Призрак киллера

Щелкунчик не любил летать на самолете.

Не так уж часто ему, правда, приходилось это делать — разве что когда он еще служил в армии. Тогда бывало несколько случаев, по долгу службы. Приходило предписание, и офицер должен был безропотно лезть в самолет и лететь, куда прикажут.

Но с армией Щелкунчик простился уже давно, а если быть точным, то армия равнодушно простилась с ним — одним из десятков тысяч комбатов-мотострелков, попавших под сокращение.

После армии Щелкунчику не приходилось летать на самолете, чему он радовался. Самолет как-то всегда нарушал его представления о пространстве-времени… Если ты садишься на самолет в Семипалатинске, а через три часа приземляешься в Риге, преодолев совершенно незаметно расстояние между Европой и Азией, это нарушает нормальный ритм жизни человека. Потому что это просто противоестественно с точки зрения природы.

Вот когда ты едешь на поезде, мимо тебя медленно тянется страна, ты видишь станции, железнодорожные разъезды, людей, природу вокруг мчащегося поезда — ты понимаешь, что едешь, что пересекаешь некое пространство. Природа вокруг тебя меняется постепенно, пейзаж становится другим. За степями начинаются леса, потом видны озера, реки — словом, человек ощущает движение в пространстве, которое как-то соразмерно времени и может быть постигнуто…

Самолет же — совсем другое дело. Ты оказываешься выдернутым откуда-то и как бы искусственно за три часа перенесен и всажен, как овощ, в другую действительность… Нет, сатанинское это изобретение — самолет…

Впрочем, после армии, при занятии, которое избрал для себя Щелкунчик, ездить на поезде было гораздо безопаснее. Профессиональному киллеру противопоказано летать на самолете.

В аэропорту проверяют документы, проверяют багаж, а потом, что еще хуже, все данные о твоем прилете-отлете остаются в соответствующих компьютерах и могут быть в любое время предоставлены кому угодно — как сыскным органам, так, за соответствующую плату, и конкурентам, противникам…

По передвижениям киллера по стране, по его маршрутам всегда можно составить «график» его работы. Можно, например, сопоставить, согласовать по времени прилет-отлет киллера и совершенные «акции» в конкретном регионе — и вот, пожалуйста, обвинительное заключение готово… А если не обвинительное заключение, то уж, во всяком случае, ордер на арест…

Нет, лучше всего в таких случаях пользоваться поездом. Несмотря на строгие железнодорожные правила последнего времени, предписывающие проводникам проверять документы у всех пассажиров при посадке в вагон, всем известно, что это никогда не выполняется. Документы проверяют только у черномазых — кавказцев и азиатов, по которым сразу видно, что они — приезжие, и даже скорее всего — вообще не граждане России, а нелегалы… С таких можно драть три шкуры, брать взятки и требовать прочих вещей, потому что они, как проникшие незаконно на территорию страны, бесправны и могут быть в любой момент задержаны и избиты милицией…

А белого европейца никакой проводник не станет беспокоить требованиями предъявить документы, лишняя морока никому не нужна.

Вот Щелкунчик и ездил поездом. Можно пересечь всю страну, приехать в любое место, сделать свое «дело» и уехать так незаметно, что никто и не сможет вообще установить, что ты там был… И уж тем более проследить схему и график твоих передвижений. Это тебе не самолет…

На этот раз путь был долгим и занял почти двое суток от Москвы. К тому времени, когда поезд, преодолев бескрайние российские просторы, подходил к Синегорью, Щелкунчик уже успел десять раз известись, ворочаясь на своей верхней полке и с отчаянием выслушивая бестолковые разговоры соседей по купе — каких-то бабок и дедов…

Мимо, вдоль окон вагона, проносились поля и зеленеющие луга в нежной июньской зелени, разноцветные домишки, огороды, плодовые деревья. В купе велся бессмысленный озлобленный разговор стариков о том, как раньше все было хорошо, а теперь все стало плохо, и что всему виной демократы и «интеллигенты собачьи» вкупе с евреями и агентами империализма. Словом, все было, как обычно. Всем известно, с каким восторгом простые русские старики вспоминают душегубства и кровавые расправы…

Щелкунчик не слушал разговор стариков и старух о том, как было хорошо, когда все-все было по карточкам, все были равны и всех скопом топтали большевистскими сапогами. Ему это было неинтересно. Он просто лежал на верхней полке, не глядя вниз на соседей, мечтающих о прежнем рабстве, и ждал приезда. В вагоне было душно от того, что еще не сняли зимние двойные рамы на окнах, а кондиционеры не работали.

За это время, за те два дня, что он ехал в этом поезде, Щелкунчик ни с одним человеком не сказал ни одного слова. Если не считать заказа, который он сделал дебелой официантке в вагоне-ресторане, куда ходил в середине пути… В вагон-ресторан в наше время мало кто ходит — разве что совсем уж шальные люди, у кого денег не считано и не мерено. Это раньше там было не протолкнуться, когда суп стоил рубль, а второе — полтора… Теперь — не то, и в вагоне-ресторане Щелкунчик сидел почти один, если не считать красивую женщину за столиком напротив.

Женщина была моложе его, лет тридцати, не больше. Шатенка, с длинными волосами, уложенными на голове каким-то причудливым узлом. Но прическа была современная, выдававшая знакомство прелестной пассажирки с последними моделями причесок. Пальцы у нее были длинными и тонкими, с тщательно сделанным маникюром. Это было заметно, когда она с аппетитом ела цыпленка табака, беря его в руки и сладострастно разрывая наманикюренными пальчиками мягкую белую плоть птицы… Было в этом что-то кровожадное, людоедское — красные ноготки, впивающиеся в белое мясо!

Щелкунчику понравилась эта женщина, он даже вдруг ощутил желание познакомиться с ней. Благо, сделать это было нетрудно, ведь они были вдвоем в вагоне-ресторане… Но он удержался, отвернулся к окну и уставился туда. Незачем ему лишние приключения.

У Щелкунчика давно было заведено правило — когда едешь «по заданию», нельзя, недопустимо вступать с кем-либо в контакт. Если киллер едет в некий город, чтобы совершить заказанную ему «акцию», он не должен вообще ни с кем знакомиться, ни с кем разговаривать, кроме самых необходимых случаев.

Эту премудрость Щелкунчик почерпнул не из книг, не из инструкций. Да, собственно, нет никаких инструкций и учебников для киллеров. Киллеров не готовят в специальных школах, и нет для них методических указаний. То, что пишется на эту тему досужими газетчиками, гоняющимися за сенсацией, — сплошная ерунда и обман. У каждого киллера — своя школа, свои способы, свои принципы… Одним словом — своя жизнь и свои собственные навыки и привычки.

То, что имел Щелкунчик, было его опытом, пришедшим к нему в течение сравнительно длительного времени. Просто он постоянно анализировал, обобщал свои наблюдения, промахи, и постепенно у него сложилось то, что можно назвать манерами и принципами.

Итак — ни с кем не знакомиться. Ни с кем не вступать в контакт. Никаких собутыльников, друзей и тем более женщин.

В его жизни был один случай, когда он не удержался и во время «задания» вступил в связь с женщиной по имени Карина… Он прекрасно помнил, что из этого получилось…

Так что — нет и еще раз нет. Он не стал подходить к очаровательной путешественнице и постарался вообще забыть о ней. Для этого он сначала смотрел в окно на пробегающие мимо березовые рощи, подернутые зеленой дымкой распускающейся листвы, а потом сосредоточился на принесенном ему блюде.

Выпил он и водки. Не много и не мало, а в самый раз — двести пятьдесят граммов. Вполне достаточно, чтобы основательно захмелеть, но не стать пьяным.

В поезде это было не страшно, потому что приехать он должен был только на завтрашний день, и поэтому можно было несколько расслабиться. Он точно знал — когда начнется «работа», он не позволит себе ничего лишнего. Для него тогда на время вообще перестанут существовать его желания, да и вообще — его личность. Он превратится в гончую собаку, в преследователя, в охотника, идущего по следу… Он станет придатком своего пистолета, который пока что до времени спокойно лежит в его багаже между двумя свернутыми свежими сорочками.

Когда половина принесенной ему в графинчике водки была выпита, смотреть в окно надоело, а путешественница напротив все не уходила, Щелкунчик, чтобы занять себя, углубился в мысли и воспоминания. Он медленно, со всем тщанием перелистывал в своей памяти события последнего времени. Те события, в результате которых он и оказался в этом вагоне, увозящем его «далеко от Москвы»…

Никогда не вредно лишний раз все вспомнить, осмыслить заново. Это помогает сосредоточиться.

Все началось с телефонного звонка, который перебудил всю семью и заставил Щелкунчика стоять босыми ногами на холодном полу.

— Кто вы? Я вас не знаю, — сказал он, когда кто-то среди ночи, подозвавший его к телефону, назвал его по имени.

— Вам и не нужно меня знать, — ответил мужской голос, звучавший спокойно, с явным сознанием превосходства и силы. — Я вас знаю, этого вполне достаточно для наших взаимоотношений. У меня есть для вас работа. Большая работа, — добавил голос многозначительно.

Сомнений быть не могло — так могли звонить только по совершенно определенному поводу. В принципе, киллер получает заказы в разных формах — по телефону, устно, письменно. И в разных местах — у себя дома, у заказчика дома, в машине, на вокзале, среди толчеи пассажиров… Это происходит по выбору заказчика, тут его право выбирать форму и место переговоров.

Как давно это было… Почти год прошел с того дня, когда Щелкунчик получил и принял свой последний заказ. С тех пор столь многое изменилось, так много воды утекло. Сейчас Щелкунчик считал себя совсем другим человеком. За последний год он сам собой изменился до неузнаваемости — стал другим человеком.

Однажды он дал себе слово, что бросит свое кровавое ремесло. Целый год он уже жил нормальной жизнью, имел семью, которую так хотел, и был счастлив.

Так что теперь он попросту не считал себя киллером. Ну, может быть, экс-киллером, пусть так. Но и то — никто не знал об этом, и он сам старался не вспоминать. Да и к чему вспоминать? Ведь он так сильно изменился, и жизнь его теперь стала совсем другой… К чему воспоминания?

— Вы не по адресу, — ответил Щелкунчик сдержанно, стараясь сделать свой голос равнодушным. — Я не берусь ни за какую работу…

Оставалась надежда на то, что звонок случайный и что речь идет о какой-то обычной работе. Недаром же Щелкунчик последнее время занимался мирным бизнесом по купле-продаже. Может быть, ночной звонок касался именно такой работы?

Но вероятность этого была ничтожно мала — по мирным бизнесным делам не звонят ночью, а кроме того, такие разговоры звучат совсем иначе, без такой таинственной многозначительности.

— Это мы тоже знаем, — последовал немедленный ответ. — Поэтому к вам и обратились. Если вы бросили, то и прекрасно. Сделайте нам работу еще один раз и можете вообще отдыхать до самой смерти. А те, кто делает это постоянно, нас не интересуют.

— В последний раз сделать работу? — переспросил Щелкунчик озадаченно. Его даже удивила такая откровенность звонившего. Это было сильно сказано: «Сделайте работу еще раз и отдыхайте до самой смерти…» Ха-ха… В случае с киллером это звучало достаточно откровенно и прозрачно. Всем известно, что после важных дел киллера убивают сами же заказчики, чтобы «срубить с хвоста» следствие. Чтобы некого было искать и концы ушли в воду… С Щелкунчиком однажды уже пытались именно так поступить, он это хорошо помнил.

Но заказчик, видимо, понял нелепость им сказанного, потому что тут же поправился.

— Я совсем не то хотел сказать, — быстро ответил он. — Я имел в виду, что у нас серьезный и крупный заказ. Если вы его выполните, то мы сможем так хорошо заплатить, что у вас просто отпадет надобность работать до старости.

Все это Щелкунчик уже слышал не раз, и каждый раз это бывало неправдой. Платят киллеру хорошо, но совсем не так, чтобы отдыхать до старости. И уж совсем несоразмерно степени риска. А риск ведь тут бывает с двух сторон. Первая сторона — это собственно милиция и прочие внутренние службы, которые вполне могут поймать, если ты долго занимаешься этим делом.

Это случайные убийства раскрыть почти невозможно. Особенно если они немотивированные. Шел пьяный и агрессивный человек по лесной дороге, встретил грибника да и зарубил его топором, а потом ушел домой. И все, затаился. До того он никого не убивал и после того еще долго не собирается никого убивать. Такого найти очень трудно, можно сказать — невозможно. Потому что — где искать? Среди кого искать? Убийца-то в данном случае — обычный человек, примерный работник и семьянин. А убил просто от того, что алкоголь ударил в голову и прорвалась природная агрессивность. После этого одиночного убийства он, может быть, еще лет тридцать никого пальцем не тронет. Будет снимать агрессию в очередях на рынке да дома с женой… Как такого поймаешь?

