Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

ЭПИЛОГ

Императрица! Теперь-то уж и опасаться нечего: императрица! Анна Иоанновна, наследница государя Иоанна Алексеевича! Сказалось матушкино благословение. Из трёх царевен её, её одну дворяне выбрали. Хоть и не знали толком, глядеть никогда не глядели, а расчислили: ей быть императрицей Всея Руси, всего великого государства. Ничем рук не связали. О самодержавии сами просили, как о милости величайшей. Вот и Бирона с собой привезла — как Долгорукие ни грозились. Привезла с полным почётом. Ни от кого не скрываясь. Матушка государыня о нём ещё и знать не могла, а о Петре Михайлыче Бестужеве-Рюмине, слава тебе Господи, слух не дошёл. Сестёр за своеволие да распутство корила — не её. Её, нелюбимую, благословила. Костенеющими губами прошептала: быть тебе, Аннушка, на престоле, тебе одной... Откуда бы узнала?

— Послов сегодня, что ли, принимать надоть? Аудиенции прощальные давать?

— Таков порядок, ваше величество.

— Значит, и Бестужеву.

— Обоим братьям — и Михаилу, и Алексею.

— Михаила потом приму. Зови-ка Алексея ко мне, да поживее.

— Они все дожидаются в аванкамере.

— Вот и ладно. Зови да один на один меня с ним оставь, Бирон.

— Ваше императорское величество, при прощальном приёме посла полагается...

— Полагается тебе одно — делать, как я велю. Оставить нас одних!

— Ваше императорское величество! Счастливое и долгожданное восшествие ваше на праотеческий престол наполнило несказанной радостью сердца всего нашего бесконечно преданного вам семейства, а особливо моё и троих сыновей моих, коим милостиво согласились вы стать крёстной матерью. Примите, ваше императорское величество...

— Ладно, Алексей Петрович, комплимент твой наперёд знаю. Протоколу придворному тебя не учить — учёный. Говорить ты ловок, только времени тебя слушать нет. Дело у меня к тебе.

— Жизнь моя принадлежит вам, государыня, вы можете располагать ею по своему усмотрению.

— Службой своей доволен ли?

— Буду стараться, сколько скромные силы мои позволят, быть полезным вашему императорскому величеству, однако не скрою, мысль о возвращении в отечество и уходе со службы дипломатической, посольской, с вступлением вашего величества на престол стала единым моим помышлением.

— В Петербург, што ли, захотел вернуться?

— Лишь бы быть поблизости от обожаемой монархини.

— То-то не больно тебе в Митаве жилось — всё искал, на что бы двор герцогини курляндской сменить.

— Не я, государыня, но воля родителя моего и императора Петра Алексеевича.

— Да я не с тем, чтобы старое ворошить. Не до него сейчас, а службу сослужить, преданность свою доказать случай есть. Только запомни, Алексей Петрович, дело тут такое, что промеж нами двумя остаться должно: я не говорила — ты не слышал.

— Ваше величество!

— А ты погоди. Сам напросился, сам и ответ держи, только чтоб без увёрток. О завещании императрицы Катерины Алексеевны что знаешь?

— В каком смысле, ваше императорское величество?

— Значит, знаешь. Докладывали мне, как сестрица твоя преосвященным Феодосием интересовалась, справки всякие собирала. Поди, для всего семейства вашего бестужевского. А что в том завещании, от которого что Федос, что Макаров отреклись, знаешь? О последней воле дяденьки Петра Алексеевича? Молчишь. Да нет, можешь и не знать. А вот насчёт Катерины Алексеевны? Знаешь!. Молчи не молчи, всё равно знаешь.

— Великая государыня! Разрешите справедливость восстановить! Как с тем мириться, чтобы человек без роду и племени, силою случая вознесённый на императорский престол, венцом государей российских распоряжался? Где это видано, чтобы законных наследников в своей последней воле обошёл и над правами их священными надругался!

— Погоди, погоди, Алексей Петрович, чтой-то не пойму я...

