Призрак киллера

— Зачем? — наконец сумела она сформулировать то, что терзало ее.

Но у Щелкунчика больше не было времени. Он понимал, что через часа полтора, не больше, охрана внизу забеспокоится и станет звонить сюда по радиотелефону…

Итак, у него есть только полтора часа для того, чтобы скрыться отсюда. Он посмотрел на Лену, на ее испуганное лицо, пожалел ее. Что ж поделаешь, если не было другого способа приблизиться к «клиенту»…

— Сейчас я свяжу тебя, — сказал он деловито, вытаскивая из кармана куртки заранее приготовленный моток веревки. — Придется крепко связать, ты уж меня извини. Это для твоей же пользы, ты потом оценишь…

Щелкунчик повернул к себе потрясенную и оттого будто парализованную Лену и быстро скрутил ей руки за спиной. После этого положил ее на пол рядом с диваном и связал ноги. Затягивая узлы потуже, он понимал, что ничего особо страшного не произойдет — через полтора-два часа ее освободят от пут. Для того, чтобы передать в руки следствия. Можно себе представить, сколько сюда в скором времени понаедет чиновного народа!

— Скажешь, что я влез в окно и запугал тебя пистолетом, — быстро сказал он Лене, поворачивая ее на живот, затылком вверх. — Потом заставил тебя открыть дверь твоему хахалю, убил его и связал тебя. Ты меня раньше никогда не видела. Понятно? — Лена молчала, уткнувшись носом в пол. Тело ее мелко дрожало, как в лихорадке. — Впрочем, можешь сказать все, что угодно, — закончил Щелкунчик свое напутствие. — Можешь даже рассказать все, как было. Только будет хуже, потому что тогда тебя осудят как соучастницу… Ты никогда не докажешь, что не знала заранее о моих намерениях… А еще будут требовать, чтобы ты помогла найти меня. А ты все равно ничего про меня не знаешь, так что только напрасно измучаешься. Поняла?

Щелкунчик встал, разговор на этом был закончен. Он так и не узнал, что же сказала на следствии Лена, потому что он так и не начал читать газеты.

За окнами было еще светло. Щелкунчик посмотрел вниз, увидел две машины с охраной. Можно, конечно, просто спуститься по лестнице и пройти мимо них, как будто он просто жилец этого дома или был тут у кого-то в гостях…

Но нет, лучше не рисковать, это ни к чему. Задние окна выходили на другую сторону, и можно было спуститься вниз по водосточной трубе, как он уже сделал это накануне. Только тогда он взбирался вверх, а теперь было бы еще легче.

Щелкунчик уже собрался так поступить, но увидел окна дома напротив. Дом далеко, но вдруг какая-нибудь пенсионерка сидит сиднем у окна и смотрит вдаль своими дальнозоркими от старости глазами? Увидит ползущего по трубе человека да и позвонит в милицию. Вечно им делать нечего, этим пенсионерам.

Щелкунчик вышел на лестницу, аккуратно прикрыл за собой дверь. Спустился до первого этажа и открыл окно с лестничной площадки на другую сторону дома. С первого этажа он спрыгнет спокойно и в одно мгновение, этого вообще никто не заметит.

Так оно и вышло. Теперь надо было за полтора часа успеть скрыться и замести следы. Щелкунчик отлично представлял себе, какой тут начнется тарарам, когда станет известно об убийстве.

Доложат дрожащим голосом в Генеральную прокуратуру. Доложат вице-премьеру правительства. Объявят по телевидению о совершенном злодейском убийстве. Одних милицейских генералов приедет не меньше трех штук — все наличное количество коньяка в местном ресторане выпьют, все шашлыки съедят, тонну бумаги переведут на протоколы… Интересно, а как объявят по телевизору и в газетах о происшедшем: «Убит в квартире своей знакомой» или обойдутся более краткой для приличия формулировкой? Например: «При невыясненных обстоятельствах»?

Пути отхода Щелкунчик разработал заранее, как и всегда в подобных случаях. Убегать на поезде или по автомобильной дороге было опасно. Это хорошо где угодно, но только не здесь, вдали от других населенных пунктов. За два часа, пока не объявят тревогу, далеко не уедешь ни на поезде, ни на автомобиле.

Оставался самолет, и у Щелкунчика уже лежал в кармане билет до Екатеринбурга. Теперь оставалось лишь быстро добраться до аэропорта и сесть в самолет. А потом — пожалуйста, ищите, народу в стране много.

Главное при отходе после выполнения заказа было иметь фантазию, представить себе, как и когда начнут искать… Здесь надо было вычислить все возможные варианты, представить себя руководителем группы поиска убийцы.

Сделать это Щелкунчику было не так уж сложно — в конце концов, он военный в прошлом, и те, кто его ищет, тоже, в общем-то, военные. Ну, пусть у них погоны другого цвета. Но представить себе психологию этих людей Щелкунчик мог хорошо.

Утром он выписался из гостиницы, напоследок прополоскал рот водкой и спустился к администраторше заплатить за номер. От него пахло водкой, он был в вальяжном настроении. Опершись на стойку, Щелкунчик исправно дышал водкой на тетку-администраторшу и рассказывал ей о том, как у него ничего не вышло с покупкой стального листа для своего бизнеса. Говорил он об этом долго, мешал тетке работать. Делалось это специально для того, чтобы успеть надоесть ей и чтобы в ее голову запало, что вот-де был такой проживающий — унылый идиот-неудачник… Ничего у него не вышло, да еще и пил он каждый день. Что ж удивительного в том, что у него ничего не получилось?

Потом, когда милиция начнет «шерстить» списки проживавших в гостинице, тетка и не вспомнит про этого человека. Что ж, у нее память, что ли, железная, чтобы всех дураков подряд вспоминать?..

Щелкунчик долетел до Екатеринбурга и, не выходя из здания аэровокзала, пересел на самолет до Сыктывкара.

Вот уже в Сыктывкаре Щелкунчик несколько расслабился, передохнул. Он вышел из здания аэропорта, закурил. День тут был пасмурный, ветер гнал мусор и окурки по прилегающей площади. Один за другим отъезжали старенькие автобусы, развозя прилетевших пассажиров по разным районам города.

Прямо посреди площади стояла скульптура — представитель народа коми пускает в небо птиц. Эта скульптурная аллегория должна была символизировать стремление народа коми к полету… Очень приятно.

Щелкунчик походил вокруг скульптуры, одобрительно покачал головой. Замысел художника ему понравился, Щелкунчик вообще любил неординарные решения во всем. В каком-то смысле он и сам был художником в своем мрачном деле и готов всегда был оценить нетривиальный подход… Что ж, коми с птицами у здания аэровокзала — это почти так же свежо, как и его недавняя задумка с Леной и ее незадачливым любовником…

Потом он долго и обстоятельно ужинал в ресторане «Вытегра». Он заказал себе несколько сытных блюд и большую бутылку водки — не поллитровку, а семьсот пятьдесят граммов. Он пил ее не спеша, маленькими рюмочками, хотя эта водка и не была именно такой, как ему хотелось, — слишком теплая и разбавленная.

Он ел и пил и очень жалел, что огромные стеклянные окна ресторана, выходящие на улицу, зашторены. Обидно, так можно было бы еще и любоваться вечерним видом столицы северной республики…

После ужина, когда он уже немного «отмяк», пришло время идти на вокзал. Дальше он поедет на поезде. Будет сидеть себе у окна вагона, смотреть на пробегающие леса, на мелькающие редкие огоньки станций и напевать себе под нос заунывное, но подходящее к ситуации:

Он вышел из ресторана и пошел на железнодорожный вокзал пешком. Он заранее посмотрел расписание и знал, что успеет к нужному поезду. На перекрестке улиц в центре ему встретилась компания местных хулиганов. Они специально так и стояли на углу, чтобы привязаться к любому, с какой бы стороны он ни шел…

Парней было человек пять — семнадцати-восемнадцатилетние недоросли. Если они и были пьяны, то несильно. Зато рядом стояли две девки — подруги. Глупые, плохо одетые и развязные, они матерились еще пуще парней… Напоказ, что ли…

Увидев Щелкунчика, компания замолчала и как бы собралась, сгруппировалась. Это было то, что им надо — одинокий мужчина, прилично выглядящий, спокойный. Как раз то, чего они и искали для своей дикой потехи. Такого хорошо и весело повалить на землю и долго бить ногами, топтать, ломать ему ребра… Еще очень хорошо, когда у такого вот бывают очки — тогда их можно разбить прямо у него на лице, окровавить человека…

— Эй, дядя, — обратилась к Щелкунчику одна из мерзких девиц, когда он поравнялся с компанией. — Закурить не найдется?

Двое парней мгновенно, как по команде, заступили ему дорогу. Руки у них были в карманах, значит, там были либо ножи, либо кастеты. Еще трое зашли сзади, и Щелкунчик услышал позади себя шепот и препирательства — кому бить первым.

Он остановился, посмотрел на стоящих перед ним парней. Все молчали, только обе «отмороженные» девки беспрестанно глупо хихикали…

Вот так, в такой обстановке многие уже прощались если не с жизнью, то со здоровьем. Сколько слез потом было пролито семьями, детьми, женами новоявленных калек…

«Убить их?» — лениво пронеслась мысль у Щелкунчика.

После плотного неторопливого ужина мозги шевелились вяло, как-то безучастно. Был тяжелый день, потом тяжелая ночь. Он сделал сложное дело, которое потребовало много моральных усилий. Теперь вот еще это. Какие-то молоденькие сопливые подонки. Убить их не жалко. Совсем не жалко, и не потому, что Щелкунчик был киллер. Тут было совсем другое. Когда убиваешь по заказу, когда действуешь в рамках своей привычной профессии, в этом нет ничего личного. Тогда это просто дело, которое нужно сделать, и тут не может быть места для жалости или вообще каких бы то ни было чувств.

Щелкунчику удалось сохранить свою психику именно благодаря этому умению, этой способности разделять, жестко разграничивать жизнь и работу. Когда он киллер — о жалости вообще не может быть речи, как не может быть речи о личных человеческих чувствах. Щелкунчик презирал людей, которым нравится убивать.

Не так-то много ему довелось встретить таких людей в жизни, но несколько встреч у него было. Нет, это были для него совсем не люди, не говоря уж о том, что он никогда бы не признал их своими коллегами. Они любили убивать себе подобных, то есть делали это с удовольствием… Их он считал маньяками, уродами и не мог поставить себя с ними на одну доску.

Однажды он посмотрел довольно старый французский эротический фильм. Названия он не запомнил, но одна сцена врезалась ему в память сразу, потому что он мгновенно провел аналогию со своей экзотической профессией.

В той сцене к владелице публичного дома обратилась женщина-врач, которая призналась, что больше всего на свете хотела бы стать проституткой и потому просит взять ее в публичный дом… Хозяйка-бандерша предложила этой докторше поласкать себя у нее на глазах. Так сказать, на пробу… И что же? Та сделала это, после чего бандерша презрительно сказала ей: «Нет, вы мне не подходите. Вы не можете быть шлюхой потому, что вам это слишком уж нравится…»

Для Щелкунчика это было очень показательно. Он тогда сразу же подумал про себя с удовлетворением, что нет, ему ни в коем случае не нравится убивать. Он не убийца, а просто киллер-профессионал. Если бы он умел делать что-то другое и это приносило бы доход, он занимался бы другим. Просто сейчас он не умеет делать ничего, кроме тихого, аккуратного убийства заказанного лица. А в личной жизни он испытывал все чувства, включая и жалость к людям и животным.

Но этих хулиганов, встретившихся ему сейчас на пустынной улице Сыктывкара, он все равно не жалел. Он посмотрел на них, услышал обрывки их речей и понял, что жалеть тут некого. Решительно некого. Ну и что, что они молодые? Тем хуже, значит, они превратились в зверей почти с младенчества. Если их сейчас просто взять и поубивать на месте, никто ничего не потеряет. Общество только выиграет от этого. В будущем несколькими десятками покалеченных, изуродованных людей станет меньше…

Но нет, убивать он не хотел. В памяти вдруг пронеслась вся вереница людей, которых ему довелось прикончить. Это была даже не вереница, не портретная галерея, а просто некая эманация, как бы непрерывный поток, без лиц и индивидуальности…

Щелкунчик посмотрел на стоящих перед ним хулиганов, и, может быть, те каким-то животным чувством ощутили нечто… Нечто грозное и беспощадное, с чем они вдруг неожиданно для себя столкнулись на пустой и такой знакомой им улице.

И то, что они внезапно увидели в глазах этого неизвестного им человека, было гораздо страшнее всего, что они уже знали. Страшнее милиции, страшнее суда и прокуратуры. Эти глаза смотрели на них и были одновременно внимательными и будто незрячими. Щелкунчик смотрел сквозь этих парней и их верещащих девок.

Убить их не составило бы ему сейчас ни труда, ни времени. Может быть, парни не успели бы даже вытащить свои глупые ножи. Он даже знал, как именно следует убивать вот таких и вот в такой ситуации — нужно переламывать им шейные позвонки. Быстро и надежно. Верная смерть. Ему уже приходилось делать такое.

Самым странным оказалось то, что все это неведомым звериным чутьем осознали и сами нападающие. Они постояли несколько секунд и расступились, как зачарованные. Иногда диким животным свойственна потрясающая интуиция…

Щелкунчик двинулся вперед, и уже спустя несколько секунд услышал позади себя растерянный смешок одного из парней, которые только сейчас начали выходить из наваждения…

«Сейчас догонят, — подумал он. — Надо быть наготове».

Но нет, никто не двинулся с места, и компания стояла тихо до тех пор, пока он не повернул за поворот.

«Как хорошо, — машинально отметил Щелкунчик. — Хорошо, что все так… тихо. Можно отдыхать».

Ему еще предстояла долгая дорога домой.