А с киллером все иначе. С каждым очередным заказным убийством он рискует все сильнее и сильнее. Потому что уточняется его «почерк», вырисовываются его характерные маршруты, отмечается его оружие, если он не меняет его каждый раз… Да мало ли может быть зацепок и просто случайностей, которые могут оказаться роковыми? И просто по теории вероятности — если ты убиваешь людей слишком часто, когда-то ты попадешься…

Именно это хотел сказать звонивший, когда заявил, что их как раз устраивает то, что Щелкунчик завязал и уже давно не занимался своим делом. Таким образом, он как бы лег на дно и выпал из поля зрения. А тот киллер, который слишком ретиво берется за все заказы подряд, рискует быстро угодить за решетку и провалить все дело, вывести на след заказчиков милицию… Такие уже считаются отработанным материалом, с ними лучше не связываться при серьезных делах. Таких вообще предпочитают уничтожать…

Что же касается второй стороны риска, которой подвергается киллер, то она отчасти вытекает из первой. Дело в том, что, когда дело сделано и нужный человек убит, у заказчика возникает со всей неумолимостью искушение не расплачиваться за сделанную работу, а попросту убить самого киллера. На это есть свои причины — и деньги свои сбережешь, и концы обрубишь…

Самое опасное в жизни киллера — не убить заказанного «клиента», а как раз другое — опасно идти к заказчику получать свои деньги. Потому что скорее всего именно тут его и ожидает предательская пуля. А верить в благородство и честность заказчика — непростительное легкомыслие. Если уж человек пошел на то, чтобы нанять киллера для убийства своего противника, то наивно полагать, будто бы он — честный человек…

Первым поползновением Щелкунчика было повесить трубку после того, что он услышал, и больше не снимать ее. Он не хотел возвращаться в прошлое ни под каким видом. Он все это уже проходил и слишком хорошо знал, что это такое и чего стоят все эти предварительные разговоры и последующие за ними действия сторон. Он не хотел снова быть киллером, ему это было не нужно.

Единственно, почему он не бросил трубку, было то, что он знал — такие вещи так просто не делаются. Если ему позвонили, значит, про него много знают. И так быстро не отвяжутся. Если уж заказчик звонит киллеру и делает ему предложение, значит, у него есть для этого веские причины. Значит, ему много рассказали, дали, так сказать, рекомендацию и все прочее…

— Мы с вами раньше работали? — на всякий случай уточнил Щелкунчик. Вдруг это кто-то из прежних заказчиков? Тогда что-нибудь прояснится.

— Нет, конечно, — хмыкнули в трубку. — Так дела не делаются.

— Я знаю, что не делаются, — ответил Щелкунчик. — Мне просто хотелось узнать, знаете ли это вы.

— Что знаем? — насторожился голос в трубке, и впервые за все время разговора в нем почувствовалась растерянность. Уже хорошо, пусть понервничает — заказчик должен чувствовать свое место.

— Знаете, как делаются такие дела, — со смешком сказал Щелкунчик, показав, что он не лыком шит и не испугался.

— Я вам звоню от Арсения, — произнес человек на том конце провода, поняв, видимо, что пришло время вручать верительные грамоты и снять покров со своего таинственного появления.

Тут пришел черед Щелкунчика несколько растеряться. Арсения он знал давно и понимал, что это — серьезный человек. Его рекомендация немало стоит, он не всякому даст телефон Щелкунчика. Арсений знал о том, что Щелкунчик завязал и занимается теперь другими, мирными делами. Если Арсений, зная это, все же дал его телефон, значит, он тоже имел для этого основания…

— Нам надо бы повидаться, — сказал человек на другом конце, прерывая установившуюся паузу. — Я вас уверяю, что вы не пожалеете. Нам нужен грамотный специалист, и мы действительно готовы заплатить хорошо.

— Что вы имеете в виду? — спросил Щелкунчик нетерпеливо, потому что вообще не любил телефонных разговоров, а кроме того, у него окончательно замерзли босые пятки…

— Не по телефону, — произнес голос. — Сами все прекрасно знаете, незачем придуриваться. Спускайтесь вниз, мы вас ждем.

Щелкунчик сообразил, что с ним говорят по радиотелефону из машины, стоящей внизу. Это было понятно по тому, как хорошо было все слышно — говоривший был совсем рядом.

Щелкунчик мгновенно перебрал в сознании все возможные варианты, которые могли его ожидать в случае, если бы он согласился на предложение спуститься в машину. Его могли убить, например… Могли? Маловероятно. Есть масса способов убить человека и не назначая ему свиданий по телефону, вообще — без всяких там хитроумных разговоров. Человек — слабое существо, ему достаточно просто всадить шило в сердце, когда он едет в давке московского метро… Уж кто-кто, а Щелкунчик это прекрасно знал…

Значит, убийство ему вряд ли грозит. Могут быть рэкетиры… Заманят в машину, свяжут и станут вымогать деньги. Но это уже было с ним, и даже похуже. Рэкетиры похищали его жену и детей. Но тогда, впрочем, почти что обошлось. Только Надя пострадала, но это были пустяки в сравнении с тем, что могло бы быть.

Сейчас рэкет вряд ли заинтересуется Щелкунчиком. Денег у него не так уж много, точнее — совсем мало. Серьезные бандиты такими суммами не интересуются, а с шантрапой Щелкунчик справится даже в связанном состоянии.

— Хорошо, — сказал он и повесил трубку телефона, сразу столкнувшись взглядом с женой Надей, стоявшей тоже, как и он, босиком в коридоре и молча смотревшей на него.

Надя не спросила, кто это звонил, она только смотрела, как Щелкунчик натягивает одежду и куда-то уходит из дома среди ночи.

— Я ненадолго, — сказал он мрачно. Потом подумал, что такое краткое объяснение давать нехорошо, Надя заслужила более откровенного разговора. Но не начинать же сейчас длинный рассказ о своей предыдущей жизни, которая только что напомнила о себе вот этим звонком… Все-таки нужно было сказать что-то правдивое и краткое. — Я вернусь через десять-пятнадцать минут, — сказал он, глядя в бледное со сна и от испуга лицо Нади. — Максимум — через час.

— А если и через час не придешь? — еле шевеля губами и страдальчески глядя на него, спросила жена.

— Если не приду через час, то уж не приду больше никогда, — жестко произнес вдруг Щелкунчик. — Тогда меня и ждать не надо.

Он стоял перед ней, одетый в легкую летнюю куртку и светлую рубашку в тонкую полоску. В руках у него ничего не было, а лицо было сосредоточенным. При последних словах мужа Надя вздрогнула всем телом, но ничего не сказала, только глаза ее еще больше расширились.

Щелкунчик уже имел несколько случаев, чтобы убедиться в том, что Надя — мужественная женщина. Он так никогда и не сказал ей ни слова о своих прежних занятиях, никак не намекнул даже. Его рассказы о своей прошлой жизни заканчивались службой в армии и демобилизацией в Риге. Заканчивались на том, как он оказался в чужом латвийском государстве в статусе «военного преступника» по латышским законам. Как от него ушла жена Велта к своему соотечественнику Андрису…

О том, что было после этого, о своей новой жизни в России Щелкунчик не сказал ни слова. И Надя никогда, ни разу не спросила его о том, что же было в этот «темный период» его жизни, в эти последние несколько лет.

Конечно, она догадывалась о том, что он отнюдь не занимался комнатным цветоводством и не ухаживал за зелеными насаждениями в детском парке… Надя понимала, что занятия Щелкунчика были какими-то страшными…

То ли она боялась этого знания о муже, то ли просто не хотела влезать в душу человека, если он сам молчал, но, во всяком случае, Надя имела только смутные догадки.

И Щелкунчик уважал ее за то, что она была так сдержанна. У Нади было сколько угодно поводов, чтобы волноваться за мужа, но она ни разу не устроила истерику, не начала допытываться, куда и зачем он идет. Она верила ему и верила в то, что все будет хорошо.

Щелкунчика это устраивало. Он вообще считал, что женщина должна доверять своему мужчине во всем и полагаться на него. А мужчина должен все брать на себя — зарабатывание денег, содержание семьи и прочее, включая безопасность. И женщине вообще не следует вникать в эти вопросы, это — мужское дело.

Все-таки Надя не могла побороть свое волнение и тихо сказала:

— Приходи, я буду тебя очень ждать. И дети утром проснутся, спросят, где папа…

— Я приду немедленно, как только поговорю с теми, кто только что звонил, — повторил Щелкунчик. — Они в машине внизу…

Пока Щелкунчик спускался по лестнице, он знал, что Надя так и продолжает стоять в коридоре, ожидая его возвращения. Ее фигура в ночной рубашке, замершая на пороге комнаты, явственно говорила о том, что женщина не сдвинется с места, пока муж не вернется.

А в комнате спали дети — Кирилл и Полина, которые утром действительно проснутся и спросят, где папа… Так что он обязательно должен вернуться до утра, хотя бы ради них.

«Зачем я пугаю Надю? — подумал Щелкунчик, вспомнив, как жестоко только что прозвучали его слова, сказанные жене о том, что он может вообще не прийти обратно. — Зачем я говорю ей о возможности того, что погибну? Ей ведь тяжело слушать такое, да еще сдерживаться…»

Потом он тут же понял, что просто подсознательно сам всегда готов к такому повороту событий, внутренне готов к смерти и как бы подготавливает жену к этому…

За последние годы Щелкунчик так часто стоял на пороге гибели, что готовность к смерти стала его постоянным внутренним чувством. На примере собственных жертв да и на собственном примере он знал о том, насколько мгновенно может быть прервана человеческая жизнь. Мгновенно и внезапно. Он бы мог, наверное, даже сказать, если бы его спросили, что всякий человек должен быть готов к мгновенной внезапной смерти…

На улице, возле тротуара стояла машина с погашенными фарами. Это была иномарка, причем, судя по очертаниям, — дорогая.

Дверца широко распахнулась, когда Щелкунчик появился на улице, и он нырнул внутрь. Внутри салона он тотчас же понял, что машина действительно солидная. Во-первых, она была новая, а не подержанная, какие часто, покупают «новые русские», чтобы пустить пыль в глаза. Хотя глупо — кто же пускает пыль в глаза подержанной машиной?

А эта была новая и, кроме того, набита электроникой. Сиденья были обиты кожей, причем высокого качества — мягкой и блестящей. Свет в салоне был приглушенный, а оба человека, поджидавшие Щелкунчика, были в масках — черных, сделанных из лыжных шапочек. Такую шапочку носят просто на голове, и никто со стороны не догадается, что это, кроме того, еще и маска. В нужный момент шапочку попросту надвигают на лицо, натягивают на него. А в ней оказываются две дырки, проделанные для глаз. Вот и готова маска, которая в любой момент может быть убрана и превращена обратно в лыжную шапочку.

Летом такие шапочки, конечно, смотрелись странновато, но ведь ночь, и дело происходило в машине…

— О какой работе идет речь? — спросил Щелкунчик сразу же, не желая растягивать неприятный разговор. Он решил все же выслушать предложение, которое ему собирались сделать.

— Нужно убрать трех человек, — ответил тот, что сидел за рулем. Голос был глубокий, солидный. Видно было, что тут все солидное — от марки машины до голоса сидящего за рулем… — Дело важное, люди не простые, — добавил он размеренно. — Поэтому нам нужен опытный, серьезный человек. Мальчишка нас не устроит, мы не хотим рисковать. Все должно быть сделано гладко, чисто, без сучка и задоринки. Мы знаем, что вы это умеете.

— Откуда? — не выдержал Щелкунчик. — Из газет, что ли, вычитали?

— Что вы, — ответил мужчина за рулем. По его голосу стало ясно, что он улыбается. — Вы же — боец невидимого фронта, про вас в газетах не пишут… Я вам уже называл Арсения, вам что, требуются еще дополнительные рекомендации?

Щелкунчик пожал плечами и ничего не ответил. Что тут можно сказать? Никогда не знаешь заранее, кому можно верить, а кому — нет. И чем все может обернуться в каждом конкретном случае…

— На все не больше десяти дней, — сказал второй мужчина в маске, который сидел на заднем сиденье.

— Я вообще еще не согласился, — резко обернулся к нему Щелкунчик. Голос его прозвучал предостерегающе, он хотел с самого начала показать, что не потерпит, чтобы ему так вот запросто ставили условия…

Мужчины помолчали, потом первый сказал неторопливо:

— Вы это к тому, что больше не практикуете? Так это мы знаем. Нас предупредили. И я вам уже сказал, что именно это нас и привлекло. Вас никто не ищет, вы не на виду. Сделаете наше дело и можете опять ложиться на дно.

— Что это за люди? — после паузы коротко спросил Щелкунчик. — Кто они?

Опять наступило молчание.

— Так вы согласны? — спросил мужчина в маске, как бы давая этим вопросом понять, что сначала нужно договориться о главном, а уж потом производить обмен информацией.

«Нет, — сказал себе Щелкунчик. — Нет, я не согласен. Зачем я спрашиваю, кто эти намеченные жертвы, если все равно не собираюсь заниматься этим делом? Глупое любопытство с моей стороны…»

— Нет, — произнес он вслух. — Я не согласен. Я бросил это дело и не собираюсь возвращаться к нему. Стар стал, ленив… Вы не по адресу обратились, я вам с самого начала сказал.

Он сделал движение, чтобы выйти из машины, уже весь напрягся на тот случай, если его попробуют задержать силой. Но ничего этого не случилось.

— «Арбуз», — сказал мужчина, сидевший за рулем. — «Арбуз» за троих.

«Арбуз»?.. «Арбуз» — это миллиард, Щелкунчик знал, точнее, догадался, что означает это слово.

Если «лимон» — это миллион, то «арбуз» — значит, миллиард… Миллиард рублей — это двести тысяч долларов…

Рука Щелкунчика соскользнула с дверцы машины, и он замер на месте.

— Двести тысяч долларов? — переспросил он озадаченно. Это все-таки такие деньги, отказываться от которых можно, только хорошенько подумав.

— Как вы хорошо считаете, — хмыкнул мужчина сзади. — Прямо бухгалтер, ни дать ни взять… «Арбуз» — это действительно двести тысяч баксов по курсу ММВБ…

Щелкунчик хрустнул пальцами в замешательстве. Вообще-то в течение прошедших нескольких лет ему пришлось убить по заказу довольно много людей. И все, что он получил за всех вместе, было гораздо меньше такой суммы. Он рисковал жизнью сам, он отнимал жизни у других, совершенно незнакомых ему людей. Он занимался всеми этими мерзостями за гораздо меньшие деньги… А тут — «арбуз»…

Как глупо, что такое предложение поступило к нему именно теперь, когда он на самом деле сознательно «завязал» и дал себе слово, что больше не станет этим заниматься. Обидно…

— Вы подумайте, — тихо произнес человек с заднего сиденья. Голос его прозвучал негромко, но настойчиво. — Двести тысяч долларов, и вы сможете уйти на покой и безбедно жить с семьей в любом уголке земного шара. Сделать только одну вещь — и все, вы богатый человек по всем стандартам.

