Призрак киллера

Щелкунчик решил, что, поскольку разговор сошел с личности Барсукова и перешел в экономическую сферу, он вполне может расслабиться и поговорить на эту тему. Она его не слишком волновала, вернее, вовсе не интересовала, но почему же не поддержать разговор…

Он задал собеседнику несколько вопросов, которые раздражили того. Было видно, что Марк Львович обычно общается только с коллегами, которые, как и он, хорошо разбираются в экономике, и примитивные вопросы Щелкунчика показались инженеру наивными до глупости.

Банк «Солнечный», совершив покупку комбината, немедленно выступил с целой программой его дальнейшей работы. Причем банк в лице своих представителей сообщил, что поскольку деньги заплачены немалые, то и нет смысла терять время на уговоры кого бы то ни было…

Отныне банк имеет полное право тотального контроля за всей деятельностью предприятия. Он будет контролировать приход и расход денег, огромных сумм, выполнение контрактов, банковское обслуживание берет на себя. Банк также руководит всей работой комбината — решает, куда и кому будет продаваться продукция, по каким ценам, где будет закупаться оборудование, как будет проводиться модернизация завода… Кроме всего прочего, теперь именно банк «Солнечный» как владелец контрольного пакета акций будет решать, кого назначить генеральным директором. Могут оставить Барсукова, а могут и турнуть его подальше, назначить своего человека.

А генеральному директору это очень не понравилось. Он просто пришел в ярость, когда узнал о том, что произошло. Как? Его, такого заслуженного человека, посмеют трогать грязными руками какие-то вонючие банкиры? Его — Героя Социалистического Труда? Его — отца города?

Да не бывать этому, решил он и выгнал из своего кабинета уполномоченного от банка…

А ведь Барсуков был грамотным человеком. Он читал газеты, знал законы. Он следил за ходом сначала перестройки, потом приватизации… Но он всегда считал, что в любом случае его-то положение будет незыблемым. Он так долго и так грозно управлял комбинатом и Синегорьем, что ему казалось, что он непоколебим, что так будет продолжаться вечно. Что, во всяком случае, он сам будет решать, кому и что тут «отломится»…

А обошлись вовсе без него. Продали комбинат, который он считал своим, своей вотчиной. И вдруг оказалось, что все не так и что новый деловой хозяин имеет свои виды и планы на жизнь. А его, Барсукова, может быть, и оставят пока что генеральным директором, но только при условии, что он будет себя хорошо вести и слушаться хозяев…

Для человека, который годами привыкал к мысли, что он тут единственный хозяин, такое положение вещей было невыносимо.

Хуже всего было то, что он отлично понимал — его не оставят тут. Стоит представителям банка всерьез поинтересоваться положением дел на комбинате, и его, Владилена Серафимовича, если не посадят в тюрьму, учитывая его прежние заслуги и возраст, то уж, во всяком случае, с позором и диким скандалом выгонят вон… Прежде он ничего такого не боялся. В министерстве у него давно было все схвачено, и правительственного контроля он не боялся. Здесь, в Синегорье, никто не смел тявкнуть на него и требовать у него отчета…

А московские банкиры вполне разобрались бы в его «художествах» последних лет.

— А что он мог тут натворить? — спросил Щелкунчик у собеседника, на что тот только закрыл глаза своими тяжелыми набрякшими веками и покачал головой.

— Вэй, — мечтательно заметил он в ответ. — Вы себе представить не можете, какие открываются замечательные перспективы на этой должности, особенно в наше время, — сказал он, жмурясь, как кот на солнышке. — Это же просто золотое дно…

Источников обогащения у Владилена Серафимовича было два. Во-первых, сама продажа готовой продукции. Металл продавался за границу по контрактам. Семьдесят процентов суммы поступает на счет комбината и фиксируется. Пятнадцать процентов поступает непосредственно на личный счет самого Владилена Серафимовича в швейцарском банке, еще пятнадцать — оставляет себе покупающая металл фирма.

— А за что они-то себе оставляют? — не понял Щелкунчик.

— А как же? — заволновался Марк Львович, нервно подергивая плечиком. Он даже возмутился: — В документах-то они пишут только те самые семьдесят процентов… По этим документам директор отчитывается перед Москвой, банком и так далее… А остальные деньги поступают ему на счет в Цюрихе, и они нигде не записываются… Это называется джентльменское соглашение с инофирмой. Сейчас все так делают… Откуда же у товарища Барсукова вилла в Ницце и вилла в Майами? А дети его на какие деньги учатся в Америке? Знаете, сколько стоит год учебы в престижном университете?.. Тридцать тысяч. Долларов, конечно, не рублей. Это на одного, а у Барсукова учатся оба… Посчитайте-ка…

Щелкунчик прикинул в уме. Так, вилла в Ницце — это тысяч триста-четыреста, не меньше. В Ницце дорогая недвижимость… В Майами — подешевле. Можно, наверное, тысяч за двести пятьдесят столковаться, если покупать виллу не в самом престижном районе…

— Но это только одна сторона, один источник дохода, — продолжал разболтавшийся инженер. — Есть и вторая…

Второй составной частью дохода Владилена Серафимовича была заработная плата работников комбината. Тут все совсем просто. Если заработную плату всех работников задержать хоть бы на месяц и прокрутить эти деньги в банке, то проценты от оборота составят очень кругленькую сумму. Через месяц зарплата выдается, все довольны и благословляют товарища Барсукова — лучшего друга рабочих… А он удовлетворенно кладет себе в карман очередную сотню тысяч долларов… И все довольны, что характерно…

Теперь же, когда всем собирается тут заправлять коммерческий банк, генеральный директор понял, что лафа кончилась.

Коммерческий банк — это тебе не столичное министерство. Банк «Солнечный» не позволит Владилену Серафимовичу фокусничать…

— Откуда вы все это знаете? — только спросил Щелкунчик у инженера. Он вообще удивлялся, насколько просто и откровенно тот говорит о таких вещах. И так громко, словно и не боится…

— Что знаю? — удивился Марк Львович. Потом понял и, взмахнув руками, всплеснул ими. — И-и-и! — вскричал он горестно. — Да кто же об этом не знает? Об этом все знают… Знают и не такое, и молчат… А про то, что я рассказал, не знает только младенец. Да никто особенно и не считает нужным скрывать. Так что если вы из БХСС, или как это теперь называется, то, слушая меня, вы напрасно потратили время. Ваше начальство уже наверняка обо всем знает. Они все уже наверняка отдыхали с семьями на виллах Владилена Серафимовича… Если сами уже не построили рядышком с его виллами свои собственные…

— А почему сюда нагрянули журналисты? — спросил Щелкунчик. Он вдруг подумал, что такое пристальное внимание публики к Владилену Серафимовичу Барсукову может сильно затруднить задачу киллера…

— Потому что Барсуков не такой человек, чтобы сдаваться без боя, — ответил инженер. — Он сказал, что ноги этого банка здесь не будет… Барсуков поклялся, что добьется суда и пересмотра решения аукциона. Он твердо решил не пускать никого в свою вотчину.

— Так банк еще не распоряжается здесь ничем? — уточнил Щелкунчик. — Барсуков все еще в силе тут?

— Банк давно бы рад вступить в права собственности, но не вышвыривать же Барсукова из кабинета силой… Это нецивилизованно, — усмехнулся Марк Львович. — Поэтому все ждут решения Верховного суда… Банк уверен, что выиграет свое дело, а генеральный директор уверен в своих правах. Так что сейчас тут все замерло в ожидании. А журналисты мечутся в поисках интересных фактов.

Тут Марк Львович усмехнулся и спросил Щелкунчика:

— А вы-то по какому делу сюда прибыли? Если не секрет, конечно…

И тут Щелкунчик допустил ошибку, которую он потом запомнил надолго и не мог себе простить такого ребячества. Он пожал плечами равнодушно и изложил заготовленную версию про закупку металла для перепродажи. Ошибка заключалась в том, что он не учел предыдущего разговора.

Марк Львович прищурился, причем один его глаз зажмурился совсем, а второй, напротив, вылупился на собеседника. А из горла послышался какой-то свист…

— И-и-и, — пропел он скептически. — И после того, как мы с вами поговорили, вы утверждаете, что вы бизнесмен? Ха-ха-ха…

— Просто я не разбираюсь в высокой экономике, — попытался оправдаться Щелкунчик. Но это было безнадежное дело.

— Перестаньте сказать, — отмахнулся инженер. — Чтобы быть бизнесменом, надо иметь еврейский копф… А у вас этого совсем нет, уж не обижайтесь.

— Еврейский — что? — не понял Щелкунчик, который был слаб в семито-идишском наречии…

— Копф, — постучал инженер себя пальцем по высокому лысеющему лбу. — Голову надо иметь такую, чтобы заниматься бизнесом… Уж не обманывайте меня насчет этого, поищите дураков в другом месте.

Разговор закончился бесславно, Щелкунчик это понимал. Зато сейчас он был благодарен собеседнику за то, что тот преподал ему урок. Что ж, теперь Щелкунчик будет вести себя осторожнее.

— Нет, вы, наверное, все-таки журналист, — закончил инженер. — Только прикидываетесь, причем неудачно. Но берегитесь, тут теперь не любят журналистов.

— Почему? — Щелкунчик с досады на свою оплошность даже выпил лишнюю стопку, не закусив.

— Раньше тут любили журналистов, — философски, со свойственной ему, как видно, эпичностью, ответил Марк Львович. — Я раньше тут часто бывал в командировках, я знаю… Дело в том, что раньше все журналисты, приезжавшие сюда, славили комбинат, маяк пятилетки, флагман и все такое прочее. Их обязанностью было прославлять на всю страну славный трудовой коллектив и лично его руководителя… А сейчас другие времена пошли. И рыть-то много можно, кто знает, что за материал пойдет в газеты… Теперь руководство комбината борется с журналистами. Любыми средствами, имейте в виду.

— А почему? — опять не понял Щелкунчик, но, видно, инженер был «битым» человеком и его опыт подсказывал ему, что не стоит дальше откровенничать с этим непонятным типом, кем бы он ни был…

— Почему — это вам самому предстоит узнать, — сказал он спокойно, усмехаясь. — Я вам уже достаточно наговорил, так что, если вы журналист, хоть и прикидываетесь бизнесменом, дальше вам предстоит все узнать самому. Кстати, мне уже пора на боковую. Окончен день забот…

Марк Львович расплатился с подскочившей официанткой и попрощался с Щелкунчиком.

Глядя вслед удаляющемуся шаркающей походкой инженеру, Щелкунчик подумал о том, что в конце концов все это его очень мало касается. Его ли это дело — то, о чем он только что услышал? Его дело заключается совсем в другом. Подумаешь, борются тут с журналистами… А с киллерами тут тоже борются?

В зале ресторана уже давно грохотала музыка, народу стало довольно много. Вероятно, проживающие в гостинице составляли тут меньшинство, а основной частью публики были местные компании, которые «оттягивались» в этом, судя по всему, единственном приличном месте Синегорья.

Смотреть на противных парней, коротко остриженных, с наглыми мордами, и на их подруг — потных, скачущих под музыку в сигаретном чаду, Щелкунчику вовсе не хотелось. То же самое можно увидеть в Москве, да и в любом городе страны. Это «гуляет» накипь — всякие торгаши и мелкие коммерсанты, прожигающие свою короткую жизнь…

Спал в ту ночь Щелкунчик плохо. В комнате было много комаров, и он несколько раз просыпался. Проснувшись в очередной раз, он решил, что завтра же купит фумигатор от кровососущих тварей, чтобы хоть спать нормально в этой дыре. Пытался заснуть под простыней, накрывшись с головой, но так было еще хуже — комары кусали сквозь простыню, а кроме того, было еще и нечем дышать.

А когда он все-таки превозмог себя и заснул, то стало совсем плохо и непонятно.

Сначала Щелкунчику приснился плотный человек с темными волосами и круглым симпатичным лицом. Человек медленно шел к нему и улыбался загадочно, многообещающе.

Кто это? Сначала Щелкунчик, как ни напрягался во сне, не мог понять, кто же это такой. Он спал и одновременно понимал, что видит сон, как это часто с ним бывало прежде. Только через несколько минут он лихорадочно сообразил, что во сне ему явился президент Кабардино-Балкарской республики господин Коков… Ответа на вопрос — почему именно этот человек приснился ему, не было. Никогда Щелкунчик не бывал в Кабардино-Балкарии, и никогда его мысли не были заняты президентом этой страны.

Он, конечно, не был врагом кабардинской государственности и ничего не мог иметь против президента, потому что просто не задумывался ни разу на эту тему. А теперь господин Коков стоял перед ним и внимательно глядел прямо в глаза Щелкунчику, будто хотел что-то сказать очень важное. Выглядел он так, как его пару раз видел Щелкунчик по телевизору — в строгом костюме и в галстуке…

К чему бы все это? Щелкунчик стал во сне копаться в своих мыслях и ощущениях, однако не успел ничего придумать, потому что картина сменилась.

На широкой кровати в комнате с нежно-голубыми стенами сидел бывший председатель Госкомимущества господин Чубайс. Он был в коричневом костюме и в зеленом галстуке. Чубайс был аккуратно, как всегда, подстрижен и приветливо улыбался Щелкунчику.

Одна его рука была приподнята над головой, и он держал в ней упаковку тампонов «Тампакс».

Анатолий Чубайс игриво помахивал «Тампаксом» и при этом что-то такое напевал…

Щелкунчик сначала не сообразил, что за песенку-речевку произносит бывший первый вице-премьер, но ему показалось, что слова были знакомые, как и ритм, и мелодия…

— Узнай вкусную тайну «Инвайт», — говорил Чубайс Щелкунчику с пафосом и тут же, не дожидаясь ответа, заводил песенку:

Песенка напоминала пионерские марши, под которые когда-то Щелкунчик с Чубайсом маршировали, клянясь в верности вождю и учителю… Тот же бодрый дебильный мотивчик, та же тупая жизнерадостность…

Чубайс спел всю песенку до конца, а потом, потрясая пакетом «Тампакса», значительно произнес:

— «Инвайт»! Стань большим.

