Призрак Проститутки

1

После отъезда Ховарда Ханта я еще несколько недель пробыл в Уругвае и вернулся в Америку только в начале мая. У меня накопилось несколько недель отпуска, и я отправился в Мэн, намереваясь пересечь Маунт-Дезерт и, возможно, заглянуть на Доун, к Киттредж.

Но я не отважился. Если Киттредж откажет мне от дома — а я знал, что так оно и будет, — какая у меня останется пища для фантазий? Романтическое воображение, как я обнаружил, требует практической подпитки.

В результате я двинулся дальше на север, в Бэкстеровский заповедник, и совершил восхождение на гору Катадин. В мае это была сомнительная затея. Мошкара не давала покоя, и я избавился от нее, лишь когда достиг голого гребня горы, ведущего к вершине, где гуляют ветры.

Этот гребень называется Острием ножа. Идти там нетрудно, но все же он тянется на целую милю и с обеих сторон обрывается тысячефутовыми пропастями. Хотя тропа по нему нигде не меньше трех футов в ширину, в мае лед с нее еще не успевает полностью стаять, и потому, спускаясь по северному склону, идешь все время в глубокой тени — даже в три пополудни. Я пробирался по выемкам, полным снега, и мне начало казаться, что я один не только на этой горе, а вообще в Соединенных Штатах. Внезапно я понял, что мое невежество в такой широкой сфере, как политика, поистине поразительно. Я что же, этакий выродок в управлении? Берлин ничего мне не дал, а в Уругвае хоть я и начал активно работать, но так и не разобрался в политике этой страны.

Сейчас я собирался работать с Кубой. Для этого необходимо было кое-чем подзаняться. Я вернулся в Нью-Йорк, нашел недорогой отель неподалеку от Таймс-сквер и провел неделю в читальне Нью-Йоркской публичной библиотеки, пытаясь вызубрить сведения о нашем карибском соседе. Прочитал один-два текста, но почти ничего не запомнил — заснул над книгой. Я готов был свергать Кастро, но не интересовался историей театра его действий. Удовольствовался тем, что проштудировал старые номера «Тайм», боюсь, исходя лишь из того, что, по словам Киттредж, мистер Даллес, желая проверить весомость мнения, превалирующего по тому или иному вопросу в управлении, часто пользовался этим журналом. А кроме того, Генри Люс[139] приезжал ужинать в Конюшню.

Однако выяснить, что делал Кастро в первый год своего правления, оказалось нелегко. Столько было вспышек недовольства на Кубе. Министры пачками уходили в отставку в знак протеста против новых законов. Довольно скоро другая тема привлекла мое внимание. Сенатор Джон Ф. Кеннеди из Массачусетса объявил 31 декабря 1960 года, что намерен баллотироваться в президенты. Кеннеди показался мне слишком молодым. Он был старше меня не более чем на двенадцать лет, а я, безусловно, чувствовал себя совсем мальчишкой. За две недели отпуска я до смерти устал. Да к тому же каждая бойкая девчонка на улицах Нью-Йорка казалась мне желанной.

Дело кончилось тем, что я пригласил маму пообедать со мной. Я не знал, когда еще увижусь с ней, — отсутствие какого-либо чувства к матери камнем лежало у меня на душе. Я не мог ей простить сам не знаю чего. А она ведь была нездорова. Перед моим отъездом из Монтевидео пришло от нее письмо, где как бы между прочим упоминалось, что она перенесла операцию, — просто констатировалось, и все. Она сообщала мне новости о родственниках с ее стороны, которых я годами не видел, а затем шли намеки: «У меня теперь довольно много денег и никаких идей, на что их потратить, — конечно, несколько фондов протянули ко мне свои щупальца». Не требовалось особой прозорливости, чтобы понять подтекст: «Черт возьми, прими это к сведению, или я отдам всю кучу на сторону».

Если я ничего не понимал в политике, то еще меньше в те годы меня интересовали деньги. И я из гордости проявил безразличие к угрозе матери.

Однако в письме на последней странице был постскриптум. И рука мамы выдала то, что она не готова была признать: «Ох, Гарри, как же я последнее время была больна! — вырвалось у нее в конце письма. — Не переживай, сынок, но мне удалили матку. Теперь уже все прошло. И я не хочу больше об этом говорить».

Все это время, пока я шагал по нагретым весенним солнцем лесистым склонам горы Катадин с тысячью невидимых глазу выемок и расщелин, спускался по еще мерзлой земле, часами дремал за библиотечными столами, меня не покидало чувство вины, проклевывавшееся сквозь полное безразличие к матери. Я понял, что во мне бросила якорь любовь. И сейчас любовь толкала меня позвонить матери, что я и сделал. Я пригласил ее на обед в «Колонию». Она предпочла «Двадцать одно», это прибежище для мужчин. Не для того ли, чтобы вновь завладеть моим отцом?

Операция — я сразу это увидел при встрече — оставила на ее коже свои следы. Она выглядела ужасно. Ей не было еще и пятидесяти, а бледный след неудач уже прорезал морщинами ее лицо. Я сразу понял, еще когда она шла ко мне по холлу, открывающемуся за входом в «Двадцать одно», что она действительно лишилась того, о чем говорила. И вместе с этим кончились любовные игры, которыми она занималась тридцать лет, и опустели карманы души, которые она отдавала этим играм.

Я, конечно, предпочел долго не раздумывать об этом. Как-никак она моя мать. И во мне боролись противоречивые чувства. Я обнял ее и, почувствовав, к своему удивлению, желание оберегать эту маленькую сухонькую пожилую женщину, какой она стала за три года, что прошли со времени нашей последней встречи в «Плазе», не поверил в искренность возникшей во мне нежности. Слишком часто проститутки Монтевидео вызывали во мне извращенное чувство острой жалости, и я так же заботливо их обнимал. А мама сейчас вцепилась мне в спину с такой силой, что я пришел в замешательство и уже не чувствовал родства с ней.

За обедом мать заговорила об отце. В тот момент она знала о его жизни больше, чем я.

— Его семейная жизнь не ладится, — сообщила она мне.

— Это факт или предположение?

— Он в Вашингтоне — да, он вернулся — и руководит какой-то операцией, или как вы там это называете, и он один.

— Откуда тебе это известно? Я об этом понятия не имею.

— В Нью-Йорке десятки источников. Говорю тебе: он в Вашингтоне, а она предпочла остаться в Японии. Мэри — эта здоровенная белобрысая покорная овца, — она не из тех, кто осядет в чужой стране, если у нее нет там любовника.

— Ну что ты, мама, да она глаз от Кэла оторвать не могла.

— Такой женщиной движет только одно. Могу поклясться, она влюбилась в маленького почтенного японского господина, очень богатенького.

— Ничему этому я не верю.

— Ну, в общем, они с Кэлом разъехались. И ты, надеюсь, достаточно скоро об этом узнаешь.

— Как жаль, что он не связался со мной, когда вернулся, — вырвалось у меня.

— О, он еще свяжется. То есть когда до тебя дойдет очередь. — Она отломила кусок от хлебной палочки и помахала им в воздухе, словно собиралась посвятить меня в некий секрет. — Когда увидишь отца, я хочу, чтобы ты передал ему от меня привет. И упомяни, Херрик, что, когда я это говорила, глаза у меня так и сияли. — Она странно прищелкнула языком, словно перед ней стояла кастрюля, которую она собиралась поставить на огонь. — Нет, пожалуй, лучше этого не говори. — И прошептала: — А может, и стоит. Решай сам, Рикки. — Я уйму лет не слышал, чтобы меня так называли. — Ты стал еще красивее, — добавила она, а сама в этот момент стала выглядеть еще хуже. Операция давила на нее, как позор, о котором она не могла забыть. — Рикки, ты начинаешь напоминать мне молодого Гэри Купера, которого я однажды имела удовольствие пригласить на обед.

Во мне лишь слабо шевельнулась нежность, но по крайней мере она была искренняя. Простившись с мамой, я заглянул в бар в центре города и, наслаждаясь его пустотой в этот час, задумался над природой любви: да, большинство из тех, кто влюблен, разве не влюблен лишь наполовину? Могут ли Альфа и Омега когда-либо прийти к согласию? Я с добрым чувством думал о матери, однако вторая половина меня была холоднее, чем прежде. Как можно простить Джессике то, что она так сдала?

В тот вечер, поддавшись депрессии, я понял, что, перестав быть куратором в Монтевидео, не стал никем. А ведь человек зреет как личность в определенной профессии. И без нее регрессирует. Я снял трубку и позвонил Ховарду Ханту в Майами. Он сказал:

— Если хочешь сократить свой отпуск на несколько дней, будешь мне чертовски полезен. У меня тут несколько чудес и два кошмара, о которых следует рассказать.

2

Ховард похудел, постройнел и, казалось, был в своей стихии. Поскольку вечер был теплый, мы сели ужинать в маленьком ресторане на открытом воздухе на Восьмой улице Юго-Западной стороны — Хант поспешил сообщить мне, что кубинские эмигранты называют ее калье Очо[140]. В нашем ресторанчике было четыре столика под навесом и закопченная жаровня для шашлыков, поварихой работала толстая маленькая кубинка, а прислуживал ее муж, крупный толстяк, но еда, состоявшая из сильно зажаренной говядины, красных перцев, подорожника, бобов и риса, была намного вкуснее уругвайской.

Хант только что вернулся из командировки на Кубу, куда он ездил «почувствовать атмосферу». Он взял свое оперативное имя и соответствующие документы, получил аванс на поездку, сел в самолет, летевший в Гавану, и на Кубе поселился в отеле «Вердадо».

— После чего, — сказал Хант, — я внимательно осмотрел свой номер, довольно унылую комнату, и, не обнаружив «жучков» ни в матраце, ни в телефоне, отправился в турне по кубинской столице. Всюду, Гарри, барбудос[141]. Боже, как я ненавижу этих грязных мерзавцев с их сальной потной кожей и спутанной бородой! А какая на них грязная форма! Все они ходят с чехословацкими ружьями и — Боже! — до чего же выдрючиваются, выставляют напоказ этакую дешевую мужскую гордость, как громилы, получившие новую игрушку. Говорю тебе, Гарри, просто по запаху, по тому, как они носят свои автоматы, чувствуешь, какие это дешевки убийцы. Перебрасывают оружие через плечо под каким заблагорассудится углом. Невольно приходит в голову мысль, знают ли они, что оружие следует ставить на предохранитель.

А женщины! Такую устраивают какофонию, точно стадо коз. И до чего же омерзительно ведут себя, когда на них форма! До удивления много немолодых женщин работают в милиции — маршируют по улицам без всякой иной цели, оглушительно выкрикивая: «Uno, dos, tres, cuatro, viva Fidel Castro Ruz!»[142] Без улыбки. И очень нестройно.

— По вашему рассказу это выглядит ужасно, — сказал я.

Он торжественно отхлебнул пива.

— Все оказалось гораздо хуже, чем я представлял себе, когда туда ехал. Половина Гаваны пытается удрать. У нашего посольства стоят длиннющие очереди желающих получить визу в США. Пытаются бежать от этих хамов и хулиганов, засевших наверху.

— Решил я посетить «Неряху Джо», — продолжал Хант. — Я всегда туда заглядываю, когда приезжаю в Гавану. Это бывало приятное паломничество. В конце концов, именно туда тридцать лет назад ворвался мой отец, чтобы вернуть деньги, с которыми сбежал компаньон. Поэтому для меня «Неряха Джо» всегда был драчливым местом, где в конце стойки у бара можно увидеть Хемингуэя, хотя, по правде говоря, старина Эрни не часто теперь там показывается. Заглянул я и во «Флоридиту», но ни в одной из этих старых забегаловок не повезло. Оба заведения в упадке. Угрюмые бармены, в воздухе, Гарри, пахнет смертью. Единственное место, которое еще держится, — это бордель над салоном «Мерседес-Бенц». Вот чего стоят помпезные заявления Кастро о национальном целомудрии. Да сейчас на улицах больше проституток и сутенеров, чем во времена Батисты. Старик Фульхенсио хотя бы поддерживал с помощью полиции порядок в Гаване. А сейчас проститутки, как тараканы, вылезают из всех щелей в надежде подзаработать с каким-нибудь туристом.

«И вы им дали подзаработать?» — захотелось мне спросить, и, к своему удивлению, я вдруг произнес это вслух. В Уругвае я бы не посмел, но сегодня вечером у меня было такое чувство, будто в наших с Ховардом отношениях начинается новая эра.

Хант усмехнулся.

— Не положено задавать такие вопросы счастливо женатому малому, — заметил он. — Но я вот что тебе посоветую: если кто-либо когда-нибудь спросит тебя, почему ты считаешь, что годишься для шпионажа, единственный ответ — посмотреть человеку в глаза и сказать: «Любой, кто обманывал жену и сумел это скрыть, годен для работы в шпионаже».

Мы оба расхохотались. Не знаю, то ли от запаха масла, на котором жарили мясо, или же от тропического неба над нашим навесом, одновременно зловещего и ласкового, но я чувствовал близость Гаваны. Уже в первый мой вечер в Майами, глядя на кубинских эмигрантов, ходивших по улице Очо, я ощутил нездоровое волнение. Впереди были ром и опьянение темными делами.

— По ночам, — продолжал Хант, — каждую ночь я слышал, как зубоскалят под моими окнами в отеле «Вердадо» между собой барбудос. Словно распоясались уличные бандиты. Такое впечатление, что худшие элементы гаванских трущоб взяли верх. Только теперь они разъезжают на полицейских машинах. Господи, Гарри, я же слышал, как они врывались в здания и — бэнг-бэнг — молотили в двери, если им недостаточно быстро открывали… Представляешь, какой стоял грохот, ведь двери в этих старых гаванских домах массивные, деревянные. Господи, да это разбудит всех мертвецов Карибского бассейна. Через какое-то время барбудос выходят на улицу с каким-нибудь бедолагой, и все эти сукины дети держат ружья наперевес, чтобы внушить страх людям, собравшимся у дома, садятся в машину с включенными мигалками и уезжают под вой сирен. Грустно. Гаванские ночи наводят на чувственные мысли. Что-то такое есть в самой их духоте. А какие красивые каменные аркады на Малеконе! Теперь там царит революционное правосудие. На улицах Гаваны из громкоговорителей часами разносится никому не нужная пропаганда, предназначенная для вовсе не желающих ее слушать ушей. Народ в унынии.

— Вам удалось со многими поговорить, пока вы там были?

— Я посетил двух-трех человек из секретных списков. У всех одна и та же печальная повесть. Работали с Кастро, сражались рядом с ним, а теперь готовы выпустить к черту ему кишки.

Хант окинул взглядом наш ресторанчик, как бы желая убедиться, что мы одни, — пустая формальность, не больше. Было одиннадцать часов вечера, и мы остались последними посетителями. Повариха затушила свою жаровню, ее муж, официант, спал.

— Вернувшись в Штаты, — продолжал Хант, — я дал следующую рекомендацию штаб-квартире: убить Фиделя Кастро до или во время высадки. И сделать это руками кубинских патриотов.

Я присвистнул.

— Вот это рекомендация.

— Ну ведь там, в Уругвае, я не просто сотрясал воздух, говоря о необходимости убрать голову. Проблема в том, как избавиться от Кастро, чтобы вина не пала на нас. Вот это, я бы сказал, штука сложная.

— И как в штаб-квартире восприняли ваше предложение?

— Догадываюсь, что оно перемалывается. Да, — сказал он, — мое предложение рассматривает твой отец.

— Мой отец? — переспросил я излишне простодушным тоном.

— Неужели никто не говорил тебе, какую роль играет твой отец во всем этом?

— Ну, в общем, нет.

— Могу лишь аплодировать твоему отцу за его умение сохранять секретность.

Я так не считал. Одно дело целый год не иметь никаких вестей от Кэла и совсем другое — узнать от чужого человека, что он входит в руководство операцией на Кубе. Это было унизительно. Я еще не знал, насколько серьезно меня это задело.

— Хорошо вы ладите с Кэлом? — спросил я Ханта.

— Мы давно знакомы. Я работал на него в Гватемале.

— Я этого не знал. — Зачем мне надо выявлять болезненные точки в семье? Кэл давал мне понять, что всегда занимался Дальним Востоком.

— Ну, так оно и было, — сказал Хант, — за исключением Гватемальской операции, которой он занимался по заданию Ричарда Биссела. Должен сказать, Гарри, наша система секретности напоминает английские сады-лабиринты. Люди, хорошо с ними знакомые, могут пройти в нескольких футах друг от друга и не знать, что дорогой сердцу человек находится по другую сторону живой изгороди. Твой отец — один из наших асов по части хранения тайн.

А я с горечью подумал, что Кэл ничего не рассказывал мне о себе только потому, что я никогда не мог удержать его внимание достаточно долго, чтобы выслушать исповедь.

— Да, — сказал Хант, — я всегда считал, что мы не говорим о твоем отце, потому что ты пытаешься внушить мне, как хорошо умеешь хранить тайны.

— Пьем до дна, — сказал я и проглотил свое пиво.

Я был оглоушен и невероятно возбужден. Мои отношения со всеми, кто был задействован в Кубинском проекте, включая, безусловно, Ховарда Ханта, переворачивались с ног на голову. Я ведь полагал, что Хант выбрал меня за то, что я отлично проявил себя в Уругвае. Этим наполовину объяснялась моя привязанность к нему. А теперь передо мной стояла вероятность того, что он видел во мне возможность подняться по скользкому шесту продвижения по службе.

С другой стороны, я чувствовал фамильную гордость. Кого они, в конце концов, выбрали для выполнения столь трудного и опасного проекта, как не моего отца? Я готов был напиться темного рома и, как следствие, почувствовал настоятельную — и удивительную — готовность убивать. Она владела мной куда сильнее, чем я ожидал. Да, я жаждал рома, темных дел и опьянения Карибскими островами.

3

Хант говорил мне о мотеле на калье Очо, где последние годы скрывались несколько известных кубинских эмигрантов после неудавшихся попыток убить сначала президента Прио, а затем президента Батисту. Поскольку мотель именовался «Королевские пальмы», я ожидал увидеть современное здание как минимум в четыре этажа с панорамными окнами в алюминиевых рамах. А обнаружил я маленький сырой тропический дворик, окруженный такими же маленькими одноэтажными строениями, выкрашенными темно-зеленой краской, чтобы не видны были потеки на штукатурке. У подножия замшелых пальм копошились кучи насекомых. Я обнаружил, что не люблю чахлые пальмы, осыпающиеся листья и гниющие кустарники. Двор настолько зарос, что машину надо было ставить на испещренном масляными пятнами асфальте за углом. Все комнаты, выходившие во дворик, были затенены, тем не менее я нехотя заплатил в мотеле за номер. Казалось, меня так и тянуло жить в сырости. Какой-то уголок моей души настаивал на том, чтобы забраться поглубже. Ложась ночью в постель, я обычно думал обо всех обманутых в своих надеждах кубинских бойцах, которые отдыхали до меня на этом матраце.

Живя в таком месте, куда Раймонд Чандлер мог бы поместить Марлоу ровно на столько, сколько нужно, чтобы постучать в хлипкую дверь, я узнал куда меньше, чем ожидал. В одних комнатах жили одинокие мужчины-кубинцы, в других — целые семьи, заправляла тут всем старуха, слепая на один глаз от глаукомы, и ее смуглый мрачный сын. У него отсутствовала одна рука, тем не менее он лихо управлялся со шваброй, заткнув ручку под мышку. По ночам к шуму ссор добавлялась кубинская музыка, звучавшая из портативных радиоприемников, и этот грохот мешал бы мне спать, если бы я не знал из книг, что барабанщики афрокубинской крови общаются таким путем с богами — с африканскими богами и их призраками, католическими святыми. И я засыпал под звуки радио, влетая вместе с ними в уши богов. В воздухе пахло чесноком и маслом для жарки.

Засыпал я легко. Я уставал. Первоначально моя работа в Майами требовала запоминания множества лиц и мест. Хотя я по-прежнему считался канцелярским чиновником, мне часто приходилось по полдня раскатывать в государственном «шевроле-импала» по бесконечным приветливым бульварам и дорогам Майами и Майами-Бич, не говоря уже о выездах в Эверглейдс и к коралловым рифам. Мы затевали операцию на территории Южной Флориды протяженностью двести миль — от Форт-Лодердейла до Ки-Уэста и от графства Дейд через Великую кипарисовую топь до Тампы и залива. Поскольку нам необходимо было всячески отрицать эту операцию, конспиративные квартиры требовалось устроить в таких домах, которые не вызывали бы подозрений, соответственно многие дома были сданы нам богатыми американцами и кубинцами, которые лишь часть года живут в Майами. К концу моей карьеры я узнаю, что Фирма не гнушается держать замки на Рейне и на Луаре, а также храмы в Киото, но это являлось исключением из правил — надежнее всего были незаметные дома, строгие и удобные для работы.

Однако во Флориде это правило многократно нарушалось. Я достаточно видел дешевых гостиничных номеров и паршивеньких квартир, но встречался с кубинцами и в домах с плавательными бассейнами и примыкающими к ним лужайками. За панорамным окном виднелся причал, где стояла принадлежащая хозяину яхта. А в пустом доме полдюжины собранных на совещание кубинцев окружали себя атмосферой изобилия и временного благоденствия, непрерывно куря сигары.

Я говорю о подобных встречах абстрактно? Да нет, и уверяю вас, наши кубинские друзья не переставали удивлять меня своей непредсказуемостью. Были среди них усатые, как пираты, были лысые, как заправские политические деятели. Моей обязанностью было возить их в тот или иной роскошный конспиративный дом, выбранный Хантом в Ки-Бискейн, Коконот-Гроув или Корал-Гейблз для политического совещания. А потом я развозил их по комнатам, столь же паршивым, как мой номер, и думал, стоило ли перебрасывать их хотя бы на время в элегантную среду. Хант продолжал поучать меня в этих вопросах: если бы мы поселили их в конспиративных домах высшего класса, через неделю нам было бы уже не сладить с их высокомерием. Надо учитывать кубинскую психику, говорил он..

— Это не мексиканцы и, безусловно, не уругвайцы. И они совсем не похожи на нас. Если американец впадет в такую депрессию, что решит пойти на самоубийство, он может его и совершить, а если кубинец задумает свести счеты с жизнью, он сообщит об этом всем друзьям, устроит вечеринку, напьется и кого-нибудь убьет. Они предают даже себя. Я приписываю это действию тропиков. Джунгли порождают истерию. Дивная дорожка в джунглях заворожит тебя — и ты наступишь на скорпиона. Сороконожка свалится на тебя с листа и ужалит так, что ты чуть не потеряешь сознание. Вот кубинцы и выпячивают свою macho[143], чтобы подавить истерию. Наша задача — пробиться в щель, образуемую их противоречивыми эмоциями, и говорю тебе, малыш, это возможно. Именно так мы вели себя с Арбенсом в Гватемале.

Хант рассказывал мне об этом в Монтевидео, но сейчас я вынужден был снова все это выслушивать.

— В нашем распоряжении было всего треста человек, три залатанных самолета и… — он поднял вверх палец, — всего один радиопередатчик, работавший со стороны границы с Гондурасом, но мы все время передавали сообщения воображаемым солдатам, пользуясь простейшим кодом, который Арбенс и его люди не могли не раскрыть. Довольно скоро они начали реагировать на наши фальшивки. К примеру, мы называли воинские части, преданные Арбенсу, и кодом сообщали, что они собираются переметнуться. Через неделю Арбенс уже держал свои батальоны под замком в казармах. Он боялся, что они построятся и маршем перейдут к нам. При этом мы все время увеличивали в сообщениях количество своих солдат: «Перебросить две тысячи человек сейчас не можем, но тысячу двести в течение дня сумеем. Остальные подойдут завтра». Все было рассчитано на то, чтобы породить максимум истерии на противоположной стороне, и как сработало! Арбенс бежал из Гватемалы, прежде чем наши три сотни солдат смогли бы добраться до Гватемала-Сити, а все коммунистишки драпанули в горы. Это было одно из наших мастерски проведенных дел. А сейчас мы забросаем Кастро таким количеством рапортов о высадках в разных местах, что он и знать не будет, на какую точку Кубы мы в самом деле нацелились.

— Могу я выступить в роли адвоката дьявола?

— Для того ты и здесь.

— Теперь Кастро уже знает про Гватемалу. Че Гевара ведь работал в правительстве Арбенса.

— Да, — сказал Хант, — но Гевара всего один голос среди многих. А мы играем на кубинском темпераменте. Кубинцам нет равных по тому, с какой энергией они распространяют слухи. Вот этим маленьким пороком мы и воспользуемся. Сейчас здесь, в Майами, где осело более сотни тысяч беженцев от Кастро, мы зарядим мельницу слухов дезинформацией, которая в конечном счете попадет на стол к Кастро. И поскольку мы будем в самом центре этого роя слухов, мы сумеем направить внимание Кастро в любую сторону.

— А не можем ли мы пойти по неверному пути из-за дезинформации, которую, в свою очередь, будет засылать нам Кастро?

Хант передернул плечами.

— Назови это сражением дезинформации. Ручаюсь, что наши люди выйдут из него победителями. В конце концов, мы менее истеричны.

Хант ведь был писателем до того, как поступил в Фирму, не переставал напоминать я себе. Я чувствовал в нем романтическую жилку и способность поступать еще более неортодоксально, чем я. Поскольку одновременно он твердо держался правил Фирмы, я видел, как по-разному проявляют себя его Альфа и Омега, а этого мне вовсе не хотелось замечать. Альфа и Омега наводили меня на мысли о Киттредж. Позже в тот день, вынужденный съехать с дороги из-за обрушившегося на нее водопада дождя, я сидел на обочине, выключив мотор, и, положив голову на руль, чуть не плакал. Так внезапно на меня навалилась тоска по Киттредж. Это случалось часто. Настроение вдруг менялось, и я был в отчаянии от того, что ее нет поблизости. Я невероятно страдал от невозможности писать ей и составлял письма мысленно. Вечером, прежде чем лечь спать, я, наверно, сочиню еще одно письмо. А сейчас дождь перестал, я завел машину и снова помчался по шоссе меж указателей, белевших на солнце, как слоновая кость. Мне даже посчастливилось увидеть белоснежную цаплю, стоявшую на одной ноге среди темного болота недалеко от дороги.

4

Майами

15 июня 1960 года

Дорогая Киттредж.

Не знаю даже, как описать то, чем я теперь занимаюсь. Множество каких-то мелких дел, причем каждое внове и прежние навыки не годятся. В худшем случае я лакей Ховарда Ханта и исполняю его капризы, а в лучшем — Роберто Чарлз, личный адъютант легендарного Эдуарде, политкомиссара предстоящей Кубинской операции, который день и ночь мотается между Майами, Нью-Йорком и Вашингтоном, а мне предписано торчать здесь и поддерживать нашу легенду, по которой Эдуарде — крупный стальной магнат, борющийся с коммунизмом на Карибах по настоятельной просьбе людей со связями на «самом-самом политическом верху». Разумеется, мы едва ли запудриваем таким путем мозги нашим кубинцам, но это распаляет их. Они жаждут видеть, что Контора — «в доле».

Ко всему прочему, Ховарду присущи совсем уж нелепые капризы. Он, например, настаивал, чтобы я взял себе в качестве псевдонима имя Роберт Джордан. «Не исключено, — попытался возразить я, — что кто-то из кубинцев все же читал „По ком звонит колокол“ [144].»

«Исключено, — буркнул Хант, — только не наши парни».

Короче, сошлись на Роберте Чарлзе. Карманный мусор, кредитки и банковский счет — все появилось мгновенно. Наша Контора в Майами может штамповать всю эту мишуру запросто, так что по документам отныне я — Роберт Чарлз, прошу любить и жаловать. И, боюсь, кубинцы уже называют меня за глаза «el joven Roberto» [145].

Что касается рабочего места, то оно у меня в компании «Зенит радиотекнолоджи энд электронике, инк.» в Корал-Гейблз, к югу от Южного городка университета Майами. Не могу и сказать тебе, как странно после долгого пребывания в Монтевидео оказаться вдруг без дипломатического прикрытия. Зато теперь я коммивояжер «Зенита» — нашей просторной оперативной штаб-квартиры под названием «Зенит»! Снаружи все выглядит так, как выглядело раньше: длинное невысокое административное здание с примыкающими к нему производственными помещениями. Однако внутри все полностью переоборудовано под наши нужды. Проволочную ограду и повышенную безопасность нам тоже легко объяснить: ведь мы, компания «Зенит», выполняем заказы государственной важности.

В этом здании уже обосновались более сотни наших сотрудников. По плотности населения на квадратный фут мы переплюнули даже Аллею Тараканов, только у нас по крайней мере кондиционеры пока не подводят, это чертовски радует: мы ведь не где-нибудь, а в Майами! В холле даже развесили липовые производственные диаграммы и почетные грамоты.

За всем этим фасадом каждый занят своим, неведомым для остальных делом. Пока что я понятия не имею, чем озабочен практически весь прочий персонал, — правда, почти вся моя деятельность протекает вне стен конторы. Я провожу много времени с кубинскими эмигрантами из окружения Эдуарде, а два дня в неделю мы заняты приемом новичков. Похоже, сейчас уже нет в Майами ни одного беженца с Кубы, который не знал бы, что в Центральной Америке создаются тренировочные базы, так что во вторник утром, к примеру, я могу оказаться на одной из наших явок в центре города, замаскированной снаружи под магазин, а в пятницу направляюсь на машине в Опа-Локку; и здесь, и там я присутствую при подробных беседах с только что прибывшими беженцами и эмигрантами со стажем, желающими влиться в наши ударные части. Мой кубинский помощник ведет беседу по-испански в таком бешеном темпе, что мне, как правило, приходится потом просить его пересказать содержание разговора. Это полный бред. Я имею в виду тайну — а это ни для кого не тайна, — что управление стоит за всем этим. Несмотря на наши сказки о том, что расходы берут на себя отдельные состоятельные граждане неизменно великодушных Соединенных Штатов, рука Фирмы видна тут и восьмилетнему сопляку. Как я подозреваю, в вашингтонском эпицентре воцарилось мнение, что после падения Кастро под натиском эмигрантских войск русские завопят о нашей руководящей роли, а мы попросим их предъявить доказательства.

Как бы там ни было, каждый раз, как только в «Майами геральд» появляется очередное сообщение об усилении русского присутствия в вотчине Кастро, мы оказываемся в настоящей осаде. Вопрос о том, на что же в конечном итоге подряжаются эти кубинцы, остается, разумеется, открытым. Они понятия не имеют, станут ли бойцами победоносной армии вторжения или же их попросту забросят в горы для ведения партизанской борьбы. Моя задача — отыскивать людей, которые могут быть полезны и в том, и в другом качестве. Я не только присутствую на собеседованиях, но и изучаю заполненные опросники и произвожу первичный отсев. Мы сразу отбрасываем тех, чьи истории выглядят неправдоподобными, и в большей мере склонны доверять активистам католических студенческих кружков, нежели одиночкам, пришедшим исключительно по собственной инициативе. Первейшая моя задача, следовательно, состоит в проверке данных о местных связях кандидатов, а отследить корни контактов почти всех наших волонтеров нетрудно, к тому же в «Зените» есть компьютер с соответствующей базой данных. Работа эта не требует большого напряжения. Тем не менее любой благополучно прошедший через мое сито, а затем и через генеалогический компьютер еще успеет поволноваться, прежде чем отправится в Форт-Майерс для начальной подготовки.

Невольно я всматриваюсь в проходящие мимо меня лица. Как много в них одновременно достоинства и испорченности — казалось бы, совершенно немыслимое сочетание. Признаюсь, в смуглой коже есть какое-то особое свойство, которому я не в состоянии отыскать определения, — некий симбиоз гордыни и беспутства. Эти кубинцы так сильно отличаются от меня, так остро воспринимают все, что, по их мнению, затрагивает честь и достоинство, но при этом всегда готовы на такие проделки, от которых мои моральные устои, несомненно, дали бы трещину. Я заметил, что они гордятся своими именами точно так же, как смазливая дурочка своей мордашкой. Время от времени, естественно, попадается среди них Хосе Лопес или Луис Гомес, какой-нибудь там Хуан Мартинес или Карлос Сантос, но эти заурядные имена едва заметны в потоке ослепительно претенциозных прозваний: Косме Мухаль, Лусило Торриенте, Арменголь Эскаланте, Омоборо Эвиа-Бальмаседа, Иносенте Кончосо, Анхель Фахардо-Мендиета, Херман Галиндес-Мигойя, Ласаро Итарральде, Эуфемио Понс, Аурелио Кобиан-Роиг.

Короче, моя дорогая, ты понимаешь, о чем я. Многие выглядят донкихотами, кое-кто больше напоминает Санчо Пансу. Попадаются адвокаты — крахмальный воротничок и усы с остро закрученными кончиками. А то бывают такие франты, будто только что сошли со страниц Пруста, молодые и опасные сеньорчики; есть и совершенно зверские рожи, настолько смердящие гангстеризмом, что полицейский патруль на шоссе чисто интуитивно бросился бы в погоню за ними. Кого только нет — и юнцы с прыщавыми физиономиями, бледные и цепенеющие при одной мысли о сделанном благородном, но страшноватом выборе, определенно чреватом опасностью; и пожилые особи со складками жира на животе, пытающиеся вернуть хотя бы частицу утраченной молодости. Физическая немощь проходит передо мной, содрогаясь всем телом; труса толкает в спину презрение ровни. Как правило, являются трое-четверо пьянчуг, один-два профессиональных военных, остававшихся с Батистой до самого конца, а значит, для нас непригодных. Вот так они и маршируют, энтузиасты и параноики (или просто параноики), бравые или застенчивые, но все крещенные с пышностью необыкновенной: Сансалио Аурибаль Санистебан, Араселио Потела-Альмагро, Альехо Аугусто Меруэлос, Рейнальдо Балан. Над их колыбельками в мелкобуржуазных небесах, должно быть, не затихали фейерверки.

Разумеется, в моей работе приходится учитывать и ряд практических аспектов. Мне пришлось внимательно присмотреться к пяти политическим партиям и организациям, с которыми мы с Хантом работаем: это Христианско-демократическое движение (ХДД), ААА, Монти-Кристи, Рескат и Движение за революционное восстановление (ДРВ).

В чем между ними разница, тебе ведь неинтересно, правда? Хватит того, что все эти группы в той или иной мере считают себя сторонниками либерального капитализма или социал-демократии. Подобно Кастро, они тоже ненавидят Батисту. Следовательно, наша главная легенда, если вообще в нее кто-то еще верит, только усиливает подозрение, что Хант и его «состоятельные американцы» пытаются вернуть к власти Батисту, и вот тут кубинцы сразу забывают о собственных распрях и на какое-то время ополчаются на Ханта и на меня. Воздух рассекают злобные попреки. Проявления кубинского темперамента — это что-то. А ведь это, прости Господи, все вожди! Эти типы возглавляют пятерку эмигрантских групп, входящих в Революционный демократический фронт — да, именно тот самый фронт, который облюбован Вашингтоном в качестве некой левоцентристской коалиции, чья главная задача состоит в том, чтобы не отпугнуть ту значительную часть Латинской Америки, которая тянется к марксистской стороне улицы. А кроме того, они достаточно близко стоят к центру и потому не могут уж слишком испортить кровь Эйзенхауэру, Никсону и иже с ними. Я уже признавался, что политология не мой конек, да и не твой, полагаю, тоже, тем не менее я пришел к выводу, что наша внешняя политика строится сегодня в значительной мере на попытках разрушить ветхий образ Джо Маккарти и убедить остальной мир, что мы прогрессивнее русских. Поэтому мы и оказываемся здесь в парадоксальной ситуации. Хант, безусловно, еще более консервативен, чем Ричард Никсон, и совсем не прочь поменять наших нынешних парней на более близкую ему по всем меркам группировку правого толка. Но это команда, с которой ему приказано работать, и от того, насколько они преуспеют, будет зависеть его собственный рост в управлении.

Да, задача не из простых. Я все время поражаюсь, насколько мал этот остров. Возможно, территория Кубы в самом деле составляет восемьсот миль в длину, но такое впечатление, что каждый здесь в те или иные годы успел пожить в определенном районе Гаваны. Все эти люди не только годами знакомы между собой, но в один голос утверждают, что лично знают Кастро. Не исключено, конечно, что среди них есть его агент или агенты. Даже те, кто внушает доверие, ведут себя как наэлектризованная латинская семейка, раздираемая убийственной враждой. Наши пятеро лидеров фронта последние тридцать лет находятся в непрестанной политической вражде друг с другом, так что не позавидуешь Ханту, которому приходится держать их в узде и единым строем двигать вперед.

Таковы наши высокопоставленные соратники. Один из них — бывший председатель кубинского сената (до разгона его Батистой); другой был министром иностранных дел при президенте Карлосе Прио Сокаррасе; третий служил президентом Банка промышленного развития, но ничего особо выдающегося в них я, увы, не нахожу. Более того, подчас даже трудно представить себе, как они попали на столь высокие государственные должности.

Здесь я подумал, не пора ли поставить точку? Я знал, что все равно не отправлю этого письма, и мне было тоскливо, как человеку, танцующему в пустом зале без партнерши.

Киттредж, я попытался было лечь спать, но все напрасно. Приходится признать: в своей новой жизни я безмерно одинок. Я обитаю в захудалом мотеле, и не поверишь: того, что я плачу за номер, вполне хватило бы на небольшую меблированную квартирку в скромном предместье, но что-то во мне противится этому — вероятно, то же, что каждый раз заставляет меня отказываться от любых приглашений коллег по «Зениту». Круга общения у меня нет, и виноват в этом я сам. Мне просто лень предпринимать ритуальные попытки соответствовать, казаться светским. В Уругвае было проще. Там наша светская жизнь была более чем уютно упакована в череду посольских приемов. Здесь, в Майами, куда оперсостав Конторы слетается со всех точек на планете, а посольством и не пахнет, мы больше напоминаем переселенцев, осваивающих очередной Бумтаун. При одном заметном нюансе. Поутру все стекаются под крышу «Зенита», а вечером разлетаются по местным пристанищам — соответственно своей платежеспособности. Так что у меня дилемма — то ли начать якшаться с семейными, то ли каждый вечер надираться с такими же, как я, коллегами-холостяками. Не хочу ни того, ни другого. У семейных моментально возникнет поджидающая меня подруга жены, а подходя к дому, я споткнусь о перевернутый детский велосипед; что касается холостяцкой компании, то от одной мысли подкатывает тошнота. Слишком многие тут напоминают знакомых по Ферме — бражничать с ними по вечерам оказывалось порой куда муторнее любой работы днем.

Разумеется, есть еще Ховард Хант. Они с Дороти в значительной мере заполняли мои вечера в Уругвае. Но Дороти пробудет с детьми в Монтевидео до окончания учебного года, а Хант мотается между Вашингтоном и Майами. Я вижусь с ним примерно раз в неделю за ужином, и он неизменно читает мне очередную лекцию о браке. Он больше не занимает прежнего места в моей жизни. Под знойным небом Флориды с ее ночами, напоенными ароматами олеандра и бугенвиллеи и буйством бередящих страсть цветов на тихих улицах, мне начинает казаться, что я жду тут… — Киттредж, это, быть может, самое безысходное из всех слов на свете, но именно оно здесь как нельзя кстати —…да, я жду ро-ма-на, глотка доброго американского вина, настоянного — прекрасно это знаю — на выжимке из кучи дешевых восторгов, почерпнутых, в свою очередь, из вереницы забытых целлулоидных мелодрам.

Вот тут я и в самом деле бросил писать и отправился в постель. А утром проснулся с мыслью, что вряд ли стоит держать подобное письмецо в мотеле, разумнее взять его с собой в контору и спрятать в сейф.

Позже в «Зените», как будто мои эпистолярные усилия уже успели сотворить небольшое чудо, по обычному телефону позвонил Проститутка. Сказал, что есть ко мне разговор. Спросил, могу ли я найти предлог и подскочить в Вашингтон. Могу, ответил я.

— Как скоро?

— Завтра.

— Увидимся за обедом. В час дня. В ресторане «У Харви».

И в трубке раздался щелчок.

5

— Удивительно, — воскликнул Хью Монтегю, — как это Ховард Хант позволил тебе посетить Вашингтон вместо себя! Он всегда так рвется засветиться.

— Да просто моя миссия на этот раз не из его любимых, — ответил я. — Надо попытаться наскрести деньжат для фронта. Это требует времени, да и работа заведомо черная.

— «Пушки вместо масла» — слышу я ропот толпы. Сколько же тебе надо?

— Десять тысяч не помешали бы для поднятия боевого духа фронта. Это сделает наших лидеров чуточку сговорчивее.

— Наплюй ты на боевой дух фронта. Я бы не доверял этим вашим кубинским бонзам. Но я с удовольствием наведу Ховарду туману про твои таланты в добывании денег. Если он почаще будет посылать тебя сюда за очередными порциями, мы с тобой сможем восстановить наши в какой-то мере заржавевшие узы.

Он сохранял такой дружелюбный тон на протяжении аперитивов и закусок. Мы не говорили ни о Киттредж, ни о его сыне Кристофере; в остальном же могло показаться, что видимся мы регулярно.

— Хорошо, — сказал Хью, — я достану тебе денег.

Я мог не спрашивать, где он их возьмет. Известно было, что Аллен Даллес рассовывал горшки с «капустой» по всем углам и закоулкам секторов, отделов и управлений. Карта, я не сомневался, хранилась у Проститутки.

— Приятно встретить человека, которому достаточно одного, телефонного звонка, — заметил я, но лесть не нашла получателя.

— Почему ты решил заняться Кубой? — спросил он.

— Я верю в это дело, — ответил я. Прозвучало это даже для моего слуха на редкость уныло. — Ведь это, пожалуй, самый прямой путь, чтобы дать бой коммунизму.

Хью фыркнул.

— Наша цель — подорвать коммунизм, а не делать из коммунистов мучеников. Нам не надо сражаться с ними. Я потрясен. Неужели ты ничему от меня не научился?

— Я научился многому. — Помолчал и повторил: — Научился многому, а потом потерял контакт с наставником.

Ты всегда был в выигрыше, если мог посмотреть ему в глаза. В них никогда не случалось увидеть привязанности.

— Да, — сказал он, — ты случай сложный. Я не хочу понапрасну растрачивать твои силы, а как тебя использовать — не знаю. Вот почему в итоге я и дал тебе поболтаться. — Он откашлялся. — Не все, однако, потеряно. В последнее время у меня возникли кое-какие мыслишки по твоему поводу.

По пути в Вашингтон я много думал о том, как дорого обходится мне слишком затянувшаяся пауза в контакте с ним.

— Что ж, — сказал я, — пожалуй, я готов вас выслушать.

— О нет, не сейчас, — остановил он меня, отодвигая десерт и закуривая сигару «Черчилль».

Пыхнув дымом, Хью снова полез в нагрудный карман и протянул мне такую же: разве «Черчилль» — не лучшие гаванские сигары? Дымя его подарком, я лучше понял Кубу — надушенные фекалии, смешанные с честью и железной волей, — да, на этот раз в никотине таилась алхимия.

— Нет-нет, не сейчас, — повторил Хью, — я еще не закончил с Кубой. Ты хоть представляешь себе, какая стряпается комедия?

— Боюсь, что нет.

— Готовься к фарсу. Куба станет нашим искуплением за Гватемалу. Тут уж ничего не поделаешь. Душка Айк не читал Мартина Бубера[146].

— Я, кстати, тоже.

— Так прочти его «Хасидские легенды». Ничего лучше не придумаешь, чтобы потрясти коллег из МОССАДа. Их семитские глазки-бусинки сразу влажнеют, стоит мне процитировать Мартина Бубера, их соплеменника-еврея.

— Могу я поинтересоваться, какое отношение имеет Бубер к Кубе?

— Самое непосредственное. Есть у него симпатичная легенда о бедной бесплодной замужней женщине — она до того одержима желанием иметь ребенка, что проходит пешком пол-Украины в надежде встретить странствующего раввина. В восемнадцатом веке эти благочестивые господа — хасиды, — подобно нашим миссионерам, взяли за правило посещать отдаленные уголки Российской империи. Хасидский раввин в сопровождении оравы учеников переезжал из одного местечка в другое, и везде его неизменно сопровождала потрясающе красивая и соблазнительная жена. Евреек, в отличие от наших менее ортодоксальных мажореток-христианок, всегда привлекала мощь интеллекта, воплощением чего в ту почти средневековую пору, можешь не сомневаться, являлся раввин. В нашей истории печальная и бесплодная еврейка вынуждена тащиться бог знает сколько верст по бездорожью, подвергаясь разного рода домогательствам всякого сброда, но в конце концов добивается своего, ибо их бродячее преосвященство благословляет ее. «Ступай к своему супругу, — возглашает раввин, — и у тебя будет ребенок». Она благополучно возвращается назад, беременеет и спустя девять месяцев рожает здоровенького карапуза. Естественно, находится соседка, которая тоже жаждет обзавестись потомством, и она решает год спустя отправиться в тот же путь. На этот раз раввин говорит: «Увы, ничем не могу тебе помочь, моя дорогая. Одной — чудо, остальным — молва». Мораль: нам не овладеть Кубой тем же способом, каким мы разгромили коммунистов в Гватемале.

— То же самое я сказал Ханту.

— Жаль, что твои слова не возымели никакого действия. — Хью втянул в себя сигарный дым, будто где-то в центре дымного облачка пролегала воображаемая черта между верной оценкой и ошибочной. — Мне понятно, почему Эйзенхауэр потерял аппетит. Эта история, когда в прошлом месяце Пауэрса сбили над Россией. Душку Айка сцапали за шкодливую лапу. Хрущев устроил ему вселенскую выволочку. А потом еще этот негритянский сидячий протест. От всего этого он, должно быть, немного свихнулся. И стал называть Кубу «Черной дырой Калькутты»[147], — закончил Хью Монтегю, потягивая бренди.

Я уже давно заметил, что поход в ресторан с Проституткой подчинен определенной схеме. Счет тщательно выписывался на каждого в отдельности; кофе и «Хеннесси» завершали трапезу, и Хью, казалось, никогда не обращал внимания на продолжительность обеда. Я как-то спросил об этом Киттредж, и она, грустно рассмеявшись, сказала: «Обеды для него проклятие. В такие дни он потом работает до полуночи». Но на этот раз по тому, как он положил недокуренную сигару в пепельницу кончиком вверх, одновременно легонько постукивая по ней пальцами, я почувствовал, что этому обеду «У Харви» суждено продлиться. Мы снова оказались последними посетителями в нашей части ресторанного зала.

— Как тебе это заведение? — спросил меня Хью.

— Подходяще.

— Излюбленный притон Эдгара Будды, так что лучше не бывает, но все же я решил в последнее время менять свое полуденное endroit[148]. Так посторонним сложнее уследить, о чем ведется разговор. А у меня и в самом деле деликатная тема.

Наконец-то он подошел к сути нашей встречи. Как я заметил, бывая на поэтических вечерах в Йеле, красивый тембр голоса отнюдь не гарантия качества стихов.

— Хочу перейти сразу к делу, — произнес Хью. — Что бы ты сказал по поводу ухода из ЦРУ?

— О нет, только не это. — Тут я отчетливо вспомнил злосчастное время, когда он приказал мне больше не заниматься скалолазанием.

— Не стоит перебегать дорогу, не осмотревшись. Я намерен предложить тебе дело столь секретное, что для человека ненадежного — если, не дай Бог, я тебя переоцениваю — ты будешь знать слишком много. Так что сразу отбрось все свои понятия о том, как мы храним наши тайны. Не с помощью всяких курятников-жеребятников за глухими заборами. Забудь о них. Там бывают утечки. Зато есть сундучки, где мы держим настоящий материал. С самого нашего рождения Аллен сохранил одну операцию священной и неприкосновенной при тесном сотрудничестве с немногими из нас. У нас есть несколько офицеров, чьи имена никогда не попадали в картотеку двести один. На них нет ни счетов, ни бумажек. «Особые сотрудники». Термин Аллена. Я хочу сделать тебя особым сотрудником.

Последние слова он произнес шепотом, легонько постукивая пальцем по стакану.

— К примеру, — продолжал он тем же шепотом, — если наш Гарри Хаббард выходит в отставку прямо сейчас, то ему предстоит пройти ускоренный годичный курс с достойным денежным довольствием в престижной брокерской фирме на Уолл-стрит, а затем приступить к обслуживанию очень хороших клиентов. В дальнейшем особый сотрудник будет распоряжаться крупными средствами под руководством более опытных людей до тех пор, пока не научится работать самостоятельно. Все это даст ему возможность сделать блестящую карьеру и стать преуспевающим биржевиком. Агент на определенном месте. На всем протяжении своей карьеры особые сотрудники используются нами крайне экономно, от случая к случаю. Могу, однако, заверить тебя, что, когда в таком подключении возникает необходимость, речь, как правило, идет о задачах совершенно исключительной важности. Тебе, возможно, придется ворочать сумасшедшими капиталами по всему миру, обладая практически непроницаемой «крышей».

Это предложение не вызвало у меня доверия. Я подумал, что это чертовски странная форма подтолкнуть меня к мысли об отставке. Должно быть, Хью почувствовал мое состояние и продолжил:

— Если тебе требуется, чтобы я подсластил пилюлю, добавлю, что подобное предложение мы делаем только тем молодым людям, которых считаем исключительно одаренными и при этом, — он поднял вверх указательный палец, — не обремененными бюрократическими навыками и расчетливостью, столь необходимыми для успешной работы в официальных организациях. Аллену нужны на этих точках наши лучшие кадры, готовые подтолкнуть колесницу своим невидимым плечом. Не будешь ли ты так любезен счесть себя польщенным подобным предложением?

— Рад бы, — медленно выдавил из себя я, — да, видите ли, мне вполне по душе повседневная рутина Конторы. Не думаю, что сумею столь же ревностно вписаться в сферу сделок и расписок. Я предпочту испробовать свои шансы здесь.

— Ты можешь и заблуждаться на собственный счет. Тебе по характеру ближе действовать в одиночку, а не в команде.

— Мне безразлично, как высоко я смогу подняться. Считаю, что амбиции не двигают мной.

— Тогда к чему же ты стремишься у нас?

На мгновение я задумался.

— Заняться каким-нибудь исключительным делом, которое я один мог бы выполнить. — Это прозвучало неожиданно для меня самого.

— Ты считаешь, что готов взяться за нечто экстраординарное?

Я кивнул. Готов или нет, а кивнул. Хью оставался, как всегда, непроницаем, но мне показалось, он заранее знал, что стать биржевым маклером я не захочу. Возможно, он просто пропускал меня через запасной сценарий в расчете ослабить сопротивление. И следующее предложение не заставило себя долго ждать.

— У меня есть для тебя еще одна работенка ex officio, — сказал Хью. — И, надеюсь, на этот раз ты согласишься. Но это, разумеется, в дополнение к бесценной деятельности у Ханта.

— Как я понимаю, отчитываться только перед вами.

— Несомненно. Никакой писанины. — Держа сигару тремя пальцами на манер бильярдного кия, он постучал средним по скатерти, легонько, чтобы не уронить пепел. — Ты понимаешь, конечно, что Аллен держит меня при себе в качестве вездесущего вынюхивателя, а в итоге одни оказываются в Конторе на месте, а другие без места.

— Хью, — осмелел я, — каждому известно, что у вас всюду запущены щупальца.

— Легенда, возможно, помощнее этих щупальцев, — отозвался он, поигрывая сигарой, пока пепел не вознамерился сорваться, и тогда Хью стряхнул его в тарелку. — У меня, конечно, есть УПЫРЬ. — Это заслуживало паузы. — А УПЫРЬ поддерживает контакт с ФБР. Поэтому я подчас бываю в курсе, что именно Эдгар Будда прячет в своих самых заветных папках.

У меня было странное ощущение. Ощущение чрезмерности. И на моем затылке зашевелились волосы. Мне казалось, будто мы сидим за столом в монастырской трапезной, и он, брат Хью, демонстрирует брату Гарри ключ от священного придела, где покоятся чудотворные мощи. Не знаю, можно ли было назвать его доверительность святотатством, но я был весьма глубоко и не без приятности взволнован, даже ошарашен. Он задел струну моей тяги к тому, что неведомо прочим.

— Я дам дополнительную информацию после того, как ты выполнишь первую часть задания, — сказал Проститутка.

— Я весь внимание.

— Тебе предстоит познакомиться с некой молодой леди, за которой постоянно следит ФБР. Судя по откровенности, с какой она болтает по телефону, дама и не подозревает, что над ней давно нависла тень гигантской Буддиной задницы. На первый взгляд дамочке недостает мужского внимания, но это не так. Она любвеобильна и похотливо-изобретательна.

— Девушка по вызову?

— Да нет. Просто стюардесса. Но она умудрилась завлечь в постель парочку более чем заметных особ, чьи имена чудовищно не сочетаются.

— Оба американцы?

— Оба, будь уверен.

— Оба? Могу я спросить, почему этим интересуется управление?

— Управление не интересуется. Только УПЫРЬ. Скажем так: УПЫРЬ интересуется потому, что интересуется Будда. А он, пожалуй, такая угроза для Соединенных Штатов, каким Иосиф Сталин в свое время только мечтал стать.

— Не хотите же вы сказать, что Гувер — советский агент?

— Боже упаси! Он сам себе чертов агент. Я подозреваю, что он мечтает контролировать всю страну.

Тут я припомнил один из вечеров в Конюшне, когда Проститутка поучал меня нашему служебному долгу: мы-де должны стать мозгом Америки.

— Я вижу, мне придется многое принимать на веру, — заметил я.

— Лишь до тех пор, пока ты не познакомишься с нашей стюардессой. Как только это произойдет, я открою тебе доступ к материалам. У меня есть пленки ФБР на девчонку и вся ее подноготная. Это все твое, обещаю, но сначала подмани русалочку и насади на крючок. — На случай, если я не оценил откровенности намека, он добавил: — И чем глубже, тем лучше.

— А как она выглядит?

— Особых страданий тебе ее вид не причинит. — Он полез в нагрудный карман и вытащил цветной снимок, сделанный, похоже, из движущегося автомобиля. Изображение было слегка смазано. Я все же заметил, что это брюнетка с правильными чертами лица и хорошей фигурой.

— Надеюсь, мне не придется разыскивать ее по этой фотографии, — съязвил я.

— Это ни к чему. Ты увидишь ее в самолете на обратном пути в Майами. Она обслуживает салон первого класса на рейсе компании «Истерн», вылет в шестнадцать пятьдесят, билет тебе я забронирую, а о расходах не беспокойся — моя забота.

— Она живет в Майами?

— В том-то и прелесть.