— Не одну вещь, а три, — вдруг сказал Щелкунчик, опять хрустнув пальцами. — Если я вас правильно понял, у вас три «клиента» для меня.

Мужчины в масках удовлетворенно переглянулись, и по огонькам, сверкнувшим в их глазах за прорезями, Щелкунчик понял, что они обрадовались. Одновременно он с тоской и ужасом понял, что радуются они не зря, ведь этой своей последней фразой он сам как бы выразил свое согласие. Он уточнил — не одно дело, а три, значит, проявил заинтересованность…

Если бы он вправду хотел отказаться, то ушел бы домой, а не пустился в эти уточнения…

Он попался на крючок — это было ясно и ему самому, и нанимателям.

Двести тысяч долларов…

Еще один раз сделать «дело», потом получить все эти деньги, а затем действительно можно навсегда забыть обо всем. Взять Надю, детей и уехать. Сколько стоит красивый белоснежный особняк на берегу океана где-нибудь в Бразилии? Вероятно, за пятьдесят тысяч долларов можно сторговаться. Останется еще сто пятьдесят тысяч, на которые можно отдать детей в роскошный пансион для богатых, а им самим с Надей спокойно лежать на берегу океана и любоваться набегающими волнами под теплым латиноамериканским солнцем…

И все, и больше — никаких проблем. Не будет России с ее тревогами, выборами-перевыборами, с морозами, плохой экологией и прочими прелестями. Не будет Москвы с рэкетирами, проститутками и прочей нечистью. Все станет хорошо — океан, особняк, будущее для детей. Двести тысяч баксов сделают это. И для того чтобы все это стало реальностью, нужно всего лишь на пару недель вернуться к прежнему, быстро сделать все, что требуется, и готово!

— Выгодное предложение, — вставил в наступившей тишине водитель, как бес-искуситель. — Деньги большие, работа для вас привычная. Вы в ней — мастер, специалист высокой квалификации. Вы ведь сейчас бизнесом занимаетесь, я слышал.

Щелкунчик машинально кивнул, и мужчина со знанием дела добавил:

— Ну, так вы таких денег за всю жизнь не заработаете. А тут — раз-два, и все.

Принять решение было бы мучительно трудно и обидно за себя, что так легко сломался. Нарушил данное себе самому слово. Но ведь, с другой стороны, предложение было действительно выгодным, решающим для всей последующей жизни. А то, что Щелкунчик невольно уже почти вступил в обсуждение дела, говорило о том, что он почти готов…

Он откинулся на спинку мягкого роскошного сиденья и пошарил в кармане куртки. Карман был пуст. Уловив эти движения, мужчина за рулем быстро протянул Щелкунчику пачку сигарет.

— Давайте покурим, — сказал он. — И спокойно все обсудим. Вы готовы?

«В конце концов, мое дело — обеспечить спокойную и счастливую жизнь семьи, — подумал Щелкунчик, затягиваясь. — Ни Надя, ни Полина с Кириллом никогда не узнают о том, какой ценой я обеспечил им счастье. Да они и не станут особенно допытываться об этом, сидя на берегу теплого океана. Будет совсем другая жизнь — для детей дорогая школа с перспективой учебы в американском университете, для Нади — моды и аэробика. Они и не спросят у меня, каким образом я всего этого достиг для них…»

— Так кто эти люди? — спросил он у сидевшего за рулем. — Судя по цене, которую вы готовы заплатить, я должен прикончить президента, премьер-министра и министра обороны. Вы этих троих имеете в виду?

— Нет, конечно, — почти засмеялись оба под своими масками. Вообще после его согласия атмосфера как-то разрядилась. — Эти трое, которых вы назвали, нас не интересуют совершенно. Они нам не мешают. Речь идет о других людях. Сумму разделим на три части. Первую вы получите прямо сейчас и здесь. И мы сообщим вам о первом вашем «клиенте». Когда вы сделаете дело с ним, мы передадим вам вторую сумму и, соответственно, материал на второго. Потом будет третий, и затем вы свободны, как птица в полете. Мы расстанемся, довольные друг другом. Подходит?

— Стоп, — сказал Щелкунчик, который уже вновь быстро стал входить в свою прежнюю привычную роль. — А деньги на расходы? Вы что, думаете, что подготовка ничего не стоит?

Странно, он даже сам удивился, как быстро он вспомнил все свои прежние правила. Вот и обманывай себя после этого… Он так долго уверял себя, что стал совсем другим человеком. Сам даже поверил в это. И что же? Оказалось, что за «арбуз» он готов немедленно вернуть себе старый волчий оскал…

А может быть, это просто стало как бы частью его натуры? Может быть, способность убивать просто-напросто превратилась для него во что-то естественное, привычное, без чего уже вообще трудно существовать?

Как это бывает с дикими зверями-хищниками. Он может быть спокойным, прирученным зверем, а потом, стоит ему почувствовать запах крови, тут же сбрасывает с себя всю эту наносную прирученность и превращается в то, что он и есть на самом деле — в дикого хищника?

— Деньги на расходы, естественно, отдельно, — великодушно, не торгуясь, согласился сидевший за рулем. — Просто мы это сразу не учли и не обговорили. Но уж вы нас простите, мы же не такие специалисты, как вы, чтобы все предусмотреть заранее…

Это был укол. Но неумный укол. Глупый снобизм. Ему как бы хотели дать понять, что он-то все-таки наемный убийца, а они — люди приличные. Можно было, конечно, сказать им резко, что они нисколько не лучше его, раз заказывают убийства. И не только не лучше, а гораздо хуже, потому что он — Щелкунчик — своих жертв не знает, он против них ничего не имеет и просто выполняет заказ, отрабатывает полученные деньги… Так сказать, ничего личного. Он из себя ничего не строит. Он — киллер.

А они, судя по машине и по манере говорить, старательно строят из себя на публике порядочных, приличных, респектабельных людей…

Но Щелкунчик ничего не ответил на колкость, пожав плечами и отвернувшись к окну. Киллер должен быть выше разных там разговоров. Тем более не им его укалывать…

Ему вообще стало довольно скучно. Все по-старому, ничего не изменилось в жизни. Одни подонки заказывают убить других подонков. Да еще выпендриваются при этом.

— Вы приготовили для меня материалы на первого «клиента»? — спросил он. — Если приготовили, то давайте сюда вместе с деньгами. Вы знаете, что мне нужно?

— Конечно, знаем, — ответил сидевший позади и протянул конверт. Конверт был большой, из плотной бумаги. Щелкунчик приоткрыл его и увидел внутри пачку стодолларовых бумажек, перетянутую розовой тонкой резинкой, и фотографию человека.

— Тут семьдесят тысяч, — сказал водитель. — Пересчитайте, пожалуйста.

Щелкунчик видел, что пачка купюр совершенно квадратная, то есть безумно толстая. Русские деньги нельзя паковать в такие толстые пачки, купюры порвутся. А доллары гораздо прочнее.

— Нечего время терять, — сказал он, игнорируя пачку. — Потом пересчитаю, на досуге. Но вы же не станете меня обманывать. Если там не окажется нужной суммы, я просто не стану работать, вот и все.

Он достал фотографию и увидел на ней довольно молодого человека лет двадцати семи — двадцати восьми, кудрявого, с тонкими чертами интеллигентного лица. Фотография была зигзагообразно обрезана с краю. Видимо, рядом с молодым человеком кто-то стоял на снимке, но эту часть удалили.

На обороте было написано: «Кисляков Алексей Борисович». И все, больше никакой информации там не содержалось.

— Запишите его адрес, — предложил человек в маске. — Кронштадтский бульвар, дом сто пятнадцать, квартира тридцать восемь. Живет один, не женат.

Говоривший вопросительно взглянул на Щелкунчика, как бы спрашивая, отчего тот не записывает. Но это было бы полным безумием. Подобные записи были бы главной уликой против Щелкунчика… Он натренировал свою память так, чтобы запоминать все «со слуха»… А потом, когда дело сделано, выбрасывать из головы…

— Машина есть? — спросил Щелкунчик отрывисто. — Охрана есть? Чем он занимается?

— Машина есть, — ответил человек и назвал номер «Жигулей», принадлежащих гражданину Кислякову. — Охраны нет никакой, невооружен. Не занимается ничем, не работает.

— Бомж, что ли? — удивился Щелкунчик. Бомжей ему еще не заказывали… Обычно его «клиентами» бывали солидные, важные люди. Такие люди, которых и убить нелегко, потому что их охраняют и они сами принимают меры безопасности. И вообще — это бывали такие люди, которых действительно нужно было убрать с дороги, потому что они кому-то сильно мешали. За таких и деньги заплатить стоило.

А тут — какой-то юноша, да еще и безработный…

— Если все так… — сказал Щелкунчик медленно, чувствуя, что тут кроется какой-то подвох. — Если все так, как вы сказали, почему бы вам и самим не убить его? Подумаешь, наехали бы машиной… Или просто палкой по голове… Безоружный, безработный, одинокий человек — неужели нужно нанимать меня для того, чтобы убить такого?

— Да вам-то какое дело? — ответил водитель. — Вам же легче — меньше работать надо… И вообще — зачем вы задаете вопросы? Это же не ваше дело — вопросы задавать. Вы должны сделать все три дела, вам и платят только с этим условием.

«Действительно, что это я? — сам себе удивился Щелкунчик. — Растерял квалификацию…»

Спрашивать ни о чем было нельзя, это он всегда знал. Чем меньше знаешь, тем больше гарантия, что останешься в живых. Тем более что ему ясно сказано — заказ идет «в пакете», то есть только сразу на всех троих «клиентов». Может быть, следующий «клиент» будет таким сложным, что трудности окупят и легкость с первым?

— Всех троих я за десять дней не успею, — твердо сказал он, оборачиваясь к сидевшему позади человеку, поставившему с самого начала условие про десять дней. — Десять дней на троих — это самодеятельность, — добавил он. — От такой спешки только хуже будет. Вы же не хотите, чтобы я рисковал?

— А за сколько? — тут же почти хором спросили оба.

— Быстро, — ответил Щелкунчик решительно. — Но поскольку я еще ничего не знаю про двух других, то ничего и сказать не могу. А вдруг вторым окажется начальник ФСБ? Кто вас знает, ребята, чего вы захотите за свой «арбуз»… Нет, я могу только обещать, что тянуть не стану, но и сроки назвать не могу. Если вам надо поскорее, со сроками, то нанимайте пэтэушников с ломиками…

Оружие у него было, он приобрел сравнительно недавно пистолет, который использовал для защиты от рэкетиров. Оружие ему понравилось, бил пистолет точно и приятно, аккуратно ложился в ладонь.

Купить глушитель не составляет в современной Москве никакой проблемы, хотя Щелкунчик не любил пользоваться глушителем — ему казалось, что это снижает меткость стрельбы. И вообще — стрелять с глушителем — это то же самое, что сношаться с презервативом… Совсем не то ощущение. Как будто было что-то, а как будто и не было ничего…

Все-таки глушитель был необходим, и пришлось выложить за него некую круглую сумму.

Самой большой психологической проблемой для Щелкунчика была семья. Он хотел теперь обезопасить себя и семью. Себя — от возможности давления на него при помощи жены и детей. Однажды такое уже было, и он хорошо помнил свое ощущение беспомощности в те часы и дни. Кроме того, Надя и дети не должны ни о чем догадываться.

А куда отправить их? Ни у Щелкунчика, ни у Нади не было никаких родственников в других городах.

Оставался Андрис — чужой в общем-то человек. А если посмотреть с другой стороны, — то и не чужой. С Андрисом Щелкунчик виделся всего один раз в жизни, когда тот уводил у Щелкунчика жену Велту. Тогда Андрис — здоровенный и розовощекий, с глазами теленка — заехал на машине за вещами Велты и Полины. Они почти не разговаривали. Да и о чем они могли говорить — преуспевающий латыш Андрис и уволенный со службы майор советской армии, изгой в Латвии?

Один был покидаемым мужем, а другой — удачливым соперником… Андрис увез Велту вместе с Полиной на хутор в Латгалии. А потом между Андрисом и Щелкунчиком состоялся только один контакт, да и то телефонный, — когда Андрис сообщил о смерти Велты и о том, что он отправляет Полину в Москву, к отцу, к Щелкунчику…

Вот, собственно, и все знакомство. Но Щелкунчику почему-то теперь казалось, что именно Андрис — тот человек, на которого он может рассчитывать в критической ситуации. В конце концов, они ведь были мужьями одной и той же женщины. Которая теперь к тому же мертва… Тень покойной Велты теперь стояла между ними, одновременно разъединяя и связывая…

Идея была такова — Щелкунчик отправляет Надю с детьми в Латгалию к Андрису, якобы на летние месяцы, якобы отдохнуть перед новым учебным годом. Никто ни о чем не догадывается. Сам же Щелкунчик делает свои три «дела», объединенные в одно, получает свой «арбуз», а после этого спокойно едет в Латвию, забирает семью и уже больше никогда не возвращается в Россию. Они прямо в Риге покупают билеты до Бразилии или куда там решат, и все — прости-прощай… Как писал Лермонтов:

Ни в какие европейские страны они не поедут, незачем. Европа просто сошла с ума от страха перед нашествием русских эмигрантов. Им всем там почему-то кажется, что каждый русский просто спит и видит в прекрасных снах, как бы ему остаться на постоянное жительство в какой-нибудь европейской стране…

В Европе от страху напринимали массу дискриминационных эмигрантских законов, чтобы только не допустить русских эмигрантов. Дураки, лучше бы защищались от арабов и прочих негритосов, которые уже давно так заполонили все эти страны, что через полсотни лет основным европейским типом станет полунегроид-полуараб…

Да не так уж и намазано медом в этой самой Европе. Ну их с их паническим страхом перед русскими эмигрантами! Есть масса хороших мест, где при виде человека с двумястами тысячами долларов все «сделают под козырек»… Бразилия, Венесуэла, Колумбия… Да там десятки стран, где Щелкунчика с такими деньгами выйдет лично встречать премьер-министр…

Получить согласие Нади поехать на лето в Латвию на хутор оказалось не слишком сложным делом. Она было заартачилась, сказала, что неудобно ехать к незнакомому человеку, но когда узнала, что сам Щелкунчик приедет туда через две-три недели, согласилась.