После этого картинка сна сразу пропала, и Щелкунчик внезапно проснулся. Было уже утро, он это понял по ярким солнечным лучам, врывавшимся в комнату. Ему показалось, что сон был очень коротким и что он только что заснул. А оказывается, прошла уже вся ночь.

Некоторое время Щелкунчик неподвижно лежал в постели, потрясенный, обдумывая чертовщину, которая ему привиделась. Он ничего не понимал и тщетно старался разгадать значение своего сна…

К чему обычному человеку может присниться президент Кабардино-Балкарии? Что такой сон должен означать?

А почему Чубайс с «Тампаксами» и песенкой про «Инвайт»? Ну, про Чубайса, допустим, понятно. Вечером разговор в ресторане за столиком с Марком Львовичем шел о приватизации, об аукционах и всем таком прочем… Чубайс, наверное, имеет к этому какое-то отношение, и Щелкунчик подсознательно вспоминал этот образ… Ну а все остальное?

Какая глупость, только отвлекает от работы, подумал Щелкунчик и опустил босые ноги на холодный пол гостиничного номера. Ему предстоял трудный день.

Утром же, еще не выходя из гостиницы, Щелкунчик был неприятно удивлен еще раз.

Позавтракать он решил в здешнем буфете на первом этаже, чтобы не искать «тошниловок» в городе. Буфет был довольно приличный, тут, видно, завтракали все постояльцы гостиницы.

И за столиком возле самой стойки сидела та самая женщина, которую Щелкунчик заприметил еще в поезде. Он тогда поразился ее красоте и поборол в себе желание подойти к ней познакомиться. А теперь она сидела тут и преспокойно ела сметану из граненого стакана. Ложечка мелькала в ее руке, а перед женщиной стояли еще тарелка с бутербродами и чашка того самого кофе, который тут варили в ведре сразу на всех и на всю неделю сразу…

«Ай, — сказал себе Щелкунчик. — Как это нехорошо…»

Он не терпел никаких случайностей в работе, потому что по опыту знал, что при его деле никаких случайностей не бывает. Все возникающие случайности — это вовсе не случайности, а как раз закономерности, ловушки, причем гибельные для него ловушки.

Эти самые смертоносные ловушки просто замаскированы под случайности. Нет, если один и тот же человек встретился тебе несколько раз на протяжении пары дней — это случайность для кого угодно, но только не для киллера…

«Кто она? — сразу мелькнула мысль об этой женщине. — Что ей надо? От кого она — от моих заказчиков или от моих врагов? Что она тут делает?»

Конечно, оставались несколько процентов вероятности того, что встреча с попутчицей действительно случайность. Но Щелкунчик не мог позволить себе полагаться на это — слишком опасно расслабляться в его положении.

Женщина тем не менее вдруг медленно повернула к нему голову, и их взгляды встретились. Она и в самом деле была красива, это надо было отметить.

Может быть, Щелкунчик оказался неосторожен, и женщина заметила его взгляд, устремленный на нее? Во всяком случае, ему не оставалось ничего другого, как дружелюбно улыбнуться. Это лучше, чем если просто отвести глаза и отвернуться с равнодушным видом — это подозрительно.

Щелкунчик улыбнулся и даже чуть подмигнул женщине. Она несколько секунд глядела на него, и ее лицо при этом было неподвижно. Потом она отвернулась. Что ж, и ее ответная реакция была не менее взвешенной, чем реакция Щелкунчика…

Одета она была по-деловому, и можно было отметить, что наряд ее выдает столичную жительницу. Дело ведь не в стоимости одежды, не в ее дороговизне. Провинциальность русских женщин как раз и можно отличить по вычурности одежды. Чем больше рюшечек, воланов, всяких шейных и прочих платочков — тем из более глухой провинции данная женщина…

Нет, на этой даме был деловой костюм, состоявший из светлого жакета, глухо застегнутого на все пуговицы, и таких же светлых брюк — широких и чуть расклешенных. А в руках у нее была кожаная сумка, довольно объемистая, в которую могло бы влезть много чего.

Щелкунчик торопливо доел то, что он купил для себя, и быстро вышел из буфета. Кто бы ни была эта женщина и чего бы она ни хотела, он должен был «оторваться» от нее. Она не должна была помешать ему выполнить задачу…

Три последующих дня были для Щелкунчика почти что адом. Вернее, они были бы адом для любого другого человека, а он-то привык к такой работе.

Пришлось купить себе другую одежду — та, в которой он приехал, не подходила, он это сразу понял. Дело в том, что его костюм был рассчитан на большой город, вроде Москвы или Петербурга. Здесь же все мужчины ходили одетыми совсем по-другому.

Чтобы не бросаться в глаза, пришлось купить себе турецкую летнюю куртку, дешевую, но с потугами на элегантность. Потуги, правда, остались всего лишь потугами, потому что из куртки отовсюду вылезали какие-то нитки, которые приходилось поминутно отрывать, чтобы не болтались. От этого человек производил впечатление, словно он все время почесывался…

Еще Щелкунчик приобрел сандалии образца шестьдесят шестого года — из кожзаменителя, темно-коричневые. Он думал, что такие уже давно не делают, но оказалось, что тут они очень даже в ходу у простых русских людей.

А еще была очаровательная рубашка — китайского производства, с «молнией» на вороте, которая сломалась через день и навсегда. Но зато в таких рубашках ходил тут весь город…

Слившись таким образом с бодрой толпой местного населения, Щелкунчик с отвращением оглядел себя в зеркало и решил, что мимикрия состоялась. Теперь он производил именно такое впечатление, которое и должен производить — никакого…

После этого можно было приступать к работе. Щелкунчик ходил по комбинату, по разным отделам и специалистам. Он говорил, что бизнесмен и хочет купить металл. Его прогоняли, но он лез опять. Кроме того, ему удалось узнать все координаты интересующего его человека — генерального директора Барсукова.

Все очень затруднялось тем, что у Щелкунчика не было машины. Он мог бы взять ее напрокат у кого-нибудь из местных жителей, заплатив, но этим бы лишь привлек к себе внимание. Нет уж, следовало оставаться бедным командированным коммерсантом, чтобы не обратить на себя ничьих взоров.

Это ведь сначала может показаться, что тебя никто особенно не рассматривает. Потом, когда будет убит генеральный директор комбината, вся милиция собьется с ног, опрашивая население на предмет странных приезжих. А если Щелкунчик допустит хоть одну оплошность, его наверняка припомнят и начнут искать.

Итак, он следил за своей жертвой без машины, пользуясь городским автобусным транспортом и бегая иногда бегом.

Костюм, который он себе приобрел, позволял Щелкунчику подолгу лежать в засаде у дома Барсукова на окраине города, в кустах возле его дачи, которую он, спрашивая как бы невзначай людей, сумел найти…

Пришлось мельком поговорить со многими людьми, причем делать это следовало осторожно, выуживая по крошкам мелкую информацию так, чтобы никто потом даже не смог припомнить, что незнакомый приезжий бизнесмен интересовался не всем вообще от праздного любопытства, а целенаправленно — товарищем Барсуковым…

То, что удалось выяснить, и то, что Щелкунчик увидел своими собственными глазами, не внушало надежд на скорый успех его предприятия. Сведения были самые неутешительные.

Владилен Серафимович Барсуков то ли ожидал нападения, то ли уже давно решил принять все возможные меры безопасности, и достать его было не так-то легко.

Дом его, в котором он жил вдвоем с женой, был каменный, окружен высокой каменной же оградой, и находился под сигнализацией. Может быть, Щелкунчик и мог бы надеяться отключить сигнализацию, но в доме постоянно находились люди — жена генерального директора и один охранник, он же привратник, который, кроме того, регулярно проходил по периметру забора и проверял, надежна ли система тревоги и оповещения.

Охранников же Щелкунчик насчитал всего десять человек. Они работали посменно, но так, чтобы в любом случае и в любое время суток один караулил дом, один находился на загородной даче, а двое-трое непременно сопровождали Владилена Серафимовича. И сопровождали не как-то, а с соблюдением всех правил безопасности. Стоило машине с генеральным директором остановиться возле какого-то здания, куда он собирался войти, как тотчас же один из охранников бежал вперед и проверял, свободен ли и чист путь. Только после этого Барсуков выходил из машины, но и в этот момент еще один или два человека «страховали» его на тротуаре. Таким образом, где бы ни появлялся Барсуков, он шел как бы по своеобразному коридору, со всех сторон защищенный бдительными охранниками.

Щелкунчику удалось всмотреться в этих охранников, и он понял, что это — настоящие профессионалы. Многие крупные московские бизнесмены могли бы позавидовать системе охраны генерального директора синегорского комбината.

«Да, это неспроста, — думал Щелкунчик. — Этот человек знает, сколько он стоит, и понимает свою ценность… Надо полагать, что он побогаче и позначительнее многих в Москве, которые надуваются от собственной важности…»

Охраняли Владилена Серафимовича, наверное, почти как премьер-министра. Сейчас Щелкунчик в полной мере осознал сложность поставленной перед ним задачи.

Он даже начал подумывать о таком приеме убийства, который был ему всегда отвратителен и на который он никогда не шел. Перед киллером всегда маячит искушение не ломать себе голову, не рисковать, а просто-напросто устроить «кровавый коктейль»…

Щелкунчик сам с собой иногда называл этот способ «Кровавая Мери», по названию знаменитого коктейля, который ярко-красного цвета…

«Кровавая Мери» годится как раз для таких вот сложных случаев, когда «клиент» недоступен для простого убийства из пистолета или винтовки, то есть когда с ним много бдительной охраны и невозможно улучить момент, чтобы приблизиться к нему.

Действительно, а что делать, если заказанный «клиент» только проносится по улицам в машине, а чаще всего — в двух, то есть в сопровождении охраны, выходит на улицу редко, только для того, чтобы пройти из машины в подъезд? Да еще при этом всегда окружен охранниками, теснящимися к нему и зыркающими глазами по сторонам?

Проникнуть к нему в дом решительно невозможно. Проникнуть на комбинат — еще тяжелее… То есть проникнуть на комбинат, наверное, можно, но что делать потом? Тут ведь важно не только убить «клиента», но и уйти самому…

Что же касается «Кровавой Мери» — то это вариант беспроигрышный. Конечно, при определенных обстоятельствах. Эта-то беспроигрышность и, соответственно, легкость исполнения и привлекают киллеров-дилетантов…

«Кровавая Мери» используется в двух вариантах. Вариант первый, наиболее простой — в машину «клиента» закладывается бомба, и он просто взрывается вместе со всей своей бдительной охраной. Собственно, бомбу можно подложить и в дом, например, и взорвать дом «клиента», однако это технически редко бывает осуществимо, потому что уж если взрывать, то тогда весь дом, а для этого нужно уж слишком много взрывчатки. Да и работа по заминированию наверняка привлечет к себе внимание…

Этот способ применим, когда к машине имеется доступ, хотя бы кратковременный. Например, если машина «клиента» хоть иногда оказывается без присмотра…

Но с серьезными людьми это бывает редко. Их машины стоят в охраняемых гаражах, а даже если иногда и находятся на улице, то охранник выходит наружу и ходит рядом. И уж он, конечно, не подпустит никого с бомбой в руках к машине… Даже на ремонтных станциях охранник не отходит от автомобиля, наблюдая за ходом ремонта.

Второй вариант той же «Мери» — сложнее технически, но уж совершенно безотказен и не требует дополнительных условий.

Существует оружие, которое Щелкунчику приходилось видеть в одном месте. Ему даже предлагали его купить, но он сразу отказался. Это была ручная установка типа миномета. Трубка прикрепляется к правой руке человека специальным зажимом и прячется в рукав плаща или куртки. Стреляет эта штука бронебойными реактивными снарядами.

Идея в общем-то не нова. По этому же принципу сделана была базука в Америке и даже знаменитый фауст-патрон в Германии.

Фауст-патрон был грозой советских и американских войск в последние месяцы мировой войны. Грозное оружие это было просто в применении, не требовало ничего, даже ловкости и особенной силы. Фауст-патрон был доступен любому юнцу, подростку, который просто брал в руки это примитивное оружие, шел на улицу, дожидался советского или американского танка и запускал в него заряд… Заряд был тогда одноразовый, громоздкий. Промахнуться было трудно. Танк загорался мгновенно…

Можно взять вот такую штуку с реактивными снарядами, встать на машине где-нибудь в укромном месте и дождаться, пока Барсуков будет проезжать мимо.

Выйти из машины, согнуть правую руку, выпустить снаряд. Мгновение — и взрыв в салоне машины убьет всех, там находящихся. Если будет вторая машина с охраной, то, для верности, следующим снарядом подорвать и ее…

Против бронебойного разрывного снаряда любая охрана бессильна. Через секунду на месте происшествия останутся только трупы и дымящиеся обломки машин.

Вот что такое вариант «Кровавая Мери»… И никаких проблем — даже целиться особенно не нужно — машина большая, снаряд в нее и так попадет.

Щелкунчик никогда не делал ничего подобного, не поддавался искушению. Это был его профессиональный принцип. Нельзя убивать так, чтобы погибали посторонние, не заказанные люди. Убит должен быть только тот, за кого заплачено.

Настоящий профессиональный киллер никогда не убивает неоплаченных людей, это бы попросту девальвировало его специальность. К чему тогда высокие навыки, умение, если можно просто взять и взорвать все к чертовой матери?

