

Предварительно оговоримся: мы отдаем себе отчет в том, что регрессия Средиземного моря в эпоху Старого царства Египта — предмет дискуссионный, вписывающийся отнюдь не во все существующие модели эвстатической динамики Мирового океана во второй половине голоцена. Напомним, что многие ученые категорически отвергали мысль об осцилляциях океанского уровня в последние 5–6 тыс. лет, настаивая на его относительной стабильности или очень медленном подъеме до нынешнего положения. Держась подобной точки зрения, заведомо не приходится рассуждать о сколько-нибудь серьезном влиянии эвстазии на египетскую цивилизацию начиная с III тыс. до н. э.

Напротив, антагонистическая гипотеза о позднеголоценовых гляциоэвстатических колебаниях в окрестностях современного нуля глубин с амплитудой от 1 до 2–3 м и периодичностью в сотни лет [Fairbridge 1961] предполагает самую непосредственную, да к тому же немалую зависимость населения дельты Нила при фараонах от пульсаций моря. Согласно известной нам модели Р. Фэрбриджа, в первые века III тыс. до н. э. должна была начаться регрессия Мирового океана с низшей фазой в царствование V–VI египетских династий. В пользу допущения, что этот процесс затронул и омывающее Дельту Средиземное море, служит естественнонаучная информация о синхронной черноморской регрессии с минимальным уровнем примерно в середине III тыс. до н. э. [Федоров 1982, с. 154]. А каковы исторические факты?

Привлекает внимание высказывавшееся египтологами соображение о принципиально разных подходах к административно-территориальному устройству Верхнего и Нижнего Египта во второй половине Старого царства: якобы в отличие от Долины, где структура государственной земельной собственности не претерпевала качественных изменений, в Дельте не прекращалась организация все новых владений — "дворов" [Савельева 1967, с. 124, пр. 24]. Только для Низовья зафиксирован и рост числа номов: например, при V династии здесь возник ном "Восточного гарпуна", выделившийся, по некоторым оценкам, из "четырнадцатой" нижнеегипетской области [Савельева 1967, с. 122, пр. 7; cp.: Bietak 1975, Abb. 28 ff.; Roeder 1952, S. 51, Abb. 16]; один из срединных номов, Саисский, в котором Мечен некогда осушал угодья под жилье и пашню, разросся до двух провинций, причем, похоже, в направлении побережья; в дополнение к тому, северные поселения Деп, Пе и Джебаут слились в единый "город", известный под греческим названием Буто [Савельева 1967, с. 122, пр. 11, 13; см. также: Montet 1957, р. 75–80].

Весьма примечательно, что та же V династия, при ее хронологическом совпадении с завершающей стадией гипотетической глобальной регрессии III-го тыс. до н. э., в административно-хозяйственной истории Старого царства Египта отвечает рубежу, начиная с которого в гробничных надписях вельмож резко поредели и стали вовсе исчезать сообщения об "основанных поселениях" — grgwt, закладывавшихся исключительно на переувлажненных землях Дельты [Савельева 1962, с. 42–43]. Более того, обращалось внимание на изменение, коснувшееся написания соответствующей таким поселениям идеограммы: знак водоема [Gardiner 1977, р. 491, N^₃₈] здесь теперь могли замещать знаком культивированной местности, покрытой сетью ирригационных каналов [Gardiner 1977, р. 488, N^₂₄]; не говорит ли это о том, что на Нижний Египет при V–VI династиях стали смотреть как на территорию, освоение которой требовало в первую очередь уже не осушения, а искусственного орошения [Савельева 1962, с. 43]? Отмеченные признаки сворачивания дренажных работ в Дельте во второй половине Старого царства вполне адекватны обсуждаемой схеме отступания Средиземного моря, по окончании которого потребность староегипетского государства в осушении Низовья частично ли, полностью ли, но неизбежно утратила бы былую насущность.

Правление V династии ознаменовалось еще одним значимым в текущей связи, качественным новшеством хозяйственной и политической жизни Египта: цари завели обычай в массовом порядке передавать государственные земли в собственность храмам и частным лицам — сановникам [см., например: Перепелкин 1988а, с. 343; Черезов 1960]. О многочисленных актах царских земельных пожертвований сообщает Палермский камень, увековечивший "благотворительность" правителей Усеркафа, Сахура и Нефериркара [Urk. I, S. 240–247], которых, в частности, заботило благосостояние святилищ бога Ра, чей культ при V династии стал общегосударственным [Коростовцев 1941]. Нас занимает, впрочем, не столько политико-идеологический интерес, двигавший дарителями, сколько та существенная деталь, что, согласно по крайней мере имеющейся информации, объектом преподношений, как правило, служили земли Нижнего Египта. Отчуждаемые от царских владений участки могли быть весьма солидными: так, например, Сахура однажды пожаловал "богу Ра" под пашню ок. 1705 арур[48] Низовья [Urk. I, S. 242, Z. 10]. На наш взгляд, было бы упущением проигнорировать или принять за случайное совпадение корреляцию данных о радикальном переделе земельной собственности в эпоху Старого царства в Дельте и о регрессии Средиземного моря. В рамках настоящей социоестественной гипотезы эволюции древнего Египта мы бы предусмотрели в качестве рабочей версии вероятность того, что определенную часть низового земельного фонда, расточавшегося староегипетскими царями с щедростью "безрассудной" [Перепелкин 1988а, с. 399], составляли территории Дельты, высыхавшие по мере спада морской воды.[49] Возможно, они-то одними из первых, если не в основном, и передавались в храмовые и частные хозяйства с целью возделывания, подобно тому, как по мере регрессии у берегов Италии начала XVI в. н. э. дарились или распродавались по дешевке выступавшие из-под воды участки в Неаполитанском королевстве [Parascandola 1947]. При таком подходе к проблеме крупные раздачи фараоновых земельных владений ("ничейные" угодья, освобожденные морем, несомненно, должны были причисляться именно к ним) уже нельзя, как было принято [см., например: Тураев 1935, с. 203; Vandier 1936, р. 2–3; Vercoutter 1967b, р. 323 ff.], безоговорочно относить к важнейшим предпосылкам подрыва экономической базы царского клана и в целом краха староегипетского объединенного государства; скорее напротив, от "бенефиций" на прежде подтопленном пространстве Дельты, малоубыточных для Большого Дома и позволявших ему, по сути, за бесценок покупать союзников, следовало бы ожидать стабилизации социально-политической системы страны, где при V–VI династиях, по мнению большинства египтологов, крепла идея номового сепаратизма и развивались центробежные тенденции.

При скудости данных и всем критическом к ним отношении, тем не менее, кажется, можно попытаться воссоздать фрагмент пространственно-временной картины регрессии в староцарском Нижнем Египте. Знаменитое повествование о мытарствах "царева спутника" Синухета, пустившегося в бега в дни одной из дворцовых смут ранней XII династии, упоминает некий "остров Снефру" (iw Snfrw), который лежал на пути главного героя из Ливии через Низовье [Gardiner 1909, Taf. 2а, R 33]. По мнению исследователей, "остров" находился в дневном переходе к югу от озера Мариут (у Синухета — Маати) на крайнем северо-западе Дельты [Gardiner 1916, р. 16, 165–166; Gauthier 1925, р. 48–49; Lefebvre 1949, р. 7, п. 14]. За отсутствием в этом регионе геологически верифицированных признаков древних рукавов Нила [Butzer 1976, р. 24, fig. 4] едва ли есть основания говорить о когда-то существовавшем здесь острове на реке. Помимо речных отоков, понятию "остров" в прямом смысле слова в фараоновском Египте могли отвечать также выпуклости пойменного рельефа, остававшиеся над водой в сезон разлива (в частности, прирусловые намывные валы) или возвышавшиеся над так называемыми бассейновыми землями (Bassinland), которые занимали низинные, чаше всего окраинные области поймы, где после спада разлива подолгу, а то и круглый год сохранялись застойные водоемы или болота [см.: Butzer 1959с, S. 70 (28), Fig. 4]; кроме того, термином "остров" пользовались при обозначении некоторых категорий заливных сельскохозяйственных земель (ĭw, ĭw п m^ͻwt) [Gardiner 1941–1948, vol. 2, p. 26–27]. В нашем случае, однако, такого рода альтернативные варианты не очень надежны по все той же причине: "остров Снефру" был удален от русел Нила, формировавших аллювиальную пойму Дельты.

Рассудив так, мы, пожалуй, будем не столь уж опрометчивы, если усмотрим в топониме ĭw Snfrw указание на участок суши среди морской воды,[50] покрывавшей в начале IV династии соответствующий район Низовья. Принятая нами географическая интерпретация маршрута Синухета[51] помешает остров на расстояние дневного перехода к югу от озера Мариут. Иначе говоря, возможно, что Средиземное море, достигавшее на пике Фландрской трансгрессии, как представляется в свете имеющихся на сегодня данных, по крайней мере вади Тумилат, к IV династии отступило в ряде областей Дельты ориентировочно до 31-го градуса с. ш., или на 30–50 км. Согласно реконструкции М. Битака [см.: Bietak 1975, Abb. 28 ff.], северный край осваивавшегося Меченом Саисского нома совпадал именно с этой широтой; 31-я параллель пересекала и Мендесский ном, дважды упоминающийся в надписи Мечена под штандартом в виде крупной изогнувшейся рыбы с торчащим из спины плавником [Urk. I, S. 2, Z. 2; S. 4, Z. 1] — по одной из версий, дельфина [Савельева 1967, с. 123, пр. 15]; в целом же территория, где Мечен на протяжение своей служебной карьеры руководил осушением земель, тянулась полосой с юга на север от Летопольского нома при апексе Дельты до Ксоисского нома, выходившего к морю.