— Не следует такому документу быть! Тем паче не следует ему в чужих краях находиться, от чего только замешательства, пагубные для Российской державы, последовать могут.

— Это ты о том, что герцог Голштинский в Киль завещание Катерины Алексеевны увёз?! Так что ж ты надумал?

— Ваше величество, это вам и только вам следует распоряжаться судьбой сего незаконного и поносного для державы нашей документа.

— Куда бы лучше! А ты не забыл, что он в Киле, что неутешный супруг в бозе почившей цесаревны Анны Петровны, герцогини Голштинской, в столице своей документ пуще глаз бережёт?

— Так не под подушкой же в опочивальне собственной. Хоть и на подушку способ найдётся. А тут ведь городской архив.

— Тем паче.

— Не может быть, чтобы вашему величеству не был любопытен ни один из документов, хранящихся в этом архиве. Может, справка, отписка, которую ваше величество поручит мне срочно сделать для некой государственной надобности. Герцогу не с руки будет отказать.

— Думаешь, получиться может?

— Лишь бы, ваше величество, внутри архива оказаться.

— Но ежели что...

— Я один в ответе. Для вас, государыня, живота не пожалею.

— Мне твоих планов, Алёша, знать не надобно. Поступай как знаешь. Денег не жалей. На такое дело ничего не жалко. Погоди, сама тебе дам. Из шкатулки. Чтоб никому невдомёк. Вот из рук в руки бери. Мало будет — ещё получишь. С Богом, Алексей Петрович, с Богом! И ещё...

— Я весь внимание, ваше величество.

— Да это так... С женой-то ладно ли живёшь, с графиней своей?

— Ваше величество, на службе дипломатической не следует оставаться холостым — таков порядок.

— Знаю. Как не знать. Да и годы наши прошли — не вернёшь...

В Зимнем дворце сколько их ходов-выходов. Вон в мамкиных комнатках дверь скрипнула. Тихонечко. Вроде как вздохнула.

— Василиса Парфентьевна!

— Ой, кто это? Никак ты, Алексей Петрович! Что ж ты, голубчик, с чёрного-то хода? Тебе по рангу аудиенцию следует иметь, а ты никак по старой памяти тишком решил?

— Приказ такой имею, Василиса Парфентьевна, от государыни императрицы. Велела её императорское величество, как в Петербург вернусь, никому не сказываясь, первым долгом, по возможности негласно, в личные апартаменты прибыть с докладом.

— Знаю, знаю, голубчик. Говорила мне государыня наша, коли заявишься, сей час ей доложить, да чтобы в тайности. Больно ты быстро обернулся с поездкой-то, вот я, старая, и подрастерялася.

— И тут приказ её императорского величества был, Василиса Парфентьевна, времени не тратить.

— Умница ты, Алексей Петрович. Жаль, что службу свою дальнюю нашим краям предпочитаешь. На мой разум, лучше бы тебе здесь было. И у государыни лишний верный человек, знаешь, как бы ко двору пришёлся.

— Дорогой бы душой, Василиса Парфентьевна, так ведь без приказа высочайшего службы не сменишь. А мне уж и так город наш что ни ночь снится.

— Эх, батюшка, да разве так бы и мы жили, кабы не Ернст Карлыч! Уж сколько я государыне в твою пользу говаривала, и она со мной соглашалася, а заикнуться Ернсту Карлычу и то опасаемся, неровен час, какую беду на себя накличешь. Вот и сейчас я с тобой толкую, знаю ведь, какое дело у тебя спешное, а время-то тяну болтовнёй своей. Да ведь не зря, голубчик ты мой, не зря — выжидаю, вот оно что. Ернст Карлыч сейчас у государыни. Тебе с ним встречаться до разговору с государыней не след — сама матушка наша меня упреждала. Как пря-то у них кончится, сейчас тебя к государыне отведу.

— Пря? Неужто Ернест Карлович спорить с государыней осмеливается?