Может быть, она о чем-то и догадалась, но знала уже по опыту жизни, что мужа надо слушаться — он знает, как поступить. Щелкунчик уже не раз это доказал.

Надя внимательно посмотрела ему в глаза, потом со вздохом сказала:

— Если ты считаешь, что так надо и что так будет лучше, то давай…

Оставалось договориться с самим Андрисом. Но и это оказалось не очень сложно. Услышав в трубке голос Щелкунчика, Андрис никак не отреагировал и не удивился. Латыши вообще редко удивляются. Щелкунчик никогда не мог понять — они просто не способны удивляться, потому что все воспринимают как должное, как ровное и плавное течение жизни. Или они просто очень сдержанны… Непонятно, но во всяком случае Андрис совершенно спокойно выслушал Щелкунчика и сказал:

— Да… Это будет очень удобно… Пусть приезжает твоя жена и дети. И ты приезжай, если хочешь. Я сейчас один живу, вы поможете мне по хозяйству.

— У тебя большое хозяйство? — спросил Щелкунчик, и после некоторой паузы, в течение которой Андрис вспоминал формы русских числительных, послышался его неторопливый голос:

— О да, большое… Четыре коров, пять свинья… Семь коза…

— Понятно, — перебил его Щелкунчик, осознав, что перечисление Андрисовой живности может затянуться, и сказал: — Пришли вызов для нас всех. Идет? Ты понимаешь, что такое вызов?

О да, он понимал. Андрис все записал и сказал, что завтра же поедет в Екабпилс и все узнает в полиции.

Больше всех обрадовалась Полина, которая, оказывается, скучала по хутору и по дяде Андрису, с которым прожила вместе с мамой несколько лет. Правда, она в свои восемь лет была настолько тактична, что никогда не говорила об этом. Наверное, ей казалось, что папе будет неприятно слышать об этом. Или она просто отгородилась от этих воспоминаний барьером памяти, чтобы не будоражить образ покойной матери? Кто ее разберет — детскую психику…

Только Полину волновало, что они возьмут с собой пса Барона, а там, на хуторе, уже есть пес с таким же именем… И действительно, подумал Щелкунчик, не оставлять же пса здесь, в Москве.

— Может быть, собаку не будем брать? — нерешительно спросила Надя. — На Барона надо столько бумаг оформлять для перевоза через границу… Мы бы его тут кому-то оставили на лето, а осенью забрали бы обратно.

Полина сморщилась от этих слов и приготовилась заплакать, но папа-Щелкунчик сказал, что Барона придется брать с собой. Он не объяснил, почему. Ведь только он тут знал, что в Москву они уже никогда не вернутся…

Машину пришлось брать напрокат в давно известном Щелкунчику месте. Если «клиент» на машине, то и преследователь тоже должен быть соответствующим образом снаряжен.

Щелкунчик с раннего утра занял свой пост рядом с домом на Кронштадтском бульваре и стал ждать появления Алексея Борисовича Кислякова. Оружия он с собой не взял, потому что и не собирался его использовать с самого начала. Прежде надо внимательно проследить за человеком, выяснить про него как можно больше, узнать о его образе жизни, привычках…

Чем больше будешь об этом знать, тем вернее, надежнее будет дело. Тогда ты не попадешь впросак.

У непрофессионального киллера велико искушение убить заказанного «клиента» сразу, как только тот появится перед ним. Но это неправильно и почти всегда чревато катастрофой. Вот выйдет, например, гражданин Кисляков из дома и направится по двору к своей припаркованной машине. Тут вполне можно просто подрулить к нему и выстрелить в голову. А потом просто умчаться подальше… Все, дело готово.

Но нет, это смертельно опасно. А вдруг где-то в окне первого этажа сидит целыми днями какая-нибудь старушка и смотрит в окно, не отрываясь? Делать ей нечего. Читать она умеет плохо, по телевизору ничего не понимает. Вот и смотрит целыми днями в окно.

Такая старушка и номер машины запомнит, и внешность опишет так, что через полчаса вся милиция будет знать о машине, на которой уехал убийца, почти все…

Бывают и другие случаи. Человек, к примеру, живет один у себя дома. Он приходит и уходит, никто к нему не заглядывает. Киллер, увидев это, спокойно подбирает ключ к двери в отсутствие хозяина, заходит в квартиру, чтобы подождать там его и спокойно убить при возвращении… Казалось бы, хорошо придумано. Спокойно, надежно…

Но ведь надо еще убедиться в том, что квартира действительно пуста. То, что никто в нее не заходит, кроме хозяина, — это еще не доказательство. А если там на кровати лежит его друг, у которого больны ноги и он не может ходить? Но ноги-то у него болят, а руки — здоровы… И кто знает, не окажется ли в мгновение ока в этих руках здоровенный пистолет?

Нет, Щелкунчик знал, что дела так не делаются. Кажущаяся простота только вредит, не стоит поддаваться искушению…

Пока он сидел в машине, разные мысли приходили ему в голову. Он думал о гражданине Кислякове, которому в скором времени предстояло превратиться в труп гражданина Кислякова. Кто он такой? Почему за его убийство заплачены большие деньги?

Обычно Щелкунчик не задавался такими вопросами. Его «клиентами» были богатые люди. Либо бизнесмены, неудачно вставшие на пути у конкурентов, либо государственные служащие высокого ранга. Словом, люди, про которых было ясно, отчего их хотят устранить.

А тут — безработный человек, без охраны, сравнительно молодой… Ну кому он может навредить?

Этот вопрос был совсем не важный, Щелкунчик уже принял задание к исполнению и собирался это сделать, а вдаваться в причины было не его дело. Так, просто праздное любопытство…

Фотографию жертвы Щелкунчик детально изучил, запечатлел в своей памяти, а потом уничтожил. Сейчас он просто сидел в машине и ждал появления «клиента». Должно было состояться первое заочное знакомство.

Алексей Борисович заставил себя ждать. Он вышел из парадного около полудня, когда Щелкунчик уже истомился ожиданием. Молодой человек был одет в джинсы, безрукавку из какой-то цветной ткани и рубашку с короткими рукавами. День был жаркий, и Алексей Борисович оделся по сезону.

Он был высокого роста, вертлявый, с довольно длинными вьющимися волосами каштанового цвета. Походка его была раздерганной, как у многих московских интеллигентов. А в том, что Кисляков был именно интеллигентом, сомневаться не приходилось. Черты лица говорили об этом достаточно красноречиво. Владелец такого лица наверняка имел университетское образование, а может быть, даже два…

Такие «клиенты» были редкостью для Щелкунчика. Обычно ему «заказывали» совершенно иной тип людей — «новых русских», то есть красномордых мужиков с наглыми тупыми глазками, отъевшимися харями… То есть полных животных, которые в последние годы вдруг стали хозяевами жизни в великой некогда стране. Таких и убивать не составляло никакого морального труда — так, все равно что забить хряка. Щелкунчик и забивал этих хряков совершенно спокойно, понимая, что это все равно не люди никакие, а животные…

Поступал очередной заказ, и Щелкунчик заранее знал, что за тип будет, неважно, бизнесмен это или чиновник государственных органов. Тип был абсолютно один — здоровенный мужик, тупой и малограмотный, наворовавший где-то народного добра и теперь жирующий на просторе. Отчего же его и не убить? Не жалко нисколько…

Было немножко жаль тех самых интеллигентов с тонкими чертами благородных лиц, которые приняли такие муки и страдания, чтобы добиться свободы и демократии. Но эти же интеллигенты были и смешны Щелкунчику, потому что им, бедолагам, так и не довелось воспользоваться плодами своих героических трудов — пришлось расступиться и дать дорогу вот этим боровам с глазками быков и свиней и с точно такими же повадками.

Теперь эти самые быки и свиньи правят бал. Свой, конечно, бал — звериный, глупый, бесстыдный…

Потому что если скот даже выстроил себе особняки под Москвой и обзавелся иномарками и виллами во Франции, он все равно остается скотом. Щелкунчик отстреливал таких без всяких сожалений. Ему даже неинтересно было думать о них — что думать о скоте?

Нынешний же клиент был редкостью в его практике. Кто он такой? Зачем кому-то понадобилось его убивать?

Почти весь день Алексей Борисович Кисляков колесил по городу, останавливаясь в разных местах и покидая машину на несколько минут, иногда до получаса. Щелкунчик спокойно ездил за ним, отслеживая пути передвижения «клиента».

Точки, в которые заходил Кисляков, были совершенно определенные. Он ездил по редакциям газет, по издательствам и по научным институтам гуманитарной направленности.

В конце концов, заставив Щелкунчика прождать себя больше часа возле редакции какого-то журнала по искусству кино в центре Москвы, «клиент» сел опять в свою старенькую машину и направился на окраину. Щелкунчик, уже решивший к тому времени, что он имеет дело с каким-то безработным журналистом, медленно ехал следом, размышляя о том, когда же кончится эта беготня по редакциям.

«Клиент» остановился около кафе под звучным названием «Звездопад» — довольно заурядной «стекляшкой», какими полна Москва, не имеющая представления о приличной архитектуре и уютных местах встреч. Ни в одном нормальном европейском городе в подобные «стекляшки» просто не вошел бы ни один человек, там противно, а в Москве это считается в порядке вещей, и никто не понимает, как это неуютно. В «стекляшках» царит непринужденный дух веселья. Там веселятся люди, не знающие ничего лучшего, обреченные всю свою жизнь провести в этих хлевах…

«Что ему тут надо?» — с недоумением подумал Щелкунчик про своего «клиента». Сначала он решил, что человек просто зашел, чтобы выпить кофе и купить сигарет, но потом по времени отсутствия понял, что гражданин Кисляков решил остаться внутри надолго.

Ну что ж, Щелкунчик вышел из машины и подумал, что настало, может быть, время для того, чтобы поближе посмотреть на человека, которого предстояло в недалеком будущем лишить жизни.

Народу внутри было немного, но все сидели как-то странно, небольшими группами по три-четыре человека.

Щелкунчик заказал себе у стойки чашку кофе, потом сел за столик и нашел глазами «клиента». Он сидел неподалеку и был увлечен разговором с некоей личностью.

Личность была малопрезентабельная. Парнишка лет восемнадцати, бледный, с тонкой, как у цыпленка, шеей, одет неважно.

Разговор был, казалось, глубоко интимным. Во всяком случае, оба говорили негромко, доверительно, сблизив головы над столиком.

«Ну и компания», — брезгливо подумал Щелкунчик, хотя его это и не касалось. Что ему за дело до будущего трупа?

— У вас свободно? — вдруг послышался над головой женский голос. Щелкунчик вздрогнул от неожиданности и весь собрался. Тут главное — не нахамить в ответ и не привлечь к себе тем самым внимание. Ну что за манера у людей подсаживаться к посторонним, когда есть свободные столики? Зачем это надо? Как прочно вбили коммунисты в головы русского народа идею коллективизма… Обязательно надо тесниться друг к другу и толкать локтями соседа… Тьфу ты, пропасть…

Щелкунчик медленно поднял голову и онемел. Перед ним с чашкой кофе в руках стоял молодой парень. Неужели это он говорил только что женским голосом?

— Можно присесть? — кокетливо повторил парень и, не дожидаясь ответа очумевшего Щелкунчика, сел рядом с ним.

Парню было лет двадцать пять, он был красавчиком, высокого роста, с серьгой в ухе. Одет, наверное, модно, хотя Щелкунчик не мог сказать этого наверняка. Он не слишком разбирался в моде, она ушла далеко вперед, а отставной майор остался позади.

Сам Щелкунчик был и оставался щеголем, но его щегольство носило традиционный характер. В его представление о красоте и приличии в одежде непременно входил хороший костюм с отглаженными брюками, начищенные ботинки, свежая сорочка и строгий, аккуратно завязанный галстук — скромненько и со вкусом. Весной и осенью Щелкунчик непременно носил шляпу, надетую ровно, чтобы середина полей приходилась точно по середине носа, как козырек у офицерской фуражки…

«Джинсовая культура» прошла мимо Щелкунчика. Пока его сверстники спорили, какие джинсы более модны — «Вранглер» или «Ливайс», Щелкунчик водил в атаки сначала взвод, потом роту, а потом батальон мотострелков. Он отвечал за снабжение, за боезапас, за состояние вооружения, за боевой дух, дисциплину, транспорт… Одним словом — за жизнь и смерть десятков людей. Ему было как-то не до джинсов.

Щелкунчик неприязненно взглянул на нежданного соседа, который, видимо, чувствовал себя здесь вольготно, как старинный посетитель.

— Вы тут первый раз? — спросил он, обращаясь к Щелкунчику. Тот смерил непрошеного собеседника взглядом и ничего не ответил, давая понять, что не собирается вступать в разговор. Но соседа это нисколько не остановило.