Так поступают только дилетанты — пэтэушники паршивые… Взорвать всех бомбой или разнести снарядом кого попало — это не киллеровский метод, это недостойно и непрофессионально.

Именно поэтому Щелкунчик всегда избегал таких вещей, для него это было бы недопустимо с точки зрения «чистоты жанра»…

Однако сейчас, наблюдая за Владиленом Серафимовичем и отмечая систему его безопасности, Щелкунчик все больше приходил в замешательство. Он не мог найти ни одного хода, когда смог бы убить Владилена, не применив при этом «Кровавую Мери».

Генеральный директор нигде и никогда не бывал один, только с охраной. Ну, разве что дома, но дом слишком уж неприступен.

Вариант с реактивными снарядами обдумывался Щелкунчиком, несмотря на глубокое внутреннее отвращение. Что же делать — вдруг иначе окажется совсем невозможно?

Проблема с тем, где достать это оружие, оказалась самой простой. Щелкунчик знал одно место в Москве, где эту штуку можно было купить. Надо было только съездить обратно в Москву и вернуться.

Дело было в другом — в отходе… В военном общевойсковом училище, где учился Щелкунчик, на экзаменах был такой порядок. Преподаватель оценивал ответ курсанта по трем показателям: подход, сам ответ и отход…

То есть курсант, печатая шаг, подходит к столу преподавателя и зычным голосом «докладывается». Спина прямая, глаза стеклянные, руки по швам… Это называется «подход». За него курсант, допустим, получает оценку пять.

Потом следует сам ответ, в течение которого курсант мычит и пускает дебильную слюну… Ответ оценивается на «два». После этого курсант поворачивается через левое плечо, стучит каблуками и, чеканя шаг, отходит от стола. Отход — пять, потому что спина прямая, посадка головы ровная, а шаг — строевой. В итоге по результатам экзамена получается, что подход — пять, отход — пять, ответ — два, а в целом, в среднем, курсант за экзамен получает четверку.

Потом общество удивляется, отчего это армия с треском и позором проваливает одну кампанию за другой…

Так что с юношеских лет Щелкунчик помнил, что отход — это одно из самых важных дел. От отхода зависит твоя жизнь. Мало ведь просто убить «клиента», надо еще и самому остаться в живых, уйти от преследования.

Происходи дело в Москве, Петербурге или любом большом городе — все было бы гораздо проще. Здесь же, в Синегорье, Щелкунчик не мог воспользоваться машиной и, соответственно, быстро удрать. Город небольшой, машин немного, любая новая фиксируется.

Да и не убежишь тут далеко на машине. Место ровное, город стоит в чистом поле, ни лесов, ни деревень вокруг нет. Только одна лента шоссе тянется по пустынным равнинам. Куда ж тут поедешь? Поймают через пятнадцать минут, даже трудиться не стоит — перегородят шоссе грузовиком, и все… В большом городе было бы несравненно проще — выстрелил бы пару раз, устроил тарарам, потом вскочил в машину и дал по газам… Только тебя и видели. А здесь, среди десятка улиц, далеко не убежишь. Нет, вариант взрывов отпадал в любом случае, и Щелкунчик с внутренним облегчением отбросил его.

Нужно было придумать нечто такое, после чего киллер мог бы иметь хоть полчаса в запасе, чтобы скрыться с места происшествия. Оставалось лишь придумать это.

В результате наблюдений Щелкунчик обнаружил две вещи, которые подлежали обдумыванию.

Во-первых, он еще раз испытал шок, когда, будучи в очередной раз на комбинате и ходя по отделу сбыта, вдруг в коридоре, ведущем в дирекцию, встретил ту самую женщину, которая как бы сопровождала его в этой поездке. Сначала она встретилась ему в поезде, потом в гостинице, а теперь он столкнулся с ней нос к носу прямо на комбинате.

Женщина шла деловой походкой, чуть покачивая бедрами, обтянутыми светлым костюмом. И направлялась она прямиком в дирекцию, то есть скорее всего — к генеральному…

Зачем и почему? И кто она такая? И какова ее роль во всей этой истории? Щелкунчику вдруг пришла в голову дикая мысль: а не является ли она вторым киллером?

Что, если те люди, которые наняли Щелкунчика, для страховки наняли еще и вот эту дамочку? Так, на всякий случай…

Или она послана сюда для того, чтобы следить за действиями Щелкунчика? Женщина прошла мимо, чуть не задев Щелкунчика плечом и не обратив на него никакого внимания, а он остался стоять, ошеломленный этой встречей.

«Можно делать вид и дальше, что ее нету и что я не обращаю на нее внимания, — подумал Щелкунчик. — Но вряд ли это разумно. Женщина существует, она все время рядом со мной, и это факт, от которого, может быть, не следует отворачиваться. Нужно выяснить, кто она и чего хочет. Отчего у нас с ней все время параллельные маршруты?»

Это интриговало, раздражало, действовало на нервы. И Щелкунчик решил, что в данном случае нужно будет пойти навстречу опасности. Иногда лучше не хорониться, а нападать первым. Выйти «на контакт» с этой дамой и сразу разъяснить себе, что происходит.

Вторым обнаруженным им фактом было то, что Владилен Серафимович Барсуков имеет любовницу.

Установить это оказалось не слишком трудным. Щелкунчик видел, что каждый день, сразу после работы, генеральный директор выезжает с комбината и направляется не домой, а в совершенно другом направлении. Путь его лежал в новый городской массив, недавно построенный и белеющий пятиэтажными домами улучшенной планировки.

Там происходила прежняя история. Охранник бежал в подъезд, осматривал там все, потом Барсуков выходил из машины и, страхуемый еще двумя охранниками, шел в дом.

Выходил он оттуда часа через три-четыре, когда уже начинало темнеть, и уж только тогда ехал домой.

Сначала Щелкунчик не знал, что это за дом и что делает внутри гражданин Барсуков. Можно ведь было предположить самые разные вещи… Мало ли, вдруг у него там живет друг? Или старенькая мама? Или дети, которых он навещает со столь завидной регулярностью…

На следующий день Щелкунчик не побрился, чтобы щетина бросалась в глаза, прополоскал рот водкой и направился к тому самому дому. Там он развалился на скамеечке у парадного и стал с невыразимым внутренним отвращением мусолить в руках смятую папиросу «Беломор»… От одного запаха этой дряни его переворачивало, но нужно было «выдерживать образ»… На этот раз его амплуа было иным, чем обычно теперь. Сейчас Щелкунчик изображал то ли бича, то ли бомжа, то ли подгулявшего рабочего…

Уже через час от вышедшего погреться на солнышко старика Щелкунчик узнал все, что хотел.

— Вчера мимо этого дома проходил, — доверительно сообщил Щелкунчик, обращаясь к старику. — Так тут аж две машины стояли… Да такие машины красивые, дай бог… Кто это у вас тут живет?

— Он не живет, — ответил дед, поглядывая на «беломорину» в руке Щелкунчика. — Это не жилец… Это — сам знаешь кто… Генеральный наш директор, Барсуков. Ты что, его машин не знаешь?

— Да я приехал только недавно, — словоохотливо объяснил Щелкунчик, протягивая старику вожделенную им папиросу. — А что он тут делает у вас? — спросил Щелкунчик. — Родственники у него тут, да?

Старик криво усмехнулся, показав желтые зубы и нечистый язык. Глаза у него были мутные, как у советских дешевых кукол, и с какими-то бельмами.

— Родственники, — сказал он и закашлялся. — Тут у него маруха живет, понимать надо… Он в шестнадцатую квартиру девку поселил и ездит к ней кажинный день, как на работу. Без выходных ездит. — Старик сплюнул на песок под ногами и вдавил плевок сучковатой палкой, которую держал в руках. — Он мне почти ровесник, — добавил вдруг старик завистливо. — Мы с товарищем Барсуковым Владиленом Серафимовичем вместе на этот завод пришли. Только он — главным инженером, а я — работягой… Двадцать лет назад это было. Мне-то скоро шестьдесят, а ему — пятьдесят с лишком… Я ж говорю, почти ровесники мы с ним.

Старик выглядел так, что ему можно было дать все семьдесят пять, и Щелкунчик удивился.

— Так ты, дед, еще не на пенсии, получается? — уточнил он.

Старик опять закашлялся и ответил:

— Я инвалид второй группы… Постой-ка у плавильного стана по восемь часов много лет, что с тобой станет? Оттого я уже старик совсем стал, помирать пора, а Владилен Серафимович себе девок молоденьких заводит. Седина в бороду, бес в ребро…

Выяснилось, что пассия генерального директора живет в шестнадцатой квартире на четвертом этаже, что зовут ее Лена и что она, по выражению старика, «обходительная и чистенькая»…

— А чем занимается она? — спросил Щелкунчик на всякий случай. — Секретаршей, наверное, у него работает? Такие бляди завсегда секретаршами устраиваются… — Он изо всех сил старался подражать простонародному разговору, и это у него пока что получалось, старик ничего необычного не замечал.

— Нет, — сказал он. — Никем она не работает. Дома сидит на всем готовом. Он ее снабжает. На содержание взял, — добавил старик важно, видимо, повторяя фразу, услышанную им в каком-нибудь телесериале «из благородной жизни».

Впрочем, старик отзывался о любовнице генерального неплохо, без злобы. Ведь обычно простой народ с такой злостью относится к подобным женщинам легкого поведения потому, что они для него недоступны. Работяги как бы понимают, что весь этот праздник жизни — не для них, отсюда и ярость, прикрываемая только маской как бы добропорядочности и благочестия.

«Мы люди простые, — сурово говорит такой вот моралист. — Мы на заводе работаем до седьмого пота, живем трудной, но чистой жизнью. А всякие эти там красотки да проститутки, да прочие любовницы-секретарши — это блуд, низко. Мы выше этого, мы — порядочные, не то что те…»

На самом деле все это не более чем дикая зависть, неутоленные желания и осознание того, что сам ты так не можешь…

Вообще, известно ведь, что самые строгие моралисты — это импотенты. Чем громче и строже человек ратует за мораль и всякую чистоту, — тем слабее у него потенция… Старик, с которым разговорился Щелкунчик, уже успел перешагнуть эту фазу и теперь мог философски смотреть на жизнь. Он, пройдя тяжелый жизненный путь, теперь, сам того не сознавая, стал выше понятий добра и зла…

— Хорошая девка, — добавил он про любовницу Барсукова. — Как-то сумку мне нести помогла. Я пива купил в магазине, там подешевле вдруг выбросили, да до дома-то донести не мог — прямо сердце захолонуло… Так она мне помогла тогда, спасибо ей…

Щелкунчик продолжал свои наблюдения, но они с каждым днем становились все более неутешительными. Похоже, охрана Барсукова действительно не расслаблялась ни на минуту. Даже когда он выходил от любовницы, и то сначала звонил по радиотелефону из квартиры и сообщал о том, что выходит. Охранники бежали в подъезд и страховали его уже на лестнице…

Наиболее распространенным способом убийства «клиента» является убийство его в парадном. Либо когда он входит туда, либо когда выходит из квартиры. Но в данном случае сделать это было невозможно — охрана провожала и встречала Барсукова возле самых дверей.

Пока что Щелкунчик видел только одну реальную возможность сделать «дело». Можно было выбрать одно из двух мест постоянного пребывания «клиента» — в данном случае это мог быть либо дом, где он жил с женой, либо квартира в многоэтажном доме, где жила любовница. Следовало выбрать то место, где окна лучше просматриваются.

После этого нужно было просто лежать в укромном месте с винтовочкой с оптическим прицелом и ждать. Ждать, когда «клиент» подойдет к окну…

Дом Барсукова отпал сразу. Он стоял почти за городом, в пустынном месте, которое хорошо просматривалось. Залечь-то там в кустах было можно, но отходить потом было бы невозможно — Щелкунчик был бы как на ладони…

Кроме того, забор вокруг дома находился на уровне второго этажа, и скорее всего окна не просматривались снаружи. Со стороны была видна в основном железная, покрашенная в зеленую краску крыша.

Квартира любовницы в многоэтажном доме понравилась Щелкунчику больше. Рядом были такие же дома, с крыши которых можно было произвести прицельный выстрел.

Щелкунчик нашел нужные окна, походил поблизости, присмотрелся. Ситуация ему не понравилась. Стрелять с крыши — это хорошо, это классика. С крыши стрелял в президента Кеннеди знаменитый Освальд. И попал, и выполнил данное ему задание.

Кстати, а где Ли Харви Освальд получил это задание — убить Кеннеди? Надо полагать, в Минске, где он жил несколько лет, работал и даже женился… Не случайно же Освальд жил именно в Минске, где тогда располагалась Высшая школа КГБ… Щелкунчик вспомнил об Освальде и пожалел его. Бедный парень, он все сделал, как от него требовали, но не сумел скрыться… Наверное, когда-нибудь такая же участь ждет и Щелкунчика, как и любого киллера…

Да, но у Освальда было преимущество перед Щелкунчиком, когда он стрелял с крыши в своего «клиента». Он произвел выстрелы, а потом сразу спустился на запруженную народом улицу миллионного Далласа, где не было проблемы в том, чтобы затеряться в толпе…

А здесь, в Синегорье — совсем не то. Щелкунчик представил себе, как он стреляет в Барсукова, потом спускается с крыши соседнего дома и бежит… Охранники начинают погоню за ним на двух машинах, к ним присоединяется милиция… А он, Щелкунчик, бежит, петляя, как заяц, по пустынным и гладким безлюдным улицам небольшого городка… Нет, он не убежит никуда, а его настигнут через три минуты. Ну, максимум — через четыре. Тут просто некуда бежать в такой ситуации.