— А если мне удастся познакомиться с ней поближе?

— Тогда наша страна поразит тебя так же, как поражает меня.

— Это еще почему?

— Радио и телевидение постоянно пичкают нас немыслимыми любовными историями. Бульварная макулатура. Не нас, конечно, их! Наших соплеменников-американцев. Вся эта амурно-будуарная муть, отравляющая атмосферу. Но когда доходит до дела, наш Создатель предстает куда более изощренным коммерческим романистом, нежели его земные собратья. Это дьявольски увлекательная интрига. Удивляет даже меня.

Мы поднялись из-за стола в половине четвертого, а до этого он поведал мне еще кое-что. Ее имя — Модена Мэрфи, для близких — Мо; отец наполовину ирландец, наполовину немец; мать — датско-французского происхождения. Ей двадцать три, и у родителей водятся деньжата.

— Откуда? — спросил я.

— Ее отец — способный инженер; сразу после войны он запатентовал какой-то клапан для мотоцикла, патент продал и ушел на покой. Модена, — продолжал Хью, — выросла в богатом предместье Гранд-Рапидс, где ее семью если и не слишком почитали, то по крайней мере принимали за достаток. Модена, в общем-то, мелкая дебютантка среднезападного розлива, — добавил Проститутка, — тут нет ни достаточных средств, ни чего-либо прочего, поэтому они понятия не имеют, насколько далеки от истинного благоденствия. Я подозреваю, что работа стюардессы дает ей ощущение некоего социального статуса, хотя признаюсь, что не могу толком объяснить, почему она выбрала именно это занятие.

— А почему вы уверены, что я сумею подобраться к Модене Мэрфи?

— Никакой уверенности нет. Но твой отец, как ты помнишь, неплохо справлялся с такого рода заданиями, когда работал в УСС. Возможно, искра перелетит через пропасть. Да, — добавил он, — последняя новость. Не хочется усложнять, но, боюсь, нам придется придумать тебе еще один псевдоним. Для весьма ограниченного употребления, поскольку в данном качестве ты не будешь проходить ни по каким нашим бумагам, но мне надо выправить тебе элементарную карманную труху, да и кредитку, естественно. Тебе ведь как-никак предстоит обхаживать даму.

— Можно я останусь Гарри? — попросил я. — Мне хотелось бы реагировать на имя естественно.

— Ладно, — разрешил он, — пусть будет Гарри. Девичья фамилия твоей матери… Силверфилд. Звучит не слишком по-еврейски?

— Да нет.

— Вот что. Пусть остается Филд. Гарри Филд. Легко запомнить.

Я так и не понял, повышен я или понижен, отныне став обладателем трех имен.

6

Не могу поручиться, что мне удалось бы успешно справиться с первым этапом моего задания, если бы не забавный поворот судьбы. В зале ожидания «Истерн эйрлайнз» перед самой посадкой я встретил Заводилу Буна, однокашника по Сент-Мэттьюз. Ничем тогда особо не блиставший, он был похож на грушу с торчащими зубами. Теперь портрет дополняла ранняя плешь среди редких бесцветных волос. Само собой, у меня не было ни малейшего желания лететь до Майами в компании Заводилы Буна, когда я впервые вознамерился представиться Гарри Филдом, но, пройдя в самолет, я был вынужден усесться с ним рядом — первый класс был наполовину пуст, а он предложил сесть вместе. Мне удалось лишь занять кресло у прохода.

Вскоре он поведал мне, что трудится фоторепортером в журнале «Лайф» и летит в Майами запечатлеть кое-кого из лидеров кубинской эмиграции. Не успел я переварить, насколько это может быть чревато, с точки зрения Конторы (ибо, по словам Киттредж, наши считают «Лайф» менее надежным, чем «Тайм»), как он добавил:

— Я слышал, ты в ЦРУ.

— Боже правый, с чего ты взял? — возмутился я.

— Передали по беспроволочному телеграфу. Из Сент-Мэттьюз.

— Кто-то решил поиграть моим именем, — сказал я. — Я же торговый представитель электротехнической компании. — И собрался было предъявить вещественные доказательства, но вовремя вспомнил, что на деловой визитке стоит имя Роберт Чарлз. Оправдать подобную небрежность можно было лишь тем, что в этот момент я думал совсем о другом. К моему изумлению, обе стюардессы в салоне первого класса соответствовали описанию Проститутки. Обе были брюнетки, и обе привлекательные. Я не мог завязать разговор, не определив для себя, кто же из них Модена Мэрфи.

Разгадка, однако, наступила вскоре. Одна из девушек была тщательно ухожена и просто мила, другая — сногсшибательна, как кинозвезда. Она шла по проходу, проверяя ремни и багажные отсеки, с самодовольным видом, а на просьбы пассажиров откликалась с таким едва заметным оттенком пренебрежения, словно само наличие каких-либо потребностей делало их людьми второго сорта. Короче говоря, она больше напоминала не стюардессу на работе, а актрису, увлеченную ролью стюардессы. Самое худшее во всем этом было то, что я с ходу поддался ее чарам. Волосы у нее были действительно иссиня-черные, как у Киттредж, а глаза лучились такой дерзкой зеленью, что вряд ли можно было сомневаться: она поспорит с тобой в чем угодно — от утренней пробежки по лесной тропинке до первой вечерней партии в кункен[149]. Фигура у нее была такая, что Заводила немедленно заявил: «За такое тело я б любого пристукнул». Если уж Заводила, с его законной супругой, плешью и двумя дочерьми (их фотографии он уже успел мне продемонстрировать), — да, если уж Заводила с домом в Дэриэне, штат Коннектикут, готов убить за право обладания Моденой Мэрфи, значит, это точно она! Именная планка на груди, когда она, на мгновение притормозив, напомнила про привязной ремень, была тому подтверждением.

Я начал стаскивать пиджак.

— Не могли бы вы повесить это, мисс? — попросил я.

— Положите пока на колени, — отрезала она, — мы взлетаем. — И, даже не взглянув в мою сторону, направилась к своему откидному сиденью.

Мы взлетели, и я позвал ее, нажав кнопку. Она взяла пиджак и исчезла. Заводила — вот кто заинтересовал ее. С понимающей усмешкой, будто эта процедура уже не раз имела успех, он наклонился, водрузил сумку со своим хозяйством на колени и принялся заряжать аппараты — сначала «лейку», затем «Хассельблад». Модена появилась почти мгновенно.

— Простите, вы на какое издание работаете? — поинтересовалась она.

— «Лайф», — ответил Заводила.

— Я так и знала, — обрадовалась Модена и, призывая в свидетели подругу, добавила: — Ну что я тебе говорила, Недда, когда этот… — И она ткнула пальчиком в Заводилу, — прошел в самолет?

— Ты сказала, что он фотограф из «Лайф» или «Лук».

— Как это вы угадали? — спросил Заводила.

— Я никогда не ошибаюсь.

— А что бы вы сказали про мои занятия? — попытался вклиниться я.

— Я об этом не думала, — сказала Модена.

Она наклонилась надо мной, только чтобы быть поближе к фотографу из «Лайф».

— А сколько вы пробудете в Майами? — спросила она.

— С неделю.

— У меня есть к вам несколько вопросов. Мне не нравится, как я получаюсь на фото.

— Я могу вам с этим помочь, — сказал Заводила.

— Вы, похоже, весьма серьезно относитесь к фотографированию, — вставил я.

Она впервые удостоила меня взглядом, но в ответ на мои слова лишь едва заметно скривила губки.

— А где вы намерены остановиться в Майами? — допытывалась она у Заводилы.

— В отеле «Саксония», Майами-Бич.

Она скорчила гримасу.

— Значит, «Саксония».

— Вы что, знаете все эти отели?

— Разумеется.

Она упорхнула на минутку, затем подошла опять и вручила Заводиле листок.

— Вы можете найти меня по этому номеру. Или, возможно, я сама позвоню вам в «Саксонию».

— Вот это да! — выдохнул Заводила, проводив ее взглядом по проходу. Через мгновение она уже о чем-то оживленно беседовала с бизнесменом в шелковом костюме и с маникюром, слепившим глаза через три ряда кресел. Этого было достаточно, чтобы вогнать меня в депрессию. Ведь я уже несколько часов дожидался этой встречи. Чего я только не делал в своей жизни, но, безусловно, ни разу мне не приходилось знакомиться вот так с девчонкой. Сент-Мэттьюз все еще держал меня в своих оковах. Я чувствовал себя беспомощным перед этой Моденой Мэрфи, которая по сравнению со мной казалась немыслимо многоопытной и бесконечно всесведущей — ну явное несоответствие.

— Заводила, дай списать телефончик, — попросил я.

— О нет, не могу.

В школе застращать его было просто. Я вспомнил, как кидал его через голову. Теперь же, повстречав меня на равных, он пытался проявить характер.

— Мне он нужен, — настаивал я.

— Зачем?

— У меня такое чувство, что я встретил ту, которая будет много значить для меня.

— Что ж, — сказал он под моим пристальным взглядом, — так и быть, дам я тебе ее номер. Что верно, то верно: телка не про меня. — И в воздухе повеяло кислым дыханием. — Похоже, слишком дорогая.

— Ты что, думаешь, она берет деньгами?

Он покачал головой:

— Нет, но эти стюардессы, если с ними встречаешься, требуют все по высшему классу. А я не могу швыряться такими деньгами, зная, что мои жена и дети могли бы истратить их с большей пользой.

— Сильный довод.

— Так-то, — поставил точку Заводила. — Ну а чем ты мне отплатишь за это?

— Говори.

— Хочу переспать с качественной кубинской шлюхой. Я слыхал, это незабываемо.

Я живо представил себе, как Заводила Бун в старости станет потирать вспотевшие от приятных воспоминаний ладошки.

— А почему ты вдруг решил, что это мое амплуа? — спросил я.

— Ты ведь ЦРУ. У вас там все схвачено.

Это и в самом деле не было большим преувеличением. Я мог порасспросить кого-нибудь из наших кубинских вождей. У них наверняка найдется как минимум один приятель в сфере бордельного бизнеса.

— Ладно, я займусь этим, — согласился я. — Обещаю. Но ты должен будешь сделать для меня еще кое-что.

— Чего же еще? Ты явно пытаешься стянуть одеяло на себя.

— Ничего подобного, — сказал я. — Просто надо быть поосторожнее с этими кубинскими шлюхами. Среди них попадаются жутко корыстные и зловредные экземпляры. — Я импровизировал на ходу. — Надо подготовить почву. Мне придется представить тебя твоей кубинке в качестве лучшего друга весьма влиятельного лица. Это будет серьезной гарантией.

— Идет, — сказал он, — я согласен. Но что это за дополнительное «кое-что», которое тебе от меня надо?

— Замолви за меня словечко Модене Мэрфи. Ты явно привлек ее внимание.

Он нахмурился. В конце концов, он был хозяином положения.

— Тебя так просто не продашь.

— Почему? Почему нет?

— Потому что про тебя она уже сообразила.

— Да? Ну и что же именно?

— Что у тебя бабок нет.

Я еще глубже пал в глазах Модены и собственных.

— Заводила, — не сдавался я, — я ведь знаю: ты найдешь ключик в разговоре с ней.

Он размышлял ровно столько, сколько надо, чтобы вспомнить мои коронные «замки» на своей шее.

— Кажется, я придумал ход, — выдал он наконец.

— Ну?

— Я скажу ей, — он клятвенно поднял руку, — что ты, хоть и открещиваешься, из ЦРУ.

— Более идиотской хреновины в жизни не слыхал! — взорвался я. — Какое ей до этого дело? — Однако я знал какое.

— Раз уж не деньги, то должно быть приключение, — философствовал Заводила. — Мне знаком этот тип. У нас в «Лайф» применяется к таким бабам тот же катехизис, что и в ЦРУ.

Тут я снова вспомнил: билет-то мой на имя Гарри Филда. Значит, и представляться надо соответственно.

Стало совсем погано. Мало того, что Заводила уверен в моей принадлежности к ЦРУ, я должен еще и выступить в таком качестве. Железное правило Конторы — держать это в тайне, напомнил я себе. Держать в тайне любой ценой.

— Слушай, Бун, — сказал я, — должен приоткрыть тебе одну тайну. Я на самом деле торгую электроникой, но не в Майами, а в Ферфаксе, штат Виргиния. Я в Майами лечу повидаться с замужней дамой, у которой жутко ревнивый супруг.

— Лихо.

— Еще как. Одним словом, моя пассия предупредила, чтобы я не регистрировался под своим настоящим именем. Ее муж трудится в авиакомпании и имеет доступ к спискам пассажиров. Она сказала, что он озвереет, если узнает, что я притащился в Майами. Короче, я заказал билет на имя Гарри Филда. Я — Гарри Филд, понял?

— Тогда на кой ляд тебе телефон этой стюардессы, если у тебя уже есть в Майами женщина? — Он порылся в боковом кармане куртки-сафари и прочитал ее имя по бумажке: — Зачем тебе эта Модена Мэрфи?

— Да затем, что я запал на нее. Клянусь, такого со мной никогда не бывало.

Он покачал головой.

— И как же я должен ей тебя представить?

Я повторил еще раз, он попросил произнести по слогам:

— ГАРРИ ФИЛД. — И выслушал, наслаждаясь моей податливостью.

Самолет начало трясти. На протяжении следующего часа полет был сплошной пыткой и все сидели на своих местах, а когда наконец нас вытряхнуло в безоблачное ночное небо, до посадки оставалось менее получаса. Заводила прошел на камбуз, и я увидел, как он заговорил с Моденой Мэрфи. Несколько раз оттуда доносился смех, а однажды она покосилась в мою сторону. Самолет стал заходить на посадку, и Заводила вернулся на место.

— Задание выполнено на все сто, — доложил он.

— И что ты ей наплел?

— Тебе же это режет слух. Опять станешь все отрицать. — Он самодовольно осклабился, как бы говоря, что раз уж он взялся за дело — оно будет сделано классно. — Я дал ей понять, — наконец произнес Заводила, — что Гарри Филду в своем деле нет равных.

— Она поверила?

— Достаточно только намекнуть на секретность, и от недоверия не остается и следа.

Он был прав. Когда мы приземлились, Модена подошла ко мне и молча вручила пиджак. Глаза ее блестели. В этот момент я ощутил истинную силу затертого клише — мое сердце плясало в груди.

— Могу я позвонить вам? — спросил я, проходя мимо нее в «кишку».

— У вас же нет моего номера, — прошептала она в ответ.

— Я его найду, — сказал я и быстро зашагал прочь.

Заводила поджидал меня в зале на выходе. Съел, дескать, рыбку — плати.

— Так как, ты говоришь, зовут эту кубиночку, с которой ты собирался меня познакомить?

Прежде чем побожиться, что завтра в «Саксонии» будет оставлено для него сообщение, я заставил Заводилу дать мне и адрес Модены. Она жила в «Фонтенбло».

— Некто, — заверил он меня, откланиваясь, — наверняка оплачивает ее счета.

Я внимательно на него посмотрел. Возможно, я не шедевр в роли торговца электроникой, но и он в качестве фотографа из «Лайф» выглядел явно не в фокусе. Как только мы расстались, я тут же купил номер журнала и просмотрел список сотрудников. Среди фоторепортеров его имени не было, но как один из фоторедакторов Брэдли Бун числился. Так что он был наполовину липой. Это меня подбодрило. В конце концов, нюх у Модены Мэрфи не так безошибочен.

Когда на следующий день я набирал ее номер в «Фонтенбло», именно эта мысль придавала мне уверенности. Модена, однако, была столь же мила, как и в момент нашего прощания у двери самолета.

— Я рада, что вы позвонили, — сказала Модена. — Я и в самом деле хотела потолковать с вами. Мне необходим умудренный опытом человек, которому я могла бы довериться. — Тут она рассмеялась. — Эксперт, знаете ли. — Смешок у нее был чуть хрипловатый, но приятный — казалось, еще что-то требовало полировки.

Накануне она была занята допоздна, пояснила Модена, а сегодня целый день намерена посвятить магазинам. Вечером у нее свидание, но «у меня есть окно между пятью и половиной седьмого, и вы могли бы вписаться в него».

Сошлись на коктейль-холле в «Фонтенбло». До того, однако, как я помчался на встречу с ней, мне пришлось немного поволноваться, когда встреча с «фронтовиками» в середине дня на одной из явок начала буксовать и грозила затянуться до позднего вечера. Свидание с Моденой повисло на волоске.

Мы погрязли в спорах из-за денег. Чем чаще я поглядывал на часы, тем сильнее раздражал меня самый многословный из выступавших. Это был экс-председатель кубинского сената Фаустино (Тото) Барбаро, который подготовил к встрече проект бюджета фронта из расчета 750 тысяч долларов в месяц на «элементарные нужды». А наша бухгалтерия, заявил Хант, готова выделять в месяц 115 тысяч.

Дискуссия вылилась в скандал по схеме «кто кого переорет».

— Передайте вашим «состоятельным американцам», что мы видим все их уловки, — ревел Тото Барбаро. — Нам подачки не нужны. У нас есть возможность самим двигать колесницу истории. Хочу напомнить вам, сеньор Эдуардо, что мы свергли Батисту без вашей помощи. Дайте нам деньги на оружие. Остальное мы сделаем сами.

— Бога ради, Тото, — отбивался Хант, — вы же знаете, что наш закон о нейтралитете налагает кучу ограничений.

— Вы жонглируете банальными юридическими терминами. Я держал в руках председательский молоток в сенате, где были сплошь одни юристы, кубинские юристы, между прочим. И когда нам было выгодно, мы использовали юридические приемы, чтобы парализовать решение вопроса, но когда, сеньор Эдуардо, надо было двигаться вперед, мы обходили те же «ограничения». Вы издеваетесь над нами.

— Разговаривай ты с ним, — в ярости бросил Хант и хлопнул дверью.

Ховард знал, когда взорваться. Счета фронта требовали оплаты, а единственный американец, уполномоченный вести переговоры, ушел. В атмосфере повышенной мрачности предложенная нами сумма была принята pro tem[150], и я наконец объявил совещание закрытым. Заодно мне даже удалось через Тото Барбаро узнать имя молодой вдовы-кубинки, которая, как он пообещал, не обидит моего старого однокашника Заводилу. Мне был преподан еще один небольшой урок практической политики — за эту услугу Барбаро заманил меня поужинать с ним в один из ближайших дней. Политика, в очередной раз убедился я, — скорейший способ стреножить себя на будущее. Ну и пусть. Впереди маячила встреча за рюмкой-другой с Моденой, и без четверти пять я уже мчался по гребню плотины в направлении Майами-Бич, а ровно в назначенный час оставил машину на попечение привратника в «Фонтенбло».

7

Устроившись с моей стюардессой в коктейль-баре «Май-Тай» и заказав напитки, я то и дело отводил глаза, стараясь не встречаться с ней взглядом. Я плохо представлял себе, с чего начинать беседу. Единственным наиболее близким к Модене прототипом была Салли Порринджер, но с той проблемы, о чем говорить, почти не возникало — достаточно было нажать на любую кнопку, и пошло-поехало: да как она обожает своих деток; да как она не выносит своего мужа; да как она боготворит свою первую любовь — футболиста; да как любит меня; да какая я дрянь безответственная; да как близка она к самоубийству. У Салли было достаточно ран, и гнев ее был неподделен.

Модена Мэрфи, напротив, если ей, конечно, верить, готова была наслаждаться всем на свете. Она обожала пляжи за чистоту. («За ними такой уход!») Ей нравился здешний бассейн, потому что «бармен готовит лучший „Плантаторский пунш“ во всем Майами-Бич», и «Май-Тай», потому что «я люблю здесь надираться». Она любила даже авиакомпанию «Истерн» за то, что та «у меня в кармане с потрохами».

— Тяжко бывает, — доверительно сообщила она, — разве что первое время, когда тебя швыряют туда-сюда, как им заблагорассудится, но теперь я все держу под контролем. Я не только выбираю маршруты, но и дни, когда мне работать.

— Как же вам это удалось?

— Давайте лучше поговорим о вас.

— Это неинтересно, — запротестовал я. — То есть по крайней мере электроника — дело скучное. Во всяком случае, когда только торгуешь, как я. Железяки.

Мою неловкость усиливал еще и включенный диктофон, спрятанный в чемоданчике (новейшее поступление в «Зенит» из вашингтонского Эпицентра), так что мне предстояло услышать потом и собственные ремарки.

— Вы, может, и спец, — сказала она, — но не по электронике.

— А по чему же?

— Вы умеете выведывать про людей то, что они от всех скрывают.

— Ладно, пусть так. Вы правы. Я частный детектив.

— Вы мне нравитесь, — рассмеялась Модена. — Одобряю ваш стиль. Все держите под контролем.

— Под контролем? Ну да, будто меня током бьет, стоит только взглянуть на вас.

Она легонько похлопала меня по руке.

— Короче, — признался я, — я от вас без ума. — Произнося эту фразу, я слегка запнулся и тут же ощутил, что угодил в десятку. Признание прозвучало искренне. — Конечно, — сказал я, — в моей жизни были женщины, значившие для меня немало, да и сейчас есть одна, в которую я влюблен много лет, только она замужем…

— Я понимаю, о чем вы, — умудренно перебила Модена.

— Но я никогда не испытывал такого… ожога, как в ту секунду, когда увидел вас.

— О, да вы пытаетесь меня кадрить! Осторожно! Когда я впервые увидела вас, вы сидели в первом классе с опущенной головой. Тогда я заметила разве то, что вы плохо следите за волосами.

— Что-что?

— У вас перхоть, — торжественно объявила она и расхохоталась, увидев мое выражение. — Возможно, это был просто сор, но одно ясно: женского ухода за вами нет.

— Такого, как за Заводилой?

— За кем?

— За Брэдли Буном из «Лайф».

— О, этот меня не интересует.

— Зачем же вы делали вид, будто это не так?

— Просто я хочу, чтобы кто-нибудь поучил меня фотографии.

— И ради этого стоило изображать такое море симпатии?

— Я всегда бросаюсь в погоню за желаемым и цепляю его на лету. — Модена вновь дала волю своему гортанному хохотку, словно понятия не имела о том, насколько она в этот момент вульгарна.

— Вы изумительная! — вырвалось у меня. — Вы перевернули всю мою жизнь. Никогда со мной такого не было. Даже с той, которую я люблю. — Я посмотрел ей в глаза и сделал большой глоток из стакана. Я уже решил, что расшифровку записи для Проститутки придется отредактировать.

— Можно мне вас поцеловать? — спросила она. И поцеловала. Объятие было мимолетным, но губы у нее были мягкие, я почти раскрыл их.

— А ты без фокусов, — пропела она, отстраняясь.

— Надеюсь, это хорошо.

— Похоже, таких ко мне влечет.

На губах осталось ласковое эхо поцелуя, дыхание сделалось прерывистым. «Без фокусов»? Это была новость!

— А к кому еще применима такая характеристика?

Она игриво погрозила мне пальцем:

— Поцелуй — и узнаешь.

— Не возражаю.

— А я возражаю. Жизнь — мое частное дело. Интимная — тем более.

— Разве твои друзья совсем ничего про тебя не знают?

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — сказала она. — Я знаю, зачем мне нужен ты, а вот зачем тебе я?

— Да затем, что стоило мне увидеть тебя, и — поверь — словно какая-то неведомая сила вселилась в меня. Никогда со мной такого не бывало. Правда.

А сам подумал: «В самом ли деле правда?» Врать мне приходилось так много, так долго и стольким людям, что дело пахло раздвоением личности. Что я такое — чудовище или просто запутавшийся человек?

— Наверно, — сделал я глубокомысленный вывод, — такое бывает, когда встречаешь человека, абсолютно одинакового с тобой во всем.

Модена посмотрела на меня с оттенком сомнения, подумав скорее всего о моей неухоженной макушке.

— Точно, — согласилась она и очень осторожно поцеловала меня снова, как будто пробуя кусок породы на содержание золота.

— Может, уйдем отсюда куда-нибудь? — предложил я.

— Нет. Сейчас десять минут седьмого, и через двадцать минут мне надо бежать. — Она вздохнула. — К тому же я не могу лечь с тобой в постель.

— Почему нет?

— Я уже выбрала квоту. — Она коснулась моей руки. — Я верю в серьезные связи. Так что одновременно позволяю себе только две. Одну для стабильности, другую для удовольствия.

— Короче, на сегодня вакансии заполнены?

— У меня есть замечательный человек в Вашингтоне, который заботится обо мне. Я встречаюсь с ним, когда летаю туда. Он меня прикрывает, протежирует мне.

— По виду не скажешь, что тебе требуется протекция.

— Протекция не в том смысле. Он… протежирует мне на работе. Он шишка в «Истерн». Короче, следит за тем, чтобы мне давали подходящие рейсы.

Этот ее «шишка» выглядел много мельче обещанных Проституткой гигантов.

— Ты любишь его?

— Я бы так не сказала. Но он хороший человек и абсолютно надежный. Я верю, что он хочет, чтобы я была счастлива.

— Ты ничуть не похожа на девушек, с которыми мне до сих пор приходилось иметь дело.

— Что ж, приятно думать, что ты хоть в чем-то уникальна.

— Это именно так. Да, это так.

Она постучала длиннющим ногтем по крышке бара.

— Однако здесь, в Майами-Бич, моя любимая пристань.

— У тебя невероятно длинные ногти, — заметил я. — Как это они не ломаются при твоей работе?

— Постоянная бдительность и уход, — ответила она. — И все равно бывали случаи, когда какой-нибудь ломался. Это болезненно и накладно. Иногда половина жалованья уходит на ремонт.

— Похоже, и отель этот дорогой.

— Да нет. Тут у них скидки. Летом.

— А не далековато до аэропорта?

— Я не жажду тусоваться с экипажем. Лучше потрачу время на дорогу в гостиничном автобусе.

— Говоришь, тебе неохота проводить время с командой?

— А к чему? — удивилась она. — Если, конечно, не стремишься выскочить замуж за пилота, а они все жадюги немыслимые. Когда три стюардессы плюс командир, да плюс еще второй пилот набиваются в такси за доллар восемьдесят и чаевые, можешь не сомневаться: командир потребует с каждой по тридцать шесть центов.

— Да, — сказал я понимающе. — Радости мало.

— Кстати, я еще не сказала, о чем собираюсь тебя попросить.

— Так о чем же?

— Тебе нравится Фрэнк Синатра?

— Никогда с ним не встречался.

— Да не то. Нравится тебе, как он поет?

— Перехвален.

— Ты, видно, просто ничего в этом не понимаешь.

— Стоит ли задавать вопрос, если не можешь с уважением выслушать ответ?

Она кивнула, показывая тем самым, что уже сталкивалась с таким ответом.

— Я знаю Фрэнка, — добавила она.

— В самом деле?

— Мы встречались какое-то время.

— Как же вы могли пересечься?

— В рейсе.

— И он взял твой телефон?

— Мы обменялись телефонами. Я никогда не открою такую интимную подробность, как номер своего телефона, прежде чем знаменитость не выложит свой.

— А если он вдруг назовет липовый?

— Тут и конец истории.

— Мне сдается, что у вас с Синатрой далеко зашло.

— Не думаю, чтобы это как-то тебя касалось. Но, может статься, когда-нибудь и расскажу.

В наших возлияниях мы пошли уже по третьему кругу. До половины седьмого было рукой подать. Я внимательно изучал пастельные ушки-завитушки на стенах бара «Май-Тай», выполненные словно по лекалу французского рисовальщика. Сквозь застекленную стену был виден циклопических размеров бассейн, по форме напоминавший амебу. По одну сторону этой рукотворной лагуны темнела рукотворная пещера, а рядом был еще один бар, где обслуживали страждущих в купальных костюмах. Ближе к нам, через пешеходную дорожку, раскинулся просторный пляж с упругим, тщательно, словно теннисный корт, вылизанным и утрамбованным песком, который мерно ласкали теплые морские волны.

Я ломал голову, как бы развить тему Фрэнка Синатры. Был ли он одним из тех двоих, которые не сочетаются вместе?

— А что именно ты бы хотела выяснить насчет Синатры? — спросил я наконец.

— Это не тема нашего разговора, — отрезала она. — Фрэнк меня на данном этапе не интересует.

— Хотя в свое время он был твоей излюбленной гаванью.

— А ты и вредина тоже, — сказала Модена. — Впрочем, это не имеет значения, поскольку тебе, возможно, предстоит обнаружить, если мы вдруг снова увидимся, что и я в этом смысле не подарок.

— Верхом вредности с твоей стороны было бы отказать мне в новой встрече. Так что прими мои извинения.

— Хочу внести ясность. У меня действительно есть в Майами, как ты выразился, излюбленная гавань. Но он бывает наездами и останавливается в Палм-Бич. И я люблю его. — Она произнесла это таким торжественным тоном, будто призывала в свидетели собственное сердце, и добавила: — Да, я люблю его, когда мы бываем вместе.

— Прекрасно, — сказал я.

— Бываем, но не часто. Он чрезвычайно занятой человек. Сейчас он как раз особенно занят.

— И все же, что я могу сделать для тебя?

— Да ничего. Более того, ты никогда не узнаешь, кто он.

Я допил то, что оставалось в стакане. На часах было 18.28, и я твердо, как и подобает тому, кто прошел школу Сент-Мэттьюз, решил: ровно в 18.30 встаю и ухожу.

— То есть, если я правильно понял, никакого дела у тебя ко мне нет, — сказал я.

— Подожди минутку, — попросила Модена.

— Не уверен, что могу.

— Можешь. — До меня вдруг дошло, что она чем-то поразительно напоминает мою мать. Властные, привыкшие повелевать женщины, должно быть, делятся опытом, используя для своего телеграфа шелковые нити ночных сорочек. — Словом, я вижу его теперь настолько редко, что подумываю о замене. Есть другой человек, и он достаточно неравнодушен ко мне.

Я дернул чеку.

— Он не приятель Синатры?

— Да. — Она взглянула на меня. — А ты в своем деле спец, верно?

Я уже начал подумывать, не стал ли я действительно таковым.

— Ага, — подтвердил я, — только я палец о палец не ударю, если ты не назовешь мне его имя.

— Хорошо, я тебе назову его, только имя будет ненастоящее. По крайней мере я в этом уверена.

— Для начала сойдет.

— Я знаю, это ненастоящее его имя. Сэм Флад. Он так себя называет, но я ни разу не видела в газетах такого имени, а ведь к нему относятся с уважением, так что он должен быть известен.

— А почему ты уверена, что он в самом деле такая величина, как ты думаешь?

— Потому что Синатра не уважает тех, кто вертится вокруг него, а Сэма Флада он уважает.

— Увидимся завтра вечером, — сказал я, — здесь, в это же время. К тому моменту я уже буду знать, кто такой Сэм Флад.

— Я не смогу. У меня завтра рейс в шесть вечера.

— Так почему бы тебе не попросить твоего человека в Вашингтоне еще об одном свободном вечере? Я так понял, что ты контролируешь подобные детали.

Она сняла с меня новую мерку.

— Хорошо. Если завтра до двух ты оставишь мне сообщение, что подлинное имя Сэма Флада у тебя в руках, я позабочусь о том, чтобы изменить свое расписание.

Мы обменялись рукопожатиями. Я хотел было поцеловать ее, но в зеленых глазах вспыхнул предупредительный огонек: не надо.

8

Поскольку я задолжал вашингтонскому Эпицентру шифровку с отчетом об обеде Ханта с «фронтовиками», пришлось вернуться в «Зенит». А там достаточно было сделать несколько шагов по коридору, чтобы приступить к вычислению мистера Флада.

Ведь в Вашингтоне, в Аллее Тараканов, находился мощный компьютер НАСТАВНИК, а в его памяти, по слухам, пятьдесят миллионов имен. Поэтому я не удивился, когда на запрос о Сэме Фладе выполз список в шестнадцать человек. Пятнадцать отпали сразу: майор ВВС, командированный в Японию; сантехник из Ланкашира, естественно, Англия; офицер Королевской конной полиции из Эдмонтона; спекулянт из Бейрута, также известный под именем Акмаль Акбаль… Стоит ли продолжать? Интересной оказалась лишь одна строчка: «Флад, Сэм, проживает в Чикаго и Майами — смотри ВЕЯЛКУ».

Так назывался еще более мощный, чем НАСТАВНИК, компьютер, для входа в который был нужен специальный пароль. Эта информация хранилась в сейфе у Ханта. Не желая терпеть до утра, я решил позвонить Розену. Я слышал, что он отягощен знанием сорока или пятидесяти кодовых входов, которые по штату ему не полагалось знать.

К моему радостному изумлению, Розен не только оказался на месте, но и был не один. Поэтому на расспросы типа «зачем» у него не было времени — надо было возвращаться к гостям.

— Теперь не могу выдавать код, не зная, зачем это нужно, — все же повыкобенивался он.

— Ханту нужна объективка на кубинца, у которого, как нам кажется, криминальное прошлое.

— А, понятно, — сказал Розен. — Молодец, что позвонил, не ошибся. ВЕЯЛКА отошлет тебя в базу ЗЛОДЕИ. Так что тебе скорее всего понадобятся оба кода. Готов? Лови. Первый дырокод — Экс-Си-Джи-15, а второй — Экс-Си-Джи-17А. А — с большой.

— Спасибо, Арни.

— Поговорим, когда я не буду так занят обносом друзей и прочих любителей спиртного, — попрощался Розен.

Розен точно учуял, где могут храниться тела. ВЕЯЛКА действительно отфутболила меня к ЗЛОДЕЯМ, а там обнаружился и мой мистер Флад. Из печатающего устройства выползло вот что:

СЭМ ФЛАД (один из многочисленных псевдонимов) — подлинное имя МОМО САЛЬВАТОРЕ ДЖАНГОНО, родился в Чикаго 24 мая 1908 г. Более известен как СЭМ ДЖАНКАНА. Свыше 70 арестов за преступления начиная с 1925 г. Задерживался как подозреваемый в оскорблении действием, угрозе убийства, подготовке взрыва, краже со взломом, азартной игре, краже, убийстве. Штат Дж. в Чикаго состоит ныне из 1000 единиц «пехоты». Дж. является также главным авторитетом для полуассоциированной мелкой рыбешки, как то: воров, попрошаек, а также жулья в полицейской форме, вымогателей, продажных судей, таких же политиков, профбоссов и предпринимателей, азартных игроков, угонщиков машин, исполнителей (наемных убийц), ростовщиков, уличных продавцов наркотиков, мошенников и т. п., число которых предположительно составляет 50 тысяч.

Примерный годовой сбор с территории округа КУК — 2 миллиарда долларов.

ПРИМЕЧАНИЕ: вышеприведенная справка составлена на основании неподтвержденных данных полиции Чикаго и/или Майами.

Заключение ФБР: Джанкана удостоверен как единоличный босс преступного синдиката, чьи интересы простираются от Майами, Гаваны (до недавнего времени), Кливленда, Хот-Спрингс, Канзас-Сити, Лас-Вегаса, Лос-Анджелеса до Гавайских островов.

Джанкана — один из трех крупнейших преступников Америки (оценка ФБР).

Засыпал я в полном обалдении. Давай-ка к нам, в ЦРУ, — и пред тобой распахнутся подземные кладовые мира! Проснулся в четыре часа утра с чернильного цвета фразой в голове: «Джанкана — исчадие порока!» Слова эти сверлили мой мозг с пронзительностью полицейского свистка. Во что, черт возьми, я влезаю? Я вспомнил свой первый альпинистский кошмар десять лет назад. То же чувство: соваться сюда не стоит!

Скоро рассветет, я наберу номер Молены Мэрфи и признаюсь в бессилии. Она в шесть вечера взовьется в воздух, и мы уже никогда не увидимся. Потом я доложу о своей неудаче Проститутке, завязав с ним тоже. Продолжать дальше, как он выразился, «цеплять на крючок русалку» было чревато некрологом. Совершенно ясно, что Модена любит трепаться. И теперь то, что мне больше всего в ней понравилось лишь несколько часов назад — ее несдержанность, позволявшая выполнить задание, — совсем не радовало меня. А если между нами что-то сложится и она сболтнет об этом Сэму Фладу, кто из его пятидесятитысячной армии мазуриков или гвардейского полка отпетых головорезов переломает мне кости? Страх, словно острая зубная боль, звал на помощь Бахуса. Я попытался оценить риск. Если рассуждать трезво, чем все это могло мне грозить? Я услышал презрительный голос Проститутки: «Малыш, не дергай носом. Ты ведь не из его банды, и расчленять тебя он не станет. Соображай здраво — ты принадлежишь к славной породе белокожих людей, а Сэм как-никак был рожден в мерзости и вырос среди обормотов. Эта публика почитает за честь, когда мы снисходим до их ничтожества».

После второй порции виски я наконец заснул, а когда проснулся в семь утра, это был уже новый день, новые надежды, и сам я был новый, другой человек. Хотя нервы все еще не отпустило, предчувствие было уже не столь мрачным. Назовем это боязнью высоты. Я снова подумал о скалолазании, вернее, о тех днях, проведенных с Проституткой, когда я каждое утро просыпался с одной и той же мыслью: «Надо же, а ведь я жив!» — тогда как каждый день мог стать в моей жизни последним. Это ощущение — что ты, ценный экземпляр, подвергался опасности, но сумел сохранить себя для человечества, — далеко не самое противное из всех.

А еще я проснулся с острым желанием обладать Моденой. По всем мыслимым меркам эрекция у меня была монументальная. Любовь к Киттредж, как бы велика она ни была, не может — вдруг осознал я — длиться вечно, поддерживаемая лишь редкими, к тому же неотосланными письмами. Тем не менее я почувствовал себя наполовину предателем.

9

— Я так и знала, — воскликнула Модена, — да, я наверняка знала! Сэм не мог не быть кем-то из ряда вон.

Она в третий раз перечитывала мою сокращенную версию выписки из ЗЛОДЕЕВ.

— Вроде все сходится, — сказала она, — но не совсем.

— Это почему же?

— Потому что с Сэмом мне спокойно.

Я поразмыслил с минуту, стоит ли посвящать ее во все парадоксальные возможности Альфы и Омеги, но потом вдруг подумал, что, встретив Фиделя Кастро, я могу проникнуться к нему симпатией, к тому же, как я слышал, Сталин с Гитлером очаровывали кое-кого. Что, черт возьми, может помешать зрелому, давно оформившемуся гаду прикинуться вполне добропорядочным Альфой?

— Знаешь, — сказала она, — Сэм — джентльмен до мозга костей.

— Не слишком такому можно поверить, прочтя вот это.

— Да, конечно, у меня было то преимущество, что я не знала, кто он. Так что я могла изучить его как бы в чистом виде. Он очень осторожен с женщинами.

— Ты полагаешь, он их боится?

— О нет, конечно же, нет. Он знает женщин. Знает слишком хорошо, поэтому и осторожен. Ты бы видел, как он водит меня по магазинам. Он всегда точно знает, что я хочу и какой ценности подарок я готова от него принять. К примеру, между нами уговор, что я не приму ни одного подарка, который стоит больше пятисот долларов.

— Почему именно эта цифра?

— До этой черты подарок может все еще считаться скромным, так что я ничем не буду обязана Сэму. К тому же я действительно ничего ему не даю.

— Это из-за того, что ты… связана с двумя другими джентльменами?

— Ты что, презираешь меня?

— Да нет. Меня просто разбирает злость.

— Ну конечно, — возмутилась она, — сидишь тут, лакаешь свой коктейль, внешне холодный, как этот ломоть огурца, который туда кладут, и при этом еще заявляешь, что тебя разбирает злость.

На ней были зеленые туфли и зеленое шелковое платье, такое же зеленое, как и ее глаза. Единственное отличие от вчерашнего дня. Мы сидели за той же стойкой в том же полупустом зале напротив той же стеклянной стены, за которой был виден бассейн и бисквитный пляж, и часы снова показывали шесть. Нескончаемо долгий и по-летнему безжалостный день нехотя клонился в Майами к вечеру, но нам до этого не было ни малейшего дела: мы удобно расположились в безвременном пространстве, которое предвещало долгий путь сквозь сумерки, а что до моих предрассветных конвульсий, то они были уже далеко позади. Я подался вперед и поцеловал Модену. Не знаю, было ли это мне наградой за выполненное в срок обещание или она целые сутки только и мечтала о том, чтобы снова поцеловать меня, но я почувствовал, что надо мной нависает беда. Влюбиться в Модену Мэрфи не так уж и невозможно. Ее нарочитая осторожность в разговоре была лишь вуалью, которую ничего не стоит сорвать, а под ней во всей своей первозданности обнажится вполне понятное желание — теплое и сладкое, пылкое и необузданное, каким ему и положено быть. Теперь я понимал, что в ее устах означало «без фокусов».

— Хватит, — запротестовала она, — ну-ка довольно с этим.

И слегка отстранилась, отодвинув границу на пару дюймов. Я терялся, не зная, кем больше восхищаться — ею или собой. Никогда я не производил подобного эффекта на девушку, нет, даже на Салли. В голове у меня засел один-единственный вопрос — где? Ну и, соответственно, разрешит ли она мне подняться к ней в номер.

Не тут-то было. Она выпрямилась и заявила, что я должен уважать ее законы. Ручка есть? Есть. Она нарисовала на салфетке маленький кружок, потом рассекла его вертикальным диаметром.

— Вот так я живу, — сказала она, — по одному мужчине на каждой половине, и этого вполне достаточно.

— Почему?

— Потому что за пределами этого круга — хаос.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда знаю — не знаю, но мне это ясно. Неужели ты мог подумать, что я вот так болтаюсь и целуюсь с кем попало, как сейчас с тобой?

— Нет, я надеюсь.

— Ты меня будоражишь.

— Можно я поцелую тебя еще?

— Не знаю. На нас все еще косятся.

Три средних лет пары — туристы — торчали за отдельными столиками в просторном зале «Май-Тай». В Майами-Бич лето. Бедняга «Фонтенбло»!

— Раз ты не хочешь расстаться с тем малым из Вашингтона, тогда почему бы тебе не дать отставку второму, что в Палм-Бич? — предложил я.

— Если бы я могла сказать тебе, кто это, ты бы понял.

— А как вы встретились?

Она явно гордилась собой. Ей, безусловно, хотелось рассказать мне об этом, тем не менее она лишь помотала головой.

— Не верю я в твой кружочек, — настаивал я.

— Но ведь я не все время так жила. Два года у меня был только Уолтер.

— Уолтер, который из Вашингтона?

— Пожалуйста, не говори о нем таким тоном. Он добр ко мне.

— Только женат.

— Не важно. Он любил меня, а я его нет, так что все справедливо. И ни в ком я больше не нуждалась. Когда мы встретились, я была еще девушкой. — И она опять прыснула своим гортанным смешком, будто самое сокровенное в ней вновь требовало выхода на поверхность. — Разумеется, у него время от времени стали возникать заместители, но вторая половина круга оставалась вакантной. Вот когда тебе надо было появиться.

— Поцелуй меня еще раз.

— Отстань.

— Значит, дальше на твоем горизонте возникает Синатра.

— Откуда ты знаешь?

— Возможно, потому, что мы с тобой уже почти одно целое.

— Ты явно чего-то добиваешься, — сказала она. — Может, ты и взаправду хочешь меня, но ты явно чего-то добиваешься.

— Расскажи мне о Синатре.

— Сейчас не могу и не стану. Скажу только, что он все порушил.

— Может, все-таки расскажешь, а?

— Нет, я не должна этого делать. Я же твердо решила раз и навсегда: моя жизнь подчиняется непреложному закону круга.

Я подумал: «А ведь, похоже, меня вот-вот угораздит снова влюбиться в женщину, которая, говоря о себе, изъясняется собственными понятиями».

— Почему бы тогда не распрощаться с Уолтером, — предложил я, — и впустить в круг меня?

— Он выше рангом.

— Тогда возьми бессрочный отгул у того, что из Палм-Бич. Вы же все равно не видитесь.

— А каково тебе будет, если он появится снова, — нашлась она, — и мне придется распрощаться с тобой?

— Я попытался бы сохранить новое status quo.

Она рассмеялась, по достоинству оценив отвагу претендента в любовники, но, как ни крути, я выглядел нелепо.

— А как зовут этого парня из Палм-Бич? — допытывался я. — Не могу же я называть его Палм-Бич…

— Хорошо, скажу, все равно тебе это ничего не даст. Джек.

— Уолтер и Джек.

— Да.

— Не Сэм и Джек?

— Безусловно, нет.

— Не Фрэнк и Джек?

— Мимо.

— Но на Джека тебя вывел Синатра?

— Боже мой, — воскликнула она, — ты опять угадал! Ты, видимо, в своем деле дока.

Я не стал пояснять, что выбор слишком прост — кроме Синатры и некому.

— А теперь иди, — сказала она.

— Куда это? Вечер у меня свободен…

— А у меня свидание. С Сэмом.

— Отмени.

— Не могу. Когда я с кем-то договариваюсь, это железно. Железно — и все тут. Мой принцип. — Она молча чмокнула губами с расстояния в добрых три фута, но сделала это так изящно и ловко, что теплая волна нежности мгновенно накрыла меня. — Завтра в восемь утра я улечу, — сказала она, — и вернусь только через неделю.

— Через неделю!

— Увидимся, — пообещала она, — когда я вернусь из Лос-Анджелеса.

— Если не помешает присутствие Джека, да?

— Этого не случится. Насколько я знаю.

— А что ты потеряла в Лос-Анджелесе?

— Джек пригласил меня, — ответила Модена, — и я попросила отпуск.

Мы расстались, и я поспешил в «Зенит». НАСТАВНИК в ответ на запрос выдал пятистраничную справку на СИНАТРУ, ФРЭНКА. Рубрика «Друзья и знакомые» представляла собой длинный список с одним-единственным Джеком по фамилии Энтраттер, отель «Пески», и примечанием: «Возможно, член Клана». Дальше следовала отсылка: «На „Клан“ — смотри ВЕЯЛКУ».

Мне не пришлось снова забираться в базу ЗЛОДЕИ. В основном блоке памяти ВЕЯЛКИ в рубрике «Клан» сидели: Джон Бишоп, Сэмми Кан, Сай Девор, Эдди Фишер, сенатор Джон Фицджералд Кеннеди, Пэт Лоуфорд, Питер Лоуфорд, Дин Мартин, Майк Романофф, Элизабет Тейлор, Джимми Ван Хойзен.

Я тут же послал телеграмму Проститутке в Джорджтаун, без подписи: ПОСКОЛЬКУ НАШИМИ ДРУЗЬЯМИ ОКАЗАЛИСЬ ХУАН ФЬЕСТА КИЛЛАРНИ И СОННИ ГАРГАНТЮА, НЕ ПОРА ЛИ ПОДВЕЗТИ ВАШ ТОВАР НА ПОЛЕ?

Мне до конца не верилось, что Джек из Палм-Бич мог быть Джоном Фиццжералдом Кеннеди, которого съезд демократической партии в Лос-Анджелесе вот-вот собирался выдвинуть кандидатом в президенты США, но «бритва» была тут как тут, напомнив мне, что простейшее объяснение всему на свете и есть правильное объяснение. Фактов у меня было не так уж и много, но те, что имелись, указывали на Джека Кеннеди. Я не мучился, пытаясь заснуть, потому что и не пытался. Проститутка позвонил мне в шесть утра, и хозяин, кривой на один глаз, злобно сверкал оставшимся, когда я открыл дверь на его стук и направился к телефону в вестибюль.

— Постарайся впредь не слать открытых телеграмм, — для начала пожурил меня Проститутка. — Успех застилает тебе глаза.

Разговор оказался коротким. Мне было приказано немедленно прибыть в Вашингтон.

10

На этот день — с утра и во второй половине дня — у меня были назначены встречи с двумя кубинскими эмигрантами, докладывавшими мне о неафишируемых сторонах деятельности своих политических групп, причем, естественно, на разных явочных квартирах, на расстоянии двадцати миль одна от другой. Не сумев заранее связаться со вторым агентом, я предупредил Проститутку, что прилечу ближе к вечеру. Из вашингтонского аэропорта я взял такси и отправился в его джорджтаунский дом, где он усадил меня за обеденный стол в обставленной антикварной мебелью столовой, и мы принялись уничтожать гамбургеры с картофельной соломкой из морозилки — эта малозначительная деталь запомнилась мне потому, что Хью самолично вывалил ледяной кирпич на сковородку. У повара был в тот вечер выходной, и Хью припомнил, что в мальчишеские годы в Колорадо он ничего другого на ужин и не ел, — это был один из редчайших случаев, когда он в разговоре со мной упомянул о детстве.

— А с кем вы ели? — спросил я.

— Он пожал плечами.

— Я ел один.

Потом он встал из-за стола, провел меня в свой кабинет, открыл довольно большой чемоданчик, извлек из него внушительную стопку папок высотой дюйма в три, затем сунул их обратно в чемодан, захлопнул его и, щелкнув замком, вручил мне ключ.

— На, владей… пока, — сказал он, — и держи эти бумаги в своем сейфе в «Зените».

— Дассэр.

— Не смей оставлять ничего из этого на своем столе в течение дня и ни клочка бумаги в мотеле. — Еще во время нашей не слишком изысканной трапезы он поинтересовался организацией безопасности в «Зените» и моими жилищными условиями в «Королевских пальмах».

— Итак, — спросил он наконец, — как бы ты охарактеризовал ситуацию?

— Этому невозможно поверить.

— Роль Кеннеди мне достаточно ясна. Если он будет избран, то станет нашим первым приапическим[151] президентом со времен Гровера Кливленда[152]. А что там насчет второго — этого Гаргантюа, как тебе взбрело в голову его назвать в своей игривой телеграмме?

— Я проявил беспечность.

— Ты был упоен собой. В нашей работе это равнозначно сыпному тифу.

— А кто, кроме вас, мог бы догадаться, что все это значит? — спросил я.

— Эдгар Будда, к примеру. У тебя просто нет достаточного навыка, чтобы слать открытые телеграммы.

— Дассэр.

— Допусти еще одну такую промашку, и ты больше на меня не работаешь.

— Дассэр.

Он так тщательно откашлялся, будто собирался оповестить мир о новом пришествии.

— Теперь о мерах гигиены. Кодовое наименование операции — БЕСПЕЧНЫЙ. Джанкану назовем РАПУНЦЕЛ. Кеннеди обозначим ЙОТА. Синатра пусть будет СТОУНХЕНДЖ. У девки должно быть мужское имя. Как насчет СИНЕЙ БОРОДЫ?

Я кивнул. Без особого восторга, но кивнул.

— Ее закадычная подружка — Вильма Рэй, которой, как ты увидишь, она регулярно исповедуется, — будет у нас АКУСТИКА.

— Дассэр.

— У меня не было времени на чтение всей этой чертовой кучи. Так, пробежал глазами. Тебе предстоит переварить все содержимое этого чемодана и составить для меня резюме. Не пропусти ничего существенного… Это все продукция ФБР, они, когда надо, чистили запись с помощью электроники, но все равно полно непонятных мест. ФБР только так и работает. Так что проясни для меня текст. Оставь только самое основное. Когда идет многословие, ухвати и суммируй смысл. Из всей этой каши выуди по возможности ясную картину перемещений в пространстве нашей предприимчивой СИНЕЙ БОРОДЫ. — Он внимательно на меня посмотрел. — А каковы твои шансы оказаться с этой кралей в постели?

— Пятьдесят на пятьдесят, — выскочил из меня ответ. — Надо поразмыслить, гожусь ли я для этого.

— Наверняка все эти советские живчики задают себе тот же вопрос, отправляясь к нам в гости по заданию КГБ. Стань ее наперсником. Естественно, старайся не оставлять голоса на пленках бюро. Води ее каждый раз в новый гостиничный номер.

— Это будет накладно.

Он заметно помрачнел.

— Может, вы разрешите мне воспользоваться конспиративными квартирами? — спросил я. — У меня в Майами есть на примете несколько подходящих хат.

— О Господи, вот теперь мы наступаем на Тору! — Хью взвесил возможный риск. — Давай-ка начнем с номеров, — заключил он, — а если расходы полезут из разумных в безумные, вернемся к твоему предложению.

— Дассэр. — Я сделал паузу. — Предположим, я достигну желанной цели, но тут надо предвидеть некоторые сложности.

— Ну-ка, ну-ка!

— Раз уж ФБР прослушивает ее номер в «Фонтенбло», они рано или поздно услышат имя Гарри Филда в ее трескотне с друзьями. Да и сама она вполне может заподозрить, что Филд работает на ЦРУ. В Майами это предположение не считается бредовым. В итоге бюро меня засечет и начнет пасти.

Хью кивнул.

— А есть какой-нибудь способ сделать так, чтобы она тебя не упоминала?

— Возможно, мне удастся убедить ее, что этот самый РАПУНЦЕЛ переломает мне ноги, если она не обезопасит меня.

— Что ж, это, будем надеяться, хоть в какой-то мере заживит постоянно саднящую рану многословия. — Он подмигнул. — А знаешь, если бы не служба в управлении, я, наверное, был бы так же разговорчив, как она.

— Вы? — удивился я. — Как она?

— В нашей работе подсознательное желание выдать секрет сравнимо разве что с могучим сексуальным желанием у монаха. — Он хлопнул меня по спине, явно потешаясь над тем, что я в очередной раз не могу понять, всерьез он это говорит или дурака валяет. — Старик, — были его последние слова, — в полночь есть рейс на Майами. Лети-ка ты восвояси.

Он даже отвез меня в аэропорт, а это была редкая честь. По дороге я набрался смелости и спросил о Киттредж и Кристофере.

— Я вижусь с ними раз в месяц, — медленно произнес он, будто взвешивая, достоин ли я такого доверия. — У нас бывают нежные воссоединения в Мэне. Но мне и в самом деле одиноко, Гарри. Что поделаешь, судьба. Киттредж пишет книгу.

— Ну и как успехи?

— Та часть, которую она мне показала, превосходна, на мой взгляд. Особенно замечательно сказано про нарциссизм. У нее новая теория — для меня по крайней мере, — и принцип Альфы и Омеги там работает отменно. Нарциссы, по ее разумению, — это люди, чьи человеческие страсти направлены на самих себя. Это блеск, и, надеюсь, будет оценено по достоинству. Ей нужно признание, нашей девочке. — Сжав баранку обеими руками, он вперил взгляд вдаль. — К тому же Киттредж — прекрасная мать. Парнишка у нас великолепный. Я так по нему скучаю, что словами не описать.

Мы подъехали к нужному входу в аэровокзал, и он пожал мне руку.

— Давай немного поразвлечемся на этом деле. Ведь наша работенка нудна лишь до тех пор, пока не увидишь возможности развлечься.