— Этот кофе такой крепкий, — жеманно сказал он. — От него так сердце стучит… Вы себе представить не можете… Хотя от чая, говорят, цвет лица портится…

Смотреть на этого типа с женским голосом и странными жеманно-кокетливыми манерами было противно, и Щелкунчик постарался отвернуться. Но не тут-то было.

— Вы не смущайтесь, — сказал собеседник. — Вы чувствуйте себя, как дома. Тут все свои, очень мило, вы себе представить не можете…

С этими словами парень сделал какое-то движение рукой под столом, и Щелкунчик с изумлением почувствовал, как чужая рука легла на его колено. Вот дивно-то. Рука парня полежала пару секунд на колене Щелкунчика, помяла его, а потом медленно поползла вверх…

Лицо парня при этом приобрело специфическое выражение — задумчивой сладострастности. Никогда прежде Щелкунчику не доводилось не только испытывать подобные вещи на себе, но даже быть таковому свидетелем. Он был настолько ошарашен, что даже не сразу решился предпринять какие-то шаги.

А правда, как поступить в таком случае? Что нужно сказать? Закричать: «Пошел вон, педераст!»? Но это грубо и некультурно. Кроме того, привлечет ненужное внимание. Бить его по лицу? Но ведь не за что… Человек добросовестно предлагает свои услуги, он же не виноват в том, что родился уродом…

— А ну, убери быстро руку, — обернулся Щелкунчик к парню и посмотрел на него так, что тот словно протрезвел.

— Ты чего? — забормотал он, теряя весь свой имидж и быстро переходя от женского голоса к обычному. — Ты чего, в натуре, а? Не хочешь, что ли? Так я ж не знал, что ты ненормальный…

— Кто ненормальный? — тихо, но внушительно спросил в ответ Щелкунчик. — Кто ненормальный? Ты или я?

Наступила пауза, за время которой парень убрал свою руку и даже отодвинулся от Щелкунчика. Видимо, то, что произошло, было неожиданно для них обоих…

Наконец парень пришел в себя и сказал растерянно:

— А чего ты тогда сюда пришел и сел? Сказал бы сразу, что ты не как все… Я бы и не полез к тебе, раз ты такой…

Парень выглядел даже обиженным. Он не был готов к такому повороту событий. Не как все… Ха-ха-ха, это сильно сказано. Щелкунчика резанули эти слова, ведь в сексуальном смысле он как раз всегда считал себя в полной норме, как раз как все.

И тут он оглянулся по сторонам, и вдруг его пронзила запоздалая догадка. Ему с самого начала что-то показалось странным в этом месте, только он не мог понять, что именно. Ему казалось, что это нечто неуловимое. Но нет, все оказалось весьма просто и прозаично. Тут не было женщин, ни одной, кроме девушки за стойкой, которая разливала кофе и напитки. Все посетители были мужчинами.

Так вот оно что! Вот отчего они сидят такими небольшими группками и так тихо разговаривают, доверительно прижавшись друг к другу! Это кафе для педерастов!

Конечно, приходилось слышать о том, что бывают такие заведения, но ведь никогда не предполагаешь, что можешь попасть в одно из них. Хотя, что тут такого удивительного — на вывеске ведь такое не пишется. Как и на лбу у педераста не написано о его сексуальной ориентации… Хотя и не про каждого это скажешь, вот у парня, севшего к Щелкунчику, как раз все было написано на лице…

Парень, кстати, обиженно надув губы, уже собирался пересесть за другой столик, подальше от такого грубияна, но Щелкунчик вовремя остановил его.

— Послушай, — сказал он негромко. — Тут что, только ваши собираются? Ты не обижайся на меня, я же не знал…

— Ну да, — ответил парень. — Тут все свои. Бывает, заходят посторонние, как вот ты, например. Но и они, как правило, тоже своими оказываются. Вот я и посмотрел — такой симпатичный мужчина. — Парень плотоядно взглянул на Щелкунчика с вновь пробуждающимся интересом. Наверное, у него мелькнула надежда, что все еще закончится хорошо, что Щелкунчик «отойдет» и еще станет вести себя нормально. То есть пойдет с ним и сделает все, что требуется этому мужчине-женщине…

Но нет, дальше разговаривать было уже бессмысленно. Парень сказал все, что Щелкунчику было нужно.

— Все, отвали отсюда, — сказал он, и парень, посмотрев на него, понял, что не нужно настаивать и навязываться. С тяжелым вздохом парень пожал плечами и раздраженно произнес:

— Ну как хочешь, красавчик… Потом жалеть будешь… Ты знаешь, я очень ласковый. Очень, ты себе не представляешь, все даже удивляются…

Щелкунчик встал и направился к двери. Ему все стало ясно и больше не хотелось тут находиться. Нормальный человек может сколько угодно уговаривать себя, что он неплохо относится к педерастам, что он терпим к меньшинствам, но на самом деле все это сплошной самообман. Все равно страшная непреодолимая брезгливость остается, с этим уж ничего не поделаешь…

Конечно, правильно, что их перестали сажать в тюрьму и вообще преследовать. Но и хорошо к ним относиться — тоже душа не лежит. Может, они и хорошие люди, однако природу не перепрыгнешь…

Щелкунчик забрался к себе в машину и решил подождать «клиента» здесь. Кроме всего прочего, он опасался, что его дальнейшее пребывание в этом специфическом кафе привлечет к нему внимание еще кого-то, а в конце концов и самого гражданина Кислякова. А этого следовало избежать.

Сидя в машине, Щелкунчик со смущением размышлял о педерастах и вообще об особенностях человеческой натуры.

Ему редко доводилось общаться с сексуальными меньшинствами, он не вращался в таких сферах жизни, где их было бы много. В армии к педерастам было такое плохое отношение, что если они и бывали, то уж не осмеливались заявлять о себе. Мало их было и в среде бандитов, с которыми после общался Щелкунчик. Эта сторона жизни всегда была закрыта для него.

Единственное, что он вспоминал, были рассуждения замполита полка подполковника Михеева на эту тему, которые он позволял себе в офицерской чайной за стаканом портвейна. Наверное, подполковник Михеев считал, что подобными разговорами с командирами подразделений он тоже как бы проводит политико-воспитательную работу… Что ж, может быть, так оно отчасти и было.

— Пидоры, — говорил авторитетно замполит, мусоля папиросу в зубах. — Пидоры бывают двух типов… Есть пидоры несчастные, и есть пидоры гнойные. Их так и называют — пидор гнойный, и никаких, как говорится, гвоздей…

Выпив очередную порцию сладковатого молдавского зелья, подполковник объяснял свои глубокие жизненные наблюдения:

— Пидор несчастный — это тот, который вместо бабы бывает. Ну, сами понимаете. А который гнойный пидер — тот вместо мужика… То есть он и есть мужик, только у него вместо бабы бывает пидор несчастный. Понятно излагаю?

Наступало глубокомысленное молчание офицерского корпуса, которое обычно прерывалось словами помощника по комсомолу старшего лейтенанта Деревяшко, который прочитал однажды полторы книги и с тех пор считался отчаянным интеллектуалом. Старлей Деревяшко, подперев голову рукой и глядя на своего начальника Михеева влюбленными глазами, многозначительно говорил:

И опять наступало молчание. Все были подавлены неведомым и непостижимым простому рассудку…

Впрочем, подобные разговоры бывали нечасто, благодаря строгому нраву командира полка, который был сух и короток на расправу. Он был службист и пресекал все, что, как ему казалось, нарушало уставное течение жизни полка. Словом, настоящий был человек.

Командира полка все боялись и уважали за то, что бывал строг, но справедлив. Только поговорить при нем бывало затруднительно — очень уж был резок полковник Колесников…

Щелкунчик помнил, как комполка проводил оперативные совещания со старшими офицерами. Все должно было быть кратко и по существу. А стоило всем разом начать говорить и устраивать гвалт, как полковник нетерпеливо стучал кулаком по столу с разложенными тактическими картами и зычным голосом кричал:

— Товарищи офицеры, прошу не пиздеть!

И все замолкали…

Так что мало было у Щелкунчика возможностей изучить быт и нравы гомосексуалистов…

Через час «клиент» вышел из кафе, но был не один. Рядом с ним шагал здоровенный битюг, одетый красиво, но с полным отсутствием интеллекта на лице. Они шли под ручку, как мужчина с женщиной, и сели в машину гражданина Кислякова.

«Ага, — понял Щелкунчик. — Сейчас на хазу поедут…»

Так все и вышло. Проводив на машине «клиента» с дружком до дома и посмотрев на загоревшийся свет в окнах, Щелкунчик понял, что сейчас там начнется ночь любви…

Последующие три дня наблюдений уверили Щелкунчика в том, что он понял все совершенно правильно — Кисляков Алексей Борисович оказался обычным гомосексуалистом, причем пассивным, или, как выражался подполковник Михеев, — несчастным. Он днем колесил по редакциям журналов и по издательствам, а вечером неизменно появлялся в кафе «Звездопад», откуда непременно выходил с очередным амбалом-любовником.

«Это ведь надо — такая активность, — удивлялся Щелкунчик. — Сколько же ему надо, этому красавчику? Прямо каждый день… Хотя он ведь девочка, от него ничего и не требуется, только в позу встать… Наслаждается, наверное, сейчас, — с оттенком непреходящего изумления думал Щелкунчик. — Да ведь и каких любовничков-то себе выбирает — тех, что поздоровее. Вкусы прямо как у продавщицы из сельмага…»

Слежки за собой Кисляков не замечал — он был слишком увлечен своими любовными приключениями.

«Наверное, он журналист, — думал Щелкунчик. — Только неудачливый, конечно. Удачливые все за границей живут и ездят на иномарках, а не на разбитых «Жигулях». И, вероятно, любовничков себе находят не в забегаловках для неимущих педерастов, а в местах посолиднее…»

План родился в голове Щелкунчика довольно быстро. Он «прокатал» его мысленно, поворачивая так и сяк, разными сторонами, поискал скрытые опасности, возможности риска, не нашел и принял свой план к исполнению.

План оказался столь нехитрым, что было даже как-то неудобно им пользоваться. Все-таки Щелкунчик привык выполнять трудные «задания», а тут ему предстояло сделать нечто столь простое, что было даже стыдно перед собой — профессионалом. Это было, как если бы токарю высокой квалификации поручили выточить ручку для вилки…

Впрочем, это нисколько не радовало. Надо полагать, что последующие два задания с лихвой окупят простоту первого…

В тот день Надя с детьми пришла из школы домой пораньше. Был день последнего звонка — двадцать пятое мая. Класс, в котором Надя была классным руководителем и в котором же учились Кирилл с Полиной, то есть второй «Б», — был как-то занят на торжественной линейке. То ли детки вручали цветы выпускникам, то ли читали им стихи о школе и прекрасных школьных годах — Щелкунчик точно не уловил. Во всяком случае, ему пришлось внимательно выслушать рассказ детей о происшедшем в школе событии. Полина сидела на одном его колене, Кирилл — на другом, а Надя с затаенным восторгом смотрела на эту идиллическую картину.

Выслушав все, что ему хотели поведать, Щелкунчик взглянул на часы и понял, что ему пора собираться. Операция была назначена им на сегодня…

В дальнем ящике шкафа у него хранился парик с женскими длинными волосами. Однажды этот парик весьма пригодился ему, когда потребовалось переодеваться женщиной. С тех пор парик лежал и пылился в шкафу без всякого применения. Однажды его обнаружила там Надя и была страшно удивлена этой находке. Но Щелкунчик тогда только пожал плечами в ответ на ее расспросы и сказал, что кто знает, что может пригодиться в жизни…

Теперь пришла очередь парику вновь сослужить свою службу. Только на этот раз Щелкунчик не собирался переодеваться женщиной. Он стряхнул пыль с парика, расчесал его, потом водрузил себе на голову и взглянул в зеркало. Поправив парик, он остался вполне доволен. Теперь пришел черед одежды. Щелкунчик всегда внимательно и серьезно относился к вопросам одежды, то есть киллерского маскарада…

Он хорошо знал, что больше всего людям запоминаются детали одежды на человеке, которого они видят. Причем чем более ярки и удивительны детали одежды, тем больше они запоминаются. Одним словом, если кто-то оденется, как молодой Маяковский — в желтую кофту и цилиндр, то абсолютное большинство людей запомнит из его облика только эти две детали.

Люди будут помнить эту кофту и этот цилиндр — и все. Таков будет для них образ увиденного человека. Если потом им покажут этого же человека, но без кофты и цилиндра, они скорее всего не узнают его…

Для каждого своего «акта» Щелкунчик покупал новую одежду — это было твердое правило. После «дела» вся одежда выбрасывалась, уничтожалась.

На этот раз с утра Щелкунчик посетил модный магазин для молодежи. Отродясь не заходил он в подобные заведения, но вот — нужда заставила.

Сначала молоденькая продавщица с недоумением и равнодушием смотрела на тридцатишестилетнего мужчину в строгом костюме, видимо, случайно забредшего в этот магазин. Но Щелкунчик попросил позвать заведующую секцией, которая тоже оказалась молодой девицей.

— Мне нужно одеться у вас, — объяснил он девушкам совершенно серьезно. — Так, чтобы я выглядел, как эстрадный певец… Ну, так — рок, хит, панк, стинг… Как это там у вас называется… В общем, вы меня поняли…

Девицы посмотрели на Щелкунчика, как на сумасшедшего, потом взяли себя в руки и решили, что если у сумасшедшего есть деньги, то он тоже человек и отчего бы не обслужить его…

Теперь, оставшись один в комнате, Щелкунчик натянул на себя все купленное в том магазине — белые штаны, какие-то смешные, узенькие, пеструю рубашку со «стоечкой», как ему это объяснили продавщицы, джинсовую куртку с кожаными заплатами на локтях. Это было все, что он приобрел в магазине, и стоило все это довольно дорого. Но скупиться было нельзя, нужно произвести то впечатление, которое Щелкунчик запланировал.