— Ещё как осмеливается! Такую волю забрал, что и на поди. Иной раз кочергой бы его отходила, так ведь меня и на скотный двор отправить могут, а то и в монастырь какой подалее сослать.

— Вас, Василиса Парфентьевна? Как можно! Да ближе вас у её императорского величества и человека-то нет и не будет. За родительницу вы государыне — разве я не знаю.

— За родительницу! А нешто не знаешь, как иной раз и с родителями расправляются, коли неугодны становятся. Ой, не равняй, Алексей Петрович, Петербурга с Митавою. Там-то, и правда, куда было голубушке нашей деться. А тут... Вот только что Левенвольд граф со старухой, не смейся, союз держит, а так... Тебе-то есть чем государыню порадовать? Не прогневаешь ли того пуще?

— Так полагаю, что велено было, всё исполнил в точности.

— Вот и слава тебе, Господи! А то у нас нынче коли не гроза, так предгрозье. Не знаешь, как жить: вечером с тяжким сердцем ко сну отходишь, утром иной раз думаешь — хоть и глаз не продирать.

— Может, хоть мои подарочки вас, Василиса Парфентьевна, развлекут? Сам выбирал, а уж если не по вкусу придутся — не взыщите.

— Вот спасибо тебе, батюшка, вот спасибо. Балуешь старуху, как балуешь. А вон и время твоё подошло — пойдём,голубчик.

— Откуда вы узнали, позвольте полюбопытствовать, Василиса Парфентьевна? Я потому только спросить решаюсь, что не хочу ненужных встреч.

— Понимаю, всё, голубчик, понимаю. А хитрости тут великой нету. Неужто не слышал — звоночек звякнул тихохонько-тихохонько? Это мне доверенный человек знак подал. Нельзя иначе, Алексей Петрович, — звоночек от камер-медхен прямо в мою каморочку. Вот и все дела.

— Ваше императорское величество!

— Не ждала тебя так скоро, Алексей Петрович, не ждала. Неужто так быстро обернулся?

— Как велели, ваше величество. Главное — дело неотложное, проволочки не терпящее.

— Ладно, любезности сказать успеем. Ну что? Что за пакет? Да ещё за семью печатями лакированными.

— Это для верности, ваше императорское величество, если бы досмотр какой в пути. Документы дипломатические, и всё тут.

— Отлично. А в пакете что?

— Тот документ, о котором я вашему величеству докладывал.

— Да ты что? Неужто духовная? Императрицы Екатерины Алексеевны?! Нашёл, значит. Выкупил.

— Не совсем так, ваше величество. Я купил время в архиве, а документ — что он в ваших руках, не знает никто, тем паче архивариус.

— Неужто выкрал?

— Позаимствовал для возвращения государству Российскому в целях сохранения мира и тишины в нашем отечестве.

— Господи! Выкрал! А как же там? Не хватятся? Не обвинят тебя?

— Меня никто нигде не заставал, ваше императорское величество. На наше счастье, герцог так уверен в правах своего сына, что даже не полюбопытствовал заглянуть в сей документ. Он попросту не видел и не знает его. Он больше ищет средств весёлого времяпрепровождения, чем печётся об интересах государственных.

— Алексей Петрович, услуги твоей вовек не забуду, только и ты языка не распускай ни под каким видом.

— Я служу моей монархине, ваше императорское величество.

— Знал бы ты, от какой тягости меня ослобонил, кабы знал... Никак шаги за дверью. Так и есть. Ступай, ступай с Богом, Алексей Петрович, разочтёмся мы с тобой как положено, жалеть не будешь.

Низенькая дверка притворилась — не скрипнула. Большие двери настежь распахнулись — портьеры тяжёлые, атласные словно паруса взметнулись.

— Ваше величество, у вас был гость?

— С чего-то ты вернулся, Ернест Карлыч? Получасу не прошло, как расстались. Аль забыл чего?

— У вас был Алексей Петрович Бестужев-Рюмин? И вы не собирались по этому поводу мне ничего рассказывать?