Кроме всего прочего, все окна в квартире любовницы были тщательно зашторены. То ли на этой мере предосторожности настаивал сам Барсуков, то ли юная хозяйка не любила солнечного света…

Щелкунчик обошел дом с двух сторон, убедился в том, что окна квартиры выходят на разные стороны, но все они плотно закрыты, сквозь них ничего не разглядишь.

Винтовку-то он достал бы, но было непонятно, как ею воспользоваться. Оставалось разрабатывать варианты, при которых можно было бы приблизиться к генеральному директору, убить его из пистолета, причем сделать это так, чтобы никто этого не заметил, то есть чтобы было хотя бы полчаса для того, чтобы скрыться.

Поистине безумная и неосуществимая задача!

За эти дни Щелкунчик два раза звонил в Москву домой. Каждый раз трубку сначала хватала Полина и мгновенно выпаливала все свои личные новости: что сказала ее подружка, как они играли в «царь-царевич, король-королевич» и так далее. Еще она торопилась рассказать папе о том, что нового произошло с Мэйсоном из «Санта-Барбары» и как на это отреагировал Круз, что по данному поводу сказала Джулия…

Щелкунчик прерывал дочь, говоря, что он все равно не смотрит этот сериал и что междугородные переговоры стоят дорого. Тогда Полина звала Надю.

Надя, в частности, сообщила, что только сегодня пришел вызов от Андриса из Латвии.

— Не дожидайся меня, — сказал жене Щелкунчик. — Иди в посольство и подавай заявление на визы. Я бы хотел, чтобы вы уехали поскорее.

— А ты? — спросила Надя дрогнувшим голосом. — А когда же ты приедешь?

— Как только смогу, — ответил быстро Щелкунчик, который действительно не знал, когда ему удастся завершить тут взятое на себя и оборвать жизнь процветающего начальника…

— Мы очень скучаем по тебе, — вдруг сказала Надя, и Щелкунчик подумал, что она, наверное, сейчас заплачет. — И мы не хотим долго сидеть в Латвии и ждать твоего приезда. — Она все-таки удержалась и не заплакала, так что он напрасно беспокоился. Только голос Нади все время дрожал, чувствовалось, что она, что называется, «на нервах». Еще бы, разве она хоть на минуту поверила в его ложь о том, что он уехал так далеко и надолго по делам бизнеса? Нет, конечно, Надя уже достаточно долго знала Щелкунчика, чтобы понимать — никакой он по натуре не бизнесмен…

Сейчас сердце говорило женщине, что муж в опасности, только она не догадывалась точно, в какой.

Во второй разговор Надя сообщила, что у них несчастье.

— Я собралась сегодня вести Барона к ветеринару, чтобы получить справку на вывоз за границу, а он приболел, — сказала она.

— Кто — ветеринар приболел? — не понял Щелкунчик, на что Надя печально хмыкнула:

— Нет, ветеринар, наверное, здоров… Барон объелся слив, и теперь у него расстройство желудка.

— Вы что, Барона сливами кормите? — удивился Щелкунчик. Сейчас весна, и сливы в Москве ужасно дорогие.

— Да нет, сливы я купила детям, — стала оправдываться Надя. — А они ушли из комнаты… А Барон все сразу съел, вот теперь у него живот болит.

— Он, наверное, косточки не выплевывал, — предположил Щелкунчик. — Надо было его предупредить… Что ж вы так — накормили доверчивого пса косточками, нехорошо.

Визы обещали дать через две недели, но еще добавили, что если «поблагодарить», то можно получить и быстрее. Надя рассказала об этом Щелкунчику, и он заволновался.

— Поблагодари их, Наденька, — сказал он. — Пусть пожируют на наш счет. Визы надо бы получить поскорее.

— Но куда нам так торопиться? — спросила Надя, и Щелкунчик опять с досадой подумал о том, что она у него слишком уж умная. Он почувствовал по ее голосу, что она понимает — тут что-то не так, и речь идет не просто о летнем отдыхе…

— Надо, — отрубил он. — Ты должна мне верить… Ведь ты знаешь, что я всегда знаю, что говорю. Разве не так?

— Так, — согласилась Надя со вздохом. С очень тяжелым вздохом, и сказала еще чуть слышно: — Только ты все время говоришь мрачные вещи.

— Какие такие мрачные? — неприятно удивившись, переспросил он. — Что ты имеешь в виду?

На самом деле он прекрасно знал, что она имеет в виду. И знал, что сейчас ей нечего ему ответить. Ничего мрачного он ей, конечно, не говорил. Просто она сердцем чувствовала, что ее муж занимается чем-то мрачным, и потому ей было тяжело.

— Наденька, вы поезжайте скорее в Латвию, — сказал он, стараясь говорить размеренно и спокойно. — И постарайтесь сделать это быстро. Если надо кому-то дать, дай и не скупись. А потом я к вам туда приеду, и все будет хорошо. Я тебе обещаю.

— А сейчас что — плохо? — тут же спросила проницательная Надя, ловя его на слове. Но не так-то легко было это сделать с Щелкунчиком, который уже привык к Надиным острым вопросам.

— Сейчас тяжело, а не плохо, — ответил он. — А потом будет и хорошо, и легко.

На этом они простились, и Щелкунчик, поднимаясь к себе в номер по лестнице, принялся думать о том, сильно ли соленое море в Бразилии…

Звонить из номера он не мог, там не было телефона. Поэтому для звонков в Москву приходилось спускаться в фойе, в вестибюль, и вести разговоры оттуда, под неприязненным и бдительным взглядом администраторши гостиницы.

Почему в российской провинции вся прислуга так бдительна? Почему все эти официанты, слуги в гостиницах так похожи на кагэбэшных осведомителей? Наверное, потому, что они таковыми и являются…

Впрочем, Щелкунчику было абсолютно нечего бояться, потому что разговоры его были совершенно невинными и не могли никого заинтересовать.

Теперь он поднимался к себе на этаж и думал о том, что если в Бразилии вода в море окажется очень уж соленой, то ему не понравится. Зато, с другой стороны, детям — Полине и Кириллу — будет легче научиться плавать… У всего в жизни есть две стороны…

В пустом коридоре возле соседней с его номером двери стояла на коленях женщина и сосредоточенно тыкала ключом в прорезь замка. Странной была ее поза, странной была одежда, но Щелкунчик еще не успел никак среагировать, когда она подняла к нему лицо и заговорила по-английски… Женщине было на вид лет тридцать, она была хороша собой. Длинные рыжие волосы спадали прямо по плечам. Лицо было чуть удлиненное, бледное, и на нем очень симпатично смотрелись едва заметные веснушки.

Она повторила сказанное, и только после этого остановившийся Щелкунчик пришел в себя от неожиданности.

Нет, конечно, он когда-то в училище изучал английский язык. Он даже имел пятерку в дипломе по этому языку. Но что означает пятерка по английскому в общевойсковом училище, расположенном в городе, от которого, по выражению гоголевского городничего, «триста лет скачи — ни до какой границы не доскачешь»?

Щелкунчик мог выпалить наизусть две разговорные темы — о Ленине и про Коммунистическую партию Советского Союза. Готовясь к экзамену, он так затвердил их, что и теперь его можно было бы разбудить ночью и он бы отчеканил все без запинки. Еще он помнил первые строки стихотворения Бернса «В горах мое сердце»…

Ну вот, собственно, и все, что означала его пятерка по языку. Да много ли надо пехотному командиру знать по-английски? С кем он станет разговаривать на этом языке? Матерный язык имеет гораздо большее значение…

В конце концов Щелкунчик понял, что у женщины погнулся ключ и теперь она не может открыть дверь своего номера.

— Я могу вам помочь, — сказал он в ответ, призвав на помощь все свои забытые познания. Взял ключ в руки, повертел его, затем разогнул в одном месте. Попробовал сунуть в скважину — не вышло. Погнул в другом месте — опять сунул…

Женщина к тому времени вскочила с колен и смотрела на его манипуляции, не отрываясь. Когда в конце концов Щелкунчик открыл дверь прелестной незнакомки, она радостно заулыбалась и пригласила его войти.

— Меня зовут Алис, — сказала она, и, как ни странно, он сразу понял ее. Это порадовало Щелкунчика, значит, он еще не все забыл. Но тут же стало стыдно — он понял, что она имеет в виду, только по тому, что она протянула руку для знакомства.

В России женщины при знакомстве очень редко протягивают руку — только в сугубо деловой обстановке. Для англичанки же, наверное, это нормально.

Когда Щелкунчик назвался в ответ Андреем и пожал протянутую ему узкую прохладную ладонь, он узнал, что девушка не из Англии, а из Америки.

— Кофе? — спросила Алис радушно, показывая на шарповскую кофеварку на столе и пачку кофе «Президент».

Щелкунчик, который уже несколько дней, превозмогая себя, вынужден был пить кофе из ведра, подумал и немедленно согласился. А почему бы и нет? Разве он не помог бедной гражданке дружественной державы в трудный для нее момент? Теперь он, как и всякий слесарь в таком положении, имеет право на вознаграждение.

По нескольким словам, которые Щелкунчик с трудом и скрипом выдавил из себя, женщина, вероятно, решила, что он владеет ее языком в совершенстве и потому, приготовляя кофе, болтала без умолку…

— Как ваша профессия? — в конце концов перевел он для себя один из ее настойчивых вопросов.

— Бизнесмен, — бодро ответил он этим международным словом, и она опять радостно закивала. О боже, почему все иностранцы всегда смеются и радуются? Почему у них всегда такой счастливый вид?

Ах, да, им же не предстоят шестнадцатого июня выборы президента… Наверное, от этого они всегда такие веселые и беззаботные. Они же только гости в этой стране, сжавшейся в страхе перед настоящим и в ужасе перед грядущим…

Они пили кофе, поразивший Щелкунчика приятным ароматом. Он уже успел отвыкнуть от такого за несколько дней. Алис действительно оказалась очень красива, как он и отметил с самого начала.

— Я журналист, — ответила она, когда и он, набравшись храбрости, сформулировал встречный вопрос.

— Вы пишете о комбинате? — спросил он, окончательно осмелев.

— Тут больше не о чем писать, — ответила Алис и опять засмеялась. — Комбинат очень большой. — Она покачала головой и уморительно пожала плечиками, как бы демонстрируя свое изумление.

Говорить было трудно, Щелкунчик даже слегка вспотел от напряжения. Легче убить кого-нибудь не слишком сложного, чем поддерживать разговор на английском языке. В конце концов он допил кофе и поднялся. Заставил себя улыбнуться так же радостно, как улыбалась все время Алис… Захотелось взглянуть в зеркало, сравнить, насколько похоже у него получилось. Наверное, не получилось, для такого нужна тренировка…

Щелкунчик думал, что больше никогда не встретится с этой очаровательной женщиной, но он ошибся.

В эту ночь Щелкунчик лег спать пораньше, но заснуть у него сразу не получилось. Он лежал в постели, размышляя о том, что время идет, а ситуация пока что никак не проясняется. Сделать дело было нужно, да сделать его надо было побыстрее, но никакие подходы к «клиенту» пока не просматривались.

Комната была полна комаров, которые днем отчего-то сидели тихо, а с наступлением темноты оживились.

Теперь их гудение и писк страшно раздражали. Мерзкие кровососущие периодически пикировали на лежащего Щелкунчика, и он ощущал легкое прикосновение тварей к своей коже.

Он прихлопывал комаров одного за другим, но раздражали даже не сами укусы, а вот эти прикосновения да еще гудение вокруг себя, да еще упорство, с которым все новые и новые комары пытались укусить его.

Создавалось такое ощущение, что комары со всей комнаты собрались вокруг Щелкунчика и кружат совсем рядом от головы.

«Как они видят меня в темноте? — подумал он. — Отчего они летят и садятся именно на меня, а не на мебель, например, не на окно? Как они понимают, что сосать кровь можно именно тут, вот из этого объекта?»

Потом он догадался, что, наверное, тут все дело в теплоизлучении. Комары, конечно, не видят ничего и, естественно, не соображают тоже ничего, но они летят на источник тепла.

Щелкунчик вспомнил про англо-аргентинский военный конфликт на Фолклендских островах в 1983 году. Тогда англичане использовали ракеты, которые самонаводились на источник тепла. Ракеты летели на излучение человеческих тел… Аргентинцы тогда, правда, додумались разводить костры в стороне от своих позиций, и ракеты летели туда. Но это плохо помогало.

Наверное, комары — такие же безмозглые, как те английские ракеты. Они просто летят на тепло и жалят…

Убив тридцать восьмого по счету комара, Щелкунчик понял, что дальше бороться не в силах. Он накрылся одеялом с головой и приказал себе заснуть, невзирая ни на что.

Заснуть ему удалось, однако сон длился очень недолго. Щелкунчик проснулся от грохота и криков в коридоре. Ясно было, что бушуют несколько парней и что они пьяны и настроены агрессивно. Щелкунчик попробовал было не обращать на шум внимания, но это не получилось — крики были слишком близко. Кроме того, парни, видимо, начали трясти дверь соседнего номера…

Щелкунчик терпеть не мог матерной брани, его просто корежило, когда он слышал эту грязь, слетающую с языка у подавляющей части русских мужчин. Казалось бы, Щелкунчику за годы службы в армии следовало бы привыкнуть к мату, но он ничего не мог с собой поделать — и сам не ругался, и не терпел этого от посторонних.

«Когда человек грязно ругается, — говорил в детстве отец Щелкунчика, — это самый верный признак того, что он сам себя не уважает. А что может быть более жалкое, чем человек, не уважающий самого себя?»

Надо было полагать, что стоявшие в коридоре парни имели массу оснований для того, чтобы не уважать себя, потому что грязь лилась из их поганых ртов потоком.