В самолете я вздремнул, хотя, видно, вымотался настолько, что и в Майами меня клонило ко сну, тем не менее я рванул в контору, сунул содержимое чемоданчика в сейф и только после этого прикорнул на пару часов, скрючившись на письменном столе, который, на беду, оказался на фут короче, чем надо. Приснились мне пятьдесят тысяч злобных гномов РАПУНЦЕЛА, которые паутиной связывали мне ноги.

11

Поскольку с Проституткой мы общались на американской территории, я мог направлять подробные телеграммы в особый кодовый бокс в УПЫРЕ с той же надежностью, что и связываясь по безопасному телефону. Наши трудовые будни, слава Богу, не были слишком перегружены мерами предосторожности в этом плане. Однако по моему эмоциональному состоянию был нанесен удар. Разве приятно называть Модену СИНЕЙ БОРОДОЙ? Безобразные клички, на которых настоял Проститутка, выглядели как наказание за мою открытую депешу. Наверняка прадедушкой моего босса с материнской стороны был погонщик мулов, заставлявший своих животин переть в гору с тяжеленной поклажей. Дурные гены передаются легче, и я, применяя клички, данные Проституткой, почувствовал себя одним из тех самых мулов. Мне ведь и без того тяжело было копаться во взаимоотношениях Модены с Синатрой, Кеннеди и Джанканой, а тут еще надо называть ее Синей Бородой. Да, по нарождающемуся чувству был нанесен поистине дьявольский удар. Женщина моих грез — не мне судить, была ли она кошкой фараона или похотливым ангелочком, — и на тебе: кольцо с номером на лапку, и порхай, птичка перелетная! Все великие дела, твердил я себе, рано или поздно оборачиваются страданиями.

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38,741,651

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ УПЫРЬ-СПЕЦШУНТ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: УПЫРЬ-А

ОТПРАВИТЕЛЬ: ФИЛД, 10 ИЮЛЯ, 1960, 10.00

ТЕМА: БЕСПЕЧНЫЙ

Поскольку безопасность в данном случае не вопрос, а в расшифровке ФБР фигурируют подлинные имена, прошу разрешения отставить криптонимы. СИНЯЯ БОРОДА и проч. серьезно мешают работе.

Жду немедленных распоряжений.

Таковые последовали уже через час, по общей линии связи — мне лишний раз напоминали, что СПЕЦШУНТ замыкается на личный терминал Проститутки и у меня нет ключа к особому коду для расшифровки ответа. Ответ он подписал одним из своих запасных псевдонимов — ГЕЙНСБОРО, а не УПЫРЬ.

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38,742,308

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ ЗЕНИТ-ОБЩИЙ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: РОБЕРТ ЧАРЛЗ

ОТПРАВИТЕЛЬ: ГЕЙНСБОРО, 10 ИЮЛЯ, 1960, 11.03

ТЕМА: НАДЕЖНЫЙ ТЕЛЕФОН

ПОЗВОНИ НЕМЕДЛЕННО.

ГЕЙНСБОРО

Прорваться к нему мне удалось через час.

— Я склонен потакать тебе, — начал свои назидания Проститутка, — но подобный неприятный прецедент нам ни к чему. Подлинные имена искажают трезвость оценки. Особенно в большой игре. Видишь ли, наши суждения уже окрашены прежними газетными историями. А нелепая кличка может подтолкнуть мысль. Вышибить ее из привычного контекста.

— Дассэр. — У меня было такое чувство, будто я снова сижу на Четверге низкого уровня. А я сидел в деревянной будке, где стоит наш непрослушиваемый телефон, и чувствовал, как первая капля пота катится по моей спине.

— Я понимаю и твои доводы, — неожиданно сменил Хью гнев на милость. — Ситуация за гранью привычного. Главный вопрос — сверхделикатный это материал или фарсовый? Короче, можешь составлять свои донесения с криптонимами или без оных. Меняй режим в зависимости от инстинкта. Наша задача — выяснить, кому, кто и с кем, не так ли?

— Благодарю за гибкий подход.

— Отлично. Теперь и ты будь со мной откровенен.

— Дассэр.

Он немного помедлил, словно подбирая криптоним к глаголу.

— А что ты скажешь, Гарри, если эта девочка вдруг окажется действительно находкой на сеновале?

Я на секунду задумался, формулируя ответ.

— Хью, — произнес я наконец, — на основе имеющихся данных я могу сделать вывод, что «сено» как раз и является главным фактором в отношениях с людьми.

— Молодец. Тогда за дело, — сказал он и повесил трубку.

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38,749,488

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ УПЫРЬ-СПЕЦШУНТ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: УПЫРЬ-А

ОТПРАВИТЕЛЬ: ФИЛД, 10 ИЮЛЯ, 1960, 20.47

ТЕМА: БЕСПЕЧНЫЙ

Ключевой вопрос — правдивость СИНЕЙ БОРОДЫ. Она выглядит безыскусной. Легко говорит о вещах, которые другие скорее всего предпочли бы хранить в тайне. Тем не менее очень скоро замечаешь, что она не лишена лукавства. Например, во время нашей первой встречи она рассказала, что ее личная жизнь состоит из двух самодостаточных половин — одна с человеком в Палм-Бич (ЙОТОЙ), вторая — с сотрудником ее авиакомпании по имени Уолтер.

Это существенное искажение истины, к которому она прибегла в беседе со мной, было опровергнуто в результате изучения записи ее телефонных разговоров в начале текущего года, а именно: от 3 и 5 января 1960 г. с АКУСТИКОЙ — о том, в частности, что Уолтеру была дана отставка вскоре после того, как в жизни СИНЕЙ БОРОДЫ появился СТОУНХЕНДЖ. Хотя СИНЯЯ БОРОДА, безусловно, пользовалась поблажками, которые обеспечивало ей в летной работе служебное положение Уолтера, СТОУНХЕНДЖ наверняка разъяснил ей, что при его обширных связях столь милое ее сердцу щадящее расписание может существовать как при наличии женатого Уолтера, так и без него. Уолтера за борт. Жестоко и цинично? Бывает.

Прекратившиеся отношения СИНЕЙ БОРОДЫ с Уолтером мне тем не менее были преподнесены как по-прежнему существующие. Возможно, это просто удобная версия для таких рядовых ухажеров, как ФИЛД. Единственный твердый вывод из этого: она способна правдоподобно лгать.

Теперь по поводу нашей хронологии. Назовем период с 10 декабря 1959 года по 10 января 1960 года Пиком СТОУНХЕНДЖА. Модена знакомится с Синатрой, обслуживая рейс Вашингтон — Майами 10 декабря, и, учитывая ее способность привлекать внимание, можно с уверенностью предположить, что Синатра приглашает Модену погостить у него в Лас-Вегасе в ближайший уик-энд.

В своих многочисленных телефонных разговорах с АКУСТИКОЙ в этот период она описывает окружение СТОУНХЕНДЖА.

Синатра снял для нее апартаменты в отеле «Пески»; когда она запротестовала по поводу цены, заявив, что не может такого себе позволить, а ему подобную щедрость не позволит и подавно, он только посмеялся и сказал: «Ты ведь со мной, дорогая. Отель даже и не выставит мне счета».

Лас-Вегас, 17–19 декабря 1959 года. У Синатры большое бунгало в «Песках», а кругом коттеджи поменьше, зарезервированные для членов Клана, и он, по свидетельству очевидцев, день и ночь проводит в возлияниях на лужайке у бассейна, принадлежащего только ему и членам Клана. (На данный момент это Джон Бишоп, Сэмми Кан, Сэмми Дэвис-мл., Эдди Фишер, Питер Лоуфорд, Дин Мартин.) Как признается Модена в разговоре с Вилли Рэй (АКУСТИКОЙ), Клан завораживает ее блеском имен.

В телефонном разговоре с Вилли Модена говорит: «В первый день у бассейна я чувствовала себя ужасно — так, словно в первый день в новой школе. Они разговаривают между собой будто на птичьем языке. Кто-нибудь скажет, например: „Тру-ля-ля!“ — и все ржут. Короче, все знают, когда смеяться, кроме меня».

Из расшифровки от 21 декабря 1959 года:

«Вилли. Я бы собрала шмотки и уехала.

Модена. Да я готова была. Если бы не Фрэнк, так бы и сделала.

Вилли. Он все-таки скрасил пребывание?

Модена. Не сразу. Слушай. Когда я увидела его в Вегасе — это был шок! Он был как попугай в своих любимых цветах. Апельсиновом и черном. Вкуса у него ни на грамм. По всему номеру букеты, как воробьи австралийские, они же — райские птицы.

Вилли. Что в этом дурного?

Модена. Да ничего. А у бассейна все время крутили его песни.

Вилли. Ну и как же все прошло?

Модена. Ничего, поладили».

Прокорпев над отчетом для Проститутки под урчание кондиционера, гонявшего прокуренный воздух по опустевшим кабинетам «Зенита», я где-то после десяти вечера — признаюсь — перестал печатать и скрипнул зубами. Все эти подробности наверняка покажутся Хью Монтегю не менее захватывающими, чем первые репортажи о жизни на планете Уран, я же чувствовал себя пошляком, оскверняющим едва пробившуюся наружу струйку истинного чувства. Эта женщина-девочка, тщеславная, как царь зверей, и бороздящая небеса в обществе кинг-конгов и несомненного кандидата в президенты страны, тем не менее в какой-то мере отвечала на мои чувства. Я был почти готов поверить, что стоит нам познать друг друга в постели, и мы сумеем вместе отыскать выход из лабиринтов прошлого. Разве любой на первый взгляд немыслимый любовный роман не бегство из мест заключения? Пальцы замерли на клавишах машинки, пока я размышлял о том, не нарушит ли этот детальный конспект поведения Модены идиллию совместного избавления.

Продолжение расшифровки от 21 декабря 1959 года:

«Вилли. Говорят, Фрэнк молотит классно, это так?

Модена. Не без того.

Вилли. А так ведь не скажешь: сложен не очень.

Модена. Ему и не надо.

Вилли. Думаю, знает, как создать настроение.

Модена. Он так внимателен. Понимает, как важны детали. Внутри, под панцирем, он ласковый и нежный. Ничего не требует. Сам ведет.

Вилли. Кто бы мог подумать!

Модена. Не эгоист.

Вилли. Тебя послушать, так прямо уникум какой-то.

Десять дней спустя Модена проводит новогодний уик-энд в доме Синатры в Палм-Спрингс. Потом снова делится впечатлениями с Вилли: „Я обожаю заниматься с ним любовью. Он такой утонченный“. Днем, пока Модена сидит в гостиной, Фрэнк репетирует с аккомпаниатором новые песни. При этом Синатра расхаживает по комнате, повторяет отдельные пассажи и, проходя мимо, не забывает потрепать Модену по руке или по плечу. И так час за часом. „Фрэнк столько времени проводит на сцене, что счастлив побыть дома, когда нет концерта, — поясняет Модена подруге. — Для него это отдых“.

Вилли. Сущий рай!

Модена. Да, мне нравится Палм-Спрингс.

Вилли. А как обставлен дом?

Модена. В восточном стиле.

Вилли. Этот маленький итальяшка, должно быть, мнит себя сущим дьяволом.

Модена. Он знает, что почем, как держать в руках власть».

(4 января 1960 года)

Однако, когда они снова встречаются в Палм-Спрингс, между ними происходит размолвка. Выдержка из записи от 20 января:

«Модена. Все кончено.

Вилли. Ты шутишь!

Модена. Я больше никогда не позволю себе так хорошо думать о мужике, никогда.

Вилли. А что-то стряслось?

Модена. Он все порушил.

Вилли. Как?

Модена. Не хочу даже говорить об этом.

Вилли. Это жестоко с твоей стороны. Разожгла мое любопытство — и на тебе.

Модена. Он хотел, чтобы я участвовала в том, в чем я не желаю участвовать. Ни в коем случае.

Вилли. Я вижу, тебе нравится втыкать в меня булавки и мучить, пока не подохну.

Модена. Он вздумал пригласить к нам в постель еще одну девушку.

Вилли. Что?

Модена. Я слегка перебрала шампанского и рано отправилась спать. Когда проснулась, увидела в нашей просторной кровати высокую негритянку. Она ему делала сама знаешь что. Он рукой подал мне знак — присоединяйся.

Вилли. Ну и ты?

Модена. Это так нелепо. Я разревелась.

Вилли. Ну естественно.

Модена. Плакать я терпеть не могу. А заплачу — не остановишь. Я просто убежала в ванную и прорыдала там с полчаса, а когда вылезла, девки той уже и след простыл, а Фрэнк принялся извиняться. Я сказала, что он немного опоздал с извинениями. Наверно, я пережала, но мне было наплевать. Мое самолюбие никогда еще так не страдало. Наконец он пожал плечами и сказал: „Ты великолепна, даже с какой-то своей изюминкой, но давай смотреть, крошка, правде в глаза: для меня ты несколько консервативна“. „Фрэнк, — выпалила я, — я уж точно извиняться не собираюсь“.

Вилли. Слишком сильно ты отреагировала.

Модена. Поверь, в этом не было ханжества. Если хочешь знать, я никогда ничего подобного не делала, хотя, наверно, смогла бы.

Вилли. Модена!

Модена. Допустим, если бы я не любила мужчину, но он мне нравился бы как партнер по „земным“ делам и я бы знала, что от этого никому не станет больно, тогда я, может, и вклинилась бы в тройку, а может, и нет.

Вилли. А Фрэнку ты этого не могла сказать?

Модена. Сказала. Следующую ночь я провела в гостевой спальне и дверь заперла. Но наутро я ему это сказала. Он пошутил: „Тогда где же кнопка „огонь“? Раз уж ты не безнадежно консервативна“. „Ты абсолютно ничего не понял“, — сказала я. „Чего же я не понял?“ — переспросил он. „Фрэнк, — призналась я, — твоя нежность меня покорила. Но я ошиблась, возомнив, что подобная близость предназначена только мне. Прошлой ночью я поняла, что ты можешь испытывать похожие чувства и к другим женщинам. Каждая — часть твоей мелодии. Просто мое сердце было ранено, когда я поняла, что не одна у тебя“.

Вилли. Черт возьми, Модена, я всегда говорила, что ты не боишься дойти до крайней черты, будь то в хорошем или в плохом.

Модена. Короче, он все-таки отреагировал. Подошел ко мне, взял за плечи и сказал: „Да если бы вдруг случилось, что ты в моей жизни оказалась единственной, через пару недель я наверняка удавился бы“. Я расхохоталась. Не было сил сдержаться. В этот момент он был такой маленький, такой смешной. Сопля на палочке. Но это была всего лишь игра: он пытался втереться обратно ко мне в доверие. Тогда я сказала: „Послушай, Фрэнк, давай останемся друзьями“. Знаешь, что он на это ответил?

Вилли. И что же?

Модена. На лице его появилось незнакомое мне выражение. Я видела его злым и отвратительным с одним-двумя из его прихвостней; он может быть убийствен к чужакам, которые пытаются лезть к нему на публике, но я никогда не замечала на его лице такого холодного расчета. Он сказал: „Хорошо, останемся друзьями. Ты найдешь во мне незаменимого друга“, и я почувствовала, как меня одним щелчком передвинули из одной половины его мозга в другую.

Вилли. Звучит зловеще.

Модена. Возможно, я сгущаю краски. Но я будто услышала щелчок».

(20 января 1960 года)

Здесь стоит отметить, что вскоре она будет представлена ЙОТЕ. Сейчас час ночи, и я отправляю то, что есть, продолжу завтра — вернее, уже сегодня — вечером, который мне удалось выкроить для этой работы.

12

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38,759,483

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ УПЫРЬ-СПЕЦШУНТ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: УПЫРЬ-А

ОТПРАВИТЕЛЬ: ФИЛД 11 ИЮЛЯ 1960, 15.11

ТЕМА: БЕСПЕЧНЫЙ

Две недели спустя — 5 февраля 1960 г. — СТОУНХЕНДЖ позвонил СИНЕЙ БОРОДЕ в Майами. Не приедет ли она в Палм-Спрингс? «Звездный мальчик намерен заскочить», — сказал певец, имея в виду ЙОТУ.

«А вдруг твой приятель не появится?» — засомневалась Модена.

«Улетишь ближайшим рейсом домой».

Модена описывает все это АКУСТИКЕ как обычный уик-энд в Палм-Спрингс с Синатрой. Знаменитости, друзья и деловые партнеры слетаются из Лос-Анджелеса, Лас-Вегаса и Лахольи, но на этот раз Синатра селит Модену в отеле «Дверь в пустыню» (по ее мнению, второсортном), к тому же черт знает сколько времени — по ее словам, чуть ли не сутки — занимает ловля такси, чтобы добраться до отеля от дома Синатры, а потом обратно в «Пустыню». ЙОТА все не появляется, и Модена собирается домой, в Майами. «А чем тебе я не пара?» — язвит Синатра и уверяет ее, что она ошибается: Джек Кеннеди наверняка появится. (Пересказывая все это АКУСТИКЕ, Модена признается, что в ночь с пятницы на субботу у нее был приступ паранойи: она боялась, что Синатра, если сенатор Кеннеди действительно приедет, отомстит ей и не представит ее ему.)

Однако на следующий день приезжает Кеннеди со свитой и селится в апартаментах в том же отеле. «Я была абсолютно не права, — признается она подруге. — Я-то полагала, что самый шикарный отель в городе — „Инглсайд инн“, но тут поняла, что Фрэнк поместил меня в самый-самый, хотя если ты не в курсе, то „Дверь в пустыню“ похож на ранчо для летнего отдыха».

Приведенное выше взято из записи телефонного разговора с АКУСТИКОЙ от 17 февраля 1960 года, через несколько дней после того самого уик-энда.

«Вилли. А Джек в самом деле обалденно красив?

Модена. По-моему, он мог бы стать кинозвездой.

Вилли. А как одет?

Модена. На нем были серые фланелевые брюки и спортивная куртка. Темно-синяя. Выглядит очень холеным. В общем, роскошный мужчина. Зубы белые-пребелые, и загорел так, что глаза, как фонари, горят. Они у него, знаешь, ирландского типа — с прищуром и озорным таким огоньком, будто между ним и тобой есть какая-то тайна, о которой никто не знает.

Вилли. Ну и реакция после одного рукопожатия!

Модена. Да, на какое-то время все этим и ограничилось. С ним были две его сестры и целая орава мужиков и баб, которых я не знаю, и все они мастерски ловко пресекали любые попытки вклиниться в их интимный круг. Мне совсем не хотелось, чтобы мне дали костлявым локтем по титькам, если я попытаюсь подобраться к нему поближе, — короче, я держалась в стороне. Представляешь, минут через десять он сам отыскал меня в холле и пригласил пообедать на следующий день. Даже извинился, что не может увидеться со мной этим вечером. „Добываем деньги на политику“, — пояснил он.

Вилли. А туда тебя Фрэнк не позвал?

Медена. Существует название для тех, кто вносит большие деньги, — тяжеловесы. Только их, наверно, туда и приглашают. Но я все-таки виню Фрэнка. Странная у него манера: то поманит тебя, то вдруг бросит, потом снова поманит. Знаешь, Вилли, гораздо проще быть его романтическим увлечением, чем другом.

Вилли. Одним словом, вечер у тебя пропал.

Модена. Политические советники сенатора приглашали меня поужинать, но я отказалась и ужинала у себя в номере одна. Это было, мягко говоря, совсем не то, чего я ожидала. Если бы не намеченная встреча за обедом, я бы утром снялась и уехала.

Вилли. А за обедом ты, надеюсь, была с ним одна?

Модена. Да. Он предложил посидеть в моем дворике, а не у него, чтобы нам не мешали.

Вилли. Боялся сплетен?

Модена. За ним увивается столько баб, какие уж там к черту сплетни!

Вилли. О чем же вы говорили? Меня бы паралич разбил.

Модена. Когда мы усаживались — вдвоем, больше никого, — не могу сказать, чтобы я владела собой. Но он, как мне кажется, потрясающий политик во всех смыслах. Он быстро убедил меня в том, что ему действительно интересно разговаривать со мной. Он умеет поставить себя на один уровень с тобой. Задаст вопрос — внимательно выслушает ответ. Знать о тебе он хочет абсолютно все. Я потом узнала, что, если не считать его службы на флоте, он жил весьма обособленно, в привилегированной среде, и теперь, похоже, стремится раздвинуть круг общения. В том смысле, чтобы получше узнать простых смертных. Он был потрясен, когда я сказала, что в старших классах была мажореткой. И тем, что я единственный ребенок. Ведь сам он из такой многодетной семьи. И он, конечно, считал, что я католичка, а я пояснила, что это только с отцовской стороны, к тому же лишь на словах, и вообще в церковь мы не часто заглядывали. „А как вы относитесь к тому, чтобы голосовать за католика?“ — спросил меня Джек. Я собралась было ответить, что мне это безразлично, но поняла, что он ждет более вразумительного ответа, и сказала, что, мол, есть у меня один знакомый, который поклялся никогда не голосовать за католика, потому что на дух не переносит церковь, так как сам в свое время был католиком. „Кто же это? — допытывался сенатор. — Опишите его“. Тогда я призналась, что это мой папаша. „Он что, республиканец?“ „Возможно, стал им в последнее время, — сказала я, — но когда-то он был членом профсоюза и демократом“. Кеннеди вздохнул, грустно так, словно проигрывал выборы прямо здесь, сейчас, и все из-за треклятых перебежчиков, которым опостылел папа, а в итоге прокатили его, Джека Кеннеди, но потом вдруг улыбнулся и сказал: „Да, вопрос только в том, на сколько надо помножить вашего родителя“.

Вилли. Я бы ни за что не сказала ему правду.

Модена. Напротив, если хочешь знать, это растопило последний ледок. Я же не дура, чтобы отвечать ему бестолково и занудно, — интерес увянет на корню. Вилли, он в этом смысле как женщина, но только в этом. Я чувствовала, что моя голова так же важна для него, как и внешность. Когда он спросил, что я думаю насчет голосования за такого молодого человека, как он, я ответила, что вопрос возраста, несомненно, станет помехой для избирателей, имеющих на этот счет определенное мнение, но, поскольку они в основном все равно республиканцы, молодость кандидата не большой грех. Напротив, сказала я ему, возраст может превратиться в достоинство, если, конечно, ему удастся убедить избирателей в преимуществах человека молодого на таком посту. Ведь президент — это как бы член каждой семьи, рассуждала я. Эйзенхауэра, например, все считали дядюшкой. Он для всех был дядюшка Айк. „Это ясно, — согласился сенатор Кеннеди, — а куда меня запишем? В племянники?“ „Ни в коем случае, — нашлась я, — вы должны стать привлекательным молодым человеком, который входит в семью женихом. Если люди почувствуют, что вы им подходите, они вас примут, а еще будет лучше, если они поймут, что в семье с вашим появлением станет веселее“.

Вилли. Ты ему все это высказала? Ну и ну! Вот уж никогда бы не заподозрила, что ты о таких вещах думаешь.

Модена. Да я никогда и не думала. Но он это из тебя вытягивает. С ним чувствуешь себя жутко умной. За одно это в него можно втюриться по уши. Ну, разговор на этом не кончился.

Вилли. Я бы набрала фишек и сбежала.

Модена. Я не из таких. Он спросил, что я думаю насчет Никсона, а, как тебе известно, все мои познания ограничиваются „ящиком“. Но Джек заставляет трудиться твои инстинкты, и я сказала: „По-моему, вице-президент Никсон вам не соперник. Народ его не любит“. „А почему?“ — спросил Кеннеди. „Потому что, — ответила я, — у него голодный вид. А люди не любят голодных. Им становится не по себе“. „А почему?“ — повторил он. „Потому что вид голодного человека бередит в нас мысль: а есть ли вообще хоть какая-то справедливость на этой земле?“ „Если вы правы насчет Никсона, то это приятная новость, — сказал Джек, — разумеется, при условии, что мне удастся одержать победу. — Мы оба рассмеялись, и он добавил: — Я получил от этого обеда с вами огромное удовольствие. Очень бы хотелось провести с вами остаток дня, но у меня через час самолет. Однако я очень хочу увидеть вас снова. Я встречаю массу людей, но вы — редкий экземпляр. Вы — сами по себе“.

Вилли. Вот это комплимент!

Модена. Я была готова чистить ему ботинки. Дала ему свой телефон, и он сказал, что рад бы дать мне свой, да только в этом нет никакого смысла, так как он ночует теперь каждый раз в другом городе. И так будет все ближайшие месяцы. Обещал очень скоро позвонить».

(17 февраля 1960 года)

ЙОТА сдержал свое слово. С 16 февраля по 3 марта 1960 года имеется запись восьми его телефонных звонков СИНЕЙ БОРОДЕ. Позвонив 25 февраля из Денвера, он предлагает встретиться вечером 3 марта в «Уолдорф-Астории». Модена соглашается, и запись звонков из Мэдисона, Чикаго, Уилинга и Балтимора (26 и 28 февраля, 1 и 2 марта) свидетельствует о нарастающем предвкушении встречи.

Экономя ваше время, я приведу лишь два фрагмента — звонки из Чарлстона, Западная Виргиния, от 20 февраля и из Балтимора от 2 марта вечером накануне встречи на следующий день в «Уолдорф-Астории».

«Синяя Борода. Я получила ваши розы. Как вы догадались, что алые розы на длинных стеблях чуть ли не самые любимые мои цветы?

Йота. Они хорошо смотрятся в вашей вазе?

Синяя Борода. Нет слов.

Йота. Хоть это ладится. Черт, сегодня в Западной Виргинии сенатор Хэмфри застал нас врасплох. Заявил, что наша кампания — верх расточительности. А у нас не нашлось чем крыть. Западная Виргиния — очень бедный штат.

Синяя Борода. У вас там, видно, не жизнь, а каторга.

Йота. Вы не представляете себе, как я жду той минуты, когда мы сможем поговорить. Я весь день предвкушаю это, как лакомство. Я очень огорчаюсь, когда не застаю вас дома».

(20 февраля 1960 года)

Звонок из Балтимора 2 марта:

«Йота. Вы обещаете быть завтра там?

Синяя Борода. Я буду. Номер есть, подтверждение тоже. Буду ждать вашего стука в дверь.

Йота. Пожалуйста, только не обманите.

Синяя Борода. Не думайте обо мне так плохо».

(2 марта 1960 года)

Третьего марта началась их связь. Мы бы узнали больше, если бы «жучок», установленный в комнате техниками Будды, работал как следует, однако в данном случае, я полагаю, им пришлось действовать в экстремальных условиях. (Личная безопасность в «Уолдорфских башнях» считается оптимальной.) Запись настолько неразборчива, что придется ограничиться описанием встречи из разговора СИНЕЙ БОРОДЫ с АКУСТИКОЙ 6 марта.

«Вилли. Почему ты не сознаешься, что спала с ним?

Модена. Конечно, спала. Это не вопрос.

Вилли. Останется в памяти?

Модена. Допустим.

Вилли. Влюбилась в него?

Модена. Вероятно.

Вилли. А он?

Модена. Мужчина всегда влюблен в ту, с которой в данный момент занимается любовью, верно?

Вилли. Хотелось бы мне этому верить.

Модена. Вообще, по-моему, не стоит об этом. Просто мы с тобой по-разному смотрим…

(Молчание)

Вилли. Что-то стряслось?

Модена. Не знаю. Наверное, боюсь боли. Перед ним проходят ведь тысячи людей каждый день.

Вилли. У тебя тоже, когда ты на работе. Ну, пусть сотни.

Модена. Но в голове у меня только он.

Вилли. В постели он лучше Фрэнка?

Модена. Я не хочу в это вдаваться».

(6 марта)

Дальше несколько страниц уверток и недомолвок, пока наконец наша дама не разоткровенничалась.

«Модена. Такое впечатление, что у меня два привода: один работает, на другом сцепление полетело. И с косметикой беда: если быстро не накрашусь — раз-два, и порядок, то потом тыркаюсь-тыркаюсь, и все не то. Еще в голове застряло, что надо платье другое надеть. К тому моменту когда он постучал в дверь, я была как выжатый лимон. Уже и видеть его не хотелось. Прямо какой-то роман с привидениями: девица по уши влюблена, но где же Он? И есть ли Он в природе?

Вилли. Мне он представляется вполне реальным персонажем.

Модена. Постарайся понять. Он был для меня голосом в телефонной трубке. Целых три недели. Под этот голос я каждую ночь засыпала. А каждое утро первое, что я видела, просыпаясь, были восемнадцать алых роз на длиннющих стеблях. Однажды, расправляя их в вазе, я уколола палец, и маленький шип кольнул меня так, будто он сказал мне жестокое слово, вдруг, ни с того ни с сего. Но вот мы наконец одни, а я почему-то стесняюсь целоваться. Потом все же да, и у него весь рот в моей помаде, а губы у него сухие как наждак. Разговор не клеится. Мы будто троюродные брат с сестрой, которым только что приказали: женитесь. К тому же он совсем не так привлекателен, как в Палм-Спрингс. И лицо какое-то опухшее. „Я выгляжу ужасно, верно?“ — спросил он. „Ужасно — слишком сильно сказано“, — лучшее, что я нашлась ответить. „В ходе предвыборной кампании, — признался он, — приходится пожимать руки стольким людям, которые тебе совсем не по душе, есть стоя, постоянно слышать собственный голос, повторяющий раз за разом одно и то же, что в конце концов самое живое в тебе деревенеет и прячется куда-то глубоко-глубоко. Поэтому у всех политиков в этот период такое глупое выражение лица. Они постоянно боятся подпустить ветерку“.

Вилли. Подпустить ветерку? Это что значит?

Модена. Если не понимаешь, переводить не стану. А то пришлось бы употребить слово, которое я не употребляю.

Вилли. Ясно. Испортить воздух. Да, это будет обалденный президент!

Модена. Вот-вот, я ему так и сказала. Засмеялась и говорю ему: „Вы станете потрясающим лидером нации, потому что не воспринимаете себя слишком серьезно“. „Фокус в том, чтобы остаться таким же“, — сказал он. И тут я снова почувствовала себя комфортно. У нас с ним много общего.

Вилли. Но только не в этом, Модена! Ты-то к себе ох как серьезно относишься!

Модена. Неправда. Или не совсем правда. Во мне много разных слоев. В нем тоже. По-моему, он все еще пытается познать себя, так же как я постепенно пытаюсь докопаться, кто я и что я. И все время стараюсь добиться большего. Короче, ты не поверишь — как только мы прыгнули в постель, все сразу стало проще.

Вилли. А кто лучше — Джек или Фрэнк?

Модена. Из тебя вышел бы классный репортер. Джек говорит, что у всех у них есть одна безотказная кнопка. Любопытство. Разожги их любопытство — и можешь терзать их часами. Ответа ты от меня не добьешься.

Вилли. Ладно, я уже сама догадалась кто.

Модена. Спрашивать не стану».

(6 марта 1960 года)

Другая фраза из разговора с АКУСТИКОЙ (9 марта, 1960) свидетельствует о том, как страдает от одиночества СИНЯЯ БОРОДА в отсутствие ЙОТЫ: «Теперь, когда он уехал, меня будто выпотрошили». Полнейшее счастье и полнейшая опустошенность — вот составляющие ее отношения к нему.

СТОУНХЕНДЖ, если позволите, случай совсем иного рода. Внимание СТОУНХЕНДЖА к ее запросам — все эти россыпи даров оральных — влечет ее как наркотик наркомана. Копать тут дальше? Жду ваших соображений.

13

Жду ваших соображений. Ответ на мой запрос должен был поступить к утру, но к этому времени я был во власти чудовищного похмелья. Накануне вечером, отправив телеграмму по каналу УПЫРЬ-СПЕЦ., я, как обещал, пошел ужинать с Тото Барбаро и совершил ошибку, попытавшись пить с ним на равных. Теперь единственным утешением могло служить лишь то, что отрава оказалась бесплатной. К моему удивлению, Ховард проявил великодушие и списал растрату по статье «Накладные расходы».

— Я рад, что ты взял на себя заботу о Барбаро, мне хлопот меньше, — признался он. — Пои его, корми, выуживай все, что можешь, только ничего не обещай.

В начале застолья я чувствовал жуткую усталость. Ничего удивительного — две ночи подряд я спал на письменном столе.

Тото ждал меня в выбранном им ресторане. Испания, средневековой декор, мрак и, естественно, дорого. Название заведения — «Уголок Сервантеса» — было чуть не выдавлено из моей памяти богатырским abrazo[153], в котором я утонул, едва подойдя к его столику. Человек он был могучий. Я начал понимать, какую существенную роль может играть обыкновенное объятие в сигнальной системе общения со «своими», наблюдая, как он то и дело встает из-за стола, приветствуя проходящих мимо нас кубинцев. К тому же эти паузы были для меня передышкой. Ведь после каждого из бесчисленных golpes[154] кубинского рома в сопровождении «единственного в своем роде» угря и похожих на кальмары тапас Барбаро неизменно возвращался к вопросу о деньгах.

А какая могучая стать! Большая круглая голова, лысая, если не считать венчика стриженых седых волос на затылке, от уха до уха. Голова эта по параболе переходила в плечи, и Барбаро был бы похож на борова, если бы не профессорские очки в стальной оправе, придававшие ему ученый вид. Из-за своих поистине необъятных размеров он носил черные водолазки, и если бы он приспособил сверху белый воротничок, то легко сошел бы за священника в весе слона — не слишком веселая компания для времяпрепровождения. Кубинский же юмор до поры до времени был для меня не прозрачнее кубинского рома. Мы снова и снова возвращались к бюджету. Скоро мне стало ясно: Барбаро пытается не убедить меня, а втемяшить свои доводы мне в башку. Моя плоть, похоже, постепенно обмякала, и не ровен час завтра я не смогу противостоять ему в очередном споре.

— Ваш Эдуардо — скряга, — напирал Тото.

— Решение принято наверху, — отбивался я. — Вы ставите Эдуардо в сложное положение.

— Не в такое уж и сложное для него, а для меня — немыслимое. Вы предлагаете сто пятнадцать тысяч долларов в месяц! Это же издевательство. Нам необходимы серьезные деньги. Вы что, не знаете, сколько среди нас тут, в Майами, бедняков? Многим уже поздно учить новый язык, да и темп здешней жизни слишком для них стремителен.

— Я привез вам из Вашингтона десять тысяч долларов.

— Поделить на пять — это всего лишь по две тысячи на каждого из пяти руководителей фронта. Жалкая подачка, да и то слишком громко сказано.

— Предположим, мы дадим вам семьсот сорок пять тысяч ежемесячно, как вы просите. Вы человек сострадательный. Вам придется выбирать между покупкой приличных катеров и желанием дать больше хлеба своим беднякам, и, я уверен, вы предпочтете второе. Потом ваша военная акция не принесет искомого результата. Бойцы окажутся оснащены не на уровне. В итоге тому, кто одобрил затребованную вами сумму, придется отдуваться за последствия. Карьера, блестящие перспективы — все полетит к черту. Кто в Вашингтоне захочет так рисковать своим будущим?

Он подался вперед и постучал двумя пальцами по моей груди.

— Ты молод и зелен, chico, поэтому я не стану трезвонить о твоей промашке. Ведь ты только что выдал мне, что эти ваши пресловутые «состоятельные американцы» не кто иной, как офицеры ЦРУ.

— Я просто не так выразился.

— Правильно или нет, только не пытайся убедить меня, что твой кассир не ЦРУ. Я вас, цэрэушников, за сто миль чую.

— Я — нет.

— Ты, chico? Нет, конечно же, нет. Только тогда я не кубинец, а кукарача. — И он прошелестел пальцами по столу, изображая галопирующего таракана и заливаясь от восторга смехом, настолько убийственной показалась ему собственная острота.

— «Назови как хочешь розу — пахнет сладко все равно», — продекламировал я, чем вызвал новый взрыв хохота.

Когда он опять заговорил о деньгах, прежняя враждебность явно подтаяла.

— Вашему «состоятельному американцу», — на самом деле он произнес по-испански: el americano opulente de Usted, — следовало бы куда больше знать о кубинском народе. Без свободы мы вырождаемся. Обретаем все те дурные свойства, которые вы в нас видите. Под пятой хозяина мы проявляем естественную реакцию раба — бешеную ярость. Мы развращены, неумелы, ненадежны, тупы. Нет на свете существа хуже несчастного кубинца. Но дайте нам в руки рычаги нашей судьбы, и ни одна нация в мире не сможет соперничать с нами на поле брани в изобретательности, отваге, преданности и смекалке. Наша история пестрит победоносными революциями, одержанными силами всего нескольких сотен бойцов. И это потому, что в нас сидит дух истинной демократии. Как сказал однажды Хосе Марта, свобода — сущность жизни. Все, что делается, когда ее нет, — несовершенно.

— Золотые слова, — сказал я. Ром делал свое дело.

— За вашу американскую демократию! — провозгласил Тото, поднял рюмку и одним махом опрокинул ее.

Я поступил так же.

— Да, — продолжал он, — ваша американская демократия, возможно, пытается понять нашу, кубинскую, но, увы, ей это не дано. Потому как ваша зиждется на равноправии голосов, а нашу надо искать в силе наших чувств. Когда один индивид наделен большим стремлением изменить ход истории, нежели другой, голос первого считается за два. Вот как мы голосуем на Кубе. Чувствами. Дайте мне денег, и будет вам кубинская демократия. Деньги ваши, наша кровь.

— Железная логика, — сказал я. — Подобные штуки мы обсуждаем на школьных уроках.

— Ты мне в сыновья годишься, — снисходительно заметил Тото. — Но поскольку работаешь на «состоятельного американца», позволяешь себе подобные колкости. Однако необходимость получить ваши деньги, чтобы купить на них оружие, заставляет меня продолжать: я хочу, чтобы вы лучше понимали мою страну. Куба — страна монокультуры. Кто-то считает, что главных статей у нас две, имея в виду и табак, но фактически мы выживаем, выращивая сахарный тростник. Это единственное, что приносит нам выгоду. Поскольку спрос на сахар на мировых рынках колеблется, наша судьба нам неподконтрольна. В этом веке мы продавали наш сахар от паршивого цента за фунт до максимум двадцати центов. В экономическом смысле мы шарик на колесе рулетки. — Он тяжело вздохнул и положил увесистую руку мне на локоть. — Мы хвост, который виляет из стороны в сторону в зависимости от колебаний экономики других народов. Отсюда и наше патологическое стремление самим творить нашу историю. Такова природа азартного игрока. Мы доверяем нашим чувствам.

Мне стало немного легче. Не знаю, что повлияло, возможно, алкоголь, но я понимал его испанскую речь, а он пустился в рассуждения о разнице в политике двух стран.

— Американский законодатель, — уверял он меня, — провалившись, испытывает лишь собственное унижение. Ваши люди измеряют свою ценность меркой своего эго. Когда американец терпит политическое поражение, в его эго образуется дыра, только и всего. На Кубе такое поражение — это нередко гибель. Убийство для нас, видишь ли, одна из элементарных форм неприятия. Любопытная разница.

— Согласен.

— Фидель — хороший малый, когда ты с ним с глазу на глаз, понимаешь меня?

— Я слушаю.

— Он на Кубе вождь по одной простой причине. Cojones[155]. Более мужественного человека не встретишь.

— За что же вы его ненавидите?

— Ненависти у меня к нему нет. Я не признаю его. Студентом, в начале тридцатых, я поддерживал Рамона Грау Сан-Мартина[156]. Рамон это оценил. Я считался самым крутым в своем потоке, а там, в Гаванском университете, ценность каждого измерялась отнюдь не интеллектом. О нас судили по нашим cojones. Мы были самыми крутыми студентами в мире. Кто бы стал у нас в университете уважать студента, у которого не было под рубашкой револьвера. В нашем потоке я был первым заводилой, и главной моей целью было устранить нашего насквозь продажного и окончательно запятнавшего себя тогдашнего президента Мачадо. И я бы наверняка преуспел, будь у нашего политического лидера Рамона Грау Сан-Мартина подходящих размеров cojones. Когда он сказал мне, что не поддержит эту акцию, я голыми руками разнес в щепы его письменный стол. Роберто, я поднял этот стол в воздух и грохнул его об пол так, что он разлетелся на куски. Да, в свое время ребята меня уважали.

— Вот так же уважали когда-то и Фиделя, — продолжал Тото. — Помню, как в конце сороковых годов он ввязался во внезапно возникший спор с другими студенческими вожаками. На смелость — кто кого. Надо было разогнаться на велосипеде и въехать в кирпичную стену. На полной скорости. Никто не смог. Сворачивали в последний момент. А Фидель на полном ходу вмазал в стену. Потом друзья отвезли его в больницу. Спустя час он появился с перевязанной головой и сломанным носом и выступил с речью.

— Так почему все-таки вы его не одобряете?

— Он безответствен. Ему бы стать бандитом. Вроде вашего головореза с Дикого Запада Билли Малыша. У него такая железная воля, что он никогда не оборачивается назад. Чем больше риск, тем шире его улыбка. Хотя коммунизм и не близок ему по духу, по темпераменту Фидель приемлет эту идеологию, ибо она провозглашает: «Воля народа воплощена в воле вождя». Это единственная роль, которую Фидель считает достойной себя. Поэтому он и снюхался с коммунистами. А в итоге стал наихудшим вариантом правителя для Кубы.

— А кто был бы лучшим?

— О, chico, я бы прежде всего сказал, что это должен быть мудрый человек, демократ, который мыслит здраво и разумно следит за сохранением извечного для Кубы баланса. В моей стране такого рода равновесие следует искать между состраданием и коррупцией.

— Тото, да это же вы!

— Я не обижаюсь. Понимания разумных форм коррупции — вот чего не хватает Фиделю. А Геваре и подавно. Они не понимают аллювиальности коррупции.

— Чего?

— Это как река течет. Река, черт возьми! Вот послушай! Я враг вульгарного грабежа. Патологическую алчность не следует поощрять. Но известная мера коррупции ко всеобщей выгоде — совсем другое дело. Люди на ответственных постах должны отвечать на подношения. Скромный ручеек помогает смыть грязь хотя бы уже потому, что оберегает от куда более опасных соблазнов. А Фидель не в состоянии понять ценность коррупции. Он слишком темен сердцем. Ошибки в оценках — чудовищные. Например, по отношению к вашим рэкетирам. — И замолчал.

— Гангстерам?

— Ну да, вашим рэкетирам. Это ведь большие люди. Они не простят Кастро потери своих казино. Это колоссальная ошибка. Фидель подпалил им хвосты, и они в ярости. Отважиться на то, чтобы перекрыть этой публике доступ к таким источникам дохода, можно только в одном случае — если ты готов физически их ликвидировать.

Мы ели и пили уже два с лишним часа, и лицо Тото стало багровым, дыхание шумным. Всякий раз, когда он затягивался сигарой, его просмоленные, как кузнечные мехи, легкие издавали утробный звук. Если уж продолжить речную тему, то его собственное дыхание, похоже, никак не могло преодолеть стремнины, и он втягивал в себя воздух со скрежетом проржавевшего насоса.

Тем не менее он продолжал говорить. Официанты стояли у дальней стены. Было уже поздно, но Барбаро махнул им рукой, требуя еще golpe. Я почему-то ощутил гораздо большую неловкость, чем могла бы вызвать обстановка.

— Мы, кубинцы, любим утверждать, что в Гаванской бухте по вечерам при свете звезд вода расцвечена всеми красками павлиньего хвоста. Трудно поверить, пока сам не увидишь. Хотя и у вас в Бискейн-Бей есть какие-то намеки на тропическую роскошь, ваши воды лишены магии нашего, кубинского, космоса. Сколько там оттенков! Какая россыпь огней — и небесных, и адских! В Гаванской бухте мы видим отражение всех наших эмоций и чувств. И начинаем понимать, что в нашем существовании благородно, а что порочно и недостойно, — мы видим великолепие и озарение, мерзость и вероломство. Мы заглядываем во все потайные уголки одиозного. Там, в Гаване, при свете звезд, мы можем наблюдать все метаморфозы, какие происходят со стихиями. — Он вдруг резко поднялся и сказал: — Я обожрался. — А когда я поглядел на него с некоторым удивлением, ожидая какого угодно, только не такого продолжения, Тото достал коробочку с пилюлями, открыл ее, не обнаружил той, что искал, среди дюжины разноцветных пилюль доброй половины оттенков вечерних вод Гаванской бухты, затем описал круг рукой: дескать, хватит, ужин окончен и мне пора класть деньги на тарелочку. — Пошли отсюда, — буркнул он.

Заметно пошатываясь, но куда более властно, чем в трезвом виде, Тото взял меня под руку, будто он вел меня, а не навалился всей тушей, ища опоры. Мы вышли из ресторана на неплохой для нашей кондиции скорости и без труда отыскали на стоянке мою машину — в этот поздний час она там стояла одна.

— Отвези меня в мотель.

Тото жил в мотеле неподалеку от моего. По дороге я ожидал, что он вот-вот рухнет. Когда же я притормозил на красный свет, он сделал отмашку — дескать, давай вперед.

— У вас прихватило сердце, — сказал я.

— Si.

— Едем в больницу.

— Далеко. — Он кашлянул. — У меня достаточно лекарств.

Когда мы добрались до его номера, он был весь в мыле словно загнанная лошадь. Наверняка был в нашем заезде момент, когда он подумал, что это конец, — так доверительно, будто я приходился ему братом, всхлипнул он:

— Ай-й-й, hermano[157]! — и ткнулся лбом в мое плечо, превозмогая боль. В комнате он рухнул на кровать, затем приподнял руку и, изобразив большим и указательным пальцами размер пузырька — совсем крохотный, — прошептал: — Нитроглицерин.

Я испугался, что вот сейчас открою шкафчик, а пузырька не окажется, но тот нашелся моментально. Надпись «Нитроглицерин» была на одном из семи разномастных пузырьков с лекарствами всех видов и размеров. Выстроившись в рядок на узенькой стеклянной полочке, они чем-то напоминали заднюю шеренгу шахматных фигур.

Потом произошло чудо. Тото бросил две крошечные белые пилюльки под язык, извинился, прикрыл за собой дверь в ванную и после оглушительного приступа рвоты и прочих извержений вернулся в комнату, настолько оправившись, что откупорил бутылку añejo[158] и настоял на очередном golpe. Прежде чем глотнуть, он сунул в рот еще одну таблетку нитроглицерина.

— Вот так в один прекрасный день я и умру от разрыва сердца, — заявил он. — Это будет расплатой за мое обжорство. То самое обжорство, которое, chico, заменяло мне неуемную жадность, — по-испански это прозвучало как voracidad prodigiosa, — которую я, достопочтенный председатель сената, никогда не позволял себе удовлетворять.

— Ole, — произнес я и поднял бокал.

— Да, вот так и умру — внезапно, от разрыва сердца, — повторил он. — А когда это произойдет, вы потребуете вскрытия.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть, не был ли я отравлен.

Я попытался вежливо улыбнуться. Древний постулат семейства Хаббардов гласил: никогда не спеши с ответом на экстравагантное заявление.

— Прошу прощения, — произнес я, — не могли бы вы уточнить?…

— Я умру от инфаркта, — провозгласил он в третий раз. — А вскрытие может установить, подсыпали мне при этом какой-нибудь химии или нет.

Я вздохнул. Вряд ли это был подобающий моменту звук, однако я просто не желал брать на себя обязательства, от выполнения которых в дальнейшем мог уклониться.

— Только полиция, Тото, или ваши родственники, — сказал я, — могут потребовать вскрытия. Я же ни то ни другое.

— В данный момент ты мне физически ближе родного сына. И уж наверняка будешь повыше полиции. Фактически, я уверен, ты можешь приказать им что делать.

— Да я и штраф у них оспорить не могу.

— Chico, тебе нет никакой нужды признаваться мне, что ты — ЦРУ, но, ради Бога, не чувствуй себя обязанным каждый раз это опротестовывать. Я не стану затруднять тебе жизнь больше, чем надо. Но один момент важен чрезвычайно: надо отправить весточку наверх… — Он разогнул указательный палец, ткнул вверх и добавил: — …нашему отцу. — Я на мгновение решил, что Тото имеет в виду нашего общего Отца Небесного, но он тут же пояснил: — Нашему, который твой.

— Вы ведь с ним даже незнакомы.

— Я знаю, кто он. Короче, мне обязательно надо поговорить с твоим отцом.

Теперь по крайней мере я усек, за каким чертом Фаустино Барбаро искал моего общества. И хотя особой симпатии я к нему не питал, все же почувствовал себя уязвленным.

— Я не стану предпринимать попыток связаться с ним, пока не буду знать больше.

— Это касается его благополучия.

— Вы в состоянии позаботиться о благополучии моего отца?

— На меня вышли два парня. Мерзкие типы. Они говорят, что работают на него.

— Кто же это?

Затхлая волна, букетом напоминавшая пережаренное свиное сало, накатила на меня. Я кожей ощутил его страх.

— Это обездоленные, — выдавил он наконец.

— Бедняки? Кубинцы?

— Нет. Американцы. Богатые американцы. — Вид у него был несчастный. — Пораскинь мозгами. Это же просто.

— Кастро отобрал у них казино? — спросил я.

Он едва заметно кивнул.

— Позвольте мне обозначить кое-какие координаты, — сказал я. — Те, кого я представляю, контактируют с самыми разными людьми. В том, что вы мне сказали, нет ничего необычного.

— Это потому, — сказал он, — что ты не доводишь умозаключение до логического конца. El ultimo, chico[159].

В этот момент градус тревоги во мне буквально зашкалило, словно пожарная машина, душераздирающе воя сиреной, внезапно вылетела из-за угла. До меня наконец-то дошло, что комната Фаустино Барбаро может — должна! — прослушиваться. И весь этот разговор вполне может быть провокацией.

— Могу вас заверить, — заявил я, — что мой отец никоим образом не может быть причастен к такого рода проекту, поэтому нелепо дальше об этом рассуждать.

Не знаю, в какой именно части мое заявление оказалось дырявым, ведь произнесено оно было четко и звучало для моих ушей на удивление правдиво и убедительно, тем не менее Тото откинулся в кресле и ткнул утомленным перстом в один из осветительных приборов, как бы говоря: «Откуда нам знать, где они спрятали эти маленькие штучки?» — и при этом медленно и похотливо подмигнул.

— В таком случае, chico, — произнес он, — пожалуй, не стоит тебе звонить папаше. — Но вид у него при этом был довольный, будто он понимал, что никуда я не денусь, позвоню.

В ту ночь я быстро заснул. Не прошло и пяти минут после возвращения в «Пальмы», как выпитое, вкупе с событиями этого вечера, вышибло из меня дух, словно ударом ледоруба.

14

Очнулся я наутро с ощущением беды, и жуткое похмелье все еще давило на меня, когда в «Зенит» в 10.32 по обычному каналу поступил ответ Проститутки на мой вчерашний запрос. Похмелье там или не похмелье — хорошо, что я на месте, чтобы принять послание босса.

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38, 761, 709

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ ЗЕНИТ-ОБЩИЙ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: РОБЕРТ ЧАРЛЗ

ОТПРАВИТЕЛЬ: ГАЛИЛЕО, 12 ИЮЛЯ, 1960, 10.29

ТЕМА: ВАВИЛОНСКИЙ БАЗАР

Могу заметить, что твои вавилоняне представляются мне такими же чудными, как индейцы племени квакиутль. Наркотическая зависимость от даров оральных? Лично я всегда понимал оральное буквально. Мой опыт подтверждает, что ответственные люди позволяют себе одно — и только одно — отступление от магистрального направления, заданного отцами-основателями рода человеческого, а именно допотопную практику содомии. Тут резервы генетической памяти могут быть вскрыты за счет временного загрязнения вида. (Известно любому селекционеру.) Совершенно очевидно, что твои вавилоняне населяют иную планету. Я всегда считал, что дар оральный — это что-то вроде мороженого с клубничиной наверху. Короче, продолжай свою в остальном прочем завидную деятельность. Вешай повыше сено на просушку! Интересно, когда щуроглазастый вступит в большой белый особняк, украсят ли залы пучками сена в честь Мисс Сеновал?

Я просидел в ступоре полчаса. Даже пальцем пошевелить было трудно. На синевато-багровом фоне моего отравленного сознания четко обозначился силуэт коленопреклоненной Киттредж в позе, не оставлявшей сомнений в конечном смысле приапических реминисценций Хью Монтегю. Я не знал, что делать: возмущаться, озаботиться состоянием психики Хью или просто успокоиться и признать, что начальство изволило пошутить.

Впереди был полновесный рабочий день, а вечером — очередная порция БЕСПЕЧНОГО. Поэтому я решил проигнорировать послание Проститутки. Пусть себе подергается на своем шатком насесте где-то там в далеком далеке мой любезный Хью Монтегю, поводырь в стойкости духа, во Христе, в приличиях и преданности делу, магистр утонченного искусства разведки, а заодно и приапическая скотина! За компанию я разозлился и на себя. Я дивился плотскому роскошеству Модениной жизни. Собственный багаж казался мне просто ничтожным. Там квартировали разве что случайные уругвайские шлюхи плюс бездарный роман с Салли Порринджер. Моденино описание Синатры — «нежный, энергичный, без фокусов» — вонзилось в меня, как кинжал. Сам собой возникал вопрос: способен ли я стать любовником такого класса? Ответ был, увы, ясен: не похоже! Только не с хаббардовскими задатками!

Дальнейшие несколько минут я посвятил тщательному визуальному анализу окружающей среды — проверенный способ восстановить душевное равновесие. Если за все эти годы я ни разу не удосужился описать ни одну из контор, где мне довелось трудиться, то лишь потому, что это скука смертная, всегда одно и то же: стены непременно белые, а если не белые, то уж наверняка желтые, бежевые или светло-зеленые. Мебель металлическая, цвета торпедного катера. Кресла — белые, коричневые, серые или черные, на сиденьях — часто подушечки; не вставая, можно передвинуться от письменного стола к столику с пишущей машинкой. Кресло для посетителя — пластиковое, желтое, красное, оранжевое или черное. Пол, если не покрыт серым линолеумом, обязательно застелен зеленым или коричневым ковролином. Подбор фотографий ограничен, хотя специальной инструкции на этот счет нет. Будь у меня приличный снимок Модены, я бы все равно не поставил его на стол. Он выглядел бы так же нелепо, как бутылка с кетчупом. На одной стенке у меня висела карта южной части Флориды, на другой — карта Кубы, а в простенке посередине — календарь с двенадцатью гаванями штата Мэн. Еще имелась темно-зеленая корзинка для мусора, приставной дубовый столик с пепельницей, зеркало у двери, металлический книжный стеллаж с четырьмя полками и маленький литой чугунный сейф, а кроме того, люминесцентные лампы на потолке и настольная лампа. Подобная обстановка сопровождала меня повсюду, где я только не трудился на управление, и о собственном кабинете со стенами до потолка пока можно было только мечтать. На моем этаже в «Зените», в громадном, размером со стадион, помещении, таких, как у меня, стойл было восемьдесят.