Одевшись, он осмотрел себя в зеркало и содрогнулся от отвращения. Какая гадость, разве могут мужчины так наряжаться! Ему приходилось все время встречать на улицах подобным образом одетых мужчин, но никогда Щелкунчику и в голову не приходило идентифицировать себя с подобной публикой.

— Чего не сделаешь ради дела, — вздохнул он и, еще раз поправив парик на голове, вышел в прихожую.

Дети взвизгнули, увидев папу в столь странном непривычном обличье, и в глазах у Нади мелькнул страх. Она-то понимала, что такой маскарад неспроста. Не станет ее муж одеваться таким странным образом, если его не заставляют обстоятельства.

Поймав испуганный взгляд жены, Щелкунчик посуровел и, обняв ее, сказал:

— Это ненадолго, не пугайся. Завтра уже все опять будет в норме.

— Зачем это? — только спросила она коротко. На лице Нади была написана тревога.

Человек всегда боится того, чего не понимает, а Надя и так знала, что Щелкунчик имеет что скрывать от нее…

— Надо, — ответил столь же коротко он. Потом поиграл ключами от машины, зажатыми в руке, и сказал: — Я вернусь поздно. Не ждите меня, ложитесь спать. Я вернусь ночью.

Больше он не стал задерживаться в доме, чтобы не смущать и дальше жену и детей. Чем меньше разговоров на эту тему, тем скорее забудется. Краем сознания он отчасти пожалел, что не живет сейчас, как прежде, — один. Тогда некому было удивляться его странным преображениям, а теперь почти что надо давать отчет в своих действиях. А как объяснишь такое?

«Ну ничего, — сказал он себе, спускаясь по лестнице. — Это ненадолго. Сделаю дело, и все… Потом еще два задания, два «клиента», и можно будет навсегда распрощаться с моей непонятной жизнью. Надо полагать, в Бразилии мне уже не понадобится переодеваться таким образом и уходить в ночь…»

Щелкунчик подгадал время своего появления в кафе «Звездопад» так, чтобы оказаться там незадолго до прихода туда Алексея Борисовича. Незачем было понапрасну мозолить глаза завсегдатаям этого заведения и привлекать к себе внимание…

Алексей Борисович появился вовремя, как и каждый день. Видно, уже набегался по московским интеллигентским тусовкам. Теперь ему пришло время получить свою ежедневную порцию наслаждения…

Щелкунчик выждал для приличия минут пять. Больше было нельзя, к Алексею Борисовичу мог прилепиться кто-то другой.

Стоило оглядеть здешнюю публику, и сразу становилось понятно, кто есть кто. Активные, то есть те, кто чувствовал себя мужчинами в этой странной компании, выбирали себе «девиц»… Женоподобные же педерасты и вели себя, как подобает женщинам в такой ситуации — они сидели за столиками, жеманились и, почему-то часто виляя попками, выбегали в туалет — наверное, чтобы навести «марафет». Некоторые были даже накрашены, хотя и не очень сильно.

К чести гражданина Кислякова, он был без макияжа, но во всем остальном его поведение соответствовало обстановке и его желаниям. Видно было, что он тут часто бывает и давно, потому что, войдя, он обменялся веселыми приветствиями сразу с несколькими людьми…

Щелкунчик опять, в который уже раз, подивился на природу, которая сделала этих людей столь несчастными, что им приходилось бороться с собственной телесной оболочкой. Попробуй-ка побудь девушкой, если ты мужчина…

«Наверняка он неглупый и образованный человек, — подумал Щелкунчик о своем «клиенте». — Наверное, ему самому достаточно противно вести такой образ жизни. Он же должен понимать, насколько это унизительно для него — сидеть вот тут, с людьми, которые гораздо ниже его по уровню развития. С ними его сближает только то, что они соответствующей сексуальной ориентации».

Видно было, что среди присутствующих преобладают малокультурные люди. В другой ситуации интеллектуальный молодой человек и не стал бы разговаривать с подобной публикой и вообще сидеть тут. Но неутоленная извращенная чувственность гнала сюда гражданина Кислякова с его двумя высшими образованиями. Он не мог отказаться от преступных удовольствий…

Щелкунчик улучил момент и незаметно подсел к «клиенту». Перед ним стояла нелегкая задача — надо было соблазнить Алексея Борисовича…

Дома, стоя перед зеркалом и рассматривая себя в новом обличье, Щелкунчик с удовлетворением отметил, что выглядит именно так, чтобы понравиться Кислякову. Во всяком случае, те, с кем тот выходил отсюда и кого вез к себе домой на ночь, были такого же вида…

По росту и телосложению Щелкунчик был таков, что должен был соответствовать вкусу «клиента» — вполне высок, вполне крупен, а длинные волосы парика и модная одежда делали его вообще похожим на здешнюю публику.

— Я здесь первый раз, — сказал Щелкунчик доверительно. — Приехал из Одессы по делам. Много слышал от наших об этом заведении, вот и решил навестить. У нас в Одессе такого нет. — Он мечтательно покачал головой, как бы завидуя вольготной жизни московских педерастов…

Кисляков молчал, но взгляд его сделался благосклонным. Он осматривал сидящего перед ним Щелкунчика, и видно было, что заинтересовался.

— Как тебя зовут? — ласково поинтересовался Щелкунчик.

— Леша, — ответил Кисляков и передернул плечиками, как капризная девица.

— Симпатичный ты мальчик, Леша, — еще более ласково и проникновенно сказал Щелкунчик, изображая на лице зарождающуюся страсть. Потом решил, что этого недостаточно и нужно добавить что-то еще для убедительности. — Какие милые парнишки живут в Москве, — игриво сказал он. Все эти слова и выражения, вместе с интонацией, он подслушал за те пятнадцать минут, что сидел тут, ожидая появления «клиента»… Теперь все вроде бы получалось достаточно натурально, как Щелкунчику казалось. — Симпатичный парнишка, — повторил Щелкунчик еще более игриво, стараясь подражать услышанному тут тону разговоров. Кроме того, больше ему ничего не приходило в голову, так как приобретенный наспех здешний словарный запас иссяк…

Кислякова заметно передернуло от провинциальной неуклюжести нового знакомого. Ему было видно, что сидящий перед ним мужчина совсем тупой и неразвитый… Но что же остается делать, кого искать, если каждую ночь требуется здоровенный боров, чтобы удовлетворить все возрастающую чувственность. Приходится становиться в позу перед кем попало, даже перед такими неотесанными мужланами…

Кисляков прикрыл на мгновение глаза, чтобы скрыть свое раздражение, и вновь посмотрел на Щелкунчика. Видимо, он решил, что комплекция партнера его устраивает, а уж на умственный уровень не приходится обращать внимания… Алексей Борисович всегда был романтическим юношей и мечтал о любви, о преданной любви с каким-нибудь изящным, тонко чувствующим мужчиной… Что ж поделаешь, если такой пока не встречался на его пути…

Но Кисляков принял игру. Он кокетливо улыбнулся Щелкунчику в ответ и спросил жеманно:

— Я тебе нравлюсь?

— Конечно, дорогая, — ответил Щелкунчик и, превозмогая себя, под столом положил руку на колено Алексею Борисовичу. — У тебя такая очаровательная попка, Леша, — сказал он, как будто выдавил из себя, но, спохватившись, сопроводил эти слова обольстительной вымученной улыбкой. Рука его продолжала механически мять колено молодого человека…

Леша зарделся то ли от сделанного комплимента, то ли потому, что рука мужчины возбудила его. Он моргнул своими длинными ресницами и сказал тихо, доверительно:

— Не здесь… Не надо здесь…

— У тебя есть гнездышко? — напористо спросил Щелкунчик, не оставляя своего занятия, и добавил, как бы между прочим, поясняя и извиняясь: — Дело в том, что у меня негде, я же приезжий.

— А ты будешь ласковым со мной? — спросил Кисляков, и Щелкунчик почувствовал, как ощутимо дрогнуло колено молодого человека. — Ты будешь ласков со своей маленькой девочкой? — повторил, окончательно покраснев от возбуждения и входя в роль, Алексей Борисович. Он прикрыл глаза и теперь сидел, будто весь отдавшись чувству, не обращая внимания на окружающую обстановку.

— Да, милая, я задам тебе перцу, — ответил Щелкунчик со смешком, который должен был означать его рвение и готовность использовать Лешу как следует.

Через три минуты они вышли из кафе, так и не допив свой кофе. Машину на этот раз Щелкунчик оставил дома. Так, на всякий случай. Вдруг бы кто-нибудь из здешних завсегдатаев запомнил номер машины, на которой приехал тот мужчина, с которым в последний раз ушел отсюда Алексей Борисович Кисляков…

Квартирка на Кронштадтском бульваре была уютной, двухкомнатной. Припарковав машину у подъезда, Алексей Борисович привел сюда Щелкунчика.

На стенах висели эстампы, гравюры, рабочий стол был завален бумагами. Щелкунчик правильно догадался, что его «клиент» какой-то научный работник…

Трубка радиотелефона лежала на столе, и, взглянув на нее, Алексей Борисович пояснил как бы невзначай:

— Из-за границы привез… Очень удобно.

«Ага, так он птица довольно высокого полета», — отметил про себя Щелкунчик. Обычные русские люди из-за границы везут турецкое тряпье для перепродажи, да еще паршивые китайские пуховики и кроссовки — бросовый товар…

На столе рядом с радиотелефоном лежала раскрытая книга. Это были стихи, и, чуть наклонившись, Щелкунчик прочитал:

— Это Алексей Константинович Толстой, — тут же пояснил Кисляков, подходя к Щелкунчику сзади и мягко обнимая его за талию. — Мой тезка, кстати… Ты знаешь, это стихотворение он написал своему любовнику — молодому гвардейскому офицеру. Послушай, как тонко и поэтично:

Говорят, этот офицер был очень красив и строен. Не случайно и стихотворение, посвященное их любви, такое изящное, правда?

Рука Алексея Борисовича поползла вниз по телу Щелкунчика, а сам он прижался лицом к спине своего гостя и шумно задышал, видимо, уже не в силах унять охватившую его страсть…

«О боже! — подумал Щелкунчик с ужасом и отвращением. — Сейчас я не выдержу… Какой кошмар, никогда бы не подумал…»

— Нет, — сказал он, осторожно освобождаясь из объятий молодого человека. — Давай сначала выпьем чего-нибудь… Кофе, например…

— Виски и джин в холодильнике, — сказал в ответ разочарованным голосом Кисляков, неохотно выпуская Щелкунчика из своих объятий. Потом он словно что-то придумал и, радостно загоревшись, сказал: — Ты пока иди на кухню, выпей чего-нибудь, а я сейчас… Ты подожди меня, пожалуйста…

Он исчез в другой комнате, а Щелкунчик направился на кухню, где действительно достал из холодильника виски. Бутылка была большая, литровая. Щелкунчик задумчиво рассмотрел этикетку. Канадский «Черный бархат» — дорогая штука… Пить он не стал — только прополоскал рот и выплюнул в раковину. Пить во время «дела» нельзя ни капли, это давно известно.

Потом открыл кухонный стол, пошарил там, вытащил несколько ножей. Были тут два коротких и один длинный, для резки мяса.

Этот подойдет, тем более что у него пластмассовая рукоятка. Такую достаточно легко протереть тряпочкой, платком, и все — никаких отпечатков пальцев… А что нож столовый — это ерунда, Щелкунчик прекрасно знал, что, если ударить куда нужно, эффект будет такой же, как при финке…

Он с самого начала решил не использовать пистолет и даже не брать его с собой. К чему? Ситуация так проста, пистолет стоит поберечь для более сложных случаев…

«Бедный парень, — опять с сожалением и недоумением покачал головой Щелкунчик. — Не знаю уж, чем он так провинился, что его потребовали убрать, но то, что он несчастный человек — это точно. Бедняга, он прожил плохую жизнь… Стихи читает, образованный человек, а надо же — какое извращение ему послано. Все исковеркано. Нет, прав был подполковник Михеев — несчастные они, это точно…»

Он взял нож так, чтобы сразу он был незаметен, и вернулся в комнату. Собственно, теперь можно было уже не таиться, все было сделано. Он уже проник в квартиру, они тут одни, вдвоем, никто не помешает. Теперь нужно действовать быстро.

Все сделать и уйти. И его тут никогда не было. И вообще не было в природе такого человека — в джинсовой куртке, в белых нелепых брючках, с длинными волосами. Он никогда не существовал и уж подавно не заходил ни в какое кафе и не уходил оттуда с гражданином Кисляковым… Ничего этого не было.

— Ну, как тебе? — послышался голос сзади, и Щелкунчик, резко обернувшись, чуть не поперхнулся…

Алексей Борисович за это время успел переодеться. Да как! Он стоял в дверях соседней комнаты, стыдливо, как девушка, потупясь… На нем была женская шелковая блузка с большим бантом, прикрывавшим отсутствие груди, и коротенькая мини-юбка, оставлявшая обнаженными ноги до самых ляжек. На ногах были чулки с длинными тонкими пажами, причем надеты они были так, что короткая юбочка делала все это открытым. Насколько Щелкунчик мог судить по виденным им западным фильмам, так наряжаются проститутки в ночных клубах — соблазнительно и вызывающе…

Лицо Алексея Борисовича тоже изменилось — теперь на него был положен килограмм косметики. Ярко накрашенные губы кривились в сладострастной улыбке, глаза были намазаны тушью и широко подведены. На щеках были румяна, придававшие ему вид куклы.

Совершенно непристойная картина! Улыбка напомаженных губ была тонкая, стыдливая и от этого казалась дьявольской, сатанинской.

