Призрак киллера

— Нет, — помотала головой Лена, не ожидавшая такого вопроса.

— Ну, вот и отлично, — решил Владилен Серафимович, помогая ей подняться. — Завтра придешь ко мне на прием. Ровно в три часа, я предупрежу, чтобы тебя пропустили. Придешь, и мы с тобой все решим. Договорились?

Лена ничего не ответила, потому что была подавлена, и только кивнула чуть заметно. В голове шумело и от выпитого, и от того, что последовало потом. Тело болело во многих местах, а под ногтями набился мох — так яростно она царапала землю под собой…

— Сейчас тебя отвезут в город, — сообщил директор. — А завтра не забудь, я тебя жду. Поняла? Будет много сладкого…

Лену привез домой тот самый водитель, который был напарником ее Володи. На часах к тому времени было около полуночи, они быстро домчались по пустынной дороге.

Когда Лена вошла к себе в комнату, она сразу увидела, что не напрасно боялась возвращаться. Ее младшая сестра и Володя сидели за столом напротив друг друга и расширившимися глазами глядели на вошедшую Лену. Они ждали ее тут целый вечер и очень волновались. Они не знали, что могло случиться, куда запропастилась девушка.

Но стоило Лене появиться на пороге, как всем все сразу стало ясно. Во всяком случае, у Володи уже не оставалось никаких сомнений.

Лицо Лены было пунцовым от шампанского с ликером, волосы наспех приведены в порядок после того, как она металась по земле. Но самое плохое было с одеждой. Владилен Серафимович разорвал блузку так, что отлетели все до одной пуговицы и пришлось просто запахнуть ее и засунуть края под юбку. Но это было бы еще ничего, будь юбка цела. Директор так рванул ее в лесу, что сломалась застежка и теперь приходилось идти, придерживая сваливающуюся юбку рукой. Это уж не говоря о том, что Лена осталась совсем без нижнего белья…

Володя тогда сразу же психанул и выскочил из комнаты. Он убежал домой и проплакал там, ничего не понимая, всю ночь. Он не понимал, почему Лена так поступила. Володя не знал, с кем она была…

Утром он с красными глазами пришел на работу и повез отлично выспавшегося и удовлетворенного жизнью генерального директора с дачи на комбинат. Когда они уже заехали во двор перед административным корпусом, Владилен Серафимович вдруг сказал шоферу:

— Володя, зайди ко мне в кабинет, поговорить нужно.

Удивляясь, Володя прошел следом за генеральным к тому в кабинет. Что это за разговор такой с шофером, который нельзя провести в присутствии охранников?

Оставшись в кабинете с Володей наедине, директор сел к себе в глубокое кресло и, закуривая, произнес значительно:

— Я тут подумал… Тяжелое у вас в семье жилищное положение, помочь надо.

Он замолчал и испытующе посмотрел на стоящего перед ним юношу. Володя замер и ждал продолжения, пытаясь понять скрытый смысл того, что ему говорит его благодетель. В том, что имелся скрытый смысл, юноша не сомневался, он это видел. Но он не мог понять, какой, и это мучило его. А вдруг вовремя не поймешь и как-то прогневишь шефа? А прогневишь — он ведь может и изменить свое решение…

— Есть у меня возможность помочь тебе, — наконец сказал медленно директор, попыхивая задумчиво сигаретой. — Двухкомнатную отдельную квартиру получишь. Комнаты большие, просторные, светлые… Только вот что, — остановил он повелительным жестом руки Володю, потому что тот уже готов был кинуться благодарить начальника. — Вот что, — сказал Владилен Серафимович. — Ты пиши заявление на мое имя, я его потом в исполкоме передам кому надо. Получишь квартиру через неделю. Ну, максимум — две. Если задержка будет, ты мне скажешь, я им там головы поотрываю… Так что все будет в порядке. Но ты в ту квартиру переезжай с семьей. С мамой там, бабушкой, с сестрой. И живите себе на здоровье.

— А жениться? — вдруг спросил ошалевший от неожиданности всего на него свалившегося Володя. — Мы хотели вас на свадьбу пригласить… Лучшим другом… Как отец. То есть как отца родного, — забормотал он, все еще ничего не понимая.

— А жениться тебе еще рано! — отрезал Владилен Серафимович. — Молод ты еще больно… Ничего, Володя, ты парень боевой, у тебя вся жизнь впереди. Квартира у вас теперь будет, а невесту ты себе с квартирой-то всегда найдешь. Ты меня понял?

Наступило молчание, за время которого Володя пытался «объять необъятное»… Ему даже показалось, что ноги у него подкосились от напряжения. Пот выступил на лбу…

Неужели?..

Директор молча смотрел на него, и строгим и грозным было его лицо. Густые брови съехались вместе, образовав прямую линию, линия рта сузилась и стала чеканной, как на медалях с изображением вождей и полководцев.

— Теперь ты иди в приемную, пиши заявление на квартиру, — сказал директор. — Анна Прокофьевна скажет тебе, как писать, по какой форме. А потом можешь отдыхать сегодня. Я больше никуда не поеду. Ты домой иди, порадуй семью, а меня вечером Боря отвезет. Вот так-то…

Владилен Серафимович был опытным человеком, и он знал людей. Незачем ему было сегодня, чтобы шофер в таком состоянии ошивался рядом. Ни к чему это… Парень не в себе, мало ли что… Нет уж, пусть дома посидит, придет в себя, все прикинет, как следует, на трезвую голову… А садится в машину с шофером, когда тот в таком состоянии, Владилен Серафимович не хотел. К чему рисковать?

Володя, двигаясь, как автомат, машинально сказал:

— Спасибо… — А потом повернулся и вышел в приемную. Только теперь, в приемной, до него окончательно дошло то, что ему было сказано. За квартиру у него была куплена Лена… Теперь парень связал ее вчерашнее появление ночью и сегодняшний разговор с шефом. Так вот где она была… Так вот с кем она была…

Написав под диктовку пожилой секретарши заявление на квартиру, Володя вышел с комбината и побрел домой. Сначала ему пришло в голову, что он должен отказаться от такой сделки и плюнуть в лицо директору. Но когда он пришел домой и увидел лица родственников, он понял, что никогда этого не сделает.

Естественно, ни одной живой душе он не рассказал о том, что с ним случилось. О таком не рассказывают. На такое либо человек идет, соглашается, либо нет… И если соглашается, то уж никому и никогда об этом не говорит. Даже сам старается поскорее забыть.

Квартиру они действительно получили через десять дней, причем ордер был подписан самим председателем горисполкома, а не заместителем, как обычно бывает в подобных случаях.

Володе, для того чтобы заглушить бурю, бушевавшую внутри него, понадобился месяц и примерно пятнадцать литров дешевой водки из ларька, после чего он совершенно отупел и перестал существовать в качестве самостоятельной личности. Через месяц же он явился пьяным на работу. Ему было трудно видеть Владилена Серафимовича после того, что случилось. Невыносимо стало возить его в машине, разговаривать с ним… Вот Володя и не сдержался, принял «на грудь» стакан. Этого и надо было директору, который только искал предлог, чтобы уволить водителя. Никто не любит приключений, и генеральному директору незачем было держать своим водителем человека, от которого бог знает что можно ожидать…

На Володю был немедленно составлен соответствующий акт о явке на работу в нетрезвом состоянии, который подписали секретарша Анна Прокофьевна и все четыре охранника. Это было даже больше, чем следовало, для того, чтобы спокойно уволить человека за прогул. Владилен Серафимович не боялся ни судов, ни прокуроров в Синегорье и мог уволить любого и без актов, но зачем же нарушать закон там, где можно действовать честно?

Лену Володя больше не видел. Он остался в полученной им квартире и то тихо, то буйно продолжал спиваться. Остановить его вряд ли было возможно.

А у Лены действительно настала та самая сладкая жизнь, которую и обещал ей генеральный директор.

Он поселил девушку в трехкомнатной квартире прямо в центре города, рядом с парком. Квартира была уже обставлена, и все в ней было — японский холодильник, корейский телевизор, немецкий видеомагнитофон… Был мини-бар, шведский кухонный комбайн — много такого, что Лене и не снилось никогда.

Было, правда, условие. Она должна была жить одна, никого к себе не приглашать и всегда быть готовой к приему своего строгого любовника.

— Если тебе понадобится что-нибудь, ты мне сразу говори, — сказал ей Владилен Серафимович в первый же день после того, как она по его приказанию въехала сюда. Он показал Лене все в квартире, потом вручил ей крупную сумму денег и сообщил, что будет давать и больше, лишь бы она была умницей.

Лена стала птичкой в золотой клетке. А иногда она чувствовала себя зверем в зоопарке. Наряды ей покупались в любом количестве, какие она хотела. Деньги, которые давал ей любовник, были большими, и их было гораздо больше, чем она могла потратить на питание. Драгоценностей ей не дарили, но Лена не сомневалась, что стоит ей попросить, и Владилен купит ей все, что она захочет…

Только зачем все это было? Для чего нужны наряды и украшения, если она не принадлежит себе?

Сестра Наташа навещала Лену регулярно, рассказывала о том, как живет одна, как собирается заканчивать школу. Сестры болтали о разных вещах, но никогда не обсуждали подробно то, что происходит с Леной… Конечно, Лена много денег давала Наташе, она хотела, чтобы та не нуждалась ни в чем.

У Владилена Серафимовича была семья — жена и двое детей. Дети были уже большие — сын и дочь. Они не жили с родителями, а уже несколько лет учились в Америке в каком-то престижном университете и даже на каникулы в Синегорье не приезжали. Было ясно, что дети генерального директора уже не приедут жить на Родину…

А жена была здесь. Лена как-то даже видела ее на фотографии, которая выпала из бумажника Владилена Серафимовича. Он как раз раскрыл его, чтобы выдать Лене очередную порцию денег «на мелкие расходы», и оттуда вывалилась фотография. Оказывается, Владилен был очень хороший семьянин и трогательно всегда носил с собой фотокарточку любимой жены.

Жена его была пятидесятилетняя дама, располневшая и переставшая быть женщиной. Видно было по ее лицу на снимке, что эта бабушка уже ждет внуков и готова принять наступающую старость. Барсуков жил с женой в роскошном доме на окраине города, за высоким забором, куда не достигали любопытствующие взоры. Он не собирался бросать жену. Лена так и не узнала, было ли жене Барсукова известно о сексуальных похождениях мужа. Спросить об этом она не решалась. Да, кстати, Владилен Серафимович так и не разрешил своей новой любовнице называть себя по имени и на «ты». Постель постелью, рассуждал он, а дисциплина — дисциплиной… Девчонка должна знать свое место.

Он вытащил ее из грязи и нищеты, сделал своей любовницей, и теперь Лена должна была быть благодарна за это…

Он даже всегда, когда говорил о жене, упоминал о ней уважительно: «Моя супруга…»

Лена и была благодарна. Она пользовалась всем в доме, у нее были деньги, наряды и все, что угодно. Некоторое время она привыкала к своей новой жизни, потом втянулась в нее. Днем она гуляла по магазинам, играла в парке в бадминтон, если было лето, или ходила в бассейн, который принадлежал комбинату, как и все почти в городе.

Осуждали ли ее люди? Неизвестно, во всяком случае она сама этого не замечала. Ореол Барсукова был так грозен и значителен, что никто просто не осмелился бы говорить что-то осуждающее. А если и находились столь безрассудные смельчаки, то их разговоры никто не поддерживал, все боялись великого и всемогущего Владилена Серафимовича. Поди-ка попробуй вякнуть что-то против этого человека, от которого в общем-то зависит весь город!

Это в больших городах можно без зазрения совести хаять начальство. А тут, в Синегорье, такое могло быть весьма опасным. Скажешь слово, а назавтра тебя и сократят на работе. А кроме комбината, работать почти что и негде…

Днем Лена занималась собой, а вечером начинала ждать своего любовника. Владилену Серафимовичу было пятьдесят пять лет, то есть он был почти дедушкой для своей восемнадцатилетней возлюбленной. Но его это не останавливало, а только веселило.

— Я заслужил, я добился, чтобы у меня было все самое лучшее, — говорил он, похлопывая Лену по подставленному услужливо голому заду. — Вот и тебя прибарахлил…

Лена была уверена, что она далеко не первая «пассия» генерального. Кто-то уже жил до нее в этой шикарной квартире, кто-то уже ублажал седовласого Героя Социалистического Труда… Просто, вероятно, прежняя любовница то ли сама сбежала, то ли надоела любовнику и была выставлена. Кто знает? Лена старалась не особенно задумываться над этим. Она старалась угодить.

«Если уж все так получилось, — рассуждала она, стараясь быть умной, — то и незачем упираться и принципиальничать. И нечего жалеть Вовку. В конце концов, он сам отказался от меня, стоило предложить ему квартиру. Быстро сломался, не захотел быть гордым…»

А пока что быть любовницей такого видного человека было для Лены даже весьма приятно и почетно. Иногда она ловила на себе взгляды людей со стороны, которые хоть и не смели ничего сказать осуждающего, но с любопытством глядели на новую «девушку» генерального… И Лене было даже как-то лестно, что она оказалась такой знаменитой фигурой. Из простой парикмахерши вдруг вознеслась так высоко, почти что в заоблачные высоты. А Владилен Серафимович даже иногда намекал, что если Лена будет по-прежнему вести себя хорошо, то он возьмет ее с собой на Лазурный берег Франции, где у него есть, как он выражался, «маленькая хибарка»… Лена закрывала глаза и представляла себя прогуливающейся под ручку с Владиленом по набережной Ниццы… Это было как в кино. Может быть, не ошибалась покойная мама, когда говорила, что своей красотой она сумеет много достичь в жизни?