Не намекают ли все вышеперечисленные обстоятельства на то, что староегипетская колонизация Дельты местами шла в ногу со средиземноморской регрессией или попросту вслед за ней? Необходимо, конечно, учитывать, что источники, вскрывающие перманентные административно-хозяйственные преобразования в Нижнем Египте в эпоху Старого царства, не содержат прямых указаний на зависимость этого процесса от отступания Средиземного моря. Кроме того, нет сомнений, что централизованное государство, способное столетиями организовывать и материально обеспечивать строительство колоссальных пирамид, было в состоянии при необходимости извести часть топей Низовья своими силами, не дожидаясь, пока вода схлынет сама собой. И все же рассмотренный исторический материал совокупно показывает скорее в пользу регрессии,[52] которая для староегипетского государства могла явиться благоприятнейшим экологическим условием возобновления в дельте Нила повсеместной активной жизнедеятельности людей, прерванной, как мы предположили, на исходе IV тыс. до н. э.

Старое царство и "старые дюны"

Если в Нижнем Египте естественная и антропогенная трансформация вмещающего ландшафта во второй половине Старого царства шла в направлении расширения жизненного пространства, то в ряде регионов Верховья, напротив, наметилось его сокращение. Оно было связано с наступлением на нильскую пойму песчаных дюн из западных пустынь.[53]

Широкомасштабное вторжение песков в Египет объяснялось усилением ветров и значительным увеличением эолового переноса в результате высыхания Сахары и возникновения на ее месте обширных площадей, лишенных растительного покрова. К концу Старого царства ветровая эрозия, например, обнажила захоронения герзейского периода под Иераконполем в Верхнем Египте [Butzer 1959b, р. 76; 1960, р. 1620]. Признаки песчаных заносов, датируемых ориентировочно концом Старого — началом Среднего царств, были обнаружены при раскопках гробницы царицы Мернейт в Абидосе (I династия) [Кеmр 1966, р. 15] и восходящей дороги "ломаной" пирамиды Снефру в Дахшуре [Fakhry 1959, р. 36, 106]. Песчаные холмы, выросшие на территории староцарского некрополя Гизы, долго потом служили египтянам местом погребения: в этих холмах найдены впускные могилы позднейших эпох [Hassan 1943, р. 46]. Сильные ветры, задувшие из Восточной Сахары, и перемещаемые ими массы песка на исходе Старого царства превратились в неотъемлемую черту экологии древнего Египта [см. также: Cole 1963, р. 83; Lamb 1977, р. 140; Mertel 1962, р. 73].

Примерно с 2350 по 500 гг. до н. э. долина Нила страдала от нашествия песчаных образований, которые К. Бутцер назвал "старыми дюнами" (altere Dünen) — в отличие от "младших дюн" (jüngere Dünen), беспокоивших Египет в 1200–1450 гг. и с 1700 г. н. э. [Butzer 1959b, р. 76, fig. 1; 1959с, S. 111 (69), Fig. 8; Taf. III, В. 6; Trigger 1965, p. 27–28]. Лавина "старых дюн", обтекая Фаюмскую депрессию, двигалась затем двумя фронтами: один устремлялся к стыку Долины и Дельты,[54] а второй (главный) наступал на открытый ветрам Средний Египет, который в итоге пострадал весьма серьезно: на отрезке поймы протяженностью около 175 км между Бени Суефом и Асиутом отложился слой песка толщиной в несколько метров и шириной 0,5–3,5 км [Butzer 1959а, S. 48, Fig. 1; 1959с, S. 111 (69)–112 (70); 1960, р. 1621]. "Старыми дюнами" оказались покрыты десятки тысяч гектаров плодородных аллювиальных земель; регион с высочайшим в Долине аграрным потенциалом понес чувствительный урон.

В то же время проникновением песков непосредственно в пойму египтяне, вероятно, отчасти были обязаны собственной хозяйственной деятельности: поставленной на поток вырубке деревьев, которые, как полагал К. Бутцер, в эпоху климатического оптимума V–IV-гo тыс. до н. э. обильно разрослись в долине Нила ниже 1-го порога [Butzer 1959с, S. 94 (52), Fig. 6]. Сравнительно низкокачественная египетская древесина, малопригодная для строительных целей, использовалась в основном при изготовлении орудий и ремесленных изделий, а также пережигалась на уголь, служивший топливом в медеплавильном производстве. Именно последнее обстоятельство представляется наиболее существенным в контексте рассматриваемой проблемы: длившиеся столетиями добыча и обработка гигантских объемов камня, сопровождавшие строительство пирамид Старого царства, требовали невиданных до того запасов медных инструментов: пил, сверл и т. п. Детали технологического процесса вообразить нетрудно: орудия из мягкой меди быстро стачивались о камень, их приходилось непрерывно заменять новыми, лом шел в переплав. Многовековой староегипетский металлургический цикл, несомненно, поглотил огромное количество древесины. По оценкам специалистов, в древности лишь выплавка одной тонны меди из обожженной руды требовала от 500 до 600 стволов акаций; получение ста тонн меди в одной из плавилен в вади ал-Араба на границе Иордании и Израиля (ХIII–Х вв. до н. э.), например, было сопряжено с вырубкой не менее чем 60–70 тысяч деревьев [Черных 1995, с. 6]. Предварительный обжиг руд и последующие операции литья (и термообработки?) существенно увеличивали расход топлива. По мнению А. Лукаса, углежжение в районах древнеегипетского меднорудного промысла на Синайском полуострове привело к полному истреблению имевшихся там лесов [Лукас 1958, с. 680].[55] Поскольку плавка меди практиковалась и в самом Египте, здесь, очевидно, также происходили немалые вырубки с вполне определенным эффектом. Помимо того, что деревья, окаймлявшие долину Нила, являлись ее естественной защитой от ветров и пыльных бурь, их корни укрепляли почву, препятствуя подступанию песков к реке. Сведение лесов было чревато разрушением хрупкого биоценоза на границе поймы и пустыни. Лишенные растительности почвы быстро теряли влагу и подвергались воздействию ветровой эрозии, в результате пустыня приближалась к Нилу, местами поглощая участки плодородной пойменной земли, что наносило вред земледелию в пострадавших регионах [Bulzer 1959b, р. 75; Hayes 1965, р. 10].

Антропогенный натиск на естественный растительный покров в Египте во второй половине Старого царства усугублялся снижением уровня грунтовых вод, которое было связано с ростом засушливости климата Северо-Восточной Африки, а в пределах аллювиальной поймы Нила, по-видимому, еще и с уменьшением речного стока [см.: Великанов 1964, с. 221]. Это уменьшение, впрочем, заслуживает отдельного разговора, поскольку оно, похоже, внесло выдающийся вклад в характер всей дальнейшей эволюции фараоновской цивилизации.

Снижение разливов Нила и нарушение социально-экологической стабильности в Египте Старого царства

Надежным индикатором долгопериодных изменений расхода воды и, соответственно, высоты разливов Нила являются колебания уровня озер, приуроченных к нильскому водосбору, в частности, озера Туркана (быв. Рудольф) в Кении, поскольку единственная из постоянно питающих его рек — Омо берет начало на Эфиопском нагорье поблизости от истоков Голубого Нила и Атбары, дающих Главному Нилу в сезон половодья до 90 % воды [Adamson et al. 1980, р. 50]. К концу III тыс. до н. э. уровень оз. Туркана существенно снизился [Butzer et al. 1972], тогда же достигла низшей фазы синхронная регрессия озер Эфиопского рифта и тектонической впадины Афар, получившая развитие после 2500 г. до н. э. [Gasse, Street 1978; Grove, Goudie 1971; Grove et al. 1975; Williams et al. 1977], на исходе III тыс. до н. э. резко опустился и уровень озера Виктория, в которое впадает река Кагера — исток Белого Нила [Kendall 1969].

Эти явления на стадии глобального похолодания объяснялись истощением летних муссонных дождей в Восточной Африке [Adamson et al. 1980, р. 55; Butzer 1966, р. 75], которое, собственно, и привело к сокращению стока Главного Нила, ставшему, в свою очередь, важнейшим условием усыхания Меридова озера в Фаюме в 1-й Переходный период истории фараонов [Hassan 1986, р. 491]. В настоящее время можно считать доказанным, что правление V и, в еще большей степени, VI династии в Египте, совпавшее с этапом прогрессировавшей аридизации, было отмечено уменьшением нильских разливов, которые, по имеющимся данным, к концу XXII в. до н. э. упали до минимального уровня с начала династической эпохи [Fairbridge 1976а, р. 535].

Полностью согласуясь с современными естественнонаучными выводами, письменный источник 1-го Переходного периода (XXII–XXI вв. до н. э.) сообщает о тогдашнем катастрофическом обмелении Нила: местами реку, средняя ширина которой в долинном Египте до постройки Высотной Асуанской плотины составляла 1,22 км [Wilson 1955, tab. 1], якобы переходили вброд [см., например: Vandier 1936, р. 5]. Отсутствие столь же ярких аутентичных свидетельств об иссякании Нила во второй половине Старого царства не обескураживает: оно может быть связано просто с тем, что соответствующие документы пока не обнаружены или вовсе утрачены. С другой стороны, осмелимся предположить, что перед лицом "божественных" староегипетских браздодержцев, слывших магическими гарантами миропорядка — Маат [см.: Wilson 1965, р. 48], любые упоминания о неблагоприятных для государства, а главное, притом неподвластных царевой воле переменах (как в обществе, так и в природе) были табуированы по идеологическим соображениям.