Что-то отверженное богом было в этой жуткой картине. Наверное, таков был сюрприз, который Алексей Борисович любовно готовил для своих партнеров. Видимо, все это, что придавало ему сходство с шлюхой, должно было действовать возбуждающе…

«Как хорошо, что он это сделал, — подумал смятенно Щелкунчик. — Теперь мне будет легче «разобраться» с ним… На самом деле, раньше, до этого появления я ощущал какую-то неловкость».

И правда, только сейчас Щелкунчик понял, что был в смущении все это время. Он готовился убить Кислякова, как ему и было поручено, но на самом деле вовсе не хотел этого. Ему было стыдно и неловко убивать этого несчастного человека. Он же совершенно безобиден, безоружен… Убить такого для Щелкунчика было позорно — все равно что зарезать невинное животное.

Каждый раз, когда Щелкунчик шел на «задание», он тешил себя мыслью, что вступает в поединок с противником. Пусть это своеобразный поединок, но все же не простое душегубство. «Клиентами» Щелкунчика бывали люди строгие, вооруженные, охраняемые, которые всегда были настороже, были агрессивны… А он должен был каким-то образом все же убить каждого из них.

Это было единоборство. Тут требовались хитрость, ум и недюжинное мужество. Одним словом, Щелкунчик всегда чувствовал себя солдатом, который рискует жизнью и должен выйти победителем…

Так оно всегда и бывало — он действительно рисковал жизнью, привык к этому, а теперь был растерян…

Убить безоружного, не подозревающего ни о чем человека? Это позорно для солдата… Это бесчестье. Убить несчастного интеллигентного педераста — это не заслуга, тут нечем гордиться и не за что себя уважать.

Теперь, после того как Алексей Борисович переоделся в шлюху, в этом смысле, в смысле расстановки сил, ничего не изменилось. Все равно это выглядело для Щелкунчика как личное бесчестье. Но он увидел облик будущей жертвы и узрел в стоящем перед ним человеке что-то сатанинское, вызов богу… А Щелкунчик, как солдат, не мог терпеть ненормальность, неестественность, он испытывал потребность уничтожить непонятное, неразумное, нелогичное… Это военная логика.

Теперь Щелкунчику стало легче, он перестал испытывать угрызения совести. Прикончить эту размалеванную куклу было гораздо легче, чем убить невинного, слабого человека. Алексей Борисович Кисляков вдруг в одно мгновение перестал быть для Щелкунчика человеком. Он стал наваждением, фантомом, химерой…

— Я тебе нравлюсь? — спросил молодой человек, приближаясь к Щелкунчику развратной походкой, характерно, как проститутка, покачивая бедрами… Он поднял глаза с накрашенными ресницами, и его глаза плотоядно сверкнули: — Ты хочешь меня, дорогой?

Он протянул открытую блузкой с коротким рукавом руку, она была тонкая и белая. Она тянулась к Щелкунчику, ища ласки и удовлетворения похоти… Все, теперь оставалось несколько мгновений, так что надо было потерпеть.

— Хочу, — ответил Щелкунчик и, притянув к себе Алексея Борисовича, внезапно мягко, но решительно повернул его спиной к себе, как бы играя. — Хочу, — повторил он негромко. В комнате стояла тишина, свет от торшера был мягким, а кремовые шторы придавали всему ощущение уюта и безопасности. Настоящее гнездышко…

Нож вошел как по маслу. Щелкунчик воткнул его острым концом рядом с ухом жертвы и, быстро, крепко нажав, полоснул по горлу к другому уху…

Он развернул Алексея Борисовича к себе спиной, потому что знал — крови будет много, он не хотел оказаться залитым ею.

Послышался характерный звук, который Щелкунчику был уже хорошо знаком, — бульканье и подсасывание. Как будто спускала автомобильная шина. Это со свистом входил и выходил воздух через разрезанное горло, а булькающая струя крови толчками изливалась на грудь жертвы.

Кисляков запрокинул голову, выгнулся мгновенно окаменевшим телом и как будто хотел сделать стойку… Но было уже поздно, через несколько секунд тело обмякло, мышцы расслабились, и все было кончено. Пора было отпускать жертву.

То, что было Алексеем Борисовичем Кисляковым, упало на ковер посреди комнаты, и кровь лужей немедленно растеклась вокруг. Ковер впитал в себя часть крови, но ее было слишком много. Вот и струйка стекла на паркет, потом вторая…

Поза трупа была нелепая, он лежал, разбросав ноги в стороны, изогнувшись так, как живой человек не может изогнуться никогда. Юбка задралась при падении, и теперь наружу торчали испачканные кровью ноги в нелепых чулках…

«Какие изящные пажи, — подумал машинально Щелкунчик. — Где он только достал такие? Наверное, за границей купил вместе с радиотелефоном. У нас такие не делают и не продают. Надо бы Наде купить такие же, ей бы пошло…»

Застывшее лицо под толстым слоем яркого макияжа казалось зловещей маской. Маской смерти. Или умерщвленного зла, убитого греха…

Теперь все, пора уходить, больше тут делать нечего. Не любоваться же этой картиной! Щелкунчик и вообще-то никогда не находил удовольствия в разглядывании своих жертв, а уж в этой ситуации ему тем более хотелось поскорее уйти отсюда. Он вытер носовым платком рукоятку ножа и бросил его на ковер, в лужу растекшейся крови. Когда через несколько дней соседи почувствуют запах разлагающегося трупа и вызовут милицию, той будет чем заняться…

Орудие убийства найдут сразу — нож. Способ совершения тоже ясен — зарезали беднягу. Вот с мотивом придется помучиться следователю, но и тут решение придет быстро — простое и незамысловатое, как и все милицейские решения. Будет установлено, что убитый был педерастом. Это установить будет совсем легко, ведь труп переодет женщиной, да еще накрашен. Тут даже милиционер сумеет сообразить… Вот и мотив готов — убил случайный любовник. То ли из хулиганских побуждений, то ли из ревности. Кто их там, педерастов, разберет… Так и доложат прокурору, захлопнут папку с делом, и привет, как говорится!

Щелкунчик покинул квартиру, быстро спустился в лифте на первый этаж, никого не встретив по пути, и выскочил на улицу. Такси брать не следовало. Маловероятно, конечно, но вдруг милиция начнет опрашивать водителей такси… Внешность мужчины, ушедшего с Кисляковым из кафе, конечно, установят. Вот и станут искать. Вряд ли, конечно, кто-то станет этим заниматься, у них там в милиции ни сил, ни времени, ни людей для этого нету…

Через плечо у Щелкунчика была сумка, откуда он вскоре достал другую, обычную свою одежду. Зайдя в парадное какого-то дома и спрятавшись под лестницей, он быстро сдернул с себя белые штаны, куртку, рубашку и парик, засунул все это в сумку. Заранее приготовленный кирпич уже был положен туда.

Спустя полчаса сумка с одеждой и кирпичом для веса полетела в Москву-реку, заброшенная подальше, на глубину. Все, теперь пусть ищут хоть с Интерполом, ничего и никого не найдут.

Да и искать-то никто не будет. Так, сделают несколько «телодвижений» для приличия, напишут пяток бумажек, подошьют в папку для отчетности, и все.

Нету больше ни Алексея Кислякова, ни его убийцы-любовника. Как не бывало!

Сорвался Щелкунчик только на следующий день. Надя с детьми собиралась идти в музей на какую-то выставку анималистов, куда она давно обещала их отвести. Дети любили животных, и им хотелось посмотреть на картины с собачками и кошками… Или с кем там еще…

Щелкунчик бы и сам пошел, во всяком случае, он собирался это сделать. Но, проснувшись утром, почувствовал себя скверно. Не физически, а скорее морально. Было противно вспоминать о прошедшем вечере и о том, как он ночью пришел домой. Все в этот раз было как-то не так. Никогда он не вспоминал о своих жертвах, об обстоятельствах их «устранения». Просто не брал в голову. Он умел отключаться от «работы»… А тут не покидало ощущение гадости. То ли гадости того, во что он окунулся, то ли гадости содеянного. Зарезать беззащитного мальчишку… Тьфу ты, пропади пропадом!

Он встал, прошелся по комнате. В прихожей собирались уходить Надя с детьми. Надя ни о чем не спросила Щелкунчика, ей было достаточно его подавленного вида. Да она и побаивалась спрашивать. Знала, что правды Щелкунчик все равно ей не скажет… А может быть, просто боялась, потому что вдруг муж однажды возьмет, да и скажет правду? А узнать правду Надя тоже боялась…

На полу в детской комнате валялась брошенная Полиной кукла Барби. У нее было несколько таких кукол, и девочка, заигравшись, наверное, просто забыла одну из них на полу.

Кукла была сделана, как живая женщина — стройная, с настоящей прической, в красивом наряде. Эти Барби специально делаются с соблюдением всех признаков правдоподобия, чтобы все было как в жизни — типичная маленькая женщина…

Кукла лежала на полу, раскорячив руки и ноги, бессмысленно глядя стеклянными глазами в потолок. Мертвое подобие женщины…

В памяти сразу всплыла вчерашняя картина — лежащий на полу убитый Алексей Борисович в нелепом женском наряде, с остекленевшими глазами.

Щелкунчик взорвался неожиданно. Вызвал из прихожей уже собравшуюся уходить Полину и наорал на нее. Зачем она разбрасывает своих кукол по комнате? Неужели трудно было прибрать за собой?

Он орал на дочку, смотрел, как она, растерянная его внезапным приступом ярости, стоит перед ним… У Полины от неожиданности и несоразмерности проступка и гнева отца затряслись губы. Она ничего не понимала. А Щелкунчик распалялся, орал дальше, уже прекрасно внутренне понимая, что орет вовсе не на Полину…

А на кого? Скорее всего — на себя самого…

Влетела в комнату Надя, схватила девочку, увела, странно при этом посмотрев на Щелкунчика. Только тогда он внезапно остановился, как бы опомнился. Как глупо все получилось, надо будет потом извиниться перед Полиной, зря он так с ней поступил. Как будто это она виновата в том, что он вчера сделал…

Днем раздался телефонный звонок.

— Очень хорошо, — сказал знакомый уже мужской голос, едва Щелкунчик снял трубку. — Теперь второе задание, вы ведь не забыли?

— Нет, не забыл, — угрюмо ответил Щелкунчик. Он удивился, как быстро заказчики узнали об исполнении. Похоже, их отчего-то волновал этот странный молодой человек…

— Все, что требуется, как обычно, в конверте. — продолжал голос. — Спуститесь вниз, возьмите в вашем ящике для корреспонденции. Только поспешите, а то обидно будет, если достанется местным хулиганам.

В трубке послышались гудки отбоя, говорить было больше не о чем, и заказчик повесил трубку, не попрощавшись.

Конверт был такой же, как и предыдущий. Деньги и фотография. «Барсуков Владилен Серафимович. Генеральный директор Синегорского металлургического комбината…» Вот что было написано на обороте снимка. Щелкунчик перевернул фотографию, всмотрелся в лицо изображенного там человека.

Это уже что-то… Это тебе не несчастный московский интеллигент. Человеку на снимке на вид лет пятьдесят с лишним. Он грузный, с кудлатой головой, в которой блестит седина, с оттопыренной нижней губой, властным взглядом. Густые брови вразлет и немного сросшиеся на переносице, совсем как у Брежнева… Не зря же того называли «бровеносец»…

Это — серьезный человек, сразу видно. Генеральный директор металлургического комбината — царь и бог… Синегорье — это очень далеко, можно сказать, на краю света. Наверное, этот Владилен Серафимович там у себя самый главный человек, его весь город знает. К такому подступиться тяжело, фиксируется каждый контакт.

Про таких людей Щелкунчик знал немало, мог себе представить, что и как. У него уже было несколько подобных «клиентов». Он справился и с ними, но все они не были такими крупными птицами, как Владилен…

Кстати, Владилен — смешное имя. Наверное, его родители были очень набожными в коммунистическом смысле людьми, раз назвали сына так варварски. Владилен — значит Владимир Ленин. Было же такое… До какого ослепления можно довести целый народ…

Щелкунчик посидел, держа фотографию в руках, пытаясь встретиться взглядом с изображенным там человеком. Не получалось. Нет, никак не получалось. Чей-то взгляд все время ускользал в сторону — то ли взгляд Щелкунчика, то ли этого Владилена…

— Ну ничего, взглядами мы еще встретимся, — сказал себе Щелкунчик спокойно. Он был уверен в успехе дела, хотя еще не представлял себе, как ему удастся добраться до Владилена Серафимовича. Каждый раз это получалось по-разному, каждый раз надо было что-то выдумывать, но неизменно приводило к успеху…

Да, собственно, и не могло быть иначе — в другом случае Щелкунчика давно уже не было бы в живых. Киллер, как и сапер, ошибается только один раз…

И всегда Щелкунчик норовил заглянуть жертве в глаза — за миг до выстрела. Не из жестокости, а просто ему казалось, что таким образом он как бы высказывает жертве свое уважение, как бы провожает ее в последний путь…

В книжном магазине Щелкунчик купил атлас и нашел в нем город Синегорье, еще раз убедившись, что это страшно далеко. Хотя какая разница?

Купив билет на поезд, Щелкунчик узнал, что ехать туда двое суток. Прикинул: неделю на все дело, да два дня туда, два — обратно… Больше десяти дней, во всяком случае. Он не верил в то, что сумеет грамотно прикончить гражданина Барсукова меньше чем за неделю. Тут требовались аккуратные подходы.

— Мне нужно уехать, — сказал он на прощание Наде. — Ты пока занимайся заграничными паспортами и жди вызова от Андриса. Наверное, он уже скоро придет, так ты не жди меня, а сразу иди в латвийское посольство за визой. А то это будет долгая история…

Стена непонимания между ним и Надей росла. Нет, не то чтобы они охладели друг к другу. Просто Надя остро чувствовала, что Щелкунчик живет совершенно непонятной для нее жизнью. А это очень тяжело — знать, что от тебя что-то важное скрывают…

Вот и теперь — на ее вопрос, куда он едет, Щелкунчик только коротко ответил, что по делам, и замолчал. Она понимала, что по делам… Но по каким?