К тому же мужчина оказался что надо. Лена даже и не ожидала такой прыти от этого немолодого человека. Тогда, в первый раз, в лесу она почти ничего не почувствовала от волнения. А теперь часто, даже слишком часто испытывала блаженство с Владиленом, когда он владел ею.

Сначала ей бывало стыдно своих воплей, своих сладострастных стонов, но потом Лена сбросила с себя стыд и решила быть самой собой.

«Он ведь получает удовольствие со мной, — говорила она себе. — Почему же я должна делать вид, что мне это не нравится?»

Лена поймала себя на том, что в те вечера, когда любовник не приезжал к ней, она скучала и мечтала о нем, о ласках…

«Ну и что, что он староват для меня? — рассуждала она. — Зато он видный мужчина, а в постели может и умеет даже больше молодых». — И при этом с легкой жалостью вспоминала Володю, какой он был неловкий и неумелый. И совсем не умел обращаться с женщиной, не то что Владилен Серафимович…

«Нет, правильно говорят, — думала Лена. — Правильно говорят, что мужчина должен быть старше женщины, что он должен быть опытнее ее. Вот совсем как у нас с Владиленом Серафимовичем».

В первые месяцы своей новой жизни Лена только привыкала к ней, втягивалась в нее. Она узнавала много нового и о себе самой, и о своем любовнике, и о жизни вообще.

Сначала ей нравилось все, все завораживало ее, даже специфика их взаимоотношений с Владиленом Серафимовичем. Все казалось ей интересным и заманчивым, притягательным.

Он, например, никогда не целовал ее. В первый же раз, когда Лена потянулась к нему губами, он брезгливо оттолкнул ее и, стараясь говорить помягче, сказал:

— Нет уж, деточка, не надо к этому привыкать со мной… Не надо. Я целуюсь только с женой. Вот выйдешь замуж когда-нибудь, тогда и целуй мужа в губы. Это — привилегия замужних женщин.

— А как же? — растерянно спросила тогда Лена, на что любовник деловито велел ей встать на колени и, сидя в кресле, широко расставил ноги.

— Вот так, — сказал он наставительно. — Расстегни мне брюки и можешь приниматься за дело… Ну, ползи сюда живее, нечего время тянуть!

С этой поры ее рот использовался только в этом качестве.

Владилен Серафимович приезжал к ней по вечерам, и со временем у них сложился определенный ритуал. Директор проходил в комнату, на ходу потрепав Лену по щеке, и сразу садился в кресло. А она становилась на колени и подползала к нему, лаская его ртом. Потом уже, когда Лене удавалось хорошо сделать свое дело, любовник наконец брал ее на постели. Но до этого зачастую ей приходилось по часу, стоя перед ним коленопреклоненной, качаться головой вверх и вниз… Прерываться было нельзя, это очень не нравилось мужчине. И нельзя было принимать другую позу — Лена должна была стоять на коленях… К концу ноги затекали, коленки потом болели от долгого стояния на жестком полу.

А Владилен Серафимович при этом медленно гладил Лену по склоненной голове и приговаривал разомлевшим голосом:

— Да, молодец… Хорошая девочка, умница… Так, так, давай, давай, старайся…

Иногда Лена начинала задыхаться, но и при этом нельзя было отрывать голову.

— Не останавливайся, детка, — говорил Владилен Серафимович повелительно, и в голосе его появлялись твердые нотки. — Не останавливайся, папе хорошо… Старайся…

Сначала Лену смущали эти игры, но потом она втянулась в этот ритуал, тем более что твердо знала — потом последует награда за ее труды. Владилен Серафимович наконец говорил:

— Так, детка, теперь раздевайся и прыгай в постельку.

Это был час наслаждений. Лена знала это и каждый день с самого утра ждала этого момента. Правда, когда любовник приезжал особенно уставшим, то он просто ложился на спину, выставив кверху свой большой живот, и говорил:

— Сегодня папа устал. Будешь работать сама.

И тогда Лене приходилось делать все самой, прыгая на любовнике до одурения… Она называла это про себя «работать акробатом».

Когда Владилен Серафимович собирался потом и уходил домой, к жене, то всегда звонил по радиотелефону вниз, своим охранникам, и говорил негромко одну и ту же фразу:

— Мальчики, я закончил. Теперь поедем на основной аэродром.

Это означало, что теперь они поедут домой, к жене Владилена Серафимовича. Лена провожала любовника до дверей, а потом лежала на смятой постели и с блаженной усталостью во всем теле вспоминала о минутах наслаждения, которые только что испытала. Она вспоминала о том, как прыгала на любовнике, как задыхалась от напряжения и страсти, от охватывавшего ее каждый раз вожделения… Хорошо, что стены в доме были кирпичные, толстые и соседи не могли слышать воплей Лены, которая, как ни старалась поначалу, не могла сдержать себя. Она вопила, как дикая кошка, и оглашала этими блаженными стонами всю квартиру. Сначала она стыдилась этого, а потом втянулась, поняла, что любовнику это приятно. Владилен Серафимович действительно с удовольствием наблюдал, как извивается от страсти молоденькая девушка, бешено скачущая на нем и не способная сдержать своего наслаждения…

Так продолжалось около года, после чего Лена стала замечать некоторые изменения как в своем любовнике, то есть в его отношении к ней, так и в собственных мыслях и чувствах.

Началось все довольно странно, и поначалу Лена даже не придала значения этой встрече. Как-то летом Владилен Серафимович сказал, что у него намечается дружеский пикничок с несколькими товарищами и что Лена поедет с ним. Поскольку Владилен Серафимович вообще страшно любил отдых на природе, в этом известии не было ничего примечательного. Он устраивал пикнички на памятной Лене полянке перед своим загородным домом довольно часто.

Лена каждый раз бывала там в качестве его официальной любовницы и уже хорошо знала все порядки, заведенные на эти случаи ее господином и повелителем. Обычно на таких пикниках бывали гости из Москвы или из областного центра. Бывали и какие-то банкиры, хотя Лена не особенно старалась вникать в такие тонкости. Тем более что от нее ничего не требовалось, кроме того, чтобы сидеть рядом с Владиленом Серафимовичем, демонстрировать свою молодость и красоту и вовремя улыбаться.

Гости Владилена не вызывали никакого интереса у Лены — все они были одного типа. Толстые или худые, высокого роста или низкого — все они были как будто на одно лицо.

Сначала строгие, важные, неприступные, солидные… Костюмы из габардина, шелковые галстуки, золотые часы из Швейцарии… Потом, когда напивались на природе, — опять все становились одинаковыми: глупыми, мокрогубыми, с бараньими глазами, со сползшими на сторону галстуками и блудливыми руками…

Нет, трогать Лену все равно никто не смел, все боялись Владилена Серафимовича, но в таких случаях для гостей тоже было кое-что приготовлено. Владилен Серафимович не напрасно был солидным хозяином и фактически «отцом-повелителем» как комбината, так и всего Синегорья. Он хотел чувствовать себя хлебосольным хозяином, из рук которого гости могли бы получить все, чего им в ту минуту хотелось.

В первый раз Лена была страшно шокирована и смущена, когда увидела вдруг, что в самый разгар очередного «пикника» к даче подкатила машина, из которой вышли две длинноногие девицы. Девицы были густо размалеваны, обе в коротеньких мини… Привезший их охранник вопросительно посмотрел издали на Владилена Серафимовича, и тот мотнул головой в сторону дома — дескать, веди их туда. Потом обратился к троим своим гостям и предложил радушно:

— А вот и девочки для вас приехали. Рая и Маруся… Они у нас на комбинате работают, одна в бухгалтерии, а другая — на пищеблоке. Обе чистенькие, проверенные, рекомендую…

Он сделал при этом жест рукой, как бы приглашая гостей пройти в дом и самим удостовериться в правоте его слов.

— Хорошо работают? — ухмыльнулся один из гостей, самый пьяный из всех.

— Работают плохо, — засмеялся в ответ Владилен Серафимович. — Но у них другие достоинства есть. Прошу убедиться, кто желает.

Лицо у генерального директора при этих словах было такое, какое, наверное, бывает у восточного султана, когда он предлагает своим дорогим гостям воспользоваться услугами его одалисок…

Гости засмеялись и направились в сторону дома, потирая руки. Они при этом пошатывались и хохотали радостно и возбужденно, приятно удивленные широтой натуры хозяина…

Лена в первые минуты после этого была в таком шоке, что даже не могла говорить ничего. Она никогда не могла предположить, что все это делается так открыто, с таким неприкрытым цинизмом и развязностью. Она представила себе, как две девушки сейчас принуждены удовлетворять троих незнакомых им пьяных мужчин, желавших развлечься. Как это унизительно, должно быть… Просто невыносимо…

— Ты удивлена? — спросил небрежно Владилен, видя состояние своей юной подруги. — Ничего, — он похлопал ее по плечу. — Не смущайся. Тебя же это не касается… Пусть мои гости поразвлекутся, а то все пялятся на тебя да пялятся… Мне даже неприятно стало. А теперь и они получат свое удовольствие. Будут потом у себя в Москве рассказывать, какой я гостеприимный хозяин.

Владилен Серафимович опять захохотал и добавил, шлепнув Лену по попке, когда она встала:

— Пойдем со мной в лесок, вон туда, на наше место… А то что ж мы простаиваем, пока люди развлекаются…

Они вернулись к костру минут через сорок, когда все трое гостей уже сидели там, обмениваясь впечатлениями о полученном удовольствии. Весело горел костер, трещали сухие ветки и поленья в ярком пламени, и рассыпались искры в разные стороны. Совсем как пионерский костер… Не хватало только песен про юных ленинцев…

— Ну как? — поинтересовался Владилен Серафимович у своих гостей. — Понравилось?

— Отлично, — ответил старший московский гость — начальник главка из какого-то министерства. — Просто великолепно, Владилен Серафимович… Вы — настоящий хозяин этого края, сразу видно.

— Недаром он Герой Социалистического Труда, — вставил другой гость, который только что рассказывал о том, как забавно и с выдумкой поимел одну из девушек, предоставленных ему, и добавил тут же: — Героя Труда просто так не давали… Для этого надо характер иметь, силу натуры… Друзья, давайте выпьем за дальнейшее процветание дорогого Владилена Серафимовича и его славного комбината!

Все выпили, а после этого расчувствовавшийся хозяин захотел продемонстрировать еще одну грань своего таланта. Он считался большим покровителем искусств в Синегорье. Благодаря его материальной помощи действовали два коллектива художественной самодеятельности и народный театр. Весь город знал, что благодаря помощи Барсукова закуплены инструменты для детской музыкальной школы…

Вот и сейчас генеральный директор вспомнил о своих художественных наклонностях и решил их в очередной раз продемонстрировать высоким гостям.

— Приведите сюда девушек, — скомандовал он одному из охранников, находившемуся поблизости, и даже для выразительности своего приказания хлопнул в ладоши, как истинный восточный владыка и повелитель. Наверное, в ту минуту он и в самом деле чувствовал себя эдаким Тамерланом…

Девушек немедленно привели. Обе они были обнажены, на них не было ничего, кроме туфелек на высоком каблуке и украшений, надетых прямо на голое тело. Правда, они успели заново накраситься, и свежий макияж теперь скрашивал выражение усталости на их лицах. Лена понимала их состояние — за те несколько минут, что она провела у костра, слушая восторженные рассказы гостей, она успела составить представление о том, что этим двум девушкам пришлось перенести.

Охранник, шедший сзади них, ухмыляясь, тащил переносной магнитофон.

— Танцы! — объявил Владилен Серафимович и еще раз повелительно хлопнул в ладоши. — Сейчас девочки будут танцевать. Ну-ка!

Все три гостя восторженно зашумели, закричали что-то, а Лена попыталась уйти в дом. Ей было неприятно смотреть на то, что происходило. Однако уйти ей не удалось — любовник крепко взял ее за запястье и заставил сидеть на месте.

— Посмотрите, какие фигурки, — продолжал разглагольствовать генеральный директор, указывая на девушек, растерянно топчущихся на траве в ожидании музыки. — Все — участницы заводской художественной самодеятельности, лауреатки областного смотра. — Он захохотал опять, поддержанный своими гостями, которые стали хлопать в ладоши, как бы приглашая «артисток» поскорее начать выступление. — Я так считаю, — говорил Владилен Серафимович. — Как сказал классик: «В человеке все должно быть прекрасно — лицо, и тело, и мысли»… И что-то там еще, забыл, черт с ним, с классиком…

Началась музыка, и девушки принялись танцевать. Назвать это танцем классического репертуара было нельзя, и, несомненно, на занятиях художественной самодеятельности Рая и Маруся исполняли нечто совсем другое…

Сейчас это был танец, исполненный непристойных жестов, похотливых возбуждающих поз. Девушки крутились перед мужчинами, трясли своими грудками, крутили бедрами, приседали, расставляя стройные ножки…

Лена смотрела на это с замирающим сердцем. Она на миг представила себя на их месте, и сердце ее заколотилось, как у маленькой птички…

Когда танец закончился, девушек пригласили подсесть к костру, им налили вина, и теперь Лена могла рассмотреть обеих получше. Обе они были чуть постарше ее, красивые, с хорошими фигурами. Наверное, они обе, как и сама Лена, когда-то мечтали о том, чтобы стать актрисами… Вот и стали…

Владилен Серафимович вдруг поднялся и ушел за деревья пописать, а его гости, уже совсем захмелевшие, почти «отрубились» у костра.

— У тебя закурить не найдется? — вдруг спросила одна из девушек по имени Рая у Лены. Голос у нее был густой, приятного тембра, но резковатый и вызывающий. Лена протянула пачку сигарет голой девице, и обе закурили.