— Оперативная группа прибыла на место происшествия спустя двадцать минут, — говорила дикторша, глядя в объектив телекамеры своими накрашенными глазами и старательно расширяя их по случаю серьезности события. — На месте происшествия было обнаружено…

Щелкунчик сидел в кресле у себя дома. На правом колене у него устроилась Полина, а на левом — Кирилл. Дети жевали привезенную им «Фрутеллу» с клубничным ароматом и глядели на экран работающего телевизора. Им было скучно, потому что очаровательная дикторша говорила о чем-то глубоко непонятном. Подумаешь, убили какого-то чужого дядьку — какого-то генерального директора из глухой провинции…

— Давай переключим на «Первую любовь», — сказала Полина, которая первая не выдержала монотонности и непонятности излагаемых по телевизору новостей. — Там как раз Мария Инес должна встретиться… — Она назвала какое-то характерное испанское имя, но Щелкунчик не расслышал и только тихонько взял дочку за палец.

— Подожди, — попросил он. — Интересно дослушать до конца новости. Потом переключим, я тебе обещаю.

Полина вздохнула и смирилась. А смирившись, стала покорно смотреть и дальше на неприятную ей кривляку-дикторшу в телевизоре. Она привыкла слушаться папу. В конце концов, папа не так часто бывает дома, а сегодня он вообще первый день после долгого отсутствия. Что ж, если он хочет и дальше смотреть эти глупости, Полина подчинится…

— Руководитель следственной группы заявил, что расследование этого убийства уже началось, — продолжила говорить дикторша. — Однако следствие обещает быть долгим и трудным, так как в этом случае работали профессионалы…

«Профессионалы, — хмыкнул про себя Щелкунчик. — Они даже не знают, что я был один… Им кажется, что для того, чтобы прикончить какого-то толстопузого директора, нужна целая толпа боевиков…»

На экране появилось упитанное лицо главного следователя. Он смотрел в объектив и старательно надувал щеки, демонстрируя, какой он важный человек…

— Работали профессионалы, — опять сказал он. — Потребуется много времени и сил. Расследование будет тяжелым.

Следователь значительно посмотрел в объектив мрачным взглядом, как бы подтверждая непосильность своей работы, после чего картинка сменилась и на экране вновь возникла накрашенная дикторша…

«Тьфу ты, — выругался про себя Щелкунчик. — Они уже совсем ничего делать не желают, даже скучно… Твердят одно только, что работали профессионалы, и думают, что это для них как бы отпущение грехов и объяснение их неспособности и бездарности… Что они так заладили каждый раз говорить о профессионалах? Как будто они сами — полные дилетанты, и это их как-то извиняет. Отчего их всех не повыгоняют с работы? Куда смотрит общество, которое согласно оплачивать этих бездельников?»

Он был раздражен. Работаешь, трудишься, выдумываешь что-то интересное, нетрадиционное, а этого даже никто не способен оценить…

«Этот следователь ведь, наверное, в немалых чинах, — думал рассерженно Щелкунчик. — Кучу денег получает, машину имеет, детей наверняка давно в Америку учиться отправил. А работать совсем не может. Все ссылается на то, что работали профессионалы, а значит, по его логике, с него и спрашивать нечего… Тупицы несчастные, ворье… Только взятки и умеют брать да щеки надувать перед телекамерой…»

Ему было скучно и противно. Кстати, он теперь узнал, каким образом вышли из положения при сообщении о гибели генерального директора Барсукова. Сказали коротко — на месте происшествия… Именно так теперь упорно именовалась квартира любовницы Владилена Серафимовича… Пусть телезритель думает, что хочет. Одно слово — место происшествия… Ха-ха-ха!

Картина на экране сменилась — стали показывать Доку Завгаева и каких-то политиков с генералами. Дикторша при этом поставленным мелодичным голосом сообщала о нарушении назранских договоренностей. Этого Щелкунчик уже не слушал, он ничего не понимал в политике последних лет…

— Ну, опять одно и то же, — вступил Кирилл, которому вообще надоело смотреть новости, тем более что конфета «Фрутелла» закончилась. — А почему они все нарушают эти самые засранские договоренности? А, папа?

Мальчик вопросительно смотрел на Щелкунчика, который был погружен в свои раздраженные мысли. Нужно было что-то отвечать, ребенок ждал ответа по существу. А что ему можно ответить?

— Эх, сынок, — вздохнул Щелкунчик, тупо вглядываясь в мелькание на экране кавказских лиц в папахах и «золотоносных» погон генералов. — В наше время нормальные-то договоренности никто не выполняет, а уж засранские… Что тут говорить…

Они выключили новости и стали просто болтать. Это был первый вечер, который Щелкунчик провел дома после своего возвращения. Надя встретила его испуганная, сразу рассказала о том, какой у нее был странный телефонный звонок, и о том, что она не решилась рисковать и сдала билеты на самолет.

— Ну и правильно, — сказал Щелкунчик, целуя ее в щеку. — Меня не было… Ты была одна. Молодец, что приняла правильное решение. Незачем было рисковать. Я теперь сам во всем разберусь.

— Но мне сказали, что ты должен сделать какое-то дело, — сказала Надя. — И только после этого нам разрешат ехать в отпуск.

Щелкунчик засмеялся.

— Глупости, — заверил он жену. — Дело я сделаю в течение пары дней, так что не о чем беспокоиться. Скоро все вместе поедем отсюда.

Он хотел было добавить слово «навсегда», но сдержался. Незачем беспокоить Надю раньше времени. Об их отъезде в какую-нибудь Венесуэлу он сообщит в свое время, и не здесь…

То, что за его семьей следили все это время, его нисколько не удивило и не огорчило. В конце концов, банк «Солнечный» заплатил ему уже немалые деньги и имел право контролировать выполнение заказа. Они хотели застраховать себя оттого, что он сбежит с деньгами и ничего не сделает.

Ну, пусть, ничего страшного для Щелкунчика в этом нет. Они, как говорится, в своем праве. Он не собирается их обманывать. Сделает третий «заказ» и уедет.

— Папа, а когда мы поедем в Латвию к дяде Андрису? — спросила Полина. Прежде она, будучи от рождения, видимо, тактичной девочкой, старалась не упоминать имя дяди Андриса при папе. Но теперь, наверное, поняла, что ничего страшного в этом нет и папа ничего не имеет против, раз сам решил ехать туда.

Когда она узнала, что дата отъезда откладывается, то помрачнела. Щелкунчик решил не раздражать своих нанимателей и действительно не нервировать их отправкой семьи за границу. Пусть все будет, как они хотят. Пусть не сомневаются, так будет лучше. Тем более что ему осталось еще одно «дело» и на этом счет будет закрыт, а его «арбуз» полностью отработан.

Миллиард — это деньги. За них можно и подержать детей с Надей лишних три-пять дней в Москве…

— В Латвию? — переспросил Щелкунчик, размышляя. — Ну, через недельку, я думаю… Вот папа сделает свои дела, и все вместе поедем. А пока что, чтобы вы не скучали, я могу вам подарить что-нибудь. Что вы хотите получить в подарок?

Оба ребенка думали недолго. Наверное, у каждого уже было что-то заветное, что он хотел бы получить. Щелкунчик с Надей вообще старались не особо баловать детей подарками. Незачем покупать любовь собственных детей. Такая необходимость появляется только в семьях, где нет искренних отношений между людьми… Но тут был как бы особый случай, Щелкунчик это понимал. Во-первых, откладывался отъезд на отдых, которого дети ждали. А во-вторых, он на самом деле очень удачно «грохнул» последнего клиента, так что с него как бы причиталось…

Полина изъявила желание иметь лошадь для Барби.

— Только белого цвета, — сказал она. — Не забудь, папочка, только белую лошадь. Вообще-то, было бы лучше, если бы я сама смогла выбрать, — закончила она со вздохом…

«Интересно, зачем Барби лошадь? — подумал про себя Щелкунчик. — Куда поедет Барби на этой лошади? Кроме того, у Полины этих Барби штук пять, так кому же из них будет принадлежать лошадь? И почему она должна быть обязательно белой? Это даже как-то странно — Барби на белой лошади, как Жуков на параде Победы…»

А впрочем, пожалуйста, он купит белую лошадь. Отчего бы и нет? Все-таки он не девочка восьми лет и, наверное, в этом смысле чего-то не понимает…

А Кирилл захотел краски, он в последнее время увлекся рисованием. Краски так краски, решил Щелкунчик. Главное, что ему удалось сделать за последнее время, — это отучить мальчика от увлечения игрушками, сделанными в форме оружия. Когда Щелкунчик только женился на Наде и они познакомились с Кириллом, тот буквально бредил всякими там пистолетами, автоматами и игрушечными Терминаторами… А Щелкунчик просто трясся от ярости, видя всю эту гадость в детских руках. Ему казалось, что ребенок оскверняется тем, что имеет дело даже с имитацией оружия.

Теперь эта проблема была решена — Кириллу нужны краски, и он их получит. Пусть он будет художником — модернистом, авангардистом, классиком… Живописцем, графиком, скульптором… Кем угодно, только пусть ему не приходит в голову убивать людей…

— Садитесь в машину, — сказали ему, и он привычно уже забрался на переднее сиденье рядом с водителем.

Так начинались почти все его «задания» — с приглашения сесть в машину для переговоров.

Людей было двое — один за рулем и один на заднем сиденье. Оба и сейчас были с закрытыми лицами, хотя Щелкунчику показалось, что это те же самые люди, которые имели с ним дело в первый раз, при первом контакте. Хотя, с другой стороны, какая разница?

— Вы сделали две трети работы, — произнес тот, что сидел спереди, за рулем. — Мы удостоверились в том, что второй ваш «клиент» покончил счеты с жизнью, так что у нас нет сомнений в вашей добросовестности.

— А вы что — сомневались? — заносчиво спросил Щелкунчик. — Да об этом трубят все средства массовой информации… Я сам слышал по телевизору вчера.

— Телевизор — телевизором, — спокойно ответил человек в маске. — А у нас свои источники информации.

— Я не сомневаюсь, — иронически ответил Щелкунчик, вспомнив, какой густой и крепкий бульон из разной нечисти собрался сейчас в Синегорье… Конечно, там есть и соглядатаи от этих людей тоже…

— Получите вторую часть ваших денег, — словно не заметив иронии, сказал человек за рулем.

Из-за спины Щелкунчика возникла рука сидящего сзади с конвертом. Там была вторая часть обещанного «арбуза»…

— Мои дети хотят отдыхать, — сказал Щелкунчик, засовывая конверт себе под куртку, которую он надел по ночной прохладе. — А вы не выпускаете их на отдых.

— Если бы ваши дети ехали отдыхать в Коломенское или еще куда-нибудь под Москвой, у нас не было бы возражений, — ответил тот, что сидел спереди. — Но вы хотите заслать их слишком далеко. Не надо спешить. Сделайте всю работу, и все вы сможете спокойно ехать куда хотите, никто не станет вас задерживать. Кстати, третий человек не должен занять у вас много времени.

Щелкунчик понял, что ситуация останется без изменений, и ему оставалось только надеяться на то, что он быстро справится с «делом».

— Получите конверт, — сказал тот, что сидел сзади. — Там опять есть для вас необходимая информация. Третья часть денег вас ждет, и только от вас зависит скорость. Понятно?

— Чего уж понятнее, — проворчал Щелкунчик. — Ну, я пошел…

— Мы будем держать с вами связь, — напомнил второй человек. — Когда все будет готово, мы с вами опять встретимся.

Машина уехала, и Щелкунчик остался на тротуаре. Лето выдалось в этом году холодное: все время тучи и дожди, весь июнь. Правильно написал Пушкин про то, что «наше северное лето — карикатура южных зим»… Дул ветер, мел по тротуару мусор, который успели набросать за день и еще не смели дворники во время утренней уборки. Высились кругом громады домов, и, оглянувшись вокруг, Щелкунчик с сосущей тоской в сердце внезапно ощутил, какой он маленький и незащищенный в этом большом мире. Он иногда брал себя в руки, уговаривал и заставлял чувствовать себя большим и сильным. Еще бы, он ведь все может и все умеет. Он может даже убивать незнакомых людей…

Но иногда слабость брала свое, и тогда подступали страх и тоска. И осознание безвыходности своего положения.

«И что я за урод такой, — думал Щелкунчик, ежась от порывов ветра. — Ведь я уже раз принял решение бросить свое ремесло. И воздерживался довольно долго. Но стоило поманить меня по-настоящему большой суммой, и я не выдержал, сломался. И теперь опять должен убивать… Вот уже два трупа за мной опять, и еще третий впереди».

Он знал о том, что зарабатывает большие деньги, что, может быть, это будет его последнее дело, а потом он осядет где-нибудь с семьей и станет нормальным приличным человеком. Но на сей раз он боялся сам себя.

Если он так легко, в общем-то, согласился опять заниматься своим страшным делом, то нет гарантии того, что он и впредь не вернется к нему.

А может быть, он просто прирожденный убийца? Может быть, он только обманывает себя, говоря, что ему не нравится убивать? Может быть, он и вправду неспособен жить нормальной жизнью?

Как наркоман не может без допинга, как алкоголик не может жить без водки, так, может быть, он сам не может жить без убийства, а деньги — это просто повод?

О, нет, не должно быть так…

От этой мысли Щелкунчик даже вспотел на холодном ветру. А изнутри поднимался страх — перед самим собой, перед собственной непознанностью и непредсказуемостью…

А что, если все так и будет продолжаться до бесконечности? Что, если ЭТО сильнее его и он будет, как заведенная машина, как детская игрушка-Терминатор, убивать и убивать незнакомых людей до тех пор, пока в конце концов сам не погибнет? Возможно такое?