Иногда мне казалось, что функция столь мрачных сооружений — заставить мысль сотрудника работать даже тогда, когда мозги вот-вот разорвутся в клочья. Мои серые стены-перегородки выглядели будто бледные школьные доски, с которых миллион раз стирали написанное. Поразмышляв столь незатейливым образом, я окунулся в работу. И только вечером принялся за отчет для Монтегю.

СЕРИЯ. НОМЕР: Джей/38, 762, 554

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ УПЫРЬ-СПЕЦШУНТ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: УПЫРЬ-А

ОТПРАВИТЕЛЬ: ФИЛД, 12 ИЮЛЯ, 1960, 23.41

ТЕМА: БЕСПЕЧНЫЙ

Учитывая вашу реакцию, постараюсь быть более кратким. ЙОТА звонит СИНЕЙ БОРОДЕ 4, 5, 8, 11 и 14 марта из Конкорда, Нью-Хэмпшир; Харрисберга, Пенсильвания; а также из Индианаполиса и Детройта. Восемнадцать роз на длинных стеблях доставляются ей ежедневно. Оба собеседника ждут не дождутся следующей встречи.

Однако 17 марта интонации заметно меняются. Вот фрагмент разговора ЙОТЫ с СИНЕЙ БОРОДОЙ, записанного в номере отеля «Уиллард» в Вашингтоне. К сожалению, расшифровка пестрит проблемами.

«Йота. Фрэнк тебе звонил?

Синяя Борода. В последние дни нет.

Йота. Я пытался вчера вечером дозвониться до тебя в Майами-Бич.

Синяя Борода. Жаль. Я, видимо, выходила.

Йота. Надеюсь, с хорошим другом.

Синяя Борода. О, просто со стюардессой, с которой мы вместе работаем.

Йота. (Неразборчиво.)

Синяя Борода. (Неразборчиво.)

Йота. (Неразборчиво.)

Синяя Борода. (Неразборчиво.)

Йота. Да, разумеется. А кстати, почему бы тебе не пойти на премьеру Фрэнка в „Фонтенбло“?

Синяя Борода. Я давно жду этого момента.

Йота. А сколько Фрэнк пробудет в Майами?

Синяя Борода. Десять дней.

Йота. Прекрасная возможность повидаться с ним.

Синяя Борода. (Неразборчиво.)

Йота. Я хочу назначить тебе свидание в „Уолдорфе“ двадцать шестого. Можешь подогнать свое расписание соответственно?

Синяя Борода. Конечно. Но…

Йота. Да?

Синяя Борода. Это же целая вечность.

Йота. (Неразборчиво.)».

Все остальное неразборчиво.

(17 марта 1960 года)

С 18 по 31 марта, пока Синатра дает концерты в «Фонтенбло», СИНЯЯ БОРОДА четырежды летает из Майами в Вашингтон и обратно. Когда не в рейсе, ночует в том же отеле. За этот период записей телефонных звонков кандидата не имеется, но из разговора СИНЕЙ БОРОДЫ с АКУСТИКОЙ от 31 марта мы узнаем, что СТОУНХЕНДЖ прислал в номер СИНЕЙ БОРОДЫ звукооператора из своей команды (по кличке Истребитель), и тот по винтику перебрал ее телефон. На недоуменный вопрос СИНЕЙ БОРОДЫ по этому поводу СТОУНХЕНДЖ ответил: «С годами становлюсь осторожнее». Можно предположить, что «жучок» Будды был обнаружен и обезврежен. Именно в этом, возможно, кроется причина отсутствия записей разговоров между СИНЕЙ БОРОДОЙ и ЙОТОЙ в период с 18 по 31 марта.

Имеется, однако, запись двух разговоров (21 и 31 марта) СИНЕЙ БОРОДЫ с АКУСТИКОЙ. Сей факт указывает на то, что «буддисты» поставили «жучок» и в доме последней в Шарлевойе, штат Мичиган. Содержание части разговора от 21 марта заслуживает пространной цитаты.

«Модена. Никогда заранее не знаешь, кем на этот раз проявит себя Фрэнк — доктором Джекилом или мистером Хайдом, но, когда он бывает мил, поверь, Вилли, — это… ну просто звездопад над Алабамой! Должна тебе признаться, что такая жизнь в открытую куда приятнее, чем все эти недели пряток с Джеком по щелям и углам. Я обожаю Джека, но Фрэнк на сцене — это человек особой породы. Он всецело подчиняет тебя себе. Во время вечернего концерта я сидела за столом кое с кем из его друзей, и они просто не сводили с него глаз.

Вилли. А кто там был за столом?

Модена. Ну, из тех, чьи имена тебе знакомы, Дин Мартин и Дези Арназ. Но не в них дело! Все смотрели только на Фрэнка. Он прищелкнет пальцами, задавая такт, и — все заворожены. Все жены в зале готовы сбежать с ним не раздумывая. А когда он поет о любви, плачут мужчины.

Вилли. А что он пел?

Модена. Да много чего… „Любовные письма на песке“, „Марию“, „Как бездонен океан…“ Это было бесподобно. А в финале — „Он держал целый мир в руках“.

Вилли. Неужели ты снова закрутила с Фрэнком?

Модена. Вот и нет, мисс Всезнайка. Там все. А потом, он без ума от Джульетт Прауз. Она к нему как приклеена.

Вилли. Это не мешает ему попытаться приветить вас обеих зараз.»

(27 марта 1960 года)

В этот момент Модена вдруг обрывает разговор и вешает трубку. Есть еще одна коротенькая запись, минутой позже — на этот раз в «Фонтенбло» перезванивает Вилли, но оператор говорит ей, что мисс Мэрфи просила ни с кем вне отеля ее не соединять.

Вот и все, что у нас есть до следующего долгого разговора с Вилли, который происходит по инициативе Модены 31 марта. На мой взгляд, стоит привести из него большие куски.

«Вилли. А где сейчас наш кандидат?

Модена. Агитирует где-то.

Вилли. В Нью-Йорке вы так и не увиделись?

Модена. Нет.

Вилли. Я считала, что вы должны были встретиться двадцать шестого.

Модена. Ну так не встретились.

Вилли. Он не смог?

Модена. Я опоздала на самолет.

Вилли. Что?

Модена. Опоздала на рейс.

Вилли. А что он на это сказал?

Модена. Он спросил, что стряслось, и я сказала: „Опоздала. Со мной это бывает. Мне приходится так часто приезжать вовремя, чтобы не опоздать на рейс, когда я на работе, что, когда я сама по себе, бывает — опаздываю“.

Вилли. На этом, должно быть, ваши отношения с Джеком закончились.

Модена. Ничего подобного. Мы говорили с ним буквально на другой день и увидимся восьмого апреля в Вашингтоне, после того, как пятого пройдут первичные в Висконсине.

Вилли. Значит, он не был расстроен?

Модена. Был холоден. Наверно, как и ты, решил, что я опять с Фрэнком. Иногда мне начинает казаться, не сошелся ли он со мной в первую очередь потому, что хотел проверить, сможет ли отбить девушку у Фрэнка.

Вилли. Чем поклянешься, что не переметнулась обратно к Фрэнку?

Модена. Нельзя обнаружить факт, если он не существует.

(Молчание.)

Вилли. Ладно. А что ты надевала на прощальный прием, который Фрэнк устроил в „Фонтенбло“?

Модена. Бирюзовое платье и туфли в тон.

Вилли. Ого, с твоими-то смоляными волосами! Наверняка все отпали. Представляю себе, как твои зеленые глаза оттеняла бирюза.

Модена. Пришлось поломать над этим голову.

Вилли. Как я тебе завидую! С кем-нибудь новеньким познакомилась?

Модена. Фрэнк представил меня человеку по имени СЭМ ФЛАД. Держится невероятно самоуверенно, и все, кто сидел за его столом, с почтением относились к нему. Мне эта компания понравилась. Все мужчины выглядели будто персонажи музыкальной комедии.

Вилли. Что, все такие красавцы?

Модена. Да нет, я имею в виду мюзикл типа „Парни и куколки“. Один там был под потолок ростом и тянул фунтов эдак на триста. А другой выглядел мерзопакостнее жокея. Остальных можно было разделить на пять категорий. Такие рожи! Но как только Сэм Флад усадил меня рядом с собой, все уткнулись в свои тарелки и не смели глаз поднять. Потом все члены Клана стали по очереди подходить к нашему столику. Все подходили здороваться с Сэмом Фладом. А он восседал как король. Иногда даже не удостаивал подошедшего взглядом. Сэмми Дэвис-младший — звезда! — подъехал со своей ослепительной улыбкой, а Сэм Флад только отмахнулся: мол, катись. Сэмми как ветром сдуло. „Разве вы не знаете, кто это?“ — спросила я у мистера Флада. „Я знаю, что это, — сказал он. — Пиковая двойка. Не стоит внимания“.

Вилли. А как выглядит этот мистер Флад?

Модена: Среднего роста. Скорее урод, чем красавец, но по-своему обаятельный. Прекрасно одет и с хорошим загаром. В общем, настоящий мужик, но не грубый. Может, он президент „Дженерал моторс“?..

Вилли. Ха-ха!

Модена. Когда появляется Фрэнк, все вскакивают. А Сэм — как папа римский. Кажется, от него исходит что-то такое тяжелое-тяжелое, что притягивает и одновременно отталкивает.

Вилли. Обалдеть!

Модена. Вот именно.

Вилли. Он тебе свидание назначил?

Модена. Попытался, но я сказала, что утром, в одиннадцать, должна лететь в Вашингтон — работа. Тогда он говорит: „Я договорюсь — тебя переведут на другой, более удобный рейс“. Я сказала, что хочу полететь, как намечено. Не стала рассказывать, как всем у нас в „Истерн“ осатанело мое меняющееся расписание.

Вилли. Как он воспринял отказ?

Модена. Он сказал: „Меня умывали и раньше, но не такими нежными лапками“. И захохотал над собственной остротой. Господь свидетель, дружок, этот тип не отступится. Сэм Флад слишком любит себя.

Вилли. И на этом конец?

Модена. Боюсь, это только начало. Когда два дня спустя я вернулась в Майами, в моей комнате стояли двенадцать дюжин желтых роз — шесть дюжин были доставлены утром этого дня и шесть днем раньше.

Вилли. Разве желтые розы не означают ревность?

Модена. Если так, то огромную. С тех пор шесть дюжин желтых роз появляются каждый день.

Вилли. Как ты думаешь, Фрэнк сказал ему про Джека?

Модена. Вот это вопрос!»

(31 марта 1960 года)

Ваш

Закончив работу, я поехал к себе в «Королевские пальмы». Было около полуночи, и, хотя пик похмелья давно миновал, Джанкана с его желтыми розами стал неплохой затравкой для ночного кошмара. Странные видения не заставили себя ждать. Огромный старый кондиционер то принимался урчать будто разбуженный гиппопотам, то, постанывая, затихал в углу. И тогда наваливалась изнуряющая духота. Я плавал в испарине и поднялся утром с тревожным чувством, окончательно решив для себя: надо звонить отцу.

15

Итак, решено, но как до него добраться? Я не знал ни его закодированного номера, ни псевдонима. Догадывался, однако, что он должен подчиняться напрямую Ричарду Бисселу. На этом уровне в Эпицентре могли работать два, максимум три человека. Позже, приехав в «Зенит», я заглянул в наше штатное расписание и нашел там на соответствующем иерархическом пятачке ХРЕБЕТ, ГИТАРУ и ГАЛИФАКСА.

Сотрудникам не рекомендовалось выбирать кличку по принципу даже весьма отдаленного сходства или аналогии, но мой отец наверняка игнорировал это правило. В семнадцать лет он выиграл парусные состязания юных шкиперов, гонку Бар-Харбор — Галифакс (тот, что в Канаде), и для первого шага мне этого было достаточно.

Воспользовавшись прямым проводом в Эпицентр, я всего лишь набрал три цифры личного кода ГАЛИФАКСА, и секретарша отца Элеонора подняла трубку. Ее голос я узнал сразу. Я раза два видел эту даму — оперативную, мрачноватую, относительно молодую старую деву, носившую пучок и полжизни прослужившую при отце. Она была с ним всегда и всюду — в Вене, на Ближнем Востоке и на Дальнем, да и, насколько я понял, в Гондурасе тоже во время Гватемальской операции. Ходили слухи, сказала мне однажды Киттредж, что Элеонора была любовницей Кэла.

Естественно, увидев ее после этого сообщения, я уделил ей больше внимания. Особым дружелюбием она не отличалась. Губы ее были неестественно сжаты, глаза горели. Она умела хранить секреты. Сейчас, услышав в трубке ее голос, я подумал, что даже не знаю, Элеонора — это имя или ее кличка?

— Элеонора, — произнес я в трубку, — это Роберт Чарлз из ГОТОРНА. Если вы заглянете в скрижали Эпицентра, то, я полагаю, любезно согласитесь соединить меня с ГАЛИФАКСОМ.

— Обойдемся без этого, — ответила она. — Мне известно, кто такой Роберт Чарлз.

— Тем проще.

— Друг мой, неужели вы думаете, что тетя будет носиться по коридорам всякий раз, как новый голосок прорывается к нам из «Зенита»? Куда проще всех вас запомнить.

«Настоящая вторая жена», — подумал я.

— Ну так, — торопил я, — он на месте?

— Какой режим — общий, конфиденциальный или поиск? Уточните, Роберт, — напомнила она с наслаждением в голосе.

— Поиск. — Это означало, что мне перезвонят в кабину.

— Он свяжется с тобой через час, — отрубила она и повесила трубку. В ожидании звонка я занялся разбором скопившейся документации. С начала работы над расшифровками для Проститутки мой письменный стол в «Зените» превратился в валун на пути потока текущих бумаг. На этот раз их застряло не менее полусотни. Хотя примерно половину из них можно было просто подшить или уничтожить, были и такие, что ждать не могли. Приходя в контору после целого дня мотания по рекрутским явкам, я никогда не знал заранее, что меня ждет — маленькая радость или большая беда. Я перелистывал скопившуюся кипу, когда раздался звонок «кустовой» секретарши. Меня вызывали к непрослушиваемому телефону.

Кабина в «Зените» была настоящей душегубкой. Режим поиск срабатывал только при плотно закрытой двери, и тут же вырубался кондиционер. Потоотделение нарастало в геометрической прогрессии с каждой минутой разговора.

— Роберт Чарлз, — голос на том конце провода, должно быть, звучал отчетливо и сердечно, но, пройдя через шифратор и дешифратор, он пахнул мне в ухо могильной сыростью, — ты в самом деле тот, за кого себя выдаешь? Элеонора не ошиблась?

— Все верно, сэр, нахожусь при исполнении.

— Ха! Ты что, считаешь, я не знаю, где ты?

— Я считался с такой возможностью.

— Эдуардо держал меня в курсе. Сынок, ты волен усомниться в этом, но я как раз собирался как-нибудь в ближайшем будущем преломить с тобой хлебец. Да и причаститься не мешало бы.

— Это было бы здорово, отец.

— Ладно, так что там у нас?

Я знал его достаточно хорошо, чтобы с ходу перейти к делу.

— Тут прошла информашка, — сказал я, — что ты собираешься погасить одного крепкого парня. — Это словечко «погасить» было из нашего старого летнего набора в Мэне и означало, что фауна обеднела еще на одного угодившего под колеса зайчонка. — Мой источник, — добавил я, — из фронта.

— Малыш, телефон не прослушивается. Скажи, черт возьми, из какого дырявого мешка фронта это попало тебе в уши?

— Фаустино Барбаро.

— Слыхал об этом господине. Политикан пузатый.

— Дассэр.

— И что он тебе напел?

— Сказал, что хочет поговорить с тобой.

— Многие хотят, включая собственного сына. Только не всегда понятно, что им, собственно, нужно.

Никогда не стоило будить в нем зверя, и данный случай не был исключением. Его голубые глаза, должно быть, так и сверкали. Как бы там ни было, я не собирался занять позицию умолчания.

— Барбаро связан с мафией, — сказал я, — и утверждает, что кто-то из них указал на тебя как на своего заказчика в устранении Фиделя Кастро.

— Ничего подобного, — моментально отрезал он, а затем после недолгой паузы добавил: — И как долго ты носил в себе эту паршивую сплетню?

— Пару ночей. Как видишь, я не настолько поверил в нее, чтобы сразу броситься к телефону.

— Тогда раз и навсегда заруби себе на носу. Это ни в моем стиле, ни в стиле господина Даллеса, ни господина Биссела — ввязываться в такое дело ради кучки тухлых раков.

— В самом деле не похоже, я понимаю.

— А кто эти типы, про которых говорил Барбаро?

— Он отказался их назвать, настаивал на том, что ему нужен ты.

— Дьявол, похоже, придется разбираться. — Он кашлянул. Мне показалось, что Кэл сейчас повесит трубку, но тут он, видимо, вспомнил, что я как-никак его сын. — Работой ты доволен?

— Дассэр.

— Не тяжело?

— Работать я умею.

— Наслышан. Хант давал неплохие отзывы о твоей деятельности в Монтевидео. За исключением того прокола с вербовкой, когда ты напоролся на парня из КГБ. Хант не удержался и растрепал.

— Ховард Хант не совершенство.

— Ха-ха! Увидимся раньше, чем ты думаешь, — сказал Кэл и повесил трубку.

16

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38, 767, 859

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ УПЫРЬ-СПЕЦШУНТ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: УПЫРЬ-А

ОТПРАВИТЕЛЬ: ФИЛД, 13 ИЮЛЯ, 1960, 10.54

ТЕМА: БЕСПЕЧНЫЙ

12 апреля — лакомый кусочек. В долгом разговоре СИНЯЯ БОРОДА рассказывает АКУСТИКЕ о встрече с ЙОТОЙ в Вашингтоне 8 апреля, о последовавшем затем — 9 и 10 апреля — визите к РАПУНЦЕЛУ в Чикаго, о возвращении в Майами 11 апреля в сопровождении РАПУНЦЕЛА и о новом рандеву с ЙОТОЙ в «Фонтенбло» в тот же день. Хоть СИНЯЯ БОРОДА и не упоминает о непосредственном контакте между ЙОТОЙ и РАПУНЦЕЛОМ, он мог иметь место без ее ведома: между прочим, РАПУНЦЕЛ зарегистрировался в «Фонтенбло» 11 апреля.

Теперь, рискуя злоупотребить вашим терпением, я все же приведу весьма пространные фрагменты из расшифровки упомянутого разговора. Вам все эти детали могут показаться излишними, но, должен признаться, меня они просто заворожили.

Из расшифровки 12 апреля 1960 года:

«Модена. Джек только что победил на первичных выборах в Висконсине, поэтому я надеялась застать его в хорошем настроении, но, приехав к нему, нашла его довольно озабоченным.

Вилли. Неужели он тебя домой пригласил? О Боже, как же он рискует! А где же была его жена?

Модена. Она на мысе Код, так что в Вашингтоне он был один. У меня создалось впечатление, что я не первая, кого он приглашал на „маленький ужин“.

Вилли. А что за дом?

Модена. В Джорджтауне, на Эн-стрит, номер тридцать три ноль семь.

Вилли. Я знаю Джорджтаун, но где точно дом — не представляю себе.

Модена. Это длинный ряд высоких узких домов. Я была поражена — комнатки такие малюсенькие.

Вилли. Зато, наверно, обстановка — о-го-го!

Модена. Диванчики и кресла такие пухленькие, мягкие. На мой вкус, слишком все заставлено. Это явно не его стиль — ее. Уйма фотографий кругом — создается впечатление, что она все время напряжена. Как натянутая струна. По-моему, ей вся эта роскошь необходима, чтобы хоть как-то расслабиться.

Вилли. А что за антиквариат она собирает?

Модена. Разные периоды. Естественно, Франция. Миниатюрные, элегантные вещи. Стоят, наверно, состояние. Я думаю, ей нравится транжирить денежки свекра.

Вилли. А тебе бы не понравилось?

Модена. Я как-то не задумывалась над этим.

Вилли. А что подавали?

Модена. О, вот тут сплошное разочарование. Джекки Кеннеди наверняка знает утонченную французскую кухню вдоль и поперек, но когда ее нет, муженек питается на ирландский манер. Мясо с картошкой.

Вилли. Не фонтан.

Модена. Мне было все равно. Я не в ресторан пришла. За столом нас было трое. Еще такой здоровый мрачный детина по имени Билл, по-моему, заводила на политических сборищах, и они все время обсуждали с Джеком перспективы в Западной Виргинии. Избиратели там на девяносто пять процентов — протестанты, поэтому Билл без конца повторял: „Хэмфри удалось убедить людей, что он, дескать, беден, а ты богат“. „Ну и какой твой рецепт?“ — пытал его Джек. „Старый проверенный метод — позиционная война. Задай им жару, Джек! Призови на помощь все свои плюсы“. Джек только посмеивался. Я поняла, что он этого малого не слишком высоко ставит. „Билл, — сказал он, — все это я и без тебя знаю“. И по тому, как он это произнес, Вилли, я сразу могла сказать: круто-о-о-й!

Вилли. Повезло тебе — с таким человеком знакома.

Модена. Когда Билл ушел, мы с Джеком так мило посидели, не спеша, за рюмочкой, и он сказал, как по мне скучает. С женщинами он говорить умеет — это уж точно. Он рассказал мне занятную историю про одно черное племя в Африке — они там верят, что во всем живет дух, даже, к примеру, в платье. Джек сказал, что когда красивая женщина надевает красивое платье, то делается еще красивее, но не из-за платья, а потому что кунту — дух платья — созвучен кунту этой женщины. Словом, эффект получается во много раз больший, потому что духи помогают друг другу. Джек еще сказал, что у немногих женщин получается такая гармония с одеждой, но я как раз тот случай.

Вилли. Ты права — Джек Кеннеди знает, как разговаривать с девушкой.

Модена. Потом он показал мне дом. Во время ужиная заметила только двух слуг, но их там полно, просто все они где-то в своих помещениях. Мы вдвоем прошли через много комнат и очутились в спальне хозяев, там сели на одну из двух кроватей и продолжили разговор.

Вилли. Прямо в супружеской спальне! Не верю я этому человеку! Да я бы мужа убила, сделай он мне такое.

Модена. Все верно, и у меня было двойственное чувство. Я говорила себе: наверняка он очень несчастлив со своей женой. И должна сказать тебе: эта ночь была мне просто необходима для поддержания духа. Я чувствовала себя, пожалуй, немного виноватой, но была готова на все. Мы насладились друг другом так спокойно, будто он вливал в меня какое-то чудесное, таинственное зелье, и я буквально ожила. Словом, каяться не стану. Так уж вышло. А как чудесно было его любить! Всякие сомнения отпали сами собой. Он здесь, со мной, он все понимает и так ценит. Мне хотелось многое ему подарить, и, наверно, так оно и было. Он менее активен, чем Фрэнк, но, ты знаешь, это не имело значения. Если я чего и боялась, так это окончательно влюбиться в него.

Вилли. Берегись.

Модена. Вот именно. Он сказал мне потом, после всего: „Ты просто не представляешь себе, как много ты мне даришь. Лаская тебя, я обретаю уверенность в собственных силах, в том, что смогу избежать поражения“. „Не говори так, — возразила я, — не надо, это чуждо твоему мировосприятию“. „Знаешь — сказал он тогда, — если они меня не выдвинут, я украду тебя и увезу на какой-нибудь маленький островок в безбрежном синем море, где будем только ты и я, да еще солнце и луна. Мы будем расхаживать голышом, да, только так — в натуральном виде“. „Попридержи-ка лошадей, — сказала я, — ты никак хочешь отобрать у меня моего кунту. Я готова пожертвовать для тебя всем… кроме гардероба“. Мы хохотали до колик, Вилли.

Вилли. А потом спали до утра?

Модена. О нет. Я бы не смогла проснуться там утром. Он же как-никак женат. И потом, я не забывала — надо гнать всякую мысль о любви.

Вилли. Я впервые вижу, чтобы кто-то так вскружил тебе голову.

Модена. Ну в конце-то концов, Вилли, почему бы и нет?

Вилли. И когда же вы снова увиделись?

Модена. Одиннадцатого апреля. В „Фонтенбло“. За эти два дня где он только не успел побывать — и в Западной Виргинии, и в Аризоне, и еще в куче мест, все даже не вспомню.

Вилли. А он знает о твоей поездке в Чикаго?

Модена. Я ему сказала.

Вилли. Рассказала про Сэма Флада?

Модена. Джек волен думать, что и как хочет. Если он сочтет, что мне доверять не стоит, ну что ж, это его головная боль.

Вилли. Ой, темнишь ты чего-то».

(12 апреля 1960 года)

Здесь я прерываю цитирование. В самом деле, возникает вопрос: стоит ли верить СИНЕЙ БОРОДЕ? Объективно ситуация входит в явное противоречие с ее рассказом. Нам известно, что ее встреча с РАПУНЦЕЛОМ была организована заранее и что обстановка в Западной Виргинии требует решительных мер. Не просят ли РАПУНЦЕЛА подпереть колесницу своим плечом?

ВОПРОС: ЕСТЬ ЛИ У ВАС ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ ПО ЭТОМУ ПУНКТУ?

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38, 770, 201

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ ЗЕНИТ-ОБЩИЙ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: РОБЕРТ ЧАРЛЗ

ОТПРАВИТЕЛЬ: ГОЛСТОУН, 14 ИЮЛЯ, 1960, 10.57

ТЕМА: ЧИКАГО

Азартные игры вовсю в поместьях девяпостопятипроцептников. Местные шерифы откровенно вассалят на наместников Роберта Апторпа Понселла. Местные шерифы просят, однако, подбросить мешки с овсом, а то лошади уперлись. Говорят, большие запасы овса кое-где имеются. Источник: джебики.

«Девяностопятипроцентники» явно указывало на Западную Виргинию, зато «джебиков» я раскусил не сразу. Я всегда считал, что «джебики» означает «иезуиты». Потом все же дошло: Джей Э. Будда. Опять ФБР! Роберт Апторп Понселл, понятно, — РАПУНЦЕЛ.

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38,771,405

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ УПЫРЬ-СПЕЦШУНТ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: УПЫРЬ-А

ОТПРАВИТЕЛЬ: ФИЛД, 15 ИЮЛЯ, 1960, 00.32

ТЕМА: БЕСПЕЧНЫЙ

Продолжение расшифровки от 12 апреля:

«Вилли. Только не говори мне, что ты пробыла с этим самым Фладом двое суток и он ни разу к тебе не приставал.

Модена. Он меня везде с собой возил — на всякие там встречи, по ресторанам. Ну везде. Я постоянно была с ним рядом, и все, конечно, решили, что я его подружка. А ему больше ничего и не требовалось.

Вилли. Но все же как ты удерживала его на расстоянии?

Модена. Сказала, что влюблена в Джека Кеннеди и что не размениваюсь. Ну и ладно, говорит. У него, мол, есть певичка, блондинка. Говорит, знаменитая. „Назвать тебе имя — уши отвалятся“. И добавил, что верен ей. Я попыталась все же вытянуть из него имя, но он ни в какую.

Вилли. А как же он вел деловые беседы в твоем присутствии?

Модена. Он с друзьями говорил по-сицилийски, кажется, а это совсем особый диалект, потому что, когда я сказала, что буду учить итальянский, чтобы не сидеть там с ними дура-дурой, он захохотал и не мог остановиться. „Солнышко, — говорит, — да учись ты хоть двадцать лет, все равно не поймешь по-нашему „мама“. С этим родиться надо“. Я ужасно разозлилась. Сэм может меня разъярить, как никто, с одного маху. Я и не стерпела — говорю: „Больно вы самоуверенны. Я могу выучиться чему угодно“.

Вилли. Ты просто наивна. Это же гангстер.

Модена. Ты что, думаешь — я сама этого не поняла?

Вилли. А ты хоть соображаешь, куда тебя занесло?

Модена. Разумеется, я же не слепая. Там около него ошиваются такие верзилы с плечами шире трейлера и сломанными носами во всю рожу. А имена-то! Жила, Двупалый, Колеса, Шестерня, Горчица, Пират, Тони-Титька, Брунет. Невероятно удивляются, когда называешь их по имени, — во, говорят, надо же, запомнила. Да разве таких забудешь?

Вилли. И это все, чем ты занималась в Чикаго, — таскалась за ним хвостом?

Модена. Повсюду. Из одного ночного клуба в другой. Ты и представить себе не можешь, какая это сила! Заходим раз в ресторан, а там ни одного свободного места. Официанты тут же хватают стол, накрытый на шестерых, и вместе со всей едой и тарелками выносят из зала в какой-то вестибюль. И тем шестерым пришлось там сесть. А в зал внесли другой стол, только с двумя приборами — для Сэма и для меня. Он и пальцем не шевельнул. А если б шевельнул, то ресторан закрыли бы. Уж можешь не сомневаться. Мне только было ужасно жаль тех, кого из-за нас согнали с места.

Вилли. Да неужели?

Модена. Нет, конечно. Я люблю быть в центре внимания, и Сэм заботится об этом в первую очередь. По правде говоря, я чувствовала себя Фрэнком Синатрой. Весь ресторан глазел на то, как я подношу вилку ко рту, и мне это нравилось. Так приятно повертеть вилкой, когда все смотрят на тебя.

Вилли. Тебе бы манекенщицей быть.

Модена. Я могла бы и манекенщицей.

Вилли. Ты по-прежнему утверждаешь, что с Сэмом тебе не грозит постель?

Модена. Непосредственной, как ты выражаешься, угрозы нет. Вот если я вдруг перепью, то могу и совершить с ним эту ошибку, но я свою норму знаю. Да и он вполне джентльмен. Правда, мы много говорили про семейство Кеннеди. Он ненавидит отца Джека. Сказал: „Джо сколотил на спиртном побольше меня. У него можно уроки брать, как облажать друга. Вот он меня как раз и облажал“. И снова захохотал как сумасшедший. Потом тщательно вытер губы и говорит: „Возможно, Джек в этой паршивой семейке вроде как исключение. Он не боится контачить с настоящими людьми. Зато Никсон! Вот уж кому нельзя доверять. Этот хитрый хрен вовсю снюхался с крахмальными манишками. Самыми богатыми! Магнатами вроде Ховарда Хьюза и всей этой нефтяной шатией-братией. Делают вид, что таких, как я, просто не существует. Так что с Джеком можно иметь дело, а с Никсоном — никогда! Только, может, я и с ним не стану. Братец его, Бобби, захотел меня дураком выставить, притом на публике. Может, Бобби, конечно, я не слыхал, но есть такая старая итальянская поговорка: „Месть — это блюдо…“ Вот когда я узнаю тебя получше, я тебе и вторую половину скажу“. И снова захохотал. Я говорю ему: „У вас, похоже, проблемы“. „У меня? — говорит он. — Да нет у меня никаких проблем, а если вдруг появятся, то будет и решение!“ И снова залился смехом.

ВОПРОС: ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ БОББИ КЕННЕДИ ПЫТАЛСЯ ВЫСТАВИТЬ ДУРАКОМ СЭМА ФЛАДА? ВОПРОС ВТОРОЙ: КАК ЗВУЧИТ ВТОРАЯ ПОЛОВИНА ПОГОВОРКИ: „МЕСТЬ — ЭТО БЛЮДО…“?

Модена. Мы с Сэмом прилетели в Майами рано утром в понедельник, и он настоял, чтобы мы побыли вместе, прошлись по магазинам и все такое до вечера, когда Джек должен появиться в „Фонтенбло“. Вот уж кто в магазинах свой человек, так это Сэм! Бриллиант от страза отличит за сто шагов.

Вилли. Я тоже могу. Хоть и нет у меня бриллиантов.»

(12 апреля 1960 года — продолжение следует.)

На сегодня закончу, продолжу завтра вечером. Если не трудно, ответьте, пожалуйста, на мои вопросы как можно скорее.

17

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38,776,214

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ ЗЕНИТ-ОБЩИЙ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: РОБЕРТ ЧАРЛЗ

ОТПРАВИТЕЛЬ: СЛОВООХОТЛИВЫЙ, 15 ИЮЛЯ, 1960, 11.37

ТЕМА: БЛЮДА

Ответ на первый вопрос. Из материалов Специального комитета по расследованию незаконной деятельности в сфере управления трудовыми ресурсами; председатель — сенатор Макклеллан; конгресс 86-го созыва; Первая сессия, 9 июня, 1959; строки 18.672-18.681:

«М-р Кеннеди. Поясните, пожалуйста! Когда кто-либо вам противостоит, вы отделываетесь от этого человека, засовывая его в багажник? Вы именно так поступаете, мистер Джанкана?

М-р Джанкана. Я отказываюсь отвечать, ибо искренне полагаю, что любой ответ может быть использован против меня.

М-р Кеннеди. Намерены ли вы рассказать нам что-либо о своей деятельности или будете только хихикать всякий раз, когда я обращаюсь к вам с вопросом?

М-р Джанкана. Я отказываюсь отвечать, ибо искренне полагаю, что любой ответ может быть использован против меня.

М-р Кеннеди. До сих пор я считал, что хихикают только малолетние девочки, мистер Джанкана.»

Ответ на второй вопрос. По данным агента-нелегала, работавшего на УСС в Италии в 1943 году, этот образчик сицилийской мудрости звучит так: «Месть — это блюдо, которое люди со вкусом едят холодным».

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38,780,459

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ УПЫРЬ-СПЕЦШУНТ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: УПЫРЬ-А

ОТПРАВИТЕЛЬ: ФИЛД, 15 ИЮЛЯ, 1960, 11.44

ТЕМА: БЕСПЕЧНЫЙ

Благодарю вас за скорый ответ на мои вопросы.

Продолжение расшифровки телефонного разговора АКУСТИКИ — СИНЕЙ БОРОДЫ от 12 апреля:

Модена. Вообще-то лучше бы я и дальше шаталась с Сэмом по магазинам, чем нестись в «Фонтенбло» и бог знает сколько там дожидаться Джека. Когда он наконец появился, мне показалось, что его накачали какими-то таблетками. Лицо было такое нездоровое, опухшее. Он улыбнулся и сказал: «Все в порядке. Но ноги у меня так и гудят». «Ничего, — говорю, — ты все равно для меня самый красивый». Но когда мы обнялись, я поняла, что он не в состоянии заниматься любовью.

Вилли. И это тебя, надо думать, огорчило.

Модена. Я все поняла. Это же был комплимент мне: он сдержал обещание встретиться, хотя сам был как выжатый лимон. Мы просто съели по сандвичу и выпили вина. И он снова заговорил о необитаемом острове…

Вилли. Я вот думаю, останутся они с женой вместе, если он не станет президентом?

Модена. Как можешь догадаться, я над этим тоже задумывалась.

Вилли. Строишь на этот счет какие-нибудь планы?

Модена. Могу только сказать, что никогда прежде я не чувствовала такой близости к нему. За окном стоял вечер, а мы просто сидели и молчали. Ему надо было уходить. Он сказал, что это, по-видимому, наша последняя встреча, ну, на какое-то время, пока он будет вынужден целиком и полностью посвятить себя победе в Западной Виргинии, а затем, если он победит, придется день и ночь готовиться к июльскому съезду. Мне показалось, что он погрустнел при мысли о том, как долго мы не увидимся. Короче, мы продолжали сидеть у него в номере, взявшись за руки, потом он говорит: «По-моему, во всей моей жизни не было менее подходящего для нас с тобой момента, чем эти сумасшедшие месяцы, но, раз уж так сложилось, мы выдержим. Непременно выдержим, верно?» — и я еле сдержалась, чтобы не разрыдаться.

Вилли. Я сама вот-вот расплачусь.

Модена. Беда в том, что я не знаю, куда возвращаться, к чему и к кому. Побывав рядом с такими, как Фрэнк и Джек, кого еще такого сыщешь?

Вилли. Предвижу, что в ближайшем будущем резко поднимутся акции Сэма.

Модена. Чепуха! Во время хождения по магазинам он мне назвал наконец имя своей пассии. Это Филлис Макгуайр из «Макгуайр систерз». Он сейчас как раз полетел к ней в Лас-Вегас. Так что тут только я да телефон.

(12 апреля 1960 года)

В последующие два месяца СИНЯЯ БОРОДА время от времени звонит АКУСТИКЕ, упоминая о междугородных разговорах с ЙОТОЙ и РАПУНЦЕЛОМ. Очевидно однако, что такие контакты происходят все реже и реже. ЙОТА все же позвонил ей после первичных выборов в Западной Виргинии. Фрагмент из последовавшего за этим разговора СИНЕЙ БОРОДЫ с АКУСТИКОЙ (11 мая) имеет смысл привести.

«Синяя Борода. Он позвонил мне в тот же вечер. Мне было слышно, как его люди празднуют победу. Он сказал, что теперь его уже не остановишь и он будет жить мечтой — именно так и сказал: „мечтой“ — о нашей встрече в Лос-Анджелесе после победы на съезде. И пригласил меня приехать туда на неделю, пока будет идти съезд.

Акустика. Небось ты обалдела от радости?

Синяя Борода. Конечно, я была счастлива от него это услышать. Душа успокоилась. Теперь я знаю, что сумею продержаться оставшиеся два месяца. И я снова чертовски уверена в себе».

(11 мая 1960 года)

18

Шла вторая неделя июля, и я с удивлением обнаружил, что живу не столько уже наступившим летом, сколько минувшей весной — в своем сознании я постоянно перемещался вслед за Моденой между Майами, Чикаго и Вашингтоном. Собственно, я понял, насколько отвлекся от своей жизни, лишь в тот момент, когда июльским вечером переступил порог нашего зенитского офицерского клуба и увидел на телеэкране Джона Фиццжералда Кеннеди, выступавшего перед прессой в кулуарах съезда демократической партии. Я наблюдал это зрелище как завороженный, словно оказался на спиритическом сеансе. Впечатление было такое, будто я читал роман и один из героев вдруг обрел плоть и шагнул в мою жизнь.

Именно в это мгновение я понял, что присутствие Модены на съезде в Лос-Анджелесе казалось мне не более реальным, чем подробности ее прошлой жизни, которые я еженощно так старательно пересылал УПЫРЮ.

Однако пронзительный голос Джека Кеннеди открыл для меня новые истины. Время, осознал я, это отнюдь не привольно текущая река, на ней полно вентилей и шлюзов, которые надо преодолеть, если хочешь вынырнуть к третьей неделе июля. Понадобились сутки, чтобы переварить это откровение, и лишь тогда я принялся названивать в «Фонтенбло» чуть ли не каждый час, чтобы узнать, не вернулась ли Модена. Когда на девятый вечер я наконец услышал на другом конце провода ее голос, оказалось, что она только что вошла в дверь. Уверен, она восприняла мой звонок как предзнаменование и как свидетельство моих необычайных способностей, ибо немедленно разрыдалась.

Я прибыл на место через сорок минут, и наш роман начался. Русалка на крючке? Да ни черта подобного! Если кто намертво и заглотнул крючок, так это я. Впервые в жизни я оказался в постели с такой красавицей, как Модена. Конечно, в борделях Монтевидео у меня бывали приятные минуты, которые не выкинуть из памяти, но им был неизменно присущ и коммерческий элемент, — иными словами, пока мое тело наслаждалось новым опытом, душа разрывалась на части от угрызений морального свойства: такие фантастические взлеты при полном безразличии к объекту! С Моденой же все было иначе — одной ночи хватило, чтобы влюбиться в нее без памяти. И хотя одна моя половина любила ее больше, чем другая, мое целое двигалось тем не менее в магистральном направлении. Мне казалось, что я никогда не смогу насытиться Моденой Мэрфи, и эта страсть заставила меня забыть, что я нарушаю первую заповедь Проститутки. Если в отсутствие Модены джебики запустили сюда «жучка», мой голос уже звучал на пленках ФБР. В пылу нашего первого объятия я все еще тешил себя надеждой, что они по крайней мере не узнают имени Гарри Филда. Ведь, мчась во весь дух к отелю, я успел нацарапать на листке бумаги: «Зови меня хоть Том, хоть Дик, но, ради Бога, не Гарри!» Дверь захлопнулась за моей спиной, и мы бросились друг другу в объятия, потом перевели дыхание и обнялись снова, потом целовались, потом она заплакала, и только потом, минут через пять, когда она перестала плакать и стала смеяться, я сунул ей в руку бумажку, а когда она наконец прочитала послание, то рассмеялась еще звонче и прошептала:

— Почему?

— У твоих стен есть ушки, — шепнул я в ответ.

Она кивнула. Потом ее передернуло. На лице появилась проказливая гримаска. Несмотря на поплывшую тушь и размазанную по губам помаду, выглядела она очаровательно. Ее главная прелесть была в самоуверенности, и Модена только что вновь обрела ее. «Микрофоны кругом — ну и пусть, главное — я в центре внимания!»

— Том, — отчетливо произнесла она, — давай потрахаемся.

Пройдет какое-то время, прежде чем я пойму, как редко она употребляет это слово.

Той ночью чем глубже Модена и я познавали друг друга, тем больше оставалось еще узнать. Я никогда не был так ненасытен, но ведь и никогда доселе я не ласкал ни любовницу кандидата в президенты Соединенных Штатов, ни женщину, у которой был роман с самым популярным в Америке певцом, ни ту, которой, возможно, придется лечь под звероподобного предводителя преступного мира. Ничего себе увертюра, но я не грохнулся на пороге — во мне вдруг проклюнулся циклоп по прозвищу Мародер. И тут уж я пограбил от души.

Когда все было кончено, мы спустились с небес на землю и уснули в объятиях друг друга, но около двух часов ночи Модена проснулась и прошептала:

— Я хочу есть, Том, есть хочу.

Мы ели на южной оконечности Майами-Бич, среди круглосуточной суеты Коллинз-авеню с ее никогда не закрывающимися кинотеатрами, стриптиз-барами и мотелями, где номера сдаются на час, а выписанные неоновыми трубками названия противно шипят, — жевали бутерброды, пили кофе и пытались разговаривать. Мне казалось, что я плыву в лодке и к тому же мертвецки, но удивительно сладко пьян. Никогда в жизни я не испытывал такой умиротворенности. Последняя приливная волна моего служебного рвения воплотилась в предложение перейти на условный язык. Она радостно подхватила эту мысль. Страсть к конспирации сидела в ней, как джинн в бутылке. Мы договорились встречаться в барах отелей неподалеку от «Фонтенбло», но у каждого отеля будет псевдоним: если, например, я говорю ей «Бо риваж», это значит «Иден-рок», а если «Иден-рок», то это «Довилль», ну а «Довилль» будет на самом деле означать «Рони-плаза». Встреча в восемь вечера начнется в шесть. Инструкцию я составил в двух экземплярах и один вручил ей.

— Мне угрожает опасность? — спросила она.

— Пока нет.

— Пока?

Я не знал, хочется ли мне вообще возвращаться в реальный мир.

— Меня беспокоит мистер Флад, — сказал я наконец.

— Сэм меня пальцем не тронет, — убежденно заявила она.

— Тогда, — сказал я, — он может тронуть меня. — Я тотчас пожалел, что это сказал.

— Знаешь, — сказала она, — мне так хорошо. Мой отец был мотогонщиком, и мне кажется, что его кровь бурлит во мне сегодня. Я будто в небесах парю…

Негр-сутенер в дальнем углу зала пытался поймать ее взгляд, но она не обращала на него внимания, и он испепеляюще посмотрел на меня.

Я чувствовал себя так, словно наконец причалил к берегу, о котором мечтал всю жизнь.

19

Прошло две недели, прежде чем я узнал, отчего Модена была так безутешна, вернувшись домой. Теперь, когда мы стали любовниками, Модена рассказывала о себе куда меньше, чем во время наших двух коротких свиданий за рюмкой вина. Мы могли без конца говорить о ее детстве и о моем, о певцах и ансамблях, о фильмах или книгах. Она, например, считала, что «Великий Гэтсби» критики «перехвалили» («автор не знает о гангстерах ничего»), а «Унесенные ветром», конечно, классика, «хотя понадобился фильм, чтобы убедить меня в этом».

Меня все это мало интересовало. Если бы мы были женаты, ее вкусы могли бы показаться мне порядочной тошнотиной, но тут до меня вдруг дошло, что я просто никогда не задумывался, а каково мое собственное отношение к «Великому Гэтсби». Об этом просто не раздумывают. В Йеле уж точно. Это было столь же нелепо, как задаться вопросом, трогает ли тебя святой Франциск Ассизский. К счастью, наши мнения совпали по поводу «Над пропастью во ржи».

— Божественно! — воскликнула Модена! — Хотя и не классика.

На этом с литературой было покончено. Зато ели и пили мы ох как неплохо. Она знала все лучшие рестораны в Южной Флориде. Как только у меня выдавался свободный денек — а теперь, когда мой БЕСПЕЧНЫЙ добрался наконец до настоящего времени, свободные субботы и воскресенья стали реальностью, — мы (несмотря на ее сверхдлинные ногти) нередко катались на водных лыжах или занимались подводным плаванием у коралловых островков, а субботний вечер коротали за полночь в барах Ки-Уэста. Самое удивительное, дело обошлось без единой драки. В сущности, я был настолько зелен в роли кавалера потрясающе обворожительной девушки, что мгновенно изготавливался к бою, стоило только кому-нибудь поглядеть на нее. Не слишком полагаясь на свой потенциал в боевых единоборствах — азов этого искусства, преподанных на Ферме, было явно недостаточно, — я тайком взвешивал внешние данные каждого предполагаемого оппонента, но в конце концов сообразил, что драка весьма маловероятна, пока вашей даме не взбредет в голову самой ее спровоцировать. Модена в этом смысле была молодцом. Не знаю наверняка, как это у нее получалось, но думаю, что переработка десятка тысяч, а то и более пассажиров в год на борту самолета благодатно сказалась и на моем здоровье. Она была мила с незнакомыми самцами, но без излишнего флирта, и всегда давала понять, что ее выбор на этот вечер — я и она будет со мной. Короче, я остался цел. Более того, я расцвел. Возможно даже, что выглядел со стороны куда лучше, чем в собственных глазах. Клянусь, я был готов умереть, прежде чем с моих губ сорвалось бы чудовищное: «Да бери ты ее и пользуйся», и я знал, что мне суждено всю жизнь терзаться вопросом, врал ли Дикс Батлер или говорил правду.

Мы ездили на машине в Тампу и Фламинго, что на знаменитых флоридских болотах Эверглейдс. Когда мы вместе проводили день накануне ночи любви, особенно приятно было мчаться с ней в машине. Она обожала открытые машины. Их я и арендовал. У меня был кое-какой капиталец, завещанный дедом с отцовской стороны, — облигации Бангор-Сити, штат Мэн, выпущенные в 1922 году, — к которому мне дозволялось прикоснуться лишь по достижении сорока лет. Сейчас я мог пользоваться процентами, но только по-тихому, поскольку по семейному протоколу это было табу. Кто знает, почему в нашем семействе кто-то делал так или эдак? Как бы там ни было, я, внешне вполне добропорядочный Хаббард, никогда не забывал переводить проценты на свой банковский счет. И теперь былая моя бережливость взвизгивала и разражалась проклятиями в мой адрес всякий раз, как я пытался удовлетворить очередную прихоть божественной Модены Мэрфи. Я так страдал от бесконечной тяжбы между спонтанной расточительностью и генетической скупостью, что конфликт между Гарри Хаббардом и Томом Филдом, транжирившим ренту на роскошную жратву и белые кабриолеты, становился просто невыносимым.

А как Том и Мо любили кататься! Стояла жара, уже зарядили дожди, и я начал обращать внимание на небо Южной Флориды. Чудесным утром оно невесомо расстилается над тобой, его чаша пуста, и лишь бескрайняя голубизна отражается в зеркале Великих болот подобно эмпиреям американского Запада, но если земля Флориды всегда плоская, как водная гладь, у небес бывает своя топография. Водяной шквал подкатывает так же внезапно, как обласканные солнцем вершины проваливаются в черноту пропастей. Форма и поведение дежурного облака должны всегда находиться в поле зрения, иначе не успеешь поднять верх машины. Иногда облака горделиво выплывают из-за горизонта, оповещая о приближении тропического ливня заранее, а то возникают из ничего, словно крюки, готовые продырявить небо. На черном фоне атмосферной ярости штормовые тучи напирают и лезут друг на друга, меняя свои и чужие масштабы и очертания, в то время как нижняя часть картинки не меняется, лишь встречные насекомые оставляют на ветровом стекле темные плевки, и их внезапная гибель еще долго напоминает о себе сквозь лавину дождя.

Разверзлись хляби небесные — это уж точно про юг Флориды! Вот вы летите по шоссе на скорости, раза в два превышающей допустимую, и путь впереди, как длинная белая стрела, упирается в горизонт, а спустя всего несколько мгновений со всех сторон, будто великаны в капюшонах, вас обступают грозовые облака. Через десять минут сплошная стена воды вынуждает свернуть на обочину и переждать. Гнев небесный, такой же сокровенный и всемогущий, как гнев родительский, обрушивается на жестяную шкуру машины. Но вот дождь перестал, и мы с Моденой — ее головка на моем плече — снова мчим по просторам Южной Флориды.

Мы ни разу не заводили речь о том, что произошло в Лос-Анджелесе. Она никогда не вспоминала ни Джека, ни Сэма. Они будто испарились, и, учитывая глубину ее раны, я эти вопросы не поднимал. Печаль и безмолвие водили с ней дружбу. Да и я, быстро привыкнув к этому и перестав тосковать по Киттредж, мог часами ехать с Моденой в машине, не произнося ни слова. Оптимизм любовника убеждал меня, что молчание сближает нас. Я думал так до тех пор, пока не заподозрил, что даже во время любовных утех мысли Модены где-то совсем в другом месте, и вот тогда-то до меня и дошло, как много еще с нами обожаемого кандидата. Подчас где-то посередине акта я вдруг чувствовал, что Модена где угодно, только не со мной, и меня охватывала тоска, как на затянувшейся вечеринке.

Примерно в это время я получил письмо от отца, пришедшее с почтой из Эпицентра. Это было свойственно ему — при наличии множества способов связи на территории страны: по автомату в условное время, через шифратор-дешифратор, кодовый спецшунт, непрослушиваемый телефон, обычный внутренний телефон управления и прочие хитроумные штуковины — мой отец по-прежнему пользовался допотопными методами времен Управления стратегических служб. Он писал письмо, засовывал его в конверт, заклеивал липкой лентой в три четверти дюйма (по прочности не намного уступающей стали) и бросал в ящик для исходящей корреспонденции. На отпаривание такого пояса целомудрия с последующим восстановлением девственности конверта пара опытных перлюстраторов должна была, наверно, потратить не один рабочий день, но были и куда более грубые методы перехвата. Письмо привлекало внимание и могло быть попросту украдено. Ни единого раза за всю карьеру, хвастался отец, этот способ общения его не подвел, хотя нет, поправлялся он, один раз все-таки было, но тогда самолет разбился. Так что черта лысого он откажется от писания собственных писем собственной рукой и собственноручной их отправки куда полагается.

Я прочитал:

Я заранее настроился провести этот день с Моденой и в неожиданно изменившихся обстоятельствах поначалу подумал, не представить ли ее отцу, но, во-первых, я опасался, что он ее у меня отберет, а во-вторых, мне было приятно, что отец намерен выделить мне так много времени — в наших семейных анналах ничего похожего не числилось.

Но моя проблема разрешилась сама собой: Модена надумала в эту субботу работать, и я встретил отца в аэропорту один. Он выглядел усталым, на скулах сквозь загар проглядывал сероватый оттенок, и в течение первого часа он в основном молчал. Было всего лишь десять часов утра, но ему не терпелось ехать прямо на пляж.

— Мне надо пробежаться, — заявил он, — а то от этой конторской тягомотины все нутро свело.

Я мрачно кивнул.

— Сегодня исполняем все твои пожелания, — сказал я ему, заранее зная, что забега на выживание не избежать.

Так бывало всегда. С тех пор как мне стукнуло четырнадцать, он неизменно заставлял меня совершать эти долгие, изнурительные забеги всякий раз, как мы оказывались вместе, и я неизменно проигрывал. Мне иногда казалось, что главное событие в жизни отца произошло задолго до его прихода в УСС, а затем в ЦРУ, — это произошло, когда он получил звание лучшего левого хавбека второй сборной Америки по футболу, присвоенное ему Ассошиэйтед Пресс по итогам сезона 1922 года. Разумеется, он так и не простил себе, что не попал в первую сборную, но таков уж мой отец.

Я завел дружбу со сторожем бассейна в «Фонтенбло», поэтому повез отца туда, и мы переоделись в свободной пляжной кабинке; я предусмотрительно прихватил с собой лишние плавки, и через несколько минут мы выскочили на пляж для пробежки.

И вот тут я возблагодарил Модену. Хотя в числе ее прочих прелестных противоречивых качеств было стремление во что бы то ни стало сохранять свои длинные серебряные ногти, спортивного азарта в ней тоже было хоть отбавляй. Я мог преподать ей азы парусного спорта и показать разные приемчики для большей раскованности на теннисном корте. Модена схватывала все на лету, но и сама оказалась прекрасным наставником в прыжках с вышки и в плавании наперегонки. Бывало и так, что, выкроив время, мы по ее настоянию бегали по пляжам взапуски. Так что, невзирая на хронический недосып и столь же постоянную необходимость борьбы с синдромом похмелья, я все же был, как никогда, в форме для стайерского поединка с моим пятидесятитрехлетним отцом, у которого, как я с облегчением и одновременно с грустью заметил, на поясе прибавился лишний дюйм.

— Мы не будем по полной программе, — сказал он, — так, пробежимся немножко.

И мы помчались на север по бесконечной ленте майамского пляжа, по широкой, утрамбованной волнами полосе, к этому часу уже раскалившейся как сковорода. По левую руку, на суше, мимо нас проплывали громады отелей, белые, сверкающие, монументально-однообразные. В глазах зарябило от навалившейся жары, и узкая повязка на моей голове сдавила череп, добавив еще одну пытку к бесчеловечным издевательствам над собственной плотью, а мы все бежали и бежали рядом, накручивая уже вторую милю, и дыхание Кэла стало откровенно прерывистым, тяжелым, и струйки пота заструились по изгибам его могучего волосатого торса, а я все летел с ним вровень, решив, что сегодня, именно сегодня, подстегиваемый невидимым присутствием Модены, я наконец приду к финишу первым.