— Где ж рассказывать, когда ты до слова дойти не даёшь, переполошился как. С чего бы, обер-камергер?

— Я вообще не понимаю ваших таинственных сношений с этим человеком. Посылаете его с какими- то непонятными миссиями, принимаете по возвращении, даже не сказавшись мне. Что происходит, ваше величество? Вы больше не нуждаетесь в моих услугах? Я стал вам мешать? Лишился императорского доверия?

— Ну, засыпал вопросами-то, как есть засыпал. Неизвестно, на что отвечать. Только отвечать тебе мне и впрямь нечего. Мне сведения о герцоге Голштинском и его сынке нужны в полной тайности, чтобы твоя любимая цесаревна, свет Елизаветушка Петровна, ничего не проведала. Да и ты часом ей не сболтнул. Кабы не крутился вокруг цесаревны, как бес перед заутреней, рассказала бы, а так нужды нет. Жив зятёк с сынком, здоров и почитает, что престол им надлежит, в случае чего, до твоей цесаревны — только и всего. Доволен теперь?

Поспешает Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Поспешает во дворец. Мысли неотвязные которую неделю в покое не оставляют. Ума хватило от покойной государыни императрицы Анны Иоанновны отречься. Удалось и от наследницы её, дочери герцогини Мекленбургской Екатерины Иоанновны, откреститься. Главное — доверием новой императрицы Елизаветы Петровны заручиться. С ней какие уж там завещания. С доверенными людьми — да и тех раз- два и обчёлся! — арестовала правительницу[25], себя императрицей объявила. Наследника поспешила объявить — сынка сестрицы старшей, покойной цесаревны Анны Петровны. Вот тут осечка и вышла. Не в матушку родную, не в деда племянничек. Что с ним делать — не иначе советоваться станет. А что тут присоветовать можно.

— Входи, входи, Алексей Петрович. С комплиментами обожди — прямо говори: в Ораниенбауме у великого князя бывал ли?

Слова аккуратно подбирает. Не спешит с ответом великий канцлер. Сразу видно: осторожничает.

— Последнее время не доводилось, ваше величество. Великий князь меня благосклонностью своею не жалует, приглашений не присылает. Недавно среди офицеров своих прусских открыто сказал, что нет у него иного лютого врага, как Алексей Бестужев. Его бы великокняжеская воля — сослал бы канцлера, а то и вовсе порешил.

— Не с тебя ему начать хочется — с тётки-императрицы, что на пути к престолу стоит. Вот уж выбрала себе наследничка, додумалась — ничего не скажешь. Родственничек, мол, единственный, кровиночка родная. Да и советнички лихие под руку подвернулись — не упредили. Что ж ты-то молчал, канцлер?

— Ваше величество, соображениями кровного родства пренебрегать в решении государственных вопросов не приходится. К тому же я уверен: перед вами многие десятки лет счастливого правления к нашему общему счастью. За это время и мысли у наследника в порядок, Бог даст, придут.

— А если не придут? Полагаешь, про Ораниенбаум от безделья спросила? Так вот там и есть гнездо духу прусского. Будто и наша это земля. Посмотрел бы, во что меншиковский дворец превратил наш Пётр Фёдорович! Всего пару лет назад красоту эту ему подарили. Так вот, отстроил крепостцу — Петерштадт. Внутри крепостцы, как в конфетной коробке, дворец поменьше и по своему вкусу. Рядом Арсенал, казначейство, кирха, домики офицерские для голштинцев. Внук ведь, внук родной Великого Петра! Так он ему другого деда — битого Великим Петром Карла XII предпочитает. Простить мне не может, что ради короны российской от короны шведской отречься пришлось. Сам себя Петром Фёдоровичем нипочём величать не позволяет: Карл Пётр Ульрих, сын Карла Фридриха! На Фридриха II как на образ святой молится! Известен ли ты об этом?

— К сожалению, ваше величество, об этих склонностях великого князя известны все европейские дворы. На этом и планы свои строить начинают.