Щелкунчик вспомнил о том, как читал про последнее письмо, которое прислал из камеры смертников своей жене маньяк Андрей Чикатило… За несколько дней до своей казни этот урод, зверски убивший десятки детей и женщин, уже знающий о грядущем возмездии, вдруг взял да и написал своей жене: «И за что только бог послал меня на землю — такого слабого и беззащитного…»

Чикатило сам себя считал слабым и беззащитным. Интересно, что сказали бы его жертвы на эту жалобу?

Нет, только не это. Он, Щелкунчик, не такой. Ведь он же не получает удовольствия от убийства…

Но от этой мысли не стало легче.

«Зато я получаю деньги и совершаю убийства людей, мне незнакомых, — подумал он. — Причем делаю это механически, даже не задумываясь о том, что все это люди. В каком-то смысле я еще хуже, чем Чикатило. Тот хоть удовольствие получал…»

Самое главное, что от себя ведь не убежишь. Ну, уедет он в Колумбию или еще в какую Гватемалу… Он же все равно останется прежним и до конца своих дней будет знать, что способен просто так, холодно и равнодушно, из-за денег убивать людей. От такого никакая Гватемала не спасет.

Щелкунчик посмотрел на часы. Было половина двенадцатого ночи. Домой идти не хотелось. Дома сидит Надя, и она будет смотреть на него и разговаривать с ним. А он сейчас совершенно неспособен общаться.

Щелкунчик чувствовал опустошенность. Раньше не чувствовал, а сегодня вдруг накатило. Когда в кармане лежит конверт с данными на следующую жертву…

«Как я буду работать? — с тревогой подумал он. — В таком состоянии у меня ничего не выйдет. Надо собраться и взять себя в руки. Если я сейчас раскисну, ничего хорошего не выйдет. Все может закончиться еще быстрее и еще хуже, чем я думаю…»

Он прошел по улице и в конце ее вспомнил о том, что неподалеку есть ночное кафе. Он никогда в нем не был, только как-то раз, проходя мимо, заметил соответствующее объявление о том, что здесь принимают неприкаянных людей в течение круглых суток…

Нет, он не станет ни с кем общаться, это ему не нужно. Просто не идти же домой разыгрывать из себя примерного семьянина…

Кафе действительно было открыто. Назвать его кафе в полном смысле этого слова было нельзя — это была обычная забегаловка. В зале, где с трудом можно было найти стойку из-за клубов табачного дыма, стояли белые пластмассовые столики и такие же стулья.

Народу было довольно много, почти все столики были заняты. Никогда бы прежде Щелкунчик не подумал о том, сколько праздных людей может сидеть ночью в таком вот кафе.

Публика была не то чтобы специфическая, но, вероятно, все тут находились примерно в одинаковом моральном состоянии. Известное дело — от хорошей жизни в такие забегаловки по ночам не ходят.

В основном были мужчины, по-разному одетые, но почти все пьяные. На столиках лежали неровно открытые по краям консервные банки — импровизированные пепельницы, валялись конфетные обертки и окурки.

За стойкой стояла худосочная девица с огромными кругами под глазами, бледная, в грязном, бывшем когда-то белым фартуке. Она мрачно посмотрела на Щелкунчика. Наливали тут все что душе угодно: водку, коньяк, вино, пиво и даже шампанское. Но все это только в пластиковые стаканчики…

Щелкунчик представил себе, как будет пить водку из пластмассового стаканчика, и его замутило. Нет, только не это… Он еще не пал так низко.

Он взял себе три бутылки крепкого пива, чтобы пить его прямо из горлышка и не ронять себя прикосновением к пластмассовым стаканчикам.

— Без закуски не отпускаем, — равнодушно сообщила девица, ковыряя в носу. — Выбирайте закуску…

Она сделала неопределенный жест тонкой рукой, указывая на бутерброды с засохшим сыром, вывернувшимся наизнанку прямо на хлебе, старые коржики якобы с изюмом и чебуреки, один вид которых напоминал об ужасах кишечных инфекций…

— Я не хочу, — сказал Щелкунчик. Потом поднял глаза на удивленную такой тупостью посетителя девицу и поправился: — Я заплачу, но есть не буду. Сколько с меня вот за такой замечательный коржик?

— Три тысячи, — ответила девица и добавила миролюбиво: — Съешьте, они ничего…

— Да нет, мне потом лечение дороже встанет! — отрезал Щелкунчик, заплатил и пошел искать пустой столик. Больше всего он не хотел сидеть с кем-то еще, потому что в таких случаях в России полагается беседовать «по душам» с незнакомым, да еще и пьяным человеком.

А Щелкунчик пришел сюда именно потому, что не хотел ни с кем говорить. Он положил перед собой на столик полученный конверт и пристально посмотрел на него. Вот здесь, в конверте, лежит фотография некоего человека, который очень скоро стараниями Щелкунчика станет трупом…

«Давай поиграем, — сказал себе Щелкунчик, отпив пива из темной бутылки. — Кто там — на фотографии? Кто станет трупом на днях? Мужчина или женщина? И сколько лет «клиенту»? И чем он занимается? Интересно, я убью его ножом или задушу руками? Или придется покупать снова пистолет? Вообще-то из пистолета лучше, комфортнее и чище…»

Конверт зловеще и как-то многозначительно молчал.

«Давай поговорим с тобой, — обратился Щелкунчик мысленно к человеку, который был запечатлен на фотографии, лежащей в заклеенном конверте. — Ты ведь еще не знаешь, что тебя должны убить? Что тебя собираются убить? Не подозреваешь об этом, да? Тебе кажется, что все хорошо и что жизнь прекрасна и удивительна? Да, дружок, она и вправду удивительна, а вот что касается того, прекрасна ли она, мы с тобой будем иметь возможность обменяться мнениями вскоре… За секунду до твоей смерти мы взглянем друг на друга и сможем пожаловаться друг другу на эту жизнь…»

Щелкунчик прервал свой мысленный монолог и выпил еще. Он все собирался открыть конверт, но отчего-то не мог этого сделать, тянул время.

«Сейчас я открою конверт, — продолжил он, обращаясь к неведомому «клиенту». — И увижу тебя… Я запомню твое лицо, запомню твой адрес и что там еще мне сообщают о тебе… И начну на тебя охоту, которая уже заранее известно чем закончится. И ты станешь трупом, таким же, как и многие другие, которые уже раньше были моими «клиентами». Хочу ли я убить тебя? Нет, конечно, я тебя даже не знаю… Но надо, надо, дружок, ты пойми меня».

Щелкунчик опять остановился, потянулся рукой к конверту, потом опять оставил его заклеенным. Он почувствовал, что пива ему не хватит для того, чтобы успокоиться на этот раз.

Засунул конверт в карман обратно, вернулся к стойке и заказал стакан водки.

«Ладно, пусть в пластмассовом стакане, — согласился он внутренне. — Теперь все равно».

Ему нужно было оглушить себя как-то. Чтобы не думать так много, чтобы просто действовать. Чтобы опять стать машиной, как прежде.

Водку он выпил залпом и ощутил, как буквально на глазах пьянеет. То ли водка оказалась такая крепкая, то ли его организм был так раздерган, что легко поддался…

Конверт опять оказался перед Щелкунчиком на столе. Пора бы уж открыть его, но хотелось поговорить с ним. С этим неведомым человеком.

«Я убийца, да? — спросил его Щелкунчик. — Меня осуждает общество, да? Я — изгой? Я — падаль и отброс? Ну, конечно, как же, как же… Порядочные люди не должны подавать руку такому, как я…» — Щелкунчик покачнулся на стуле и продолжил:

— Но на самом деле это несправедливо. Да-да… совсем несправедливо… Я убиваю людей — подумаешь, велика важность! А кто развязал войну в Чечне и угробил таким образом чертову уйму народу? А кто развязал войну в Афганистане чуть раньше? А кто давил танками людей в Венгрии и Чехословакии? А кто расстреливал рабочих под Ростовом в шестьдесят втором? Да что там говорить… А кто подписывает бумаги о захоронении радиоактивных отходов и тем самым обрекает на мучительную медленную смерть тысячи людей? Как с этими людьми? Они не убийцы? Да оставим их имена — это не так уж важно. Пусть газеты и политики разбираются с конкретными именами этих убийц. Имя им — легион… И число их жертв несравнимо с моим числом. И что же? Им прекрасно подают руку… Они ходят важные, в орденах и прочих регалиях. Они — почетные граждане. Но общество выбрало меня — чтобы показывать на меня пальцем и возмущаться. Ах какое благородное негодование!

Щелкунчик вдруг заметил, что он говорит вслух. Глаза его были устремлены на конверт, а губы шевелились, постоянно кривясь в усмешке.

С соседнего столика на него смотрели два человека — молодые, в кожаных куртках — и о чем-то переговаривались.

Нехорошо, его приняли за пьяного, за жалкого алкаша, который бормочет что-то в ночной забегаловке. Ах как нехорошо! Все, теперь пора. Надо взять себя в руки и посмотреть конверт. А потом хорошенько подумать о том, как побыстрее и получше убить этого человека. Последнего заказанного «клиента»…

Только надо выпить сначала еще. Правда, он уже выпил немало, но это ничего. Он больше не будет разговаривать ни с собой, ни с незнакомцем в конверте. Он будет как кулак, как железный кулак. Или как сжатая пружина… Вот-вот, пружина, именно — это даже лучшее сравнение. Он будет железной сжатой пружиной.

Щелкунчик встал, ощутил твердость в ногах и пружинисто пошел к стойке.

Девушка налила ему еще водки, руки ее дрожали, а лицо приобрело совсем серый оттенок. Щелкунчик посмотрел на девушку, и что-то показалось ему в ней необычным. То ли выражение лица, то ли вся ее фигурка за стойкой — жалкая, потерянная.

«Она может скоро умереть, — подумал он меланхолично. — Странно, почему мне так кажется, она ведь такая молодая, лет двадцать пять, не больше…»

Но печать смерти на ее лице показалась Щелкунчику совершенно явственной. Ему ли не знать эти печати смерти, которыми костлявая метит свои жертвы. Он сам служитель Смерти и уж знает повадки своей госпожи…

— Отчего у вас руки дрожат? — спросил он у девушки, подавшей ему стакан.

— Устала, — коротко ответила она и обвела глазами задымленный шумный зал.

— Вы каждый день тут работаете? — уточнил Щелкунчик. Ему стало жалко девушку.

— Сутки через трое, — ответила она все так же устало и безучастно. Глаза ее ничего не выражали.

— Сутки через трое? — изумился Щелкунчик. — Но стоять тут целые сутки напролет — это невыносимо.

— А в последнее время — сутки через двое, — усмехнулась чуть заметно девушка и даже прикрыла глаза усталыми веками. — Сменщица заболела, вот мы и работаем сутки через двое. Тяжело, конечно…

— Зарабатываете зато, наверное, много? — спросил Щелкунчик. Заработок девушки его совершенно не интересовал, просто он решил напомнить ей о чем-то приятном.

— Может, и много, — ответила она по-прежнему безучастно и отвернулась к батарее бутылок. — А что толку? У меня сынишка на руках, ему полтора года всего. Я одна с ним, приходится крутиться как белке в колесе. Я и не вижу тех денег, — сказала буфетчица.

— А с кем сынишку оставляете? — деловито осведомился Щелкунчик. Он ведь и сам был отцом…

— С подругой, — вздохнула девушка. — С напарницей. Мы с ней вместе работаем. Пока я тут сутки стою — она сидит с моим и со своим… А когда она — я с ними обоими сижу. Вы какую закуску брать будете?

Щелкунчик заплатил за символический коржик и вернулся к своему столику. Ну что это за ночь такая проклятая — что ни человек встретится, то несчастный. Одно расстройство. Бедняга барышня, как она тут по суткам выстаивает! А потом еще домой идет к сыну. У нее, наверное, руки-ноги не движутся…

Он сел за столик и уже совсем было собрался опрокинуть стакан, как случилось нечто совершенно неожиданное.

Сначала со стороны стойки послышался дикий пронзительный крик буфетчицы. Она стояла, прижавшись спиной к шкафчику с выпивкой, и кричала, не останавливаясь. Лицо ее проглядывало сквозь табачные клубы и белело, как подушка, вздутая и бесформенная. Только разинутый рот чернел внизу.

Перед стойкой же приплясывал парень с пистолетом в руке. Голова его сначала показалась Щелкунчику совершенно черной, и он даже машинально подумал, что парень негр… Но нет, он был не негр, а просто натянул на голову черный чулок. Научились, сволочи, из американских фильмов.

Второй парень стоял рядом с ним, и у него тоже был пистолет, который он наставил на онемевших посетителей и поводил им из стороны в сторону, устрашая таким образом.

— Ограбление! — тонко выкрикивал он при этом. — Ограбление! Всем не двигаться! Ограбление!

Этому парни, наверное, тоже научились из зарубежных фильмов… Третий злоумышленник стоял у входной двери, которую он предварительно запер простым поворотом торчавшего в ней ключа. У него не было пистолета, а в руке он держал длинный кухонный нож — тоже вполне грозное оружие, особенно если знать, куда ударить.

Двое из парней были знакомы Щелкунчику — он узнал их по кожаным курткам. Это были его соседи по столику, которые еще обратили внимание на то, что он разговаривает как бы сам с собой. И соседний столик действительно был пуст…

Третий парень, вероятно, присоединился к ним, войдя с улицы. Сначала была полная тишина, все молчали. Щелкунчик обвел зал взглядом. Посетителей не так уж много, как ему показалось сначала, — они так шумели, что создавалось впечатление, будто в зале сто человек. На самом деле тут было девять посетителей, среди которых две молодые женщины «бомжистого» вида, с нечесаными и немытыми волосами, да еще два посетителя спали, упав лбами на свои столики.

— Давай деньги! — кричал парень, плясавший на нервной почве возле стойки. — Давай все деньги, сука! — И тряс пистолетом перед побелевшим лицом девушки, которая все никак не могла остановиться. Она кричала, не переставая.