Снижение уровня разливов Нила было для древнего Египта одним из опаснейших экологических бедствий, т. к. сопровождалось сокращением площади самых плодородных, заливных, земель. Превращение этого процесса в устойчивую тенденцию неизбежно должно было привести страну к экономическому кризису. В данном контексте особую значимость приобретают выявленные исследователями разительные перемены в социальной жизни, постигшие Египет ближе к концу V династии. Весьма показательны, например, массовое обнищание рядового населения и широко распространившаяся практика порабощения неимущих: по мнению Ю. Я. Перепелкина, в Египте позднего Старого царства заурядной приметой времени стали должники-неплательщики, попавшие в долговое рабство [Перепелкин 1988а, с. 340–343; 1988б, с. 70–72]. Суровые административные санкции применялись теперь и к чиновникам, невзирая на то, что те порой занимали видное положение в обществе: достаточно отмстить многочисленные известия о палочных наказаниях управляющих вельможескими поместьями [Перепелкин 1988а, с. 344; 1988б, с. 142–143]. Если принять во внимание, что "воспитательное" избиение власть имущими свободного населения считалось тогда в Египте предосудительным [Перепелкин 1988а, с. 350], а среди причин расправ над чиновным людом выделялось невыполнение предписаний по поставкам в казну продукции сельских натуральных хозяйств, подведомственных пострадавшим, сообщения конца Старого царства об истязаниях проштрафившихся надзирателей за "дворами" знати допустимо расценивать как признак ужесточения государственного контроля над приходившим в упадок сельскохозяйственным производством.

С учетом исключительной деструктивности воздействия низких разливов на экономику фараоновского Египта, рассматриваемое уменьшение объема нильского стока вплоть до рекордно малого значения, характерного для последних веков III тыс. до н. э., в ракурсе СЕИ представляется несомненным и притом решающим природным фактором нарушения социально-экологической стабильности, некогда обусловившей расцвет староегипетского государства. Исходя из естественнонаучной и исторической информации, касающейся обсуждаемой проблемы, мы готовы выдвинуть рабочую гипотезу, что фактор этот не только спровоцировал череду насильственных государственных мер по обузданию ситуации, направленных на сохранение в Египте действующей общественно-политической системы (а потому, добавим, малоэффективных в перспективе грядущего цивилизационного кризиса), но в итоге подорвал некоторые основополагающие принципы традиционного административно-хозяйственного уклада Старого царства, активизировав адаптационный механизм поиска и освоения системой альтернативного канала эволюции.

От рабочих отрядов к земледельцам-"единоличникам": социоестественная гипотеза

Как известно, отличительной чертой староегипетского хозяйства являлись многофункциональные рабочие отряды — так называемые "ладейные ватаги" (ĭswt), артельный труд которых использовался едва ли не во всех отраслях производства, в том числе в земледелии [см.: Перепелкин 1988б]. Неоднократно отмечалось, что по прошествии Старого царства отряды с полей были вытеснены профессиональными земледельцами ĭhwtjw, обязанными выполнять фиксированную трудовую норму на равновеликих индивидуальных наделах [Виноградов 19976, с. 172; Перепелкин 1988а, с. 396–397]. Столь радикальная реорганизация самих основ социального строя Египта, несомненно, имела глубокие корни, которые еще предстоит разносторонне осмыслить. При социоестественном подходе к этой проблеме вырисовывается довольно любопытная картина.

Считается, что стандартный индивидуальный земельный участок, типичный уже для аграрной практики Среднего царства, имел площадь 20 арур (54700 м²) [Берлев 1965, с. 5–6].[56] При этом весьма похоже [ср.: Савельева 1992, с. 71–72], что свое происхождение он вел от надела земли ^сhl (^ͻht) размером 19 ⅝ аруры, который упоминается в одном из указов царя VI династии Пепи II храму бога Мина в Коптосе [см.: Goedicke 1967, Abb. 9; Urk. I, S. 286, Z. 13]; как полагали, этот надел отвечал землемерному стандарту, применявшемуся в те времена на государственных (царских) полях [Савельева 1992, с. 111]. В указе храму Мина иероглифическое написание пахотной земли, на которой, находился участок в 19 ⅝ аруры, выглядит следующим образом: [Urk. I, S. 286, Z. 13]. Практически идентичное обозначение обрабатываемой земли мы обнаруживаем в повелении того же Пепи II двору "Укрепляет (бог) Мин (царя) Неферкара": [Goedicke 1967, Abb. 10; Urk. I, S. 294, Z. 2]. Присущий обеим надписям детерминатив в виде пса-Анубиса, возлежащего на алтаре или гробнице, дает нам немалое основание для допущения, что в документах идет речь о землях одного типа. В указе двору сообщается, что они сделались территорией, наполовину затапливаемой ежегодными разливами (rmn ĭr m ^ͻht b^chjwt rnpj), на которой, кроме того, "нарезаны" участки пашни, именуемые š^c(w) [Urk. I, S. 294, Z. 2–3]. Особенность этих делянок š^c(w) заключалась в том, что они занимали лучшие земельные угодья, заливавшиеся Нилом даже в годы низких половодий [Савельева 1962, с. 42; 1992, с. 157, пр. 9].

Подытоживая сказанное, предлагаем в качестве рабочей гипотезы следующий фрагмент реконструкции социоестественного процесса в Египте конца Старого царства. При VI династии в результате уменьшения стока и снижения разливов Нила пространство самых плодородных пойменных земель значительно сократилось — местами, возможно, вдвое; земли, остававшиеся в границах половодий, в централизованном порядке дробились на участки, славившиеся наивысшим качеством; на землях именно этой категории появился участок площадью 19 ⅝ аруры, который, вероятно, был прообразом стандартного надела в 20 арур, в дальнейшем определившего трудовую норму древнеегипетского ĭhwtj-единоличника.

Итак, не исключено, что первые опыты "прогрессивного" индивидуального земледелия в нильской пойме, внедрение которого относилось к главным тенденциям социального переворота в Египте на рубеже III–II тыс. до н. э., были теснейше сопряжены с катастрофическим для человека хозяйствующего естественным преображением вмещающего ландшафта, приведшим к утрате государством части наиболее производительных земель и вынудившим общество прибегнуть к решительным мерам адаптации в непривычно изменившейся среде обитания.[57] Эти меры в обстановке критического падения продуктивности земледелия, с осознанием несостоятельности одного только физического ужесточения фиска, могли включить в себя и реформирование последнего в направлении усовершенствования учета остатков ценнейшей заливной пашни и ее разбивки на элементарные индивидуальные доли с заменой на полях неспециализированных "ватаг" работниками-профессионалами, облекавшимися персональной ответственностью за выполнение назначенной им трудовой нормы. Устойчивость новой административно-хозяйственной традиции, которая не прервалась с завершением эпизода аномально низких разливов Нила конца III тыс. до н. э. и со Среднего царства прочно вошла в повседневную жизнь древних египтян, очевидно, была обеспечена общественными механизмами, обсуждение которых пока не входит в нашу задачу. Выскажем лишь предварительное соображение, что "индивидуализация" труда земледельцев в Египте находилась в непосредственной связи с утвердившимся в эпоху Среднего царства обычаем проведения государственных смотров рабочей силы с целью ее распределения по социально-профессиональным разрядам [Берлев 1984] и с ликвидацией крупных вельможеских хозяйств староегипетского образца [Перепелкин 1988б].

VI династия: накануне Второго социально-экологического кризиса в древнем Египте

Изложенная социоестественная гипотеза о фундаментальных изменениях, коснувшихся земледельческого уклада и, следовательно, в целом структуры староегипетского общества в условиях иссушения водосборного бассейна и постепенного снижения разливов Нила во второй половине III тыс. до н. э., развивает мысль, что при VI династии в Египте уже формировались предпосылки социально-экологического кризиса, который, насколько мы понимаем, задал направление и сообщил необратимый характер эволюции фараоновской цивилизации от централизованного государства с пережитками архаической номовой самобытности к новодинастическим, "имперским" принципам самоорганизации.

Подчеркнем, что представление о синхронных кризисных явлениях в природе и обществе в конце Старого царства, вырисовывающееся в ракурсе СЕИ, согласуется с классической египтологической теорией роста экономического и политического могущества номовой знати в ущерб власти царей V-й и, особенно, VI-й династии [см., например: Перепелкин 1988а, с. 373 сл.; O'Connor 1974, р. 15 ff.], вместе с тем полностью диссонируя с парадоксальной версией отдельных исследователей о незыблемости государственных устоев и даже упрочении авторитета центра — Мемфиса при VI-м царском доме [Goedicke 1967, S. 237; Kanawati 1977, р. 78]. Не говоря о том, что естественнонаучно обоснованный факт экологической катастрофы, неумолимо надвигавшейся на Египет по крайней мере с XXIV в. до н. э., едва ли подпадает под идею нерушимой, тем более — нараставшей социально-политической стабильности в стране на том же этапе, аргументы сторонников этой идеи не кажутся нам весомее и традиционных доводов в пользу обратного. Г. Гёдике, например, противопоставлял общепринятой точке зрения умозаключения, базировавшиеся на анализе царских указов, т. е. именно тех документов казенной канцелярии, от содержания которых, наверное, логичнее было бы в последнюю очередь ждать объективной информации о взаимоотношениях фараонова двора с провинциями и об истинных масштабах его влияния в позднем староегипетском государстве. Позиция большинства египтологов, думается, все же гораздо надежнее: отмеченный при изучении административных должностей Старого царства для V–VI династий переход ключевых властных полномочий, до того составлявших монополию державного семейства, к сановникам нецарской крови [см.: Baer 1960; Strudwick 1985], и такая археологическая реальность, как захоронение высшей номовой знати того же периода не при столичном некрополе, как прежде, а на территории собственных областей и в богатейших гробницах, пышность которых резко контрастировала с уменьшением массивности монарших пирамид, служат вполне убедительными признаками ослабления мемфисского "абсолютизма", не нуждающимися в ревизии.