Рая смерила Лену глазами и сказала:

— Так вот, значит, ты какая…

— Какая? — растерялась Лена от этого ставшего вдруг недружелюбным тона. Ее смущало все — и сама обстановка, и то, что обе ее собеседницы были голые, с блестящими в свете костра капельками пота на обнаженных телах, и то, как обе они смотрели на нее. Лена ничего не понимала в происходящем…

— Какая? — переспросила Рая, и обе девицы хмыкнули. — Глупая… Говорили, что новая девочка Владилена Серафимовича красивенькая… И правда, ты красивенькая. Но это тебе не поможет, не надейся.

— То есть? — опять не поняла Лена, но в сердце ее забрался какой-то холодок нехорошего предчувствия. — Что значит — не поможет?

— Ты ведь живешь на улице Строителей, дом шесть? — спросила Рая. И когда Лена кивнула, продолжила грустно: — Ну вот, и я там жила… И Маруся вот — тоже… Я три месяца продержалась, Маруся — почти год… А потом он всех бросает и пристраивает.

Лена узнала, ей рассказали в двух словах о том, что произошло с Раей и с Марусей. Обе они были любовницами Владилена Серафимовича, как Лена была сейчас. Обе последовательно жили в той же самой квартире, куда генеральный директор селит своих любовниц. А когда они надоедают ему, он сначала отдает каждую кому-то из своих охранников, а потом устраивает на какую-нибудь синекурную должность на комбинате, которым руководит. И девушки навсегда становятся подстилками для окружения Владилена Серафимовича и для услаждения его многочисленных гостей. Один из вариантов такого услаждения Лена только что видела.

— Ничего, не гордись особенно, — закончила Маруся, бросая окурок сигареты в костер. — Пройдет немного времени, и ты будешь тут прыгать вместе с нами… Каждая из нас тоже думала, что с ней этого не будет.

— Каждая думает: с кем угодно это случится, а со мной — никогда, — добавила Рая и пожала плечиками.

Вернулся к костру Владилен Серафимович, посмотрел на осоловевших, плохо соображающих уже гостей, усмехнулся. К нему приблизился старший охранник и, кивнув на притихших девушек, негромко спросил шефа:

— Можно забирать? — и ухмыльнулся при этом недвусмысленно. Девушки, слышавшие этот вопрос, затравленно посмотрели на него, а Владилен Серафимович, поразмыслив секунду-другую, важно кивнул:

— Забирай… Развлекайтесь, мальчики, а то заждались уже, я вижу…

— Пошли! — тут же скомандовал охранник Рае и Марусе, и те, покорно поднявшись, направились к дому, нетвердо ступая на своих высоких каблучках…

— Сейчас там что-то будет, — доверительно сказал Лене Владилен. — Мальчики, глядя на нас, истомились по женскому телу… — Он засмеялся, а Лена задрожала. Она ведь помнила, что охранников сейчас в доме пять человек. Можно себе представить, как они будут обращаться с этими девушками и как тем будет тяжело…

Так вот кто жил в этой квартире до нее! Так вот что произошло с ее предшественницами…

Вот каков будет финал ее «восхождения»…

Спросить Владилена Серафимовича о своей дальнейшей судьбе Лена не решалась. Да что, собственно, спрашивать… Оставалось лишь ждать, когда наступит то, о чем ее уже предупредили.

Теперь Лена просто ждала, покорно расслабившись. Ей все равно некуда было идти. За то время, что она прожила тут, пробыла с Владиленом, она полностью утратила собственную волю. Она привыкла к тому, что все решается за нее, и внутренне смирилась с этим.

Было страшно, было тревожно, что она уже привыкла плыть по течению и попросту не была теперь способна принимать самостоятельные решения. Могла ли она убежать? Конечно. Да и не убежать даже, а просто уйти, никто ведь не стал бы организовывать охоту на нее или как-то задерживать по-иному. Но для того, чтобы уйти, надо было иметь мужество, решимость постоять за себя. Нужно было иметь способность распорядиться своей судьбой самостоятельно. Выйти из-под власти любовника.

А как раз этого Лена и не могла. Ей не на кого было опереться, не с кем посоветоваться. Она была слишком молода, да и ситуация ее была слишком нетривиальной, чтобы просить у кого-то совета по таким вопросам…

Оставалось лишь ждать. Смириться и ждать решения своей участи.

Правда, сейчас стало особенно тяжело. Теперь Лена понимала, что за хищные взгляды бросают на нее многочисленные охранники генерального директора, почему они так заинтересованно на нее смотрят. Сейчас им было нельзя ее трогать, это было понятно, и они не пытались. Но, зная привычки своего шефа, наверняка уже прикидывали в уме, как станут распинать эту красотку, когда он отдаст ее им… Наверное, они уже в деталях представляли себе, как она окажется у них в руках, как они станут свидетелями ее позора и унижения, а потом будут безраздельно пользоваться ею…

Лена понимала это и беспомощно сжималась под их взглядами. Ее тело трепетало, сердце екало, а в горле пересыхало, стоило ей подумать о том, к чему она медленно, но неотвратимо движется.

Холл на первом этаже гостиницы был большой, парадный. В углу находилась стойка администратора, рядом с ней — междугородный телефон. Дальше, вдоль стены стоял ряд кресел для ожидающих поселения, а в боковых стенах было две двери. Одна вела на лестницу, то есть на этажи самой гостиницы, а противоположная дверь — в ресторан.

Стоило Щелкунчику спуститься вниз, в холл, чтобы позвонить Наде в Москву по телефону, как он увидел ту самую женщину, которая не давала ему покоя со дня приезда в Синегорье. То она была в одном с ним поезде, то он встречал ее на комбинате, то здесь — в гостинице.

Он давно уже обратил на нее внимание и на всякий случай успел выяснить, в каком номере она живет — на пятом этаже, в самом торце длинного коридора.

На этот раз женщина сидела в кресле и явно чего-то ждала.

«Вот хороший способ, чтобы познакомиться с ней», — подумал Щелкунчик. Он, обдумав все, уже решил, что в данном случае лучше всего идти навстречу опасности. Если эта дама приставлена сюда для того, чтобы следить за ним, то его задача — любым способом спутать ее планы.

Как это сделать? Если она все время находится где-то рядом с ним и не делает попыток войти с ним в контакт, значит, это не входит в ее планы. Ну, вот и прекрасно, нарушим эти планы, заставим познакомиться. Это, во всяком случае, если ничего и не прояснит, то хоть нарушит какой-то первоначальный замысел…

Щелкунчик решил отложить междугородный звонок. Случай представлялся уж слишком хороший.

Женщина сидела одна в кресле, положив ногу на ногу, и смотрела в сторону входной двери. Она кого-то ждала. Кого?

Щелкунчик отметил, как она красиво одета. На ней был все по-прежнему строгий костюм, но на этот раз он был насыщенного розового цвета, то есть говорил о том, что это вечерний наряд. Длинная шея была украшена сразу несколькими кольцами бус — белыми, черными и слоновой кости.

Юбка была короткая, выше колен, а под ней искрились лайкровые колготки. Волосы были тщательно уложены и придавали некую значительность красоте…

В руках у женщины была маленькая сумочка, сверкающий замочек которой она нервно теребила своими изящными пальцами с безукоризненным маникюром.

Познакомиться в такой ситуации просто. Она сидит одна, к ней подходит скучающий мужчина и завязывает разговор.

Щелкунчик охотно предполагал, что она не пойдет ни на какое знакомство. Но ему было важно посмотреть, какова будет ее реакция на его приближение. Если он прав и она действительно следит за ним, то она наверняка растеряется хоть на мгновение, когда он с ней заговорит. Это будет атака с его стороны.

Он приосанился и поправил галстук. Потом чуть тряхнул головой и усмехнулся, скривив лицо так, что натянулась кожа на скулах…

Со стороны все будет выглядеть очень банально и привычно. Развязный командированный пытается познакомиться с красивой дамой. Почему бы и нет? Тем более что он и сам недурен собой…

Щелкунчик был на полпути к женщине, идя через холл, когда входная с улицы дверь распахнулась и в ней появился человек, которого Щелкунчик мгновенно узнал. Это был председатель профсоюзного комитета металлургического комбината.

Как же его зовут? Щелкунчик лишь помнил, что его фамилия Черняков… За время своих пустых блужданий по комбинату Щелкунчик старательно «светился» там в числе прочих многочисленных командированных и бизнесменов. Он заходил во множество кабинетов якобы для того, чтобы как-то договориться о поставке металла… В частности, был он и в приемной этого Чернякова, хотя с самого начала, конечно, было ясно, что председатель профсоюза никакого отношения к коммерческим поставкам металла не имеет и иметь не может…

Просто Щелкунчику нужно было походить по комбинату, будто бы у него дела, вот он и набрел, в частности, на Чернякова. Ага, его звали Федор Васильевич, кажется.

Черняков — плотный мужчина лет тридцати пяти, с редеющей, но еще вполне представительной шевелюрой — сразу пошел к даме, интересовавшей Щелкунчика. Она встала ему навстречу. Так вот кого она, оказывается, ждала…

Председатель профсоюза на таком огромном комбинате — это заметная фигура. И не только в масштабах Синегорья, он известен и в Москве…

«Опоздал», — подумал Щелкунчик без особого сожаления. В конце концов, он еще будет иметь возможность подойти к этой даме. Хотя, судя по всему, она и вправду совершенно не интересуется им, а приехала в Синегорье по своим каким-то делам. Надо же признать, что все-таки иногда бывают совпадения и что не всякий же человек, чьи пути пересекаются с твоими, обязательно следит за тобой…

Черняков с дамой остановились напротив друг друга и пожали руки.

«У них деловая встреча, — понял Щелкунчик. — Иначе они бы поцеловали друг друга в щечку…»

Черняков с дамой обменялись несколькими словами, поулыбались, а потом председатель профсоюза взял женщину под руку и повел ее в ресторан, откуда доносилась музыка. Она начинала тут играть в семь часов вечера, а сейчас была уже половина восьмого…

И тут Щелкунчик увидел нечто. Он уже собрался повернуть назад и пойти звонить домой, в Москву, когда вдруг возле двери увидел знакомое лицо. Это был один из вчерашних бандитов, пытавшихся вломиться в номер к Алис и которых Щелкунчик так уверенно измордовал.

Хулиган был третий, тот, который успел просто убежать, не получив никаких побоев. Теперь он стоял у двери ресторана и внимательно глядел немигающим взглядом на идущего мимо него Чернякова…

Они не поздоровались, не кивнули друг другу. Да это, кстати, было бы и нелепо — что может быть общего между председателем профкома на крупнейшем металлургическом комбинате и каким-то местным хулиганом? Даже странно предполагать такую возможность…

И тем не менее что-то мелькнуло в глазах у обоих в тот момент, когда они поравнялись. Как будто Черняков что-то сказал глазами, а хулиганчик — услужливо поддакнул.

После этого, о чем-то оживленно разговаривая, пара прошла в ресторан. Стоявший же у дверей хулиган тут же пришел в движение — он одернул курточку и быстро пошел в сторону лестницы, ведущей на этажи.

Хулиган был молодой, тщедушный, он смешно вилял тощим задом при каждом своем шаге. Щелкунчик бы и не обратил на него внимания, если бы не заметил какой-то странной связи между ним и прошедшим в зал ресторана Черняковым. И действительно — что может быть между ними общего? Непонятно…

И почему они делают вид, что незнакомы, хотя явно узнали друг друга? Нет, Щелкунчик вовсе не был сыщиком и не умел вести расследования и делать сложные умозаключения. Однажды, когда его семья попала в заложники, он имел печальную возможность убедиться в ограниченности своих дедуктивных способностей… Просто он привык наблюдать и подмечать разные незначительные детали. Как раз незначительные детали были очень важны в его «профессии». Всякие несообразности, нелепости, несоответствия — это был его «хлеб». Замечая их, он зачастую находил верные решения и еще чаще избегал ловушек.

Сейчас перед ним оказалось сразу несколько нелепостей.

Первая: Черняков и хулиган явно знакомы. Почему они сделали вид, что не знают друг друга?

Вторая: что может связывать этих двух людей? Что они сказали друг другу глазами?

И третье: куда помчался тут же хулиган, стоило Чернякову с дамой пройти в ресторан?

Щелкунчик засунул в карман пиджака приготовленный для междугородного разговора бумажник и помчался вслед за хулиганом наверх. Он старался сделать так, чтобы хулиган не заметил преследования, и потому держался на значительном расстоянии. Это было сравнительно легко — особенно к вечеру лестница и коридоры гостиницы были пустынны, и человека легко можно было видеть отовсюду.

Парень бежал по лестнице наверх, и Щелкунчик слышал его шаги по ступенькам. Пятый этаж. Щелкунчик выглянул в коридор пятого этажа и увидел спину парня, удалявшуюся в сторону, где находился номер дамы. Теперь Щелкунчик уже не сомневался в том, что хулиган зачем-то направляется именно туда.

Щелкунчик постоял полминуты за углом, а потом выглянул опять. Коридор был пуст.

«Что это должно означать? — удивился он. — Неужели парень проник в номер? Это ограбление? Нет, как-то глупо… Вернее, со стороны хулигана это как раз не глупо, а нормально — стремиться ограбить приезжую из Москвы даму. Но ведь, кажется, Черняков знает о намерении проникнуть в номер… Маловероятно, чтобы председатель профсоюзного комитета комбината был банальным сообщником вора».

Щелкунчик двинулся по коридору в сторону номера. Сейчас, во всяком случае, все станет ясно. Входить в номер он не станет, незачем. А вот подождать рядом и посмотреть, что будет, очень даже любопытно.

Как ни странно, парень задержался в номере совсем недолго — около минуты. А когда он распахнул дверь, то его ожидала неприятная неожиданность. В коридоре, прямо напротив двери номера стоял Щелкунчик. Хулиган узнал его мгновенно и машинально дернулся, чтобы захлопнуть дверь. Но тут же спохватился отчего-то и рванулся в коридор, навстречу опасности.