Трясущейся рукой она полезла в ящичек кассы, вырвала его из паза, и он с внезапным грохотом полетел на пол. Сначала об пол ударился с грохотом сам ящик, потом разлетелись монеты-полтинники.

От неожиданности девушка вздрогнула всем телом, дернулась и закричала еще громче. Ее нервная система не выдержала напряжения, и она, не переставая кричать, метнулась в сторону.

То ли там находилась кнопка сигнализации, то ли буфетчица просто инстинктивно хотела спрятаться под стойку…

Наверное, сейчас у всех вообще нервы на пределе, а грабители, судя по многим признакам, были начинающие и тоже волновались… Во всяком случае, реакция парня с пистолетом оказалась точно такая же инстинктивная и непредсказуемая, как и у самой девушки.

Раздался выстрел, и Щелкунчик увидел, как девушка дернулась и упала грудью на стойку. Больше она не шевелилась и замерла, перевесившись вниз головой, как тряпичная кукла…

Он убил ее. Скорее всего просто так убил, случайно. Щелкунчик недаром отметил печать скорой смерти на ее лице.

Теперь оба парня стояли лицом к замершему залу, откуда не донеслось ни одного звука. Два пистолета были наведены на притихших пьяных людей. Один из парней не спеша зашел за стойку и поднял с пола рассыпавшиеся из ящика деньги. Он засунул их в карман и опять направил пистолет в зал.

— Теперь все вы, — сказал один из грабителей, тряся пистолетом. — Достаньте деньги и положите на столы перед собой. Иначе — стреляем.

Теперь уж ни у кого не оставалось сомнений в том, что парни готовы стрелять. Теперь, когда они убили буфетчицу, они уже в любом случае были готовы на все.

«Где же рэкет? — мелькнуло у Щелкунчика. — Ведь наверняка это ночное кафе охраняется местным рэкетом… Где же рэкетиры? Почему они бездействуют, когда их подопечных грабят?»

Он обвел взглядом зал и нашел то, что искал. За столиком у окна сидел здоровенный парень с бычьей шеей в камуфляжной куртке. Голова у него была обрита под «французскую канадку», а глаза бешено метались по залу.

Все правильно — это он и должен охранять кафе, этот боров… Щелкунчик «вычислил» его с первого взгляда. Но парень этот, кем бы он ни был — рэкетиром или просто охранником, что чаще всего в таких случаях одно и то же, — был явно перепуган и растерян.

«А, у него нет оружия, — понял Щелкунчик. — Ну, конечно, никто же не рассчитывал на такое. Этот парень сидит тут в основном в качестве вышибалы. Пьяного, который будет буянить, выставит или еще что в этом роде. А пистолета у него нет, вот он и растерялся сейчас».

В общем-то все правильно, никто не ожидал такого нападения. Как правило, в Москве все уже давно поделено на сферы влияния, и из серьезных грабителей никто не ходит на такие «акции», потому что все друг друга знают. Ну, придешь ты, ограбишь кафе или магазин, и все пройдет успешно. А назавтра к тебе придут и скажут: «Вася, ты зачем наше кафе ограбил? Нехорошо… Мы их охраняем, деньги с них берем, за это покровительство свое обещаем… А ты, собака, нас в неловкое положение перед людьми ставишь. Отдавай деньги, да еще столько же нам от своих уже кровных отстегивай за беспокойство и за нанесение морального ущерба».

Так что «своих» грабителей теперь не боятся. А эти оказались, вероятно, залетные. Приезжие или, как их называют, гастролеры. Этим все равно, они тут никого не знают, и их никто не знает. Приехали из какой-нибудь Чухломы в Москву поразвлечься… Где их потом искать? Они схватят деньги, и поминай как звали. Поедут в Сочи водку пить и в море купаться. А когда деньги кончатся, еще в какой-нибудь город большой поедут…

— Деньги на стол! — кричал парень в чулке на голове, и Щелкунчик увидел, как некоторые люди выкладывают на столики деньги. Кто клал бумажник, кто просто купюры. Некоторые распахивали на себе куртки и плащи, демонстрируя, что у них ничего нет…

Парень пошел обходить столики. Он забирал выложенные деньги, клал их в специально приготовленный мешок. На некоторых, у кого денег не было, он смотрел пристально — это было видно даже сквозь чулок, скрывавший глаза.

Бедность некоторых посетителей бросалась в глаза. Видно было, что у них и на самом деле ничего нет, они пропивали тут последнее. С них взять нечего. Таких парень оставлял в покое, шел мимо.

Впрочем, деньги выложили почти все — труп несчастной девушки на стойке был слишком красноречив…

Щелкунчик сидел неподвижно. Он чувствовал, что на него обращено особое внимание грабителей. Одет он довольно хорошо, а когда расплачивался, было видно, что у него толстый бумажник…

Просто к нему не подошли сразу, так как решили, видимо, оставить «на закуску». Самые лакомые куски всегда приберегают на потом, чтобы насладиться в полной мере…

«Это будет ужасно глупо, — думал Щелкунчик. — Это будет самое глупое из того, что можно себе представить».

Не бумажника ему даже было жалко — там хоть и много денег, но не так уж… Но в другом кармане у него лежал пухлый конверт со многими миллионами рублей в долларовом эквиваленте — он даже сквозь рубашку чувствовал, как жгут его грудь эти долларовые банкноты. Тут оплата за то, что он сделал в Синегорье. Отдать эти огромные деньги сейчас, да еще этим дуракам? После такого можно пустить себе пулю в лоб от отчаяния.

«Слишком жирно им будет!» — с яростью подумал Щелкунчик, глядя, как грабитель приближается к его столику.

Схватка обещала быть тяжелой — у двоих бандитов есть пистолеты, и видно по всему, что они не собираются церемониться. Если уж им ничего не стоило застрелить ни за что бедную девушку, то на Щелкунчика они пули не пожалеют.

Внезапно его охватила настоящая злость. Да знают ли эти сопляки, что значит убийство? Что значит отнять человеческую жизнь?

Он-то знал, сам не раз отнимал. Но они, эти несчастные провинциальные подонки?!

За что девушку убили? Просто так, почти не глядя… Как бы случайно убили. Да что они, эти сопляки, знают о жизни и смерти, чтобы так запросто распоряжаться этими вещами?

Он еще не знал, что конкретно будет делать и как поступит, но одно ему уже было ясно — он не спасует перед этими грабителями. Не отдаст деньги. Пусть он лучше погибнет.

— А ваши деньги? — обратился к нему грабитель, приближаясь к столику. Почему-то он обратился к Щелкунчику на «вы»… С чего бы это?

На мгновение их взгляды встретились — во всяком случае, Щелкунчику показалось, что он увидел зрачки, уставленные на него.

— У меня ничего нет, — сказал он, медленно поднимая руки над головой.

— Ну да, — сказал грабитель, подходя ближе и наставляя пистолет почти что в нос Щелкунчику. — Ты еще рассказывать станешь… Я видел, бля… Доставай, или стреляю.

Щелкунчик с каменным выражением лица сделал движение, как будто потянулся к внутреннему карману, но тут грабитель передумал. Может быть, выражение лица Щелкунчика показалось ему подозрительным и угрожающим…

— Я сам достану, — сказал он. — Сиди смирно, не шевелись, а то сразу дырку в башке сделаю.

Он говорил и при этом задыхался от волнения, это было заметно. А еще его колотила дрожь такая, что Щелкунчик с презрением подумал: «Тварь паршивая. На такое дело идет, а сам трясется. Ничтожество».

— Доставай, — согласился Щелкунчик, чуть подаваясь вперед и наклоняясь к столику. — Только у меня ничего нет, пустой бумажник, — добавил он спокойным голосом, а сам напрягся всем телом, ловя момент…

Момент наступил почти мгновенно. Грабитель протянул руку к внутреннему карману Щелкунчика и встал к нему почти вплотную.

Дурак, кто же становится вплотную к человеку с поднятыми руками? Дурак… В этот миг Щелкунчик схватил висящий прямо перед носом пистолет и изо всех сил ударил руку грабителя с пистолетом об столик… Это было совсем несложно, потому что внимание парня было занято бумажником в кармане, а рука с пистолетом осталась как бы «бесхозной»…

Но столик подвел Щелкунчика. Он был пластмассовый и спружинил. Удар получился слабый, хоть и неожиданный. Однако цель достигнута не была — парень не выпустил оружие.

Теперь шансы у обоих стали пятьдесят на пятьдесят. В руках грабителя все еще был пистолет, но он в то же время уже не был направлен на Щелкунчика.

Опаснее всего было бы, если бы стоявший у стойки напарник открыл огонь, но этого не произошло. Грабитель слишком близко подошел к Щелкунчику, и теперь их тела слились.

Щелкунчик вывернул руку парня так, что тот завопил, а потом, обхватив его за талию другой рукой, повалил на пол рядом с собой.

«У меня есть примерно три секунды, — подумал Щелкунчик, барахтаясь на полу рядом с вопящим и тяжело дышащим ему в лицо грабителем. — Через три секунды сюда подоспеет кто-то из двоих оставшихся и последует либо выстрел в затылок, либо нож в спину…»

Грохнул выстрел — это парень непроизвольно нажал на спуск пистолета. Пуля ушла вверх, в потолок.

«Должны же с улицы услышать выстрелы, — подумал Щелкунчик. — Хоть и ночь, но ведь в доме на верхних этажах есть жильцы… Впрочем, мне это уже в любом случае не поможет. Я не дождусь никакой милиции».

Шла борьба за пистолет. Может быть, Щелкунчик и выиграл бы ее, потому что оказался явно физически сильнее грабителя, но у него не было на это времени. Оставалось последнее средство. Оно было, конечно, запрещено разными самурайскими кодексами борьбы, но тут уж было не до кодексов чести.

Прямо перед Щелкунчиком было лицо парня, обтянутое черным чулком, из-под которого торчал нос. Ну, вот и отлично…

Щелкунчик, как тигр или леопард, бросился головой вниз и впился зубами в торчащий нос грабителя. Это было сделано мгновенно, и тут же он ощутил вкус крови во рту… Он лязгнул зубами, сделав мертвую хватку, сжал изо всех сил, а потом тут же рванул голову вверх…

Такого он не делал никогда. Этот приемчик Щелкунчик берег с детства, на крайний случай. Сколько уж было у него этих «крайних случаев», но ни разу пока что не было возможности пустить этот прием в ход.

Когда он был маленьким и они с семьей жили в военном городке в Казахстане, рядом было поселение чеченцев. Тех, которых насильственно вывезли в казахские степи еще при Сталине… И мальчишки из военного городка дрались с мальчишками из этого чеченского поселка. Не по национальному вопросу, нет, они тогда этого не понимали. Просто были «свои» и «чужие».

Но чеченские мальчишки уже тогда сильно отличались от русских и украинских. Они дрались как звери, в буквальном смысле этого слова. Для них действительно победа была важнее всего. Гораздо важнее жизни, это было настолько же удивительно, насколько и очевидно.

Они всегда полностью отдавались борьбе, драке — до полного самозабвения, до потери рассудка. Это были воины…

Не случайно на знамени Чечни изображена волчица — та ведь тоже является как бы символом самозабвенной ярости.

Щелкунчик на всю жизнь запомнил эти драки на пустыре и совсем уже недавно, когда узнал о войне в Чечне, только с сомнением покачал головой:

— Нет, добром не кончится…

А когда все вокруг с недоумением говорили:

— Ну не будут же эти чеченцы действительно воевать до последнего человека…

Щелкунчик в таких случаях усмехался и отвечал про себя: «Отчего же? Эти-то? Будут… Еще как будут».

Так вот, в одной из драк сын майора Барышева тринадцатилетний Колька почти уже «заломал» чеченского малыша лет восьми. Они, как известно, лезли в драку с того момента, как начинали ходить, так что восьмилетка был не редкостью. Колька уже победил его, уже прижал руки к земле и принялся избивать, когда малыш вдруг изогнулся, как пантера, и откусил Кольке нос. Начисто откусил, море крови было. Так и остался Колька без носа, не смогли пришить, парнишка его разжевал…

Тогда это поразило Щелкунчика, да и всех вообще вокруг. А теперь ему самому пришел черед повторить тот подвиг.

Рот наполнился кровью, и Щелкунчик разжал зубы, с удовлетворением почувствовав, что все-таки не откусил нос совсем, тот остался на месте. А то было бы уж очень противно, он все же не герой фильма «Молчание ягнят»…

Пистолет теперь был в его руке, вывернутый из разжавшейся ладони грабителя. Щелкунчик перехватил его поудобнее и вскинул кверху. Как выяснилось, в самый последний момент, потому что другой бандит уже набегал на него от стойки, наведя оружие ему в голову.

Тут уж раздумывать было нечего, а стрелять Щелкунчик, к счастью или к сожалению, умел хорошо.

Лежа на притихшем опрокинутом грабителе, Щелкунчик два раза без перерыва нажал на спуск пистолета, целясь в живот наступающему. В голову он боялся стрелять — лежавший под ним бандит шевелился и мог сбить прицел…

После этого у Щелкунчика наступило как бы помрачение сознания. Он «отключился» на несколько мгновений.

Когда он вновь открыл глаза, кругом стоял шум. Все вскочили с мест и толпились рядом. Сначала Щелкунчик слышал только голоса и видел топчущиеся ноги. Он сел на полу и, обнаружив у себя в руке пистолет, тут же машинально отбросил его в сторону. Только после этого он вспомнил, что на этот раз все сделал законно и оружие можно не прятать.

Раненный им в живот грабитель лежал на полу, и по его рубашке расплывалось ярко-алое пятно в районе желудка. Обе пули попали как раз туда. На грабителе была под курткой белая рубашка, и теперь красное пятно на белом фоне разительно напоминало белорусский флаг…

Второй бандит сидел рядом с Щелкунчиком на полу и пытался руками остановить кровь, льющуюся из полуоткушенного носа. Сделать это, конечно, было невозможно, так как рана была глубокая. Правда, рубашка у этого парня была коричневого цвета и, залитая кровью, выглядела совсем не так живописно, как у первого…

«Откушенному» вообще повезло меньше — у него не было ран, кроме носа, и поэтому его ожесточенно пинали ногами мгновенно расхрабрившиеся посетители.