— И что же делать прикажешь? Что с змеёнышем этим делать? Расскажи ты мне толком, что он в Фридрихе-то своём увидел? Пруссак — так пруссаков и до него, и нынче крутом хватает. Почему о нём одном речь?

— Будет ли вам любопытна подобная реляция, ваше величество?

— С Шуваловым толковала, так он благосклонно о короле отозвался. И образован, мол, и науками занимается, об университетах думает. Что же тогда великий князь ничего такого не видит?

— Могу только разделить просвещённое мнение господина Шувалова. Слов о короле можно немало хороших сказать, только не в достоинствах этих суть. Совсем даже не в них. И с философами нынешними король знаком, и к книжным знаниям прилежит, только... Впрочем, судите, ваше величество, сами. Отец короля ни образованностью, ни воспитанием не отличался, а родительница, дочь короля английского Георга I, София Доротея Ганноверская...

— Ты знал её?

— Знал, ваше величество. Королева супруга своего не любила и сына противу отца настроить умела. Так и сидел наследник между двух стульев: что науками интересовался, скрывать был должен, а от занятий военных уйти не мог. У отца его одно только на уме было: армия и деньги. Если много солдат и денег, в том и состоит подлинная слава государя и государства.

— Не так уж и глупо. Разве батюшка не о том же хлопотал?

— Так у государя Петра Алексеевича каждый рубль в дело шёл, чтобы верфь или завод какой строить, школы открывать.

— Да полно тебе, Алексей Петрович, известно мне всё это. Что дальше-то случилось?

— А то, ваше величество, что кронпринц, как Фридрих младший тогда именовался, решил от родителя сурового бежать и у ганноверских родных родительницы своей спасания искать. В 1730 году, когда Фридрих I решил прирейнские владения свои осмотреть и кронпринцу показать, Фридрих младший, Второй то есть, с двумя молодыми дворянами план побега сложил. В восемнадцать-то лет каждому море по колено.

— А лужа по уши. Ему всего восемнадцать лет было? Братцу моему сводному, царевичу Алексею Петровичу, побольше — никак двадцать с небольшим.

— Мне не хотелось напоминать вам об этом сходстве, ваше величество, но кронпринц о примере вашего братца осведомлён был. И... о конце его, которого сам еле избежал.

— И его с дороги вернули?

— Побег кронпринца не состоялся — его выдал один из пажей. Король рассвирепел, арестовал сына и привёз в Берлин, чтобы подвергнуть самому суровому следствию. Все были убеждены, что дело кончится смертной казнью. Иностранные правительства ходатайствовали о помиловании, особенно отец Марии Терезии.

— О царевиче Алексее Петровиче тоже просили?

— Насколько мне известно, никто. Может быть, потому, что никто не предполагал столь сурового исхода. Зато теперь мало кто в нём сомневался. Королева-мать была в отчаянии.

— Но ведь Фридрих спасся.

— Спасся и, пожалуй, только благодаря своей выдержке и самообладанию. Он до конца пытался выгородить своих товарищей. Один из них тем не менее был казнён под его окнами, второму удалось счастливо бежать. Самого кронпринца ждало заключение в городе, вернее, в крепости, Кюстрине. Король обязал кронпринца работать самым ничтожным чиновником, а в свободное от присутствия время заниматься разбором старых городских дел, постигая на практике систему прусского военно-хозяйственного управления.

— И это кронпринц!

— Ваше величество, я бы определил это как цену жизни. Кронпринц выплатил её сполна и к тому же выполнил ещё одно ненавистное ему требование отца — жениться на принцессе Брауншвейг-Бевернской. Только тогда он обрёл относительную свободу, получил в командование полк и небольшое поместье под Берлином. В 1740-м король-отец скончался, и кронпринц стал Фридрихом II.

— Как же он должен был ненавидеть отца!