Разговаривать с хулиганом в коридоре Щелкунчик не собирался. Все-таки была не ночь, а вечер, и в любое время мог появиться кто-то посторонний, кто помешал бы все выяснить. Между ними не было произнесено ни одного слова. Щелкунчик, как зверь, кинулся вперед и одним ударом руки втолкнул воришку обратно в комнату, откуда тот только что выскочил как угорелый.

Номер был точно такой же, как и у Щелкунчика — одна комната. По спинкам двух стульев разложена яркая женская одежда, на полу возле кровати стоял раскрытый чемодан…

Следующим ударом Щелкунчик повалил парня на пол и сам тут же уселся на нем верхом, схватив за горло.

— Ты че? — просипел парень, вытаращив глаза. Он пока что так и не пришел в себя от неожиданности… Естественно, он не ожидал такого поворота событий…

— Что ты тут делал? — спросил быстро Щелкунчик, рассчитывая на внезапность вопроса и подавленность противника. В руках у парня ничего не было, но, может быть, он утащил какие-нибудь драгоценности и просто спрятал их в карманах?

— Пусти, — зашипел полузадохшийся хулиган, извиваясь под железной рукой Щелкунчика. — Пусти, оставь… Дур-р-рак… Бежим отсюда.

— Никуда не бежим, — спокойно сказал Щелкунчик, не убирая руку с горла поверженного парня и лишь сжимая пальцы на кадыке все сильнее. — Сначала ты расскажешь, чего ты хотел, что тут делал, что выискивал… Потом расскажешь, кто тебя навел и так далее. Давай говори.

Для убедительности своих слов он еще сильнее надавил на горло противника. Теперь-то он все расскажет. Нет такого человека, который стал бы молчать перед лицом неминуемой смерти…

Но реакция была непредсказуемой. Все тело парня задвигалось, он выгнулся под насевшим на него Щелкунчиком и, сделав над собой невероятное усилие, захрипел:

— Ты не понимаешь… Тут смерть… Отпусти, бежим, а то погибнем.

В вытаращенных глазах его были отчаяние и такой страх, что оставалось лишь поверить в то, что он на самом деле смертельно испуган.

Щелкунчик быстро оглянулся, осмотрев комнату. Какая смерть? Где тут смерть, от которой следует немедленно бежать?

Комната как комната, ничего особенного… А парень извивался, как уж на сковороде, и все сипел, задыхался и умолял отпустить его скорее.

— Смерть, — бормотал он в ужасе. — Ты не понимаешь… Козел, ты не понимаешь… Мы сейчас погибнем…

В конце концов Щелкунчик принял решение. Даже если парень пугает его напрасно, хотя было и не похоже, лучше принять меры предосторожности. Вдруг дама захочет вернуться к себе в номер и застанет их тут вдвоем, да еще в такой позе? Поди потом объясняй, что произошло. И скандал будет, и вообще неприятно — привлечешь к себе внимание… Хотя, кажется, он уже и так достаточно привлек к себе внимание… Какая-то бурная получается у него жизнь в тихом Синегорье.

Щелкунчик приподнялся и, продолжая держать парня рукой за горло, спросил:

— Как ты сюда попал? У тебя есть ключ от этого номера?

— Есть, — выдохнул парень. — В кармане… Только бежим скорее.

— Тут что, бомба подложена? — вдруг догадался Щелкунчик. Ну конечно же, как он сразу не сообразил… Парень проник сюда и подложил бомбу. Вот он и стремится теперь поскорее убежать.

Но нет, не так. Этого быть не может, нелогично… Во-первых, бомба все-таки не так мала, чтобы ее можно было спрятать в кармане куртки. А в руках у парня, когда он сюда направлялся, ничего не было, это Щелкунчик твердо помнил. Кроме того, бомба должна быть либо с часовым механизмом, либо радиоуправляемая. Глупо же взрывать пустой номер в гостинице. Взрывают тогда, когда в комнате находится нужный человек… Значит, бомба, по крайней мере, сейчас взорваться не должна.

Так что же это?

Щелкунчик забрался в карман куртки к хулигану и вытащил оттуда ключ от номера, которым тот открывал дверь. Вместе с ключом выпал маленький баллончик — металлический, серого стального цвета, без надписей. Больше всего баллончик походил на газовый, которыми пользуются наивные горожане, надеющиеся таким образом спастись от грабителей.

Наверху головки баллончика была кнопочка распылителя. Совсем как газовый, но только без надписей. Газовые баллончики обычно раскрашены и расписаны со всех сторон, у них этакий праздничный вид, как у детских игрушек…

Щелкунчик подобрал баллончик с пола и сунул себе в пиджак. Потом взглянул на молча лежащего под ним хулигана, который теперь только глазами умолял отпустить его, и ударил его кулаком в живот. Один раз, а потом второй. Бил он в область желудка, с большой силой. Не для того, чтобы убить, и не для того, чтобы лишить сознания. Нет, тащить бесчувственное тело по гостиничным коридорам отнюдь не входило в планы Щелкунчика. Просто он нанес два точных удара для того, чтобы парень мог идти, но не мог сопротивляться и пытаться убежать. Так оно и вышло. Хулиган скорчился, и лицо его посинело от боли. Он задохнулся и захрипел, ругаясь матом вполголоса.

— Теперь вставай и пойдем, — приказал Щелкунчик, отпуская его и даже, схватив за шиворот, помогая подняться с пола.

Они вышли в коридор, и Щелкунчик запер дверь на ключ.

На этот раз в коридоре уже были посторонние люди. Одна женщина с полотенцем, накрученным на голову наподобие тюрбана, медленно, вразвалку шла с чайником в руках, и еще один дядька запирал дверь своей комнаты, намереваясь куда-то идти… Внимательно посмотрев на них, Щелкунчик решил, что это действительно случайная публика и можно пока что не иметь их в виду.

— Пойдем, Гриша, — ласково сказал он, хватая парня под руку. Имя он придумал, чтобы сцена выглядела более правдоподобной. Идут по коридору два товарища, у одного из которых сильно, видимо, болит живот…

Хулиган сделал было движение, чтобы вырваться, но у него ничего не получилось — после двух тяжелых ударов в живот, да еще в полузадушенном состоянии, координация тела была нарушена, и убежать быстро он не мог. Он шел довольно медленно, не отпуская руки от живота и хватая ртом воздух. Щелкунчик же тащил его за собой, чтобы как можно меньше «маячить» в коридоре и поскорее добраться до своего номера.

В конце концов он доволочил хулигана до своей двери, и тот, увидев ее, вдруг резко шарахнулся в сторону. Лицо его опять помертвело от страха.

— Куда ты? Куда мы? — забормотал он испуганно, но на длительные разговоры Щелкунчик сейчас не был настроен. Поэтому он просто отпер дверь и втолкнул парня внутрь.

— А теперь сядь, падаль, и расскажи, что ты там делал и что это за смерть такая, о которой ты там трепался, — приказал он, швыряя свою жертву на собственную кровать.

— Это не я, — отрывисто заговорил парень, поняв, очевидно, что деваться все равно некуда и что этот страшный человек все равно намерен вытрясти из него все… — Это не я… Меня попросили, меня заставили, — говорил он. По лицу его вдруг потекли слезы, и это было довольно отвратительное зрелище.

— Тебя Черняков попросил? — спросил Щелкунчик быстро. — Это он тебя послал в номер? Что он хотел от тебя? Что ты должен был сделать?

Парень замолчал, он не в силах был выговорить то, что хотел услышать от него Щелкунчик. Глаза парня бегали из стороны в сторону, он лихорадочно искал выход из ужасного положения, в которое попал столь глупо и неожиданно.

Но выхода не находилось. Щелкунчик еще несколько раз ударил парня кулаком в живот, после чего тот по-настоящему разрыдался. Он лежал на кровати и плакал от жалости к себе, а после этого, конечно, рассказал все.

Звали его Вадик, ему было двадцать два года, он только год назад вернулся из армии. Отца у него никогда не было. Вернее, он был, этот отец, но его тюремные отсидки были настолько перманентными, что он скорее жил в тюрьме, чем дома, во время кратковременных мясяцев свободы.

Что же касается матери Вадика, то она уже успела основательно состариться от такой жизни — от мужа — пьяницы и вора и от тяжелой работы на комбинате. Эта старая женщина уже никак не могла помочь своему сыну…

Правы бывают ученые-юристы, когда утверждают, что преступность воспроизводит себя сама. Если у тебя отец — преступник, а мать — слабая женщина, то, вероятнее всего, и твоя дорожка проляжет через зоны и камеры предварительного заключения.

И прав был Ломброзо, который утверждал, что «яблоко от яблони недалеко падает» и что преступность — дело семейное, генное, потомственное. Ломброзо даже считал, что преступные наклонности не только передаются в генах по наследству от родителей детям, но что их даже можно увидеть невооруженным глазом.

Есть, считал великий француз, некие внешние признаки преступных наклонностей — низкий покатый лоб, утяжеленные надбровные дуги, характерные особенности строения черепа… Из этой теории на самом деле вытекает довольно любопытный факт. А именно, что если у преступников родятся дети, то надо бы их заблаговременно, еще в младенчестве, тихонько усыплять, как котят, топить, что ли… Пока не поздно, пока они не выросли и не натворили бед еще более страшных, чем их родители. Потому что вероятность того, что эти детки вырастут нормальными, приличными людьми, ничтожно мала…

Похоже, что все это действительно именно так, судя, например, по семейке Андрея Чикатило. Наверное, прав был старик Ломброзо, и вправду следовало бы принимать против подонков превентивные меры…

Вот только непонятно, кто же конкретно будет топить этих младенчиков-монстров… Не всякий ведь согласится, даже во имя светлого будущего человечества. А кто согласится — не следует ли его и самого хорошенько рассмотреть: что это за человечек любопытный такой?.. И на что он, интересно, еще потенциально способен? Наверное, раз может топить детей, как котят, внутренние возможности у него большие…

Одним словом, с бедным Вадиком все случилось как раз по теории француза Ломброзо — он стал преступником, как и его отец. Правда, преступником он стал пока что мелким — просто хулиганом для начала. А поскольку быть просто хулиганом в Синегорье невозможно, надо было прибиться к стае, к какой-нибудь местной банде. Потому что это нормальные люди могут жить каждый по отдельности, индивидуально, и могут ощущать себя личностями. А преступники обязательно сбиваются в стаи, как дикие звери. Им так легче жить — в стае, под командованием сильного и жестокого вожака.

Не случайно, например, коммунисты так любили коллективизм. Сгоняли людей в колхозы, совхозы, в трудовые коллективы, в спортивные коллективы, коллективы для отдыха, воинские, тюремные… Потому что в коллективе, то есть в стае, человеком легче управлять, манипулировать. В стае человеку легче перестать чувствовать себя человеком, можно быстро и легко деградировать до животного, звериного состояния.

Потому и скучают, и тоскуют сейчас столь многие по старым временам. Трудно быть человеком, трудно ощущать себя личностью, ответственность большая, непосильная нагрузка… Особенно с непривычки. Вот и тянет обратно в стаю, в коллектив, где нет личностей, нет индивидуальности, а значит, нет и ответственности за себя — нужно только выполнять приказы вожаков…

Вадик стал членом молодежной преступной группировки. Он мог бы, наверное, много рассказать об этом, но Щелкунчика это не интересовало.

— Откуда ты знаешь Чернякова? — спросил он безжалостно, прерывая рыдания парня.

— Я его не знаю, — ответил тот. — Мне его только показали… А ему — меня… Он меня одобрил.

— А почему именно тебя? — уточнил Щелкунчик. Он уже понимал, что долго поговорить с Вадиком ему не удастся, и потому торопился уточнить, узнать все самое главное о нем.

— Потому что наша группа «держит» гостиницу, — объяснил Вадик, утирая слезы. — Нас тут все знают, и на меня никто бы не обратил внимания… Я тут — свой человек, меня бы никто и не заметил. И мне было легче достать дубликат ключа от номера…

— Ну и что ты собирался там сделать? — настаивал Щелкунчик. Ему отчего-то казалось, что он должен спешить с импровизированным допросом, как будто ему кто-то мог помешать.

После короткой паузы парень шмыгнул носом и кивнул на вытащенный из его кармана баллончик.

— Надо было убедиться в том, что этот тип… Черняков… что он вошел с той женщиной в ресторан, а потом быстро побежать к ней в номер и распылить там вот из этого баллончика.

— Что там? — тут же спросил Щелкунчик, и по спине его пробежали мурашки. Так вот отчего хулиган так умолял поскорее отпустить его. Он понимал, что в баллончике — яд, и боялся отравиться…

— Там яд, — ответил Вадик испуганно и весь как будто сжался в это мгновение, словно ожидая, что Щелкунчик опять ударит его. Но бить парня больше не было никакой необходимости.

— Какой яд? — на всякий случай спросил Щелкунчик, понимая, что скорее всего Вадик не знает таких сложных вещей. Он оказался прав, парень только затравленно посмотрел на него и промолчал.

— Это смертельный яд?

— Смертельный, конечно, — подтвердил парень и опустил голову.

— Так ты готов был сделать это и женщина должна умереть? — сказал Щелкунчик. — А ты хоть спросил, кто она такая? И за что нужно ее убивать? — Он перевел дух и прокурорским тоном добавил: — Как ты мог сделать такое, убить человека?! Ведь ты ее даже не знал… — Он осуждающе покачал головой.

Со стороны Щелкунчика такая тирада была чистейшим цинизмом. Кому, как не ему, было знать, что такое весьма возможно — убить человека по заказу, даже не выяснив, кто он такой, и ничего толком про него не зная… Это ведь как раз и было его профессией…

Он даже поразился собственному артистизму — как это у него хорошо получилось. Он так солидно сказал осуждающие слова и головой качал этак значительно — прямо как генеральный прокурор… Откуда только что берется…

— Ты все распылил в комнате? — спросил он на всякий случай.