Сколько прошло времени, Щелкунчик так точно и не узнал, потому что некоторое время он сидел, тупо глядя перед собой. Ему что-то говорили, о чем-то спрашивали, но он был сосредоточен только на одной мысли — сохранить деньги в кармане да еще заветный конверт с «заданием»…

Только когда перед его глазами возникли форменные милицейские брюки, Щелкунчик как бы пришел в себя и встал, опираясь на поданную ему руку. Теперь он был героем. Вокруг все восторженно смотрели на него и рассказывали милицейскому наряду о том, как было дело. Под руку с сержантом Щелкунчик прошел к машине, и его повезли в ближайшее отделение.

Никогда прежде Щелкунчик не бывал в отделениях милиции. И не было повода, да и интереса к этим местам он не испытывал. Его провели мимо «обезьянника», где понуро сидели задержанные за ночь патрулями граждане, и привели в кабинет на втором этаже, где и начали снимать с него допрос. Сначала Щелкунчик беседовал с одним офицером, потом присоединился второй, чином повыше.

Была обычная милицейская канитель: документы, фамилия, имя и отчество, год рождения… Образование, прописка… Семейное положение, место работы… Потом Щелкунчик медленно и спотыкаясь рассказал о том, как было дело. Говорил он неохотно, все время чувствовал себя каким-то заторможенным, и только потом понял, что все закончилось хорошо и все эти офицеры в общем-то хорошо и уважительно разговаривают с ним.

Принесли кофе и булочку. Кофе был растворимый, плохого качества — кофейная пыль, но Щелкунчик жадно заглотал его, потому что не понимал, отчего он в таком состоянии, думал, что это действие выпитого спиртного. Он ведь выпил довольно много…

— Откуда вы так хорошо владеете огнестрельным оружием? — спросил его вдруг офицер, сидевший напротив за столом. — Вы буквально за считанные секунды разоружили бандита и выстрелили в другого, — пояснил он недоуменно.

До Щелкунчика не сразу дошел смысл вопроса, но потом он усмехнулся и пожал плечами.

— Большая практика, — сказал он загадочно.

— То есть? — подскочили оба офицера — старший лейтенант и еще один, в штатском.

— Я же отставной военный, — пояснил Щелкунчик лениво. — Да вы у себя записали, я вам уже сказал…

Некоторое время по телефону проверяли данные, которые Щелкунчик сообщил о себе. Когда все подтвердилось, выяснилось, что его показания полностью совпадают с тем, что рассказали в других комнатах посетители кафе, привезенные сюда же. По всем статьям Щелкунчик выходил героем и спасителем…

— Вам придется еще пару раз прийти к нам, — сказали ему напоследок. — Дело серьезное, могут быть еще какие-то вопросы. Вы никуда уезжать не собираетесь пока?

— Уезжать?.. Нет, что вы, — ответил Щелкунчик равнодушно, подумав о том, что, даст бог, через неделю-другую будет уже очень далеко отсюда.

А под конец Щелкунчика попросили пройти в соседний кабинет, где сидел начальник отделения.

«Зачем бы это?» — удивился было Щелкунчик, но тут же понял зачем.

Подполковник милиции был свежевыбрит и причесан. Вообще он выглядел так, словно его только что прогладили утюгом и побрызгали одеколоном. Для ночного времени это было странно, как и вообще его присутствие на службе в столь поздний час. Только круги под глазами выдавали, что человек здорово утомлен.

«Бедняга, — пожалел его Щелкунчик. — Этот, кажется, приличный человек… Не пьянствует в сауне и не спит с чужой женой в мягкой постели, а работает круглые сутки — сразу видно… Трудяга, не в пример большинству других. И уж точно не в пример всякому начальству. Наверное, он потому и задержался в начальниках отделения, а не пошел наверх. Порядочных всегда придерживают, чтобы глаза не мозолили…»

Потом он взглянул на свежий воротничок форменной рубашки, на начищенные ботинки, когда подполковник встал навстречу из-за стола, и отметил с удовольствием: «И настоящий офицер!»

Щелкунчик и сам был таким же офицером, когда служил в армии. Его отец, тогда уже отставник, всегда говорил сыну:

— У офицера есть много отличительных качеств. Но есть такие, которые сразу не видно — честь, например… О чести трудно сразу, с первого взгляда, сказать — есть она или нет… А вот такое качество, как подтянутость, — это бросается в глаза. Это — офицерское качество…

С тех пор Щелкунчик всегда знал — можно пить всю ночь, можно потерпеть жизненный крах, можно рыдать из-за измены жены и даже ночью искать веревку, чтобы покончить с жизнью… Но если ты все-таки не покончил с жизнью и к утру остался жив, то тебе нужно идти на построение, к солдатам и сержантам…

И ты должен побрить зареванную физиономию, надраить все до блеска, от сапог до кокарды на фуражке, потом непременно облиться с ног до головы каким-нибудь душераздирающим одеколоном… И после этого строевым шагом выйти на плац. Встать под устремленными на тебя сотнями глаз и, как ни в чем не бывало, заорать:

— Р-р-рота! Смир-р-р-но!

Вот тогда ты настоящий офицер. И тебе можно доверить людей, и на тебе держится Россия.

А если нет, и у тебя заляпанная обувь, и несчастное выражение лица, то ты не офицер, а «болотное чувырло» и «чмо водолазное». Были у отца Щелкунчика и такие выражения в лексиконе… или, как говорил о таких офицерах-слабаках Аракчеев, «обезьяна на заборе». Но то в старые времена было, тогда выражения были помягче…

Но этот подполковник был настоящий, правильный, Щелкунчик это сразу оценил. Как выяснилось, они оба поняли друг друга. Одного мгновения хватило этим двум мужчинам, чтобы распознать сущность друг друга и проникнуться неким взаимным чувством уважения…

— Мне сказали, что вы отставной офицер? — спросил подполковник, подходя почти вплотную к Щелкунчику и вглядываясь в его усталое бледное лицо.

Щелкунчику вдруг стало легко, весело и приятно, он сам не знал отчего.

— Командир мотострелкового батальона, майор… — Он гаркнул это официальное представление, расправил плечи и даже щелкнул каблуками. И сам удивился, как это у него получилось после стольких лет без тренировки…

Начальник отделения улыбнулся, и ранние морщины, нажитые бессонными ночами, расплылись в разные стороны по его измученному лицу.

— Вы мужественный человек, товарищ майор, — сказал он, пожимая Щелкунчику руку. Потом помолчал, запнулся на секунду и закончил: — Я горжусь вами и благодарю за проявленный героизм.

Он был по-военному краток, этот подполковник. И все не отпускал руку Щелкунчика, даже встряхнул ее пару раз.

— Благодарю вас, — расслабился Щелкунчик и сказал еще: — Так было надо… Не отпускать же было подонков… Они девочку убили у меня на глазах…

Когда Щелкунчик потом шел по улицам к себе домой, он решил не брать такси, а добираться пешком. Слишком он был подавлен и ошарашен происшедшим. Небо стало светлеть, наступало раннее утро. Загрохотали трамваи, протарахтели хлебные фургоны по улицам — и сразу запахло горячим хлебом…

Город просыпался, потянулись к станциям метро жидкие цепочки людей — трудовая Москва зашевелилась, отправилась на свою каждодневную рабочую вахту. Со стороны Кремля послышался мелодичный звон курантов. Отсюда их не было видно, но Щелкунчику показалось, что он явственно слышит эти звуки, которые на этот раз отчетливо отозвались в нем. Он даже вспомнил стихотворение, которое учил когда-то и долго-долго помнил его:

Он учил это стихотворение, когда еще ни разу не бывал в Москве и Кремль видел только на картинке либо по телевизору. Тогда оно звучало у него как волшебная музыка, говорящая о том, что где-то далеко есть этот прекрасный город, распахнутый для него настежь, как сердце любимого друга…

А сейчас это стихотворение, давно забытое, проснулось в памяти, внезапно разбуженной величавым звоном с Кремлевской стены…

Щелкунчик сделал про себя открытие, в котором сначала даже не хотел себе признаваться, но потом был вынужден отступить под тяжестью очевидности.

Дело в том, что он понял со всей ясностью: когда он кинулся на бандита в кафе, дело было не в деньгах, лежавших у него в кармане. Деньги — это был для него как бы формальный повод, не требующий особых размышлений и самокопаний… На самом деле он поступил бы точно так же, даже если бы у него не было при себе ни копейки.

Бандиты убили у него на глазах эту девушку-буфетчицу с хмурым усталым лицом… Она так и не успела отдохнуть, так и умерла — издерганная, замученная. Вот Щелкунчик и вскипел, и вовсе не в деньгах тут было дело.

Когда подполковник сказал про то, что он мужественный человек, Щелкунчик в первое мгновение внутренне усмехнулся и решил, что милиционер добросовестно заблуждается, что действовал он из своего интереса… Оказалось, что вовсе нет, зря он усмехался про себя.

Некоторое время, пока Щелкунчик брел по улицам, он старался не думать об этом, не признаваться себе окончательно. Потому что признаться в этом себе — значило слишком много… Если признаться — значит, надо сделать какие-то выводы о себе самом. Значит, надо изменить свое отношение к собственной жизни.

Логика была тут простая. Если ты конченый человек, то ты можешь и дальше быть наемным убийцей, киллером. А если ты знаешь про себя, что ты — благородный человек с сердцем, с состраданием, то ты просто не можешь позволить себе и впредь убивать невинных людей ради денег… Делать это в таком случае — значит идти против себя, как бы топтать собственную личность.

«Если я конченый человек, то мне все позволено. Все равно уж теперь», — так он рассуждал всегда. Но если это так, то он попросту преступник перед самим собой — он убивает людей и тем самым прежде всего убивает себя. Собственную живую душу…

Страшно и непривычно узнать про себя такое. Узнать, что ты — носитель живой души, на которую, правда, ты прежде не обращал внимания, но которая, несмотря на все твои издевательства над ней, все еще живет и существует и движет твоими поступками.

Уже почти подходя к дому, Щелкунчик вдруг обнаружил, что ноги его почти не слушаются. Выпитое, потом потрясения, следовавшие одно за другим, совершенно ослабили его.

Окруженная сквером с зелеными деревьями и кустами, стояла маленькая церквушка, каких много в Москве. Не все успели взорвать в недавнем прошлом, некоторые остались и были открыты вновь.

Внутри начиналась ранняя служба, горели тихим пламенем свечки, летел по ветру, вырываясь из дверей, дымок ладана из кадила священника.

Церквушка была маленькая, тихая и очень чистая, прибранная любящими руками, — совсем не такая, как большие парадные храмы, в которых прежде несколько раз доводилось бывать Щелкунчику.

Тут не было толпы, суетящихся наглых нищих, толстомордых попов, вылезающих из дорогих лимузинов, — словом, всей этой нечисти, которая всегда только отталкивала от таких мест.

Голоса священника и диакона звучали ровно, негромко, молитвенно. Маленький хор, состоявший из трех старушек и одного подростка, что-то пел, хотя Щелкунчик, конечно, и не различал слов.

«Если я вошел и меня не поразил гром небесный, — подумал он вдруг смятенно, — то что это значит? Отчего меня… Меня! Меня! Меня не поразила молния прямо тут, на пороге храма? Вот я вошел и все еще жив…»

— Паки и паки, миром Господу помолимся! — воззвал диакон от Царских врат, и нестройный хор подхватил:

— Господи помилуй…

Щелкунчик прошел чуть вперед, неуверенно ступая среди непривычной обстановки, косясь на иконные лики, строго глядящие на него со всех сторон. Он знал, что это святые, хотя и не знал их по именам.

«Все порядочные, наверное, люди были, — со смущением, скованно подумал Щелкунчик. — Людей за деньги не убивали… Киллерами не были… Как-то они сейчас смотрят на мое присутствие?»

— О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и временах мирных, — взывал диакон, и потом снова: — О всех плывущих, путешествующих, негодующих, страждущих и плененных, и о спасении их Господу помолимся…

— Господи помилуй, — вторил хор, вступая на том месте, где звучали последние слова диакона, и слегка перекрывая их.

Здесь была совсем другая жизнь, другая атмосфера, непривычная для Щелкунчика, но в общем-то понятная ему. Здесь, в этой маленькой полупустой церквушке, он чувствовал себя комфортно. Как будто он вернулся в родной дом, где долго не был, и теперь с испугом и благоговением осматривался кругом.

«И Бог меня не убивает на месте за все, что я сделал, — продолжал он думать. — Значит ли это, что Бога нет? Или, наоборот, это значит, что Он как раз есть и просто так любит меня, что до последнего ждет, дает мне шанс исправиться, изменить свою жизнь и прийти к Нему?»

Он был уверен во втором, ведь милосердие и есть главный признак Бога Отца Небесного. Милосердие и долготерпение.

А вернуться к Богу — значит прежде всего вернуться к себе самому. К себе истинному, который скрыт тщательно под всякими наносными внешними вещами. К себе оскверненному, заляпанному грехом…

Щелкунчик вышел из храма и прямо рядом, в сквере увидел скамейку. Он подошел, стряхнул с сиденья толстую зеленую гусеницу, вольготно расположившуюся тут, и сел. Сел, закурил, спокойно выдержал неодобрительный взгляд проходящей мимо в храм старушки… В сердце кольнула какая-то тревога. Только что он ощущал такое умиротворение, и вдруг вновь тревога, беспокойство. Что-то жгло изнутри, что-то он забыл на время сделать. Но теперь пришла пора…

Что же это? Ага… У него в кармане лежал конверт с заданием. Там фотография и данные на очередного, последнего «клиента». Надо посмотреть, он все никак не соберется это сделать.