Все это, разумеется, не доказывает, что фараоны второй половины Старого царства то и дело шли на уступки стремившимся к обособлению провинциям, будучи беспомощными исполнителями воли мятежных номархов. Государство в лице дворцовой олигархии, по-видимому, сохраняло изрядный запас прочности и при VI династии, косвенной порукой чему — феноменально долгое правление одного из ее представителей, Пепи II, оценивавшееся в 94 года [Palmer 1861]. В числе мыслимых средств сдерживания центробежной общественно-политической стихии, которыми располагал Большой Дом, в свете гипотезы СЕИ древнего Египта мы бы выделили экстенсивное хозяйственное освоение Низовья, подсыхавшего в процессе средиземноморской регрессии, и жалование "богам" и вельможам кормлений на избавленной от воды нижнеегипетской нови, не наносившее прямого ущерба государственной земельной собственности. Теоретически включение в хозяйственный оборот дополнительных площадей Дельты можно считать фактором, унимавшим социальную напряженность в стране, еще и потому, что оно объективно способствовало перемещению в Нижний Египет части обитателей замкнутого в узкую речную долину Верховья, которому развивавшийся экологический кризис (полагаем, предваренный ростом населения Египта) в первую очередь грозил антропогенной перегрузкой аграрного ландшафта; допущение наличия в Египте во второй половине Старого царства внутренних миграций из Долины в Дельту сообразуется со значительным увеличением количества сиен труда в болотистой местности среди изображений в гробницах начиная с V династии.

Вместе с тем староегипетское государство, похоже, так и не прибегло к тотальному централизованному освоению Дельты сродни тому, о котором как будто бы известно из истории XIX династии [см., например: Montet 1952], ограничившись передачей здешних земельных угодий в собственность отдельных физических и юридических лиц. Одну из причин отказа Мемфиса практиковать более жесткие административные технологии колонизации Нижнего Египта мы бы усмотрели если не в отсутствии этой задачи, то в неадекватной ей степени концентрации власти под рукой фараонов Старого царства, которым, по-видимому, так и не удалось искоренить архаические традиции номового суверенитета, покоившиеся на мощном экономическом базисе исконной, "от плоти" обладателей, номаршей и сановничьей собственности (nt) dt, противопоставленной государственному (царева клана) достоянию [см.: Перепелкин 1966, 1988б]. Естественно предположить, что наступление политического кризиса, наряду с деградацией центра, было сопряжено и с возрождением этих традиций.

О стремлении и готовности номархов — современников V–VI династий к единоличному управлению вверенными им областями, возможно, свидетельствует появляющийся в их автобиографиях типовой отчет о благодеяниях, оказанных нуждающемуся местному населению: "Давал я хлеб (и) пиво голодному, одежду нагому (кого) находил я в номе этом" [Urk. I, S. 254, Z. 13–14]. В социально-экологическом контексте эпохи подобные слова напоминают уже не столько пустое самохвальство, апеллирующее к воздаятельному божественному покровительству за гробом или призванное обелить в глазах потомков отнюдь не добродетельного при жизни вельможу, сколько недвусмысленную (даже пусть и невольную) констатацию, что вельможа этот уже превращался в суверенного правителя с дистрибутивной функцией, которая прежде являлась прерогативой Большого Дома. И хотя номархи позднего Старого царства порой оговаривались, что черпали средства на свою благотворительность не из казны, а из "дома собственного" (pr dt) [Перепелкин 1988б, с. 28–29], трудно поверить, что их административные инициативы вовсе не приносили государству материальных убытков и никаким иным образом не вступали в противоречие с его интересами. Остановимся на этом вопросе подробнее.

Собственность староегипетских номархов и прочих важных сановников обозначалась термином dt [Перепелкин 1966; см. также: Большаков 1996] и противостояла собственности царя (государства), которая могла быть nt hnw — "от (царского) Местожительства", или "от нутряного", и nt nvt — "от внешнего". Принадлежавшее царю "внешнее" противопоставлялось его же "нутряному" по пространственному признаку: nvt располагалась на территории номов, поодаль от "нутра"-hnw — резиденции фараона. Номархам как государственным чиновникам дозволялось использовать "внешнюю" царскую собственность: например, привлекать к общественным работам государственную челядь, числившуюся за Местожительством, но расселенную в провинции. Таким образом, социальный статус номархов был двойственным: они являлись частными собственниками, владевшими dt, и государственными служащими, ведавшими долей царского владения — rwt [Перепелкин 1988б, с. 19 сл.].

Возвращаясь к проблеме соотношения власти-собственности между домами царя и областных правителей в Египте второй половины Старого царства, рассмотрим два источника, обратившись при этом к комментариям Ю. Я. Перепелкина [см.: Перепелкин 1988б, с. 21–25]. Среди изображений в гробнице верхнеегипетского номарха VI династии Иби есть сцена, где он[58] представлен наблюдающим за ремесленниками. Сцену сопровождает надпись, из которой следует, что все изображенные здесь работники суть от "нутряного" (hnw) и от "внешнего" (rwt), иными словами, что это государственная рабочая сила, частью из царской резиденции (очевидно, прибывшая оттуда), частью местная, дислоцированная на территории данной области.

В декоре гробницы номарха Джау, сына и преемника Иби, имеется такая же сцена, по убеждению Ю. Я. Перепелкина, скопированная с первой, поскольку почти в точности повторяет ее; лишь поясняющая изображение надпись содержит одно существенное отличие. Джау, перефразируя реплику отца, сообщает, что наблюдает за работой мастеров, которые от "нутряного" (hnw) и от "дома собственного" (рr dt). Если изображение в гробнице Джау — копия аналогичной сцены у Иби, появление в надписи-дубликате вместо rwt полярного ему понятия dt едва ли можно счесть случайностью. Джау, похоже, хотел подчеркнуть, что часть ремесленников, за которыми он присматривает, состоит в его собственности, тогда как при прежнем номархе все они принадлежали царскому дому. Конечно, Джау просто мог заменить работников от "внешнего" своими, от рr dt. С другой стороны, почему не допустить, что при номархе-сыне dt поглотила rwt, т. е. что рассмотренные гробничные изображения в их хронологической последовательности отражают процесс перехода государственной собственности, размещенной на территории номов, во владение номархов?

Возможно, в ряде случаев такого рода имущественные переверстки совершались по царскому соизволению: достаточно вспомнить, например, земельные дарения фараонов V–VI династий чиновной и жреческой знати; тот же Иби докладывает, что царь однажды "усилил" его 203 арурами пахотной земли [Urk. I, S. 145, Z. 1–3]. Вместе с тем не исключено, что отдельные номархи при VI династии, в условиях углублявшегося экономического кризиса в Египте, соблазнялись "внешней" царской собственностью, находившейся под их непосредственным приглядом, и самовольно ее присваивали. Это тем более вероятно, если в конце Старого царства имела место концентрация материальных средств провинциальными начальниками в пределах своих вотчин, о которой мог бы свидетельствовать, например, тот факт, что на данном этапе владения верхнеегипетских наместников, прежде разбросанные по всей стране, сосредоточились в их номах [Савельева 1962, с. 55; Kees 1977, S. 103]. Объединение частной собственности в сплошные массивы должно было укреплять позиции областных правителей — очевидно, в пику намерениям Мемфиса удержать за собой всю полноту власти в государстве и воспрепятствовать попыткам номарших кланов вернуть себе былую самостоятельность.

Сепаратизм номархов Старого царства, по-видимому, оказался чреват для древнеегипетской цивилизации далеко идущими последствиями. На наш взгляд, именно своекорыстные приоритеты и, что особенно важно, навыки местного самоуправления, унаследованные староегипетской бюрократией от раннединастического времени и окончательно не подавленные на уровне автохтонных провинциальных элит даже Большим Домом сильнейшей IV династии, стояли за административно-территориальными принципами так называемого "феодализма"[59] — специфической "формации" между Старым и Новым царствами [см.: Kees 1961, р. 64], которая знаменовала собой упадок политического единства фараоновского Египта (исключение — XII династия), однако в условиях экологического кризиса способствовала сохранению древнеегипетской государственности как таковой несмотря на сокрушительный общественный катаклизм 1-го Переходного периода. Крах Старого царства, похоронивший мемфисскую гегемонию и лишивший египетскую нацию, в ущерб ее благосостоянию, территориальной и хозяйственной целостности, с другой стороны, активизировал локальные, сообразно ухудшившейся обстановке — более "агрессивные" очаги самоорганизации социально-политической системы Египта, в итоге обеспечив ее эффективную адаптацию к изменившимся условиям существования; в процессе этой адаптации цивилизация фараонов преодолела Второй социально-экологический кризис и эволюционировала в "империю".

Здесь необходимо принять во внимание: вопреки мнению ряда исследователей, VI династия еще не в полной мере ощутила на себе губительные метаморфозы природной среды; отметить это обстоятельство тем важнее, что оно, как представляется, имеет прямое отношение к вопросу о сроках распада староегипетского государства.

Экологический фактор и упадок Старого царства

Как мы установили, Второй социально-экологический кризис древнеегипетской цивилизации развивался в условиях глобального похолодания, которое сопровождалось наступлением засухи, вероятно, затронувшей на исходе III тыс. до н. э. не только Египет, но и ряд других стран Средиземноморья и Ближнего Востока, в частности, на пространстве от Балкан до долины Инда [Bell 1975. р. 224].[60] Предметно о сильной засухе и вызванных ею низких разливах Нила как факторах коллапса Старого царства писала Б. Белл, опиравшаяся на палеоклиматологические данные своего времени с привлечением (в переводе) многочисленных письменных источников 1-го Переходного периода [Bell 1971]. Выводы Б. Белл легли в основу распространенной идеи, что староегипетское государство потерпело внезапный крах при VI династии именно в связи с пришедшимся на ее правление экстремальным ухудшением природных условий в Северо-Восточной Африке [см., например: Aldred 1984, р. 120; Мurnаnе 1995, р. 697–698].

Вместе с тем, как мы помним, не все египтологи соглашались признавать VI династию последним Большим Домом, фактически господствовавшим в Египте до анархии междуцарствия. Неоднократно высказывалось соображение, что вплоть до VIII династии страна находилась едва ли не в прежней зависимости от мемфисской администрации, о чем якобы свидетельствуют четырнадцать указов фараонов этой династии, адресованные в верхнеегипетский город Коптос [см., например: Baer 1960, р. 286; Barta 1981, S. 28–29; Goedicke 1967, S. 236–239; Hayes 1946, p. 21; Schenkel 1965, S. 11–24; Trigger et al. 1983, p. 113].