Через полторы мили мы повернули назад, потея и задыхаясь, но по-прежнему труся буквально шаг в шаг, теперь уже в полном молчании. Кэл уже не спрашивал, хорошо ли клюют тарпун и парусник, не вспоминал тунца весом в семьсот восемьдесят фунтов, которого он поймал в первый же день рыбалки у берегов Ки-Уэста восемь лет назад, — нет, теперь он молчал, и я молчал, а гладь песка казалась мне длиннющим горным подъемом, какой я когда-либо брал, и небо над головой закачалось, как пол под ногами пьяного в стельку танцора. Я знал, что мы будем бежать до самого «Фонтенбло» или пока один из нас не рухнет, но раз я не намерен сдаваться, а Кэл и подавно, то мы все бежали и бежали, плечом к плечу, по нескончаемой ленте пляжа, и ни один из нас не осмеливался вырываться вперед, боясь, что не хватит дыхания, — казалось, сделай лишь небольшое усилие, опереди соперника на пару шагов, и тебе конец. Все же это был хоть уже и вялый, но бег, и когда мы вышли на финишную прямую и знакомый силуэт «Фонтенбло» замаячил в нескольких сотнях ярдов за три отеля от нас, потом за два и наконец за один, мы одновременно стартовали, точнее сказать, в четыре ноги вздыбили песок и на какую-то долю секунды увеличили темп, и мне показалось, что весь мир погрузился во тьму, когда я вырвал у Кэла последние пять ярдов и с облегчением схватился за ограду пешеходной дорожки в том месте, откуда мы стартовали.

Минут пятнадцать ушло у нас на то, чтобы, ковыляя туда-сюда по пляжу, восстановить силы для заплыва, а потом, когда мы вылезли из воды с еще окончательно не выясненным «кто кого?», у Кэла хватило запала и для боксерского поединка. Бой, прямо скажем, не сулил большой крови, и в нем был некий полушутливый элемент, но все же как партнер отец был далеко не подарок. Он был неуклюж, непредсказуем, стремителен для тяжеловеса своего возраста, но особенно опасен тем, что никогда не соразмерял силы своих ударов. Я кое-чему научился на Ферме и неплохо реагировал, уклоняясь от большинства его выпадов и наскоков, но если уж пропускал, то от его прямого открытой перчаткой лязгали зубы, а когда я совершил ошибку и попытался ответить тем же, он включил молотилку правой. Он был немного медлителен и достаточно старомоден, всякий раз подавая противнику отчетливый сигнал об опасности, и это было единственной надеждой на спасение, так как мускулатура отца по-прежнему работала в полную силу, и, уклонившись от его удара справа, я видел, как его рука проносилась мимо словно грузовой состав. Я же довольствовался ленивыми тычками в его солнечное сплетение, но тут он вдруг, к моему изумлению и счастью, вскинул вверх руки и заключил меня в объятия такой силы, что я чуть не испустил дух.

— Малыш, да ты и боксировать научился! Я люблю тебя! — воскликнул он и, хотя стал еще бледнее под слоем загара, был теперь — пусть одной своей половиной — искренне счастлив.

Спортивную часть программы мы завершили борцовским поединком, уперев локти в столик уличной кафешки. Это была железная традиция. Правой Кэл неизменно побеждал. Никто из родственников или знакомых, да и во всем управлении — так по крайней мере гласила легенда — никогда не брал над ним верх. Интересно, думал я, что было бы, сойдись он с Диксом Батлером.

На этот раз Кэл легко разделался со мной сначала правой рукой, а потом и левой. Мы повторили. Он без труда уложил мою правую, а с левой провозились чуть дольше. Наконец в третьем, и последнем, раунде я одолел его левой, и мы оба остались довольны.

— Я горжусь тобой, — сказал он.

Затем на грани теплового удара, приступа рвоты, а быть может, и сердечного приступа мы снова немного поплавали, оделись, и я сунул ключ в зажигание своей служебной машины, не отважившись продемонстрировать отцу белый кабриолет, взятый напрокат на проценты от бангорских облигаций; мы помчались на острова и остановились на Исла-Морада, когда наши желудки одновременно напомнили о себе. В рыбном ресторанчике, откуда с одной стороны палубы был виден залив, а с другой — Атлантический океан, мы ели крабов-отшельников, запивая их пивом, и я окончательно убедился, что все эти четыре часа походили не столько на стандартные испытания при приеме на работу, сколько на смотр придирчивым отцом достоинств своего старшего и по крайней мере до сих пор третьего — и последнего в списке любимцев — сына. Мы просто глазели друг на друга, улыбались, похлопывали один другого по плечу и потягивали пивко, тыкая двузубыми вилочками в крабью мякоть перед тем, как плеснуть на нее майонезом. Боже, как мы любили друг друга.

— Это чертово управление сделало для тебя больше, чем я, — произнес отец.

— Нет, сэр, — возразил я, — мой отец, Кэл Хаббард, не олух. Мы оба вспомнили тот день, когда я сломал ногу, катаясь на лыжах. И улыбнулись друг другу понимающей улыбкой, словно друзья-путешественники, вместе пересекшие континент и разделившие счастье, увидев наконец долгожданное море.

— Рик, мне нужен помощник, — сказал Кэл, — и, надеюсь, ты и есть то, что надо. Вернее, надеялся, что это так, а теперь уверен.

— Я тоже в этом уверен, — с готовностью подтвердил я, подумав о Модене. Я никогда не любил ее сильнее, чем в эту секунду. Я знал о ней больше, чем кто-либо во всем управлении, но в то же время не знал ничего — лишь то, что обожаю ее и что она наделила меня какой-то волшебной, неведомой мне доселе силой. — Дай мне задание посложнее, — сказал я отцу, — и ты не пожалеешь.

— Это дело достаточно сложное, — сказал он. — Прежде всего абсолютное «тише, мыши…». Начнем с этого. Мне все в тебе нравится, кроме одного.

— Выкладывай.

— Кроме твоей дружбы с Хью Монтегю.

Не стану делать вид, будто я не удивился, но сказал лишь:

— Я не уверен, что мы так уж дружны сейчас.

— Почему же тогда он обедал с тобой в ресторане «У Харви»?

— Я хотел, чтобы он помог мне получить дополнительные средства для беженцев. — И я ударился в объяснения.

Кэл впился в меня взглядом и не отпускал, следя за каждым моим движением, как в недавнем боксерском поединке. Не знаю, был ли он полностью удовлетворен, когда я закончил, но мне было обидно, что столь чудесное начало дня вдруг омрачилось до такой степени, — вдвойне обидно, что обыкновенная вашингтонская сплетня воспринимается как разведданные, но я знал отца достаточно хорошо и понимал, что он хочет от меня клятвы.

— Ничего из того, что ты скажешь, — произнес я надлежащим тоном, — никогда не будет повторено мной при Хью Монтегю ни намеком, ни впрямую.

Он протянул руку и сжал мою в своей излюбленной манере — так, будто пытался выдавить из пальцев костный мозг.

— Ладно, — сказал он, — я просвещу тебя насчет Хью. Он, конечно, великий человек, но сейчас он меня дьявольски пугает. У меня нет прямых доказательств, но, похоже, у Аллена такое же ощущение. А Биссел, как известно, Хью Монтегю на дух не переносит. Они просто несовместимы. Беда в том, что Хью слишком много знает обо всем, что происходит. Черт, на него натыкаешься на каждом перекрестке в Фирме! И это просчет Аллена. С самого начала он хотел, чтобы кто-то из нас был не связан с остальными, мог приглядывать за всем и докладывать ему напрямую. Так Аллен пытался оградить себя от нашей бюрократии, которая способна отбиться от рук и начать вертеть всем без его ведома. В результате Хью захапал себе такие полномочия, которые дают ему доступ во все и вся. Его вотчина превратилась в чертову паутину, в империю внутри империи. И он категорически против Кубинской операции.

— Ну а я — за.

— Это чертовски разумно с твоей стороны.

Я колебался, говорить ему или нет о работе, которую я делал для Хью, и все же решил, что не стоит. Внезапно возникший инстинкт властно подсказал мне, что я должен работать и с Хью, и с Кэлом параллельно, но с каждым — в его собственной нише. Вероятно, впервые в жизни у меня появился шанс претендовать на водительское кресло. Хотя меня слегка путала перспектива открывавшегося передо мной по моей воле дополнительного измерения, должен признаться, мне хотелось попробовать себя в новой роли, требующей предельной мобилизации моих способностей. Нет, я не грохнулся в обморок на пороге.

— Короче, — продолжил Кэл, — Хью уже достал меня, и, когда Аллен решил поручить мне весьма деликатное дельце, я согласился, но лишь при условии, что Монтегю ни сном ни духом не будет об этом знать. Аллен пообещал.

Я кивнул.

— Связь идет напрямую, — добавил он, — Аллен — Биссел — я. Отныне от меня — к тебе. У меня есть порученец, закрывающий Нью-Йорк и Вашингтон, но мне нужен человек в Майами. Так что теперь — полный комплект. Круг очерчен, вход закрыт, понял?

— Дассэр.

Он покосился на рыбацкий баркас, прочерчивавший борозду между двумя далекими коралловыми островками.

— Рик, я должен заметить, что отношусь к этой операции с большим пиететом. Я не испытывал такого нетерпения с четырнадцати лет, когда мне сказали, что я включен в сборную Сент-Мэттьюз по футболу, а должен тебе напомнить, что такому юнцу эта честь доверялась впервые. То же и теперь: если я просыпаюсь среди ночи, строго между нами, клянусь — у меня перехватывает дыхание. Ибо самое главное в предстоящей Кубинской операции — буду предельно краток — то, что Аллен решил окончательно: Фидель Кастро должен быть устранен — это однозначно.

Неужели он забыл о моем звонке?

— Этот слух здесь гуляет вовсю, — сказал я.

— Понятно, — кивнул он, — ведь ты имеешь дело с кубинцами. Любое допущение, каким бы чудовищным, экстравагантным или сенсационным оно ни казалось, для них — расхожая сплетня. Но в глубине души ни один кубинец не верит, что может снести Кастро башку. А мы можем и сделаем это.

— А как насчет Тото Барбаро?

— Забудь о нем напрочь, пока. Он набрался наглости сунуть свой длинный нос ко мне. Все его наводки соответственно побоку. Считай его подставой. Он, вполне вероятно, таким и является.

— Дассэр. — Я сделал паузу. — А конкретные сроки?

— Кастро должен быть убран с дороги до первых чисел ноября.

— До выборов?

Он взглянул на меня:

— Совершенно верно.

— А могу я спросить, как высоко это решено?

Он покачал головой:

— Сын, жизни не хватит понять нашу Фирму. Я еще сам не разобрался, как тут все вертится. Но одно ты должен зарубить себе на носу. Мы все склонны трепаться больше, чем следует: все мы не боги, и нам свойственно мыслить вслух, проверяя, как воспринимает эти мысли ухо собеседника. Но только есть вопросы, которые не следует задавать. К подлинной безопасности есть один-единственный ключ. Все очень просто. Пока тебе не сказали, где задумана операция, не спрашивай, откуда растут ноги. Тебе это знать не нужно. Достаточно начать в этом копаться, и мы уже не можем никому доверять, в том числе и себе. Поэтому я просто не желаю знать, исходит ли это от президента Эйзенхауэра, от Ричарда Милхауза Никсона или от самого Аллена. Мне об этом было сказано достаточно авторитетно, поэтому я считаю, что инициатива исходит не от Аллена и, могу поклясться, не от Биссела. Он предпочитает сам получать указания и оттачивать детали. Хорошо, скажешь ты, если речь идет о первых числах ноября, вероятнее всего, это Никсон. В конце концов, Куба в его ведении, и ему очень даже светит победа на выборах, если Кастро к тому времени будет за бортом, а наши кубинские воины — в горах. Но мы и тут не лезем с вопросами. Может, это сам Эйзенхауэр. Когда недавно Патрис Лумумба гостил в Вашингтоне, там его принимали как Мистера Африку. Госдеп даже уговорил Айка поместить его в Блэйр-Хаус — они, надо думать, хотели порадовать дорогого гостя, дав ему понежиться в тени Белого дома, но, увы, мистер Лумумба — революционер и восторга по этому поводу не выразил. Он там со своей братией всю дорогу смолил марихуану, оставив плевки и окурки в каждой пепельнице, прямо на госдеповском гербе. В сопровождении своих верных приспешников он посещал шаманские обряды — окровавленные куриные перья летели во все стороны, — а потом, окончательно одурев от собственной наглости, потребовал, чтобы Госдепартамент предоставил ему красивую белую проститутку, предпочтительно блондинку. Ему, дескать, в Блэйр-Хаусе не хватает женского общества. Тогда якобы Эйзенхауэр возмутился и сказал: «Кастро и Лумумба — оба вышли из „Черной дыры Калькутты“. Неужели никто не в состоянии как-то с ними справиться?»

Отец пожал плечами.

— Возможно, именно это и дало старт нашей операции против Кастро, Никсон воспринял эти слова как прозрачный намек, но я получил от Аллена «добро» только на разговор с Бисселом. А из беседы с последним я понял лишь то, что решение принято и действовать придется через представителей преступного мира, потерявших в Гаване свои казино. Короче, исполнителями станут воротилы, которых обобрал Кастро. Никто, кроме нашего брата, не должен заподозрить, что они пошли на это по каким-то иным причинам, кроме личных, вполне понятных и лежащих на поверхности. «Итак, — сказал Биссел, — теперь, когда у тебя есть генеральный план, заполни пустые графы». — «Не могли бы вы подкинуть идейку, с чего начать?» — спросил я. «Решай сам, — ответил Биссел, ты ведь знаешь кучу людей». Тут он прав, но из той ли они оперы? Пару дней я чувствовал себя полным придурком, Рик. Я так долго пробыл на Дальнем Востоке, что могу отыскать тебе гонконгского заплечных дел мастера, способного по миллиметру вырывать ногти, но, как это ни грустно, знакомств среди классных умельцев в этой милой среде здесь, на родине, у меня — раз, два и обчелся. Короче, я не знал, с чего начать. Казалось, наконец-то, вот оно, а я и не знаю, кто у нас, в Америке, подходящий кадр. Я даже подумал, — попробуй только проболтаться кому-нибудь: сразу лишу наследства, — не звякнуть ли старой подруге Лиллиан Хелман. У нее сто лет назад был роман с Фрэнком Кастелло, которым она до сих пор гордится, и я подумал, что, может быть, она представит меня этому легендарному тигру гангстерских джунглей. Слава тебе Господи, я вовремя одумался. Ведь Кастелло, в сущности, давно вышел из игры. Но тут меня вызвал Биссел и дал наводку. «Работай с Бобом Мэю», — порекомендовал он. Вот это другое дело. Тебе предстоит рано или поздно познакомиться с ним. Трудился когда-то на ФБР, теперь — человек Ховарда Хьюза. Делал кое-что и для нас. В свое время я контачил с Бобом Мэю на Дальнем Востоке, и, должен тебе сказать, это фантастический тип. — Отец помедлил немного, разглядывая ладони. — Вот пока и все, в общих чертах. Иерархически вся ответственность на мне; в оперативном плане — я сижу у кромки поля и жду доклада от Мэю. Такая позиция подсознательно не доставляет мне особой радости. А возвращаясь к тому, откуда все это пошло, Ховард Хьюз приходит на ум так же быстро, как Никсон. Но делать вид, что я всем доволен, не стану. Черт с ним. Где там счет, и поехали назад.

По дороге в Майами он слегка дополнил рассказ.

— Скоро предстоит ряд встреч, — сказал он. — Сам я там, возможно, буду, а возможно, нет. У Мэю свои грязные контакты, а я должен блюсти кое-какую гигиену.

— Я что-то пока не угадываю своей роли.

— Гарри, я заранее не могу предугадать, будет эта работа отнимать у тебя час в день, неделю или же поглотит тебя целиком. Если честно, то я пока сам не уверен, что владею ситуацией.

— Ты никогда не был так скуп на слова, — сказал я. Это было весьма задиристо с моей стороны, но его мрачное настроение побудило меня к этому.

— Развод с Мэри меня чертовски подкосил, — признался отец.

Какое-то время мы ехали молча.

— И виноват только я, — сказал он после паузы. — Мэри свыклась с моими изменами, но не смогла простить, когда я завалил служанку днем на нашу супружескую постель в Токио, — я думал тогда, что Мэри вернется из похода по магазинам не раньше вечера.

— Боже правый, — воскликнул я, — на кой черт тебе это сдалось?

Он вздохнул:

— Слабое оправдание, но, наверное, безопасный секс со временем становится слишком скучным, как встреча со сговорчивым деловым партнером. К тому же в каждом из Хаббардов сидит бесенок. Знаешь, чем я горжусь больше всего в своей жизни? Четырнадцать лет назад, в новогоднюю ночь сорок шестого, первого года без войны, незадолго до того, как мне стукнуло сорок, я трахался — стоя — с девицей, с которой познакомился в тот вечер в клубе «Серых голландцев».

Он примолк, едва сдерживая исповедальный порыв, но ровно настолько, чтобы извлечь из меня:

— Ну и что тут такого особенного?

— А то, что мы занимались этим в четыре утра, стоя на островке Парк-авеню, что между Шестьдесят второй и Шестьдесят третьей улицами, на виду у пары тысяч окон, и я был силен, как никогда. Подъехала патрульная машина, остановилась рядом, и коп-ирландец высунулся из окна со словами: «Эй, чем вы там, черт вас дери, занимаетесь?!» — а я ответил: «Прелюбодействуем, сэр. Мы тут прелюбодействуем и будем этим заниматься, пока стадо не придет домой, а вас — с Новым годом!»

— Ну а он что?

— Кинул гадливый взгляд — типичный коп нью-йоркский! — и укатил.

И отец рассмеялся с неподдельным удовольствием, запасов которого наверняка хватит, чтобы и в будущем со светлой радостью вспоминать о прошлом, а когда он умолк и опять помрачнел за милю-другую до города, я почувствовал, что его снова одолели тоскливые мысли о разрыве с женой. В конце концов он заговорил, но уже на совсем другую тему.

— Знаешь, сын, — сказал он, — я чувствую себя вполне на уровне, чтобы соответствовать тому, что от меня требует эта операция. Однажды в УСС, во время войны, мне пришлось убрать предавшего нас партизана. Кончилось тем, что я задушил его голыми руками. Стрелять не мог — слишком громко. Я никому об этом не говорил до сегодняшнего дня. — Он поглядел на меня. — Но тебе сегодня расскажу. Возможно, я потерял жену, зато нашел сына.

— Возможно. — Я не настолько доверял себе в этот момент, чтобы развивать тему.

— Я имел в виду, что ни с кем до сих пор не откровенничал о том особом чувстве самореализации, какое дает человеку убийство себе подобного, и, поверь мне, это дьявольски острое чувство. Долго, очень долго после этого я не мог понять, хороший я человек или плохой. Но в конце концов понял, что это не важно — я просто отчаянный хулиган. Иными словами, не от того меня воротит, что нам предстоит сотворить, а от того, что не я командую парадом. Пока не я.

20

В тот же вечер после отъезда отца в Вашингтон у меня было позднее свидание с Моденой. Она возвращалась в Майами с вечерним рейсом, и мы должны были поехать на конспиративную квартиру. Модена не любила гостиниц, особенно въедливых портье. «Майами-Бич, — как-то раз сказала она, — это маленький мир для его обитателей, и я среди них заметна».

После этого я остановил свой выбор на небольшом, но элегантном местечке в Ки-Бискейне. Виллу сдавал «Зениту» богатый кубинец, проводивший лето в Европе, и я счел ее подходящей для нескольких встреч. Как правило, я заезжал за Моденой в аэропорт на своем белом кабриолете, и мы мчались по дамбе Риккенбеккер через Бискайский залив к вилле на Норт-Машта-драйв. Мы устраивались на ночь в хозяйской спальне, а утром, проснувшись, наслаждались сказочной панорамой: королевские пальмы, белые строения, манговые заросли на берегу и яхты в бухте Ураганов.

Естественно, мне пришлось пофантазировать, балансируя на тонкой проволоке вранья между Проституткой и учетом явок в «Зените», но риск, казалось, был относительно невелик. Из всех разведчиков в Южной Флориде только Хант имел право спросить, для чего я использую конспиративную квартиру, и хотя по нашему распорядку он получал уведомление всякий раз, как только я расписывался в ведомости на пользование явкой (а Хант, зная этот престижный адрес на Норт-Машта-драйв, не мог не поинтересоваться, кто там бывает), моя тайна, благодаря некоторым процедурным ограничениям, была защищена. В ведомости вилла значилась как «владение Джи-30». Если, допустим, я зачастил бы туда и Хант решил вдруг полюбопытствовать, к чему бы это, ему все равно понадобилось бы отыскивать адрес и владельца в справочнике с соответствующим грифом для внутреннего пользования, а это хлопотно. Кубинцы шли сплошным потоком, и нам непрестанно приходилось пользоваться явками. Короче, бояться мне было нечего. Однажды, во сне, мне все же померещилось, что Хант стоит в дверном проеме и принюхивается, оглядывая спальню и нас с Моденой в любовном клинче, но, к счастью, это был всего лишь сон. Меня приятно удивляло, насколько незначительны мои теперешние тревоги по сравнению с тем, что я мог бы сейчас испытывать, служи я первый год в ЦРУ, и я решил, что уже начал жить в соответствии с одним из любимых изречений Проститутки: наша профессия вырабатывает привычку к шаткому фундаменту под ногами.

Словом, я гордился тем, что незаконно пользуюсь виллой Невиска. Ее гладкие стены были ослепительно белые, как у всех построек на побережье Южной Флориды, а ее название, означавшее по-испански «снежинка», каждый раз вызывало у Модены такой наивный восторг, что я начал сомневаться, сумел ли ее отец-инженер привыкнуть к жизни в богатом квартале. Порой, когда ее манера пространно выражаться — результат многолетних школьных уроков риторики — начинала мне слегка надоедать, я, надо признаться, склонен был считать всех выходцев со Среднего Запада придурками. В защиту столь недостойного предубеждения должен заметить, что любое сооружение, не лишенное очарования или «историческое», вызывало у нее преувеличенно восторженную реакцию. Модена обожала окна небольшой формы, крылечки с деревянной резьбой, стены пастельных тонов и, конечно же, романтические названия — вилла «Снежинка» было верхом совершенства! Модене нравились даже псевдоклассические особняки в Ки-Бискейне. (Для меня это было существенно, поскольку ничто в ней не напоминало Киттредж.) Как бы там ни было, меня постоянно преследовали картинки из жизни девочки Модены на богатых улицах Гранд-Рапидс, и в итоге я пришел к выводу, что ее пренебрежение к моему столь неказистому на вид бытию — «ты, похоже, самый бедный из тех, с кем я встречалась» — с лихвой компенсировалось безграничным благоговением перед такими бесспорными достижениями, как диплом Йеля и профессия, о которой я не мог ей говорить. О Сент-Мэттьюз не стоило и упоминать.

Я к ней несправедлив. Модена знала то, что знала, а недостаток знаний легко восполняла абсолютной уверенностью в себе. Например, она обожала танцевать. Однако после парочки вечеров в ночном клубе мы это дело забросили. Я был всего лишь неплохим партнером, зато она могла бы профессионально посвятить себя танцу. Демонстрируя варианты самбы и меринге, ча-ча-ча или мэдисона, умение превратить простой тулуп в тройной и тому подобное, она хотела лишь доказать, что и тут королева. Модена не испытывала ни малейшего желания подтянуть меня до своего уровня, научить «как надо» — она бы глупо выглядела, пояснила она. В ее решительном отказе от сотрудничества сквозил девиз художника-аристократа: талант — монета неразменная. Перед вами искусство!

С другой стороны, я видел, что ее пленяет мое произношение. Модена объявила, что готова слушать меня целый вечер напролет, словно перед ней Кэри Грант. Оказалось, что Кэри был в ее табели о рангах примером для подражания, первым из числа тех, кто красиво говорит одни приятности, и тогда я понял, почему она не пожелала научить меня танцевать, — по той же причине, по какой я не стал бы тратить часть жизни на то, чтобы научить ее говорить. Она и так говорила вполне сносно. Да, подчас меня слегка коробило, но это были пустяки по сравнению с ее бесспорными достоинствами.

Как-то раз она бросила (вторая Салли Порринджер):

— Ты такой сноб!

— Надо полагать, — парировал я, — что дорогой тебе Джек Кеннеди — из той же серии. — И, не удержавшись, добавил: — Где бы он сейчас ни шатался.

— Он старается победить на выборах, — сказала Модена, — откуда же у него может быть время для меня? Конечно, нет.

— Даже позвонить нет времени? — В моей груди полыхало пламя ревности, обжигавшее так, как если бы я пролил кипящий бульон на коленку.

— Никакой он не сноб, — заявила Модена. — Его интересуют все люди вокруг него. В отличие от тебя он самый внимательный собеседник из всех, кого я знаю.

Она была права. Иногда, как только она начинала говорить, мои мысли тут же перемещались в плоскость ее чисто физических достоинств. Я видел ее всегда сквозь туман желания. Вслушиваться в ее речь было излишне — ее плоть была несоизмерима с тем, что и как она говорила. Я не мог дождаться, когда мы уляжемся, и там она вновь явится мне во всем своем великолепии, будет и нежной, и открытой, и неистовой («да-да-да, дорогой!»), будет алчной, щедрой, пылкой, и будет печалиться или радоваться, и все это я могу иметь каждую ночь, лишь только, преодолев все досадные ухабы вечера, мы отправимся в спальню. А там уж все равно, умею я танцевать или нет.

Либидо, конечно, продукт самоутверждения, но либидо буйное чревато манией величия. Разум твердил мне, что я самый лучший из ее любовников, а какое-то время спустя, когда любовный пыл был на три четверти исчерпан, я снова превращался в обыденность, которая не умеет танцевать. Синатра — тот умел. И Джек тоже. Эти умели.

— Ты рехнулся, — говорила она в ответ… — Да у Джека спина больная. С войны еще. Мы с ним не танцевали ни разу. Да и ни к чему. Мне хотелось слушать его, когда он говорил, и говорить, когда он слушал.

— А Фрэнк? Разве Фрэнк не танцевал?

— Это его профессия.

— Танцы?

— Нет, конечно, но он знает толк и в этом.

— А я, естественно, нет?

— Иди ко мне. — Она притягивала меня к себе, целовала, и снова все шло по своему кругу. Я изматывал последнюю четвертушку моего либидо. Но наутро на меня наваливалась депрессия. Мне казалось, что я всего лишь пит-стоп на гоночной трассе. Вернется Кеннеди, Синатра может появиться в любой момент, Джанкана поджидает своего часа. До чего же примитивны были мои переживания по этому поводу!

He могу поэтому сказать, насколько я был подготовлен к тому, что принесла мне шифровка Проститутки от 1 августа.

СЕРИЯ, НОМЕР: Джей/38,854,256

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ ЗЕНИТ-ОБЩИЙ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: РОБЕРТ ЧАРЛЗ

ОТПРАВИТЕЛЬ: ГЛАДИОЛУС, 1 АВГУСТА, 1960, 10.05

ТЕМА: ВАВИЛОНСКАЯ ПАРТУЗ[160]

Позвони мне. Режим — ПОИСК.

Хью был немногословен:

— Гарри, мне было чертовски трудно выцарапать эту запись. Разговор СИНЕЙ БОРОДЫ с АКУСТИКОЙ от шестнадцатого июля, со съезда в Лос-Анджелесе. Будда засунул это не просто в Особую папку, но и в «ограниченный доступ». Тем не менее я влез туда. Когда надавишь, свое получишь.

— Как скоро вы можете мне это переслать? — спросил я.

— Ты будешь сегодня в четыре в «Зените»?

— Могу быть.

— Жди моего человечка у себя в четыре как штык.

— Дассэр.

— Русалку не приспособил еще?

— Нет, сэр, — солгал я, — но в процессе.

— Провозишься слишком долго — пользы от твоих подвигов будет меньше.

— Сэр?

— Да?

— Партуз — это что, парижский жаргон?

— Скоро сам поймешь.

Ровно в 16.00 человек, в котором я сразу узнал одного из двух бабуинов, работавших с Проституткой в Берлине четыре года назад, прошел в мой закуток, едва заметно кивнул, вручил мне конверт и исчез, не потребовав расписки в получении.

17 июля 1960. ВОЗД. ТЕЛЕГРАФ. ДИРЕКТОРУ ИЗ ЭКСТРЕННОГО УЛОВА, тема — ИЗБРАННОЕ, записано 16 июля в 7.32-7.48 по тихоокеанскому времени:

«Модена. Вилли, послушай, пожалуйста. С Джеком только что порвано.

Вилли. Порвано? У нас полдесятого утра. Значит, у вас там семь тридцать. Что случилось? Ты за неделю ни разу не позвонила.

Модена. Я в аэропорту. Не спала всю ночь. Порвано ночью, в три, и я не ложилась. Жду самолета.

Вилли. Что он натворил?

Модена. Не могу так сразу сказать. Прошу тебя! Дай мне говорить, как у меня получается. Я хочу все по порядку…

Вилли. Ты действительно не в себе.

Модена. Он поселил меня в „Беверли-Хилтон“ и сказал, что я его гостья, но я чувствовала себя ужасно задвинутой. Никогда не знала, останусь ли я на весь вечер с обслугой или он все-таки позвонит и позовет куда-нибудь.

Вилли. А на съезде ты была?

Модена. Да, и он определил меня в ложу. Номер четыре или что-то вроде этого. В одной расположилось все семейство Кеннеди, в другой — прочая родня и друзья, в третьей, рядом с моей, я заметила множество важных персон, а вот моя персона выглядела довольно странно. Там оказался кое-кто из приятелей Фрэнка, хотя сам Фрэнк сидел в семейной ложе. Наша явно предназначалась для людей второго сорта, даже не знаю, как их тебе описать. Пожалуй, бостонские политики, грубоватые, но не самого низкого пошиба. Плюс одна-две бабенки, которые мне сразу не понравились. Жутко дорогие прически. Я подумала, неужели и я такой кажусь: „Не спрашивай, кто я. Я — женщина-тайна“.

Вилли. А с ним ты виделась?

Модена. Конечно, почти каждый вечер. Поздно.

Вилли. А сколько вечеров он не появлялся?

Модена. М-м… три из семи. В эти вечера я думала, не с одной ли он из тех, что сидели в моей ложе.

Вилли. Он, наверное, чувствовал себя заряженным, как динамит.

Модена. Один раз он был так измотан, что я просто лежала с ним рядом и гладила. Он буквально сиял от счастья. Такой был усталый и такой счастливый. В другой раз он был просто великолепен. Полон энергии. Обычно его донимает спина, но на этот раз отпустило. Джек Кеннеди, как никто другой, должен иметь право на здоровую спину, потому что ему это нужно.

Вилли. Наверное, всадили укол. Ходят такие слухи.

Модена. Это была фантастическая ночь, и я выложилась полностью, ничего себе не оставила. Но затем наступил перерыв, пару вечеров я его не видела. Потом, в тот день, когда в вице-президенты выбрали Линдона Джонсона, Джек был такой усталый — я просто держала его в объятиях, но прошлой ночью… (Пауза.) Вилли, не хочу трогать кран, а то слезы ручьем потекут…

Вилли. Если ты мне не выплачешься, тебе будет гораздо хуже.

Модена. Я — в общественном месте. Звоню из автомата. О черт, еще телефонистка лезет.

Телефонистка. Опустите, пожалуйста, семьдесят пять центов за следующие три минуты.

Вилли. Девушка, переведите разговор на мой номер. Шарлевой, Мичиган. ШАР-ЛЕ-ВОЙ, Мичиган. 629-92-69.

Модена. В последний вечер гулянью, казалось, не будет конца. На закуску Джек притащил самых стойких в апартаменты кого-то из своих приятелей в „Беверли-Хилтон“, а мне шепнул, чтобы не убегала, — короче, я маялась из угла в угол, а это ужасно противно. Я проторчала бог знает сколько в ванной, делая вид, что вожусь с прической, пока народ в основном не рассосался — остались только его ближайшие помощники, он сам да я, тогда я прошмыгнула в спальню, а он вошел, вздохнул и говорит: „Наконец-то они все разбрелись“, и я снова прошла в ванную и стала раздеваться. Когда я вернулась, он уже улегся, и — я глазам своим не поверила! — там была еще женщина, одна из тех, ну… из моей ложи. Она как раз снимала с себя последнее.

Вилли. Бог ты мой, он что — у Фрэнка научился?

Модена. Я бросилась в ванную, быстро оделась, а когда вышла оттуда, той женщины уже не было. Меня всю трясло. „Как у тебя только времени хватает на все это?“ — спросила я. Мне казалось, я вот-вот заору от злости — невыносимо было видеть, как он невозмутим. „Верно, приходится изворачиваться“, — сказал он, и я чуть не влепила ему пощечину. Он, видимо, почувствовал мое состояние и стал говорить, что не хотел обидеть меня, просто считает это своего рода дополнением. „Дополнение, значит“, — повторила я. „Ну да, — говорит, — дополнительный стимул для тех, кто способен ценить такие вещи“. Потом еще рассказал, что когда-то был без ума от одной француженки, которая обожала подобные штуки и называла их la partouse — оргия. „Если ты к этому готов, то вреда никакого“, — добавил он. Хотя, судя по моей реакции, очевидно, мол, допустил вопиющую ошибку.

Вилли. Вопиющую?

Модена. Да. Я говорю: „Джек, ну как ты мог? Уж тебе-то чего не хватает?“ — а он мне в ответ: „Жизнь так скоро кончится, а мы так мало от нее берем“. Нет, ты представляешь? Типичный ирландец! А они если уж вобьют себе что в голову, топором не вышибешь. Потом начал ласкать меня, но во мне все кипело. „Перестань, или я закричу“. И убежала. Пошла в свой номер и до утра глушила бурбон. К телефону не подошла ни разу.

Вилли. Ой, Модена-а-а.

Модена. Я и сейчас пьяная, только голова ясная. Все понимаю. От переизбытка адреналина. У него еще достало наглости прислать мне — с коридорным — восемнадцать красных роз. Перед самым моим отъездом. Там была еще записка: „Прошу прощения за самую большую глупость в моей жизни!“ Ну а я потратила больше сотни долларов на то, чтобы ему немедленно доставили шесть дюжин желтых роз с запиской: „От Модены“. Он поймет.

Вилли. А он знает про розы от Сэма?

Модена. А как же! Я ему говорила. Мне нравилось его дразнить.

Вилли. Сдается мне, что кто-то готовит Сэму радушный прием.

Модена. Нет, только не это! По крайней мере не сейчас! Еще неизвестно, в каком настроении я вернусь в Майами.

Вилли. Вот уж будет потеха, если этого парня изберут президентом.

Модена. Вилли, я вешаю трубку. Иначе разревусь».

(16 июля 1960 года)

У меня было странное чувство. Я спросил себя, смог ли бы я пригласить в нашу с Моденой постель еще одну партнершу, и уверенно ответил, что нет, не смог бы, но только из-за боязни потерять Модену. А вот если бы инициатива исходила от нее, тогда, вполне вероятно, мне бы это понравилось, и даже очень. Случались моменты, особенно в последнее время, когда — к черту Сент-Мэттьюз! — я был склонен предположить, что все мы, дети человеческие, приходим в эту жизнь, чтобы перепробовать как можно больше необычных ощущений, чтобы не провалиться на итоговом собеседовании на небесах.

Но вскоре, однако, я начал сознавать, насколько в самом деле все это меня бесит. В тот момент мне казалось, что во всем, так или иначе, виноват Синатра, и мне стала более понятной предрасположенность отца к решению вопроса «голыми руками». Как жаль, что Синатра не появится на пороге моей клетушки в «Зените» — тут бы ему и конец: вся ярость утекла у меня в пальцы, и я словно мял ими глину. Я мысленно произносил: «Модена, как же ты могла сделать с ними такое?» — будто она была в равной мере ответственна как за свое прошлое с другими, так и за настоящее со мной.

Но время лечит, и очень скоро оно взяло свое: мы сделали вид, что Джека Кеннеди просто не существует. Жизнь сама подсказала выход. Не знаю, то ли я был для Модены санитаром на перевязочном пункте в больнице для раненных любовью, то ли больничной койкой в том же учреждении, на которой она могла вновь обрести силы, то ли она в самом деле воспылала ко мне волшебной страстью, вернувшись в Майами, и я стал для нее единственным и неповторимым. Она так убедительно восхищалась моей внешностью, что я начал разглядывать себя в зеркале с придирчивым любопытством биржевого спекулянта, жадно просматривающего ежедневную котировку заветных акций.

Между тем в свободное от любви время я был поглощен повседневной рутиной и с трепетом ожидал того дня, когда знакомый бабуин снова появится в дверном проеме с очередной порцией телефонных откровений и я обнаружу, что Модена опять встречается с Джеком Кеннеди.

21

Где-то в середине августа Хант сделал ход, который он исподволь готовил, и наши «фронтовики» перебазировались в Мексику. В Эпицентре сочли это важным элементом маскировки для предстоящей операции, и Хант был рад такому обороту дела. Его дети заканчивали в Монтевидео учебный год и должны были вернуться вместе с Дороти в Штаты, так что ему, как я предполагал, предстояла нелегкая задача отыскать приличное жилье в Майами, где цены были немыслимые. Теперь же он сможет найти для семьи удобную виллу в мексиканской столице. Да к тому же, как это было в Монтевидео, он обретал наконец желанную автономию.

Получив в наследство политический отдел в «Зените», я перебрался в более просторную комнату с окном. Хотя оно и выходило на облезлую лужайку, проволочную ограду, караульную будку и ворота, а еще дальше, через дорогу, — на столь же унылое скопище коробок и коробочек, принадлежащих университету Майами, и, следовательно, выигрыш был весьма скромен, тем не менее ясно было, что я одолел первую ступеньку иерархической лестницы.

Сама по себе новая работа оказалась далеко не сахар. Надо было довести до ума то, что не доделал Хант, но и собственных забот хватало. Сюда входило, например, общение с прессой по поводу кубинцев, каждый день пристававших к берегу на совершенно немыслимых плавсредствах. Благодаря нашим тесным связям с репортерами из майамских газет мы могли рассчитывать на регулярное появление на первых полосах кричащих материалов о героических беглецах, только что прибывших из Гаваны на утлых плотах и лодчонках, которые здорово смотрелись на фото. Конструкция порой состояла из крошечной дощатой платформы, привязанной к поплавкам из сваренных вместе пустых керосиновых бочек, и одна мысль о том, что эти несчастные преодолели восемьдесят миль открытого моря от Гаваны до Майами, настолько поражала воображение, что оставался незамеченным куда более прозаический факт — подавляющее большинство наших эмигрантов прибывали из Мехико и Санто-Доминго рейсовыми самолетами.

Как-то раз в безлунную ночь, наслаждаясь прохладой во внутреннем дворике «Снежинки», я обратил внимание на едва заметный при свете звезд силуэт переполненного людьми катера, тащившего за собой в море два плота, а уже на следующее утро — сенсация! — очередные плоты прибило к берегу, репортеры примчались на место, и вот уже обаятельный кудрявый кубинец, которого я лично оприходовал две недели назад в Опа-Локке, улыбался мне с фотографии на первой странице второй тетрадки газеты как герой, впервые ступивший на землю обетованную. Мне был преподан еще один урок того, что в рекламном бизнесе не врать — непристойно. Не скажу, чтобы меня мучили угрызения совести, просто Хант мог бы получше меня инструктировать. Главное в военной операции, сформулировал я для себя, — принять решение, что надо взять верх.

А Хант между тем давал о себе знать как телеграммами, так и по телефону. Через весь Мексиканский залив он по-прежнему пытался контролировать участок, порученный мне. Номинально теперь я руководил его сферой подбора агентуры, но многое из того, что мы делали, приносило слишком мало ощутимых результатов. Не составляло большого труда отыскать людей, готовых записаться в агенты и получить подъемные, но кто из них — всех этих профессиональных сплетников, студентов-идеалистов, мелких жуликов, неудавшихся сутенеров, неграмотных придурков, возомнивших себя бизнесменами, новых кубинских лавочников, владельцев лодок или плотов, потенциальных солдат удачи, бывших солдат кубинской армии или американских солдат кубинского происхождения плюс составных надстройки, если это можно так назвать, из кубинских журналистов, адвокатов, деловых людей с приличной репутацией и профессиональных революционеров, — так кто же из них на самом деле мог быть источником достоверной информации? «Наши агенты, — говаривал опытный Хант, — выдают нам то, что, по их мнению, мы хотим от них услышать».

Словом, август был как август — в море зрели ураганы, на калье Очо возникали все новые неоновые надписи на испанском языке, поступившие спали на крыльце рекрутской конторы в деловой части Майами, а Эпицентр распространил среди сотрудников «Зенита» справочник, где были перечислены сто с лишним эмигрантских организаций в Майами и окрестностях, практически продублировав то, что уже сделали мы сами. Я постоянно торчал на совещаниях с другими сотрудниками моего направления, пытаясь выработать оперативную методику организации беженцев в более или менее самостоятельные группы, способные по крайней мере выявлять кастровских агентов, проникавших в эмигрантскую среду. В справке ФБР, с которой мы ознакомили сотрудников «Зенита», приводилась цифра в двести человек. По этому поводу у нас даже подшучивали. Три месяца назад бюро приводило ту же цифру, и можно было почти не сомневаться, что и спустя три месяца численность агентов кастровской разведки, разгуливающих по улицам Майами, составит, по данным ФБР, ровно столько же — двести.

В первых числах сентября я получил из Эпицентра конверт, перетянутый клейкой лентой.

В нем сообщалось: «Пересылаю тебе письмо от Боба Мэю. Если не сможешь надежно схоронить — уничтожь. У меня есть копия».

Дорогой м-р Галифакс.

Настоящим сообщаю, что имел встречу с большим бананом из мафии, который называет себя Джонни Рэлстоном. Поскольку у него экспроприировали собственность и он хочет ее вернуть, мотивации у него предостаточно.

Естественно, сам я назвался представителем неких состоятельных господ, которые готовы заплатить за решающий удар примерно 150 тысяч. Но этот Рэлстон скорчил рожу. И козырнул Мейером Лански. «Мейер, — говорит, — тоже объявил цену — миллион долларов за ту же работу».

«Ну да, — говорю ему я, — но, сделав дело, еще надо с него денежки получить. Вы бы сами пошли к Мейеру Лански за такой суммой?»

Разговор я записал на пленку, так что остальное привожу дословно:

«Р. А где у меня гарантия, что ваши люди отдадут полторы сотни?

М. Все будет по закону: товар — деньги.

Р. А ваш какой интерес?

М. Мною движет чувство глубокой ответственности перед страной. Я слышал, вы тоже патриот и испытываете аналогичные чувства.

Р. Я вот что скажу, коротко и ясно: я до того патриот, что желаю получить гражданство. Клал я на ваши полтораста штук — мне бумаги нужны, гражданство! Чиновники из Иммиграции то и дело меня вытягивают — надоело!

М. Гражданство мы вам устроим.

Р. Ну да, меня уже лажали.

М. Авансом это дело не пройдет. После работы получите все, что требуется для положительного решения».

В этот момент на завтраке с Рэлстоном стала барахлить записывающая аппаратура, и так продолжалось несколько минут. Скорее всего я слишком сильно откинулся назад и придавил микрофон — обидно, но будет наука.

Слово в слово я этот пробел не восполню, но могу заверить: сделал максимум, стараясь убедить его, что «моим людям» можно доверять и бумаги ему выправят.

Сын, тут я кончаю цитировать. Честно говоря, я не слишком верю Мэю: ведь он — старая лиса и лучше всех знает, как вертеть задницей, когда ты с микрофоном. Я подозреваю, что он просто вырезал часть пленки. Ту часть, где он, вероятно, откровенничает, намекая Рэлстону, что «состоятельные господа», которых он представляет, — наша Фирма. Это достаточно очевидно, ибо как же иначе Мэю смог убедить Рэлстона в том, что некто сумеет выправить ему гражданство, когда даже нашей Фирме нелегко получить гражданство для столь сомнительной личности. (Ей-же-ей, у нас могли быть неприятности с Иммиграционной службой.) Так или иначе, когда микрофон заработал опять, Рэлстон стал более покладист и согласился сотрудничать. Тем не менее он ставит условие, чтобы Мэю свел его с «парнем, который на тебя вышел. Хочу сам тиснуть ему лапу». Приведенный пассаж — информация к размышлению. Возникнут какие-то соображения — сообщи. Интересно, кто этот Рэлстон на самом деле.

Буквально на следующее утро по каналу средней секретности я получил шифровку от Проститутки: «Буддисты доносят, что некто Джонни Розелли, близкий соратник РАПУНЦЕЛА, отобедал с Робертом Мэю в „Браун-Дерби“, что в Беверли-Хиллз. К сожалению, достоверные источники отсутствуют. Эта прелюбопытнейшая встреча вводит нас в Сад Размышлений — ОРАНЖЕРЕЯ».

Под «достоверными источниками» подразумевались магнитофонные записи. На этот раз ФБР удалось зафиксировать только факт приема пищи. Но Хью, сам того не подозревая, дал мне отмычку к отцовской загадке. Я снова забрался в базу ЗЛОДЕИ и сделал запрос на Джонни Розелли. Он оказался не последней спицей в колеснице.

ДЖОННИ РОЗЕЛЛИ, он же Джонни Рэлстон, он же Рокко Ракузо, он же Аль-Бенедетто, он же Филиппо Сакко. Родился в Италии (1905); родители эмигрировали в США в 1911 г.; вырос в Бостоне, в возрасте 12 лет помог родственнику поджечь дом, чтобы получить страховку. Первый арест — в 1921 г. за уличную продажу наркотиков.

В 1925 г. Филиппо Сакко становится Джонни Розелли. Помогает Аль-Капоне доставлять в США партии спиртного.

Имеет репутацию эксперта по вымогательству, азартным играм, профсоюзному рэкету. В тридцатые годы Розелли представляет на Западном побережье интересы Вилли Бьоффа и Джорджа Брауна из Международного альянса рабочих сцены и киномехаников. В начале Второй мировой войны Розелли становится близким другом Гарри Кона, главы «Коламбия пикчерз». Кон одолжил ему денег (без процентов) на приобретение пая ипподрома в Тихуане. Розелли в знак благодарности заказал два одинаковых перстня со звездными рубинами — один для Кона, другой для себя. По-видимому, оба и сейчас носят эти перстни.

Когда негритянский певец Сэмми Дэвис-младший завел пылкий роман с Ким Новак, Розелли, фактически от имени Кона, как считают, сумел убедить негритянского певца отступиться и прекратить эту связь. В этот период блондинка Новак была звездой номер один у Кона в «Коламбия пикчерз». Розелли якобы сказал Сэмми Дэвису-младшему, который слеп на один глаз: «Блондинку оставь в покое, иначе и второй потеряешь». Дэвис послушался.

В 1943 г. Розелли попал в тюрьму и отсидел три года и восемь месяцев из десятилетнего срока за вымогательство более двух миллионов долларов у кинокомпаний. После освобождения из тюрьмы становится главным координатором рэкета в Лас-Вегасе и южной Калифорнии. Этому назначению способствовал Сэм Джанкана, которого принято считать главой Большого совета мафии. Ныне Розелли известен как Дон Джованни из мафии. Внешне — весьма импозантен. Другое прозвище — Серебряный Лис. Имеет репутацию одиночки. Родные есть, но с ними никогда не видится. Тем не менее помог младшим сестрам получить образование.

Приметы: худощавый, среднего роста, точеное лицо, серебристая седина. Любимая фраза: «Не вздумай угрожать — мне терять нечего».

Я отослал распечатку отцу по каналу СПЕЦШУНТ. ГАЛИФАКС, добавив от себя, что искал в ЗЛОДЕЯХ на РЭЛСТОНА и ничего не обнаружил, но случайно наткнулся на РОЗЕЛЛИ, он же РЭЛСТОН — просто повезло: ведь на «Р» там их тысячи.

На следующий день Кэл позвонил мне по общему телефону. Сказал только одну фразу: «Поспеши в девичью обитель к шестнадцати ноль-ноль».

Это означало: «Позвони мне из города по моему личному каналу в час дня». Когда я связался с ним в обеденный перерыв, он оказался необычайно разговорчив, как после трех чашек кофе.

— Спасибо, — сказал он. — Я сразу помчался в корпус «К», чтобы проинформировать Биссела о встрече Мэю с Розелли. Еще раз спасибо. Сам понимаешь — мне не хотелось докладывать Бисселу о встрече Мэю с человеком, чье имя мне неизвестно. Так вот, Рик, у Биссела в кабинете был Аллен Даллес, и, естественно, ему интересно было, что я приволок на Джонни Р. Он стал читать твою распечатку вверх ногами. Биссел заметил это и даже передвинул бумагу по столу ближе к Аллену. — Отец почему-то хихикнул. — Ты в последнее время что-нибудь читал вверх ногами?

— Не каждый день, — ответил я.

Он засмеялся громче.

— Сын, когда-то — в УСС — мы считали это единственным, что нам надо уметь, разумеется, в дополнение к куражу.

— Дассэр.

— Аллен дал ясно понять, что его надо держать за водонепроницаемым отсеком от всего этого, но не смог тем не менее удержаться от комментария. «Мутная водичка, а, Кэл?» «Чертовски мутная, сэр», — ответил я. Он улыбнулся. «Кэл, я тебе так скажу: положись на свой здравый смысл. На здравый смысл, Кэл, потому что он не раз уже выручал тебя из самых невообразимых передряг, разве нет, Кэл?» «Нет, сэр», — ответил я, и мы оба засмеялись, отлично понимая: случись что не так — пятно ляжет на меня. «Как бы там ни было, этот смотрится неплохо. Гротескно, зато забавно, разве нет? — сказал он и добавил: — Неплохо бы еще выяснить, где это они обедали. Мэю останавливался в отеле „Беверли-Хиллз“, значит, это могло быть „Поло“».

— Постараюсь разузнать, — пообещал я.

Джей/38,961,601

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ ЭПИЦЕНТР-ОБЩИЙ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: ГАЛИФАКС

ОТПРАВИТЕЛЬ: РОБЕРТ ЧАРЛЗ, 6 СЕНТЯБРЯ, 1960, 10.46

ТЕМА: РЕСТОРАНЫ

Рискну немного злоупотребить временем и шифроресурсами Фирмы, чтобы ввести вас в курс дела относительно ресторанов в Лос-Анджелесе, которые могли бы вас заинтересовать. Я бы выбрал «Браун-Дерби». Я слышал от старого приятеля по Йелю, а он, кстати, работает на Гарри Кона, что настоящие знатоки ходят именно туда.

На следующее утро я получил конверт, обмотанный клейкой лентой.

Сын!

Твой ресторанный путеводитель как нельзя кстати. Он помог оживить известную тебе запись.

Теперь должен признаться, что ознакомил тебя не со всеми деталями первой встречи Мэю с Розелли. Такая сдержанность с моей стороны — формальность, ибо на том этапе особой нужды это знать у тебя не было, однако, учитывая твои успехи в последнее время, мне тем более приятно ввести тебя в курс дела. У Розелли есть друг по имени Сэм Голд, который, как он утверждает, нужен ему для осуществления проекта. У Голда — глубокие корни в интересующей нас стране. Вопрос теперь в том, кто такой Сэм Голд — Мейер Лански или Сэм Джанкана. Я говорил на эту тему с моим оперативником, разрабатывающим эту жилу в Вашингтоне и Нью-Йорке, — это бывший фэбээровец, достойный парень, которого, по-моему, ты знаешь. Он тебя помнит по учебке, такой немного мрачноватый, но весьма способный тип по имени Реймонд Бэрнс, Везунчик Бэрнс. Так вот, по словам Рея, эти мафиози имеют обыкновение сохранять прежнее имя, придумывая себе новую фамилию, которая начинается с той же буквы, что и прежняя, например: вместо Джонни Розелли — Джонни Рэлстон. Короче, Сэм Голд указывает на Сэма Джанкану. Мэю, однако, советует не выводить за скобки и Лански — Сэм Голд может на поверку оказаться и этим в высшей степени непредсказуемым господином. Так или иначе, Голд готов вступить в игру. Можно предположить, что босс, которому удастся вернуть игорные заведения бывшим владельцам, безраздельно займет господствующее положение в Синдикате.

Тем временем в нью-йоркском отеле «Плаза» на 14 сентября назначена встреча с участием Мэю, Розелли и Везунчика Бэрнса. Поскольку Розелли настаивал на встрече с кем-нибудь «с верхней полки», я надеюсь, Везунчик справится с этой ролью.

Да не изменит тебе хаббардовская удача, сын.

Твой любящий отец.

На другой день я получил новое послание от Кэла.

8 сентября 1960 года

Сын, посылаю копию отчета Мэю о встрече в «Плазе» (ресторан «Торговец Вик»).

Дорогой м-р Галифакс,

Обед в ресторане с точки зрения качества записи оказался неудобоваримым. Ни Бэрнс, ни я не можем признать свои попытки удовлетворительными. К счастью, мне далеко не впервые полагаться на память в тех случаях, когда техника почему-то подводит. Поэтому предлагаю вашему вниманию достаточно аккуратное изложение беседы — наиболее важные моменты воспроизведены с точностью до девяносто процентов, что же касается дословной передачи — процентов на шестьдесят. С другой стороны, там было так шумно, что нашим «друзьям» из бюро вряд ли удалось записать разговор.

Рэлстон быстро оценил оперативника Бэрнса и повел себя, мягко говоря, грубо. Он сказал: «Не обижайся, приятель, но, сдается мне, ты там где-то на уровне лизания задниц ходишь. Для операции такого масштаба твоего уровня маловато. Передай своему боссу: „Не пытайтесь меня объехать“.»

Должен признаться, даже я был шокирован таким словарем — внешне этот Рэлстон такой же обходительный и респектабельный, что твой Джордж Рафт.

Бэрнс изрядно попотел, пытаясь убедить Рэлстона, что следующая встреча пройдет «на более высоком уровне», и, в общем, оказался молодцом, но я-то знаю по совместной работе с бюро, чего ему это стоило: Реймонд Бэрнс люто ненавидит шпану любого масштаба. Ни в коем случае не желая принижать бульдожьей хватки старика Везунчика, его упорства и прочих золотых качеств, должен все-таки заметить, что вряд ли можно рассчитывать на его совместимость с Рэлстоном.

Бэрнс мобилизовал всю свою выдержку и в основном помалкивал — разговор вел я. На мой вопрос о следующей встрече Рэлстон в конце концов заявил, что она состоится в Майами-Бич 25 сентября в отеле «Фонтенбло».

Речь далее шла о способах и методах. Рэлстон заметил: «Не с пожарной же кишкой на него переть. И не День святого Валентина устраивать».

Из разговора с вами я понял, что операция должна иметь четкий след, указание на то, что это — дело рук мафии. Пятерка бандюг с автоматами дала бы миру ясный намек: это их работа.