То одно мешало, то другое… Сколько раз за последние часы Щелкунчик брал в руки этот конверт, но что-то останавливало его, и он оттягивал это событие.

Теперь тянуть больше некуда, ситуация у него безвыходная, и так или иначе, а пора приступать к делу. Посмотреть на задание и приступить к его разработке. Себя не обманешь, надо работать. Он достал конверт, разорвал его и вытащил плотную фотографию с текстом на оборотной стороне.

На фотографии была Нина…

«Кислякова Нина Борисовна» — было написано на обороте фотографии. Дальше шел московский адрес, и больше ничего не было сказано.

Что ж? Для киллера вполне достаточно, чего же еще? Остальная информация была бы просто лишней.

Первую минуту Щелкунчик сидел как громом пораженный. Он долго не мог осознать то, что увидел. Сначала ему показалось, что подвело зрение. Потом он, прочитав надпись и всмотревшись в фотографию еще раз, понял, что это не фокусы сознания. Все так и было.

Гром небесный…

Щелкунчик поднял лицо кверху, и крест на куполе церкви бросился ему в глаза. На крест как раз упали солнечные лучи, и он светился в своей непреходящей славе.

«Вот и гром возмездия, — подумал Щелкунчик спокойно. — Я только что удивлялся, отчего бог не поразил меня молнией на месте… Вот он и поразил, недолго было ждать. Необязательно же именно насылать гром и молнию в качестве гнева. Вполне достаточно такого вот конвертика… Чем не кара божья? И не испытание?»

Что же теперь делать? Ничего подобного он не ожидал. Разные бывают повороты судьбы, и чего уж только с ним не бывало за последнее время, но такого он не мог предвидеть…

Кислякова… Эта фамилия что-то напоминала Щелкунчику. Он некоторое время сидел, разинув глупо рот и пытаясь воскресить в своей памяти знакомые имена и фамилии. Но нет, ничего не приходило в голову. В памяти проплывали десятки имен и образов людей, но фамилия Кислякова не появлялась.

В конце концов Щелкунчик решил идти домой. Ему нужно было собраться с мыслями. Пока что он ничего не понимал в происходящем.

Дома за него сегодня не волновались, он предупредил, что может появиться только утром…

— Как ты думаешь, — спросила Надя, когда Щелкунчик, успев прямо к семейному завтраку, сидел за столом между двумя детьми и ковырял ложкой обезжиренный творог, — мы могли бы сегодня пойти куда-нибудь? Это не будет нежелательно? — Она вопросительно и тревожно посмотрела на мужа. После звонка, который напугал ее, она чувствовала себя неуверенно.

— А куда? — поинтересовался Щелкунчик. — Во всяком случае, я не смогу пойти с вами, — добавил он.

— Мы хотим в парк, — сказал Кирилл. — Или на Воробьевы горы. Оттуда все видно так хорошо…

— Это в хорошую погоду все видно, — наставительно вмешалась умная девочка Полина, показывая свою осведомленность и здравый смысл. — А сегодня хмурится. Вон, тучка набежала.

— Так то тучка, а вовсе не плохая погода, — заметил Кирилл. — Тучка пройдет, и опять будет солнце. Правда, мама?

— Вы можете пойти, куда хотите, — сказал Щелкунчик. — И если мама не устанет с вами. А я уж не пойду, вы меня простите, я сильно устал от работы этой ночью.

Дети кивнули, а Надя бросила на Щелкунчика нервный взгляд. Она не знала, что это была за работа, но не сомневалась, что ничего хорошего там не было… Ох, иногда она даже думала, что лучше бы ее муж ходил по ночам к любовнице, это было бы спокойнее для нее. Надя точно знала, чувствовала, что Щелкунчик ходит по каким-то опасным, неприятным делам.

Надя с детьми еще не ушли, когда Щелкунчик полез в шкаф и, порывшись там немного, вытащил покрытую пылью пластинку.

Это была его знаменитая пластинка, которую он таскал с собой повсюду. Она сопровождала его жизнь.

Когда Шерлок Холмс обдумывал сложные проблемы и принимал по ним решение, он неизменно играл на скрипке. Щелкунчик же в таких случаях ложился на диван, закрывал глаза и слушал пластинку с музыкой Баха. Так он приучился уже давно — перед каждым заказным убийством погружаться в стихию баховской музыки. Она помогала ему сосредотачиваться на проблеме, оценивать себя и ситуацию со стороны.

Сейчас он почти машинально достал пластинку и любовно сдунул с нее пыль. В этот момент в комнату влетела Надя, уже готовая к прогулке, в плаще и туфельках. Она забыла в комнате зонтик и сейчас зашла за ним.

Увидев в руках у Щелкунчика пластинку, она мгновенно помрачнела. Ей не было известно истинное предназначение этой пластинки в жизни мужа, она не знала, какую роль музыка Баха играет в его поступках, чему она предшествует или что предвещает…

Но Надя точно помнила, что появление в руках у Щелкунчика этой пластинки означает, что он находится в тяжелом состоянии, что ему предстоит нечто страшное, после чего он долго будет приходить в себя.

Но что она могла сказать? Что вообще может сказать женщина, чей муж — настоящий мужчина, выходит на тропу войны? Тут ничего не скажешь… А если хочешь жить иначе, надо выходить замуж за слабаков…

Щелкунчик еще вышел в прихожую попрощаться с детьми и дал им десять тысяч на мороженое. У Нади были деньги для этого, но тут уж Щелкунчик хотел сделать все сам. Пусть это будет мороженое от папы — как бы в качестве извинения за то, что он не пошел с ними.

Потом, закрыв дверь, он лег на диван и включил проигрыватель на полную громкость, как делал это в таких случаях всегда. Комната дрогнула от раскатов баховской фуги.

Щелкунчик никогда не делал вид, что понимает серьезную музыку. Ничего он в ней не понимал, а притворяться перед собой или кем-то считал ниже своего достоинства. Но эта музыка Баха каждый раз звучала для него по-особенному. Каждый раз он слышал в ней что-то новое, каждый раз это было открытием чего-то в себе самом. Это он и искал в пластинке с надписью: «И. С. Бах. Токката и фуга…».

В этот раз он лежал, закрыв глаза, а вокруг него кружился нескончаемый и величественный космос. Орган грохотал раскатами на низких регистрах, и в этой стихии было что-то надмирное, надличностное… Да-да, именно надличностность этой музыки потрясла сейчас Щелкунчика.

Не было аккомпанемента, сопровождения, звучала только низкорегистровая песнь… Это был даже монолог, в котором действовали, спорили несколько инструментальных голосов. Но эти голоса не делились на более высокие и менее — нет, они были равноправны…

Расходясь в разные стороны музыкальной фактуры и уходя в небытие, они вдруг вновь возникали и продолжали вести свой диалог. Это были беседы, споры богов, отрешенных, освобожденных от земного бремени.

Не случайно сам Бах считал именно орган тем инструментом, при помощи которого бог может говорить с человеком.

Щелкунчик слушал, он находился в эпицентре эмоционального напряжения бушующих вокруг него страстей, внутренних тем, истин… Это глубоко переплеталось с его собственным диалогом, который он напряженно вел с собой. Он слышал, как противоборствуют космические голоса, как они спорят, и чувствовал, что его внутренние голоса как бы сливаются с голосами богов…

К тому моменту, когда музыка закончилась, Щелкунчик находился в отрешенном состоянии, почти в прострации.

Потом он снял пластинку, положил ее обратно в шкаф и бережно засунул подальше. Каждый раз она помогала ему, но, кажется, на этот раз старик Бах или сам бог сказали ему нечто действительно важное. А может быть, и ничего не сказали. Просто боги помогли ему вести диалог внутри себя самого, боги были как бы свидетелями этого…

Потом Щелкунчик пошел в соседнюю комнату, где он бросил на спинке стула куртку, достал конверт с фотографией Нины и сжег его дотла на кухне. Адрес он запомнил мгновенно, а больше его ничего и не интересовало.

Когда спустя час появилась Надя с детьми, Щелкунчик был уже готов к тому, чтобы действовать.

На этот раз он принял решение без всякого алкоголя, ему хотелось совершать поступки на трезвую голову, чтобы потом не винить себя в легкомыслии.

— Надя, — сказал он как можно более спокойно. — Я тебя попрошу… Поезжай, пожалуйста, в авиакассы и купи там билеты для вас и для меня до Риги. Мы все вместе улетаем отдыхать, как я уже давно и обещал. Дядя Андрис, наверное, уже заждался.

Восторгу детей не было предела, они, кажется, уже перестали надеяться на то, что вообще когда-нибудь покинут шумную летнюю Москву.

Это ведь во времена фильма «Я шагаю по Москве» юный Никита Михалков распевал песню про летнюю Москву, и это было нормально… За последнее время в летней Москве много не погуляешь, не пошагаешь…

— Мы едем, мы едем! — кричала Полина, подскакивая и хватаясь за папу в восторге. Потом посерьезнела и озабоченно спросила: — Так… А лошадь для Барби?

— А рисовальный набор? — тут же, не желая отставать, вступил Кирилл.

Надя засмеялась, поглядев на озадаченное лицо Щелкунчика. Вообще, она сразу почувствовала большое облегчение. Тревога спала с ее плеч, теперь не нужно было все время присматриваться к мужу и гадать, какие же у него неприятности и неразрешимые проблемы.

Теперь они едут отдыхать, и наконец-то все будет спокойно и хорошо.

— Ты уже сделал все свои дела? — спросила она у Щелкунчика. Она ведь помнила, о чем ей сказал строгий мужской голос по телефону — они уедут, только когда Щелкунчик сделает свои дела…

— Еще не совсем, — сказал он. — Но уже почти. Ты поезжай за билетами, а я поеду доделаю все.

Найти машину было для Щелкунчика не проблемой. На этот раз, поскольку теперь он был дома, не было даже необходимости заметать следы. Он взял машину в автопрокате на сутки и даже зарегистрировал ее по собственным подлинным документам.

Свою машину он принципиально не покупал — не хотел иметь такой жесткой «привязки». Зачем светиться на своей машине, к тому же одной и той же? Мало ли что — машина всегда бросается в глаза. Человек может прийти и уйти, а потом никто толком даже не сможет его описать — так, дядька в шляпе… А у машины есть номер, есть цвет, который не станешь же менять каждый месяц…

Щелкунчику достались «Жигули», которые хоть и были изготовлены год назад, но уже прошли так много сотен тысяч километров, что выглядели совершенно старыми и поношенными.

Точно так же, как проститутка, которой даже если и тридцать лет, но она приняла уже такое количество мужиков, что на вид ей все пятьдесят…

Нина жила на памятной Щелкунчику станции метро «Войковская», где у него уже не раз бывали различные приключения.

Зимой район «Войковской» пустынен и негостеприимен. Зато летом, особенно в июне, когда зелень еще свежая, все здесь очень живописно.

Проехав мимо предвыборных пикетов, где кто-то раздавал листовки в поддержку президента Ельцина, а кто-то в стороне отчаянно махал красным флагом, Щелкунчик вывернул на искомую улицу Космонавта Волкова.

Тут все было засажено деревьями, улица была довольно пустынна, только в сквериках у домов сидели пенсионеры и играли в домино.

«Дома ли она? — думал Щелкунчик, медленно проезжая по улице и всматриваясь в номера домов. Была середина дня и будний день, так что большинство деловых людей сейчас не сидели дома. — Доехала ли она вообще до Москвы? — спросил себя Щелкунчик. — Ведь я только знаю, что она покинула Синегорье, а что было дальше, я не знаю точно».

Он подрулил к дому среди разбросанных куч строительного мусора и заржавленных гаражей, после чего оставил машину и пошел искать нужный подъезд. Дом стоял в совсем хорошем месте — в глубине двора, скрытый от улицы. Наверное, тут особенно тихо по вечерам.

«Она живет одна? Или с мужем? Или даже с мужем и детьми?»

Ответов на эти вопросы Щелкунчик не знал. Да, собственно, он никогда бы и не сунулся сюда, прямо в квартиру, если бы не теперешняя ситуация. Окажись на месте Нины другой, незнакомый человек, он бы долго следил за домом, ненавязчиво расспрашивал соседей, уточнял бы подробности быта. Слежка заняла бы дней пять…

Тихий московский двор. Совсем не такой, конечно, какими эти дворы описывали писатели прошлого века, да и романтичные шестидесятники века нынешнего… Теперь старое ушло, и двор выглядел в новом, ином стиле.

Ржавые гаражи с развалюхами-«Москвичами» соседствовали с роскошными «Мерседесами», приткнутыми прямо у подъезда, объявление на бумажке, приколотое к дверям: «Куплю квартиру в этом доме от пятидесяти тысяч долларов», — это говорило о новой эпохе.

Думали ли скромные москвичи, что их вонючие трущобы могут стоить так дорого по всем мировым стандартам? Да еще в долларах, когда десять лет назад само это слово «доллар» звучало как приглашение пройти в КГБ?

Квартира была на седьмом этаже — высоко, если учесть, что лифт не работал, о чем извещала соответствующая бумажка, приколотая рядом с шахтой и написанная пляшущими пьяными буквами. Характер надписи не оставлял сомнений в причинах бездействия лифта — работяги явно ушли в глубокий загул…

Щелкунчик взобрался на седьмой этаж и с удовлетворением подумал, что он вполне сохранил спортивную форму, только чуть-чуть запыхался, да и то от волнения, а не от подъема.

Он остановился перед дверью и посмотрел на звонок. Ах как он не хотел сюда идти, совсем не хотел…

Так, если откроет кто-то посторонний, то есть не Нина, он скажет, что пришел из участковой избирательной комиссии и хочет узнать, придут ли жильцы голосовать шестнадцатого июня…

Звучит, конечно, глупо, но кто ж такому не поверит? Вполне поверят, сейчас кругом, как известно, одну глупость громоздят на другую… Так что все сойдет.