Щелкунчик бы не вышел в коридор ни в каком случае — у него был принцип не встревать ни во что, когда он бывал где-то «на деле». Он должен быть совершенно незаметным, должен прошелестеть бесшумно и скрыться так, чтобы потом никто и не смог припомнить такого малозначительного и незаметного человека…

Кроме того, Щелкунчик избегал лишних знакомств, а ведь подраться с человеком — значит в какой-то мере познакомиться с ним…

Нет, он уж лучше потерпит крики и брань возле своего номера, но не станет «светиться».

Однако в ту же секунду он вдруг сообразил, что парни ломятся в дверь соседнего номера — того самого, где жила Алис…

«Вот незадача, — досадливо подумал он и сел на кровати. — А почему? Что им тут надо? Зачем они явились в номер к иностранке?»

Крики усиливались и становились все более грозными. Слышно было, как парни молотят кулаками в дверь.

«А что администрация гостиницы? — мелькнуло у Щелкунчика. — Администрация ведь не должна допускать скандалов и криков по ночам… Они обязаны принять меры…»

Потом он вспомнил о том, что дело происходит не в Европе, что никакой службы безопасности в здешней гостинице нет, а сама администрация представлена толстой ленивой теткой, сидящей на первом этаже.

Так, надо что-то сделать. Бедная девочка там, у себя в номере, наверное, совсем помирает от страха. И удивляется, почему сосед не приходит на помощь… В другом случае Щелкунчик бы не вышел, но теперь, когда они уже познакомились с Алис, ему было неудобно остаться в стороне.

«Одеваться? — спросил он себя и ответил тут же: — Нет, много чести для хулиганов…»

Он рывком открыл свою дверь и вышел в коридор. На Щелкунчике были майка и трусы — шелковые, спортивные, голубого цвета. От его внезапного появления мгновенно наступила тишина, которая, правда, длилась не больше пары секунд.

За это время он сумел рассмотреть, что же тут происходит. Парней, как ни странно, оказалось трое, только один из них вел себя совсем тихо и стоял, прислонившись к стене и наблюдая за происходящим.

Зато двое других были настоящими громилами. Одного взгляда на обоих было достаточно, чтобы понять, что они местные. Каждому из них было не больше двадцати пяти лет, они были высокого роста и широки в плечах. Одеты именно так, как одеваются хулиганы в российской провинции, — то есть по-идиотски. Наряд у всех троих был одинаковый: дорогие джинсы на кривых ногах, белые сорочки со свежими воротничками и яркие галстуки — широкие, расписанные петухами, вышедшие из моды ровно три года назад. Свежие белые рубашки и расписные галстуки говорили о том, что парни были в ресторане…

Сочетание джинсов с галстуком производит тяжелое впечатление на неподготовленного человека, но в данном случае Щелкунчика поразили лица парней, вернее то, что должно называться лицами.

Эти рожи с остекленевшими пьяными бессмысленными глазами, эти мокрые губы на слюнявых ртах, плохие гнилые зубы, редкие волосы на головах — все говорило о тяжелом вырождении.

То ли парни были родными братьями, то ли вырождение делает людей похожими друг на друга дебильными чертами, но вся троица была как на подбор. Только двое бушевали, а третий уже ничего не мог и только тихо поводил глазами из стороны в сторону.

«Понятно, — определил Щелкунчик с первого взгляда. — Семь поколений алкоголиков даром не проходят…»

На рожах у парней действительно было написано все — что они восьмое поколение животных, которые пили плохой самогон, занимались кровосмесительством, неправильно питались…

«Полные подонки, — сказал себе Щелкунчик. — Только будь осторожен. Убивать нельзя категорически — потом некуда будет убрать тела… Не убивать».

Дав себе такую команду, он обратился к парням и сказал им как можно спокойно:

— Почему шум? Вы мне мешаете спать.

— А ты кто такой? — тут же сказали ему двое громил со всеми признаками дегенератизма. — Те че надо, мужик?

— Это не ваш номер, — ответил Щелкунчик, все еще продолжая говорить спокойно. — Здесь живет моя знакомая. Что вы от нее хотите?

— Ах, твоя знакомая! — захохотали парни и двинулись на Щелкунчика. — Сейчас и с тобой разберемся.

Ну что ж, дело было наполовину сделано. Теперь внимание подонков переключилось на Щелкунчика, и осталось только разделаться с ними.

— Че те, мужик, надо? — все время бессмысленно повторял старший подонок, и на губах его при этом пузырилась слюна. — Че ты встрял?

— Я не мужик для тебя, — сказал Щелкунчик, чуть отступая назад по пустынному коридору. — Я для тебя — благородный господин. Или можешь называть меня сэр, так тоже можно…

В руке у старшего подонка оказался нож. Нож был обычный, складной. Лезвие блеснуло в воздухе, парень попытался пырнуть Щелкунчика. Сделал он это неумело, видно было, что тренировался в парадных да на огородах…

Ударом ноги Щелкунчик выбил нож, который, описав дугу, упал на ковровую дорожку, после чего одним прыжком, как пантера, бросился на громилу. Тот растерялся, не ожидая такой внезапности нападения. Кроме того, он думал, что Щелкунчик попытается ударить его рукой или ногой, а прыжка на себя не ожидал.

Щелкунчик бросился на подонка и, прижавшись к нему всем телом, обхватил руками за торс и мгновенно ударил головой в переносицу.

При таком ударе самое главное — не слишком пострадать самому. То есть нужно так вовремя и правильно наклонить свою голову, чтобы ударить верхней частью черепа, наиболее прочной и нечувствительной к боли. Если ударить правильно, то даже при сильнейшем ударе почувствуешь только незначительную боль да, может, еще на мгновение чуть зашумит в голове. Зато для противника такой удар в любом случае будет ужасен.

Как ни тренируй себя, каким выносливым ни стань, а удар в переносицу — это непереносимо…

Старший подонок, получив этот удар, тут же осел на пол и схватился руками за физиономию. Он свалился, как куль, и перестал представлять какую-либо опасность. Это только в кино герои бьют друг друга по лицу из всех сил, а потом продолжают драться и бегать. В реальности же человеческий организм устроен так, что зачастую одного сильного удара в лицо вполне достаточно, чтобы уложить врага надолго. Если даже он не попадет в больницу на пару месяцев с множественными переломами лица, то уж, во всяком случае, будет неспособен продолжать бой…

Так оно и случилось. Второй негодяй, увидев, что случилось, не успел сообразить, что же творится. У него не было на это времени, и его мозг не мог соображать так быстро и эффективно.

Поэтому он налетел по инерции на Щелкунчика и попытался ударить его ногой в живот. Классический хулиганский прием. Но парню, наверное, не стоило так много пить в ресторане только что, потому что от этого его движения сделались замедленными.

Удар получился, Щелкунчик, правда, успел отскочить, поэтому противник не сделал ему больно, но нога его действительно уперлась в живот. Тогда Щелкунчик схватил эту ногу и изо всех сил дернул за нее.

Парень упал на спину и закричал. Наверное, он сильно ударился копчиком об пол. Щелкунчик бросил его ногу и посмотрел на третьего хулигана, ожидая, что и тот нападет на него. Но тот уже бежал по коридору. Бежал молча, не оглядываясь и смешно подбрасывая зад, обтянутый импортными джинсами.

«Как смешон убегающий хулиган, — подумал Щелкунчик. — Как это непохоже на то, что эта троица представляла собой только что. Наверное, бедной англичанке не до смеха сейчас. Жалко, что она не видит, в какое жалкое положение попали эти столь грозные только что хулиганы…»

— Алис, вы можете выйти, — сказал Щелкунчик по-английски, обращаясь к запертой двери соседнего номера. Он был совершенно уверен в том, что девушка, несомненно, стоит за дверью и напряженно вслушивается в происходящее в коридоре. Так оно и оказалось, потому что дверь немедленно распахнулась и на пороге показалась Алис. Ее лицо раскраснелось, и она вообще выглядела перепуганной. На ней было короткое черное платье, открывавшее ноги значительно выше колен, и туфельки на высоком каблуке. Вокруг шеи ее было ожерелье из каких-то сверкающих камней. Одним словом, было видно, что девушка то ли только что вернулась с какого-то приема, то ли собирается идти на него.

Глаза ее были несчастные, она теребила себя за плечи, обхватив свое тело руками. Еще бы, она натерпелась страху, слушая, как эти свиньи ломятся к ней в комнату!

— Все в порядке, — произнес Щелкунчик. — Молодые люди хотят принести свои извинения…

Он подошел поближе к тому парню, который все еще лежал на спине, и пнул его ногой в бок.

— Встань на четвереньки, — приказал Щелкунчик тоном, не терпящим возражений. Видимо, смысл дошел до разжиженного мозга вырожденца, потому что он тут же встал в требуемую позу.

— Теперь ты, — велел Щелкунчик старшему подонку, который все еще стоял на коленях. Только теперь он уже отнял руки от лица и пытался, зажав ноздри, унять текущую из обеих ноздрей кровь. Вид у него был ошеломленный, а глаза — мутные, может быть, от того, что его голова кружилась.

— На четвереньки, — повторил Щелкунчик. — Встань рядом с твоим дружком.

Но тут ему не повезло. Старший парень вдруг неожиданно вскочил и рванул по коридору к холлу, где находилась лестница на первый этаж. Бежал он довольно медленно, неуверенно ступая, и при этом все время шатался. Видно было, что удар в лицо не прошел даром и голова у парня была в плохом состоянии.

«Может быть, сотрясение мозга, — отметил Щелкунчик про себя. — Туда ему и дорога, конечно…»

Догонять парня он не стал, потому что оставался еще третий, который покорно стоял на четвереньках рядом с открытой в номер девушки дверью. Но ведь неизвестно, как он поведет себя, если Щелкунчик побежит догонять его товарища… Да, собственно, догонять парня и не было никакой необходимости.

— Тебе нужно извиниться, — сказал Щелкунчик, становясь над поверженным противником.

— Чего? — промычал парень, поднимая голову кверху и глядя на Щелкунчика бессмысленными глазами. Он явно не понимал смысла слова «извинение»…

— Я тебя научу, — сказал Щелкунчик, усмехаясь и делая девушке знак, чтобы она не пугалась ничего происходящего. Да, собственно, хоть Алис и не понимала произносимых слов, ей уже и так была ясна диспозиция… Два хулигана позорно бежали, а третий стоял на четвереньках перед ней и жалобно поводил тощим задом…

— Извиняйся, — повторил спокойно Щелкунчик.

— Пошел ты… — пробормотал парень, еще не до конца осознав положение, в которое попал. Щелкунчик немедленно пояснил это своему поверженному противнику, после чего тот опять встал на четвереньки. Только теперь он уже здорово корчился от боли после того, как Щелкунчик ударил его ногой в область желудка…

— Повторяй за мной, — приказал Щелкунчик. — Я сейчас научу тебя правилам вежливости. И смотри, не путай слова, говори за мной…

И парень, стоя на четвереньках в пустынном широком коридоре, безнадежно повторял следом за диктующим ему Щелкунчиком.

— Благородный господин… И благородная госпожа, — бормотал парень, низко опустив голову к полу. — Простите меня за то, что я позволил себе непочтительность к вам… Мой отец — алкаш и подонок, а моя мать — грязная проститутка… Поэтому я и вырос такой вонючей свиньей… Простите меня, вонючую свинью, я больше никогда не буду приближаться к приличным людям…

Щелкунчик диктовал все это, стоя над ним и периодически озираясь в оба конца гостиничного коридора. Он не хотел, чтобы кто-то посторонний увидел эту странную сцену…

Когда парень закончил, Щелкунчик сказал ему:

— Хорошо. Видишь, ты все правильно сказал. Теперь мы покажем барышне, какая ты на самом деле скотина. Чтобы и у тебя самого не оставалось никаких сомнений.

После этого он нагнулся и нанес два страшных удара ребрами ладони по почкам парня на четвереньках. Он знал, куда следует бить. Когда Щелкунчик еще служил командиром роты, в его роте было двое «дедов»-солдат, которые были большие мастера издеваться над молодыми бойцами. И вот такие удары по почкам были их коронным номером… После таких вот ударов по почкам один молоденький солдатик из интеллигентной семьи пытался повеситься в каптерке… Щелкунчик тогда узнал обо всем и отдал обоих «дедов» под трибунал, сделав при этом все, чтобы тех «закатали» каждого на два года штрафного батальона… Но приемчик он все же запомнил. Теперь это ему пригодилось.

Парень получил удары по почкам, отчего дико закричал и содрогнулся всем телом. После этого он, потеряв устойчивость, упал плашмя на живот. А когда спустя пять секунд Щелкунчик заставил парня опять подняться, внизу расплылась лужа… Почки не выдержали резкого удара, и парень обмочился. Как и было задумано с самого начала.

— А теперь ползи отсюда, — приказал Щелкунчик. — Только медленно ползи, чтобы мы могли видеть, как ты извиваешься… И чтобы больше мне на глаза не попадался.

Парень пополз, оставляя за собой на ковре мокрые дорожки вытекающей мочи и подвывая в голос. Алис испуганно, без улыбки, смотрела на Щелкунчика. Видно было, что все происходящее произвело на нее огромное впечатление.

— Теперь вы можете спокойно спать, — сказал Щелкунчик. — Они больше не придут сюда и не побеспокоят вас.

Они стояли в пустом коридоре, где только что происходили все эти волнующие события, и сейчас только Щелкунчик вспомнил, что он в нижнем белье. Но девушка, казалось, совсем не обратила на это внимания. Она дрожала, теперь это было явственно видно. Руки ее тряслись, лицо было перепуганное…

— Вы не могли бы зайти ко мне? — сказала она нерешительно Щелкунчику и при этом попыталась улыбнуться: — Мне очень страшно сейчас… А мы могли бы выпить кофе…

«Как это глупо, — подумал Щелкунчик. — Тем более что по ночам я не пью кофе… Но не отказываться же, если она и вправду боится».