Эти парни, напротив, ничего подобного не хотят. Похоже, от наиболее приемлемого для нас варианта придется в данном случае отказаться. Тогда встает вопрос: намерены ли мы тем не менее иметь дело с этими людьми? Без каких бы то ни было рекомендаций с моей стороны приведу слова Рэлстона: «У нас есть все необходимые контакты, чтобы подобраться к Верховному».

«А какой метод предлагаете вы?» — поинтересовался я.

«Пилюльки, — ответил он. — Порошок ему в жрачку. Он дня три еще помается, пока до священника дело дойдет».

Мы договорились, что таблетки будут им переданы 25 сентября; тогда же целесообразно, наверное, встретиться с ним и вам.

Искренне Ваш

За отчетом шла приписка Кэла: Я, естественно, обеспокоен. Придется поторопиться, чтобы быть готовым к 25-му. Распоряжение уже направлено — через приемлемых посредников — в Службу медицинского обеспечения, которой, вероятно, придется прибегнуть к услугам более экзотических лабораторий в Технической службе, и тут Хью уж, безусловно, что-нибудь пронюхает об этом. Вопрос только — как много пронюхает?

22

В середине сентября я снял новую квартиру, и примерно тогда же в наших отношениях с Моденой произошел первый серьезный кризис.

Все началось с перемены в ее расписании. Из-за временной нехватки стюардесс на Юге ее база — сообщила она мне — переводится на несколько дней в Даллас и ее не будет в Майами четыре ночи подряд.

Я почувствовал, что она лукавит, но старался гнать эти мрачные мысли прочь. Она звонила мне каждый вечер и подробно рассказывала о том, как провела день: сначала из Нью-Йорка; вечером следующего дня — из Далласа; на третий день она летала в Мемфис и вернулась обратно в Даллас. Для убедительности эти рассказы подкреплялись словесными шаржами на симпатичных или, наоборот, отвратительных пассажиров.

На четвертый день кредит доверия был полностью исчерпан, и я решил проверить ее на блеф. Поскольку наши эмигранты то и дело летали по делам Фирмы в Нью-Йорк, Вашингтон, Новый Орлеан, Мехико-Сити и в города на юге США, не говоря уже о необходимости отслеживать в Майами прибытие в Южную Флориду кастровских лазутчиков, в аэропорту у нас, естественно, имелись осведомители. Поэтому нашей секретарше понадобилось каких-нибудь пятнадцать минут и парочка телефонных звонков, чтобы выяснить и доложить мне: стюардесса авиакомпании «Истерн» М. Мэрфи находится в четырехдневном отгуле и возвращается в Майами вечером 14 сентября, то есть сегодня.

Ревность питается фактами. Встретившись с Моденой в центре Майами, я был настроен весьма решительно. Было уже поздно, и мы отправились прямиком в Коконот-Гроув, на мою новую квартиру на втором этаже недавно отремонтированного особнячка в колониальном стиле, где я без разговоров уложил ее в постель — это была поистине боевая операция, ибо, когда взорваны мосты, надо срочно наводить понтоны. Понимая всю отчаянность своей нынешней любовной драмы, я пахал с остервенением. Здесь, в сверкающей новизной, отменно обставленной квартире, которая была мне отчаянно не по карману, я был отчаянно влюблен в одну из своих половин, и этой половине отдавалась не более чем половина Модены. Ослепленный и четвертуемый любовью, я вспоминал, с какой ненавистью подчас я глядел на ее длинные ногти. Сколько вечерних мгновений было омрачено по их вине, сколько маленьких радостей угроблено этими вполне элегантными снаружи и потрескавшимися, заклеенными изнутри. Ногти были важной деталью идеала Модены (пусть пока еще не достигнутого) — экзотической вамп, имевшей так мало общего с ее alter ego — девчонкой, которая мгновенно выходила из себя, проигрывая мне на теннисном корте, невезучей Альфой с минимальными шансами на успех. Нашей Альфочке приходилось натягивать перчатки, заботясь о своих коготках: она обматывала кончики пальцев клейкой лентой, подсовывала под ногти ватные подушечки, но никакие ухищрения не помогали, и она проигрывала из-за этого в среднем два гейма в каждом сете, а ногти все равно ломались. Она плакала над ними куда горше, чем, как я подозреваю, стала бы оплакивать меня, рыдала безутешно, жалея потраченные на них часы и сомневаясь в пригодности этих длинных, как у китайских мандаринов, ногтей, зато как ловко она орудовала ими вечером в ресторане при свете свечи, как изящно смотрелся тонкий мундштук с дымящейся сигаретой в ее руке, и в эти минуты я понимал, что составные ее души разнятся, как орхидея и сорняк.

В тот вечер, когда Модена вернулась домой, я ни словом не обмолвился о том, что узнал. Казалось, я способен убить ее, но только казалось. Значило ли это, что любовь поглотила меня целиком? А Модена даже и не попыталась объяснить, почему после четырех суток утомительных перелетов ей не только не дали выходного, но и более того: в отличие от прежнего, щадящего, расписания уже на следующее утро поставили на рейс Майами — Вашингтон и в тот же день обратно, а затем еще два дня в том же духе — неслыханное сальто-мортале: семь рабочих смен подряд! Она наверняка понимала, что я не так глуп и догадываюсь, что она была в своего рода отпуске, но я выяснил подробности лишь спустя неделю, когда очередная запись телефонного разговора СИНЕЙ БОРОДЫ с АКУСТИКОЙ была доставлена мне из УПЫРЯ все тем же бабуином. Модена провела эти четыре дня в Чикаго с Сэмом Джанканой. Редактируя расшифровку, я обнаружил, что любопытство Вилли под стать моему. Переспала ли Модена с Джанканой?

Нет, уверяла Модена, чего не было, того не было. Просто Сэм начал ей нравиться.

— Честно, Вилли, он такой, как все смертные.

— Тебе что — его жалко?

— Нет. Для этого он слишком силен. Но есть в его жизни какая-то печаль.

— Например?

— Перестань устраивать мне перекрестный допрос.

Тут они начали повторяться. Я убрал из разговора все второстепенное и отослал Проститутке портрет Джанканы.

«Вилли. Он пригласил тебя домой?

Модена. Безусловно.

Вилли. Королевский дворец?

Модена. Нет, но снаружи весьма элегантно, похоже на замок. Даже на крепость. Красиво обточенный камень. И довольно далеко от города, в Оук-Парке.

Вилли. На север от Чикаго?

Модена. Да. Оук-Парк. Сэм удивился, когда я сказала: „Это тот городок, где вырос Эрнест Хемингуэй“. „Это еще кто такой? — спросил он. — Один из твоих ухажеров?“, а я говорю: „Вы что, не знаете?“ А он мне: „Ты думаешь, я совсем тупой, да? Газетки небось тоже почитываем. Встречал это имя. Мы с Хемингуэем два самых знаменитых человека в Оук-Парке“. И — ха-ха-ха! Он всегда громче всех смеется над собственными шутками. Думаю, слишком долго жил один, сам с собой.

Вилли. Ну а дом? Расскажи про дом.

Модена. Неужели не можешь подождать? Внутри — ничего особенного. Маленькие комнаты, массивная итальянская мебель. Внизу, в подвале, комната без окон — его кабинет. Длинный стол — для заседаний, наверное. Но там же у него такая вроде бы витрина, ну, как в музее, с потрясающими стеклянными штучками. Занимается коллекционированием. Становится совсем другим человеком, когда протягивает руку и достает с полки какую-то вещицу. Его пальцы так бережно ее берут. Вилли, если вдруг когда-нибудь я решу лечь с ним в постель, меня вдохновит именно это.

Вилли. Так все-таки — вдохновит или вдохновило?

Модена. Прекрати.

Вилли. Что — не можешь сказать?

Модена. Просто нечего сказать.

Вилли. А что вы по вечерам делали?

Модена. Он обожает бары, где фонó. И чем больше накурено, тем лучше. Заказывает что-нибудь и подпевает пианисту. Только всегда меняет слова. Ну, ты знаешь, как там: „Бери меня, люби меня…“, а он: „Ну-ка свет потуши и спи — не шебурши…“ Бедняга пианист! Голос Сэма — как охрипший гудок. Но мне — не поверишь — было весело.

Вилли. А было так, что он не валял дурака?

Модена. Да. Рассказывал о смерти матери. У меня сердце чуть не разорвалось. Знаешь, она спасла Сэму жизнь. Когда ему было лет пять, они, итальянцы, жили в чикагской трущобе, и как-то раз, когда он играл на обочине, она вдруг услышала, как в их проулок на огромной скорости с визгом заворачивает машина. Она едва успела оттолкнуть его на тротуар, а сама угодила под колеса. Насмерть. Мне было так его жалко. Потом он рассказал мне о своей жене. Она была такая хрупкая. У нее было от рождения очень слабое сердце, но ее семейство, тоже из итальянских эмигрантов, было на один или два ранга выше семьи Сэма, поэтому они смотрели на него свысока. К тому же в довершение всего он угодил в тюрьму за угон автомашины. А когда вышел, они с женой были так бедны, что жили в квартире без горячей воды, а по вечерам сидели у печки, держа на коленях двух дочурок и потчуя их вместо конфет апельсиновыми корками. У одной из дочурок сердчишко тоже никуда не годилось. Одним словом, горя он хлебнул. Да, еще до знакомства с Сэмом у его будущей жены был жених, но он безвременно скончался. Так что она все время его оплакивала. Короче, прошло немало времени, прежде чем Сэм наконец почувствовал себя хозяином в семье.

Вилли. Да, хитер, ничего не скажешь.

Модена. Почему ты так?

Вилли. Да он же тебе намекает — дает понять, что с мыслью о Джеке Кеннеди уже смирился.

Модена. Он зовет меня Мисс Классная.

Вилли. Я вот думаю, не боится ли он быть рядом с тобой. Из-за Синатры. Что, если он не выдерживает сравнения? А ты еще Фрэнку стукнешь?

Модена. Ты ошибаешься, Вилли. Во-первых, Сэм знает, что я ничего Фрэнку не скажу. Во-вторых, тот Сэм, которого я знаю, был бы совершенно другим любовником. Куда более серьезным. Намного более ко мне привязанным.

Вилли. Извини, но с твоих слов Сэм выглядит мрачновато.

Модена. Это совсем не так. Он может рассмешить до колик. Он рассказал мне историю про Бобби Кеннеди, ну, как Бобби пару лет назад собирался вызвать Сэма в комиссию Макклеллана. Помнишь, была такая комиссия?

Вилли. Да, они занимались преступностью…

Модена. Ну так вот Сэм нарочно прикинулся дешевкой, нарядился соответственно под гангстеришку из кино, ну, ты знаешь: черный костюм, черная рубашка, серебряный галстук — и первым делом, войдя в кабинет Кеннеди, присел на корточки, пощупал ковер на полу и сказал: „О, да тут можно в кости сыграть“. Тут в кабинет вошел адвокат, Сэм схватил его, стал шлепать по спине, по бокам, крича: „Не подходите к мистеру Кеннеди! Если вдруг Бобби убьют, обвинят меня“.

Вилли. Да, веселая история!

Модена. Вот именно. Мне она помогла выбраться из мрачного настроения.

Вилли. Извини за любопытство, но что у вас произошло с Томом?

Модена. Ничего. Я не хочу говорить сейчас о Томе.

Вилли. А ты ему про Сэма расскажешь?

Модена. Разумеется, нет.

Вилли. Ты уверена? Ты же сама говорила — чем больше Том ревнует, тем лучше он в постели.

Модена. Эта тема на данном этапе исчерпана».

На следующий день по общему коду пришло приглашение от ГЛАУКОМЫ в будку безопасного телефона.

— Ох уж эти девки, Гарри, — начал Проститутка, — куда их только не заносит, но нам от них польза. Теперь мы точно знаем, что мистер Джанкана — насквозь лживая скотина. Я тут навел кое-какие справки. Жизнь ему никакая мать не спасала. Вот мачеха и в самом деле попала под машину, но спасала она его сводного братишку Чарлза. К этому времени настоящая мать Джанканы давно умерла, но не столь героически. Инфекция матки.

— Да, он враль. — Задушевность Сэмова вранья сразу показалась мне липой. Чудовище, которому ничего не стоит отвинтить любую башку, и сказочки про героическую маму.

— Более того, — продолжал Хью, — всей этой клоунады в кабинете Бобби Кеннеди тоже не было. Мой помощник справился у бывшего сотрудника аппарата Макклеллана и выяснил, что на арене тогда был не Джанкана, а некий господин по имени Джо Галло. Сэм просто присвоил себе чужую историю.

— Вор — он и есть вор.

— Ладно, а что это за Том, которого упоминает наша маленькая мисс Синяя Борода? Не Том ли с Гарри слились под фамилией Филд?

— Да, сэр. Таким образом я давал вам понять.

— Ты хочешь сказать, что русалка уже на крючке?

— Это произошло совсем недавно.

— А почему до сих пор нет никакого материала?

— Потому что наша дама сама пока не распелась, сэр, а я не хочу, чтобы у нее возникли подозрения.

— Давай-ка к делу, парень. Возможно, Джанкана использует ее в качестве курьера и через нее выходит на Кеннеди. Будь умницей, Том, и попытайся выяснить, носит ли девочка почту.

— Попытаюсь, сэр.

— Этого мне мало.

— Я попытаюсь, — повторил я, — но для этого нужны время и удача.

— И жеребчик, а не кляча, — добавил он и повесил трубку.

23

Что мне было ему еще сказать? Что Модена ни с кем до меня не испытывала оргазма? В этом она призналась мне, и я ей поверил. Да и как я мог не поверить! Она так исступленно кончала! Не знаю, что она унаследовала от отца-алкоголика, а что — от озабоченной успехом в обществе мамаши, но теперь мне стало ясно, отчего женщины вселяли в меня если не страх, то трепет. В то время как некоторые из них — Салли Порринджер приходит на память первой — больше всего напоминали кувалду, крушащую стену, Модена кончала кончиками пальцев на руках и ногах, бедрами и, конечно, сердцем, и я готов был поклясться, что земля и океан сливались в такие мгновения в одно в моей прекрасной, спортивной, хоть и измученной заботой о длинных ногтях девочке. Я чувствовал, как ее тело проходит сквозь меня, и реальность этого ощущения поражала. Короче, я без особого труда примирился с ее враньем. Но когда я совсем отчаялся добиться от нее признания — уговором ли, добром, хитростью или злом, — она сама решила вдруг изобразить признание. Это было первое из многих последующих, и оно напомнило мне нашу первую встречу.

— Ты помнишь Уолтера? — однажды спросила она.

— Да.

— Мне почему-то захотелось рассказать тебе о нем.

С языка готово было сорваться: «Я бы предпочел услышать про Джека», но я вовремя осекся и только кивнул. Мы лежали в постели, да так уютно, что о кошмарах мелкого масштаба можно было говорить без опаски — они были по ту сторону окна.

— Ты с ним что — видишься опять?

Я уже приготовился насладиться отрицательным ответом, но вместо этого она сказала:

— Да, иногда.

— Теперь?

Она кивнула. Просто кивнула молча. Наверное, боялась расхохотаться, увидев выражение моего лица.

— За это время — после встречи с Джеком в Лос-Анджелесе, на съезде, — наконец проговорила она, — я снова виделась с Уолтером.

— Но почему? — воскликнул я. Затем, чуть помешкав, добавил: — Тебе что — меня мало?

— Нет, — сказала она, — только ведь в моей жизни всегда должно быть двое мужчин. — Ей, видимо, нравилась эта формула, универсальное средство от любых душевных невзгод.

— То есть ты хочешь сказать, что встречалась с Уолтером все это время, пока мы встречались с тобой?

— Да нет, всего пару раз. Просто… чтобы почувствовать, что в моей жизни есть кто-то еще. Так я получаю больше удовольствия от встреч с тобой.

— Не знаю, по силам ли мне это вынести, — сказал я.

— Джека я сама не хотела видеть. Он сделал одну вещь, которая мне не понравилась. Тебе было бы приятнее, если бы я не с Уолтером встречалась, а с ним?

— Да, — произнес я и в это мгновение понял, почему ревность бывает так извращенно желанна: она обогащает сообразительность. — Да, — повторил я, — я бы предпочел, чтобы ты виделась с Джеком.

— Ты врешь, — сказала Модена.

— Нет, — возразил я. — В этом случае — хоть соперник достойный.

— Что ж, возможно, мы сумеем кое-что поправить. Ты предлагаешь мне начать с ним опять?

— Ты не сможешь. Не знаю, что стало причиной вашего разрыва, но твоя гордость задета. Вот это я вижу.

— Сама я определенно к нему не полезу, — размышляла вслух Модена, — пока меня не позовут. Вот если подвернется какой-то повод со стороны…

— В подобного рода делах не бывает поводов со стороны, — сказал я.

— А вот и бывает. Допустим, хороший знакомый попросит тебя об одолжении. Ты выполнишь его просьбу?

— Это слишком абстрактно.

— Предположим, этот знакомый просит тебя что-то передать тому, с кем ты больше не контачишь.

— Адресат все равно решит, что ты ищешь повода для встречи.

— Да, это верно, — согласилась Модена, — но только в том случае, если между обоими все не было заранее оговорено. — Она сладко зевнула. — Может, займемся любовью?

На этот вечер ее откровения были исчерпаны.

Утром следующего дня я направил через СПЕЦШУНТ в УПЫРЬ лаконичное донесение:

РАПУНЦЕЛ и ЙОТА поддерживают связь через СИНЮЮ БОРОДУ. Попытаюсь выяснить содержание. Предвижу неизбежные трудности.

Ответ Проститутки:

Если это займет недели, что ж — ведь ты уже приучил меня ходить в обносках.

24

В воскресенье 25 сентября отец прилетел из Вашингтона в Майами первым утренним рейсом, и я в предвкушении интересных событий отправился вместе с ним в «Фонтенбло» на встречу с Робертом Мэю. Я говорю «в предвкушении», ибо Мэю давно слыл в ЦРУ легендой. Учитывая обособленность наших многочисленных подразделений, подобная репутация в масштабах Фирмы была отнюдь не рядовым достижением. Бывший агент ФБР, а ныне владелец частного сыскного бюро, чьим, так сказать, коммодор-клиентом был миллиардер Ховард Хьюз, Мэю имел в своем активе не одну и не две профессиональные удачи. Я был немало наслышан о грандиозной операции, которую он помог провернуть Ричарду Никсону в 1954 году в интересах американского нефтяного консорциума, которому понадобились многомиллионные средства для заключения колоссальной сделки в ущерб империи Аристотеля Онассиса.

Вероятно, Мэю был еще более известен в нашей среде благодаря порнографическому фильму, который он, по утверждению многих, снял на черно-белой пленке с двумя помощниками — супружеской парой, изображавшей маршала Тито и его пышногрудую блондинку-любовницу. Качество было преотвратительное — крупное зерно, какие-то вспышки и блики, — понятное дело: ведь съемка велась в чудовищных условиях, но несколько кадров все-таки удались. Когда эти картинки были запущены в тщательно подобранные европейские сферы с целью дискредитации югославского руководителя, никто так и не смог с уверенностью определить, был ли герой этой похабщины действительно Иосипом Броз Тито. На вид Роберт Мэю выглядел самым элегантным частным детективом в стране. Костюм-тройка в тонкую полоску, безупречный виндзорский узел широкого галстука — словом, его запросто можно было принять за респектабельного банкира с весьма дорогой любовницей.

— Я скоро отлучусь — пойду на переговоры с нашими новыми друзьями, — сказал Мэю, — а они мне сообщили, что сегодня, кроме Сэма и Джонни, там будет Сантос Траффиканте.

— О Господи! — воскликнул Кэл. — Траффиканте из Тампы?

— Сэм его притащил. Говорит, без него ничего у нас не выйдет. Из всех троих у Сантоса на Кубе самые обширные возможности.

Отец кивнул.

— А каковы шансы зафиксировать ваши разговоры? — спросил он Мэю.

— Мистер Галифакс, две-три недели назад это было еще возможно. Но теперь, после целой серии контактов, я уже стал для них «своим парнем». Вы можете не сомневаться в моей благонадежности — тут все на месте, но с чисто практической точки зрения… Просто ничего не выйдет. Джанкана и Розелли дьявольски проницательны. Они как бы невзначай дотрагиваются до тебя, по спинке погладят, — короче, не успел ты ему руку протянуть, а уже обыскан.

— А если в «дипломате», — настаивал Кэл, — слишком будет явно?

— Увидев в руках чемоданчик, они мгновенно замыкаются. Я должен предстать перед ними чистым. Да все нормально. Вы ведь знаете — у меня память натренирована. Все важное будет как записано.

Возможно, Мэю и не врал. Спустя два часа он вернулся в отцовский номер и заявил, что Джанкана «раскочегарился».

— «Роберт, — сказал он мне, — в свое время у меня была парочка запасных имен. В том числе Кассро — Сэм Кассро. Я уже был Кассро, понятия не имея ни о каком Кастро».

Розелли присвистнул и говорит: «Тебе, видно, на роду написано это сделать».

Джанкана отвечает: «Я вот то же самое думаю. Судьба это. — И, повернувшись ко мне, добавляет: — Роберт, я ненавижу Кастро. Ненавижу этого сифилитика, этого кровопийцу, ублюдка. Я готов это сделать, Роберт».

«Хорошо», — говорю.

— «Да, готов, но есть одно чисто практическое соображение…» Тут Сэм помедлил, — говорит Мэю, — а потом лукаво так посмотрел на меня и сказал: «Может, оно и не понадобится. Я слышал оттуда, изнутри: у Бороды сифилис. Похоже, он не протянет и полгода».

— Тут вмешался Траффиканте, — продолжал Мэю. — Он впервые с начала разговора подал голос, но должен заметить, что даже Джанкана прислушивается к нему. «Кастро, — сказал Траффиканте, — видит на триста шестьдесят градусов вокруг себя. При всем уважении к Сэму, я не думаю, чтобы Фидель Кастро был так уж изъеден сифилисом — по всему видно, что мозги у него на сегодняшний день работают неплохо».

Джанкана не был готов парировать это замечание. И предпочел сменить тему. Он вытащил воскресный номер «Пэрейд» со своей фотографией из полицейского архива и начал возмущаться: «Вы только полюбуйтесь, какого урода они из меня делают!» Розелли, разумеется, тут же подхватил: «Натуральный заговор!» Джанкана хохотнул, потом встал и ткнул Розелли пальцем в грудь: «Если хочешь знать, у них там, в этих поганых журнальчиках, есть для этого дела хмырь такой, слизняк — он у них в сортире обитает. Когда им надо, они раскладывают на полу пятьдесят моих самых отвратительных фотографий, выпускают этого гада, и он там по ним ползает, а когда находит самую гнусную, ссыт на нее. Тогда приползает вся остальная газетная погань, лизнет, нюхнет и радуется — ура, вот оно, наше сокровище! Шлеп — и напечатали. Непременно самую мерзкую».

— Да, память у вас потрясающая, — сказал отец.

— Около того, — поскромничал Мэю. — Мне эта сторона беседы понравилась. Они ребята с юмором. Траффиканте, к примеру, продолжил тему: «Представляешь, Сэм, как приятно бывают удивлены читатели, встретив такого красавчика в жизни».

— Все это, конечно, забавно, — произнес Кэл, — а что было существенного?

— Очень мало. Эта публика подбирается к предложенному втихомолку. Они не распространяются о том, что делают.

— У нас дата намечена — конец октября. Самое позднее — первые числа ноября.

— Понятно. Известная вам посылочка им передана. Они заверили меня, что за ними дело не станет. Однако подробности своего плана раскрыть наотрез отказываются. Упоминалось там о некой молодой особе, приятельнице Фрэнка Фьорини, торговца контрабандным оружием и в кубинской диаспоре фигуры довольно заметной. Похоже, год назад у нее был с Кастро скоротечный роман, и вот теперь этот самый Фьорини пытается уговорить ее слетать в Гавану, забраться к Кастро в постель и между делом сыпануть ему порошочку в стакан. В качестве запасного варианта — ресторан, где Кастро часто бывает; там метрдотель — сочувствующий нам человек. Но ничего достаточно конкретного я не зафиксировал. У нас нет тут иного выхода, кроме как полагаться на людей, которые могут быть надежными или ненадежными — это уж как им заблагорассудится. Врать не буду — операция не кажется мне добротной.

— А когда я смогу взглянуть на твоих приятелей сам? — спросил Кэл.

Договорились, что он заглянет в «Бум-Бум» завтра около полуночи. К этому времени первые дебаты между Ричардом Никсоном и Джоном Фицджералдом Кеннеди должны уже закончиться, и Мэю собирался поужинать с Джанканой.

— Отлично, — сказал Кэл, — у меня завтра днем в Майами так и так куча дел.

Что это за дела, мне, однако, он не сказал.

В ночь с понедельника на вторник, ближе к утру, когда мы с Моденой спали на нашей новой широченной кровати, раздался звонок. Это был отец.

— Меня беспокоит уровень гигиены в «Фонтенбло», — сказал он, — потому что я звоню тебе из своего номера.

— Если ты не захватил свой «клопомор», считай, что уровень инфекции близок к эпидемии.

— О, мы справимся, — сказал Кэл, но я почувствовал, как он пьян. — Все равно проще, чем вставать и топать к автомату.

— Может, позавтракаем где-нибудь вместе?

— Наступит рассвет, а меня уже нет, старина. — Он хрипло кашлянул. — Жди весточку с почтой.

И вот она, эта весточка. Содрав клейкую ленту, я прочитал:

Сын,

я был представлен Его Милости как приятель Боба Мэю, тоже спортсмен.

«Ага, спортсмен, значит, — буркнул Дж., — ну и что же у тебя, спортсмен, на уме?»

«Большая игра», — говорю.

«Так как Хемингуэй, да?»

«Вроде».

(Должен тебе сказать, от наших с ним адреналиновых залпов в воздухе, казалось, искрило и пахло паленым.)

«Мистер Галифакс — старый друг Эрнеста Хемингуэя», — подсказал Боб.

Джанкана, замечу, этот пас подхватил.

«Я, пожалуй, был бы не прочь повидаться с твоим дружком Хемингуэем, — произнес он. — У нас с ним кое-что общее имеется. Я знаю городок, где он вырос, твой Эрнест».

«Ну да, — говорю я, — Оук-Парк».

Он выбросил руку вперед, будто сигналя — «доверяю».

«Оук-Парк, — повторил он, — верно».

Я поинтересовался его мнением о дебатах.

«Богач против парня, который присосался к богачам, — ответил Сэм. — Вот и выбирайте, мистер Галифакс».

«Мистер Голд — за Джека Кеннеди», — пояснил Боб.

«Ну да, по очкам так, я счет веду, — сказал Джанкана. — Голодный конь быстрее сдохнет».

Распростившись, я еще какое-то время поторчал на другом конце отеля, в баре «Пуделек» — занесет же нелегкая напиться в местечке с таким идиотским названием! — надо полагать, дамский туалет у них называется «Ручеек». Под конец Мэю заглянул в бар выпить последнюю рюмочку на ночь и рассказал, что Джанкана просто прийти в себя не может от сегодняшнего четырехчасового выступления Кастро в ООН — надо же, в один день с президентскими дебатами! Потом Джанкана сказал Мэю — я цитирую то, как запомнил Боб: «Ну как можно укокошить человека, который способен трепаться четыре часа подряд? Сунь ему пушку в зад и жми на спуск — он и пернуть не успеет».

Сын, я ржал как чумовой. Помнишь, я еще тебе звонил. Целых пять минут мне казалось крайне важным поделиться с тобой этим несравненным образчиком гангстерской изобретательности. Как я был тогда пьян, о Боже, как пьян! Долго такого кости не выдержат.

Трудно объяснить, но чем-то этот Джанкана мне даже понравился. Он сумел убедить меня (на каком-то элементарном, подсознательном уровне, разумеется), что знает свое дело не хуже, чем я свое. Будем надеяться, что я не ошибся. Жаль только, осторожность не позволила мне подобраться к нему чуть ближе.

Постскриптум.

Как ты уже, вероятно, понял, в этом деле я — начальник с более чем скромными руководящими функциями. Не поверишь, сколько раз в сутки я мысленно пою осанну Трэйси Барнсу и Дику Бисселу за то, что они взвалили на себя все административное бремя. Но и в этой ситуации мне каждое утро приходится тратить час на чтение входящих и еще полчаса — исходящих телеграмм, да, каждое божье трудовое утро, а по понедельникам — вдвойне. Поэтому, наверное, я и пишу письма, предпочитая делать это поздно ночью, когда все мои демоны и призраки оживают и вступают со мною в спор. Это я говорю на тот случай, если у тебя есть подобные трудности. Хорошее письмецо организует работу мозга. Короче, если появится настроение, отпиши мне конспективно, раз уж, учитывая наши неотложные заботы и твою нынешнюю загрузку в «Зените» в связи с отъездом Ховарда Ханта в Мексику, мы не смогли встретиться в минувший уик-энд. Еще мне хотелось бы поподробнее знать, чем там занимается Ховард. В Эпицентре есть мнение, что Хант слишком тщеславен и никогда не докладывает о негативе, пока его не принудят.

Так что время от времени не пренебрегай почтой. Адресуй ее: СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО, ГАЛИФАКСУ. И уж, конечно, заклей подходящей лентой.

Я не стал задумываться над тем, кто из моих работодателей заслуживает большей лояльности. Достаточно того, что отец хотел получать от меня информацию.

25

28 сентября 1960 года

ЧАРЛЗ — ГАЛИФАКСУ

С тех пор как Хант покинул Майами 15 августа, он предпринимает титанические усилия посадить фронт в Мехико-Сити, но сталкивается с трудностями. То, что он сообщает мне письменно или по телефону, для тебя скорее всего не новость. Но я напишу то, что знаю, в надежде, что ты почерпнешь какие-то новые факты.

Камнем преткновения оказался Уин Скотт. Я знаю, что мистер Скотт — один из наиболее уважаемых наших резидентов, но, по всей видимости, Ховарду был заранее уготован в Мехико-Сити фальстарт, ибо он привез туда операцию, не находящуюся непосредственно под юрисдикцией Скотта. Вдобавок мексиканское правительство — тут я снова воспроизвожу оценку Ховарда — слишком высокого мнения о возможностях Кастро разжечь революционные настроения среди населения, поэтому власти отнюдь не в восторге от появления там организаций кубинских эмигрантов. Ховард потратил не один рабочий день, помогая лидерам фронта преодолеть мексиканские пограничные и таможенные кордоны. Более того, местные власти не оставляют в покое редакцию еженедельника «Мамби», который издает фронт. Редакцию вконец издергали придирками по поводу несоответствия требованиям пожарной безопасности, законам о найме рабочей силы, штрафами за невывоз мусора — словом, обычная в таких случаях бодяга.

Кроме всего прочего, Ховард — большой любитель получать льготы, по его собственному определению, «совершенно непомерные деньги» за скромный меблированный домик на Чапультепекских холмах. Легенда, которой он то и дело потчует своих прежних приятелей, гласит, что он ушел из Госдепартамента из-за несогласия с пролевацким уклоном нашей политики в Латинской Америке и сейчас увлеченно трудится над романом. В процессе восстановления прежних контактов и давно утраченных связей ему удалось, через одного американского бизнесмена, имевшего и раньше какие-то дела с управлением, снять для нас парочку конспиративных квартир, где Ховард может встречаться с «фронтовиками». Где обитает сам дон Эдуарде, кубинцам знать категорически заказано.

Линии жизни дона Эдуардо и Э. Ховарда Ханта нигде и никогда не пересекаются. Отсюда необходимость в постоянных перемещениях. От дома до конспиративных квартир надо ехать через весь город — так он сам захотел.

Само собой разумеется, среди «фронтовиков» свирепствует прежняя паранойя. Недоверия к Штатам — через край. Да, лидеры по нашей инициативе перебрались в Мексику, но само движение осталось в Южной Флориде, поэтому они и заявляют, что мы хотели лишь одного: представить их в глазах мировой общественности чисто номинальными фигурами, «мебелью», в то время как другие — истинные лидеры и будущие вожди нации — возглавят силы вторжения из Флориды. Короче, Ховарду досталось по полной программе, когда он, пытаясь переубедить эту публику, не раз становился мишенью для обвинений и оскорблений. Дело еще более осложнилось тем, что Барбаро там уже нет. Месяц назад он отправился в Майами по каким-то делам, и теперь в Мехико-Сити только и разговоров, что о Фаустино и его подозрительном исчезновении. Хант настоятельно требует, чтобы я сел Тото на хвост.

Сам же Барбаро, сталкиваясь со мной, клянется, что возвратится в Мексику, как только приведет в порядок дела, но явно что-то темнит. Мне кажется, он и в самом деле хотел бы вернуться, но угодил тут в какой-то капкан. Ховард убежден, что он замешан в преступных махинациях с большими деньгами, и считает, что нам необходим в Майами специальный агент для сбора компромата на Тото, поэтому я перерыл всю нашу громадную картотеку. Грустная картина: один-единственный более или менее приемлемый кандидат — если мне вообще удастся подключить его — да и тот не кубинец, а бывший уругвайский коммунист, работавший на меня в Монтевидео. В свое время мне удалось вывезти его в Майами из-под носа у тамошней полиции и бывших товарищей по партии. Зовут его Эусебио Шеви Фуэртес, и трудится он сейчас в одном из майамских банков, отмывая для эмигрантов часть наших долларов. Так получилось, что Барбаро пользуется услугами того же банка, и это навело меня на мысль попытаться задействовать Фуэртеса.

Должен тебе сказать, я все еще сомневаюсь. Встретился с Шеви вчера вечером и почувствовал, что надо сдержаться. Послушать его — ну прямо кастровский агитатор, и, не знай я Фуэртеса как следует, ни за что бы и близко не подошел. В Монтевидео он вел себя подобным же образом, с неизменной издевкой отметая саму возможность того, что Америка — эти капиталисты! — может вообще иметь пристойные мотивы для своих действий. Тем не менее во всем Уругвае у нас не было более ценного агента. Когда доходило до дела, его ненависть к коммунистам затмевала ненависть к нам. Короче, если есть у тебя агент, которого ты предпочитаешь, — действуй.

Между прочим, Фуэртес сообщил мне одну сенсационную местную новость. Похоже, все «фронтовики» — Барбаро особенно — смертельно боятся кубинского миллионера по имени Марио Гарсия Коли, боготворящего Батисту и считающего Кастро сатаной, а лидеров фронта — кастровскими тайными агентами и, таким образом, первыми в списке на ликвидацию. Коли связан с бывшим кубинским сенатором Роландо Масферрером, в чьем распоряжении — еще с батистовских времен — целая армия бандитов и убийц; они скрываются на принадлежащем Коли атолле Безымянном. От того же Фуэртеса я узнал, что кто-то из наших коллег (кто — понятия не имею) помогает Коли создать свою личную армию для вторжения на Кубу и снабдить ее плавсредствами. Если это им удастся, тогда, по-моему, катастрофа, так как подобного рода авантюра приведет к гражданской войне. (Возможно, правда, мне видна лишь очень малая часть общей картины.) Фуэртес, чей нюх на сплетню поистине феноменален, добавляет, что, по самым глубоко запрятанным слухам эмигрантов, Коли получает поддержку из Белого дома. Не с самого шпиля, но совсем близко к тому.

Должен признаться, в отсутствие Ханта я так замотался, что и не помышлял, какое удовольствие может доставить такое письмо. По-прежнему надеюсь, что какая-то часть его будет тебе полезна.

Надеюсь и жду новой встречи.

Пью за твое здоровье.

26

29 сентября 1960 года

Дорогой папа!

Сам видишь — мне действительно в радость писать тебе, и вот еще письмо, вдогонку ко вчерашнему, а ведь меня ждет подруга — о ней я как-нибудь на днях расскажу. А это дамочка не из терпеливых.

Спешу, однако, дорассказать тебе о моей встрече с Фуэртесом. Мне необходимо твое мнение о его искренности.

Для начала — в двух словах его портрет. Когда три года назад я вербовал Шеви в Монтевидео, он был изумительно красив, строен и довольно мускулист — гроза дамского пола. Став же агентом, он разительно переменился: обрюзг, отрастил — курам на смех — непомерно длинные, под стать велосипедному рулю, усищи и напрочь утратил былую привлекательность.

Тут, в Майами, он все еще грузноват, но здорово прифрантился. Носит легкие дорогие тройки пастельных тонов. Панамы. Дымит гаванскими сигарами с залихватским апломбом и выглядит больше кубинцем, чем сами кубинцы.

Не претендуя на чемпионские лавры Боба Мэю, считаю, что воспроизводимые мной далее диалоги достаточно точны (90 процентов). По ходу разговора я кое-что записывал.

Должен сказать, широта его познаний о нас и о наших замыслах просто обескураживает. Этот тип — прирожденный завсегдатай баров и кафе и постоянный посетитель всех кубинских ресторанов: от «Версаля» до самых низкопробных кабаков на калье Очо. Он не просто всасывает в себя все слухи и сплетни, но и, как прирожденный разведчик, анализирует услышанное. К тому моменту когда я вызвал его на явку, он уже знал, например, что мы запланировали открытие тренировочного лагеря в Гватемале на 19 сентября, что кодовое наименование лагеря — ТРАКС, а численность курсантов-эмигрантов там — четыреста человек.

Затем он без труда выложил мне всю политическую структуру лагеря. Девяносто процентов курсантов, составляющих Бригаду, — бывшие студенты и представители свободных профессий из мелкобуржуазной среды. Остальные десять — рабочие, крестьяне и рыбаки. (Все это именно так — я присутствовал при наборе.) Он знает даже такие детали, как обмундирование и вооружение, то есть боевой камуфляж, черные бейсбольные кепи и «масленки»[161]. «Все верно, Шеви. А откуда ты это знаешь?» — «Да ладно, и так понятно. Ведь революция для кубинцев — дело семейное, а в семье — какие, к черту, секреты».

Шеви, однако, удивил меня следующим заявлением.

«Я полагаю, — сказал он, — что в момент вторжения там будет не более полутора тысяч человек».

В ответ я усмехнулся. Для меня самого это было новостью. Не найдя иного хода, я решил выступить в качестве адвоката дьявола.

«Это невозможно, — сказал я. — Такими силами Кубу не взять».

«Возможно, если народ действительно ненавидит Кастро, — сказал Фуэртес. — Вот ведь Батисту в стране ненавидели, и Кастро понадобилось менее тысячи барбудос. Разумеется, сегодня все обстоит иначе».

И прочел мне целую лекцию. Когда Кастро все еще сражался в горах, на две тысячи человек в стране приходился один врач. На Кубе тогда говорили: «Прививки? Это только для скота». За этим последовало знакомое левацкое объяснение. (Его статистике я еще готов поверить, но пафосный надрыв отдавал фальшью. Цифры, однако, действительно впечатляют.) При Батисте, по словам Шеви, лишь четыре процента кубинских крестьян регулярно ели мясо, всего два процента ели яйца, три процента — хлеб и одиннадцать процентов — молоко. Никаких овощей. Рис да фасоль. Половина семей в стране не имела в доме туалета. В Гаване, однако, были и автомобильные пробки, и телевизоры. Быть гаванцем означало верить в то, что Куба — передовая латиноамериканская страна.

«Гавана, а вовсе не вся Куба — духовная родина ваших эмигрантов, — подчеркнул Фуэртес. — И все они — средний класс».

«Это звучит так, будто вы — за Кастро», — сказал я.

«Нет, — ответил Фуэртес, — как всегда, мое сердце раздвоено».

Тут я должен предупредить: этот тип не лишен типично латиноамериканской склонности к метафизической тарабарщине. «Человек, который всю жизнь не знает, какой рукой что надо делать — что правой, а что левой, — торжественно заявил он, — постоянно испытывает приступы удушья».

«Так почему вы все-таки не за Кастро?» — не унимался я.

«Потому что он уничтожил свободу. Такой вот, как я, например, будь я в Гаване, был бы давно мертв. А если и жив, то в подполье».

«Почему же вы тогда не против него?»

Тут он пустился в довольно любопытные, хотя и слишком пространные рассуждения о природе революции и сущности капитализма, которые наверняка способны вызвать у тебя величайшее раздражение.

Капитализм, заявил Фуэртес, психопатичен по самой своей природе. Он живет моментом. Планировать наперед он способен только за счет собственной жизнеспособности, а все вопросы более высокого порядка, то есть морально-этические категории, отданы на откуп патриотизму, религии и психоанализу.

«Вот почему я тоже капиталист, — признается Фуэртес, — потому что и я психопат. Потому что я жаден. Потому что хочу немедленного удовлетворения своих потребностей. А если у меня возникают проблемы духовного плана, тогда я спешу к своему пастырю за отпущением грехов или плачу психоаналитику за повторяющуюся из года в год попытку убедить меня в том, что алчность — это моя индивидуальность и что благодаря этой своей черте я и принадлежу к человеческой расе. Иногда бывает не по себе от собственного эгоизма, но это пройдет. Капитализм — оптимальное решение проблемы, как сохранить развитое общество, ибо он признает за каждым из нас право на стремление к власти».

Как ты уже понял, Шеви блаженствует, когда есть возможность развалиться в удобном кресле и, попивая anejo, разглагольствовать. На этот раз он решил провести дихотомию понятий, о которых сам я никогда не задумывался, проанализировав различие между тупицами и дураками. «Разница тут глубокая, — заявил он. — Тупица слаб умом, что печально, но окончательно. Дурак же, в отличие от тупицы, сам принял решение быть дураком. Дураки всегда бравируют отсутствием интеллекта. Их потребность властвовать легко удовлетворяется путем создания препятствий для осуществления чужих деяний. В условиях коммунизма, когда настоящее якобы принесено в жертву будущему, дураки затыкают собой все индустриальные поры. Разгильдяйство и бездействие — вот их тайные услады. При капитализме же алчный дурак оказывается перед мучительным выбором. Оставаясь дураком, он не может удовлетворить свою жадность. Поэтому зачастую он вынужден хотя бы немного поумнеть, чтобы обеспечить себе благоденствие. Поэтому те, кто при коммунизме только и может, что создавать препятствия, при капитализме, напротив, становятся удачливыми мерзавцами и богатым дерьмом».

Не переводя дыхания, Фуэртес далее изрек: «С другой стороны, коммунистические кадры абсолютно необходимы Кастро. Без них его революция лишится всякой организации. С ними же у него есть бюрократический аппарат, способный в какой-то мере управлять страной».

«Значит, по-вашему, коммунизм для Кубы не так уж и плох?»

Как же нелегко выудить из него что-то определенное!

«Не знаю, — ответил он. — Полгода назад я побывал там. Меня поразили женщины. Видели бы вы, как они маршируют и поют, как здорово смотрятся в своих красных блузках и черных юбочках. Коммунизм для них — это солидарность».

Тут я вспомнил, как описывал тех же самых дамочек Проститутка. Если я не ошибаюсь, он назвал это «какофонией похлеще стада блеющих коз».

«Не скрою, — продолжал между тем Шеви, — эти женщины глубоко взволновали меня. Они впервые в жизни почувствовали себя людьми. У Кастро есть природное чутье — он понимает, как создать театр для масс, красочный, грандиозный политический театр. Вот почему, когда Батиста бежал из страны в конце пятьдесят восьмого, Кастро не помчался сразу в Гавану. Он отправился через весь остров из Сьерра-Маэстры в Гавану пешком, по пути останавливаясь в каждом крупном городе и выступая с речью часа на четыре. Над колонной победителей постоянно висел большой черный вертолет. Кастро выбрал потрясающий символ. Ангел смерти над головой, противостоящий свободе. Смерть была существенным элементом его революции. И женщины, как никто, понимают это. В основе испанского мышления лежит убеждение, что мы все приходим на Землю, чтобы истечь кровью и умереть, — это данность. А если у нас будет больше врачей, больше учителей, больше порядочности в экономической сфере — отлично, вот вам и триединство, Троица, если хотите: кровь, смерть и прогресс — революционная программа для латиноамериканцев».

«Почему же тогда, — спросил я, — все это не поняли и не приняли беженцы? Они гораздо левее Батисты, но тоже ведь за свободу». (Должен признаться, тут сказался мой опыт общения с «фронтовиками»: довод прозвучал не слишком убежденно.)

«Это так, — согласился Фуэртес, — но разве любая медицинская операция в нищей стране может быть проведена без воцарения террора? Нет, и еще раз нет, отвечает на это Кастро. Сильнее жадности, говорит он, в человеке только страх. Если эмигранты вернут себе Кубу, наиболее растленные из них, а таких, смею вас заверить, большинство, создадут круговую поруку жлобства. Они растопчут идеалистов».

«И тут вы снова за Кастро?»

«Я ни за тех, ни за других, я — за всех и сам за себя».

Мы обсудили вознаграждение. Он просит многовато — триста долларов в неделю. Плюс премиальные. По-моему, он того стоит. Фуэртесу явно по нраву существовать в двух измерениях сразу, но я полагаю, что смогу справиться с ним в том случае, если он вздумает повести двойную игру.

Прошу рекомендаций.

Ответ от отца пришел на следующий день. На конверте стоял гриф: СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО. РОБЕРТУ ЧАРЛЗУ.

Сообщение от 29 сентября получено.

Твой уругваец представляется мне изощренным коммунистом и стопроцентным двурушником. Однако личность настолько растленная, что деньги могут заставить его держаться в рамках. Готов одобрить твои действия, если будешь соблюдать следующие правила:

1. Никаких больше политических дискуссий. Вполне возможно, что он зондирует твои позиции и сообщает по принадлежности.

2. Всегда ставь себе определенную задачу. Я буду направлять тебе конкретные задания. Не распыляйся. Тебе нужна мойка, а он всовывает тебе кухонный гарнитур. Сократи его до мойки. Я, разумеется, проверю и перепроверю его на дезу при первой же возможности.

3. Никогда не позволяй себе излишней симпатии. Меня не интересует то, что ты спас ему жизнь.

4. Действуй исключительно в рамках куратора. Ни при каких обстоятельствах не выводи его ни на кого в «Зените» или Эпицентре без моей предварительной санкции.

5. Главная цель его ввода — пока — это жирный кубинец, с которым ты ужинал. Называй его РЕЗЕРВИСТ.

6. Твоего пустомелю-приятеля назовем БОНАНЦА.

27

Вскоре после этого разговора с Шеви Ховард Хант внезапно полетел в Вашингтон и неожиданно получил у Эпицентра разрешение вернуть руководство фронта в Майами. Поскольку распоряжение подписал не кто иной, как Кэл, я посчитал, что решение подсказано моим письмом, но, как мне стало известно позднее, одна из конспиративных квартир в Мехико-Сити была раскрыта местной полицией, и, учитывая общую обстановку, все остальные явки можно было считать проваленными.

Короче, Ховард привез всю шайку назад, в Майами. Он был мрачнее тучи. Мало того, что вся суета оказалась напрасной и к послужному списку не добавилось ни черта, так к тому же еще и Дороти была недовольна срывом едва наладившегося ритма семейной жизни. Снова детям надо менять школу. Да к тому же здесь, в Майами, Ховарду придется использовать собственный дом и в служебных целях. Неужели — ради сохранения легенды дона Эдуардо — он потребует, чтобы дочери пошли в школу под вымышленной фамилией? Ситуация казалась безнадежной, и Ханты на время разъехались: Дороти сняла дом в пригороде Вашингтона, а Ховард вернулся холостяком в свою квартиру в Майами. Естественно, им пришлось придумывать какие-то сюжеты, чтобы объяснить родственникам в Америке, почему они не вместе.

Неурядицы не улучшили его характера. Если я в какой-то момент и воображал, что прикрываю его отсутствие более или менее эффективно, то он скоро нанес удар по моему тщеславию: мой учет был оценен — впрочем, по достоинству — брезгливым «сойдет», но когда речь зашла об отмывке финансовой подпитки эмигрантских фондов, Ховард выразил неудовольствие чрезмерным, по его мнению, количеством банковских операций, перепорученных мной курьерам, в то время как я в свое оправдание напирал на то, что таким образом — передавая не чек, а наличные — проще замести след. На самом же деле проблема состояла в том, что в нашем распоряжении было слишком мало курьеров, которым мы могли бы доверить крупные суммы. Все эти операции, как правило, замыкались на мне, и мне нравилось таскать в потайном поясе тысяч эдак сто. Частично это стало проблемой, когда однажды вечером, раздеваясь, чтобы броситься на Модену, я сорвал с себя все, кроме пояса с деньгами. Сознание того, что ее чуть-чуть таинственный любовник навьючен целым состоянием, разожгло в ней — и во мне тоже — угольки новых неизведанных желаний — да, мне понравилось быть курьером.

А Хант и слышать об этом не хотел. Все это безответственно и чревато. Пройдет слушок — и ограбят, а то и убьют. Есть способы безналичного перевода с достаточной степенью прикрытия. У него имеется для этого многоопытный посредник по имени Бернард Баркер. Он представит меня ему.

Я понаделал и кучу других ошибок. Второстепенные функционеры фронта, с которыми я общался в отсутствие Ховарда, увлеклись разработкой военных планов. Они начали углубляться в детали, и я, возомнив себя тактиком и стратегом, ползал вместе с ними по карте Кубы (восемьсот миль туда и столько же обратно).

Хант наставил меня на путь истинный, дав понять, что дискуссии на военные темы с «фронтовиками» — пустая трата времени, не более чем юмористический экзерсис.

— Я признаю, — сказал он, — что тактическое бесплодие для некоторых из этих кубинцев — трагедия, и я готов взять на себя малоприятную роль и объяснить им это в назначенный час, но, Гарри, пойми: главная наша беда — это агенты кастровской разведки. Они здесь для того, чтобы разнюхать планы фронта и дать о них знать в Гавану. Так что, ради Бога, можешь вступать в любые дискуссии подобного рода, но всегда помни одно: тебе могут скормить дезинформацию. Эта операция слишком важна, чтобы поручать ее кубинским генералам.

— Умом я понимаю, что вы правы, — сказал я, — но в душе я уязвлен.

— Этика, Гарри, вторична, первичны лишь законы Моисеевы.

В этот момент я подумал о лодочниках. В мои обязанности в числе прочего входил обзвон лодочных причалов от Мэриленда до Ки-Уэста и на другом берегу залива от Тампы до Галвестона: «Покупаем подержанные катера». Каждый вечер в направлении острова отплывали катера с кубинцами — кто-то должен был заложить взрывчатку, кто-то раствориться в толпе и установить контакт с подпольными организациями. В тот момент, когда Хант поучал меня, очередной лодочник, возможно, принял смерть. Я вздохнул. Трудно понять, история — это схема, по которой легко установить закономерность событий, или цепь случайностей?

Однажды утром, вскоре после возвращения Ханта, мне позвонил Дикс Батлер. Он собирался ненадолго заскочить в Майами. Не могли бы мы поужинать вместе?

Первое, что пришло мне в голову, когда я услышал голос Дикса, я не должен сводить его с Моденой. Любовь — это не раз доказано — мгновенно проверяет, храбр человек или труслив. Поэтому я сдвинул ужин с Моденой на более поздний час — только чтобы развести их с Диксом.

Батлер сошел с самолета в паршивом настроении и отнюдь не торопился рассказывать, какими судьбами оказался в Майами. Мы даже не поехали в город, а зашли выпить в первый попавшийся бар в здании аэропорта.

— Надолго в наши края? — спросил я.

— На два дня. Надо тут кое-что прощупать.

— Могу спросить — на кого ты пашешь?

— Мимо.

Какое-то время мы просидели за выпивкой. Разговор явно не клеился. Ни один из нас не вспоминал Берлин. Все выглядело так, будто встретились двое, ни в чем особенно не участвовавшие. Тем не менее его настроение отягощало атмосферу.

Решив нарушить молчание, я спросил:

— Ты все с Биллом Харви?

— Возможно. — Он выдержал долгую паузу. — А возможно, и нет.

— А чем сегодня озабочен Билл?

— Будь спок, — ответил Дикс. — Король Уильям верен своей шизе.

Мы оба посмеялись — для пробы.

— Как я предполагаю, — сказал я, — он сейчас в Вашингтоне.

— Резонное предположение.

— Ты на него трудишься?

— А тебя Арни Розен зовут?

Я и забыл, как могуч его короткий прямой по корпусу.

— Кстати, — заметил Дикс, — именно так я тебя и нашел. Через Арни Розена. Ты его спроси, чем я занимаюсь. Он-то уж наверняка в курсе.

— Я склонен предположить, что ты все еще под Биллом Харви.

— Скорее нет, чем да. Моя работа в разъездах.

На его запястье сверкали дорогие золотые часы, а шелковый костюм стоил не меньше пятисот долларов.

— А где ты обретался последние три года, можешь сказать?

— Лаос.

— «Золотой Треугольник»?

— Только задница без конца задает вопросы, — сказал Дикс.

— Если бы ты сказал мне, зачем ты здесь, я, возможно, сумел бы тебе помочь.

— Вряд ли, — отрезал Дикс. — Я ищу парочку кубинцев, которые умеют обращаться с оружием, управлять лодкой, жить в джунглях и к тому же ни черта не боятся, не алкаши и навозоустойчивы. Есть кто на примете?

— Ты таких найдешь.

— Давай прикроем этот разговор, — сказал Дикс и накрыл ладонью лицо, а затем, уже более мирно, добавил: — У меня намечена парочка встреч.

Он протянул мне руку. Я сунул свою. На этот раз Дикс не стал уродовать мою пятерню, а лишь пристально поглядел мне в глаза. Похоже, он начал поддавать с утра.

— Мы ведь все в этом деле, верно?

— Да, — сказал я.

— Ты Кастро уважаешь? — вдруг спросил Дикс.

— По-моему, да.

— А я этого сучьего сына ненавижу.

— Почему?

— Он на год меня моложе, а сделал куда больше.

Я хотел было пошутить, но Дикс был настроен слишком серьезно.

— Вот смотри, — сказал он, — в каждый данный момент в мире существует около двадцати выдающихся личностей. Один из них — Кастро. Другой — я. Бог или кто там за него — может, какой-нибудь чертов комитет, не важно — прислал на Землю нашу двадцатку.

— Зачем? Чтобы подвергнуть пыткам? — поинтересовался я. Это его рассмешило. Он на мгновение даже повеселел, словно лев, до которого налетевший ветерок донес вожделенный запах падали.

— Гляди-ка, а ты делаешь успешные попытки не быть остолопом, — сказал он.

Я снова порадовался, что не потащил с собой Модену.

— И все же, — продолжал Дикс, — ты не прав, все наоборот. Мы посланы на Землю, чтобы развлекать богов нашими турнирами. Я уважаю Фиделя Кастро, но не до священного трепета. У меня даже афоризм есть, на манер молитвы: «Господи, забрось нас с Фиделем в джунгли, и живым оттуда выйду я».