— Напротив, ваше величество. Новый король не только проникся уважением к своему предшественнику, но и признал необходимость применявшейся Фридрихом I суровости. Старые знакомые не могли его узнать. Вряд ли великий князь сколько-нибудь подробно представляет себе личность Фридриха II, зато казарменный режим пока кажется ему, по всей вероятности, наиболее подходящим для России.

— Что же с державой нашей станется-то, Алексей Петрович? Об этом думал ли? Пруссакам, что ли, перейдёт, коли со мной что случится? Пруссакам, Господи!

— Ваше величество, но покойный государь Пётр Алексеевич предоставил потомкам своим неотъемлемое право распоряжаться наследством державным по своему усмотрению.

— Вот я и распорядилась.

— Осмелюсь уточнить, ваше величество. Вы вправе изменить вашу волю, и тем самым первоначальное решение ваше утратит свою силу и станет недействительным для исполнения.

— Совсем?

— Всё в вашей воле, ваше величество. Я надеюсь до конца своих дней служить только моей государыне, но исключительно для того, чтобы неприятные, досадные мысли не занимали вашего императорского величества, можно в секретном и сохраняемом в тайне документе называть имена наследников, исключающих приход к власти великого князя.

— На мысли кого имеешь, канцлер?

— Никогда о том не думал, но ведь есть же возможность назначения младшего великого князя Павла Петровича. Скажем, с регентами.

— Выходит, как Бирон, Алексей Петрович? Не так ли?

— На всё ваша воля, государыня.

...Палуба галеры. Десяток придворных. Елизавета Романовна[26] в слезах. Арап Нарцис с мопсом на руках. Ветер. Холодный. Пронизывающий. Чужие берега. Вся его оставшаяся империя. Вся! Незачем себя обманывать после того, как даже Кронштадт отказался принять своего императора. Наотрез.

— Барятинский[27], вы были там, так в чём же дело?

— Мой государь, я не знаю, как сказать... Это ужасно!

— Говорите же, князь, что могло так поразить ваше болезненное воображение!

— Государь, когда шлюпка подошла к берегу, нас окликнули вопросом, кто прибыл. Девиер ответил, что император Пётр Фёдорович, на что раздался ответ: в Кронштадте не знают никакого императора Петра, но только императрицу Российскую Екатерину Алексеевну.

— Это невозможно!

— Но это так и было, государь.

— Кто отвечал вам?

— Морской офицер, имени которого я не знаю, но рядом находился вице-адмирал Иван Лукьянович Талызин.

— И как же вы повели себя?

— Девиер вышел на берег, чтобы объясниться с говорившим. Вернее — он не хотел выходить. Его в полном смысле слова выманили. Вы же знаете, ваше величество, его несдержанный характер.

— Знаю, знаю. Но что же Девиер?

— Я не мог расслышать первых слов — Девиер стоял ко мне спиной. Но я совершенно отчётливо услышал слова вице-адмирала. Боже мой, если бы я мог их не повторять!

— Перестаньте из себя корчить слабонервную дамочку, князь!

— Талызин сказал: «Раз вы не нашли в себе мужества арестовать меня именем императора, я арестую вас именем императрицы. Предложите присоединиться к нам вашему спутнику — так будет лучше для нас всех». И я, не дожидаясь последствий, приказал гребцам развернуться в сторону галеры и грести изо всех сил. Впрочем, как вы сами видели, нас никто не стал преследовать.

— Это значит... это значит... я больше не император... и мои подданные, обязанные соблюдать данную мне только что присягу, изменили своему монарху...

— Вы плачете, ваше императорское величество? От слов одного офицера, одного безумца и предателя? Но у вас целая армия, у вас преданные вам голштинцы, которые одни стоят целой толпы, этих взбесившихся молодчиков. Вы должны действовать — немедленно, решительно, не жалея ни угроз, ни посулов.