Оговорив выше свое осторожное отношение к этой точке зрения, внесем дополнение: с учетом новейшей реконструкции климата позднего голоцена [Клименко и др. 1996а, б; 1997], VI династия сошла с исторической сцены (XXIII в. до н. э.) примерно за полтора-два столетия до кульминации экологического кризиса — минимума глобальных темпеpaтyp и нильскою стока, которая, в уточнение тезисов Б. Белл и близких им моделей [см.: Butzer 1984; Hassan 1997], хронологически не увязывается ни с одним из вероятных этапов дезинтеграции Старого царства, но зато совпадает с объединением Египта фиванскими Ментухотепами XI династии (с XXI в. до н. э.). Таким образом, в свете усовершенствованной естественнонаучной концепции тяжкая засуха и аномальное падение уровня разливов — два могучих природных фактора, способных реально инициировать обвальный социально-политический хаос в староцарской долине Нила, VI династии не угрожали. Это существеннейшее обстоятельство наряду с самим фактом издания царских указов, предполагающим веру указующих в наличие готовых к повиновению адресатов, при отчетливости примет разложения централизованного государства в Египте во второй половине III тыс. до н. э. дает основание для допущения, что староегипетские фараоны могли сохранить частичное влияние в стране до VIII династии включительно.

Так или иначе, ясно, что роль природно-климатической катастрофы как предпосылки гибели Старого царства и вступления Египта в эпоху политической раздробленности до сих пор сильно преувеличивалась: центробежный общественный процесс завершился прежде, чем экологическое бедствие достигло кульминации, с наступлением которой, напротив, наметились тенденции сборки нового государства (Среднее царство) и комплексного реформирования социальной системы Египта; в этом можно усмотреть ответную реакцию древнеегипетского этноса на критическую деградацию естественных условий его существования.

Второй социально-экологический кризис: природа и общество

Помимо засухи, чувствительный урон Египту нанесло разрушение его политического единства как таковое: с ликвидацией административного централизма Старого царства исчезла межрегиональная согласованность, необходимая для организации высокоэффективного земледельческого производства на всем пространстве культивируемой нильской поймы; разор хозяйства усугубляли опустошительные междоусобицы "независимых" номов. Часто причину глубочайшего экономического упадка страны в 1-й Переходный период видят в том, что ирригационная сеть сообщающихся бассейнов, созданная и поддерживаемая на берегах Нила в предшествующую эпоху, перестала функционировать как целое [см., например: Виноградов 19976, с. 165]. Возможно, однако, что правильнее здесь было бы говорить о потере мемфисской бюрократией контроля всего лишь над элементарными оросительными устройствами местного значения, ибо традиционное представление о наличии в Египте Старого царства неразрывной общегосударственной ирригационной системы, сооруженной под непосредственным руководством центра и им же полновластно координируемой, порождено скорее догадками: как отмечалось, источниками она не засвидетельствована [Hassan 1997].[61]

Разразившийся хозяйственный кризис отличался невиданной остротой. Тексты 1-го Переходного периода содержат сведения о катастрофических хлебных недородах в долине Нила, приводивших к голоду порой настолько жестокому, что в отдельных районах Египта он толкал население к каннибализму [Vandier 1936, р. 105]. И хотя некоторые египтологи отказывались верить в реальность "дикарской" практики людоедства в "цивилизованном" фараоновском Египте, рекомендуя не принимать всерьез ламентации по поводу этого явления [Gardiner 1962, р. III] или рассматривая их как художественную гиперболу [Vandier 1936, р. 9], результаты палеоклиматологических реконструкций и логика социоестественной истории склоняют нас к буквальному пониманию подобных сообщений.[62]

Вне контекста экологического кризиса, на наш взгляд, не приходится обсуждать и относящиеся ко второй половине III тыс. до н. э. данные о миграциях в направлении долины Нила и проникновениях или вооруженных вторжениях в нее окрестных скотоводческих племен: с учетом характера тогдашней климатической флуктуации совершенно очевидно, что их активизация, документально зафиксированная уже при VI династии, была обусловлена не одним только военным ослаблением распадавшегося Египта [ср.: Виноградов 19976, с. 173; Миrnаnе 1995, р. 697], но не в последнюю очередь засухой и иссяканием источников из-за прекращения дождей и снижения уровня грунтовых вод в пустынях к западу и востоку от Нила. Признать крах Старого царства решающей и, тем более, единственной причиной "варварских" набегов, обрушившихся на Египет в 1-й Переходный период, нам, кроме того, мешает информация о народе так называемой "культуры С" происхождением из Сахары [см., например: Bietak 1968; O'Connor 1993]: покинув ок. 2200 г. до н. э. обжитые места, он направился не в "обессилевший" Египет, а в Нубию, где, однако, никакого государства, смутой в котором эти скотоводы-пустынники могли бы воспользоваться, тогда не существовало. По мнению ряда ученых, "культура С" мигрировала к Нилу исключительно вследствие наступления сильнейшей засухи [Murray 1951, р. 432–434; Butzer 1995, р. 133]. Кроме того, 1-му Переходному периоду соответствует депопуляция Аравийской и Нубийской пустынь, ставших в то время, как полагают, гипераридными [Hassan 1997, р. 15–16]. В создавшихся естественных условиях берега реки, несомненно, являлись самым привлекательным прибежищем для обитателей нильского бассейна в пределах Верхнего Египта и Судана. В связи с вышесказанным мы не исключаем, что захват Египтом в эпоху Среднего царства области Нубии между 1-м и 2-м порогами Нила, строительство там множества крепостей и закрытие Сенусертом III южной границы государства для "эфиопов" не были односторонними актами внешнеполитической агрессии египетских царей, стремившихся утвердить над Кушем политическое и экономическое господство, в частности, заполучить новые источники сырья [см., например: Авдиев 1948, с. 70 сл.; Белова 1981, с. 49; Mazar 1995, р. 1529], но в известной степени диктовались потребностью обезопасить страну от хлынувшего к ее рубежам потока обездоленных и готовых на все переселенцев [ср.: Кацнельсон 1948а, с. 18; Leahy 1995, р. 230], создав своего рода буферную зону между ними и исконными владениями Египта ниже 1-го порога; примерно то же, вероятно, можно сказать и о синхронных военных действиях египтян на западе против ливийцев.

Вместе с тем особую привлекательность засуха в Северо-Восточной Африке должна была придать оазисам Ливийской пустыни, крупнейшие из которых — Харга, Дахла и Бахария — лежали в 150–200 км от нильской долины: качество почв в оазисах позволяло получать весь ассортимент сельскохозяйственной продукции египетской заливной поймы, но при этом иссушение климата не отзывалось на производительности оазисных земель, поскольку их орошение обеспечивалось практически неисчерпаемым запасом артезианских вод[63] [Giddy 1987, р. 1–17]. Для древних египтян ливийские оазисы всегда являлись территорией стратегических интересов — и, по-видимому, не только как торгово-перевалочные пункты на маршрутах из государства фараонов в центральную Африку [Kees 1961, р. 133], но и как действующие или потенциальные очаги стабильной экономики, с этой точки зрения выгодно отличавшиеся от долины Нила с ее неустойчивым режимом разливов, из которых, строго говоря, в среднем лишь каждый третий полностью отвечал оптимальному для земледелия уровню, остальные же не достигали или превосходили его [Vercouiter 1967а, р. 279]. В эпоху Второго социально-экологического кризиса, характеризовавшуюся сокращением аграрных и в целом хозяйственных ресурсов Египта, а также нарушением торговых контактов с Передней Азией, взаимоотношения жителей нильской поймы и оазисов могли как никогда активизироваться. Похоже, этот факт отражен в так называемом "Речении Ипувера" о социальном перевороте 1-го Переходного периода, низвергнувшем вековые устои староцарского быта[64] [см.: Gardiner 1906b]: здесь люди из зеленцов в пустыне (wh^ͻtjw) упоминаются как частые гости на берегах Нила, являющиеся сюда с разнообразным добром, находившим спрос в разоренной стране и, более того, разжигавшим алчность египетского обывателя: так, наверное, можно истолковать казус с "красноречивым селянином" из вади ал-Натрун, который в ту самую годину повез в долину Нила на продажу кое-какие товары и еще на пути был дочиста ограблен приспешником одного знатного египтянина [см.: Gardiner 1923]. Вообще же о сугубой важности связей с оазисами Ливии для Египта в рассматриваемую эпоху свидетельствует то обстоятельство, что в государстве Среднего царства этими делами ведал лично t^ͻtj — "визирь", высшая фигура в древнеегипетской административной иерархии [Kees 1961, р. 130].

Эксплуатация экономического потенциала оазисов, однако, едва ли могла стать основой возрождения пришедшего в упадок хозяйства Египта с последующим (или одновременным) собиранием разрозненных номов в единый социально-политический организм; изыскать для этого эффективные средства египтянам надлежало прежде всего в своей собственной стране. По нашей гипотезе, эволюция фараоновской цивилизации не зашла в тупик на данном этапе во многом потому, что трудовое население долины Нила вполне успешно справилось с этой задачей.

"Вырыл я канал…": технологическая революция в земледелии эпохи Второго социально-экологического кризиса?

"Принес я дар городу этому… Вырыл (?) я канал в 10 локтей…[65] Жизнь городу… обводнен он среди дня… И сделал я (чтобы) дана была вода городу этому Верхнего Египта на возвышенностях (?) (которые) не видят воды… Сделал я высокие земли подобными топям (Дельты)… Сделал я пахотные земли (?)… вода… Хапи по вожделению его, дал я воду соседу (?) его… Я обилен зерном: земля суха, (а) я оживляю город зерном в мерах хаи и хекат… Наполнил я пастбища скотом…" [Griffith 1889, pl. 15, II. 2–3, 5–9, 11].