— Нет, — прошептал Вадик. — Если распылить все, что там есть, то женщина умерла бы сразу, как только пришла бы к себе в комнату… А так надо было распылить только половину, и равномерно.

— И что будет тогда? — поинтересовался Щелкунчик, подумав про себя, как много нового можно почерпнуть даже из разговора с таким жалким салагой… Век живи — век учись, что называется…

— Тогда она вернется к себе в номер, — ответил Вадик, опустив глаза, — и ничего не заметит, и ляжет спать. А умрет только утром… Во сне умрет, и врачи потом скажут, что это… Что это… — Парень напрягся, вспоминая сказанные ему раньше сложные слова. Потом вздрогнул и как будто выдохнул: — Скажут, что это смерть от острой сердечной недостаточности.

«Как интересно, — мелькнуло у Щелкунчика. — Наука идет вперед семимильными шагами. И все на благо человека… Чего только эти ученые не напридумывают, чтобы безопасно отправлять на тот свет неугодных людей».

Вдруг ему пришло в голову, что женщина ведь может скоро вернуться к себе в комнату и подышать этой гадостью. Щелкунчик снова вспомнил ее, какая она красивая…

Нет, конечно, это не его дело — ее смерть. В конце концов, у него свое убийство, и он должен заниматься им. И нечего мешать другим делать их дело.

Но женщину было жалко. А кроме того, Щелкунчику показалось, что, может быть, эти два дела связаны между собой. Ведь Черняков, явно заказавший убийство дамы, работает председателем профкома именно на комбинате, генерального директора которого и заказано убить Щелкунчику. Довольно многозначительное совпадение…

Щелкунчик принял решение довольно быстро. Он ведь собирался активно вмешаться в жизнь и поломать планы неприятеля… Он собирался познакомиться с той женщиной, которой уготована столь страшная участь — умереть, не приходя в сознание, в собственном гостиничном номере. От «сердечной недостаточности», как потом напишут здешние тупые и равнодушные врачи…

Ну что ж, вот Щелкунчик сейчас и займет активную позицию. Он спасет эту даму, а потом посмотрит, что из этого может получиться…

Заодно пришлось и принимать решение по поводу Вадика, сидевшего сейчас перед ним. Парня, конечно, было жалко — он так безутешно рыдал. Если бы Щелкунчик сейчас спросил его, сожалеет ли он о том, что собирался сделать и фактически сделал, Вадик бы наверняка искренне запричитал, что, конечно же, сожалеет, и бес попутал, а так он добрый парень и все такое прочее…

Да вот беда — Щелкунчик не верил этому. Вадик ведь все совершил, что от него требовалось. И если бы не помешавший ему Щелкунчик, сейчас отнюдь не терзался бы никакими угрызениями совести, а преспокойно, получив свои небольшие деньги, сидел бы в том же гостиничном ресторане, где был своим человеком, и тискал бы какую-нибудь телку из здешних. И чувствовал бы себя героем… Отлично бы себя чувствовал…

Вообще это целая особая отрасль психологии — поведение и чувства преступника, который попался… Когда он попался, в нем пробуждается сразу все — и совесть, и жалость к жертве… Вообще он — чудеснейший человек, который только раз оступился, но, несомненно, заслуживает снисхождения… И суд снисходит, и пресса радуется, глядя на кающегося преступника. А интеллигенты собачьи проливают слезы и говорят: «Вот, посмотрите, есть же в нем все же что-то человеческое… Живая душа, до которой можно достучаться…»

И никто не думает о том, что эта мразь плачет и кается сейчас только от того, что попалась, что теперь ей страшно, что эта нелюдь боится наказания. Теперь-то она, эта тварь, конечно, раскаивается вполне искренно. И искренно сожалеет… Еще бы, теперь нелюдь прикидывается такой жалкой и безобидной. А посмотрели бы вы на нее во время самого преступления. И после него, если все прошло гладко и подонок ощущает свою безнаказанность! Это совсем другой человек — тут и наглость, и презрение к человеческой жизни, и тупое хамство, и ощущение своей власти. Тут все, весь букет мерзостей, которыми сатана соблазняет и смущает детей человеческих…

Щелкунчик все это прекрасно знал по самому себе. Он знал истинное лицо преступления. Поэтому жалкий и несчастный вид парня-убийцы нисколько его не обманул. Времени оставалось мало, Щелкунчик начал торопиться.

— Пойдем, — сказал он, вставая со стула и трогая парня за плечо. — Вставай, идем быстрее, нечего рассиживаться. Я тебя не в гости приглашал.

Безропотно, потерянно Вадик встал, и они вдвоем вышли в коридор. Теперь тут никого не было, кругом царила пустота. Раньше в гостиницах были коридорные дежурные, но теперь их всех сократили из-за экономии. Так что некому «засекать» идущих по коридору.

Они прошли по коридору всего несколько шагов, до туалета. Некоторые номера не имели душа и туалета, и их обитателям приходилось пользоваться общим, на этаже.

Сейчас, по причине вечернего времени, туалет был пуст. Вот сюда-то Щелкунчик и втолкнул Вадика, который совершенно обмяк и не сопротивлялся больше, полностью покорившись судьбе.

— Вы из милиции? — только прошептал он безнадежно, обращаясь к Щелкунчику.

— Нет, — веско и печально ответил тот. — Тебе не повезло, дружок. Если бы я был из милиции, это было бы счастьем всей твоей жизни. Потому что милиция бы с тобой долго возилась, потом передала дело в суд, а суд бы тебя пожалел. По молодости, по разным обстоятельствам. — Щелкунчик вздохнул и пожал плечами, показывая, что тут он бессилен. — Но я не суд, мой маленький дружок… Я тебя не пожалею. Мне наплевать на твою молодость и семейные обстоятельства. Ты вляпался, и сам во всем виноват. Открывай рот.

— Что? — переспросил ошеломленно Вадик. Они стояли в тесной кабинке туалета напротив друг друга и смотрели в глаза один другому.

— Ничего, — спокойно и еще печальнее ответил Щелкунчик. — Открой рот, мой маленький дружок, у меня очень мало времени. Не заставляй повторять дважды.

Вадик был так подавлен всем, что покорно, ничего не понимая, открыл рот. Тогда Щелкунчик, быстро вскинув руку, воткнул прямо в широко открытый рот серый баллончик, который держал в руке, и нажал на него изо всех сил…

Одним нажатием кнопки он выпустил всю струю оставшегося в баллончике газа, и эта струя ударила в самое горло незадачливого убийцы. Парень вскрикнул, но это вышло негромко, так как горло в этот момент как раз было занято струей смертоносного газа… Вадик захлебнулся и выкатил глаза так, что, казалось, они сейчас вылезут из орбит. Лицо его побагровело, потом почти мгновенно приняло синюшный оттенок.

Щелкунчик давно проходил химию и ничего не помнил о препаратах и прочих реакциях. Он рассудил просто и логично — если этот газ имеет такие свойства, что полбаллончика убивает человека за пять-шесть часов, а вся порция — очень быстро, то, надо полагать, если вылить половину содержимого прямо в горло и легкие человеку, то смерть наступит мгновенно…

Кстати, это был не просто оригинальный метод убийства, но и самый приемлемый в данном случае. Стрелять в гостинице было категорически нельзя — могли услышать, а потом устроить повальный обыск. Резать Вадика ножом — плохо, потому что можно сильно испачкаться в крови, а времени для переодевания и уничтожения залитой кровью одежды не было.

Можно было, конечно, задушить руками, но Щелкунчику показалось, что сделать это при помощи баллончика самого же Вадика будет наиболее изящным и справедливым решением вопроса.

Это почти то же самое, что и банальное удушение, только сделано с помощью оружия самого же убийцы… Называется — не рой другому яму…

Спустя секунду Щелкунчик понял, что оказался прав. Ему не пришлось наблюдать долгую сцену корчей и судорог. Отрава просто привела к остановке сердца.

Задуман яд был хитро — специально для того, чтобы убить человека и не оставить при этом никаких следов. Распылил бесцветный яд по комнате, и все… И сердце жертвы умирает постепенно, в течение ночи, например. А потом медики говорят, что случилась острая сердечная недостаточность. Что ж, всякое ведь бывает в жизни. Известно, что человеческое сердце мало предсказуемо, может вдруг и остановиться…

Ну а если выпустить весь газ прямо в горло — тут, конечно, картина совсем другая. Щелкунчик использовал баллончик не по назначению, он совершил не тайное, а открытое убийство.

Более того, он даже не стал вытаскивать баллончик изо рта мертвого Вадика, когда тот, посинев, повалился на него своим безжизненным мягким телом. Он просто оттолкнул тело от себя к стенке туалета и быстро вышел оттуда, крепко прихлопнув за собой дверь. Можно представить себе изумление человека, который теперь первый войдет в этот туалет, — его встретит мертвец с синим лицом, выкатившимися остекленевшими глазами и с торчащим изо рта баллончиком… От такого зрелища сердечная недостаточность может случиться у самого посетителя туалета.

«Собаке — собачья смерть», — подумал Щелкунчик, ускорив шаг, и это были последние слова, которыми он сопроводил на тот свет своего недавнего знакомого…

Теперь надо было действовать быстро. Как выражался президент Ельцин: «Голосуй, а то проиграешь»…

Щелкунчик сбежал вниз на первый этаж и, сделав свою походку плавной и вальяжной, вошел в ресторан. Грохотала дебильная музыка, на эстраде кривлялись провинциальные музыканты — любимцы местной публики. Но взгляд Щелкунчика напряженно шарил по залу, выискивая ту самую даму, которой было предназначено к утру умереть.

Неужели он опоздал и теперь дама уже ушла к себе и успела наглотаться этой дряни? Но нет, все оказалось в порядке — парочка сидела за столиком в самом центре зала, как бы напоказ. Черняков как раз наливал даме в бокал шампанское.

«Страхуется, сволочь, — понял Щелкунчик. — Он специально выбрал центральный столик, чтобы потом все могли подтвердить, что покойная последний вечер провела в дружеской беседе с ним… Потом он еще наверняка демонстративно в холле попрощается с ней. Сделает это громко, чтобы были свидетели их прощания. Наверное, поцелует ей ручку и пожелает приятных сновидений… Сновидений, от которых ей не суждено проснуться, по его замыслу… Но зато потом все подтвердят, что покойная провела нормальный вечер с господином Черняковым, потом они простились, и она поднялась к себе одна. А уж что сердце под утро остановилось — воля божья, судьба, рок, фатум…»

Щелкунчик сел за столик неподалеку и закурил, не сводя глаз с женщины. Теперь он твердо намеревался спасти ее. Хотя бы только для того, чтобы поговорить с ней, узнать, кто она такая и отчего этот хорошо одетый солидный господин так захотел непременно убить ее…

Сама по себе такая информация не может быть лишней, ведь дело касается комбината, в отношении которого у самого Щелкунчика имеются определенные задачи…

Щелкунчик любовался женщиной — она и в самом деле была очень красива, он это с самого начала верно отметил. Отличная стройная фигура. И не такая, какие сейчас в моде с легкой руки американских диетологов, а по-настоящему отличная женская фигура: где надо — узко, а где надо — широко… Каштановые волосы рассыпались по плечам, которые, пожалуй, были чуть широковаты при узкой талии, как у героини по имени О из романа Полин Реаж… Отвлекала музыка, которая назойливо лезла в уши и могла свести с ума любого нормального человека.

На ярко освещенной маленькой эстрадной сцене ресторана перед оркестром кривлялся солист, одетый почему-то в стилизованную русскую длинную рубаху с вышивкой и в сапоги «с напуском». Стиль его поведения на сцене, правда, явно не соответствовал этой одежде «а-ля рюсс», потому что все тело певца было как на шарнирах, а длинные вышитые рубахи предполагают византийскую величавость. Да и репертуар мало соответствовал одежде. Щелкунчик попытался вслушаться в постоянно повторяющиеся слова. То ли это был припев, то ли вообще весь текст этой идиотской песенки.

завывал беспрестанно кривляющийся солист. Голос его соответствовал мотиву этого «музыкального произведения» — был наглый и, как бы сказать, безмозглый. Бессмыслица текста соответствовала бессмысленности полутора однообразных аккордов, которые составляли нотную канву… Наглость, хамство и некультурность — вот что сопровождает жизнь человека в наше время…

Щелкунчик вспомнил о трупе, засунутом в тесную кабинку туалета, и ему почему-то показалось, что эта песенка отлично вписывается в поминальную мелодию, как бы в надгробную песнь по несостоявшемуся убийце и состоявшемуся покойнику Вадику…

— Мужчина, что будете заказывать? — послышался сверху мрачный грубый голос официантки. Она стояла над ним с блокнотом в руках, и лицо ее было надменным и отчужденным.

— Я вам не мужчина, — ответил Щелкунчик спокойно. — Так обращаются только проститутки к клиентам. В других случаях так говорить неприлично.

— Я не проститутка, — возмущенно ответила тупая баба, и лицо ее сделалось еще злее. — Что вы себе позволяете…

— Я не сказал, что вы проститутка, — поправил ее Щелкунчик. — Я только сказал вам, что вы неприлично обращаетесь к посетителям.

— А как к вам еще обращаться? — спросила баба, и этот ее вопрос прозвучал в смысле: «А ты кто такой?»

— Господин, гражданин, — пояснил Щелкунчик рассеянно. — В крайнем случае уж лучше сказать «товарищ», хоть я вам и не товарищ вовсе. Но все-таки это пристойнее, чем обращение «мужчина».