После этого он умолк и вконец помрачнел. Я допил и поднялся — он едва кивнул мне на прощание.

Из первого попавшегося автомата я позвонил Розену, разбудив его. Он хотел отоспаться и лег в этот вечер пораньше, но не стал ворчать, а сразу спросил:

— Откопал тебя большой человек?

— Безусловно. И безусловно, кое о чем говорить не желает, хоть тресни.

— Да-а, — не удивился Розен.

Он умолк, я выждал немного и спросил:

— Мог бы ты просветить меня?

— Может, и мог бы, — сказал Розен, — но зачем мне это? Наши отношения, Гарри, стали улицей с односторонним движением.

Я оказался более пьяным, чем мне представлялось, и уже собрался произнести длиннющую речь. Начал бы я с того, что в нашей работе крохотный кусочек информации — микрочастица целого, — которым обладает один, бывает подчас настолько ярким и притягательным, что не дает покоя другому, вызывает у него острейшую потребность, даже, можно сказать, жажду быть посвященным, получить параллельную информацию, а потому все мы, конечно же, сплетничаем и стремимся узнать побольше. Если мы и посмеиваемся над Арни, то это от зависти, да, Розен, поверь, убеждал я его про себя, это своеобразная форма уважения: когда все слова уже сказаны, все прочие способы исчерпаны, мы набираем твой номер, Арни… Но единственное, что я из себя выдавил после затянувшейся, но, надо думать, не столь уж бесполезной паузы, было:

— Арни, если ты мне не скажешь, я ведь уснуть не смогу.

— А потому ты решил и меня за компанию поднять. — Он даже рассмеялся, причем не без удовольствия — мои слова подтверждали его мнение о наших отношениях, — и наконец изрек: — Большой человек еле унес из Берлина ноги.

— Все из-за Билла Чугунной Задницы?

— Нет. Из-за генерального инспектора. Чугунная Задница как раз спас его. Добился его перевода в Лаос.

— И это все?

— Все, что мне известно.

— Врешь.

— Как у тебя язык повернулся?

— Просто я знаю не меньше, а так не бывает. Знаю, что он был в Лаосе.

Розену и это показалось забавным.

— Черт, да ты пьян, — констатировал он.

— Ага, это все он виноват — виночерпий[162]. Напоил.

— Нашел с кем тягаться. Виночерпии славятся выдержкой, разве это тебе не известно?

— Я хотел знать, чем большой человек сейчас занимается?

— Не скажу. Тем более по телефону. Скажу только — чтобы тебе не пришлось до утра палец сосать, — что он снова повязан с Королем Уильямом и все это такой страшный секрет — суперсекрет за тремя заборами. Пожалуйста, больше ни о чем меня не спрашивай.

— И не буду, потому что ты сам ни черта не знаешь.

— Ты абсолютно прав.

— Тогда расскажи насчет генерального инспектора, который приезжал в Берлин.

Я почувствовал, как он с облегчением вздохнул. Это, в конце концов, была менее секретная информация.

— У большого человека был агент, которому он перестал доверять, так он его подвесил и облил ему гениталии скипидаром. Чтобы, как он выразился, подобраться к истине. — Розен хохотнул. — Я понимаю, что это болезненно, но не могу удержаться от смеха, так как большой человек потом сказал мне: «Этот фриц как подскочит. Вспомни, Розен, скольких евреев этот нацист заставлял скакать!» И так оно и было, по словам Дикса, — а, черт, сорвалось имя. Ладно, мой телефон надежен. Я слежу, чтобы не дай Бог… И ты ведь из приличного звонишь автомата, так? Дикс говорит, что он лично всегда придерживался двойного стандарта. Это означало: меньше жалости к агентам из бывших нацистов, угодившим под подозрение, чем ко всей остальной агентуре при тех же обстоятельствах. Только тут у него вышла ошибочка. У этих бывших нацистов есть своя сеть. Жертва скипидара пожаловался влиятельному другу в Федеральной службе информации. Это вышло крайне неудачно для Дикса. Как раз в этот момент в Берлине находился генеральный инспектор, у которого на лице пятно от ожога. Естественно, вспомнив свое, Ги преисполнился сочувствия к другой жертве. Диксу грозил полный крах, и Биллу Харви пришлось пустить в ход весь свой вес, чтобы добиться его перевода в Лаос. — Розен чихнул. — Ну вот, опять двадцать пять, — ты все из меня и вытряс.

— Прими мое благословение, — сказал я.

Ближе к полуночи я встретился с Моденой и в общих чертах поведал ей о Диксе, признавшись, что не хотел его с ней знакомить. — ей было приятно это услышать.

— Тебе нечего было бояться — это не вариант, — сказала она. — Такие мне никогда не нравились.

— А почему, если не секрет?

— Если он действительно такой, каким ты его описал, значит, он давно притерся к своему жизненному шаблону и мне его не переделать. А меня не интересует мужчина, которого я не могу изменить.

Я чуть было не ляпнул: «А как насчет Джека Кеннеди или Сэма Джанканы?» — но вовремя прикусил язык. Вместо этого я спросил:

— Ты надеешься, что сможешь изменить меня?

— О, — ответила она, — это достаточно трудно, но тем и интересно.

28

В качестве увертюры к парочке дурных — для моего отца и для меня — недель Никита Хрущев снял в ООН ботинок и принялся молотить им по столу. Но это вечером, а утром того же дня — 12 октября — Роберт Мэю получил известие, что порошки, прописанные Кастро, добрались наконец до места назначения в Гаване. У меня было странное ощущение. Неужели у русского премьера сработал в голове какой-то телепатический датчик и Хрущев взбеленился, сам толком не зная почему. Хотя столь нелепое предположение возникло у меня в процессе того, что отец называл «свободным полетом фантазии» («ничего не стоит, ничего путного не дает»), эхо этих ударов ботинком не смолкало в моих ушах. Они казались мне погребальным звоном, возвещавшим скорую кончину Кастро, и я авансом скорбел по покойнику, сделав вывод, что Кастро попрал нечто возвышенное в самом себе. Созерцание противника с этой точки зрения неизменно повергает в пучину меланхолии.

В сущности, он был хотя и обречен, но все же еще жив, и моя работа продолжалась, как и ночи с Моденой. Погружаясь в сон, я был готов в любое мгновение проснуться, схватить телефонную трубку и услышать о смерти Кастро, но телефон так и не зазвонил.

К концу третьей недели октября я получил от отца диппочтой письмо. Вообще-то Хант не имел привычки с утра первым делом наведываться в мою конуру, но тут уж явно сработал старый резидентский инстинкт. Мало того, когда я вошел, он уже восседал в моем кресле, держа конверт двумя пальцами. Потом поднялся и молча вручил его мне. На конверте значилось: «Роберту Чарлзу. СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО».

— Могу я поинтересоваться — от кого это?

Как мой непосредственный начальник, он, разумеется, мог. Теоретически я не имел права ни на какие собственные секреты. Я мог самостоятельно проводить небольшую тайную операцию, но для него по первому же требованию все детали — на стол.

— Это от Кэла, — ответил я. — Он предпочитает переписываться таким способом. Пользуется диппочтой для личной переписки.

— Это правда, Роберт? — В «Зените» Ховард всегда называл меня Роберт, а я его — Эд. Он так велел.

— Правда, Эд.

— Это неслыханно. Я на твоего папашу могу докладную подать.

— Что вы такое говорите?!

— Не стану, конечно. Но старший по чину — и такой пример.

— Я и про это ему не скажу.

— Нет, конечно. Я сам буду с ним разбираться, если сочту нужным.

— Я бы вообще не поднимал эти вопросы. Так он привык поступать — и все тут.

Хант метнул на наглеца испепеляющий взгляд, но затем пожал плечами:

— Еще один бешеный слон на моей территории.

— Не о чем беспокоиться, — сказал я. — Это просто частная переписка.

Когда он вышел, я распечатал конверт. Немало важных посланий оставили в моей памяти разве что строчку, но это я запомнил целиком. Оно выжжено в моем мозгу страхом, с каким я его читал. Холодная дрожь пробежала по моему телу при мысли, что это мог увидеть Ховард.

25 октября 1960 года

Спускай БОНАНЦУ на РЕЗЕРВИСТА. Нужды в личном контакте пока нет. Просто дай ему копнуть счета РЕЗЕРВИСТА. Если, как я предполагаю, эти счета раскиданы по нескольким банкам, БОНАНЦЕ, возможно, придется привлечь друзей из конкурирующих фирм. Уверяю тебя, это отнюдь не редкая практика среди начинающих банкиров. (Они еще не знают, где, возможно, придется искать новую работу.)

На этом, сын, хорошие новости кончаются. Теперь приготовься к поганым. Но сначала опишу тебе гонца. Ричард Биссел, наш непосредственный босс в эти дни, — фигура весьма внушительная. Нет, я не о комплекции. Хотя мужик он крупный, я мог бы его по стенке размазать. Биссел силен своим интеллектом. В сферах и конкретного, и абстрактного мышления он чувствует себя как рыба в воде. Ты знаешь собор Св. Иоанна Богослова в Нью-Йорке, на углу 110-й улицы и Амстердам-авеню? Наверняка бывал. Этот храм — идеальное место для медитации, ибо он грандиозен, как сама Мысль. Для меня Дикки Биссел — олицетворение этого духа. Постараюсь описать тебе его. Рост — два метра минимум, внушительный даже по нашим с тобой меркам: когда сидишь с ним рядом, он все равно кажется выше всех. У себя в кабинете он выслушивает каждого с подчеркнутым вниманием, в то время как его длинные белые пальцы медленно и тщательно разгибают и сгибают металлические скрепки. Он, повторяю, отдает собеседнику все свое внимание; его массивная голова находится где-то далеко над длинными белыми пальцами — Рик, эти белые пальцы я воспринимаю как признак породы, не удивляйся — так я это еще мальчишкой воспринимал; возится со скрепками, точно пробует на ощупь тактические ходы и оперативные варианты — маленькие протуберанцы фантазии на равнинах обыденного, или, как он сам это называет, «частности», и вот эта белая громадина, со всей своей белой интеллектуальной мощью, заключенной в белом, надменном, как верховный жрец, государственном муже, — ну типичный гарвардский декан! — огромный, учтивый, с безукоризненными манерами, — буквально парит над нами, далеко от презренной грязи наших чертовых операций. У него тонкие черты лица. Сын, он, можно сказать, красавец — точеный подбородок, абрис губ, ноздрей, разрез глаз за очками в роговой оправе.

Думаю, портрет мне удался — такого я тебе еще не посылал! Не помню, говорил ли я тебе, что в первый послевоенный год я не раз задумывался, не стать ли мне писателем, но потом плюнул. За годы в УСС накопился богатейший материал, но я решил все же не выставлять себя придурком. К тому же писатель начинает воспринимать жену как элемент повествования. Стоило Мэри заметить: «Погода вроде получше — можно бы и за город махнуть», и я уже был готов добавить: «Сказала она». В итоге я решил ограничить свое место в искусстве эпистолярным жанром, ха-ха.

Ладно, тут я уж слишком удалился от темы, хотя, в общем-то, намеренно. Есть на то причина: Биссел, которого я готов был бы почесть за идеал (если бы не животик, но все равно он чертовски хороший босс), сегодня утром вызвал меня из Эпицентра в свой корпус «К» и вручил адресованное ему послание от Эдгара Гувера.

В недавней беседе с несколькими друзьями Джанкана заявил, что Фидель Кастро будет устранен в самое ближайшее время. Когда в ответ на это заявление было выражено сомнение, Джанкана заверил присутствующих, что убийство Кастро произойдет в ноябре. Более того, он якобы указал, что уже трижды встречался с будущим исполнителем. Джанкана утверждал, что для ликвидации Кастро все уже готово и что упомянутый исполнитель приказал некой девушке (о ней — ничего более) подсыпать порошок в пищу или питье Кастро.

Биссел посмотрел на меня и спросил: «Ну, Кэл, каким образом мистер Гувер добыл эту информацию?»

Сын, оказавшись в подобной ситуации — рано или поздно это случается с каждым из нас, — начни с перебора всех, кто был в курсе. Это дает время подумать, а заодно и вычленить вероятные варианты. Я начал с директора — Биссел злобно зыркнул в мою сторону. «Директор, — сказал он, — к этому никак не причастен. Начинай с меня».

Я не стал спорить. После него шел я. Тоже отпадает. За мной — Шеффилд Эдварде — туда же. За ним Везунчик Бэрнс. Он, правда, бывший фэбээровец, но все же заслуживает поруки. К тому же он и не был в «Фонтенбло».

«Твой сын, — сказал Биссел, — вот где у нас уязвимое место. Но я готов принять твои слова на веру. Можешь ты за него поручиться на сто процентов?»

«Дассэр, — ответил я. — На все сто. Абсолютно надежный молодой человек». (При этом я промолчал, что гипербола — наш фамильный грешок.)

Остался Мэю и наши три итальянца.

«Я не вижу смысла для Мэю вести двойную игру с нами, — заметил Биссел. — Это может подсластить его будущие контакты с бюро, но он слишком много теряет тут, если это дело не выгорит».

«Абсолютно с вами согласен», — сказал я.

«А Розелли искренне желает получить гражданство?»

«Мэю клянется, что да».

Осталось двое — Джанкана и Траффиканте. Мы условились, что я увижусь с Мэю и мы детально перемоем им кости.

Самое главное во всем этом — насколько действительно осведомлен Гувер? Тезис Биссела таков: пока ФБР не прознало о нашем контакте с Джанканой, меморандум Гувера для нас не опасен. Но почему тогда Гувер решил поделиться своим уловом с управлением? Знает ли он что-нибудь еще или просто хочет навести нас на мысль, что это так?

Когда Мэю приехал в Вашингтон, я узнал от него, что у Джанканы есть подружка по имени Филлис Макгуайр. Это одна из «Макгуайр систерз», которые поют на ТВ в программе Артура Годфри. Год назад или чуть больше случилась буря в стакане воды, когда Джулиус Да-Роза и Дороти Макгуайр принялись слишком афишировать свои шашни, по крайней мере на вкус Годфри — этого монументального святоши! Годфри, насколько я знаю, не может и дня прожить без скоропалительного и нетривиального секса, но тем, кто под ним ходит, подобные утехи категорически возбраняются. Помнишь, он объявил тогда, что Джулиусу Ла-Розе не хватает смирения. Если эта страна когда-нибудь рухнет, то исключительно по вине бессмысленного, вопиющего ханжества. Что до сестер Макгуайр, так они, похоже, довольно шустрые девчушки. Филлис, например, умудрилась просадить в долг в казино «Дезерт инн» где-то около ста тысяч, и Джанкана был настолько галантен, что внес за нее эти деньги и порвал расписку. Ну разве не прекрасное начало для романа? Наш Джанкана, по словам Мэю, чуть ли не патологически ревнует Филлис Макгуайр. Похоже, девушка неравнодушна к парню по имени Дэн Роуэн из дуэта комиков «Роуэн и Мартин» — поди уследи за этими людьми. Гипотеза Мэю: Джанкана, желая похвастать перед Филлис, рассказал ей насчет планов в отношении Кастро, а она в свою очередь шепнула об этом Роуэну. Где-то в этой цепочке нашлась дырочка для «жучка» ФБР, скорее всего они подслушивают Филлис.

А теперь — запасная гипотеза Мэю: Джанкана умышленно широко раскрывает рот. Он хочет сорвать операцию. Мотивы? Мэю на это пожал плечами. Возможно, Джанкана решил рекламировать свои связи с управлением, чтобы от него отцепилось министерство юстиции. Так или иначе, доверять ему нельзя — это ясно.

О Траффиканте Мэю поведал следующее: долгие годы Сантос был первым номером в мафии по линии азартных игр в Гаване, и до сих пор именно у него там самые лучшие контакты. После революции Кастро держал его в «тюрьме» — номер люкс с телевизором, посетители, ресторанное питание. Похоже, между ними — старинные деловые сношения. Траффиканте утверждает, что он посулил Кастро золотые горы, но, перебравшись в Тампу, ни черта для него не сделал. Поэтому он и мечтает об устранении Кастро прежде, чем тот ответит любезностью на любезность. Я тем не менее подозреваю, что Кастро по-прежнему имеет дела с Траффиканте, и Тото Барбаро играет здесь далеко не последнюю роль. Это всего лишь интуиция, но я привык доверять своему инстинкту.

Теперь перейдем к твоей роли. Как ты, наверное, заметил, я информировал тебя самым щедрым образом. Будь исключительно осторожен с этим письмом. Если у тебя нет endroit[163], уничтожь собственноручно. Или заведи себе тайник. Полезная вещь, между прочим. Если хочешь знать, я долгие годы держал ячейку в маленьком банке на отшибе, на севере. А другую — в Бостоне. Ну и тут, в Вашингтоне, конечно. Подумай в этом направлении. Если можешь сохранить мои письма — сохрани. В далеком будущем, когда я вас покину, завеса тайны упадет, и тебе, возможно, захочется издать воспоминания о своем старике. Если, разумеется, он того стоит. Если да — эти письма дополнят мой портрет. Имея в виду сегодняшний день и всю эту неделю, я полагаю, тебе действительно необходимо знать все это, тем более что в ближайшие десять дней я буду заниматься чисто военными вопросами и добраться до меня будет сложнее обычного. Должен тебе сказать, что работать с Объединенными начальниками штабов не более приятно, чем перевестись из Йеля в университет штата Индиана.

В мое отсутствие — держись поближе к Мэю. И он и я — по отдельности — пришли к заключению, что нам необходим «жучок» на телефоне Филлис Макгуайр в Лас-Вегасе. Это поможет нам установить, действительно ли она в курсе. Мэю хотел, чтобы это взяла на себя наша служба, но я не могу подставлять людей из-за такого, в общем-то, пустяка — мало ли что может случиться; короче, я сказал Мэю, что, мол, нравится ему или нет, но мяч на его половине. В конце-то концов, какой же он тогда частный детектив?

Позже

Ай, карамба![164] Только что позвонил Мэю и сказал, что Джанкана грозит плюнуть на нас, если мы не поставим «жучок» у Роуэна. Сэмми одержим подозрениями насчет возможной неверности Филлис. Хочет знать точно. Почему, ты спросишь, не обойтись подслушкой у Макгуайр, но, видимо, этот гусь не хочет, чтобы и его звонки Филлис фиксировались тоже. Поэтому пусть будет Роуэн. Мэю развлек меня, изобразив Джанкану в припадке ревности: «Если я услышу хоть намек на измену, то я этому Роуэну яйца отрежу и к подбородку приклею. Будет борода к его усам». «А разве у него усы, не у Мартина?» — спросил Мэю. «Какая разница? Я ему нос отрежу и в задницу воткну!»

По здравом рассуждении моя оценка всего этого однозначна — риск, большой риск. Ты и сам, я думаю, убедишься: чем больше ставки в деле, тем выше вероятность, что — как черт из табакерки — выскочит сюрреалистический элемент. Мы тут сидим и каждый божий день затаив дыхание ждем не дождемся вести о том, что на острове рухнула наконец самая большая пальма. И вдруг в такой вот дьявольски напряженной обстановке выскакивает этот облезлый итальянский черт, бьет себя в грудь и заявляет, что он и есть великий Аполлон Губитель, ближайший друг ангела смерти, ведущий за собой карающую рать чудовищной саранчи [165]. Как же я ненавижу все, что связано с этим Джанканой! Моя система раннего оповещения (она всю жизнь предупреждала меня на расстоянии не менее полумили о приближении разъяренного супруга к каждому из супружеских лож, которые я осквернял) и на этот раз сигналит об опасности. Рик, будь предельно внимателен! Мэю не все раскрывает, так что без колебаний задавай любые нелицеприятные вопросы. Заставь его проверить и перепроверить схему безопасности до того, как мы дадим наше окончательное «добро». Держи меня в курсе напрямую через диппочту.

Твой не смыкающий глаз

28 октября 1960 года

Великий халиф Галифакс!

Не могу поручиться, что за тип этот Мэю — плох он или хорош. За последние пару дней встречался с ним неоднократно, но пробить его броню не могу. Слишком она плотная, хоть и мягкая, как бархат. Всегда ведь понимаешь, когда сталкиваешься с человеком сильнее тебя.

Поэтому я стараюсь формулировать каждый новый вопрос так, чтобы его очередной ответ заполнял пробелы предыдущего. Мы продвигаемся вперед, но у меня создалось впечатление, что он видит во мне что-то вроде надоевшей микстуры, которую ему прописано принимать точно по часам.

Как бы там ни было, вот что удалось мне узнать: Траффиканте и Джанкана, безусловно, уделяют время Гаванскому проекту. Разумеется, и у Сэмми здесь, в Майами, а у Траффи в Тампе немало иных дел, поэтому нельзя сказать, что они все работают на нас. Известно, однако, что наш агент со снадобьем уже в Гаване. Почти все теперь зависит от того, сумеет ли эта бывшая подружка Кастро снова забраться к нему в постель. Ее местный хахаль Фрэнк Фьорини (который воевал вместе с Кастро в Сьерра-Маэстре, а ныне повязан с самыми крутыми головорезами из числа кубинских эмигрантов в Майами) сообщил Мэю, что Каудильо, получив свое, тут же крепко засыпает и храпит, что в свое время сильно раздражало девичий слух. Она-де жаловалась ему, Фьорини, что сигарный дух из пасти Кастро противен до омерзения.

Боже мой, мы вдаемся в такие детали, будто речь идет о святом!

Я сообщаю тебе это, чтобы ты был в курсе. Теперь насчет Лас-Вегаса. Я довел твою озабоченность до сведения Мэю, но он заверил меня, что излишне беспокоиться по этому поводу не стоит. Во-первых, мы не будем трогать телефон. Вместо этого миниатюрный микрофон — не больше обойного гвоздика — крепится за плинтус рядом с аппаратом, и мы сможем записать не только речь самого объекта, но и любые разговоры в комнате. Заодно такой способ не противоречит законам — ни федеральному, ни штата Невада, — запрещающим несанкционированное прослушивание телефонных разговоров. Запретов же на использование потайных микрофонов в комнатах нет.

«Прекрасно, — говорю я ему, — но что, если парня застукают в момент установки микрофона?»

Вместо ответа Мэю подробно ознакомил меня с мерами предосторожности. Прежде всего техник, устанавливающий микрофон, поселится в апартаментах в том же отеле. Он снимет замок с двери между своей гостиной и спальней и даст его мастеру по этим делам в Вегасе, который изготовит универсальный ключ ко всем гостиным отеля. Теперь наш техник сможет постучаться к объекту в номер и, если там никого нет, отпереть дверь. Рядом с ним будет находиться помощник, которому он передаст ключ. Помощник плеснет ему на костюм несколько капель виски и уйдет, а техник войдет в номер объекта и произведет установку, затем защелкнет за собой замок и удалится. Если вдруг, не дай Бог, объект неожиданно войдет в свой номер и застанет там техника за работой, запускается легенда: наш техник якобы пьян (от него действительно несет виски, он заблудился, перепутал двери: наверно, дверь сюда оказалась открытой — он показывает ключ от своего номера и вываливается вон. Если же его застукает служба безопасности отеля, процедура та же самая, но с той разницей, что стодолларовая бумажка скорее всего поменяет хозяина).

«А что будет, — поинтересовался я у Мэю, — если служба безопасности неожиданно явится и обнаружит нашего человека на полу со всеми его игрушками?»

«Такого не может быть — ведь техник-то опытный, — сказал Мэю. — Инструменты малюсенькие, и они лежат у него в кармашках на внутренней стороне жилета. Дрель — с палец толщиной, а отверточки с плоскими ручками. Набор как у ювелира. И инструменты вынимаются по очереди».

«А опилки?»

«Тщательно собираются, потом спускаются в туалет».

«А не может случиться, — фантазировал я, — что охрана заглянет в номер, когда техник будет стоять на коленях у плинтуса со сверлом в руке?»

«Ни в коем случае. Дверь в номер объекта будет на цепочке. Открыть ее без кусачек или пилы будет невозможно. Это даст нашему технику время, чтобы спрятать инструмент, подойти к двери, снять цепочку и прикинуться пьяным».

«Ну а что, если его обыщут, — настаивал я, — и найдут инструменты?»

«Нательный досмотр в принципе не исключен, но маловероятен».

«Но ведь не исключен?»

«Стопроцентных гарантий не бывает».

«И все же — что последует, если нашего техника разоблачат?»

«Серьезного обвинения технику за этот микрофон предъявлено не будет. Максимум — взлом и вторжение. Но поскольку замок и дверь целы, хороший местный адвокат наверняка добьется оправдания. Разумеется, техник должен держаться твердо. Мы подберем подходящего парня».

Мэю намерен прибегнуть к услугам частного сыскного агентства Дюбуа в Майами. Техника зовут Артур Баллетти. Ни сам Дюбуа, ни Баллетти не будут знать ничего, кроме имени Мэю и номера апартаментов объекта в отеле.

Предусмотрительность Мэю действительно впечатляет. Учитывая необходимость тщательного контроля за тем, кто что говорит и кому, я склонен высказаться за «добро». В данных обстоятельствах на него в пределах разумного можно положиться.

29

Тридцать первого октября я проснулся ни свет ни заря с мыслью срочно бежать в «Зенит» и просмотреть почту. Сон был глубокий, и мне поначалу почудилось, что я дома, в своей квартире, но гладь Бискайского залива в лунном свете за окном спальни напомнила мне не только о том, что мы с Моденой в «Снежинке» на двуспальной кровати, но и накануне перебрали марихуаны. Ей посоветовала подруга на работе: «Для секса лучше не придумаешь», — и вручила пол-унции.

Вечер вылился черт знает во что — похоже, марихуана разбередила все наши подозрения и страхи. Модена призналась, что Сэм Джанкана действует ей на нервы.

— Если ему взбредет в голову за нами шпионить, — сказала она, — у него полно для этого людей. Он мигом вычислит твою квартиру. Даже это место.

— Ты спишь с ним? — спросил я.

— Я же сказала — нет. Но мы друзья, и он хотел бы со мной переспать.

— И что же ты ему говоришь?

— Я говорю ему, что влюблена в Джека.

— И это правда?

— Полуправда. Вторая половина правды в том, что я, возможно, влюблена и в тебя.

— Но Сэму, надеюсь, ты про меня не говоришь?

— Нет, я говорю ему, что сплю только с Джеком.

— А это так? Ты опять с ним?

— Ты же знаешь ответ.

— То есть да.

— Да.

Внутри у меня будто раскрылась рана. Но тут вмешался служебный долг: «Личное побоку, продолжай расспрашивать!» И я спросил:

— Может, Сэм и Джек — в контакте?

— Возможно.

— Через тебя?

— Мне неприятны твои расспросы. Я же знаю, на кого ты работаешь.

— Это еще что за номер?

— Ты специальный агент ФБР. Твой приятель — фотограф из «Лайф» — мне тогда сказал.

Ай да Бун!

— Это неправда. Я работаю в министерстве финансов. Бюро по борьбе с наркотиками. — Она не отреагировала, и я добавил: — Я нарколог.

— Что же ты меня не арестуешь? Я ведь могу тебя сдать.

Она сделала глубокую затяжку и передала мне закрутку. Вскоре мы занялись любовью.

Стоп-кадры — Модена в постели с будущим президентом — волной налетели на тарелки с супом-пюре и гамбургеры в столовой на Эн-стрит. Торжественно поднялся занавес, и обнажилась пышно декорированная сцена. В центре ее, на старомодной кровати, извивалась в пароксизмах страсти Модена. Везет же кандидату. Мощные гидравлические процессы в моем паху абстрактно напоминали похоть. Секс под марихуану был и в самом деле необычайно причудлив, а его арена — огромна и таинственна. Параболические контуры живота и грудей были прекрасны, а гармония секса полнозвучна и ярка; его инструкции воспринимались мгновенно, стоило вдохнуть испарения темной пещеры между ее ног — без «травки» это был иной букет: чуть щелочи, на треть — дохлой рыбки, запах сырой земли, наконец, а сейчас передо мной разверзлись катакомбы, и наши тела вошли в ритм барабанного боя невидимого военного оркестра — только ритм, без людей. В этот момент я был готов приветствовать в нашей постели Джека Кеннеди. Черт с ним — разве не равны мы все в эпицентре мироздания? Эта мысль сорвала пломбу, и меня закрутило в воронку оргазма, но при этом — странное дело — я видел Фиделя Кастро, спящего с белокурой подружкой Фрэнка Фьорини в Гаване, где-то миль за двести от нас. Изо рта Каудильо торчала сигара, и он, как всегда, храпел… Тут я забыл про все на свете, скатился под откос и заснул под могильным камнем с надписью «Мария-Хуана», а когда проснулся — через час, два, три? — летняя духота Эверглейдса окончательно доконала меня. Сон был подобен осьминогу — надо было высвободиться из его щупалец. В моем мозгу звучал приказ: «Позвони ночному дежурному в „Зените“.»

Я позвонил — сообщение гласило: «Свяжись с Галифаксом через Рок-Фоллз».

В полусне кодовые обозначения всплывали в памяти не сразу — подобно речным рыбам в болоте: «Рок-Фоллз… это… Рок-Фоллз значит: „Позвони мне в контору немедленно“.» Адреналин вновь разукрасил бронзой однообразно свинцовые небеса. В этот момент я готов был навсегда забыть про марихуану.

По дороге к дамбе Риккенбеккера есть телефонная будка. Я могу позвонить оттуда. Если Модена проснется и увидит, что меня нет, она не должна запаниковать, оказавшись одна в конспиративной квартире, без машины, — нет, конечно же, нет. Ведь она запросто может позвонить и вызвать такси. Что за чепуха лезет в голову!

Когда я дозвонился до Кэла в Эпицентре, часы показывали 3.14 ночи.

— Какой у тебя там номер? — спросил он. — Я перезвоню тебе через восемь-десять минут. — По голосу ясно было лишь то, что он меня узнал.

Снаружи бесновались москиты. От нечего делать я разглядывал тротуар — на асфальте, под ногами, валялись мелкие ракушки, раздавленные кораллы, сор с обочины, ошметки водорослей. Внутри телефонной будки от стеклянной двери к стеклянной стенке метались здоровенные жуки, потрескивая, как электроды. Затем раздался звонок.

— Послушай, — сказал Кэл, — вчера вечером в Вегасе этот хваленый Баллетти проник в номер объекта, начал ковыряться в телефоне, но потом так захотел жрать, что все бросил и решил сходить в кафе. Ага, все там оставил — инструменты, пару «жучков», кучу проводов, — оголил и ушел.

Желудочный спазм парализовал меня — с детства со мной не было ничего подобного.

— Как назло, мимо проходила старшая горничная, — продолжил Кэл, — ну и заглянула в номер. Увидела все это на полу. Позвала охранника. Тот сидел в номере и ждал, а мистер Баллетти вернулся с обеда и открыл дверь своим ключом. Спиртным от мистера Баллетти не воняло.

— Не может быть, — только и вымолвил я.

— Именно так оно и было. А в полицейском участке Баллетти позвонил Мэю в майамскую контору. Естественно, перед этим он вынужден был сообщить полиции номер Мэю, чтобы они его соединили.

— Не может быть, — повторил я.

— Может, — сказал отец. — По федеральному закону телефонное прослушивание — это преступление. По неизвестной причине Баллетти не стал устанавливать потайной микрофон-булавку, а пытался вмонтировать подслушку в телефон. А это — федеральное преступление. Через пару дней ФБР навалится на Мэю; он какое-то время будет отпираться, но в конце концов расколется и признает, что выполнял спецзадание для нас.

— А ты с Мэю говорил?

— Да со всеми я говорил, уже не один час сижу на телефоне. Веришь или нет, Везунчик Бэрнс и тот уже начал возникать. От имени службы безопасности. Тут-то я и выяснил, что весь этот наш проект зародился в недрах СБ. Они наняли Мэю, а потом, чтобы прикрыть свою голую бездарную задницу, Шеффилд Эдвардс уговорил Даллеса, Биссела, черта-дьявола подставить в эту схему меня. К сожалению, никто так мне и не сказал, что это, мягко говоря, не мое шоу.

— Может, так для тебя сейчас и лучше? — по глупости предположил я.

— Ничего подобного. Служба безопасности обвиняет меня теперь в том, что я действовал без ведома и в обход Бэрнса и Эдвардса. Так оно, между прочим, и было, — одним словом, меня подставили. — Он умолк и закашлялся. Было слышно, как мокрота булькает в его бронхах.

— Так или иначе, — продолжил Кэл, откашлявшись и сплюнув часть прошлого в платок, — нам надо серьезно побеседовать с Мэю. Я убил бог знает сколько времени на разборки с Шеффилдом Эдвардсом и его доблестным прихвостнем-головорезом Везунчиком, который набрался наглости и заявил, что я отодвинул его в сторону, чтобы поручить это дело какому-то несмышленышу по имени Роберт Чарлз.

— Выходит, что он прав, — сказал я, — ведь это я посоветовал тебе положиться на Мэю.

— Да, ты, конечно, сглупил. Но это я — ослиная жопа. У Мэю забот полон рот, он занят — один Ховард Хьюз чего стоит. Я же это знал. Он уже не частный детектив, а лицо, облеченное высоким доверием. Он занимается связью с общественностью. Тем более невероятно, как это он сначала так блестяще расписал все тебе, а поручил все человеку, который наплевал на его предписания!

— Ты ему это сказал?

— Сказал — не то слово! Я его разорвать был готов, — простонал Кэл. — Но потом немного поостыл — он еще нужен для спасения лица. Давай-ка теперь ты иди и поднажми на него. Поезжай прямо сейчас. К нему в офис. Он тебя ждет. Уже три часа ждет. Где тебя черти носили весь вечер? Ты что — трубку не берешь?

— Меня не было дома.

— Чем ты занимался?

— Трахался.

— Хоть один из нас сам, а не его.

Да, далеко он ушел от правил Сент-Мэттьюз.

— Хочешь получить отчет утром?

— Да, черт побери! Поторопись, чтобы первым же рейсом ушло.

ГАЛИФАКСУ, СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

1 ноября 1960 года, 6.54

Я встретился с Мэю за чашкой кофе в четыре утра, а примерно в половине шестого поехал в «Зенит» и сразу засел за отчет. Естественно, я сделал подробную запись и могу ручаться за достоверность изложения и точность цитат.

Должен прежде всего заметить: хотя я уже обжегся, решив, что Мэю заслуживает доверия, могу поклясться, что он искрение огорчен. Мы сидели у него в кабинете, шикарно, как и следовало ожидать, обставленном, устланном дорогими коврами и щеголяющем антикварным стенным шкафом. Мэю убрал лишний свет и поднял жалюзи, чтобы похвастаться видом на Бискайский залив в предрассветном тумане. Над заливом сегодня утром нависали громадные черные тучи. Это вполне соответствовало настроению.

Мэю начал с того, что его детальный расклад операции был не пустой болтовней, а изложением того, как действовал бы он. Виноват же он в том, что тщательно не проконтролировал действия Баллетти.

В итоге, по мнению Мэю, произошло вот что. По какой-то непонятной причине — возможно, желая сэкономить несколько долларов — Баллетти не нанял себе в Вегасе помощника. Возможно, предположил Мэю, Баллетти с самого начала не собирался устанавливать в комнате микрофон. Это довольно хлопотное дело, да и добыть подходящий экземпляр за короткое время непросто. Баллетти, по словам Мэю, утверждает, что недопонял его. Мэю этому ни секунды не верит.

Дальше — насчет ключа. Баллетти, действуя без помощника, никому, естественно, его не передал и не прятал, а, отперев дверь, сунул ключ в карман. Совершенно непростительная беспечность с его стороны. Более того, при нем не было ни фляжки с виски, ни хотя бы маленькой бутылочки. Просто сыграла роль самоуверенность или жадность — желание сэкономить на ерунде, — а в результате позорный провал и скандал.

Наконец — его поход в кафе «подкрепиться». Мэю уверил меня, что даже это может иметь разумное объяснение. Взлом, вернее, в данном случае проникновение на чужую территорию, по его словам, запускает психофизиологические механизмы. Воры-домушники часто опорожняются на ковре в гостиной или на покрывале в спальне хозяина квартиры. На некоторых нападает голод. Чисто животная реакция. В отеле стояла тишина, и Баллетти расслабился: ему и в голову не могло прийти, что горничная станет проверять. «Но я, конечно, его не одобряю», — сказал Мэю.

Когда я задал вопрос, какого черта Баллетти позвонил ему, Мэю пожал плечами: «Никакого логического объяснения этому я не нахожу — он, видно, просто потерял голову».

Такое объяснение дал случившемуся Мэю. Но разумеется, можно пойти и в ином направлении. Какое-то время Мэю не очень охотно отвечал на мои вопросы. Тогда я вынужден был сказать, что выполняю твои указания.

«Вы что, хотите выяснить, не подставил ли нас Джанкана?» — спросил наконец Мэю.

«Такой вопрос не исключен».

«Как гипотеза — возможна, но она ничем информационно не подкреплена», — сказал Мэю.

«Давайте порассуждаем».

«Да, это допустимо, но какой у Сэма мог быть мотив?»

В итоге мы сошлись на том, что наши дела с «ребятами» немедленно приостанавливаются. Мэю заявил, что в интересах управления, чтобы сейчас с Кастро ничего не случилось. Поскольку ФБР прекрасно осведомлено о заинтересованности Джанканы в убийстве кубинского лидера, люди Гувера могут связать это с гостиничным происшествием в Вегасе и с Мэю. Поэтому авантюр пока хватит.

Признаюсь, мне разговор с Мэю пришелся по душе. Под конец он как бы походя обронил: «Передайте мистеру Галифаксу, что есть люди, которые ох как на меня сердиты». При этом он поднял бровь. Речь, очевидно, идет о Никсоне или о Хьюзе. Вот почему я не думаю, чтобы Мэю мог нас подставить. А Хьюз, по всем признакам, работает на Никсона.

Мое почтение с первой почтой,

30

Второго ноября я получил от Кэла телеграмму по линии ЗЕНИТ-ОБЩИЙ: БЛАГОДАРЮ ЗА КВАЛИФИЦИРОВАННУЮ, ЧЕТКУЮ ОЦЕНКУ.

После этого отец на какое-то время замолчал, что было весьма кстати. Объем работы для Ханта день ото дня возрастал. Майами захлестнули слухи, что вторжение на Кубу произойдет еще до выборов 8 ноября, и резко подскочившая в Гаване температура накатывала волнами и на флоридский берег. Агенты так и шныряли туда-сюда. В докладной, направленной Хантом отцу в Эпицентр, говорилось:

«Зенит» бездействует под напором целого полка шпионов-любителей, которые полагают, что для успеха дела не требуется специальных знаний, вполне достаточно элементарного кумовства, на которое они и делают ставку на Кубе. Разумеется, когда мы доставляем их на родину, они, похоже, ни с кем — кроме родственников и друзей — не контактируют. Не требуется классического образования, чтобы понимать, что не всякий друг — действительно друг, особенно в столь беспокойные времена. Да и вся история Mar Caribe[166] никак не способствует забвению того факта, что и среди близких родственников в тропическом климате верность и вероломство проявляются примерно в равных и по-шекспировски масштабных пропорциях.

Ханту так понравилось собственное творчество, что он продемонстрировал записку мне. Я похвалил ее литературные достоинства, не слишком напирая на собственный вкус. В конце концов, он был прав. Мы теряли многих из наших молодых агентов. Агентурные сети в провинциальных кубинских городах сыпались то и дело, а те наши нелегалы, которым удавалось выходить с нами на связь, вполне соответствовали кислой хантовской аксиоме, что шпион, предоставленный сам себе, всегда сообщает в центр только то, что, по его мнению, от него хотят услышать. Слишком часто мы получали вместо информации оптимистические слухи. Я был вынужден давать оценку достоверности направляемых в Эпицентр отчетов, и чаще всего я оценивал ее в десять-двадцать процентов. То и дело попадались такие перлы, как «Камагуэй вот-вот взорвется», «Гавана бурлит», «Бухта Гуантанамо стала для кубинцев Меккой», «Кастро в глубокой депрессии», «Народное ополчение — на грани восстания»… Почти никакой конкретики, сплошная вода. В Эпицентре же мои доклады поступали к двум кретинам-солдафонам, которых я знал лишь под кличками ВИКИНГ и РЕЗЕЦ. Они были вечно недовольны моими оценками. «А вы уверены, что подаете материал в неискаженном виде?» — допытывались они у меня по телефону. Мне же оставалось лишь уверять их в том, что мы в «Зените» перелопачиваем тонны руды и хотя бы отдаленно напоминающее золото немедленно отправляем на север.

У Ховарда и прежде не было дня без неурядиц с «фронтовиками», но теперь его жизнь превратилась в сплошную нервотрепку. Самый молодой лидер — Мануэль Артиме — находился в лагере с Бригадой, и остальные не желали с этим мириться. Артиме был истый католик, и, пожалуй, наиболее консервативный из всей пятерки. В «Зените» распространился слух, что управление готовит его в будущие президенты Кубы. В результате остальные четверо стали требовать, чтобы их тоже отправили в ТРАКС. А Тото Барбаро продолжал визжать: «Вы только дайте нам двадцать миллионов, и все! После победы вернем. Мы сами купим катера и двинем на Гавану!»

— А как, — спрашивал Ховард, — вы собираетесь преодолеть на этих катерах кордоны нашей береговой охраны? Наберитесь терпения, — обычно добавлял он, — доверьтесь хватке тех, кто стоит за моей спиной. Бывший посол на Кубе Уильям Поули и другие состоятельные бизнесмены вроде Ховарда Хьюза и X. Дж. Ханта очень близки к будущему президенту США.

— А что, если Никсон не победит? — спрашивал кто-то из лидеров фронта.

— Могу лишь надеяться, что для нас ничего не изменится и при Кеннеди, — отвечал Хант.

За несколько дней до выборов Барбаро пригласил меня выпить.

— Ты должен передать своему отцу, — сказал он, — что все руководство фронта — все мы пятеро — в опасности.

— Со стороны кого?

Барбаро никогда не отвечал на серьезный вопрос торопливо из боязни, что собеседник не оценит важности его ответа.

— Есть веские основания, — произнес он, сделав несколько глотков anejo, — опасаться Марио Гарсию Коли.

— Я слышал о нем.

— Коли — кубинский миллионер крайне правых взглядов. Он даже Артиме считает солдатом Сатаны. Как только фронт окажется на Кубе и провозгласит себя временным правительством, Коли немедленно попытается расправиться с каждым из пяти руководителей. У него есть свободные средства, а в качестве исполнителей он использует людей Роландо Масферрера с атолла Безымянного.

— Чепуха! — воскликнул я. — Вашу безопасность обеспечит Бригада.

— Брига-а-да, — он скорчил гримасу. — Головорезы Гарсии Коли туда давно пролезли. Я тебе еще раз повторяю: мы, лидеры фронта, будем казнены через несколько дней после высадки. Ты просто не представляешь себе эту опасность. Кумир Коли — генерал Франко. Много лет его отец служил кубинским послом в Мадриде. До нас дошли сведения, что Никсон намерен оказать Коли поддержку. — Тото положил руку мне на локоть. — Так ты передашь отцу?

Я кивнул, хотя уже решил, что не буду передавать. Слишком фантастическая история. Процентов двадцать по шкале вероятности. С Хантом на эту тему я, однако, решил поговорить.

Хант пришел в ярость.

— Подобный слух может деморализовать весь фронт. Ты бы лучше поговорил с Берни Баркером. Он знает этого Фаустино Барбаро насквозь. Берни тебе скажет, что если Барбаро боится покушения, так это потому, что его и в самом деле давно пора отправить на тот свет.

— Значит, я могу поговорить с Баркером? — переспросил я. — Хочу добраться в этой истории до донышка.

— Приятнее в нужнике копаться, — поморщился Ховард.

Мы условились — Хант, Баркер и я — вместе понаблюдать за итогами выборов восьмого вечером. У Ховарда была соседка-разведенка на Поинсиана-авеню. Она устраивала вечеринку.

— Найдется кого привести? — спросил Ховард, ткнув меня пальцем в грудь. — Или дефицит?

— Конечно, — ответил я, — у меня есть подружка.

— Ну и слава Богу.

— Эд, — попросил я, — не откажите в любезности. Моя девушка в довольно близких отношениях с семейством Кеннеди. Буду вам весьма признателен, если вы не станете высказывать свое мнение о Джеке слишком уж резко.

— Это что-то новенькое, — сказал Ховард. — Ладно, Роберто, раз такие дела, я обещаю не афишировать мои самые сокровенные чувства.

31

Вообще-то я был рад взять с собой Модену. Настоящих друзей в Майами у нее не было, у меня тоже, и мы часто встречались поздно вечером, когда она возвращалась вечерним самолетом, и, безусловно, занимались любовью. Иногда, накурившись марихуаны, мы утром вставали и смотрели друг на друга с нескрываемой неприязнью любовников, ставших соседями по комнате.

Мы старались ходить на танцы. Страдал от этого опять-таки я. Получив приглашение на танец от незнакомого мужчины, Модена отправлялась с ним танцевать, а мне оставалось только надеяться, что партнер окажется недостаточно опытным. Однажды мы решили провести вечер с другой стюардессой и ее дружком-пилотом, у которого мозги были как тщательно вспаханное поле, и он, естественно, стал интересоваться, чем я занимаюсь.

— Чем зарабатываешь на жизнь, Том?

— Электроникой.

— Отлично.

В моем мозгу прозвенел колокольчик тревоги: а вдруг он заговорит со мной об инструментах на панели самолета.

— Электроника, — сказал я, — она, конечно, штука отличная, но весьма занудная. Вообще-то я больше интересуюсь выборами.

Словом, мы с Моденой больше сидели дома. Вернее, я записывал нас в журнал «Снежинки» чаше, чем следовало, и мы устраивали совещания в двуспальной кровати. Я старался, чтобы ее тело забыло Джона Фицджералда Кеннеди, и теперь, возможно, им был занят ее мозг. Я понял это в ночь выборов: Модена тогда с трудом владела собой.

Что же до меня, то я едва ли знал, хочется ли мне, чтобы Кеннеди победил. В случае его победы я могу стать для Модены его дублером. Если же он проиграет, что ж, придется вспомнить о том, что есть на свете пустынные островки, достаточно большие для двоих. Так или иначе, романтической любви мне эти выборы не принесут.

Тем не менее, если Джек победит, я через тело Модены соприкоснусь с бессмертием. Чувство удовлетворения белым пламенем пылало в моем полном компромиссов мозгу. Итак, поехали на вечеринку!

Нашу хозяйку звали Реджина Нелсон, и она отнюдь не могла служить рекламой для разведенных. Прежняя блондинка стала ярко-рыжей и вся покрылась морщинами от разочарования в супружеской жизни и ежедневного пребывания на солнце.

— В свое время я знала Чарлзов в Южной Каролине, — заметила Реджина. — Это не ваши родственники, Бобби?

— К сожалению, нет. В Южной Каролине у меня нет родни.

— Ваша приятельница называет вас Том. А иногда говорит Гарри.

— Роберт Томас Гарри Чарлз, — представился я.

— Ваша приятельница потрясающая.

— Благодарю, Реджина.

— Если она вдруг покажется вам слишком красивой, позвоните мне.

Мне ужасно не понравился ее дом. Мебель пастельных тонов, кремовые ковры, обои в виде зарослей бамбука, возле которых не поставишь книжный шкаф. Много зеркал в вычурных золоченых рамах, но ни одной картины. По углам стояли, как гвардейцы у Букингемского дворца, высоченные напольные лампы, а бар занимал всю стену комнаты. Темное, с серебристым отливом зеркало служило фоном для бутылок на полках. Место, где стоял дом, называлось Коконат-Гроув, и раньше здесь было болото.

— Эд — ваш босс? — спросила Реджина.

— Да.

— Знаете, когда он только стал моим соседом, я думала, что он гомик.

— Эд вовсе на такого не похож, — сказал я.

— Вы бы удивились, увидев, что вылезает при стирке.

— Он что, ведет себя как извращенец?

— Ну, видите ли, он очень много внимания уделяет своему дому. Он то и дело приходит занять у меня полироль или пятновыводитель — правда, возможно, он хочет лучше со мной познакомиться.

Я понял, что не только хочу сегодня напиться, но и сумею это сделать. За спиной Реджины сквозь арку я видел телевизионную, эдакий кожаный колодец бордового цвета. Модена сидела одна перед телевизором со стаканом бурбона в руке.

А Реджина продолжала говорить:

— К Эду то и дело приходят какие-то кубинцы. Поздно вечером. Я слышала, что кубинцы все бисексуальны.

— Скорее дело в том, что они испытывают сильные чувства друг к другу.

— Бедняжка Эд! Это сразу заметно по его виду. Надо мне позаботиться о бедной погибшей душе.

Отклика с моей стороны это не требовало.

— Я с удовольствием пригласила Эда к себе на вечеринку, — сказала она, — и не возражаю, чтобы он привел с собой таких, как вы и ваша девушка, — пейте на здоровье: все ведь приходят сюда за этим, верно? «Просто трать, Реджи, зелененькие», — говорю я себе, но я и половины моих гостей не знаю. У людей развязываются языки, когда они заглатывают твое спиртное, а ты их даже не знаешь.

— Пойду-ка я налью себе, — сказал я.

Я никого тут не знал. В гостиной было человек пятьдесят — на мой взгляд, агенты по продаже недвижимости, спасатели на воде и девочки с пляжа, а также продавцы страховок и разведенки; глядя на них, я вдруг понял, что не один месяц живу во Флориде, а знаю в этом штате лишь тех, кто связан с ЦРУ. Отошедший от дел бизнесмен, заядлый игрок в гольф, принялся мне рассказывать о своей удачной игре, а я пил и думал о том, что у Хаббарда от Реджининой выпивки язык не развязывается.

Модена по-прежнему сидела одна. Ее согнутая спина и плечи заслоняли телевизор.

— Как там дела? — спросил я.

— Похоже, он все еще идет впереди, но полной уверенности уже нет, — ответила она.

На экране появилась фотография Джекки Кеннеди.

— Супруга кандидата, — объявили по телевизору, — ожидает ребенка. Если мистера Кеннеди изберут президентом, это будет первая супружеская пара, которая родит ребенка в Белом доме.

Фотографию сменило изображение штаб-квартиры Кеннеди в Нью-Йорке.

— Хорошо он проходит на Среднем Западе? — спросил я.

— Ш-ш, — прошипела Модена.

Я почувствовал ярость, схожую с той, какая бывала у отца. Модена даже не соизволила повернуться ко мне.

В углу гостиной стояли вместе Хант, помощник Ханта Бернард Баркер и Мануэль Артиме. Мне не хотелось общаться с ними, но не хотелось и говорить с кем-либо другим.

— Мы обсуждали слух, поступивший из весьма информированных источников, о том, что Советы собираются дать Кастро несколько «МиГов», — сказал Хант, когда я подошел. — Поставка должна произойти будущим летом.

— В таком случае, — сказал я, — мы должны первыми добраться до Гаваны.

Оба кубинца глубокомысленно кивнули.

В гостиной стоял такой гул голосов, что мы могли спокойно разговаривать, как если бы находились под покровом джунглей. Это доставляло особое удовольствие. Разговаривать здесь было безопаснее, чем в кафетерии «Зенита».

— А Кастро сумеет найти достаточно кубинских пилотов, которых можно посадить на такие машины? — осведомился Артиме. — Не такие уж у него большие военно-воздушные силы.

— Именно сейчас кубинские пилоты проходят в Чехословакии усиленную переподготовку на этих самых «МиГах», — сказал Хант.

— Вот сукин сын, — заметил Баркер.

Хант повернулся ко мне:

— А как идут выборы? Кеннеди по-прежнему впереди?

— Похоже, Никсон нагоняет его.

— Надеюсь, — сказал Хант. — Если Кеннеди победит, нам будет трудновато решить, кто же наш враг.

— Не намекаете же вы, дон Эдуардо, — заметил Баркер, — что в Америке может быть президент, который отвернется от нас? Ведь Кеннеди сказал же Никсону во время дебатов, что администрация Эйзенхауэра недостаточно проявила себя в отношении Кубы.

— Да, — согласился Хант, — я видел это упражнение в красноречии. Вы только представьте себе, чего это стоило Никсону. Дик Никсон, офицер, отвечавший за Кубу, вынужден был стоять перед телекамерами прикусив язык, в то время как Кеннеди изображал из себя человека, готового к решительным действиям.

— Так или иначе, — заметил Артиме, — Кастро уже давно должен был бы лежать в могиле.

— Я полагаю, что мог бы, — сказал Хант.

— Я бы сам убил Кастро, — сказал Артиме. — Я мог бы прикончить его пулей, ножом, удавкой, несколькими кристалликами в стакане…

Голос его действовал мне на нервы. Артиме был на редкость красивый, ладно скроенный, широкоплечий мужчина с густыми усами, но голос его резал мне слух. Это был голос человека, доводившего себя до предела, до исступления, и сейчас готового исступленно идти дальше. Фуэртес напрямик заявил: «Не люблю я его. Он распаляет аудиторию, читая сентиментальные стишки собственного сочинения. Доводит людей до белого каления. На вид — призовой борец, а на деле — сплошная лабуда».

«Сильно сказано».

«Мальчишкой он был совсем хиляк. В школе ребята любили похлопывать его по заду. И в определенном смысле это оставило на нем свой след».

«Я бы сказал, что он эту стадию перерос».

«Да, но заплатил немалую цену. Голос выдает, чего стоил ему переход в другое качество».

— Кастро не выжить, — говорил тем временем Артиме. — Если не в этом месяце, то в следующем он будет мертвецом. А если не умрет в следующем месяце, то сдохнет в будущем году. Такое зло не может существовать.

— Пью за это, — сказал Баркер.

И мы все отхлебнули из стакана.

В другом конце гостиной свернули ковер, и несколько человек стали пробовать новый танец. До слуха моего донеслись слова с пластинки: «Пошли твистовать». Мне показалось это диким. Какая-то молоденькая блондинка с прелестным загорелым телом громко требовала, чтобы еще раз поставили эту песню. Мне это было глубоко противно. У танцующих были такие напряженные, бессмысленно улыбающиеся лица. И они не держались друг за друга, а стояли порознь и извивались, словно занимались вращением бедер перед зеркалом, — и, на мой взгляд, это выглядело очень странно. Возможно, я перепил, хоть и не отдавал себе в этом отчета, но у меня было такое чувство, что я оберегаю страну, которую перестал понимать.

— Вы только посмотрите, как крутит бедрами эта блондинка, — заметил Хант с печальной кривой усмешкой превосходства.