Так же он скажет, если откроет Нина, но окажется, что она не одна в квартире, а есть еще кто-то… А что будет дальше — он посмотрит.

Открыла Нина, только не сразу, а спустя минуты три. Три минуты — это очень долго, если ты стоишь перед дверью на лестничной площадке и звонишь…

На ней был короткий голубой халат с глубоким вырезом на груди, а под ним виднелась кружевная комбинация — белая, белоснежная, как Щелкунчик невольно отметил.

Волосы были не прибраны, лицо без косметики. Кроме всего прочего, она была бледна. И не как-то бледна, а мертвенно-бела, как снег, как ее комбинация…

Секунду они смотрели друг на друга, не двигаясь, после чего Нина криво улыбнулась и сказала:

— Как ты меня нашел? Не ожидала… Мы ведь простились навсегда.

Она посторонилась, пропуская внутрь квартиры нежданного гостя, и Щелкунчик шагнул вперед.

Квартира была пуста, он это сразу понял. Тут была такая тишина, какая бывает в гробу. Или в реанимации… Он не бывал в гробу, но бывал в реанимации, и теперь ему казалось, что он знает, какой бывает мертвая тишина.

— Мне дали твой адрес, — неопределенно сообщил он, глядя, как женщина запирает дверь и как при этом нетверды ее руки. Пальцы буквально плясали на замках… Потом она обернулась к нему, и он вдруг увидел ее глаза — страшные, с расширенными зрачками. Зрачки были такие огромные, что сначала Щелкунчик подумал о действии каких-нибудь капель для глаз — атропина или белладонны…

— Я так рада, — вдруг сказала Нина. Она посмотрела на Щелкунчика еще раз и повторила почти беспомощно: — Я так рада… — После чего она бросилась ему на шею и повисла на нем.

Это было неожиданно, и Щелкунчик не знал, как ему реагировать. Он обнял Нину, ощутил руками ее тело и почувствовал, как женщина стала сотрясаться от рыданий.

Она плакала… Но о чем? Она же только что сказала, что рада его приходу.

— Что случилось? — выдавил из себя Щелкунчик, ничего не понимая.

— Не зря, — сказала сквозь плачь Нина. — Не зря я так спешила… Помнишь, я сказала тебе, что спешу в Москву? Помнишь?

— Конечно, помню, — ответил Щелкунчик. Нина действительно сказала ему тогда, утром в Синегорье, что у нее есть две причины спешить в Москву на самолете. Первой причиной было желание повидать Чернякова и показать ему, что она осталась жива. Поглядеть на его реакцию… А про вторую причину Нина тогда не сказала, да Щелкунчик и не особенно интересовался.

— Я так и знала, — продолжила Нина, все плача. — Я чувствовала. Он мертв, его убили… Я почти знала. Спешила, спешила, но так и опоздала…

Она наконец оторвалась от Щелкунчика и, взяв его за руку, повела в комнату.

Комнат в квартире было две — обе большие и светлые, обставленные дорого и со вкусом. С первого взгляда было видно, что тут живет одинокая женщина, и притом женщина обеспеченная.

Мебели было немного, но та, что была, производила впечатление очень дорогой. По стенам висели картины. Их было не очень много, но даже Щелкунчику, не искушенному в искусстве, было понятно, что такие картины у уличных художников не купишь…

У окна стоял рабочий стол с компьютером и принтером на нем, а перед столом — металлический гнутый тонетовский стул, шедевр последней мебельной коллекции Тонета…

Самая большая комната была превращена в нечто… Нечто — это нечто среднее между алтарем в католических соборах, то есть священным местом, открытым со всех сторон для обозрения, и доской почета из коммунистических времен…

У стены стояло пианино, а поверх него все было устлано цветами. Пианино было в цветах, и в цветах были расставлены фотографии. Посредине стояла большая черно-белая фотография, на которой был изображен молодой человек лет двадцати. По бокам в цветах стояли еще с десяток фотографий помельче, на которых был либо все тот же молодой человек, либо он вместе с Ниной… Фотографии охватывали некий период времени: на некоторых они были совсем молоденькие, на некоторых — постарше…

Было совершенно очевидно, что это алтарь по умершему, и умершим был этот молодой человек.

Теперь, стоило ему лишь приблизиться и кинуть взгляд на фотографии, Щелкунчику стало все ясно — многое, во всяком случае.

Видимо, в этот день ему суждено было узнавать одну истину за другой. Теперь он сразу понял, отчего фамилия Нины показалась ему какой-то знакомой. Теперь он заодно понял и отчего изображенный на фотографии молодой человек, которого он рассматривал в Синегорье в номере, достав снимок украдкой из сумочки, показался ему таким знакомым…

Перед ним был сейчас алтарь в честь безвременно ушедшего из жизни Алексея Борисовича Кислякова. Того педераста, которого Щелкунчик так спокойно и хладнокровно зарезал чуть больше десяти дней назад…

— Это кто? — спросил он, кивая на галерею фотоснимков.

— Это мой брат, — сказала Нина и добавила: — Младший брат. Мой бывший младший брат.

— Почему — бывший? — не понял Щелкунчик.

— Потому что он теперь мертв и похоронен, — ответила спокойно Нина, глядя на Щелкунчика своими странными глазами. — А труп, лежащий в земле, уже не человек и не может быть никому ни братом, ни другом, ни отцом… Труп — это просто труп, разлагающееся белковое соединение.

— Пойдем отсюда, — предложил Щелкунчик, и они перешли на кухню, где все не было так тягостно. Стояла посуда, кипел чайник на итальянской плите «Индезит» — все как в телевизионной рекламе, и не так страшно…

Процитировав эти строки, Нина пояснила великодушно:

— Это Мандельштам, не смущайся… Я сегодня не в себе с самого утра. Похороны были только вчера.

Она рассказала, что в последний перед своим отъездом в Синегорье день она пыталась дозвониться до брата, но не могла — телефон не отвечал. Она подумала тогда, что он на какой-нибудь очередной тусовке, и успокоилась. А из Синегорья звонила тоже несколько раз, и все безрезультатно. Вот тогда она забеспокоилась и, примчавшись в Москву, первым делом бросилась домой к Алексею…

Пришлось звать слесаря и выламывать замок во входной двери. И только потом она увидела разложившийся и вздувшийся труп младшего брата.

— Наши папа с мамой погибли в авиакатастрофе, — сказала Нина. — Это было очень давно, и с тех пор мы с Алешей были самыми родными людьми на земле. Хотя у каждого из нас и была своя жизнь… И все же… И в эту мою последнюю поездку фактически он меня отправил.

— Так ты все видела? — спросил Щелкунчик. — Я имею в виду — ты была первая, кто обнаружил его мертвого? Значит, он был там, в квартире, все это время, все эти дни?

Это был еще один удар по Щелкунчику, по его психике. Прежде он никогда не задумывался о том, что же бывает потом с телами убитых им людей… Он просто убивал и уходил. И что было потом — он не знал и не интересовался. Так, значит, все это время, пока он был в Синегорье, пока пил в ресторане, пока кокетничал с Алис, потом спал с Ниной и Леной — глупой девочкой, труп лежал в пустой квартире?

Какой ужас…

Как-то Щелкунчик читал о том, что душа умершего человека девять дней находится на земле, рядом с телом. И что же — все это время она, душа несчастного Алексея, носилась по пустой квартире, глядела на брошенное мертвое тело и страдала?

Ай-яй-яй…

— Ты понимаешь, что я испытала? — спросила Нина и жалобно посмотрела на Щелкунчика. Потом она шмыгнула носом и достала из ящичка кухонного стола уже знакомую ему металлическую коробочку.

Виновато посмотрев на собеседника, Нина открыла ее и сказала тихо:

— Ты ведь меня не осуждаешь за это?

Так вот отчего у нее такие расширенные зрачки и неуверенные движения рук — это действие кокаина.

Теперь в ход пошли и те аксессуары, которых Щелкунчик не обнаружил в свое время в ее сумочке. Появился полный набор: опаленная ложка с гнутой ручкой и шприц.

Нина зажгла стоявшую на столе свечу и на ее пламени приготовила в ложке порцию дьявольского зелья. Потом, мастерски орудуя жгутом, сама сделала себе укол и выронила шприц на стол. Он покатился, и Щелкунчик едва успел его подхватить. Ему показалось, что теперь глаза Нины сделались еще шире, еще больше и трагичнее.

Действие кокаина было почти мгновенным, может быть, оттого, что это была явно не первая порция за день. Нина таким образом «отходила» от мрачных впечатлений последних дней.

— Вчера я похоронила его, — сказала она отрешенно. — Не было никого из его институтских друзей, все отвернулись… Только его новые случайные дружки. Даже не знаю, как они узнали.

— Ты сообщила в милицию? — поинтересовался Щелкунчик.

— Конечно, — кивнула Нина. — Сразу же и сообщила… Они сказали, что начато следствие.

Теперь Щелкунчик понял, отчего на похоронах Алексея были его знакомые педерасты. Все произошло так, как он и предполагал с самого начала — милиция кинулась искать убийцу среди любовников погибшего… Вот они и узнали.

Постепенно, по мере того как действие кокаина усиливалось и Нина возбуждалась, ее рассказ становился все более содержательным и бессвязным одновременно.

Нине хотелось рассказать об Алексее побольше — для нее это было как бы поминками по брату.

Алексей был педерастом с ранней юности, такова была его генная природа. Бывают гомосексуалисты, которые называются «двустволками», то есть они могут спать с мужчинами и с женщинами. Бывают такие, кто стал извращенцем в силу каких-то причин и обстоятельств жизни.

Брат Нины был гомосексуалистом как бы от рождения — он родился таким, тут уж ничего нельзя было сделать.

Родители погибли, когда Нине было шестнадцать, а Алексею — десять лет, так что именно на старшую сестру выпал весь ужас того, что стало твориться с мальчиком во время переходного периода.

Сначала он сам не понимал того, что с ним происходит. Не понимал своих реакций. Сверстники оживленно обсуждали девочек, у них горели глаза, они готовились стать мужчинами… А Алексей с ужасом чувствовал, что никакие девочки его не интересуют, а напротив, он вожделеет именно к этим самым мальчикам…

И не признаться же никому… Как вообще быть в таком положении, если ты вдруг понимаешь, что ты еще почти ребенок, но гормоны твои работают в совершенно неправильном направлении? Куда идти, что говорить?

У Нины даже хватило ума отвести брата к врачу. Но у врача, в свою очередь, хватило ума не гробить мальчика убийственными лекарствами и не уничтожить его личность. Врач подробно обследовал Алешу, а потом позвал Нину и строго спросил, где их родители. Нине было тогда двадцать лет, и она еще совсем молодо выглядела. Когда она сказала, что родителей нет и что она воспитывает брата одна, врач пожал плечами и рассказал все ей. Для нее это было страшным ударом — ведь Леша был ее единственным и любимым близким человеком.

— Неужели ничего нельзя сделать? — только спросила она в конце, после того как доктор выдал ей море научных терминов и концепций.

— Почему нельзя? — хмыкнул доктор, который был серьезным и вдумчивым человеком, не в пример большинству советских психиатров — этаких бодрячков. — Можно, — сказал он. — Очень даже можно. Сделать можно все, вот только нужно решить вопрос: зачем… Можно положить мальчика в больницу, задавить его психику таблетками. Фактически разрушить ее… А потом создавать новую личность, формировать нечто на расчищенном месте… Но вы же сами должны понимать, что это будет за сформированная личность — так себе…

Такова была признанная советская психиатрическая методика. Тогда считалось, что половые отклонения можно и нужно лечить, и для этого даже были придуманы способы — столь же устрашающие, сколь и неэффективные.

— Потом ваш Леша, конечно, уже не будет гомосексуалистом, — закончил доктор. — Но он, собственно, уже никем не будет. Вы сможете быть спокойны, что его не посадят в тюрьму. Ведь у нас за гомосексуализм сажают в тюрьму, вы знаете об этом? Так вот, его уже не посадят, он будет просто закомплексованным, изуродованным психически человеком без желаний, без воли… Аморфная подавленная личность. Скорее всего он ничего не добьется в жизни после такого лечения.

Доктор оказался порядочным и не сообщил куда следует о таком визите, а Нина, прорыдав несколько ночей, сама пришла к выводу, что не имеет права уродовать мальчика.

Если бог судил ему быть педерастом, то люди не имеют права лезть грязными сапогами в такие тонкие материи, как человеческая природа.

Тогда она, правда, еще не вполне отдавала себе отчет в том, на что обрекает себя. Они жили с Алешей в одной квартире, и в течение многих лет Нина была вынуждена во всех подробностях наблюдать жизнь брата-гомосексуалиста и его товарищей…

Тем не менее все шло более или менее гладко, и в конце концов все удалось устроить так, что они разъехались. Нина осталась одна у себя в квартире, а Леше купил квартиру один из его любовников — богатый бизнесмен. Нине было по понятным причинам противно даже думать о том, какую жизнь ведет брат, она буквально содрогалась от отвращения, стоило ей припомнить некоторые детали из виденного ею…

Но родственные чувства ведь никуда не денешь, это родная кровь.

— Это они его и убили, — говорила возбужденно Нина, прижимая ладони к щекам и куря одну сигарету за другой. — Это они и убили моего мальчика… Я всегда чувствовала, что это не кончится хорошо. Те отношения, которые там у них царят, это просто ужасно…

Щелкунчик, до этого слушавший молча и только временами менявший свою позу на стуле, ответил:

— Неизвестно, кто… Лучше всего будет, если ты вообще не станешь думать о причинах. Теперь брата уж не вернешь, а только нервы себе растреплешь…

На самом деле Щелкунчик чувствовал себя очень плохо. Ему было противно думать о том, что убил Алексея Кислякова он. Прежде ему не доводилось беседовать с рыдающими родственниками убитых им людей.