Лицо официантки сделалось таким, что по нему было отчетливо видно — при случае она недрогнувшей рукой расстреляла бы этого интеллигента паршивого где-нибудь в овраге. По приговору революционного трибунала… Согласно здоровому классовому чутью… Больно грамотный, много слов знает. И вообще — шибко много о себе думает.

Может быть, Щелкунчик и продолжил бы процесс воспитания глупой тетки и в конце концов научил бы ее, как надо разговаривать с посетителями в эпоху рыночных отношений, но у него больше не было на это времени. Женщина за соседним столиком встала, вместе с ней поднялся и Черняков.

Он расплатился, взял со стола свою пачку сигарет и, поддерживая женщину за локоть, бережно повел ее к выходу. Вид у него был при этом такой, будто он намерен подняться со своей спутницей в номер и нежно поцеловать ее.

Наверное, все посетители ресторана именно так и подумали. Но только не Щелкунчик — ему-то было известно, что Черняков ни за что не приблизится к ее номеру, так как ему одному тут было известно, что за страшная смерть ожидает того, кто войдет туда.

Щелкунчик встал и пошел в холл следом. Ему нужно было не пропустить момент прощания.

Черняков стоял посреди холла и долго прощался с женщиной. Он действительно поцеловал ей руку, говорил что-то приятное, вероятно, напутственное. Желал приятного сна…

Прощание было нарочито долгим и демонстративным, как Щелкунчик заранее и предполагал. Дама переминалась с ноги на ногу и явно находилась в нетерпении. Лицо у Чернякова было спокойное, доброжелательное. Щелкунчик с интересом всматривался в этого профсоюзного лидера, ему было любопытно. Сам-то он давно научился брать себя в руки перед убийством и после него, но полагал, что такой выдержке следует тренироваться. А тут, сейчас, перед ним был вовсе не профессионал, как он сам, а обычный крупный чиновник. И что же? Разве можно было по его глазам и лицу предположить, что он разговаривает с женщиной, которая через несколько часов будет мертва по его приказу?

«Нет, что-то творится в обществе, — грустно подумал Щелкунчик. — Скоро моя профессия станет никому не нужной. Действительно, зачем пестовать и нанимать киллера, если убивать теперь способен всякий? Если даже крупный профсоюзный чиновник в мгновение ока превращается в убийцу и не испытывает при этом никаких внутренних сложностей, если даже ему это сделать легко, то, наверное, потребность в моих услугах скоро отпадет совсем. Просто убивать будет каждый».

Ему вспомнилась старая советская песенка: «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой…»

Наверное, теперь, в наше время, когда изменилась сама страна, слова этой песенки можно несколько изменить: «Когда страна прикажет стать убийцей, у нас убийцей становится любой…» Ха-ха-ха…

Наконец Черняков запечатлел на руке женщины свой последний «иудин поцелуй» и решил, что представление можно заканчивать. Они попрощались, и женщина пошла к лестнице. Черняков поднял руку и помахал ей вслед. Очень дружелюбно — отправляя ее в могилу…

Потом он резко повернулся и пошел на улицу, где его, наверное, ждала машина с шофером. Или он нанял такси, чтобы свидетель того, как он уехал домой, был совсем незаинтересованный?

Щелкунчик бросился вслед женщине, которая к тому времени уже успела подняться на второй этаж. Он нагнал ее и в ту секунду еще не знал, что будет говорить. Наверное, это было довольно безумно и рискованно, потому что какая приличная дама станет поздно вечером разговаривать о чем-то серьезном с незнакомым человеком?

Но ведь другого выхода не было. Не позволять же ей идти к себе в номер и ложиться спать…

— Извините, — сказал Щелкунчик, обогнав женщину и преграждая ей путь. — Простите меня, пожалуйста, но мне нужно с вами поговорить.

Лицо его было серьезное, он не улыбался и стоял прямо, ровно, опустив руки по швам, как на торжественном построении.

Дама подняла глаза на него и с недоумением взглянула на возникшее перед ней неожиданное препятствие.

— О чем? — спросила она, видя, что перед ней не пьяный и не сумасшедший.

— Важный разговор, — строго сказал Щелкунчик, не двигаясь. — Очень важный. Он касается вас. Я прошу вас пройти ко мне в номер, и там мы сможем поговорить. Обещаю вам, что ничего дурного не произойдет.

— Обещаете? — усмехнулась уголками губ женщина. — Гарантируете?

Она явно смеялась над ним. Наверное, она подумала, что перед нею просто оригинал, который облек свои приставания в столь странную и неожиданную форму. Лицо Щелкунчика будто окаменело, а выправка стала еще строже.

— Я понимаю, что вы сейчас думаете, — сказал он. — Но уверяю вас, у меня действительно серьезный разговор.

Женщина помялась, ее глаза скользнули сначала по фигуре Щелкунчика, потом по пустынной лестнице.

— Так, — решительно сказала она. — Если вам нужно со мной поговорить, то я, конечно, готова. Но не сегодня, потому что я устала и уже поздно, а завтра. Я готова с вами встретиться завтра. Идет?

Она даже улыбнулась ему, как бы подбадривая и провоцируя согласиться на ее такое хорошее предложение.

— Это невозможно, — сказал Щелкунчик. — Естественно, я понимаю, что вы устали, но завтра вы уже не сможете поговорить со мной, я это точно знаю. Никакого завтра не будет, если вы не поговорите со мной сейчас.

На лице дамы отразилось настоящее замешательство. Она видела, что мужчина не пьян, не развязен, ведет себя прилично, одет хорошо и аккуратно. Очень он не походил на обычных приставал… Но с другой стороны — все выглядело слишком подозрительно…

Решение пришлось опять принимать Щелкунчику. Он не хотел пользоваться этим способом, но понял, что перед ним — приличная женщина и иначе ему просто не удастся затащить ее к себе в номер. Причем действовать надо было быстро, потому что в противном случае она уже готова была идти к себе и не слушать больше этого странного человека.

— Вот что, — сказал Щелкунчик. — Я понимаю вас. Вы опасаетесь идти ко мне в номер, и правильно делаете. Во всем нужна осторожность. Прошу вас спуститься вместе со мной к администратору.

Голос его был настолько тверд, а выражение лица такое решительное и уверенное, что дама поколебалась и пошла следом за ним. Хотя на этот раз она была явно недовольна такой заминкой и непонятными маневрами.

— Прошу вас, — произнес Щелкунчик, подводя даму к администраторше, восседавшей за стойкой. Потом он достал из кармана две десятитысячные купюры и протянул их удивленной бабе. — Я пригласил вот эту даму к себе в номер, чтобы поговорить с ней о делах, — заявил он. — Вы ведь знаете, что я живу в триста восемнадцатом номере?.. Проверьте, пожалуйста, на всякий случай.

— Ну и что? — промычала администраторша, вылупив безбровые глаза на странного человека. — Чего вам надо?

— Мне ничего от вас не надо, — сказал Щелкунчик. — Просто дама опасается идти ко мне разговаривать. Вот я и прошу вас для ее спокойствия зафиксировать факт, что я пригласил ее. Чтобы она не волновалась. Теперь понятно?

Баба за стойкой совсем было уж собралась послать этих иногородних куда подальше, но вид двадцати тысяч смутил ее. Она не получала зарплату уже три месяца и кормилась вместе с семьей только от своего огорода, тщетно ожидая получку. Двадцать тысяч — это деньги в безденежном Синегорье…

Она нерешительно взяла протянутые ей бумажки, и на лице ее даже появилось то, что в этих краях называется улыбкой.

— Желаю вам приятно провести время, — сказала она услышанную где-то и заученную на всякий случай фразу.

— Благодарю вас, — учтиво ответил Щелкунчик и, повернувшись к даме, спросил: — Теперь вы спокойны? Теперь вы уверены в чистоте моих намерений?

— Пожалуй, — ответила она, поколебавшись. — Во всяком случае вы очень оригинальны…

Она замешкалась, роясь в своей сумочке.

— Только мне все равно нужно сначала зайти к себе, — сказала она.

— Нет, — возразил тут же Щелкунчик. — Этого не надо. Если вам нужно в туалет, пройдите, пожалуйста, вот сюда, в холле. Я подожду вас тут, у стойки.

Когда они наконец поднялись в номер к Щелкунчику, дама была окончательно заинтригована. Она села в предложенное ей кресло и вопросительно взглянула на своего удивительного знакомого.

— Ну? — спросила она нетерпеливо. — О чем вы хотели со мной поговорить? А то у меня сегодня прямо какой-то вечер вопросов и ответов.

Щелкунчик предложил даме сигарету и осведомился о том, как ее зовут.

— Нина, — сказала женщина. — Нина Сергеевна, если хотите. Но вообще-то я привыкла быть просто Ниной. Вы ведь знаете, что я журналистка. У нас принято обращаться по именам.

— Нет, не знаю, — ответил Щелкунчик. — Откуда я могу знать, что вы журналистка?

Сам он при этом подумал, что журналистика буквально преследует его по пятам в этом городе. Сначала инженер в ресторане спросил, не журналист ли он сам. Потом журналисткой оказалась соседка по номеру американка Алис… Теперь и эта Нина тоже представилась журналисткой. Похоже, все Синегорье состоит из журналистов и убийц…

— А я думала, что вы все знаете, — разочарованно и насмешливо протянула Нина, вполне профессионально выпуская сигаретный дым через ноздри. — Всегда считалось, что органы знают все про всех.

— Какие органы? — удивился Щелкунчик, и Нина усмехнулась невесело:

— Что вы дурака валяете? Понятно же, что вы из этих самых органов… Как вы там теперь называетесь — ФСБ или как там еще? КГБ, одним словом. Я все ждала, когда вы появитесь рядом со мной. Ну, вот и дождалась.

Она открыто и неприязненно взглянула на Щелкунчика и деланно улыбнулась.

— Никогда не думала, что стану такой важной персоной — за мной послали человека аж из Москвы, чтобы следить за мной. Не могли здешнего соглядатая приставить…

Щелкунчик был в смущении. За последний час его уже второй раз приняли за сотрудника правоохранительных органов. Правда, Вадик был уже мертв теперь… Но все равно, тут была какая-то ирония судьбы — киллера регулярно принимают за сотрудника спецслужб.

— И что вы хотите от меня узнать? — спросила Нина нетерпеливо. Потом подумала и добавила: — Кстати, вы не хотите предъявить мне ваше удостоверение? Вы ведь обязаны по закону, как я слышала.

— У меня нет никакого удостоверения, — ответил Щелкунчик. — С чего вы взяли?

— Тогда я могу идти? — спросила агрессивно дама и сделала движение, чтобы подняться из кресла. — Если вы не хотите предъявить мне свое удостоверение, то и не можете задерживать. Я правильно понимаю законы?

Щелкунчик остался недвижим, он как будто не заметил движения Нины к двери, не придал ему значения.

— Я и не думал вас задерживать, — сказал он строго и серьезно. — И ни одним словом не дал вам понять, что задерживаю вас и вообще имею какое-то отношение к спецслужбам. Так что ваши издевательства совершенно напрасны. Я с самого начала просил вас поговорить со мной как частное лицо. При чем тут удостоверение?

Наверное, его рассудительный тон подействовал на журналистку, потому что она несколько успокоилась.

— А как мне вас называть? — поинтересовалась она. — По имени-отчеству или все-таки по званию — товарищ майор, например? Или вы подполковник? Не удивлюсь, если мне оказана такая честь…

— Зовите меня Щелкунчик, — сказал он. — Этого вполне достаточно, и всем понятно.

— Всем — это кому? — уточнила Нина.

— Всем, кого это интересует, — ответил он. — Меня так назвала однажды моя дочка. Когда она была совсем маленькая, я разгрызал для нее грецкие орехи и сломал себе зуб. Вот она тогда и назвала меня Щелкунчиком. Мы как раз читали эту сказку. Можете посмотреть. — Он ощерился и нагнулся к женщине, показывая сломанный зуб.

— Могли бы и новый вставить, — сказала она, невольно усмехнувшись, но глаза ее потеплели.

— Не могу! — отрезал Щелкунчик. — Это мне дорого как память.

— Странные нынче пошли кагэбэшники, — вздохнула Нина, гася сигарету в пепельнице.

Щелкунчик вдруг подумал, что, может быть, и не стоит разуверять журналистку в ее уверенности относительно его причастности к спецслужбам. Пусть думает так, если уж ей кажется, что он — агент ФСБ. Смешно, конечно, но пусть…

Во всяком случае, пока что поведение Нины говорило о том, что она и в самом деле не знает, кто он такой. Сначала-то Щелкунчику казалось, что она приставлена к нему для наблюдения за его действиями. Что она, так сказать, представитель заказчика… Но нет, похоже, он ошибался.

— Меня интересует вот что, — сказал он и начал загибать пальцы, что придало его позе вид солидности и уверенности в себе. — Зачем вы приехали в Синегорье — это раз… Что вы делаете на комбинате и каковы ваши взаимоотношения с генеральным директором гражданином Барсуковым — это два. О чем вы беседовали с Черняковым сегодня — три.

Нина пристально посмотрела на Щелкунчика, и лицо ее сделалось лукавым.

— Это все, что вас интересует? — спросила она. — Немало, надо сказать.

— Это не совсем все, — ответил Щелкунчик сдержанно. — Есть еще один вопрос, но оставим его на потом. На закуску, так сказать.

— А почему вообще такая срочность? — сказала Нина, протягивая руку к сумочке и вынимая оттуда косметичку. Она раскрыла ее и стала разглядывать свой макияж.

— Это я вам тоже объясню вместе с последним вопросом. Как говорят политики — в пакете.

Он наблюдал за Ниной, разглядывавшей себя в зеркальце, и подумал, что ей, наверное, больше лет, чем он решил сначала. Теперь он видел, что она примерно его возраста. Ну, может быть, ей чуть-чуть меньше — тридцать четыре, тридцать пять. Об этом говорило многое, хотя женщина очень хорошо выглядела. Кожа лица была свежая, руки и шея, которые как раз обычно и выдают возраст женщины, тоже выглядели молодо.