— Я оденусь, — сказал он и, войдя к себе в номер, натянул штаны и рубашку. Когда он вошел в комнату Алис, та уже ставила кипятильник в воду для кофе.

Она рассказала Щелкунчику о том, что произошло. Он не все сразу понял из ее англоязычных объяснений, но потом смысл до него дошел. Тем более что вариантов случившегося и не могло быть много…

Алис отправилась вечером ужинать в ресторан при гостинице. Довольно опрометчивый поступок для молодой женщины. Щелкунчик никогда не бывал за границей, но предполагал, что и там, наверное, одинокая красивая женщина может привлечь к себе внимание, если поздно вечером пойдет в ресторан без сопровождения хотя бы подруги…

«Что ж, наверное, она оригиналка, — подумал Щелкунчик про Алис. — Да и к тому же она — журналистка, а у них, наверное, свои особые правила поведения… Богема…»

В ресторане все было очень мило, а потом на Алис, конечно, обратила внимание компания вот этих парней. Это было совершенно естественно — красивая женщина, нарядно одетая, да еще ужинающая в одиночестве.

Сначала парни приглашали ее потанцевать, и Алис соглашалась.

— Мне было интересно пообщаться с ними, — объяснила она с жалкой улыбкой, разводя руками.

Потом, когда у парней прошло первое смущение перед иностранкой в их глухомани и свое стал брать выпитый ими алкоголь, их приставания стали все более настойчивыми и в конце концов невыносимыми.

— Я позвала официанта, — сказала Алис, чуть не плача. — Но официант сказал, что не может защитить меня. Он сказал, что это мои проблемы и что я сама виновата.

Щелкунчик невзначай подумал, что на самом деле именно так оно и есть. Если ты серьезная женщина и журналистка, ты не должна совершать рискованные и несолидные вещи. Ты не должна флиртовать и танцевать с незнакомыми парнями вечером в ресторане. А если ты пошла на это, то пеняй на себя в конце концов, если ты так безрассудна…

— Я ушла к себе в номер, — закончила Алис свой рассказ. — Но они пошли за мной и стали стучать… Они были разъярены и хотели, чтобы я открыла им и впустила их…

Щелкунчик прекрасно слышал крики парней, когда те ломились в дверь.

«Динаму крутила! — кричали они. — Чего тогда в ресторане делала, если теперь сбежала?!» — так что характер заключительной фазы конфликта был ему известен.

— Вы на самом деле неправильно поступили, — сказал он спокойно, прихлебывая кофе, который приготовила Алис. — Не знаю, как это принято в вашей стране, но у нас не принято, чтобы женщина ходила в ресторан одна.

— Но это ведь не обычный ресторан, — возразила женщина, беспомощно пожимая плечами. — Это ресторан при гостинице…

— Тут нет другого, — сказал Щелкунчик. Он поискал глазами по комнате и увидел пепельницу, в которой лежал смятый окурок со следами губной помады. Щелкунчик притянул к себе по столу пепельницу и глазами спросил Алис, может ли он закурить. Она закивала и даже протянула ему зажигалку, в которой он не нуждался, так как имел свою — памятную…

— Я вам очень благодарна, — произнесла Алис, закуривая сама и этими словами как бы подводя черту под происшедшим. — Вы спасли меня. Если бы эти монстры ворвались сюда, я не знаю, что было бы…

— А я знаю, — коротко и невесело ответил Щелкунчик, пуская в потолок затейливые колечки…

— Виски или джин? — вдруг поинтересовалась Алис, делая движение, чтобы встать к шкафу. Щелкунчик сначала даже не понял вопроса, подумал, что это от его плохого знания языка.

Потом понял… Нет, никакого виски и никакого джина. Виски он вообще не любил, ему все время казалось, что у виски вкус плохого самогона. Что же касается джина, то он воспринимал его просто как можжевеловую водку с резким запахом и не мог взять в толк, что же находит в этом напитке весь мир… И вообще пить спиртное не хотелось. Щелкунчик отрицательно покачал головой и отказался.

— Но вы же не оставите меня сейчас одну? — спросила Алис и нервно рассмеялась. Она как бы невзначай сдвинулась на стуле, и платьице, и без того короткое, съехало еще выше, обнажив округлую ляжку…

Щелкунчик стрельнул глазом в ляжку, услужливо выставленную ему напоказ, и отвел взгляд. Слов нет, ляжка была аппетитная, что тут говорить… Вообще, женщина выглядела очень хорошо. В нарядном коротком платье, с бусами и с умело наложенным вечерним макияжем Алис была настоящей красавицей. Нечто среднее между Джулией Робертс и Синди Кроуфорд…

— Мне страшно оставаться тут одной, — сказала Алис, выразительно переводя взгляд с запертой двери на сидящего в кресле Щелкунчика. Она вдруг нервно рассмеялась, обнажив ряд белоснежных зубов, и зябко поежилась… Было такое впечатление, что женщина просто ждет, когда Щелкунчик подойдет к ней и обнимет ее за плечи.

Он вновь окинул взглядом сидящую перед ним Алис. Стройные ноги почти обнажены до самых бедер. Округлая грудь колышется маняще под красивым платьем… А какие у нее ноготки — длинные и острые, чуть загнутые на концах. Они розового цвета, причем ярко-розового, очень насыщенного. Щелкунчику всегда казались неприятными ярко-красные ногти у женщин. Такое впечатление, что это кровь и будто бы женщина — вампир или хочет таковой казаться. А отнюдь не всякий мужчина любит вампиров… Щелкунчик, например, не любил.

У Алис ноготки были розовые, нежные, как и вся она — хрупкая и изящная. А еще она была очень испугана, это было очевидно, стоило заглянуть в ее расширенные глаза…

Такую женщину хотелось обнять и успокоить, прижав к груди. Что ж, если ей будет легче заснуть, если он останется с ней… Может быть, жизнь в России так страшна, что бедной иностранке непременно требуется широкая грудь русского киллера для того, чтобы уснуть здесь покрепче…

— Вы уверены, что не хотите ничего выпить? — повторила Алис почти жалобным голосом. Видно было, что она уж не знает, что еще ей предложить, что сказать, чтобы Щелкунчик остался сейчас с ней…

Он встал с кресла и натянуто улыбнулся. Лицо Щелкунчика осталось довольно мрачным, только губы разъехались в стороны.

— Благодарю вас, — сказал он. — У меня был тяжелый день вчера, и предстоит не менее тяжелый завтра. Бизнес, сами понимаете… Если что-нибудь случится, я услышу через дверь и приду к вам на помощь. Хотя я уверен, что теперь все будет хорошо и вас никто не побеспокоит.

— Вы настоящий герой, — произнесла Алис, вставая и приближаясь к нему. Она остановилась на расстоянии полуметра от него, так что теперь они могли легко дотронуться друг до друга рукой. Однако этого не произошло. Алис восторженно смотрела на своего спасителя, но Щелкунчик лишь покачал головой.

— Не бойтесь, — сказал он еще раз, стараясь успокоить женщину. — Если хулиганы вернутся, вам даже не придется стучать мне в стенку. Я сам все услышу и приму меры. Только запритесь как следует, когда я выйду сейчас. — Он твердо решил уйти.

Щелкунчик вышел в коридор, осмотрелся вновь. Нет, все было в порядке, как он и предполагал. Хулиганы теперь сидят дома и вынашивают планы мести, обдумывают, как бы им проучить этого наглого командированного… Что ж, пусть обдумывают. Уж кого-кого он не боится совсем, так это провинциальных недорослей, кутящих в ресторанах, а потом ломящихся в номера…

Он услышал, как Алис со своей стороны запирает дверь номера, и невольно удовлетворенно кивнул. Бедная девочка, можно себе представить, что она сейчас чувствует…

Он вошел к себе в номер, посидел в кресле, подумал. Потом полез в шкаф и достал оттуда банку пива «Кофф», которую купил сразу по приезде, удивившись, что в этой глуши можно найти приличное пиво.

Пиво, конечно, оказалось теплым, но это было еще ничего. Щелкунчик налил себе пива в стакан, потому что не любил хлебать из банки через край, ему это казалось негигиеничным…

Подождал, пока осядет пена, покурил. На душе было довольно неприятное ощущение.

«Почему я не остался там, с Алис? — подумал он, решившись задать себе этот вопрос. — Как почему? — тут же ответил сам себе. — Потому что я женат, у меня есть любимая жена Надя, и вот поэтому я не остался… Ведь ясно же было, что последует через пять минут после того, как я решу остаться. Это было совершенно очевидно, стоило взглянуть на Алис, и не оставалось никаких сомнений. Разве не ясно?»

«Нет, не ясно, — ответила другая, правдивая его часть. — Ничего тут не ясно, и не наводи тень на плетень… При чем тут Надя и ваша с ней любовь? Это тут ни при чем… Ну, переспал бы ты с красивой женщиной. Надя бы об этом и не узнала никогда. И, кстати, на твою любовь к жене это нисколько бы не повлияло. Не ври, пожалуйста, ты не остался совсем не из-за Нади».

Щелкунчик отпил теплого пива из стакана и усмехнулся. Внутренний диалог показался ему интересным. Никогда еще прежде ему не приходилось наблюдать, как издевается одна часть его натуры над другой…

На самом деле он ушел и не остался с Алис просто потому, что ему была непонятна ситуация. Щелкунчик имел слишком большой опыт и не любил, когда что-то оставалось неясным.

«Если Алис действительно журналистка, — думал он, — она должна ощущать себя достаточно неуютно в чужой стране, да еще на ее окраине, в малознакомом городе на задворках. Зачем же она пошла одна в ресторан да при этом еще красиво оделась? Чтобы привлечь к себе внимание? Но это, наверное, опасно во всех странах, не только тут, в России… А потом еще стала танцевать с какими-то парнями, разговаривать с ними. Она сказала мне, что делала это потому, что ей было интересно… Но что же интересного в том, чтобы беседовать с дебилами? Что такой разговор может дать журналисту? Ясно же, что ничего. Как-то несолидно получается…»

Он подумал обо всем этом и почувствовал облегчение. Хорошо, что он не остался. Жалко, конечно, бедную девушку, и жалко вообще, что он не отведал ее красивого тела, но…

«Везет мне на женщин, — мелькнула мысль. — Что ни дело у меня, то какие-то женщины все время вокруг крутятся…»

Нет, надо лечь спать и забыть об этой истории. Может быть, потом, когда они познакомятся получше, он и останется в ее комнате на ночь. Если, конечно, Алис не уедет к тому времени. Или он не уедет… Но тут уж ничего не поделаешь, значит, судьба такая. Во всяком случае, он не станет торопить события и забегать вперед.

Щелкунчик лег в постель и опять услышал комариное гудение, опять накрылся с головой одеялом и заснул.

Больше он не просыпался, в коридоре и соседнем номере царили тишина и покой. Во сне ему приснился все тот же кабардинский президент, который теперь уже воспринимался Щелкунчиком как старый знакомый. Но на этот раз господин Коков улыбался Щелкунчику и шаловливо грозил пальцем, как нашкодившему мальчишке. Лицо у него при этом было лукавое и доброе, как у Санта-Клауса.

Сон был хорошим, доброжелательным, это Щелкунчик сразу понял и обрадовался. Теперь он точно знал, что этот сон обещает удачу в его деле. Он победит и сделает все, как надо. И при этом не пострадает сам и не пострадает его семья. Все будет так, как задумано.

Правильно в народе говорят: «Не родись красивой, а родись счастливой»…

— Ты такая красотка, Ленка, — говорили всегда подруги, замирая от зависти. — С твоей фигуркой да с твоей мордашкой только в кино сниматься.

А мать, пока не умерла, тоже все любовалась на старшую дочь.

— Ну, ты чисто картинка с журнала, — бывало, говорила она.

И правда, все было, как говорится, в норме — и личико кукольное, только что не глянцевое, ножки длинные, стройные, грудки маленькие, торчком — словом, действительно красотка.

Только что толку от красоты в Синегорье, да еще если у тебя нет возможности вырваться оттуда в большой мир!

Что толку… Жила бы Лена в Москве или хоть в другом большом городе — как знать, может, и стала бы она кинозвездой. А не кинозвездой, так хоть эстрадной певицей, они, говорят, тоже много зарабатывают… А уж если и не певицей, то, по крайности, хоть моделью в журнале мод. Тоже хорошо, кто говорит. Красивая жизнь, всегда на виду, все тобой любуются.

Но ничего этого в Синегорье нет — ни киностудии, ни эстрады, ни даже пусть самого захудалого журнала мод. Есть только огромный металлургический комбинат да хиленькая система жизнеобеспечения городка, прилепившегося к заводу: так, пустяки — Дом культуры с кружками самодеятельности, киношка, да что-то еще, столь же незначительное и малопривлекательное. И, что самое главное, — столь же бесперспективное. Лена, правда, все-таки не оставляла надежд показать себя. Она выступала в самодеятельности. Сначала в школьном коллективе, потом и в Доме культуры.

Когда Лене исполнилось шестнадцать лет, а ее младшей сестре Наташе — тринадцать, умерла мама. Нестарая была еще женщина, да ведь кого не сломят годы работы на вредном тяжелом производстве — не женское это дело. Здесь, в Синегорье, многие умирают в среднем возрасте — и женщины, и мужчины. Работа на комбинате тяжелая, экология в городе плохая, про продукты питания здешнего производства и говорить нечего… Странно, что кто-то доживает до старости, и такие тоже попадаются, конечно.

Маму похоронили, а две дочери остались одни. Наташу предлагали либо отправить к тетке в далекий город на Волге, либо отдать в школу-интернат. Но ничего из этого не вышло, потому что сестры посоветовались друг с дружкой и решили не расставаться. Ленка, тем более, к тому времени уже заканчивала курсы парикмахеров, и в одной из двух парикмахерских ее ждало место. Деньги там платили хоть и не ахти какие, однако это вселяло уверенность в том, что выжить будет возможно.