— Полноте, Миних, игра окончена, и вы это знаете не хуже меня. Во мне нет той дьявольской хитрости, с которой императрица вместе со своими любовниками готовила эти события. Меня предала не только моя собственная жена и кузина — я просто недооценил её чудовищного властолюбия. Меня предала даже моя крестница, даже очаровательная умница княгиня Дашкова, попавшаяся на актёрскую игру и бесконечные театральные представления околдовавшей её императрицы. Без неё никто при дворе не обратил бы внимания на великую княгиню. Не сомневаюсь, что и вы все оставите меня. Как же я не догадывался, что живу среди лицемеров и лгунов!

— Государь, минута слабости простительна даже великим монархам. Я не сомневаюсь, что вы уже преодолеваете её и готовы отдавать приказания. Мы ждём их, ваше императорское величество.

— Что ж, нам следует незамедлительно вернуться на берег.

— Вы имеете в виду...

— Только Ораниенбаум. Я не думаю, чтобы императрица лишила меня этого любимого моего убежища. В конце концов, она была всегда холодной, но не жестокой. Да, да, поспешите в Ораниенбаум. Я подумаю над письмом, которое вы отвезёте императрице, Голицын.

— Но вас ждут голштинцы, государь!

— Полноте, мой верный Миних. У нас с вами даже нет плана их использования. Продуманного плана, я имею в виду.

— На войне такие планы рождаются в зависимости от обстоятельств. В этом нет ничего трагического.

— Государь, я умоляю вас не падать духом. Ваша верная Романовна согласится с любым решением, какое бы вы ни приняли. Мне ненавистна сама мысль, что вы так легко уступаете свои священные права этой ничтожной и двуличной женщине.

— Друг мой, у меня просто нет сил для сопротивления. Я устал и разочарован. Да, да, не удивляйтесь — именно разочарован. Измена в собственной семье...

— Но вы же собирались оставить свою супругу — о какой же семье вы говорите!

— Князь, я набросаю сейчас прожект письма императрице. Оно не будет пространным. Я попрошу у неё помилования и возможности удалиться навсегда в Голштинию. В конце концов, мне никогда не нужно было приезжать в Россию. Какая ирония судьбы — я лишился любимой Швеции, чтобы погибнуть в ненавистной России.

— Ваше императорское величество, как вы можете!

— Поверьте, Нарышкин, иногда во мне просыпается дар пророчества, и на этот раз говорит именно он.

А. Г. Орлов — императрице Екатерине II. Ропша. 5 июля 1762.

Наш очень занемог, и схватила его нечаянная колика, и я опасаюсь, чтоб он сегодняшнюю ночь не умер, и больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность для того, что он всё вздор говорит и нам это нисколько не весело. Другая опасность, что он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть...

А. Г. Орлов — императрице Екатерине II. Ропша. 7 июля 1762.

Матушка милосердная государыня,

Как мне изъяснить написать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину, Матушка! Готов итти на смерть; но сам не знаю, как беда эта случилась. Погибли мы, когда ты не милуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам вздумать поднять руки на Государя! Но, государыня, свершилась беда. Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Барятинским Фёдором[28], не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помнили, что делали. Но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принёс, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил, прогневили тебя и погубили души на век...

Императрица Екатерина II Алексеевна знает, самое трудное — разговор с Катериной Романовной Дашковой. Весь двор не стоит её одной. Хоть бы скорее! Только бы скорее!

— Друг мой, какое облегчение увидеть вас около себя! Вы не поторопились ко мне, княгиня, после этих ужасных известий. Целый день я металась в одиночестве и ни с кем не могла поделиться охватившим меня ужасом — других слов для произошедшего я просто не в состоянии найти.

— Да, ваше величество, всё произошло слишком быстро для вашей славы и моей совести.

— Вы говорите так, как будто в этом был момент преднамеренности. Но, слава Богу, произошёл всего лишь несчастный случай. Страшная случайность, погрузившая в отчаяние всех очевидцев.

— Этого надо было ждать, раз рядом с императором появился Алексей Орлов.

— Вы не правы, совершенно не правы, дитя моё. И чтобы окончательно вас в этом убедить, вот письмо, написанное непосредственно после трагической смерти.

— Увольте меня от чтения писем, обращённых к вам, ваше величество.