Теперь, после рассказа Нины, все предстало в другом свете. То, что раньше было для Щелкунчика уже почти стершимся неясным воспоминанием о размалеванном под женщину и одетом как шлюха молодом человеке, валявшемся в луже крови на Кронштадтском бульваре, теперь стало персонифицированным, стало горем небезразличного Щелкунчику человека… Вот она, Нина, сидит тут и рыдает об убитом брате…

Теперь Щелкунчик уже не мог думать об Алексее Кислякове просто как о мертвой кукле, педерасте, одном из своих «клиентов»… Теперь Кисляков предстал человеком… Он был когда-то мальчиком, потом подростком, потом — юношей… Он закончил институт, жил, страдал, на что-то надеялся. У него была сестра, которую он, наверное, любил…

Нина выговорилась и замолчала. Она сидела у стола, потерянно опустив руки, и глядела прямо перед собой стекленеющими глазами. Потом это стало проходить, так что Щелкунчик почувствовал, что можно продолжать разговор.

Он встал, нашел банку растворимого кофе «Мокко», вскипятил заново воду в чайнике. Нине он не стал наливать кофе, ни к чему, а сам выпил. За то время, что он слушал сбивчивый рассказ Нины, в горле пересохло от волнения.

Женщина опять полезла за шприцем — это было ужасно.

— Тебе не будет много? — поинтересовался Щелкунчик, но Нина только рассмеялась вдруг жутким зловещим смехом.

— Мне? — сказала она и сардонически улыбнулась. — Я знаю, сколько мне нужно. Каждая доза что-то означает. Сейчас будет третья за этот день, когда у меня снимутся все «тормоза» и я почувствую, как говорил Хлестаков, «легкость в мыслях необыкновенную»… А после, потом уже, будет четвертая и последняя доза.

— И что будет после нее? — спросил Щелкунчик, заинтригованный столь точным рассказом самой женщины о том, что будет с ней происходить. Это какой же наркотический стаж надо иметь и как точно анализировать свое состояние, чтобы говорить так!

— После? — переспросила Нина. Она задумалась на мгновение, а затем усмехнулась загадочно: — После — ты сам увидишь. Я пока не буду говорить, чтобы ты не испугался.

Кокаиновое опьянение сильно отличается от обычного алкогольного. Кокаин действует иначе на нервную систему и головной мозг, так что находящийся, что называется, «под воздействием» человек ведет себя не так, как банальный пьяный. Некоторые центры в организме при употреблении кокаина растормаживаются гораздо сильнее, чем при питии водки, а некоторые остаются вовсе не тронутыми.

Нина «вкатила» себе третью дозу и стала вести себя именно так, как предсказывала только что.

Она повеселела, забыла на время о брате, чего, наверное, и добивалась. Лицо ее продолжало оставаться бледным, глаза сверкали, как у Клеопатры при визите Антония…

Щелкунчик решил воспользоваться моментом и стал расспрашивать женщину о том, что было для него неясным в ее поездке в Синегорье. Ведь тогда она практически ушла от ответов на все его вопросы. Он не мог настаивать, потому что тем самым привлек бы к себе ее внимание.

Теперь же все изменилось. Во-первых, он сделал свое дело, которое тогда еще только предстояло выполнить. Во-вторых, теперь они опять оказались связанными вместе, тогда как в Синегорье, прощаясь с Ниной, Щелкунчик полагал, что расстается с ней навсегда.

Сейчас ему было важно понять, что вообще с ним происходит. Ему захотелось понять, кто и зачем и каким образом сделал его игрушкой в своих руках…

Никогда раньше Щелкунчик не возражал против того, чтобы быть игрушкой в руках заказчиков. Собственно, киллер ведь и есть игрушка. Он — почти что обслуживающий персонал. Ему поручили — он убил. Он убил — ему заплатили. Вот и вся нехитрая игра. И игрушка, конечно же, киллер…

Но на этот раз все шло не так, как надо, Щелкунчик это чувствовал. Недаром он вообще решил, что это будет его последнее дело. Он и не согласился бы на него, если бы не слишком уж большие деньги. Только они заставили его пойти в последний раз на все это.

Но все было не так — почти все… То ли он сам изменился и стал другим, то ли дело, в которое его втянули, оказалось слишком уж серьезным… Трудно сказать, но, во всяком случае, теперь Щелкунчик уже не мог продолжать до тех пор, пока не стало бы ясно, во что он влез.

Разговор с человеком, который находится в кокаиновом дурмане, — непростая штука, и Щелкунчику приходилось быть очень осторожным. Человек «под кокаином» весьма напряжен, он почти что непредсказуем. Его реакции могут быть внезапными и очень болезненными.

Кроме того, этот человек подвержен самым разным фантазиям — его психика очень мобильна. Одно неосторожное слово — и все пойдет прахом, ты ничего не добьешься.

Стоит как-то не так поставить вопрос, затронуть какую-либо нежелательную тему — и все, человек «съедет» в сторону, и надолго. Щелкунчику все время приходилось следить за реакциями Нины на весь разговор, чтобы не возбудить у нее подозрений. Кокаин, кроме прочих своих прелестей, еще и способен вызывать манию преследования…

В конце концов через сорок минут истина стала выясняться. Теперь у Щелкунчика появились сразу несколько крупных тем для размышлений.

Банк «Солнечный» действительно купил контрольный пакет акций синегорского металлургического комбината, тут все было по закону. Но дело заключалось в том, что у «Солнечного», во-первых, не было таких громадных денег на покупку акций, которые еще бог знает когда дадут прибыль. Чтобы получить прибыль с синегорского комбината, нужно вложить туда еще огромную сумму… Такие вещи не может позволить себе ни одна российская коммерческая структура.

По стране, конечно, циркулируют слухи о том, что есть финансовые группы и банки, которые страшно богаты, но это не совсем так. Они богаты, но богатство — понятие относительное.

Один из самых богатых в России — банк «Солнечный», несомненно, богат. В том смысле, что может купить при желании небольшой заводик по производству минеральной воды или церковных свечек… Руководители этого банка могут купить себе по три виллы — во Франции, на Майами и на Кипре. Могут одевать своих жен в меха и купать в шампанском своих любовниц. Что, собственно, они и делают.

Но речь не может идти о том, чтобы эти господа были способны сначала фактически купить огромный, крупнейший в Европе комбинат, потом еще и модернизировать его, вложить деньги в переоснащение производства, в социальную сферу… Что вы, это совершенно немыслимо.

Зато такие фирмы есть на Западе. На настоящем Западе, где есть по-настоящему большие деньги. Где деловые люди с крезовскими состояниями не устраивают диких загулов в парижских казино, как это делают русские «богачи на час». Где такие люди, действительно владеющие страшными капиталами, ведут скромный образ жизни, пьют только молоко, собирают картины и по воскресеньям с рыбьими глазами сидят на тусклых скамьях лютеранских кирх вместе со своими женами и детьми…

Вот у таких людей есть настоящие деньги. И пока русские нувориши бегают по Ниццам и Каннам со своими визгливыми потаскухами, эти тихие западные люди вершат судьбы мира. А заодно, конечно, и судьбы этих же самых «новых русских»…

И вот некая мощная европейская финансово-промышленная корпорация обратила свои взгляды на синегорский комбинат. Очень он вдруг приглянулся серьезным дядям.

Но по российским законам эти самые дяди не имели права купить контрольный пакет акций. Такой пакет может купить только русская компания. Считается, что крупную недвижимость можно отдавать-продавать только в руки отечественному капиталу.

Вот тогда корпорация «Санрайз» и нашла банк «Солнечный», который по закону мог купить акции комбината, но у него, конечно же, не было таких денег.

«Санрайз» дала деньги банку «Солнечный» на покупку, и тот добросовестно согласился выступить как бы тайным посредником. То есть комбинат теперь вроде бы принадлежал по бумагам банку, а на самом деле вовсе не ему, а некоей западной компании…

И теперь именно «Санрайз» будет осуществлять руководство комбинатом, продавать на мировом рынке его продукцию и получать основные дивиденды. А банк «Солнечный» за причитающуюся ему «малую толику» будет только делать вид, будто является собственником комбината.

А для того, чтобы банк никогда не забывал о взятых на себя обязательствах, о полученных деньгах и вдруг в один прекрасный день не возомнил себя действительным хозяином комбината и всех связанных с ним доходов, была составлена соответствующая бумага. Бумага о том, что «Санрайз» дает огромную сумму денег московскому банку, а тот за это, купив на эти деньги синегорский комбинат, обязуется твердо помнить, кто на самом деле хозяин положения.

Бумагу эту подписали в некоем тихом и благородном западном городке, а потом запрятали подальше. И так далеко и надежно запрятали, что найти ее почти так же трудно, как затонувшую Атлантиду или страну Шамбала на Тибете…

А почему? Почему эта бумага хранится, как Кощеева смерть?

Да потому что стоит ей выплыть на свет, как вся сделка по синегорскому комбинату будет немедленно признана недействительной, итоги аукциона аннулированы, как незаконные, совершенные с обманом государства… После чего рухнет вся комбинация, задуманная с таким размахом. Деньги государство обратно не вернет, коли уж обнаружит обман. Оно и вообще-то не любит отдавать деньги, а уж в этом случае нечего и надеяться. Да и вообще, руководителям банка «Солнечный» скорее всего придется все бросить и тихо-тихо сидеть на своих виллах на турецкой стороне Кипра, откуда не выдают уголовных преступников. А на турецкой стороне Кипра только отдыхать хорошо недельку в году… Жить там всю жизнь весьма тоскливо.

Вот такова была диспозиция, которую Щелкунчик с трудом уяснил себе из сложного разговора с Ниной. Женщина говорила сбивчиво, все время раздражалась на непонятливость Щелкунчика, каждую минуту разговор мог прерваться…

— А как об этом узнала ты? — спросил он в конце концов.

— Я узнала об этом от Алеши, — ответила совершенно просто и спокойно Нина.

Вот уж что было неожиданно… Откуда же двадцативосьмилетний педераст-гуманитарий из Москвы мог узнать о таком?

А все заключалось в том, что на соответствующих переговорах между банком «Солнечный» и компанией «Санрайз», где генерировалась идея, а потом и подписывалась искомая бумага, нужен был переводчик… Вот Алексей Кисляков и был тем самым переводчиком.

— Леша закончил филологический факультет и говорил по-английски почти как по-русски, — с гордостью пояснила Нина, как будто речь шла о живом человеке и знание им языка могло сейчас иметь какое-то значение. — Он стажировался в Англии, в Оксфорде, — добавила Нина. — И даже там все отмечали, какое у него замечательное произношение.

Щелкунчик понял, какую травму пережила эта женщина, когда увидела труп брата. Похоже, она действительно очень любила его, раз до сих пор не могла перестать им гордиться.

— А как твой Леша попал на эти секретные переговоры? — спросил Щелкунчик. — Там ведь наверняка была такая секретность, что только держись…

— Все очень просто, — усмехнулась печально Нина. — Один из главных людей в банке «Солнечный» такой же педераст, каким был и мой Алексей. То есть не такой же, а как раз наоборот. Леша был «девочкой», а этот господин — «мальчик»… Вот этот человек и возил иногда с собой Лешу по разным местам. И на тот раз Алеша был переводчиком. Кому же еще и доверять, как не собственному любовнику?

«Ну и ну, — подумал Щелкунчик. — Живут же люди… Представить себе невозможно. Интересно, а на тех переговорах переводчик Леша был в мужском костюме или одет девицей и накрашен?»

Вернувшись в Москву после переговоров, Алексей осознал, при чем он присутствовал, прикинул и понял, что на такой информации можно заработать огромные деньги. В конце концов, его старшая сестра была журналисткой, и от нее он примерно знал, сколько можно «сорвать» денег за вовремя и красиво добытый материал. Особенно если он такой «жареный», как тот, что Алексей привез с собой из-за границы…

Тем более что на обратном пути Леша поругался со своим любовником. Любовник приревновал Алексея к кому-то, кому тот неосторожно строил глазки, и закатил скандал.

— Это, наверное, у нас с Лешей фамильная черта, — усмехнулась Нина невесело. — Половая невоздержанность… Оба мы ничего с собой поделать не можем… Тянет нас на мужиков — и меня, и Лешу.

Она говорила теперь о брате в настоящем времени, как будто он был жив, и Щелкунчик подумал, что она ухитрилась на время забыть о своем горе.

— Одним словом, любовник-банкир расстался с Лешей, — сказала Нина. — И Леша посчитал себя свободным от всяких обязательств. Он пришел ко мне и рассказал о том, на каких переговорах он был переводчиком.

Нина же мгновенно сообразила о том, что может сулить такая информация. Она бросилась к своему главному редактору и потребовала выписать ей командировку в Синегорье.

«Я привезу вам такой материал, что все закачаются! — пообещала она. — По материалам нашей статьи будут парламентские слушания… Это нечто потрясающее. Такая афера…»

Главный редактор согласился с тем, что это действительно афера века и что материал может поднять тираж их газеты. Такое не каждый день попадает в руки журналистам.

Редактор выписал ей командировку, и Нина взяла билет на поезд до Синегорья. А накануне отъезда с ней произошел странный случай. Вернее, даже не странный, а удивительный. Она шла к себе домой, чтобы укладывать вещи перед отъездом, когда у подъезда своего дома заметила машину, в которой сидели двое.

Сначала она не обратила внимания на эту машину — мало ли кого она могла ожидать… Но стоило ей поравняться с автомобилем, как дверца распахнулась и навстречу ей вышел ее знакомый, которого она не видела несколько лет. С Семеном она училась на одном курсе факультета журналистики. Курс был довольно большой, и они не были друзьями, однако в лицо, конечно, друг друга помнили.