В этом фрагменте надписи из гробницы верхнеегипетского сиутского номарха, современника X династии и, соответственно, очевидца экстремально низких разливов Нила, мы сталкиваемся с одним из первых бесспорных свидетельств создания в древнем Египте специальных ирригационных каналов для подачи воды на "высокие земли" — k^ͻjt располагавшиеся вне заливной поймы [cp.: Endesfelder 1979, S. 43; Schenkel 1978, S. 36; 1994, р. 33]. Впоследствии Страбон, касаясь в своей "Географии" технических ухищрений египтян-земледельцев, четко определил целевое назначение "каналов и запруд" как привычного средства искусственного орошения дополнительных территорий долины Нила в годы недостаточно обильных половодий [Страбон, XVII, I, 3]. Еще раз заметим, что источники не дают веского повода говорить о существовании отводных каналов от Нила к "высоким землям" до 1-го Переходного периода, и подчеркнем: именно на этот период пришелся минимум нильского стока в истории фараонов. На основании сказанного предположим, что оросительные каналы, прокладываемые за черту заливных земель, явились инновацией эпохи Второго социально-экологического кризиса, прямым результатом природно обусловленного ухудшения физических и производственных параметров кормящего ландшафта. Обзаводясь в своих номах такими рукотворными руслами, областные правители, вероятно, надеялись с их помощью компенсировать убыль естественно орошаемых земель — поистине спасительная для египтян практика, прижившаяся затем в долине Нила на тысячелетия.

Наш вывод в чем-то перекликается с теорией В. Шенкеля, согласно которой 1-й Переходный период с его засухой, низкими половодьями и голодом явился историческим рубежом, откуда берет начало искусственная ирригация древнего Египта; прежде, считал ученый, египтяне пользовались исключительно естественным орошением, в процесс которого никак не вмешивались, ограничиваясь пассивным надзором за ниломерами [Schenkel 1974, 1978, 1994]. Если подразумевать, что искусственный полив земли в Египте непременно сопряжен с подъемом нильской воды на более высокий топографический уровень инженерными приспособлениями [cp.: Krzyzaniak 1977, р. 33–34], то В. Шенкель по-своему был прав: хотя дамбы, которые огораживали староегипетские ирригационные бассейны, являлись техническими сооружениями, образуемые ими резервуары находились в зоне разливов, и потому наполнялись водой и обеспечивали питанием обрабатываемые земли все же без участия человека, с ежелетним повышением уровня Нила; лишь снабжение каналами земель k^ͻjt в корне меняло ситуацию.

Со своей стороны постулируем следующий тезис: обретение египтянами навыков создания и эксплуатации отводных ирригационных каналов, позволявших независимо от высоты разлива орошать потребную площадь земледельческих угодий,[66] представляло собой революцию в развитии аграрных технологий цивилизации фараонов. Тысячелетием ранее, на стадии Первого социально-экологического кризиса, массовое обустройство египетской заливной поймы "бассейнами" ознаменовало собой коренное изменение хозяйственного уклада обрабатывавшего ее населения; во времена Второго кризиса в ирригационном земледелии древнего Египта произошел очередной качественный переворот.

Эти две технологические революции, однако, обнаруживают принципиально разный характер. "Бассейновый" оросительный метод, унаследованный Старым царством от раннединастического периода, элементарно отвечал природным условиям Египта, в первую очередь режиму Нила [cp.: Butzer 1995, р. 141] в сочетании с тогдашним уровнем пойменной террасы относительно реки. Благодаря менее засушливому климату и достаточной площади разливов в эпоху от "неолитического спада" Нила до глобального похолодания конца III тыс. до н. э. вмещающий ландшафт оставался сравнительно комфортным для египтян, что избавляло их от надобности (и от мысли) радикально вторгаться в его естественный облик. В итоге даже при VI династии, когда последствия ухудшения окружающей среды уже становились ощутимыми для общества Египта, оно реагировало на них прежде всего организационно: в частности, как мы предположили, именно тогда наметилась тенденция замены неспециализированных "рабочих отрядов" на сокращавшихся заливных площадях профессиональными земледельцами, трудившимися по жесткой индивидуальной разнарядке.

С началом Второго социально-экологического кризиса, на наш взгляд, во многом в силу специфики и притом особой тяжести деградации естественных условий в нильской пойме ее обитатели были вынуждены ради самосохранения приступить к преобразованию своего жизненного пространства. По-видимому, поиск оптимального технического решения проблемы и привел на данном этапе к появлению канала для полива "высоких", недоступных половодьям земель,[67] предварившего водоподъемные механизмы, которые получили распространение в Египте Нового царства (шадуф) и птолемеевской династии (сакия). Технологическому прогрессу, порывавшему с вековыми традициями хозяйствования в долине Нила, думается, немало поспособствовал распад централизованного староегипетского государства, давший номовым администрациям свободу действовать в соответствии со своими представлениями о путях и средствах преодоления кризиса на местах.

Известия о людоедстве в 1-й Переходный период, впрочем, напоминают, что адекватные антикризисные административно-хозяйственные меры были предприняты отнюдь не во всех регионах Египта: бифуркация, с ликвидацией в стране государственного полновластия, позволила реализоваться целому спектру вариантов самоуправления, от творческих до деструктивных. При этом достаточно очевидно, что каналы для подачи воды на "высокие поля", помогавшие справиться с продовольственным дефицитом, оказались чрезвычайно эффективным или даже решающим фактором восстановления экономического потенциала отдельных областей и роста их политического влияния в Египте — например, того же Сиутского нома, который был "опорой трона" Гераклеополя в войнах против Фив [Рубинштейн 1948, с. 187].

Здесь мы, однако, возьмем на себя смелость предусмотреть вероятность того, что территории в верхнем течении Нила обладали преимуществом при заборе каналами речной воды на "высокие земли", тогда как хозяйство низовых областей в результате такой ирригационной практики южан несло ущерб. Подобное обстоятельство в 1-й Переходный период, когда этот ущерб усугублялся естественным истощением нильского стока, могло бы послужить дополнительным поводом для усобиц и одной из предпосылок, благоприятствовавших окончательному поражению Гераклеополя, стоявшего близ Фаюмского оазиса, верхне-египетскими Фивами, правители которых в итоге стали основоположниками объединенного государства.[68]

Среднее царство, ирригация Фаюма и суббореальный климатический оптимум

Фараоны Среднего царства проявляли особый интерес к ирригационному строительству [Endesfelder 1979, S. 45], которое под их рукой приобрело изрядный размах и новую перспективу. При XII династии в округе Фаюмского оазиса был создан уникальный гидроузел [см., например: Шолпо 1941, с. 93–95], отныне позволявший египтянам по собственной прихоти регулировать водный баланс обширного земледельческого района: через проток Хавара из рукава Бахр-Юсуф в Меридово озеро поступала нильская вода, которая затем подавалась каналами на обрабатываемые участки; величайшим достижением населения Египта при этом явилась возможность за счет искусственного водохранилища полноценно орошать часть страны даже в годы аномально низких разливов.

Этот выдающийся гидротехнический прогресс мы бы квалифицировали как кульминацию ирригационно-технологической революции в эпоху Второго социально-экологического кризиса древнеегипетской цивилизации. По-видимому, беспрецедентный масштаб стихийного бедствия в 1-й Переходный период, отразившись на общественном сознании, стимулировал радикальные хозяйственные меры, которые должны были ослабить зависимость древних египтян от катастрофических изменений окружающей среды, прежде всего — режима Нила. С восстановлением и модернизацией ирригационной системы в Египте прервалась череда экономических кризисов, сотрясавших его с конца Старого царства; сетования на голодное лихолетье прекратились; политический процесс в стране развивался в направлении централизованного государства.

В то же время в свете естественнонаучной информации очевидно, что феномен фаюмской ирригации нельзя объяснить без учета нового глобального климатического тренда, сменившего похолодание второй половины III тыс. до н. э. [см.: Клименко, Прусаков 1999]. Примерно в середине XXI в. до н. э. началось потепление, в результате которого ок. 1800 г. до н. э. среднегодовая температура достигла самых больших значений за весь исторический период (на 0,8 °C выше современной), ознаменовав так называемый суббореальный термический оптимум, уступавший лишь климатическому оптимуму голоцена (третья четверть V тыс. до и. э.) [см., например: Клименко и др. 1996а, с. 31–32]. В контексте СЕИ древнего Египта данное обстоятельство представляет исключительную важность, поскольку рассматриваемый пик потепления с соответствовавшим ему максимальным для письменной истории увлажнением Северо-Восточной Африки отвечает расцвету XII династии (ориентировочно конец XIX — начало XVIII вв. до н. э.). К тому времени сток Нила вырос почти вдвое против объема двух-трехсотлетней давности [Fairbridge 1976а]. В связи с этим обращает на себя внимание одна деталь биографии номарха Ментухотепа, сына Хепи, правившего при XI династии, который утверждает, что ему удавалось при низких разливах предотвращать в своем номе голод вплоть до наступления лет изобильного Нила [Vandier 1936, p. 113]. Это интересное сообщение, совершенно адекватное имеющимся палеоклиматологическим данным, возможно, помимо всего прочего свидетельствует, что благоприятный для населения Египта режим реки восстановился очень быстро, на глазах всего лишь одного поколения. При XII династии уровень Нила, вероятно, стал близок современному: это как будто удостоверяет длина лестниц, спускавшихся к реке из крепостей, которые Сенусерт I начал возводить у 2-го порога [Bell 1975, р. 242]. Нет никаких сомнений, что именно увеличение нильского стока, а не расширение и углубление египтянами русел, соединявших реку с Фаюмской депрессией [см.: Said 1962, р. 106], сделало возможным регулярное пополнение запаса воды в Меридовом озере, а значит, и само функционирование гидрокомплекса в Фаюме; уточним, что в начале XVIII в. до н. э. зеркало озера, поднявшись в общей сложности на 18 и, добралось до рекордной отметки 22 м над уровнем моря [Kozloxvski, Ginter 1993, р. 327–336; Hassan 1986, р. 491–492; 1997, р. 6].

Преображенный Фаюмский оазис эпохи Среднего царства обычно ассоциируется у исследователей не иначе как с житницей Египта, которой чуть ли не вся страна была обязана своим экономическим возрождением после разрухи 1-го Переходного периода [см., например: Wilson 1965, р. 133]. Парадоксально, но общеизвестные данные скорее говорят о другом.