Было что-то трудноуловимое, то, что требует пристального внимания. Выражение глаз — вот что самое главное при определении возраста. Опыт жизни, надежды и разочарования, горечь утрат — то, что мелькает в глазах и чего не скроешь ни кремами, ни массажем, ни даже пластическими операциями…

Как говорится, глаза — зеркало души, а ведь именно душа и выражает лучше всего возраст человека.

Было и еще кое-что: чуть заметные лапки морщинок возле глаз, состояние кожи под глазами, веки — набрякшие, тяжелые. Тридцать пять лет. Ну, от силы — тридцать четыре…

Нина закрыла косметичку и еле заметно вздохнула. Она устала за вечер, и сейчас больше всего ей хотелось бы принять душ и лечь в постель, а не сидеть тут и вести хитроумный разговор с этим обходительным человеком.

— Я могу предложить вам пива, — сказал Щелкунчик. — Только оно теплое, из шкафа. У меня нет холодильника в номере.

— Пиво? — равнодушно переспросила дама. — Да еще и теплое? Если уж вы намеревались пригласить к себе женщину, то могли бы проявить большую изобретательность в выборе напитков. Купили бы шампанского, например. — Она улыбалась и явно собиралась опять посмеяться над незадачливым сотрудником спецслужбы…

— Я совершенно не планировал сегодня вас приглашать к себе, — смутился неожиданно Щелкунчик. — Это произошло внезапно. Ситуация так сложилась, вот и все.

— Вы меня интригуете, — опять усмехнулась Нина. — Чем дальше в лес, тем больше дров. Давайте сюда ваше пиво, если уж вы так бесцеремонны…

Щелкунчик полез в шкаф и достал две банки «Хейнекена». Рядом с ними стояла бутылка водки, которую он тоже купил на всякий случай, но не открывал. Нина заметила ее и сказала неожиданно:

— А почему вы не предлагаете мне водку? Очень странно с вашей стороны. Для кого вы ее бережете?

«Тьфу ты, — подумал Щелкунчик, выбитый из колеи неожиданно острым языком и задиристым характером женщины. — Ну кто бы мог подумать…»

— Просто я не думал, что вы пьете водку, — признался он растерянно. Но, казалось, Нине доставляет удовольствие смеяться над ним и вгонять его в смущение.

— Я ведь журналистка, — сказала она, внезапно становясь веселой. — Все журналисты пьют водку и вообще все, что горит. Разве вы не знали?

Они выпили водки, после чего Нина закурила еще и кое-что рассказала Щелкунчику.

Все дело оказалось, конечно, в комбинате, который действительно был выставлен на аукцион и пятьдесят один процент акций которого, то есть контрольный пакет, были приобретены банком «Солнечный». Собственно, все это Щелкунчик уже услышал раньше от инженера в ресторане.

— И что вы хотите тут выведать? — спросил он у журналистки. — Почему здесь, в Синегорье, по этому поводу собралась толпа журналистов? Это ведь чисто финансовый и хозяйственный вопрос…

— Отнюдь, — ответила Нина и покачала головой. — Тут высокая политика и целое море страстей. Странно, что вы этого не понимаете.

Генеральный директор товарищ Барсуков до последнего момента не верил в то, что комбинат, который как бы принадлежал лично ему и где он чувствовал себя в течение многих лет безраздельным хозяином, будет продан.

А когда это случилось, положение генерального директора стало вообще ужасным. Потому что представители банка сделали заявление, что, по их мнению, руководство комбината бездарно ведет дело и что банк в качестве главного владельца вообще намерен сменить генерального директора и назначить другого, своего человека.

— Они сказали, что комбинат долгое время не модернизировался, что поэтому нужно все переделать, чтобы сделать завод более эффективным, — пояснила Нина. — Дело в том, что, как утверждают эксперты банка, дела комбината сейчас идут плохо потому, что его продукция неконкурентоспособна на мировом рынке.

— А она неконкурентоспособна? — уточнил Щелкунчик.

— Частично, — ответила Нина, деловито кивнув. — Здесь, в Синегорье, рабочие по три месяца не получают зарплату, растет недовольство и возмущение. Весь город «завязан» на комбинат, и потому весь город страдает. И банк утверждает, что все это по вине генерального директора и его ближайшего окружения, которые слишком много воруют и слишком мало внимания уделяют работе — перевооружению производства, росту производительности труда, неэффективно занимаются сбытом на мировом уровне. Банк намерен взять все это в свои руки и исправить положение. Понятно, что генеральному директору это весьма не нравится и он готов на все, чтобы сохранить свое положение.

— Это правда, что он вор и действительно нахапал с комбината столько, что стал настоящим миллионером? — спросил Щелкунчик, вспомнив свой разговор с инженером из Москвы.

— Вероятно, правда, — ответила Нина, грустно улыбаясь. — А почему бы ему и не воровать, если он всегда был бесконтролен? Конечно, нахапал, как мог, и теперь боится, что кормушка прикроется. Для него, во всяком случае.

Щелкунчик налил по второй и спросил:

— А в чем же тут проблема? Все равно я не понимаю, отчего столько шума вокруг этого. Если все так, как вы говорите, то все делается правильно, и нет проблемы.

Нина невесело рассмеялась.

— Вы ничего не понимаете в политике, — сказала она, поднимая свой стакан. — Давайте выпьем за то, что вы такой счастливый человек. Вам все неинтересно настолько, что вы даже не утруждаете себя тем, чтобы замечать очевидное. Вы что, газет не читаете?

— Должен вас разочаровать, хоть вы и журналистка, — сказал Щелкунчик. — Может быть, вам, как журналистке, и неприятно об этом слышать, но вы правы — газет я не читаю.

На это Нина рассказала Щелкунчику старинный советский анекдот, которого он прежде не знал.

Приходит студент сдавать экзамен по общественным дисциплинам. Преподаватель видит, что он ничего не знает, и тогда спрашивает его: «А кто является генеральным секретарем ЦК КПСС?»

«Не знаю», — простодушно отвечает студент.

«А кто — председатель Совета министров?»

«Не знаю».

«Ну а какая партия сейчас правит в нашей стране — тоже не знаете?» — удивляется профессор. И получает опять же отрицательный ответ.

«Да откуда же вы только приехали?!» — изумленно спрашивает ученый муж.

«Из Урюпинска», — скромно отвечает юноша.

И тогда седой преподаватель вдруг бросает в отчаянии на стол свой карандаш и мечтательно вздыхает: «Эх, бросить бы все тут к чертовой матери и уехать в ваш Урюпинск!»

— Так и вы, — закончила Нина. — Наверное, из Урюпинска приехали?

Дело заключалось в том, что план банка был замечателен — модернизировать производство, продавать сталь в огромном количестве за рубеж, повысить жизненный уровень работающих на комбинате. Была разработана даже специальная программа, чтобы сделать весь город Синегорье счастливым и благоустроенным. К делу должны были быть привлечены фирмы, которые создали бы нормальную европейскую инфраструктуру для городского населения…

— Ну и что же? — нетерпеливо спросил Щелкунчик. — Картина получается очень даже красивая…

— Но директору товарищу Барсукову все это совсем не нужно, — пояснила Нина со вздохом. — Ему-то все это зачем? У него все это уже и так есть. Ему совершенно не интересна какая-то там инфраструктура для городского населения. Он и так богатый человек. Ему, напротив, совсем не хочется расставаться с властью. Потому что его директорство — это и деньги, огромные деньги, и, кроме того, ощущение себя владыкой этого края, способным карать и миловать. Он же тут единственный благодетель.

И генеральный директор Барсуков в своем стремлении повернуть все вспять прибегнул к знакомым и близким ему методам.

Для начала он попросту выгнал с комбината представителей банка и объявил аукцион липой, подделкой и потребовал все вернуть обратно. Так сказать, восстановить статус-кво…

А пока суд принимал дело к рассмотрению и комиссии из Москвы понаехали в огромном количестве, товарищ Барсуков стал мутить народ, то есть возбуждать население города, настраивать его против состоявшейся сделки с комбинатом и банком.

— Но это же очень трудно, — возразил с сомнением Щелкунчик. — Если сейчас люди не получают по три месяца зарплату и нищенствуют, а банк обещает все наладить, то очень сложно настроить народ против этого варианта с банком.

— Ничуть не бывало, — ответила Нина. — Все как раз очень просто. Примитивно просто, до омерзения… Налейте-ка нам с вами еще по пятьдесят грамм, если уж вы все равно угощаете.

— Это, конечно, не то шампанское, которым вас угощал недавно Черняков, — язвительно сказал Щелкунчик, наливая водку в стаканы.

— Вы что — ревнуете? — игриво спросила вдруг Нина и засмеялась. — Не ревнуйте, у нас была чисто деловая встреча.

Она посмотрела на Щелкунчика, и под ее взглядом он почему-то вдруг опять смутился. И от этого рассердился на себя.

— У меня нет никакого права ревновать вас! — отрубил он и тут же почувствовал, каким грубым получился ответ. — Просто я хотел сказать, что, конечно, мне хотелось бы получить такое право, но сейчас у меня его нет, — добавил он и рассердился на себя еще больше. Что за чушь, он начинает с ней любезничать. Вот уж этого он от себя совсем не ожидал, тем более в такой ситуации… С чего это он вдруг? Или это она его спровоцировала?

Ему вдруг показалось, что в комнате слишком яркий свет, и он, погасив его, включил торшер. Часы показывали десять вечера, на улице было темно, слышны были только громкие голоса выходивших из ресторана.

— Ага, — послышался голос женщины. — А вы хотели бы получить такое право? — Казалось, она выглядит заинтересованной. Глаза ее требовательно смотрели на Щелкунчика, а выражение лица стало ожидающим. — Как это интересно, — добавила она, видя, что он молчит и не знает, как выбраться из положения.

— Гм, давайте продолжим, — предложил наконец он, хватаясь за следующую сигарету, как утопающий хватается за соломинку.

Способ, которым стал действовать товарищ Барсуков, был простой, но верный. В обеих газетах Синегорья стали появляться будоражащие простой народ статьи о том, что комбинат продан капиталистам. Разъяснялось, что коррумпированные чиновники в демократической Москве — предатели и изменники Родины — специально продали комбинат капиталистам, чтобы пустить по миру рабочих и все население Синегорья. Разъяснялось также, что теперь капиталисты вообще никогда не будут платить зарплату, потому что они ненавидят простых рабочих. Капиталисты же закроют все магазины в городе, а также школы и детские садики. Естественно, они остановят весь общественный транспорт и снимут с линий все пять дряхлых автобусов… Потому что им это, мол, невыгодно, а сами они будут ездить в своих роскошных «Мерседесах» и растлевать местных девушек…

Население также пугали тем, что наверняка откроются игорные дома, казино и притоны разврата. Одним словом, вместо школ — казино, а вместо детских садиков — публичные дома.

Об этом же вопили ангажированные люди на рабочих собраниях, об этом же кликушествовали жэковские старушки и старички с ветеранскими значками на груди…

Синегорье бурлило уже которую неделю, и Барсуков очень рассчитывал, что разбуженное им народное недовольство поможет ему выиграть процесс по отмене решения аукциона. На всякий случай он отдал приказ и на четвертый месяц не платить зарплату всему коллективу — пусть позлятся, попсихуют.

А когда у него спрашивали впрямую, где же зарплата за все эти месяцы, он мрачно кивал куда-то в сторону и зловеще говорил: «А вот вы в Москве спросите, где зарплата… У правительства этого спросите. Они вас уже продали в кабалу империалистам…»

— Народ очень боится капитализма, — закончила свой рассказ Нина. — Они боятся, что будут жить хуже, чем сейчас.

— Но ведь жить хуже, чем они живут тут сейчас, невозможно, — возразил Щелкунчик.

— Это с точки зрения логики и здравого смысла, — ответила журналистка. — Но простым бывшим советским людям этого не объяснишь. Им столько лет внушали, беднягам, что капитализм — это плохо, что теперь этот панический страх просто стал их сущностью. Они же никогда не видели капиталистов, не видели, как живут люди при капитализме. Тут, в провинции, люди все еще помнят то, о чем им говорили разные мордастые райкомовские дядьки. А те говорили: «Империализм — враг трудящихся», и дышали при этом райкомовским перегаром… Очень страшно было, и потому — внушительно…

— Ну хорошо, — сказал Щелкунчик, который действительно был не силен в политике и экономике. — А что вы-то тут делаете? Вы мне все так убедительно и живописно рассказали. Зачем вы тут торчите? Да еще пьете с Черняковым… Он что — ваш сторонник? Вы к нему сюда приехали?

— Нет, я приехала к Барсукову, — честно призналась Нина. — Он мне нужен. Я хотела с ним поговорить, чтобы потом написать статью о нем, о его взглядах на жизнь и о методах руководства.

— Ничего себе, нашли героя для статьи, — хмыкнул Щелкунчик. — Вы же только что рассказали мне о том, какой он плохой, а теперь говорите, что хотите писать о нем. Странно это.

— Обо всем нужно писать, — ответила Нина и пожала плечами. — Это — принцип журналистики: писать обо всех явлениях. Называется — свобода информации.

Она произнесла все это быстро, без запинки и очень уверенно, можно сказать, даже — снисходительно. Но Щелкунчику показалось, что его последние вопросы застали женщину врасплох. Ему показалось, что она растерялась и просто не знала, что ответить о том, что же конкретно привело ее к этому Барсукову.

Да что о нем писать — подумаешь, фигура… Обычный толстомордый начальник из старого времени. Когда-то был членом бюро обкома, потом разжирел, стал красть. Теперь нахапал и не хочет, чтобы ему мешали хапать дальше… Нечего тут писать — всем известная фигура в нашем Отечестве. Можно сказать, национальный герой.