Лена закончила свои курсы и пошла на работу. А тут и жених подвернулся — местный парень по имени Володя. Они с Володей были знакомы с детства, потому что жили в соседних бараках. Точнее, теперь это не называется бараками, а носит более звучное название — дома барачного типа. Вроде бы то же самое, а звучит красивее. Не могла же советская власть на семидесятом году своего существования допустить, чтобы граждане продолжали жить в бараках. Война давно закончилась, и сваливать на нее бедствия народа было больше невозможно. Да и война-то ведь была победоносная, как-то стыдно все время ссылаться на нее, особенно если побежденная Германия, от которой вообще в свое время остались руины, теперь жила так, как бедная победившая Россия никогда, судя по всему, жить не будет…

Поэтому в свое время было принято мудрое решение — бараки должны уйти из советского быта. Но поскольку построить новые дома для всех не было возможности, приняли мудрое решение — переименовать бараки в «дома барачного типа»…

В Синегорье таких «домов» было еще много, вот в них и выросли Лена и ее жених Володя. Володя вернулся к тому времени из армии и имел замечательную профессию — он был водителем, а это всегда верный кусок хлеба. Молодые люди ходили в кино, на танцы в Дом культуры и собирались пожениться. Встречаться им, правда, было совершенно негде. Не просто встречаться, а встречаться наедине. У Лены всегда дома была сестра, к тому времени перешедшая в десятый класс, а про условия в доме Володи и вовсе речи не было — он жил в одной комнате с больной матерью, сестрой-школьницей и старухой-бабкой, который уже год лежавшей в параличе. При такой жизни не особенно-то приведешь в дом невесту…

Все-таки в конце концов молодые люди как-то устроились. Лена договорилась с сестрой, чтобы та иногда вечерами подольше задерживалась на занятиях кружка кройки и шитья в клубе и приходила к девяти часам. А за это время, пока у них с Володей было три часа, они все успевали. Так уж и стало заведено — два раза в неделю, когда у Наташи были занятия в кружке, Лена с Володей сразу после работы бежали, не заходя никуда, домой, в комнату в бараке, и предавались там любовным утехам.

Одно плохо — не было никакой возможности пожениться. Потому что не жизнь это, если нет своего собственного угла… А с квартирами в Синегорье было, как и по всей стране, очень плохо. Муниципальное жилье почти не строилось, потому что не было финансирования, а дома, которые строил комбинат, распределялись среди тех, кто там работал.

Володя с Леной никакого отношения к комбинату не имели, и им «не светило». Да если бы и работали, все равно там, на самом комбинате, была огромная очередь на жилье, так что люди получали свои квартиры после пятнадцати-двадцати лет работы…

Ну что тут поделаешь, хоть плачь! Лена иногда так и делала — плакала. Она приходила домой, раздевалась, а потом становилась перед большим зеркалом, вделанным в трюмо. Стояла там, глядела на себя и плакала.

— Я такая красивая, молодая, — говорила она себе. — И ничего у меня нет… Даже с женихом могу встречаться нечасто, и все второпях. И замуж выйти не могу, потому что жить негде. Пропадает красота и молодость…

И от этих горестных мыслей катились слезы по прелестным щечкам…

И вдруг забрезжила надежда, да не какая-то, а ослепительная, сияющая. Никто и не ожидал такой удачи. Дело в том, что Володю заприметил сам генеральный директор комбината — всесильный и всемогущий Владилен Серафимович Барсуков. Каждая собака в Синегорье знала, что нет человека важнее и главнее, чем товарищ Барсуков. Это знали все — от последней неграмотной старушки до председателя горисполкома.

Старушки в Синегорье, конечно, иногда молились богу перед потускневшими иконами, однако, кажется, и они твердо знали, что бог — богом, а товарищ Барсуков гораздо важнее и выше. Потому что какое может быть сравнение — какой-то бог или сам товарищ Барсуков… Да и по доступности для простого человека Барсуков был гораздо выше бога. К богу можно в любой день прийти в церковь, стоять перед иконой, разговаривать с ним. А директор металлургического комбината только изредка проносился по городу с кортежем черных сверкающих «Волг», и все. А подступиться к нему не было никакой возможности. Барсукова даже попросить нельзя было о чем-то — он был абсолютно недоступен. От него можно было только робко ожидать милостей. Захочет — даст, не захочет — не даст.

Барсуков на деньги комбината финансирует постройку жилья, ремонт канализации и водопровода в городе, ремонт школ, больницы, закупку оборудования. Комбинат же помогал в ремонте дорог, субсидировал Дом культуры. Одним словом, город точно знал, что полностью зависит от комбината. Председатель горисполкома, у которого были только флаг и круглая печать, а кроме этого — ничего, только ответственность перед людьми, вползал к директору в кабинет на брюхе, а выползал на коленях, держа в зубах вымоленные на ремонт больницы деньги…

Владилен Серафимович, если бы захотел, легко мог бы вообще установить в Синегорье культ своей личности. Хоть политический, хоть религиозный… И ничего — все ходили бы и молились на его портреты и пели гимны его имени. Да, собственно, так и было всегда, только называлось это не культом, а «уважением к заслуженному хозяйственному руководителю, Герою Социалистического Труда, флагману пятилетки».

Иногда товарищ Барсуков появлялся и перед народом, а как же иначе… По большим праздникам он стоял на трибуне, тесня округлым плечом всякое там партийное и советское начальство. А что ему было не теснить — они же все бегали к нему за деньгами… Он стоял на трибуне и приветливо, но строго смотрел на толпу благодарных и благоговеющих жителей. А они глядели на него, и наиболее набожные шептали: «Смотрите, Сам стоит… Сам… Рукой машет, смотрите…»

Рассказывали про одного больного рабочего, которому врачи обязательно посоветовали ехать на курорт, да не простой, а какой-то хитрый и шибко дорогой. И профсоюз отказался оплатить стоимость путевки. А вот товарищ Барсуков, как только услышал об этом, так осерчал и приказал выдать рабочему деньги на лечение. Таких трогательных случаев было в Синегорье немало, и Владилен Серафимович вообще слыл благотворителем и добрым человеком. Никто, правда, не задумывался о том, что ведь дает-то директор не свои деньги, а казенные, но это уж был бы другой разговор. А русские люди любят создавать себе кумиров…

И вот этот недоступный и сверкающий товарищ Барсуков вдруг обратил внимание на скромного водителя Володю и предложил ему стать его личным шофером. То есть не предложил, конечно, а приказал. Когда бог забирает человека с грешной земли на небеса — это ведь не называется приглашением…

Неделю Володя ходил как неживой. Каждый вечер он рассказывал Лене о том, что с ним произошло. В первый день он рассказал, что директор пожал ему руку. Во второй — что директор разрешил называть его просто Владилен Серафимович… И так далее.

А что за жизнь пошла у Володи! Это отдельная история… Он теперь получал роскошные продукты в больших пакетах и по смехотворной цене. В специальном магазине на комбинате, который обслуживал только руководство, водитель генерального был поставлен на учет, как и все руководители.

Это было буквально вознесение ввысь, причем неожиданное. Полгода Володя не мог прийти в себя от счастья и гордости. И от чувства огромной ответственности. Еще бы, он ведь возил самого генерального! Да и вообще, теперь у него была совсем другая жизнь. Он общался с высоким начальством. Его даже стали уважать, ведь все знают: шофер, как и слуга — доверенные лица «хозяина». Они могут при случае шепнуть что-то, попросить о чем-то, за кого-то…

— Почему ты не попросишь у него квартиру? — как-то спросила Лена. — Ведь он все может… Ты бы его попросил, и все было бы в порядке.

— Что ты, — ответил Володя, и его лицо перекосилось от волнения и почтительности к шефу. — Мне неловко, он такой занятой человек… Может быть, потом, позже.

Лена понимала, что жених трусит попросить, он был еще слишком молод и неопытен для подобных просьб, но все же она иногда возвращалась к этому разговору. Так хотелось простого счастья и нормальной человеческой жизни…

И наконец этот день настал. Володя прилетел к Лене вечером домой с горящими глазами и сообщил, что все-таки сумел завести нужный разговор.

Шеф стал вдруг интересоваться его жилищными условиями, и Володя вдруг не растерялся да и пригласил Владилена Серафимовича к себе домой в гости, посмотреть, как они плохо живут. Он надеялся таким наглядным способом разжалобить начальника.

А директор вдруг взял да и согласился. Только сказал:

— Сегодня времени нет, а вот завтра, как из исполкома на завод поедем после совещания, так к тебе и завернем. Чаю попьем, поглядим, как вы там живете.

Приближались выборы в Государственную Думу, и Владилен Серафимович собирался выставить свою кандидатуру. Сомнений в том, что жители Синегорья изберут его туда, не было никаких. Конечно, изберут. Больше некого, да и нет у Барсукова никаких конкурентов на территории в ближайшие тысячу километров.

Такого благодетеля, отца родного, да и не избрать?

Но, видимо, какие-то мысли на тему о народном избранничестве посетили в последнее время голову высокого начальника, вот он и решил хоть раз побыть «ближе к народу»… Заехать домой к своему молодому шоферу, поговорить с простыми людьми по душам, сердечно — это ведь так демократично!

— Ты представляешь, — говорил Лене возбужденно Володя, и щеки его пылали, — он сам заедет, он сам согласился… Ну, я побегу домой, а то надо же приготовиться…

Они договорились сделать так, что Лена придет домой к Володе за час до предполагаемого визита начальника и посидит там, ожидая. А зато когда Владилен Серафимович приедет, то он увидит тесноту, бедность и все такое прочее. А Володя вовремя «высунется» и представит Лену. Скажет: «А вот моя невеста. Пожениться собираемся, да вот беда — жить негде. Теснота такая — сами видите. Нет никакой возможности, сами понимаете…»

И все присутствующие должны будут в этот момент сделать плачущие несчастные лица. Но ненадолго, потому что начальство вообще-то любит веселых, жизнерадостных рабов. А грустные и печальные вызывают раздражение…

Так что все было срежиссировано и даже почти отрепетировано. Владилен Серафимович был полновластным хозяином, и он мог дать квартиру немедленно, и какую бы захотел. Тут он ни перед кем не должен отчитываться. Так что вопрос стоял просто — захочет или не захочет? Если захочет — квартира будет через неделю. А если не захочет — то все, жаловаться некому, если только в Москву, но Москва, как всем известно, слезам не верит…

И это свершилось. Генеральный действительно приехал в гости. Правда, он опоздал примерно на полчаса, потому что совещание в исполкоме затянулось, но это было ничего — главное, что приехал.

За время ожидания дорогого гостя у всех нервы были натянуты как струна. Лена вспотела в своем самом нарядном платье, и даже волосы вспотели так, что стали влажными и развились, хотя она не ходила на работу в тот день и старательно завилась…

Мать Володи не знала, куда девать натруженные красные руки, и прятала их под отстиранный и отглаженный фартук. Волнение непонятным образом передавалось даже парализованной бабушке, которая как-то по-особенному хрипела на своей кровати…

Все вышло в тот день именно так, как Володя с Леной и планировали. Директор посидел десять минут, с отвращением и опаской отведал пирога, хлебнул чаю, милостиво покивал, а потом пожал всем руки и отбыл.

Володе он на следующее утро сказал:

— И правда, тесновато у вас… Я потом подумал — как вы там все живете? Нехорошо, надо что-нибудь придумать.

Этих слов было достаточно, чтобы окрылить Володю. Он знал, что генеральный слов на ветер не бросает и вполне может неожиданно сделать сюрприз в виде квартиры.

Единственное, что несколько смущало Володю, было то, что они с Леной все никак не могли решить, кто поедет в новую квартиру жить — они, поженившись, или же Володина семья, а молодожены останутся в освободившейся комнате в бараке?

Лене было совершенно все равно, она была согласна и на комнату в бараке, лишь бы была у них с Володей семья.

Но, как очень скоро выяснилось, нельзя делить шкуру неубитого медведя. Потому что все вышло иначе. Человек предполагает, а товарищ Барсуков — располагает.

Через несколько дней, сразу после обеденного перерыва к парикмахерской, где работала Лена, подкатили две черные «Волги», известные всему городу. Это был сам Владилен Серафимович. Только Володи на этот раз за рулем не было. У Володи был выходной день, и машину генерального вел его напарник, пожилой дядька, давно уже работавший на этой должности.

Сначала из передней машины вышел охранник — здоровенный битюг, — вошел в парикмахерскую, убедился, что там, кроме двух девушек, никого нет, потом открыл дверь и кивнул.

Мгновенно после этого из задней машины вышел еще один охранник и встал на тротуаре, фиксируя прохожих. Так обеспечивалась безопасность генерального директора. Товарищ Барсуков вышел из машины и направился в парикмахерскую. Никогда прежде он тут, естественно, не бывал. Владилен Серафимович вообще не показывался среди людей, он жил в обустроенном отдельном мирке, куда был закрыт доступ для всех обычных людей.

Продукты ему привозил шофер из специального магазина на комбинате, все остальное он и его семья, наверное, покупали в Москве во время частых поездок туда. Что же касается всех прочих услуг — парикмахерских, медицинских, — то и тут все было свое, было предусмотрено так, чтобы важный человек не смешивался с толпой.

Но на этот раз Владилен Серафимович решил постричься именно тут, причем у Лены.

— Узнаешь? — сказал он, улыбнувшись и пошевелив сросшимися брежневскими бровями.

Как же было не узнать?!

Охранники закрыли дверь парикмахерской, встав снаружи так, чтобы никто с улицы не вошел сюда, а Владилен Серафимович сел в кресло и попросил подровнять ему прическу.