Еще несколько слов о хозяйственном значении Фаюмского оазиса

Общим местом едва ли не всех научных трактовок роли Фаюма в экономике Египта Среднего царства является тезис, что египтяне, наряду с созданием уникальной оросительной системы, значительно укрупнили земельные владения государства, отсушив у озера большие площади плодородной территории оазиса [Перепелкин 1988а, с. 392–393; Kees 1961, р. 223]. Имеется, однако, информация конкретнее: к концу XII династии в Фаюме было дополнительно культивировано всего 27000 акров, т. е. порядка 110 ки² целины [Брэстед 1915, т. 1, с. 202; Шолпо 1941, с. 95; Wilson 1965, р. 133].[69]

Сопоставим эту прибыль с доступным нашей оценке ущербом, который нанесли аграрному потенциалу Египта так называемые "старые дюны" [см.: Прусаков 1997а]. Напомним, что в ходе их наступления на Долину только между Асиутом и Бени Суефом пески покрыли участок поймы длиной 175 км и шириной 0,5–3,5 км [Butzer 1959с, S. 111 (69)–112 (70)] — в среднем площадью 350 км². При всей приблизительности последней цифры мы вынуждены заключить, что, вопреки расхожему представлению, экономический эффект от возделывания фаюмской нови при царях XII династии был в масштабах всего Египта, пожалуй, не так уж и велик. Дренированный фарвонами регион оазиса, в итоге даже не компенсировавший земельного убытка от песчаных заносов в долине Нила, явно не расширял исконных земледельческих угодий страны и вря дли мог претендовать на роль ее базовой житницы.

Выполним простой расчет. При максимальной продуктивности земли в фараоновском Египте, равной 10 хар зерна с 1 аруры пашни[70] [см., например: Виноградов 1969], урожай с площади 110 км² (40219,4 аруры) составляет до 29231460 л. Исходя из того, что норма индивидуального потребления работника-гуруша в древнем Двуречье оценивалась в 2 сила [Gelb 1965, р. 232–233] — ок. 1,5 л [Дьяконов 1983, с. 180] зерна в день (или 547,5 л в год) и полагая, что древнеегипетский рацион не мог принципиально от нее отличаться, устанавливаем ориентировочную (без учета семенного фонда, непредсказуемых потерь урожая и прочих подобных расходов) предельную численность взрослого мужского населения, которое были в состоянии ежегодно прокормить вновь освоенные земли Фаюмского оазиса на пике своей производительности: 53391 человек. Совершенно очевидно, что речь в данном случае может идти о снабжении продовольствием не всех жителей страны, а лишь сравнительно ограниченного контингента, за каковой наиболее логично принять обитателей царского "домена", сложившегося в районе Фаюма при основанной здесь столице среднеегипетского государства. В связи с этим возникает подозрение, что прогрессивный фаюмский опыт ирригационного земледелия XII династии был приурочен в первую очередь, если не единственно, к нуждам столичного околотка: оазис с его многоводным озером, которое только и позволяло создать искусственно регулируемую оросительную систему, обеспечивал царям в сравнении с номовой знатью исключительно выгодные условия для наращивания своего экономического, а вслед за тем и политического могущества, что было весьма актуально в кризисную эпоху Среднего царства, когда номархи Египта, привыкшие к самостоятельности, не отличались покорностью суверенам. Случайно ли, что номаршая воля резко пошла на убыль именно при Сенусерте III — Аменемхете III [Перепелкин 1988а, с. 410; Lorton 1995, р. 352], которые довели до конца гидротехнические работы в Фаюме? Благоустроенный, разбогатевший Фаюмский оазис, несомненно, мог стать материальной основой укрепления авторитета фараонов и восстановления в Египте порядков, близких самодержавным.

Выскажем еще одно соображение. Продуктивность земледелия в столичном округе, который обслуживался ирригационной системой Фаюма, зависела от водных ресурсов оазиса. Для их поддержания на должном уровне ежегодно на протяжении шести месяцев Меридово озеро подпитывалось водой Нила [Геродот, II, 149]. Обеспечить бесперебойность этого цикла государство едва ли сумело бы, не покончив с произволом водопользования в Долине южнее Фаюма. Иными словами, в интересах царей было пресечь стихийное рытьё и эксплуатацию в верхнеегипетских номах каналов для орошения "высоких земель", установив над этой отраслью хозяйства свой жесткий контроль, номархов же низведя до положения чиновников государственной администрации, отвечающих за слаженность функционирования всех звеньев теперь уже действительно единой ирригационной сети страны. Таким образом, сооружение фаюмского гидроузла XI–XII династиями, возможно, создало своего рода объективную предпосылку эскалации вмешательства фараонов в дела "провинций" вплоть до ликвидации сословия номархов-вотчинников, ибо реальная власть в древнем Египте была неотделима от права полномочно распоряжаться средствами ирригации. С этой точки зрения технологический переворот в ирригационном земледелии в эпоху Второго социально-экологического кризиса выглядит как один из важнейших этапов перехода фараоновской цивилизации к "империи" Нового царства.

"Вочеловеченье" фараона как признак идеологического перелома эпохи Второго социально-экологического кризиса: социоестественная гипотеза

Качественные перемены, произошедшие в политическом, административно-хозяйственном и технологическом укладе древнеегипетского общества в процессе бифуркации Второго социально-экологического кризиса, непременно должны были затронуть такую сферу общественного сознания, как идеология. Постулируя это, мы вместе с тем ступаем на довольно зыбкую почву, поскольку современное толкование источников, освещающих соответствующие черты менталитета древних египтян, сопряжено с известными трудностями и едва ли может претендовать на полную объективность. Поэтому сразу оговоримся: нижеследующий сюжет излагается нами в качестве не более чем умозорной реконструкции, к тому же не претендующей на всецелый охват проблемы.

Мы допустили, что экологический катаклизм и крушение староегипетского "миропорядка", остававшегося относительно незыблемым на протяжении как минимум пяти столетий, поставили занедуживший политический организм страны фараонов перед необходимостью выработки альтернативных стратегий адаптации к условиям природной и социальной среды. Из неотложных мер жизнеобеспечения цивилизации в кризисную эпоху выделим формирование взамен увядавшей мемфисской монархии дееспособных местных автократий, причем обратим внимание на то обстоятельство, что новая власть самоутверждалась довольно изворотливо: искавшие независимости номархи ради престижа, если не с целью (по древнеегипетским магическим представлениям?) осениться "космически-сакральной царственностью" [Вейнберг 1986, с. 115–140], присваивали себе внешнюю атрибутику фараоновского сана, например, вели официальное летосчисление по годам собственного правления. но в то же время явно дискредитировали статус царя как гаранта вселенской гармонии — Маат, не только не скрывая наличия в своих вотчинах "голодных и нагих", но словно умышленно выставляя их напоказ и вообще подробно живописуя разорение страны, вплоть до таких убийственных для авторитета прежнего единодержавия деталей, как пересыхание Нила и людоедство. Эта политика, наверное, имела свой резон: не говоря о том, что умалчивать о катастрофе, постигшей египетское общество на исходе III тыс. до н. э., при ее масштабах и очевидности для всех было бы просто абсурдно, откровенность, на первый взгляд противная принципам Маат, оборачивалась для номархов шансом (в обоснование претензий на царское достоинство?) заявить о собственной мироустроительной миссии ("давал я хлеб и пиво"; "вырыл я канал" и т. п.). И вот здесь может сложиться впечатление, что традиционная староегипетская модель мироздания дрогнула: в ней богоначальный фараон — воплощенный Хор и сын Ра, одно только присутствие которого на престоле как будто бы мыслилось достаточным для процветания страны, похоже, был потеснен человеком — правителем-практиком, не питавшим иллюзий, что "жизнь городу" в новых условиях он сумеет обеспечить иначе как земными делами, например, выкопав большой ирригационный канал к иссохшим в годину низкого Нила пойменным территориям. Если наша догадка корректна, эпоха Второго социально-экологического кризиса в древнем Египте, не исключено, оказалась в какой-то мере переломной еще и в отношении концепции божественной царственности и ее "субъекта".

Развивая эту мысль, добавим, что в египтологии, как известно, проблема причастности царя сонмищу богов решалась неоднозначно. Исконный тезис о целиком надчеловеческой сущности — божественности фараонов был в свое время оспорен Ж. Познером [Posener 1955], что приветствовалось некоторыми учеными [Коростовцев 1976; Leprohon 1995; Vercoutter 1967а]. Воздержимся от дискуссии по поводу того, какие именно качества, якобы уравнивавшие фараона с его смертными подданными, приписывались ему этими последними; примем к сведению и критику такого рода идей с указанием на то, что в официальных текстах, "так или иначе касающихся египетского учения о царе, нет ни одного намека даже на малую частицу человеческого в нем" [Берлее 1972, с. 37]. Заметим от себя, однако, то обстоятельство, что источники, в которых Ж. Познер усмотрел основания для своих умозаключений, появляются на вполне определенном хронологическом рубеже: он совпадает с "бифуркационным" Средним царством, главный же массив соответствующей информации датируется новоегипетской "империей".

Учтем в текущей связи еще одно совпадение. Среднее царство, выражаясь фигурально, ознаменовалось "выходом" фараонов из "нутра"-hnw, каковое понятие в смысле столичной монаршей резиденции — средоточия миропорядка, где, "блюдя чин", пребывали богообразные староегипетские самодержцы, к началу XII династии превратилось в архаизм и ассоциировалось теперь с любым царским учреждением в стране независимо от его географии [Берлев 1972, с. 243–244]. Кажется маловероятным, чтобы такая "профанация" священного "нутра" обошлась вовсе без колебания основ государственной идеологии древних египтян, и в частности — без переоценки места и роли фараона в мироздании, чему, несомненно, благоприятствовала атмосфера рассматриваемой кризисной эпохи, когда экстремальные естественные и социальные условия вынуждали правителей сойти с пьедестала и принять личное участие в повседневных трудах ради жизнеспособности сначала отдельных номов, а после их воссоединения — и всего государства.