— И всё же вы не можете их не прочесть — этих строк. Это необходимо для трезвой оценки случившегося. Вы же всегда стремились к истине и проповедовали доброту. Прочтите же, княгиня.

— Да, если бы не рука Алексея Орлова...

— Вы бы поверили, не правда ли? Но я хочу поделиться с вами тем, что происходит сейчас в моей душе. Я столько лет знала императора... и такого разного... Если бы вы знали, каким очаровательным он был при первом нашем знакомстве. Почти красивым — его очень изменила оспа, которой он переболел в год нашей свадьбы. Ловкий. Почти изысканный. С какой лёгкостью он переходил с немецкого на французский, на шведский, даже пытался говорить отдельные фразы на итальянском. И он столько рассказывал о прошлом Швеции. Швеция была его настоящей мечтой.

— Я знаю.

— Он говорил с вами о ней? И, наверно, интересно говорил? В юности он умел быть превосходным рассказчиком. И так мило смеялся.

— Я много обязана покойному императору по части знаний.

— Вот видите, видите, как много он потерял с годами! И потом наша свадьба. Мы венчались 21 августа 1745 года. Была чудесная погода. Светило солнце... И летели журавли... Очень высоко, так что не было слышно их клёкота. А великий князь спорил, что слышал их крики, и начал сердиться, когда я отнесла это к его воображению. А через четыре дня мы провели целый вечер в Оперном театре. Шла бесконечная опера «Сципион Африканский». В самом деле бесконечная — она началась в шесть вечера и тянулась чуть не до полуночи. Должна вам признаться, я равнодушна к музыке. Мне хотелось есть, и я едва сдерживала зевоту. А великий князь восхищался каким-то скрипичным пассажем, партией флейты и кричал на весь театр «браво». Это было так нарочито, как будто мне назло.

— Император хорошо играл на скрипке, и мне не раз приходилось музицировать вместе с ним.

— Нет, нет, не пытайтесь меня приобщить к вашей страсти. И только представьте себе мой ужас, когда по настоятельной просьбе великого князя тот же «Сципион Африканский», да ещё с значительными дополнениями, был исполнен через месяц или два. Великий князь отмечал каждую вставку, одними восхищался, другие осуждал, а я была уверена, что непременно усну, и всё время сжимала и разжимала пальцы, чтобы преодолеть сонливость.

— Император говорил, что он не пропускал ни одного спектакля в придворном театре. Он помнил все спектакли, названия пьес, имена комедиантов. И уверял, что только это поддерживало его добрые отношения с покойной императрицей-тёткой, обожавшей музыку. А где можно будет проститься с императором, ваше императорское величество? Хотя, что я спрашиваю — конечно, во дворце. И, вероятно, в Петропавловском соборе?

— Что за идея? Пётр Фёдорович подписал отречение и, следовательно, не имеет права на государственные почести. Я думаю, самое разумное последовать примеру императрицы Елизаветы. Для принцессы Анны Леопольдовны она выбрала Александро-Невскую лавру. Там покоятся многие члены императорского дома. И постаралась сократить время этой никому не нужной церемонии.

— Ваше величество, я не смогла себя заставить прочесть ваш указ: от чего скончался император?

— От геморроидальной колики. Так установили врачи. Со времени переезда в Ропшу, как сказывает Алексей Григорьевич Орлов, они шли у него одна за другой.

— Вы разрешите мне, ваше величество, отдать последний поклон моему крёстному отцу?

...Хвоя. Приторный запах хвои. Полутёмный храм. Солдатский гроб под простым покрывалом. Четыре свечи по углам. Потёртый голштинский мундир без регалий. Вздувшееся посиневшее лицо...

Среди монастырских погребений яма. Монахи. Никаких воинских почестей. Проводить в последний путь? Не дозволено. Когда погребение? Когда прикажут. Памятник... О памятнике ничего не известно. Траур при дворе запрещён.

Ненужный император... Единственный сын той, которая должна была стать российской императрицей.