У него, несмотря на возраст, была роскошная седоватая шевелюра, к тому же недавно аккуратно подстриженная, так что когда Лена с дрожащими в руках ножницами подступилась к важному посетителю, ей было уже ясно, что стрижка — это только предлог.

«Зачем он приехал? — метались в голове беспомощные мысли. — Что он хочет мне сказать?»

Но молодые девушки всегда бывают понятливее своих сверстников-мужчин. Владилен Серафимович успел сказать только несколько слов, а Лена уже все поняла. Для этого ей не пришлось даже включать мозг, она поняла все на чувственном, подсознательном уровне… А поняв, задрожала… Голос у Владилена Серафимовича был мягкий, густой, бархатистый. Таким голосом хорошо говорить с трибуны, хорошо выступать на хозяйственных активах. Это голос серьезного положительного человека, которому хочется доверять. Но одновременно это был и голос человека, давно привыкшего повелевать, человека, сросшегося со своей властью.

За долгие годы крупной руководящей работы у Владилена Серафимовича сформировалось глубочайшее убеждение в своей непогрешимости, а кроме того, в том, что для всякого человека его слово — закон. Это чувствовалось в повелевающих нотках голоса, во взгляде властных глаз, во всех повадках. Так строгий, но милостивый фараон, наверное, разговаривал со строителями своей пирамиды…

Он еще не сказал ничего особенного, не выразил своих желаний, а Лена уже ощущала смятение и робость перед этим человеком.

Она понимала, что он сейчас что-то велит ей и она не сможет отказаться. Тому было две причины. Во-первых, она с детства знала, какой великий и могущественный человек товарищ Барсуков. Он был велик и грозен перед ней — маленькой и ничтожной. Он был старше ее годами, причем сильно — почти втрое…

Второй же причиной было то, что Лена вообще впервые разговаривала наедине с таким мужчиной. Все мужчины, с которыми она общалась до этого, были такими же, как она, жителями Синегорья. Это были учителя в школе, инженеры и рабочие комбината, нынешние посетители парикмахерской… Словом, все они были обычными мужчинами, принадлежавшими к среднему классу. И, соответственно, — робкими, зачуханными тяжелой бесправной жизнью, озабоченными бытовыми проблемами.

Потому что как ни старались некоторые из знакомых Лене мужчин показать свою мужественность, твердость, силу воли, лихость — все равно было ясно всем, и им самим в первую очередь, что это — блеф… На работе они — подневольные служащие и рабочие, боящиеся за свою зарплату, за место, за путевку летом, за уголь зимой. Дома они — тоже не хозяева. Зарплата маленькая, вечно не хватает, нужно бегать за продуктами в магазин, выкраивать копейки…

Нет, все это не способствует мужественности. А сейчас перед Леной в кресле сидел небожитель — человек далекий от всего, что ее всегда окружало. У него была совсем другая жизнь, другие проблемы. Он был повелителем. Повелителем на комбинате, повелителем в городе, и вообще — повелителем…

Таким людям не отказывают.

— Тяжелый сегодня денек был, — сказал как бы между прочим Владилен Серафимович. — Надо отдыхать… Ко мне гость из Москвы приехал, мы с ним на пикничок собираемся. Поедем с нами, а то скучно без женского общества…

Он сказал это и посмотрел на Лену так, словно был с самого начала уверен в ее согласии. Собственно, это и был его козырь перед ней, эта твердая уверенность в себе и в выполнимости всех своих желаний. Именно это и подавляло Лену, заставляло ее робеть и трепетать.

— Но я же на работе, — пролепетала она, опуская руку с ножницами. — Мне нельзя, у меня рабочее время…

— А! — махнул пухлой рукой генеральный директор. — Ты потом скажи своему заведующему, что тебя Барсуков пригласил. Я думаю, все будет в порядке.

В этом он, конечно, был прав — заведующая померла бы со страху, узнав, что ее парикмахерскую посетил САМ…

— А Володя? — вдруг решившись, спросила Лена. Она не смогла, не нашлась, что добавить к своему вопросу, но генеральный понял ее. Он усмехнулся, пошевелил бровями и сказал:

— А у Володи твоего сегодня выходной… Ты же сама небось знаешь.

Этим было все сказано.

— Ты собирайся, я тебя жду в машине, — произнес коротко Владилен Серафимович и, встав, направился к двери.

Что ей оставалось делать? В голове перемешалось все — и взгляд, и голос этого властного мужчины, и квартира, которую он должен дать им с Володей… Лена объяснила своей напарнице, что произошло, а после этого, торопливо скинув белый халатик, подкрасилась и выскочила на улицу. Сердце ее замирало. Думать о том, что она делает, Лена боялась. Она смутно чувствовала, к чему идет дело, и этого было достаточно для того, чтобы щечки ее раскраснелись, а глаза подернулись поволокой волнения…

Она сидела рядом с Владиленом Серафимовичем и все время ощущала его крупное тело рядом с собой. Ей даже казалось, что он должен слышать, как бьется тревожно ее сердце.

У окна с другой стороны сиденья находился московский гость — плотный невысокий дядька в отличном министерском костюме и белой сорочке. Его звали Петром Тимофеевичем. В машине разговаривали не очень много. Может быть, хозяин не хотел говорить ни о чем в присутствии сидевших впереди водителя и охранника. Следующая машина с охраной неотступно следовала позади.

Они приехали на дачу Владилена Серафимовича в тридцати километрах от города, расположенную на берегу реки. Там был большой двухэтажный каменный дом с балконом, гараж на три машины, еще какие-то постройки. Но пикник решено было устраивать на природе, в ста метрах от усадьбы, на опушке леса.

Строго говоря, никто ничего не устраивал — просто все знающие и готовые ко всему охранники сделали все сами. Пока Владилен Серафимович, его гость и Лена стояли возле реки, любуясь пейзажем, здоровенные молодцы-охранники, которых оказалось четверо, натаскали на опушку дрова, развели костер. Потом притащили два покрывала с подушками и положили их возле костра. Затем наступила очередь сервировки.

Все тут было предусмотрено, видно было, что такие пикники высокое начальство любит и потому известно, что нужно делать. Мясо для шашлыков было уже приготовлено, вымочено, и оставалось только насадить куски на шампуры и разместить над костром. Из коробки достали бутылки со спиртным, украшенные иноземными марками, закуску. Одним словом, пикник был подготовлен на славу.

Мужчины вели себя благодушно, они говорили о своих делах. Видно было, что московский гость оказал здешнему повелителю какую-то услугу. Теперь Владилен Серафимович благодарил его, впрочем, не теряя чувства собственного достоинства. К Лене тоже иногда обращались с какими-то пустяками, но она отвечала односложно и бессвязно — от растерянности и смущения язык прилипал к гортани. Впервые в жизни она оказалась вознесенной на Олимп, впервые была в обществе таких высокопоставленных людей.

Сначала в ее бедной голове крутились вопросы: зачем ее сюда пригласили? Что будет дальше? Что скажет об этом Володя? Но потом, отчаявшись понять что-либо, а тем более — повлиять на ход событий, Лена просто прекратила об этом думать. Так было проще всего, проще смириться с неизбежным. В конце концов, ей было всего восемнадцать. Что она видела в своей жизни, кроме больной матери, бедной комнаты в бараке, убогой советской школы и заштатной провинциальной парикмахерской?

Наконец охранники кивками показали, что все готово и можно приступать.

— Ну и молодцы у тебя, — с завистью произнес московский гость. — Все знают, ничего объяснять не надо. Раз-два, и готово.

— Достигается упражнением, — усмехнулся генеральный директор и победно взглянул на собеседника. — У вас там тяжелая жизнь в Москве, — добавил он. — А у меня здесь все есть. Все, что только душа пожелает.

— У тебя и не только здесь все есть, — ответил спокойно гость из Москвы. — Не прибедняйся, Владилен Серафимович. Наслышаны мы о твоих покупках.

— О каких покупках? — невозмутимо поинтересовался директор, усаживаясь возле костра и протягивая руку к ближайшей бутылке с водкой, чтобы налить гостю.

— Да о разных, — прищурился шаловливо гость. — И во Франции, и в Италии… Про другие виллы не слыхал…

Наступила короткая пауза, в течение которой хозяин, видимо, раздумывал, как следует отреагировать на нескромные слова. Потом он облегченно рассмеялся и сказал как бы в шутку:

— Что поделаешь, грешен, люблю классику… Тицианы там разные да Тинторетто… Да и тепло в Италии, не то что у нас тут. Надо же и про старость подумать, чтоб не зябнуть тут, в сырости.

Теперь охранники отошли к дому и находились от костра на довольно большом расстоянии, чтобы не слышать разговоров. Потом они вообще ушли в дом, видимо, отдыхать, а на крыльце остался только один, который издали внимательно следил за тем, как хозяин пирует у костра со своими гостями.

Пили у костра довольно много. Лена сказала все-таки, что не может пить водку, так что ей наливали шампанское с ликером. Половина — шампанского, а половина ликера.

— Ты сладкое любишь? — спросил Владилен Серафимович у девушки.

Та кивнула и потупилась.

— Ничего, — продолжил он. — Если будешь умненькой и будешь хорошо себя вести, то у тебя будет много сладкого. Сладкая жизнь будет. — Он посмотрел искоса на гостя и при этом засмеялся. — Только если будешь себя хорошо вести, — добавил он, напирая на слово «хорошо».

— Хорошо — это как? — вдруг решилась спросить Лена. Она держала в дрожащей руке бокал, а глаза уставила в огонь костра.

— Сама все поймешь, — со смешком ответил Владилен Серафимович. — Хорошо — значит правильно, — наставительно, почти отеческим тоном произнес он.

— Если будешь слушаться старших, — неожиданно добавил гость, который до этого с Леной не разговаривал, но которого, похоже, стала забавлять эта сцена.

Лена довольно быстро опьянела и даже не заметила, как генеральный директор сначала приобнял ее за плечи, потом положил руку ей на колено и стал гладить его.

Потом на какой-то миг наступило протрезвление, когда Лена увидела, что гость по имени Петр Тимофеевич совсем опьянел, еще сильнее ее самой. Голова министерского работника клонилась на грудь, он бормотал что-то нечленораздельное.

Хозяин сделал несколько безуспешных попыток отрезвить своего гостя, однако то ли принятая доза была слишком непривычна для Петра Тимофеевича, то ли он был в третьей стадии алкоголизма, когда человека валит с ног один стакан…

Кто его знает, Лене больше никогда не довелось видеть этого человека. Владилен Серафимович, видя тщетность своих усилий, подозвал охранника, который тотчас же взвалил себе на могучие плечи тело Петра Тимофеевича и отнес его в дом отсыпаться.

Другой охранник тут же занял место первого на крыльце и продолжил наблюдение.

— Не умеют пить в Москве, — равнодушно произнес Владилен Серафимович. — Чуть-чуть пригубили, и на тебе… Завтра головной болью маяться будет, придется врача вызывать… Эх, чего не сделаешь ради пользы дела, — вздохнул он, видимо, имея в виду необходимость пить со всем начальством ради блага любимого комбината.

Но потом он больше не разговаривал с Леной. Он оглянулся на сидящего вдали охранника и сказал девушке:

— Пойдем, пройдемся по лесочку, воздухом подышим.

Лена и тут ничего не возразила на это предложение. Да оно и не было предложением, потому что прозвучало вполне как повеление. Как, впрочем, и все, что говорил Владилен Серафимович…

Он поднялся на ноги и, взяв Лену за руку, увлек ее в лес, подальше от горящего костерка.

«Интересно, охранник пойдет за нами в лес?» — подумала вдруг Лена. Ей почему-то вдруг захотелось, чтобы пошел. Наверное, при охраннике, пусть даже и своем, Владилен Серафимович не посмеет сделать ей ничего дурного…

Но тут, видно, все было расписано годами. У каждого была своя роль и ее границы. Охранник никуда не пошел, он не сдвинулся с места.

Там, в лесочке, за несколькими кустами и парой деревьев Владилен Серафимович и овладел девушкой.

Нет, конечно, это не было изнасилованием в прямом, уголовном смысле этого слова. Лена не кричала, не звала на помощь. Тут, правда, и некого было звать, но даже если бы и было кого, она бы все равно не кричала. Потому что была как бы заворожена этим человеком и самой ситуацией…

Она не отбивалась и только что-то лепетала невразумительное:

— Не надо… Прошу вас, что вы делаете…

Директор был груб и немногословен. Он не обратил внимания на слова Лены и на то, что она дрожала всем телом. Он повалил ее на мох под сосной и, разорвав на ней одежду, быстро овладел ею.

Сразу же он засопел от удовольствия, и его сопение сливалось с болезненными стонами девушки, распростертой под ним. Лена лежала, запрокинув голову и вцепившись ногтями в мох под собой.

Она не помнила, сколько времени это продолжалось. Очнулась только, когда директор уже стоял над ней и деловито застегивал брюки. Лена спохватилась и, торопливо сдвинув ноги, села на траве.

— А ты мне понравилась, — сказал Владилен Серафимович. — Правильно я тебя понял с самого начала. Я, как тебя увидел вчера, так сразу и понял, что ты будешь моей. Понравилась ты мне. Можно сказать, любовь с первого взгляда, — он хихикнул и сплюнул на траву.

— Мне нужно домой, — пробормотала растерянно Лена первое, что пришло ей в голову. — Володя, наверное, меня ищет…

Директор рассмеялся опять, только на этот раз его смех прозвучал резко, издевательски.

— Он тебя уже потерял, — сказал Владилен Серафимович. — Я же сказал тебе, что если будешь вести себя хорошо, правильно, то будет у тебя сладкая жизнь. Папка с мамкой есть? — это он спросил отрывисто и совершенно неожиданно.