В целом критического положения, в котором очутился Египет в пору Второго социально-экологического кризиса, на наш взгляд, доставало, чтобы, невзирая на весь пафос обоготворения прежнего, созидаемого "величеством" царя порядка вещей, ощутимый в том же "Речении Ипувера", умерить упованья населения страны на мирозиждительную силу царственности и отправлявшегося под ее эгидой ритуала: при известном нам размахе природного бедствия властитель скорее всего был обречен, если бы наряду с бросанием в Нил "указа" о начале разлива, проведением символической "первой борозды" и т. п. он не изыскал реальных средств прокормить подданных; соответственно, решающую роль на отмеченном этапе стали играть его личные качества, такие как сообразительность и предприимчивость: преуспевал тот, кто догадывался и оказывался в состоянии, например, усовершенствовать ирригационную технологию, прочие же "сидели на мели" со всеми вытекающими отсюда последствиями. В резко диспропорциональной экономической ситуации в стране, когда при эксцессах каннибализма иные регионы, управлявшиеся "разумно", располагали излишками зерна, наверное, могла вызреть почва для будущих представлений, что от фараона, при всей его божественности, в этой жизни кое-что зависит и как от человека. Таким образом, возможно, древние египтяне получили своего рода исторический шанс разглядеть в своих правителях живых людей, к которым применимы принципы человеческих взаимоотношений. В этом контексте особенно уместно вспомнить о противоречащем вековым традициям ярком реализме скульптурных портретов среднеегипетских фараонов, в первую очередь Сенусерта III и Аменемхета III [см., например: Aldred 1970, р. 27; Smith 1965, р. 103]: отступление от канонического правила изображать царей, на божественный манер, бесстрастными истуканами, лишенными черт индивидуального характера, и очевидное стремление представить их земными существами со следами усталости или напряженных дум на властных лицах не являлись ли элементом гипотетически обсуждаемых здесь идеологических пертурбаций?

Мы понимаем, что настоящие социоестественные наброски, перекликаясь с наблюдениями Ж. Познера, вместе с тем уязвимы для критики, которая апеллирует к отсутствию в древнеегипетских документах, излагающих положения "учения" о фараоне, каких-либо намеков на человеческую природу последнего. С другой стороны, не бывает такой государственной идеологии, которая пропагандирует взгляды, подрывающие ее же основы — даже, и тем более, в том случае, когда в общественном сознании в действительности зарождаются противоречащие ей тенденции. Вопрос, кем слыл фараон — богом ли, богочеловеком? — мы бы оставили открытым, хотя нам и ближе мысль, что в древнем Египте со временем, конкретно — на рубеже III–II тыс. до н. э., могло наметиться ослабление восприятия царя как живого бога если не в рамках официальной концепции, то по крайней мере на уровне обыденного мировоззрения. Это расценивалось бы нами как важнейший признак идеологического перелома в ходе социально-политической эволюции фараоновской цивилизации от Старого к Новому царству.

Глобальное похолодание и "феномен Семны"; Среднее царство как бифуркация в контексте СЕИ древнего Египта

Климатический оптимум, ознаменовавший правление XII династии, был непродолжительным: приметой второй половины Среднего царства явилось быстрое глобальное похолодание, начавшееся в XVIII в. до н. э., которое, по некоторым данным, должно было привести к ряду сильных засух, способных напомнить Египту о катастрофе I-го Переходного периода, в частности, уменьшить величину нильского стока и разладить функционирование оросительных сооружений, созданных в эпоху повышенного увлажнения [см.: Клименко, Прусаков 1999].

В этой связи нельзя не затронуть так называемую проблему Семны, пункта (крепости) у 2-го порога Нила, где на скалах были обнаружены исключительно высокие отметки половодий, сделанные в царствование Аменемхета III и его ближних преемников: якобы разливы Нила в конце XII — начале XIII династии резко увеличились, превзойдя здешний уровень новейшего времени (до строительства Высотной Асуанской плотины) на 8–11 (!) м [см., например: Dunham, Janssen 1960, pl. XXXII; Vercoutter 1966, p. 132–134; pl. X; Wheeler 1961, p. 96]. Открывший эти знаки К. Лепсиус [Lepsius 1853], впрочем, отнесся к ним без особого энтузиазма, объяснив сей феномен позднейшей эрозией нильского русла. Аналогичное соображение в дальнейшем высказал Дж. Болл [Ball 1903], изучивший ложе Нила в районе Семны и пришедший к выводу, что по завершении Среднего царства речное дно здесь углубилось примерно на 8 м — иными словами, не исключено, что показания ниломера в Семне не нужно понимать буквально: если после их фиксации древними египтянами местный участок катаракта провалился под действием размывавшего его потока воды, это означает, что перед нами замеры вполне обычных для исторической эпохи половодий, отнюдь не возвещающие о каких-либо экстраординарных изменениях режима Нила на исходе Среднего царства.

Эта точка зрения, однако, устраивала не всех ученых. С ее опровержением выступил, например, Р. Фэрбридж, который считал, что глубокой эрозии 2-го нильского порога в период с XII династии до наших дней произойти не могло, и потому найденные там записи о сверхвысоких разливах отражают подлинные события [Fairbridge 1963, р. 104]. Того же мнения придерживались специалист по экологии древнего Судана Б. Триггер [Trigger 1965, р. 28–32; Trigger et al. 1983, р. 180–181] и Б. Белл, ссылавшаяся на частное сообщение К. Бутцера, также принявшего сторону противников эрозионной гипотезы [Bell 1975, р. 231]. Вопрос, таким образом, принял дискуссионный характер и, по-видимому, нуждается в дополнительном исследовании. Пока обратим внимание на противоречия, порождаемые второй версией.

Если бы вызвавшие споры колоссальные уровни Нила, периодически отмечавшиеся у Семны на протяжении 65–70 лет [Bell 1975, р. 230; Vercoutter 1966, р. 132], соответствовали реальным разливам, для Египта это означало бы катастрофу ничуть не менее, если не более, сокрушительную, чем та, которую страна пережила в безводье конца III тыс. до н. э., ибо нильская долина при таком увеличении речного стока уподобилась бы собственному облику в позднем неолите, когда она была малопригодна для заселения и хозяйственного использования. Однако в этом случае, несомненно, сохранились бы материальные свидетельства катаклизма — "потопа", который не мог не оставить в Египте повсеместных следов тяжкой разрухи [cp.: Clarke 1916, р. 175] и не получить должного освещения в разнообразных источниках. Таковых свидетельств явно недостаёт [Bell 1975, р. 245–246], что при наличии целой серии необыкновенно мощных половодий, растянувшейся на десятилетия, удивляет: ведь составители той же летописи Палермского камня в числе наиболее памятных событий не преминули сообщить о наводнении во "всех западных номах" в результате всего лишь одного аномально высокого разлива; особой надписью был отмечен и разлив 3-го года царствования Осоркона III (XXIII династия), снесший какие-то дамбы и затопивший фиванские храмы [Vandier 1936, р. 123]. Добавим к этому текст на стеле конца XIII династии, времен Себекхотепа VIII [Baines 1974, 1976; von Beckerath 1964, S. 66], повествующий о затоплении Нилом храма Амона-Ра в Карнаке, в результате которого святилищу были нанесены какие-то повреждения — по-видимому, не слишком крупные [Habachi 1974]; подчеркнем, что произошло это важнейшее для страны, а потому официально увековеченное в камне событие спустя свыше столетия после того, как записи о "сверхразливах" в Семне оборвались. Трудно поверить. чтобы от почти семидесятилетнего периода, оставившего эти записи, когда в долине Нила, по убеждению ряда ученых, должны были бушевать невиданные за всю цивилизованную историю Египта половодья, до наших дней не сохранилось ни одного нарративного документа с описанием бедственных последствий хотя бы некоторых из них. Уже хотя бы эти соображения заставляют нас с осторожностью относиться к аргументам в пользу правдивости уровней Семны — не говоря об абсолютной несовместимости последних с данными о завершении суббореального климатического оптимума, чреватого засухой и снижением нильского стока.

Вернемся к социоестественной истории. Начало очередной фазы иссушения климата Египта (XVIII–XVII вв. до н. э.) хронологически соответствует возобновлению письменных свидетельств о деградации египетской ирригационной системы и возвращении голодных времен, политическому кризису XIII династии, окончательному краху Среднего царства и завоеванию Нижнего Египта азиатскими племенами гиксосов (2-й Переходный период). Оговоримся, однако, что мы не склонны рассматривать указанную климатическую флуктуацию как необходимую и достаточную предпосылку упадка среднеегипетского государства. Скорее, имело место роковое для него совпадение природного катаклизма с социальным, назревавшим независимо, но в "нужный" момент не позволившим обществу мобилизовать свой потенциал для эффективного противодействия пагубному изменению окружающей естественной среды и напору внешних врагов [cp.: Bell 1975, р. 224]. Когда природные условия сыграли действительно выдающуюся роль, так это, на наш взгляд, на стадии становления Среднего царства как государственного образования, во многом предопределив его структурную шаткость ("феодализм") и сравнительную недолговечность: "платой" социальной системы за возможность упорядочения на самом пике экологического кризиса было снижение уровня самоорганизации по сравнению с государством староегипетской эпохи.[71] С этой точки зрения, иначе говоря — в ракурсе универсального эволюционизма [см.: Моисеев 1987], Среднее царство выглядит как переходный этап, или бифуркация, цивилизации фараонов между Старым царством с его признаками архаического уклада — и высокоорганизованной новоегипетской "империей"; такова, как кажется, социосинергетическая подоплека не раз отмечавшегося в литературе "промежуточного" характера Среднего царства [см., например: Перепелкин 1988а, с. 391], которое вобрало в себя ряд типичных черт как предшествующей, так и последующей эпохи.