Щелкунчик уже совсем было собрался уличить Нину в неискренности, в том, что она что-то от него скрывает, но тут в дверь раздался громкий стук.

Они переглянулись, но никто из них не мог предположить, кто стоит за дверью. Щелкунчик, правда, через секунду сообразил, в чем дело.

— Откройте, милиция, — сказали из коридора, когда он, подкравшись к двери, спросил, кто там.

— А зачем? — осторожно осведомился Щелкунчик. Он был не такой дурак, чтобы открывать дверь в ответ на такие глупости, как милиция…

— Откройте немедленно, — потребовали снаружи. — Иначе сломаем дверь.

Щелкунчик понял, что в Синегорье еще не дошло понимание Конституции и основных прав человека… Может быть, никогда и не дойдет. Тут о них все равно никто не имеет представления.

— Откройте, мужчина, — послышался нервный женский голос. — Это администратор… Откройте, тут милиция…

Ладно, не связываться же по пустякам, подумал Щелкунчик. У него слишком важное дело тут, и он слишком важный человек, чтобы рисковать, привлекая к себе внимание по пустякам…

В комнату вошел милиционер в форме старшего лейтенанта и с ним та самая толстая администраторша, которой Щелкунчик недавно дал двадцать тысяч.

— Что тут происходит? — строго спросил синегорский офицер, мрачно поглядев на Нину, сидевшую в кресле, на бутылку водки и на включенный торшер, заливавший комнату интимным светом. Увиденная картина ему очень не понравилась, потому что, как видно, полностью противоречила его представлениям о порядке.

— То есть? — не понял Щелкунчик. — А у вас что происходит? Почему вы врываетесь вечером в номер? У вас какие на это основания? Представьтесь, пожалуйста.

Провинциальный блюститель, привыкший к рабскому заискиванию здешней публики перед всякой властью, опешил от такого разговора. Потом напряг мозги, и там шевельнулась какая-то одинокая мысль.

— Старший лейтенант Миронов, — наконец сказал он, неуверенно прикладывая руку к фуражке с засаленным околышем и грязным козырьком.

— Предъявите ваши документы! — отрывисто произнес Щелкунчик.

— Это чего? — поперхнулся старлей. — Вы чего, гражданин?

— Я у себя в номере, — сказал Щелкунчик и кивнул на притихшую бабу-администраторшу. — А вот вас я не знаю… Прошу предъявить документы.

Лейтенант достал удостоверение и показал его вверх ногами. Щелкунчик повертел удостоверение, потом вернул офицеру.

На самом деле удостоверение было ему совершенно неинтересно, просто он хотел «попинать» немного надзирателя, потому что тот помешал ему вести важный разговор. Да и вообще, всем этим представителям закона всегда желательно с самого начала показать их место…

Выяснилось, что в туалете на пятом этаже найден труп молодого мужчины. Труп опознан, но теперь милиция по «горячим следам» опрашивает всех жильцов, которые вечером не сидели по своим номерам, а шлялись по гостинице.

— Видели ли вы молодого человека в джинсах, зеленой куртке и клетчатой рубашке? — строго спросил милиционер.

— Нет, — ответил Щелкунчик. — Я вообще не был на пятом этаже. Мне незачем там бывать, потому что я живу ниже, как вы и сами видите.

— Ну, может, встречали на лестнице? Может, он с кем-то был? — упорствовал офицер, которому Щелкунчик сразу показался личностью подозрительной во всех отношениях.

Получив на все отрицательные ответы, милиционер повернулся к Нине.

— А вы? — приступил он к ней. — Вы кто такая? Ваши документы…

— Это тоже наша, — вступила в разговор администраторша. — Она в пятьсот шестом живет, как раз на пятом этаже.

— Вы видели молодого человека в джинсах, клетчатой рубашке и зеленой куртке? — повторил офицер. Наверное, он прошел уже по многим номерам и теперь повторял приметы совершенно механически, не задумываясь.

— Она в ресторан спускалась, в ресторане сидела, — сказала администраторша мстительно. — Сидела там с Черняковым, который с комбината.

Милиционер поднял брови. Видимо, Черняков тоже был в Синегорье довольно заметной фигурой, так что его фамилия тут что-то говорила.

— А теперь вот тут сидит, — еще более мстительно закончила баба, ханжески потупя свиные глазки. Еще бы, надо же было ей выразить свое отношение к подобным бесстыдным дамочкам. Приезжают тут всякие и развратничают… А еще из Москвы. Журналистка называется…

Эту тираду она произнести не посмела, но всем своим видом показала, как она — порядочная женщина — относится к современным безобразиям.

— Так вы точно ничего не видели? — уточнил милиционер на всякий случай, понимая, впрочем, уже, что ничего узнать ему тут не удается и сейчас придется уходить.

Но просто так уйти он не мог — не позволяла натура. Натура простого парня, закончившего на тройки паршивый техникум, гнущего спину перед начальством и изгаляющегося над всеми, кто слабее, не позволяла ему просто так оставить в покое этих «интеллигентов хреновых», которые сидят тут спокойно и еще смеют разные слова говорить, указывать ему его место… Эх, были бы они не приезжие, а местные, понятные люди, он бы им живо «разъяснил» — отвел бы в отделение, и долго бы они с товарищами месили сапогами этих больно гордых людей… Били бы и плевали сверху на их распростертые тела, как это у них водится. А потом составили бы протокол о неповиновении, о мелком хулиганстве. Эх, раздолье в родном краю…

Но с этими, похоже, нельзя было проделать ничего такого. Надо было соблюдать видимость цивилизованности перед Москвой. Но до поры до времени, конечно, до поры до времени!

Бить и волочить в отделение было нельзя, но можно было поиздеваться иначе, показать-таки свою власть.

— А вы, гражданка, пройдите в свой номер, — строго сказал лейтенант, обращаясь к Нине.

Щелкунчик чуть не взвился от досады, но промолчал, не сообразив сразу, что сказать. Но тут сама Нина отреагировала неожиданно.

— Никуда я не пойду, — твердо сказала она, почти не глядя на милиционера. — И не вам решать, где мне быть и куда идти. Идите, командуйте у себя на скотном дворе…

— Не положено, — забормотал милиционер, опять опешив от полученного достойного отпора. — После одиннадцати часов… Посторонние в номере… Непорядок, нарушение…

Он растерянно бубнил что-то еще в этом роде и начальственно косился на притихшую администраторшу, но ситуация была не в его пользу.

— Это все вас совершенно не касается, — вступил в разговор Щелкунчик. — Вам поручено искать следы убийства, опрашивать граждан. Вот и не отвлекайтесь, работайте, выполняйте приказание начальства. И не лезьте не в свое дело.

— Я вот завтра на вас вашему прокурору пожалуюсь, — сказала вдруг Нина с заносчивым видом. — Он вам покажет, как врываться в номера к людям и говорить разные глупости среди ночи. Положено, не положено… У вас сколько классов образования?

— Техникум, — глупо ответил лейтенант, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Эх, не надо бы ему было связываться с этими фраерами. Вдруг она, баба эта, и вправду прокурору пожалуется? Мало ли что она может наговорить — неприятности будут…

В конце концов милиционер ушел, недовольно фырча, и они вновь остались одни.

— На самом деле, мне, наверное, и вправду пора идти, — сказала Нина, нерешительно глядя на Щелкунчика.

— Это невозможно, — ответил он тут же, и женщина вопросительно вскинула на него глаза.

— Что вы имеете в виду? — спросила она. — Вы что, и вправду собираетесь проговорить тут со мной всю ночь?

— Может быть, и не проговорить, — сказал он. — Но то, что вам не следует идти к себе в номер — это совершенно точно.

— Но почему? Вы все говорите загадками, — произнесла она непонимающе. — Да вы и сами — целая загадка… Непонятно, может быть, вы все-таки объясните, в чем дело и что вы от меня хотите?

— У меня к вам последний вопрос, — сказал Щелкунчик. — И, может быть, после этого вы и сами поймете, что я прав и вам не следует сейчас идти к себе. Итак: что у вас за отношения с Черняковым?

— Вы, кажется, все-таки ревнуете, — растерянно засмеялась Нина. — Иначе я не могу объяснить вашего повышенного интереса к этому человеку и нашей с ним встрече.

— У вас с ним хорошие отношения? — спросил Щелкунчик, не обращая внимания на последние слова женщины. — Это деловые отношения или личные?

— Неужели вы думаете, что у меня могут быть личные отношения с Черняковым? — хмыкнула Нина и передернула плечами. — Он же совершенно не в моем вкусе… В моем вкусе другие мужчины. Иного типа. — Она замолчала и многозначительно посмотрела на Щелкунчика.

— Теперь последний вопрос, — сказал он, напрягаясь. — Как вы думаете, зачем Черняков может желать вашей смерти? Почему он может хотеть вас убить?

Наступила пауза, в течение которой глаза Нины сначала выкатились на собеседника, потом в них мелькнуло нечто…

За это время Щелкунчик уже успел несколько раз пожалеть о том, что у него напрочь отсутствуют следовательские способности. Вот что значит не иметь таланта детектива…

Ах, если бы он только умел правильно и к месту задавать вопросы! Если бы он умел правильно анализировать факты, сопоставлять их! Но нет, этого ему не дано в жизни.

Вот и приходится задавать вопросы, что называется, «в лоб», рискуя при этом лишь напугать человека, а не добиться истины.

— А вы, часом, не сумасшедший? — поинтересовалась Нина, когда пришла в себя после последнего вопроса. — Я вас как-то забыла об этом спросить… С чего вы взяли, что Черняков может хотеть меня убить? Он вообще не убийца, а солидный человек.

— Это никогда нельзя знать заранее — на что каждый человек бывает способен, когда его припрет, — ответил со знанием дела Щелкунчик. — К тому же можно ведь и не убивать самому, можно организовать это дело. Получается точно такое же убийство, только выполненное чужими руками. Вот что я имел в виду. Что же касается моей нормальности, то я даже не стану уверять вас ни в чем. Самый верный признак сумасшествия — это полная уверенность в своей нормальности.

Эту последнюю фразу Щелкунчик сказал как бы «в свой огород». Он сейчас и в самом деле не был уверен в том, что поступает правильно. Очень может быть, что в течение всего сегодняшнего вечера он просто совершал одну глупость за другой.

С точки зрения здравого смысла ему, наверное, следовало бы сидеть себе тихо и готовиться к своему собственному делу. К делу, которое было ему поручено, за которое он взялся, за которое получил деньги. А вовсе не лезть не в свои дела.

Нечего было вмешиваться с самого начала. Ну, захотел какой-то там Черняков убить какую-то журналистку… Какое дело до этого Щелкунчику?

Что у него, своих проблем мало? Надо было и не подсматривать, и не подглядывать, и вообще «не брать в голову».

А уж если встрял и сделал что-то такое, то незачем было сейчас приглашать даму к себе и задавать ей вопросы, нечего показывать свою заинтересованность, свою причастность к чему бы то ни было.

Но что же поделаешь, сделанного не воротишь, теперь оставалось ждать ответа Нины. Если она захочет отвечать и если у нее есть что ответить…

— А откуда вы вообще знаете, что он хотел меня убить? — спросила Нина. — С чего вы это взяли?

— Видите ли, — ответил Щелкунчик, решивший идти ва-банк. — Дело в том, что в настоящий момент в вашем номере распылен специальный ядовитый дезодорант, который должен был убить вас к утру… Это совершенно точно, и вы могли бы это проверить, но я вам не советую — дезодорант очень серьезный, и ваша проверка моих слов может плохо кончиться. Вам понятно?

— Откуда вы это знаете? — прошептала Нина, но по ее глазам было видно, что она поверила ему. Она нервно заворочалась в кресле, которое, казалось, вдруг стало ей неудобным. — С чего вы это взяли?

В глазах ее появился неподдельный страх. Это выражение было слишком хорошо знакомо Щелкунчику. Такое выражение бывает в глазах жертвы, когда она уже понимает, что сейчас наступит неминуемая смерть…

— Я знаю! — отрезал он. — Незачем подробно обсуждать, откуда мне это известно. Вот, кстати, ответ на ваш вопрос о причинах, по которым я пригласил вас сейчас к себе, а не отпустил в ваш номер и не пошел вместе с вами. Там вас ждет смерть.

— Черняков? — прошептала Нина. Она была подавлена и растеряна. Что, собственно говоря, естественно. Когда человек узнает внезапно о том, что был на волосок от гибели, — это производит впечатление… И вообще: знать, что кто-то желает твоей смерти, — это ощущение не из приятных и требует подготовки.

— Так вы представляете себе, зачем ему вас убивать? — настаивал Щелкунчик.

— А почему вы думаете, что это он? — спросила Нина. — Это он распылил яд в моей комнате? Но ведь он у меня в комнате не был…

— Я и не сказал, что непосредственно он, — ответил Щелкунчик. — Просто яд был распылен в то время, пока вы сидели с Черняковым в ресторане. Сопоставив эти два факта, я и сделал вывод, что он имеет некоторое отношение к распылению… Он ведь вас пригласил в ресторан? Ну вот…

— Но зачем ему это нужно? — запинаясь, произнесла недоуменно Нина.

— А вот это вам лучше известно, чем мне, — сказал Щелкунчик. — Я, собственно, об этом вас и спрашиваю… Мне-то ничего не известно. А хотелось бы знать. Все-таки, как-никак, я ваш спаситель.

— Мне ничего не известно, — сказала Нина. — Вообще весь сегодняшний вечер — это загадка от начала и до конца. Начиная с нашего ужина с господином Черняковым и до вашего появления… Уж не говоря о том, что вы только что рассказали.