Она знала, что он имеет много денег, в этом смысле у нее не могло быть к мужу никаких претензий. Однако… Однако женщина не может по природе своей существовать в таком информационном вакууме. Ей надо хотя бы волноваться за мужа, переживать за него. А как это сделаешь, если ничего о нем не знаешь? Только мерещится что-то страшное…

Щелкунчик понимал состояние жены, ценил ее сдержанность. И одновременно он видел, что она все больше отдаляется от него. Или он от нее, кто знает, как это лучше назвать?

Им бывало по-прежнему хорошо в постели, им бывало хорошо, когда они сидели с детьми за ужином и болтали о чем-нибудь. Несколько раз они все вместе ходили в зоопарк, как прежде. И каждый раз это было восхитительно. Вот-вот, казалось, все станет, как раньше… Но нет, не становилось. Возле какой-то черты все замирало. Потому что была большая зона, область, куда вход был запрещен. Это касалось всего, что делал прежде Щелкунчик, и сейчас — того, что он делает теперь.

Себя не обманешь, и бывало так, что Щелкунчик остро чувствовал — стена растет и когда-нибудь закроет от него Надю.

«Все, в последний раз, — сказал он себе теперь. — Сделаю все эти дела, и мы уедем отсюда навсегда. И навсегда разорвем эту порочную цепь событий…»

Сейчас он придавал большое значение отъезду в Латвию, а потом и гораздо дальше. Ему казалось, что если изменить все вокруг себя, то и удастся измениться самому, изменить свою жизнь. Скорее куда-нибудь подальше!

О Синегорье удалось узнать из справочников не так уж много. Стоит на краю света. Уж, во всяком случае, на краю цивилизованного мира, если, конечно, не считать, как многие умные люди, что граница цивилизованного мира проходит где-то посередине Польши…

Население города — семьдесят тысяч человек. Двадцать из них работают на металлургическом комбинате. В этом смысле город — монопрофильный, то есть замкнут вокруг завода. Советская власть любила такие города-уроды, искусственные островки цивилизации.

Остановится завод — и все. Конец. Никакого города больше не будет, он просто вымрет. Сначала пригнали на пустое место толпы заключенных, которые тысячами гибли тут, но построили в голой степи комбинат. Потом пригнали комсомольцев, которые стали тут жить и работать. И больше ничего тут нет вокруг на многие километры. Ни корней, ни традиций, ни какой-либо опоры…

Поезд пришел в Синегорье утром, около полудня, и разомлевшие в долгом пути пассажиры высыпали на перрон со своими многочисленными котомками. Кто тащил коробки, кто тяжеленные сумки. Кто-то, надрываясь, пер какие-то кули на тачке, с которой его встречали тут…

Русский вокзал всегда производит жалкое впечатление. Мечущиеся люди с ошалелыми глазами, изнемогающие под тяжестью каких-то непосильных торб. Пот, катящийся по лбам, перекошенные от натуги и общего озверения лица — весьма отталкивающая картина. Попав на вокзал или железнодорожную станцию, с особой ясностью понимаешь, что на этой шестой части земного шара действительно большие проблемы с чувством собственного достоинства… Весьма печальное, но очевидное путевое замечание…

Всякому, кажется, понятно: если нет у тебя машины и ты просто едешь на поезде — так и не тащи ты на себе столько. Не превращай себя добровольно в уродливую каракатицу, нагруженную сумками и тюками. Будь ты человеком! Человек — это звучит гордо… Но нет, видно уж, не достучаться никогда…

Щелкунчик, помахивая портфелем, прошел по перрону мимо матерящихся баб и мужиков, мимо подростков с глазами животных и вышел в город.

Сначала он решил осмотреть место, где предстояло работать. Все оказалось примерно так, как он себе заранее и представлял. Неподалеку от жилых кварталов высились темные громады индустриального гиганта — металлургического комбината. Его колоссальные размеры подавляли и делали все стоящее рядом маленьким и незначительным.

Это особенно чувствовалось из-за того, что несколько огромных труб непрестанно дымили и черное облако накрывало город и тянулось шлейфом далеко вокруг.

Когда комбинат строили, никто же не думал об экологии, о людях. Когда думают о мощи государства, кто же задумывается о каких-то там людях? Это даже как-то и непатриотично… Был бы завод-гигант, а людей новых нарожают, по приказу партии и правительства…

В городе был дворец культуры с приклеенным на дверях объявлением о ежедневных танцульках под вокально-инструментальный ансамбль. Был кинотеатр, а может быть, даже два, Щелкунчик не стал углубляться в этот вопрос.

Центр был застроен хрущевскими пятиэтажками — серыми и безликими, с проржавевшими железными балконами.

«Почему на балконах не вывешено белье?» — удивился Щелкунчик, которому уже приходилось видеть провинциальную жизнь, и тут же сообразил. Конечно, какое там белье — ведь на него за день столько сажи сядет, что потом никогда не отстираешь…

По сторонам от каменной застройки были частные домишки с чахлыми огородами, на которых по раннелетнему времени еще ничего не росло. Да и можно ли будет есть потом, когда оно вырастет, после того, что ежедневно сыплется туда с неба?

Центр был замощен, залит асфальтом, кое-где провалившимся, потому что делали все наспех, к очередной Октябрьской годовщине. В огромных проемах стояли лужи, окатывавшие пешеходов после каждой проехавшей машины.

Окраинные улицы были, как всегда, кривы и непролазны из-за грязи. Иногда попадались завалинки, на которых сидели с остекленевшими глазами каменные старухи, лузгающие семечки.

«Нет, — сказал себе Щелкунчик. — На этот раз придется изменить своим правилам. Лучше уж идти в гостиницу».

Он всегда останавливался на частных квартирах в незнакомых городах, куда приезжал по «заказу». Это надежно — чтобы не светиться с гостиничной пропиской.

Здесь же все было наоборот. Если он снимет комнату в этом городке, он тем самым как раз привлечет к себе внимание. Приезжих тут мало, все свои, чужое лицо будет бросаться в глаза.

Опять же все заинтересуются — а отчего он живет не в гостинице? Уж не мошенник ли?

Старуха-хозяйка наверняка в отсутствие жильца станет обыскивать его вещи, а как же иначе… И уж, во всяком случае, все его приходы и уходы будут фиксироваться с тщательностью и дотошностью. Одних пересудов столько будет на тихой, почти деревенской улице…

Нет, в этой ситуации лучше пусть будет гостиница с ее обезличкой. Да и контроль там послабее, к приезжим привыкли.

«Легенду» на этот случай Щелкунчик заготовил заранее. Теперь, когда он имел документы бизнесмена, это было ему несложно. Он приехал сюда для того, чтобы договориться с отделом сбыта завода о поставке для его фирмы стального проката. Он хочет покупать стальной прокат, или уголок, или что там еще, а потом хочет перепродавать это за границу.

Сейчас этим озабочены сотни бизнесменов по всей стране. Наверняка комбинат атакуется со всех сторон именно по этому вопросу, так что тут не будет ничего экстраординарного.

Щелкунчик будет лениво ходить по отделу сбыта, отделу снабжения, черт еще знает по каким инстанциям. Он будет вяло и неудачно пытаться дать взятки должностным лицам, его будут посылать подальше — словом, это может быть длинная и унылая, не интересная никому история.

Ничего у него, конечно, в результате не получится, и он уедет несолоно хлебавши, как уже уехали наверняка до него сотни и уедут еще сотни.

Он, так сказать, впишется в бодрую толпу незадачливых предпринимателей. Может быть, над ним даже будут смеяться… Что ж, смейтесь на здоровье, главное, чтобы ни в чем не заподозрили. А за глупость в тюрьму не сажают…

Он даже будет слегка выпивать по вечерам и потом тоскливо жаловаться скучающей администраторше в гостинице на тяжелую жизнь и преследующие его неудачи. Та будет вздыхать и думать про себя, что вот бог принес еще одного идиота, который мешает спать…

Гостиница была в городе одна и, как ни странно, довольно большая — пятиэтажное здание с гордой надписью «Заря».

Номер в гостинице был стандартный, среднестатистический. Душ, туалет с вечно грохочущей в унитазе водой, кровать, стол и стул. На стене гравюра, изображающая все те же омерзительные дымящие трубы. Эти трубы, вероятно, должны символизировать индустриализацию страны…

Щелкунчик спустился в ресторан на первом этаже, как выяснилось, единственный в Синегорье, и за ужином выпил почти бутылку водки. Народу было много, и Щелкунчик попал за столик к уже сидевшему там человеку средних лет, быстро напивавшемуся в одиночестве.

Принесенный ужин состоял из биточков «по-синегорски», картофельного салата с каплей майонеза, победно сверкавшей сверху, и кофе, который тут доблестно варили в огромном ведре сразу для всех посетителей. Сначала этот кофе принесли соседу по столику — невзрачному дядьке в мешковатом сером костюме и сером же галстуке-удавке. Личность была, по-чеховскому выражению, «не чуждая спиртных напитков, насморка и философии»… Об этом говорил в первую очередь сизый нос, во вторую — слезящиеся не по возрасту глаза, в третью — скептически опущенные губы брезгливого рта, свидетельствующие о том, что владелец их много чего если не испытал сам, то уж, во всяком случае, повидал, и его нынче ничем не удивишь, разве что расстроишь…

Печаль о несовершенстве людского рода, застывшая на его лице, усугубилась после того, как человек отпил глоток пойла из чашки и сказал, обращаясь к Щелкунчику:

— Как вы думаете, они тут имеют вообще представление о том, что такое кофе? И о том, что его нельзя варить вместе с половыми тряпками?

Слова соседа «они тут» свидетельствовали о том, что он, как и Щелкунчик, приезжий, а само построение фраз говорило о его еврейском происхождении — вот как много информации сразу почерпнул Щелкунчик из одной реплики сидевшего напротив господина…

Щелкунчик кивнул, ничего не ответив, и опрокинул очередную рюмку тепловатой и разбавленной водки.

— Вы командированный? — спросил почти тут же сосед.

— Почти, — ответил Щелкунчик, решив не вдаваться в подробности. Чем меньше он будет вообще говорить тут с людьми, тем незаметнее пройдет для всех его пребывание в этом городе. Он должен прошелестеть, пронестись незамеченным и тихо сгинуть в безвестности так, чтобы никто и не вспомнил о каком-то там случайном приезжем…

Это был его принцип — быть незаметным, чтобы после, когда он сделает свое «дело», никто и припомнить не мог эту невыразительную фигуру. Прошелестел и унесся, оставив после себя только холодеющий труп «клиента» и растерянность милиции…

В конце концов пришлось все-таки познакомиться с разговорчивым человеком. Марк Львович был сотрудником какого-то скучного министерства, приехавшим для участия в очередной комиссии по технике безопасности. А самое интересное он сообщил совершенно случайно.

— Вы журналист? — вдруг поинтересовался он, уставившись на Щелкунчика своими слезящимися глазами.

— Нет, — почти растерялся тот. — С чего вы взяли? Разве я похож на журналиста?

Человечек грустно закивал головой.

— Просто сейчас тут рай для журналистов, — ответил он раздраженно. — Их тут понаехало столько, что каждый, кого не встретишь, — журналист. Как мухи на мед слетелись.

Когда же Щелкунчик спросил, чем вызван такой безумный интерес прессы к этому заштатному городу на краю света, Марк Львович объяснил, что дело вовсе не в самом городе.

— Город никого не интересует, — сказал он. — Все дело в комбинате. И не только в комбинате, но, главным образом, в генеральном директоре Барсукове.

При упоминании этого имени, да еще при столь неожиданных обстоятельствах, Щелкунчик чуть не подпрыгнул на стуле. Он удивился и испугался.

Первый человек, с которым он заговорил тут, стал говорить с ним о Барсукове — предстоящем «клиенте». К чему бы это? И не провокация ли этот разговор?

Однажды у Щелкунчика уже была подобная история, когда он приехал в город по своему делу, а там его уже ждали и готовились к его приезду… Ему еще в поезде «подставили» женщину, которая и следила потом за его действиями, контролировала их. Тогда это едва не закончилось гибелью для него…

Может быть, и теперь повторяется та же самая история? Просто соглядатай приставлен к нему не в поезде, а в гостинице?

Щелкунчик пристально посмотрел на соседа по столику, но тот был совершенно невозмутим. Марк Львович налил себе еще водки и выпил ее, не поморщившись.

— А чем знаменит этот Барсуков? — на всякий случай спросил Щелкунчик. И в ответ Марк Львович поведал ему о том, что творится в Синегорье.

— Комбинат огромный, — сказал он. — Про него раньше говорили, что он крупнейший в мире среди металлургических производств. Ну, это, конечно, преувеличивали, однако он действительно большой… Если бы он находился в Европе, то и в самом деле считался бы одним из крупнейших. А теперь его выставили на аукцион, и контрольный пакет акций комбината купил один коммерческий банк. Вы меня понимаете?

Щелкунчик еще не вполне понимал, потому что всегда был далек от большой экономики. Его ли это дело — разные аукционы?

— Был разработан правительственный перечень народнохозяйственных объектов, подлежащих торгам на аукционе, — сказал Марк Львович. — Да об этом в газетах писали. Вы что, не читали?

Не говорить же было Щелкунчику, что он вообще старается не читать газет и испытывает стойкое отвращение к политике…

— И на аукционе, который проводился Госкомимуществом, банк «Солнечный» из Москвы купил пятьдесят один процент акций комбината. Теперь именно этот банк и является как бы главным владельцем завода. Теперь понятно?