— Да, — протянул я, — за такую работу ей можно поаплодировать.

Я произнес это без особого удовольствия, а Баркер громко расхохотался. Он был маленький, кряжистый, почти квадратный, с большой лысиной и поджатыми губами. Он служил полицейским в вооруженных силах Батисты.

— Дон Эдуардо считает, — сказал я, — что вы можете рассказать мне интересные вещи про Тото Барбаро.

— Тото Барбаро — дерьмо, — сказал Баркер.

— Какого рода mierda? — спросил я.

Это вызвало новый взрыв смеха. Когда смех стих, Баркер произнес:

— Он работает на одного гангстера в Тампе.

— Этот гангстер, случайно, не Сантос Траффиканте?

— Это вы сказали, не я, — произнес Баркер и жестом дал понять Ханту, что собирается уйти.

— У вас с Берни еще будет возможность поговорить, — сказал Хант. Артиме тоже ушел, и мы с Хантом отправились в бар за выпивкой.

— Твоя девушка чрезвычайно привлекательна, но уж больно застенчива, — заметил Хант.

— Да нет, она просто ужасающий сноб. Не желает знаться ни с кем из этих людей.

— Ну и мне эта вечеринка тоже не по нраву, — сказал Хант.

— А все-таки, что по-настоящему представляет собой Барбаро?

— Я сообщу тебе то, что мне известно, если Берни Баркер снова не появится.

Тут Модена выключила телевизор и подошла к нам.

— Поехали отсюда, — сказала она. — Они уже больше ничего не скажут про то, кто впереди, а до окончательных результатов еще не один час надо ждать.

Я сразу почувствовал, как изменилось настроение Ханта.

— В таком случае, — сказал он, — я, пожалуй, побуду здесь и выпью еще за Ричарда Никсона.

— Я могла бы догадаться, — заметила Модена. — Вы не похожи на человека, который стал бы голосовать за Джека Кеннеди.

— О, я ничего против него не имею, — возразил Хант. — Я даже встречался с Джеком Кеннеди на балу дебютанток в Бостоне.

— Какой он был тогда? — спросила Модена.

— Вот уж чего не могу сказать, — ответил Хант. — Он тогда, должно быть, перебрал, потому что в конце вечера сидел в углу в кресле и сладко спал. Признаюсь, я не увидел в этом мирно спавшем человеке намека на то, что он может стать кандидатом в президенты.

— Надеюсь, я не забуду ни ваших слов, ни вашей интонации, потому что я намерена пересказать это Джеку, — заявила Модена и, наклоном головы распростившись с Хантом, провела меня мимо нашей хозяйки Реджины и вывела в ночь.

— Господи, какой же ты сноб! — воскликнул я.

— Конечно, — сказала она. — Я не общалась бы с подобными людьми, живи они в Гранд-Рапидс.

32

Однако вечер на этом далеко не закончился.

— Этот человек, который разговаривал со мной под конец, — твой босс? — спросила Модена.

— Мы работаем вместе.

— Он не похож на фэбээровца.

— А он и не фэбээровец.

— Но ты же оттуда. Поэтому-то ты и со мной. Чтобы все выведать про Сэма Джанкану.

— Ты расстроена, потому что с выборами еще не ясно.

— Конечно, я расстроена. И пьяна. Но это ничего не меняет. Ты же хочешь побольше выведать про Джанкану.

— Вот уж совсем это меня не интересует. Сейчас все мои желания — курнуть марихуаны.

— Нет, — сказала она, — нет, пока все не прояснится с выборами. Заняться сейчас любовью было бы все равно что осквернить могилу.

— Похоже, ты это серьезно.

Она кивнула.

— Я ложусь спать, — объявил я.

— Нет, — сказала она, — ты останешься и будешь со мной следить за результатами.

— Что ж, — сказал я, — если не будем заниматься любовью, то я хотя бы покурю марихуану. Только так я готов наблюдать за ходом выборов.

— Не будем ссориться. Я тоже курну, но только для того, чтобы не отставать от тебя.

— Отлично, — сказал я, — но смотри не перевозбудись.

— Вот уж чего не будет, так не будет. А насчет Сэма Джанканы я тебе одно скажу: я не легла с ним в постель только из-за такого особого чувства.

— Может, опишешь мне свое особое чувство?

— Мне казалось, что, если я пойду на связь с Сэмом, Джек может проиграть выборы.

— И ты хочешь, чтобы я этому поверил?

— В серьезных делах люди должны держать обещания. А я говорила Джеку, что не стану спать с Сэмом.

— Неужели Джанкана так тебя привлекает?

— Конечно, привлекает. Это птица самого высокого полета.

В тот вечер мы поехали ко мне и накурились марихуаны. Около часу ночи аналитики ТВ сказали, что окончательные результаты выборов будут зависеть от хода голосования в Техасе, Пенсильвании, Мичигане и Иллинойсе. «Однако в данный момент, — произнес голос по телевизору, — похоже, что дело решит Иллинойс».

Модена глубокомысленно кивнула.

— Сэм сказал, что сделает Кеннеди победу.

— Я считал, что этим будет заниматься мэр Дэйли.

— Мэр Дэйли займется некоторыми районами Чикаго, а Сэм — всей остальной территорией. Негры, и итальянцы, и латиноамериканцы, и многие польские общины слушаются указаний людей Сэма. Вся западная сторона Чикаго в его руках.

— Это тебе Сэм сказал?

— Конечно, нет. Он со мной о таких вещах не говорит.

— Тогда откуда же ты это знаешь?

— Все это мне объяснил Уолтер. Уолтер работал в чикагском офисе «Истерн». Персонал авиалиний должен знать такие вещи, чтобы ладить с местными профсоюзами.

— Ты по-прежнему встречаешься с Уолтером?

— Нет, — ответила Модена, — с тех пор как я стала встречаться снова с Джеком.

— А в общем, это не имеет значения, — сказал я, — я знаю, что ты получаешь от меня куда больше, чем он когда-либо сможет тебе дать.

— Почему ты так в этом уверен?

— А зачем бы ты иначе стала терять на меня время?

— Потому что я пытаюсь решить, способна ли я на замужество, а ты мог бы оказаться вполне подходящей кандидатурой, если бы я решила осесть.

— А ты хочешь выйти замуж? — спросил я.

— Только не за тебя.

— Почему же?

— Если ты не самый бедный из моих знакомых, то уж, безусловно, самый тягомотный.

Мы оба расхохотались. Когда мы успокоились, я спросил:

— Ты в самом деле хочешь, чтобы Кеннеди победил?

— Конечно. Неужели ты думаешь, мне приятно считать себя любовницей провалившегося кандидата в президенты?

— А чем лучше быть куртизанкой короля?

— Что за глупости. Я вовсе не куртизанка.

Помнится, меня это почему-то развеселило.

— Как я подозреваю, ты действительно лелеешь надежду, что он разведется с женой и женится на тебе. Ты уже видишь себя Первой леди?

— Перестань безобразничать.

— Дело ведь может и до этого дойти. Первая леди или куртизанка.

— Я не заглядываю вперед.

— А ты и не можешь. Его жена беременна, и завтра они оба будут на телевидении.

— Я прежде не замечала, что ты такой жестокий.

— Это потому, что я вынужден любоваться твоим затылком, пока ты сидишь, уткнувшись в телевизор, и ждешь, когда другой мужчина появится на экране. Его и в комнате-то даже нет.

Голос телеаналитика произнес: «Похоже, что Техас склоняется в пользу Кеннеди. Возможно, решение баллотироваться с Линдоном Джонсоном дает свои плоды».

— Видишь, как мудро он поступил, — сказала Модена, — когда выбрал этого жуткого человека — Джонсона.

— Мне на это наплевать. Меня злит, что я вынужден смотреть на твой затылок. Я хочу еще курнуть марихуаны и потрахаться.

— Я немножко съехала с катушек, и виноват в этом ты.

— Это сказывается марихуана.

— Нет. Это потому, что сегодня творится история и я хочу быть частью ее. А не могу.

— Ни один из нас не играет в этом никакой роли, — сказал я.

— А я играю. Безусловно, играю… И перестань меня донимать.

— Послушай, ты что же, не знаешь, сколько подружек у Джека Кеннеди?

— Мне наплевать.

— Да у него по девочке в каждом порту.

— Откуда тебе это известно?

— Очевидно, известно. — Недавно Проститутка прислал мне список, составленный ФБР.

— Почему ты не говоришь мне, откуда ты это знаешь?

— Может, я видел парочку отчетов.

— И я там есть?

И она расхохоталась, увидев выражение моего лица, а я понял, что ее преданность Джону Фицджералду Кеннеди превратилась в ярость и теперь ей доставляла удовольствие мысль, что она стала предметом внимания незнакомцев, читавших о ее похождениях в отчетах. Мне пришло в голову, что она, наверное, не раздумывая раздевалась возле незашторенного окна.

— Не возражаешь, — перевела она разговор, — если мы обсудим Сэма? Он презабавный тип.

— Вот уж мне он никак не кажется забавным.

— Да нет, он именно такой. И под настроение так и сыплет непристойностями. Выходит презабавно.

— То есть?

— Дай-ка мне еще затянуться. — Она сунула в рот мою закрутку. — Любит поговорить о сексе. И, как и ты, хочет знать, насколько Джек силен в этом деле.

— И ты ему рассказывала?

— Соврала. Я изобразила Джека похожим на тебя, сказала, что он может быть очень внимательным.

— А на самом деле он не такой?

— Конечно, нет. Он слишком много работает и слишком устает. Джеку нужна женщина, которая всецело посвятила бы себя ему.

— В каком смысле?

— Ну, ты знаешь, в каком.

Я почувствовал, что действительно знаю.

— И что на это сказал Сэм? — спросил я.

Она перевела взгляд с телевизора на меня. В ее лице не было ни грана раскаяния, и в то же время она была необычайно хороша.

— Сэм сказал: «Детка, если я когда-нибудь приткнусь губами к твоему умм-умм, гарантирую, ты уже никогда не захочешь ничего другого».

— Ну ты меня и сразила. Сэм так сказал?

— Да, — подтвердила она.

— Тебя это соблазняет?

— Сэм хочет всю меня, до последней ложбинки. Разве такому можно отказать?

— А разве я не хочу всю тебя?

— Да, — сказала она, — хочешь. И вовсю стараешься получить. И в конце-то концов, почему бы не удовлетворить это твое желание?

И она рассмеялась не без горечи. Около трех часов ночи по телевидению объявили: «До сих пор не поступило никаких заявлений от Никсона. Однако Иллинойс явно встает на сторону Кеннеди, и, учитывая победу в Техасе плюс сообщения из Пенсильвании и Мичигана, похоже, что демократы выигрывают, это позволяет нам выйти из эфира с твердой уверенностью, что Джон Фицджералд Кеннеди победил на выборах».

Модена издала победный клич и выключила приемник.

— Я знаю, что он скажет утром, — наконец произнесла она.

— И что же он скажет?

— «Мы с супругой готовимся принять на себя обязанности новой администрации и пополнить семью ребенком».

— Откуда ты это знаешь? — спросил я.

— Может, он репетировал это со мной. Он ведь дьявол.

— Ну, все мы дьяволы.

Она наградила меня страстным долгим поцелуем, после чего мы занялись любовью, и я хотел ее всю, до последней ложбинки. В конце концов, почему бы и нет?

33

25 ноября 1960 года

Сын!

Я все откладывал писать тебе, но в штаб-квартире после выборов тихо — сидим и ждем, что будет с нами.

В День благодарения на меня напала хандра. Думал о Мэри, моей сладкой женушке-ките, которую навсегда потерял. Она собирается выйти замуж за маленького япошку-бизнесмена, у которого, по-видимому, столько золота, что можно было бы накрыть территорию штата Канзас, а я всего лишь бывший муж, один из двух выброшенных на берег китов, в высшей степени элегически настроенный. На прошлой неделе умер Кларк Гейбл, и я, к собственному удивлению, обнаружил, что всегда чувствовал большое сродство с этим человеком.

Теперь постарайся понять. Я, право же, совсем не знаю Кларка Гейбла, а прошлым летом даже завидовал ему. Вот ведь счастливчик: снимается с Мэрилин Монро. Знаешь, сын, если бы в нашей стране выбирали в президенты женщину, с которой ты больше всего на свете хотел бы провести ночь, разве эта юная леди не выиграла бы? Так вот да, я завидовал Гейблу. А теперь он мертв. Возможно, Мэрилин заставляла его старое сердце слишком часто взбираться в гору и падать с нее. И я обнаружил, что оплакиваю Гейбла, хотя ни хрена не знаю об этом малом. Но так или иначе, актеры завораживают меня. Их труд в определенном смысле близок нашему, и однако же они совсем на нас не похожи. Я не много общался с актерами, но обычно они разочаровывали меня. В них нет нашего стержня — целенаправленности. А не имея стержня, актер, пытаясь стать кем-то другим, вынужден за это расплачиваться. Во всяком случае, такова моя концепция. И все равно я любил этого малого, Гейбла. Трудно объяснить вам, циничной молодежи, какое мы, люди старшего поколения, чувствуем сродство с кинозвездами его уровня. Во время Второй мировой войны я иногда мысленно разговаривал с ним. Особенно после того, как мне удалось что-то провернуть. «А ты бы сумел провести так дело, Кларк?» — спрашивал я его. Кто знает, что порождает такие беседы? В любом случае все это глупости.

Подозреваю, что мое смятенное состояние ума все еще объясняется провалом в Лас-Вегасе 31 октября. На мне это тяжело сказалось. Три вопроса не дают мне покоя. Первый: произошло ли это по воле рока? Второй: не вставил ли Джанкана палки в колеса? И третий: ведает ли об этом ФБР? Ответов у нас нет, но мне, безусловно, приходится расплачиваться. Во-первых, рок. Мои коллеги могут теперь прийти к выводу, что Кэл Хаббард притягивает несчастье. Во-вторых, Кэл Хаббард поступил крайне непродуманно, остановив свой выбор на такой шпане, как Дж. Я склонен с этим согласиться, хотя я всего лишь унаследовал этого типа от Мэю, который отобрал его. Однако все «но» и все «тем не менее» в нашей работе отметаются. Просто прими на себя вину. Так оно быстрее и спокойнее.

Теперь самое худшее — третье. Что, если ФБР с самого начала следило за этим делом? Последний провал заморозил всю нашу деятельность.

В результате меня, несомненно, холодно принимают у Аллена, у Биссела и в окружении Бориса. Мы все понимаем, что, если случится худшее, выносить помои придется мне. Мы должны выгородить Аллена. Я не возражаю, и требовать такое от сотрудника разумно, но когда знаешь об этом заранее, все добрые чувства куда-то исчезают.

Дело не так скверно, чтобы я не сумел с этим справиться, но если, Рик, у мужчин существует климакс, то мне стоит обратиться к врачам. У меня ощущение, что надо мной навис рок, и это влияет на присущий мне оптимизм в выполнении смелых проектов.

Ну хватит, перейдем к более интересным материям. Несмотря на мою близость к вылету, до старика все же кое-что доходит. Аллен Даллес и наш новоизбранный президент Джон Ф. Кеннеди имели дружескую беседу в Палм-Бич 17 ноября. Хотя Майами находится всего в 60 милях оттуда, могу поспорить, что до тебя ничего не дошло, а мы тут кое-что услышали. Аллен вернулся без выигрыша. Насколько я слышал, Кеннеди высказал несколько сомнений по поводу предстоящего удара по Кубе и повел разговор о демобилизации Бригады. Аллен ответил, как голландский дядюшка: «Неужели, господин избранный президент, вы действительно готовы объявить этим достойным молодым кубинцам, что они должны быть распущены вопреки их воле? А ведь они просят, рискуя собственной жизнью, лишь о том, чтобы им дали возможность восстановить демократию в своей стране».

Кеннеди оказался на высоте. Он не захлопал крыльями. Выслушал Аллена и повторил свое. Сказал, что в принципе готов пойти на такое, но должен подчеркнуть: никаких следов участия Соединенных Штатов в этой акции не должно быть. Открыто агрессивные действия против Кубы могут вызвать угрозы со стороны Советов.

«Добавлю следующее, — сказал Кеннеди, — если наше вмешательство в дела Кубы станет известно, мы, конечно, обязаны будем одержать там победу».

«Всецело с этим согласен», — сказал Аллен.

«Ну а если, мистер Аллен, мы так уж хотим выиграть, — сказал Кеннеди, — зачем пускать в ход Бригаду? Если требуется масштабная военная операция, при чем тут ЦРУ?»

Этим он загнал Даллеса в угол. Так что Аллен вернулся от Кеннеди с весьма ограниченным «зеленым светом». Никакого явного американского вмешательства. Словом, высадка отложена на два-три месяца. Пока Кеннеди официально вступит в должность и его администрация начнет функционировать, уже настанет весна 1961 года.

А за это время в Бригаде может начаться брожение. Я бы назвал это бросанием монеты на счастье. Ведь если дисциплина в Бригаде не удержится, они могут перебить друг друга в Гватемале. Нам предстоят интересные времена.

Твой невезучий

34

СЕРИЯ: Джей/39,354,824

КАНАЛ СВЯЗИ: ЛИНИЯ УПЫРЬ-СПЕЦШУНТ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: УПЫРЬ-А

ОТПРАВИТЕЛЬ: ФИЛД, 20 ДЕКАБРЯ, 1960, 10.11

ТЕМА: БЕСПЕЧНЫЙ

С сожалением вынужден информировать, что Филд потерял доступ к СИНЕЙ БОРОДЕ. Катализом явились буддисты.

Сообщаю, что 19 декабря СИНЯЯ БОРОДА вернулась в «Фонтенбло» одна после посещения магазинов с РАПУНЦЕЛОМ. В вестибюле стояли двое мужчин в фетровых шляпах. Через минуту после того, как СИНЯЯ БОРОДА вошла в свой номер, ей позвонил портье. Ее хотят видеть мистер Макс и мистер Роуз. Они из ФБР. Она, конечно, может им не открывать, сказал клерк, но, возможно, не следует откладывать, потому что они вернутся.

Она согласилась встретиться с Маком и Роузом. Их интересуют, сообщили они ей, ее отношения с РАПУНЦЕЛОМ. Она утверждает, что не сказала им ничего. Позже в разговоре с Филдом сказала, что вопросы ей задавали «пренеприятные». К сожалению, эта история подогрела ее сомнения в отношении Филда. Она обвинила его в сговоре с Максом и Роузом. И заявила, что не желает его больше видеть.

Произошло это вчера вечером. По мнению Филда, их отношения закончились. Для прикрытия не осталось места.

Если новая ситуация продержится в таком виде весь будущий месяц, нужен завершающий отчет?

Проститутка едва ли удовлетворится таким сообщением, но его огорчение по поводу потери Синей Бороды перекроет досаду по поводу отсутствия подробностей.

Я бы мог сообщить ему куда больше. За тот час, что я провел с Моденой, все, что говорили Макс и Роуз, было повторено. Она позвонила мне в «Зенит» вскоре после того, как они ушли, и была очень спокойна, так спокойна, что я почувствовал, как под спокойствием нарастает ее истерия.

— У меня были визитеры. — сказала она, — и ты их, по всей вероятности, знаешь. Можешь приехать до того, как я напьюсь?

Как только я приехал, она принялась описывать мне встречу.

Первый заговорил Макс. Он был высокий и плотный.

— Вы Модена Мэрфи?

— Да.

— Вы в дружеских отношениях с Сэмом Джанканой?

— Кто это?

— Он также известен под именем Сэм Голд.

— Я его не знаю.

— А как насчет Сэма Флада?

Поскольку она ответила не сразу, он повторил:

— Как насчет Сэма Флада?

— Его я знаю.

— Это все тот же человек — Сэм Джанкана.

— Хорошо. Так в чем дело?

— Вам было бы интересно узнать, как Сэм Джанкана добывает средства к существованию?

— Я об этом понятия не имею.

— Он входит в десятку самых опасных разыскиваемых в Америке преступников.

— Так почему же вы его не задержите?

— Мы это и сделаем, — сказал фэбээровец по имени Роуз. Он был среднего роста, тощий, с острыми зубами. — Арестуем, как только будем к этому готовы. А пока нам нужна ваша помощь.

— Я не знаю ничего такого, что могло бы вам помочь, — сказала Модена. И увидела, как ехидно усмехнулся Макс.

— А вы принимаете подарки от Сэма? — спросил он.

— Если они к случаю и не слишком дорогие.

— А вы знаете, что у него в Лас-Вегасе есть пупсик?

— То есть?

— То есть девчонка, которая за свои услуги берет деньги, — сказал Макс. — Мистер Джанкана когда-нибудь давал вам зелененькие?

— Что-что?

— Деньги. Давал он вам деньги?

— Вы что, и меня считаете пупсиком?

— Разве не он платит за ваш номер в отеле?

— Не пора ли вам уйти?

— Только кивните, — сказал Роуз. — Вы не знакомы с Джонни Розелли, нет? А с Сантосом Траффиканте, нет? А с Тони Аккардо, известным также как Тони Тунец? Вы не встречали таких личностей, как Дрянцо, Колеса, Базука, Тони Титька?

— Не припомню. Я ведь многих встречаю.

— Никогда не встречали Тони Титьку? — переспросил Роуз. — Настоящий мужчина.

— Мне плевать, какой он. Я прошу вас уйти.

— А на что вы существуете? — спросил Макс.

— Я стюардесса.

Макс заглянул в бумажник.

— Вы платите за это жилье восемьсот долларов в месяц?

— Да.

— И мистер Джанкана никогда ничего вам не подбрасывал?

— Я уже два раза просила вас уйти.

— В этой комнате сейчас довольно много пакетов. Это подарки?

— Подарки на Рождество.

— От Джанканы?

— Два-три от него.

— Может, скажете мне, что он вам подарил?

— А вы, может, не станете лезть в чужие дела?

— Если получаете деньги или ценные подарки от Джанканы, который является преступником, это уже становится моим делом, — сказал Макс.

— Зачем такой женщине, как вы, которая, по вашим словам, сама себя содержит, связываться с грязным бандитом? — спросил Роуз.

— Я сейчас позвоню портье и попрошу местного охранника вышвырнуть вас вон.

Макс улыбнулся. И Роуз улыбнулся.

— Я попрошу их вывести вас из моего номера. Это же не ваш отель.

— Мы уходим, — сказал Макс, — но я гарантирую вам, мисс Мэрфи, что мы вернемся. А вы пока подумайте, какую дополнительную информацию могли бы нам дать.

— Да, — подтвердил Роуз, — вы нас еще увидите. — И улыбнулся. — Держитесь от греха подальше, Модена.

Как только они ушли, она позвонила Джанкане.

— Поостерегись, лапочка, — сказал Сэм, когда она стала ему все выкладывать, — телефончик у тебя может быть подпален.

— Ты можешь приехать? — спросила она.

— Это будет плохо для тебя.

— Сэм, что мне надо было им говорить?

— Ты все сказала правильно. Они хотели тебя подловить. На дохлую вонючую рыбу. Они не могут накласть, не пососав собственных ног. Они бы и задницу себе лизнули, если б смогли до нее добраться. Это на случай, если вы меня слушаете, мерзавцы!

— Сэм!

— Любимая, если эти сукины сыны снова заявятся, скажи им, что я добуду для Эдгара Гувера и Клайда Толсона места в первый ряд витрины универмага «Мейси». Идут большие перемены, вы, мешки с дерьмом! Модена, ты — королева и чиста как снег!

На этом он повесил трубку. Она сказала, что он говорил не столько для ушей ФБР, сколько для нее, но она никогда еще не слышала, чтобы он был так взволнован.

Окончив свой рассказ, она спросила:

— Ты из них?

— Из кого «из них»?

— Из компании Макса и Роуза?

— Я просто не могу поверить, что слышу от тебя такое.

— Ты с ними в сговоре. Я это знаю. В наших с тобой отношениях что-то всегда было не так.

— Если ты так считаешь, зачем же мне все это рассказывала?

— Потому что все их вопросы стучат в моей голове.

— Этому я могу поверить.

— А кроме того, они ведь все равно тебе доложат. — Она засмеялась. — Я точно знаю: ты из ФБР.

— Чем я могу убедить тебя, что это не так?

— В таком случае на кого ты работаешь? Скажи.

— Почему бы тебе не использовать свое воображение? Или его у тебя маловато?

Это была роковая фраза.

— Убирайся, — сказала она.

— Пожалуй, я так и поступлю.

— Я знала, что долго это не продлится, — сказала она, — но не знала, что конец так близок.

— Ну, ты сама нашла способ покончить со мной.

— Думаю, что да.

— И я так думаю.

К собственному удивлению, я был зол не меньше Модены.

— И не пытайся мне звонить, — сказала она.

— Едва ли я стану это делать.

— Господи, до чего же ты мне противен! Эдакий нудный петух.

Закрывая за собой дверь, я был странно спокоен. Я понятия не имел, увижу ли ее снова через день, через год или не увижу никогда, но в тот момент это не имело для меня значения. Со мной произошло то, что Киттредж называла «сменой караула». Если в нашей психике есть парламент, то он только что проголосовал против партии власти. Я считал, что мы с Моденой если и столкнемся, то не скоро. «Нудный петух» назвала она меня. Ее отец, наверно, был тем дурным колесом, которое потащило все в кювет.

35

Всю следующую неделю я страдал. Значительная часть меня не желала больше мириться ни с периодическими изменами, ни с ограниченным умом Модены, тем не менее тоска по ней нападала на меня в самое неожиданное время. Я уже больше не мог войти в ресторан рука об руку с этой красавицей.

Однако демаркационная линия все же существовала. Я не хотел, чтобы она дала о себе знать. Я даже устал гордиться тем, что она со мной, поскольку это вытесняло все остальное. Мне казалось важным снова посвятить себя работе. Ведь в ближайшие месяцы будет твориться история. Все сомнения на этот счет были отброшены телеграммой от Проститутки, которая пришла через две недели после моей телеграммы ему.

СЕРИЯ: 1/39,268,469

КАНАЛ СВЯЗИ: ЗЕНИТ — ОТКРЫТАЯ СВЯЗЬ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: РОБЕРТ ЧАРЛЗ

ОТПРАВИТЕЛЬ: ГЛОСТЕР, 3 ЯНВАРЯ, 1961, 10.23

ТЕМА: ЭФФЕКТИВНОСТЬ

Похоже, девушки говорят с подругами откровеннее, чем с приятелями. Вскоре увидимся.

В первой половине января пришло еще одно длинное письмо от моего отца. Я не мог не восхититься его способностью находить лекарства от подавленного состояния.

12 января 1961 года

Сын!

Берегись меланхолии, издавна присущей Хаббардам. Я был сильно потрясен, прочитав вчера, что 10 января умер Дэшилл Хэмметт [167]. Когда я открыл газету с этим известием, по радио играли эту жуткую новую песенку «Пошли твистовать». Я тотчас позвонил Лиллиан Хелман, чтобы выразить свое соболезнование, — мы не разговаривали с ней лет десять, но, по-моему, она была рада услышать мой голос. Не знаю, говорил ли я тебе, но Лиллиан тоже мой давний друг. Признаю всю странность нашей дружбы, но в те дни, когда мы выпивали с Хэмметтом, до Лиллиан дошел слух, что я из «шито-крыто». Это ее ничуть не смутило. Я не из тех, кто целуется, а потом болтает об этом, тем не менее скажу, что руки мисс Хелман так и тянулись к этому тогда молодому мясу и костям. Некоторые знакомые мне казановы называли это «зовом охотничьих рогов»: ищите добрую христианку. Передам-ка я тебе, сын, рецепт от испещренного боевыми шрамами отца: найди себе еврейскую девушку с сильным характером и ярко выраженными левацкими взглядами. Для таких, как я, лучше подобных дамочек ничего быть не может.

Я тебе рассказываю эти школьные истории, чтобы объяснить природу дружбы с Хэмметтом. Он знал о моем романе с Лиллиан. По-моему, даже одобрял его. Это был самый заядлый коммунист, какого мне пришлось видеть. Дело в том, что Лиллиан по-прежнему обожала Хэмметта, но он допился до того, что уже давно утратил всякую способность к супружеским отношениям. Ну и коль скоро должны были появиться другие мужчины, так как Лиллиан — женщина неуемных аппетитов (я называл ее Екатериной Великой, что ей очень нравилось), Дэш не возражал участвовать в отборе. Он был всецело за наш роман. Однако я никогда не обманывался. Любила-то она Дэшилла. Он был бессмертен. Не как Бог, а как высохший серебристый ангел, кусок дерева, выброшенный волной на берег вечности. Трудно поверить, что его нет с нами.

Я уважал его не только как писателя, но и как человека. Он никогда не пытался вытрясти из меня литературный материал. Думаю, он с почтением относился к тому, что мы работаем под колпаком. Такое у меня впечатление, что, выпивая со мной, он достаточно поднабрался сложностей нашей закодированной работы, так что, если бы захотел, вполне мог поместить меня в свою книгу. Классный был джентльмен, и вот его нет.

Как тебе известно из моего последнего письма, меня «посадили в холодильник». По-моему, самый большой холод был около 18 декабря. Это, безусловно, испортило мне все Рождество. Но, так или иначе, мы все находились под колпаком. Восемнадцатого декабря Даллес и его любимчик, заместитель генерального директора Кейбелл, пригласили Барнса, Биссела и меня, а также офицеров, руководящих проектом, для того, чтобы обсудить кубинскую ситуацию в свете прихода Кеннеди к власти. Аллен хотел просмотреть все наши просчеты и все, в чем мы были правы, с тем, чтобы подготовиться к критике.

Последовало немало весьма удручающих сообщений. Слишком много наших сетей пришлось сворачивать. И наши попытки парашютирования были отменены. Мы использовали бывших пилотов коммерческих авиалиний «Эр Кубана», а эти парни не умеют подвести самолет к нужной точке. Они так долго летали между Майами и Гаваной, ведя машины с помощью радара, что утратили способность точечной ориентировки. Всякий раз пролетали мимо цели. Собственно, единственное точное сбрасывание произошло в тот провальный раз, когда в дело вмешался его высочество генерал Кейбелл.

Мы переправляли оружие одной группе, и Кейбелл пожелал узнать, насколько загружен самолет. Ему ответили: на одну десятую вместимости. «Это расточительство! — воскликнул Кейбелл. — Как можно посылать самолет на девять десятых пустой! Загрузите его рисом и бобами. Наша кубинская команда наверняка сумеет это использовать».

Сбрасывание должно было произойти точно в указанном месте. И получателей было слишком мало, чтобы принять груз.

«Я не желаю об этом слышать, — заявил Кейбелл. — Предупредите их заранее».

Давид Филлипс, один из наших латиноамериканских сотрудников, сказал Кейбеллу: «Генерал, я провел четыре из последних шести лет на Кубе. Рис и бобы там национальная еда. И уверяю вас, недостатка в них нет».

Кейбелл ответил: «Когда-нибудь слышал о Комиссии по ассигнованиям? Я не собираюсь отправляться в Капитолий и объяснять какому-то конгрессмену, почему мы послали самолет на девять десятых пустой. Так что загрузите рис и бобы».

Это была та единственная ночь, сын, когда наш самолет прилетел точно к цели. По радио пришло сообщение, свидетельствовавшее о таком возмущении, что оно даже было составлено по-английски: СУКИН ТЫ СЫН, НАС ЧУТЬ НЕ УБИЛО МЕШКАМИ С РИСОМ. ВЫ ТАМ ЧТО, РЕХНУЛИСЬ?

Мы все постарались, чтобы Аллен Даллес получил копию. Он вынужден держать Кейбелла в качестве своего Номера Два, так как это четырехзвездный генерал военно-воздушных сил, и Пентагон поэтому меньше к нам придирается. В приличном обществе генерала теперь называют не иначе как Рисово-Бобовый Кейбелл.

Подбавить еще дурных новостей? Морские операции проходят не менее ужасно. Береговая охрана Кастро может похвастаться высоким процентом попадания. Похоже, что их разведка заранее знает многие места нашей высадки на Кубе. Я пытаюсь добыть плавучую базу, которая могла бы оперировать в трех милях от кубинских территориальных вод. Мы могли бы оборудовать ее радаром. И тогда можно было бы посылать маленькие суденышки на берег, когда радар показывал бы, что он чист. Проблема состоит в том, чтобы быстро подготовить такое большое судно.

Теперь о первостепенных новостях. Решено, что основные силы вторжения, к твоему сведению — а я сообщаю это тебе под строжайшей тайной, — решено высадить в Тринидаде. Этот маленький городок находится на южном побережье, между Сьенфуэгосом и Сьего-де-Авила. Идеальное местоположение. Неподалеку есть горы, где можно укрыться, если дела пойдут плохо, и в то же время достаточно близко находятся две провинциальные столицы, которые при удаче можно захватить в первые два дня. Главное же: Куба в этом месте узкая, не больше семидесяти миль в ширину. Мы могли бы довольно быстро перерезать страну пополам.

Еще немножко сплетен, которые не следует повторять. В глубоком тайнике у нас запрятана одна штука. Она называется ЗедР/ОРУЖИЕ, и мне жаль, что мы не имели ее до того, как приступить к выполнению проектов Мэю. Биссел попросил Хелмса запустить это в производство, и Хелмс тотчас обратился за консультацией к твоему крестному. Кого же сэр Хью назначил отвечать за новое оружие, как не Билла Харви! Поразительно, принимая во внимание их давнюю вражду.

На данный момент кончаю. У меня сегодня выдался свободный вечер, которого я очень ждал, так что вернусь к продолжению письма завтра.

Пятница, тринадцатое

Отличный был вчера вечер. Аллену пришло в голову — Господи, до чего же я люблю этого человека, когда он в ударе, — пригласить всех новых «шишек» Кеннеди и ряд наших людей на вечер в клуб «Алиби». Он хотел убедить новую верхушку в Вашингтоне дать «зеленый свет» Кубинской операции, и, по-моему, нам это удалось. Должен сказать, клуб «Алиби» был идеальным местом для такой встречи, такой же древний, как клуб «Сомерсет» в Бостоне. В рамках на стенах висели старые меню, и мартини было отличное. Это расслабило молодую кеннедиевскую поросль, а двое-трое из них были совсем молоденькие. И, должен сказать, на редкость смекалистые, с необычайно развитым чутьем на то, откуда можно получить информацию. Смекалистые молодые джентльмены из высших слоев юриспруденции, но с хорошо развитым инстинктом. С другой стороны, они еще, безусловно, не научились плавать. При всем моем уважении к древней крови, текущей в жилах твоей матери, они напомнили мне членов содружества «Фи Бета Каппа» (еврейского), пришедших на выпускной вечер.

Был там и контингент последователей Кеннеди — ирландского мафиози, не менее подозрительных, чем монахи ФБР, крепких как кремень и готовых в любой момент применить оружие. Однако и они достаточно невежественны и еще плохо плавают. Словом, этот междусобойчик был хорошей идеей. Биссел выступил с отличной речью в своем позолоченном архиепископском стиле. Изобразил из себя шута шутов. Вытянул свой длинный палец, ткнул себя в грудь и сказал: «Смотрите хорошенько на меня. Я тот, кто в этой организации пожирает акул». Это произвело свое впечатление. Почтенный священнослужитель кощунствует. А тем самым мы всего-навсего хотели сказать: «Вы только дайте нам задание, братцы, и мы его выполним. Мы не боимся ответственности. Мы идем на большой риск. Хотите сдвинуть горы — позовите нас». Так и видно было, как люди Кеннеди проникаются достоинствами Биссела: школа Гротон, Йельский университет, доктор экономики и пожиратель акул. Ой, он ведь даже преподавал в Массачусетском технологическом институте!

Должен сказать, мы их накормили неплохими россказнями. Как украсть страну вроде Гватемалы с помощью трехсот человек. Принадлежность к плащу и шпаге должна считаться второй древнейшей профессией, сказал им Аллен. Вообще в ходе вечера было произнесено много первоклассных тостов. Затем Аллен обратился ко мне. Черт бы его побрал, очки его так и сверкали, когда он недвусмысленно призвал меня рассказать о моих похождениях с секретаршами. В 1947 году, в случае если ты этого не знаешь, я сумел собрать кучу информации о планах кабинета министров Трумэна, так как сумел узнать (в библейском смысле слова) нескольких девушек из высокой канцелярии. Вчера, начиная свой рассказ, я предупредил: «Конечно, мы такого теперь не практикуем». Людям Кеннеди это очень понравилось. Мне кажется, Аллен хотел дать понять, что мы — самая подходящая организация для «чертика из табакерки», нашего импульсивного, только что избранного президента.

Однако он решил не застревать в департаменте легенд в качестве еще одного каскадера и перешел к достаточно остроумному описанию того, какие интересные перспективы открываются для содружества Белого дома и ЦРУ, поскольку все мы являемся поклонниками творчества Иэна Флеминга. Высоко поднял бокал и предложил выпить за доброго старого Иэна Флеминга. Кто-то все же пробормотал: «Его романы — такая дрянь!» (мне так и показалось, что обладателем этого молодого голоса был ты), и я добавил: «Иэн Флеминг — живописатель нашей эпохи» При этом наша команда во главе с Даллесом — Биссел, Монтегю, Барнс, Хелмс и я — подумали об игрушках, похожих на те, какие описывает Флеминг и которые вышли из стен нашей Технической службы, вроде депиляционного средства, удалившего бороду Фиделя в 1959 году, когда он приезжал в ООН. В плане эффективности это был чистой воды треп выпускника Дартмута, но кое-кто из наших знал, что я претендую на большее, а потому можно было и похохотать. Главное: мы внушили им некоторые идеи. Они поняли, что мы — обезьяны, умеющие делать в своей клетке не меньше трюков, чем они. Мы дали им понять, что, если они хотят получить быстрый ответ на сложный вопрос, обращаться надо в ЦРУ. А не — повторяю — в Госдеп.

По мере того как шел вечер, лицо у Дина Раска вытягивалось все больше и больше. По-моему, он первым почувствовал, какое великолепное театральное представление может поставить Аллен на тему «Давайте заводить новых друзей в переходный период». У Раска вид человека, страдающего запорами. Наверно, тратит добрых полчаса каждое утро, чтобы освободиться.

Словом, сейчас я опять в деле. А это и необходимо для поднятия духа.

Твой добрый батюшка, крупно везучий

P.S. Покончив с самовосхвалениями, не могу не упомянуть, что меня беспокоит РЕЗЕРВИСТ. БОНАНЦА должен был выследить движение денег, которые наверняка оставил РЕЗЕРВИСТ в банках Майами, если он подкуплен, как я подозреваю.

36

В Монтевидео, после того как Киттредж прекратила со мной переписку, я чаще встречался с Хантом и теперь, лишившись Модены, взял за обыкновение раза два в неделю ужинать с ним. История повторялась. Настроение Ховарда было близко к моему. Дороти находилась в Вашингтоне, каждый вечер звонила по телефону и говорила преимущественно о матери, которая лежала в больнице с неизлечимым раком. В дополнение ко всему светская жизнь Ховарда, которая имела для него такое значение, еле теплилась. Имя его еще продолжало мелькать в светской хронике, описывающей приемы в Палм-Бич, но он уже не въезжал в смокинге в распахнутые ворота — королевские пальмы и деревья поинсиана, украшающие большие поместья; выложенные кафелем бассейны, каменные вазы и балюстрады дворцов Палм-Бич отошли для него в прошлое, — он больше не бродил по дорожкам среди жасминов и бугенвиллей и не танцевал лихо на мраморных полах. Он больше не сидел днем в «Хай-эли», глядя на розовых фламинго, вышагивающих по зеленой лужайке, — нет, Ховард сидел за рабочим столом в Майами, и запахи олеандров и азалий не достигали закутков «Зенита». Ховард находился на той стадии своей карьеры, когда успех мог поднять его до генеральского звания, а провал — положить конец всем его амбициям.

Ховард, безусловно, не давал себе роздыху. По своим политическим взглядам, как он выражался, Ховард был «правее Ричарда Никсона», тем не менее не вступал в полемику с кубинцами, чьи взгляды были левее его. Когда Барбаро или Аранхо спрашивали, какую идеологическую позицию он занимает, Ховард отвечал: «Это не имеет значения, я здесь, чтобы смазывать колеса механизма».

И он выполнял свои обязанности не за страх, а за совесть. Хотя Мануэль Артиме был единственным членом фронта, с которым Хант был близок по своим философским взглядам, тем не менее он все делал, чтобы фронт не распался. Наблюдая Ханта в деле, я понял, что политикой движет не идеология, а чувство собственности. Фронт был в кармане у Ханта, и я вскоре обнаружил, что это имеет решающее значение.

Обнаружил я также, что не только научился терпеть Тото Барбаро, но готов его защищать. Следует сказать, мне не требовалось подсказки отца, чтобы нацелить Шеви Фуэртеса на проверку банковских счетов Барбаро, и это принесло свои результаты. Шеви удалось выследить большие перемещения денег по банковским счетам Барбаро, и инстинкт не подвел Кэла: след поступлений и снятия денег со счетов стал указывать на майамскую лотерею, выигрышный номер в которой совпадал с котировкой кубинского песо. Среди эмигрантского сообщества преобладал слух, что эти цифры определяются в Гаване, с тем чтобы Траффиканте, заправлявший лотереей, мог заранее знать выигрышные номера, — недаром часть его доходов шла на оплату флоридских операций кубинской разведки. Если этот слух верен, то Траффиканте является не только важнейшим рычагом ЦРУ в предполагаемом убийстве Фиделя Кастро, но, возможно, и важнейшим агентом Кастро в Америке. Тото, в свою очередь, возможно, служит у Траффиканте кассиром, выплачивающим деньги кубинской разведке в Майами. И чем больше он требовал денег для освобождения Кубы, тем больше он работал на Кастро.

Вооружившись такими доводами, которых было больше, чем требовалось, чтобы открыть дело, я позвонил Кэлу по непрослушиваемому телефону. Он отослал меня к Ханту.

— Я бы мог вмешаться сверху, — сказал Кэл, — но не стану. Не в этом случае. Ховард удерживает в руках немыслимую ситуацию, и я не хочу с треском вламываться. Отнеси ему свои открытия.

Хант же, к моему удивлению, не проявил особого интереса. Сказал, что изучит отчет о передвижении денег по банковским счетам Барбаро. Ничего от него не услышав в течение нескольких дней, я решил поднажать, но он был уклончив.

— Я не уверен, что у нас достаточно данных, чтобы повесить этого типа, — сказал он наконец.

— А Берни Баркер согласен с вами? Он говорил, что Тото — такое дерьмо.

— Есть заметная разница между дерьмом и двойным агентом.

Фуэртес не удивился тому, что Хант никак не реагирует.

— Начинается следующий акт, — сказал он. — Не желая обвинений в том, что эмигранты, которые сменят Кастро, как-то связаны с Батистой, ваш новый президент Кеннеди будет настаивать на включении в игру новых левых групп. Это комедия. Барбаро, абсолютно коррумпированный политик, одно время изображал из себя левое крыло вашего фронта. А теперь, когда Кеннеди привел с собой столь серьезные фигуры, как Мануэль Рэй, который намного левее Барбаро, Тото становится новым центром. А центр коалиции убрать нельзя. Вы думаете, без Барбаро Мануэль Артиме сможет разговаривать с Мануэлем Рэем? Нет. Значит, Тото необходим. Он может обмениваться рукопожатиями с Мануэлем слева и разговаривать с Мануэлем справа.

— А что, если Барбаро работает на Кастро? — сказал я.

— Тото не сможет функционировать, если у него не будет пальца в каждой дырке. Конечно, пальцы у Тото грязные, но он видит лишь воображаемое. — Фуэртес посмотрел тут на меня с великой неприязнью и добавил: — Это характерно для всех в нашем деле.

Я подумал было написать анонимное письмо Марио Гарсии Коли и разоблачить Барбаро в качестве двойного агента. Вскоре я, однако, услышал, опять-таки через Фуэртеса, что Траффиканте, заводила всех интриг, поддерживает тесный контакт и с Коли. Как же в таком случае Коли и Масферрер смогут решать, уничтожать Тото или вести с ним дела? Спекулянты, убийцы, патриоты, перевертыши, информаторы, торговцы наркотиками и двойные агенты — все варились в одном и том же супе, и я снова впал в уныние, не понимая, сумею ли я иметь дело с такими людьми.

А тут еще пришло известие из ТРАКСА, что в Бригаде начались волнения. Пепе Сан-Роман, командир Бригады, окончил Кубинскую военную академию при Батисте, а потом служил с отличием в армии США. По-видимому, потому в Эпицентре и выбрали его на этот пост. Однако люди, служившие под ружьем при Батисте, едва ли могли пользоваться доверием у людей, сражавшихся вместе с Кастро в Сьерра-Маэстре, и ни те ни другие не ладили с более молодыми бойцами. При наличии таких фракций в Бригаде началась смута, военная подготовка прекратилась. Пепе Сан-Роман подал в отставку. Не может он, сказал Пепе, вести в бой людей, которые не доверяют ему. Однако американский офицер связи, находившийся при Бригаде, восстановил Пепе в прежней должности. Тогда забастовавшие солдаты пригрозили восстать. Шестьдесят человек уволили из рядов, после чего снова началась военная подготовка. Остальные недовольные согласны были вернуться к исполнению своих обязанностей, только если Фаустино Барбаро разрешат посетить лагерь. Я начал понимать, почему отец не спешил избавиться от Барбаро.

Соответственно давно поданная просьба фронта навестить ТРАКС была удовлетворена. Артиме полетит туда вместе с Барбаро. Их будет сопровождать Хант; послали и меня — «по приказу ГАЛИФАКСА», — сказал Хант.

— Что ж, — заметил я Ханту, — немножко умения и протекции могут далеко продвинуть.

По-моему, ему это понравилось. А я не скрывал волнения. К черту протекцию. Это был первый серьезный выезд, который я совершил по линии управления, и произошло это в самое подходящее время, позволив мне оценить положительные стороны существования без женщины. Если бы я по-прежнему встречался с Моденой, мои лживые объяснения вызвали бы у нее недоверие, а я страдал бы от того, что нахожусь в таком месте, откуда не могу ей позвонить. Теперь же я мог спокойно упаковать вещевой мешок, купить средство от москитов, взять пару ботинок для джунглей и двинуться в путь.

37

ТОЛЬКО ДЛЯ ГАЛИФАКСА

Гватемала

ТРАКС, 17 февраля 1961 года

Завтра на заре из Феталюле, что в двадцати пяти километрах отсюда, вылетает почтовый самолет, и нас заверили, что диппочта поступит в Эпицентр в течение сорока восьми часов. У меня, однако, такое чувство, будто я нахожусь на другой планете. ТРАКС (который кубинцы называют несколько более дружелюбно — Vaquero[168]) стоит на расчищенной среди джунглей площадке, почва здесь вулканическая, и, когда идет дождь — а он идет здесь все время, — кажется, что ты сидишь в густом фасолевом супе. В кубинских болотах едва ли хуже. Не стану больше распространяться по поводу окружающих нас джунглей — скажу лишь, что это совсем не похоже на Новую Англию осенней порой.

Мы вылетели из Опа-Локки на грузовом самолете «С-46». Полет проходил вслепую. Я знаю, что ты не раз так летал, а я летел впервые, когда при взлете не вспыхивают огни на крыльях или — что еще важнее — нет огней на взлетной полосе, и, рискуя вывести тебя из терпения, скажу, что чувствовал я себя словно в животе кита. Самолет был набит до предела разными разностями, и Хант, Артиме, Барбаро и я вынуждены были завернуться в одеяла из-за царившего в неотапливаемом отсеке холода и спать прямо на картонных ящиках, стоявших между тяжелым оборудованием. Время от времени благодаря любезности пилота и второго пилота нам давали кофе и сандвичи.

Даже среди ночи Барбаро не оставлял нас в покое. Я видел этого человека в разном состоянии нервозности, но ни разу в столь сильном, как последние несколько дней. Иногда я думаю, что споры действуют на него подобно нитроглицерину, который он принимает, и расширяют артерии. Всю ночь он то и дело восклицал, что волнения в ТРАКСЕ вызваны запретом на его поездки в Гватемалу и что сейчас его миссия — очистить ТРАКС от сторонников Батисты.

Слушать Тото, оседлавшего своего конька и без конца твердившего: «Дайте мне денег, и я завоюю Кубу», было, безусловно, малоинтересно, но тут проявился дар Ханта-наездника. Он просто увел старого мерина с тропы, время от времени вставляя какой-нибудь довод, чтобы у Тото создалось впечатление, что его слушают. Я попытался заснуть, но был в такой ярости, что не смог. Лишь мое уважение к тебе и к Ханту помешало мне крикнуть: «Ах ты, старая фальшивка! Выкормыш Траффиканте!»

Мы прилетели в Гватемала-Сити на заре и, позавтракав, перенесли все привезенное в «Аэро коммандер», личный самолет президента Гватемалы.

Вот тут я увидел страну. Мы летели невероятно низко над джунглями, раскинувшимися между большими, покрытыми пеплом кратерами потухших вулканов. Ваш гид-рассказчик признается, что никогда не видел такой по-настоящему изумрудной зелени, как в джунглях, а посадка на земляной площадке, расчищенной на склоне горы, привела бы в восторг каскадера. Мы остановились в десяти футах от стены джунглей. Страха я не чувствовал. Я ведь сын Кэла Хаббарда.

Здесь такая глубинка, что трудно себе представить, как могут какие-либо вести поступать отсюда. Мы отправились в Vaquero на джипе, преодолев подъем в несколько тысяч футов, причем грунтовая дорога во многих местах была не шире нашего автомобиля, и, глядя вниз с отвесной скалы, мы видели посадочную площадку, где приземлился самолет. Невольно начинаешь думать о почетных, хотя и весьма тайных похоронах, которые устроит тебе управление.

Как я узнал в течение следующих двух дней, сначала надо было построить лагерь, а уже потом начинать тренировки, и впервые бойцы Бригады работали плотниками, прокладывали дороги, осушали болота, заливали их цементом и строили электростанцию, все время вырубая новые и новые акры джунглей. Естественно, флора и фауна отреагировали с возмущением. Появились уйма ядовитых змей и полчища скорпионов. Никто не решался лечь спать, предварительно не вывернув наизнанку спальный мешок. Клещи были величиной с желудь. Если уж кубинцы жалуются на засилье насекомых, надо понимать, что ты приехал в ад.

По счастью, нас поместили в Гельвеции — господском доме на кофейной плантации, который служит базой для ТРАКСА и сравнительно отвечает цивилизованным нормам. Спим мы в пристройке с жестяной крышей и верандой со всех четырех сторон. Над моей раскладушкой из любезности натянута москитная сетка, а в окнах видны акры плодородных земель, принадлежащих нашему хозяину Роберто Алехосу. На расчищенных холмах и долинах в шахматном порядке выстроились кусты кофе — не знаю, называть ли их кустами или низкорослыми деревьями. А с другой стороны — возвышенность, там стоят бараки, столовые и разбит плац, где на флагштоке развевается кубинский флаг с белой звездой на красном, белом и синем поле.

Как только мы вымылись и собрались в гостиной, Тото — можете не сомневаться — принялся критиковать Пепе Сан-Романа и Тони Оливу за руководство Бригадой. Оба тотчас покинули помещение: не те люди, с которыми можно шутки шутить. Я, как, по-моему, и ты, питаю смешанные чувства к военным, но эти два джентльмена произвели на меня впечатление. Сан-Роман — тонкий, стройный, со злым лицом, абсолютный фанатик. Ни грамма лишнего веса. Если понадобится, готов безоговорочно умереть за свое дело. Человек без юмора, преисполненный кубинской гордыни, которой, кажется, у них еще больше, чем у испанцев; Олива — негр, сражался на стороне Кастро, а потом разошелся с ним. Он показался мне более сложным, чем Сан-Роман, но таким же преданным делу и, пожалуй, даже более бескомпромиссным. Ты скажешь, что я много успел заметить за один быстрый взгляд, но, уверяю тебя, все мы были достаточно накалены и, обмениваясь рукопожатиями, уже давали оценку друг другу. Так или иначе, уход Сан-Романа и Оливы вызвал перепалку между Хантом и прикомандированным к Бригаде американским полковником Фрэнком, здоровенным быком — офицером морской пехоты, получившим медали за Иводжиму, — такой способен вытащить из грязи джип, приподняв его за задний бампер. Однако личное дело полковника вполне может фатально покоиться в верхнем ящике стола. Недавно он послал двенадцать «смутьянов» из Бригады на каноэ по тропической реке в совершенно недоступное место, именуемое «лагерем реиндоктринации», и, похоже, ни минуты не думал о том, как это может задеть национальную гордость остальных офицеров Бригады. Они, естественно, сами хотят наводить дисциплину в своих рядах, а не отдавать это в руки американцев. Полковник Фрэнк отвел нас с Ховардом в сторону и принялся нам выговаривать: «Чем вы, дурные головы, думали, когда везли сюда Барбаро? Если вы тотчас не уберете отсюда этого сукина сына, в Бригаде произойдет взрыв».

Ховард занял твердую позицию. Это было нелегко. Физически он не под пару полковнику, а это, что бы ты ни говорил, всегда имеет значение.

«Я справлюсь с Тото Барбаро, — сказал Ховард достаточно твердым (учитывая обстоятельства) голосом, — если вы успокоите Сан-Романа и Оливу».

Они уперлись взглядом друг в друга — кто кого пересмотрит, наконец Фрэнк произнес: «Позаботьтесь о своих», — и затопал прочь.

Барбаро держался в рамках, выступая перед бойцами, но сказал, что с его стороны было бы нечестно и безответственно делать вид, будто он приехал просто так, а он приехал сделать серьезное заявление: что бы ни говорили бойцам другие (при этом он бросил гневный взгляд в сторону Артиме), будущее правительство Кубы составит фронт. Таким образом, Бригада не должна принимать никаких ключевых решений по кардинальным вопросам без предварительного согласования с фронтом.

Бойцы стояли «вольно» — я насчитал свыше шестисот человек. Пожалуй, треть из них приветствовала Барбаро, та треть стала, как принято на Кубе, кудахтать, рычать и вопить как попугаи. Самым неприятным в плане морального состояния Бригады было то, что «середняки» стояли молча, с отнюдь не довольным видом.

В этот момент я понял, на что способен Хант. Он стоял рядом со мной, бледный, как ледышка. «Я заставлю этого сукина сына замолчать», — сказал он.

Когда все мы снова собрались в гостиной Гельвеции, Сан-Роман выступил с ультиматумом. Если Барбаро открыто не поддержит его перед бойцами, он подаст в отставку.

«Тото, — сказал Ховард, — пройдем ко мне в комнату. Я хочу поговорить с тобой кое о чем».

То, что произошло, было названо «Чудом Гельвеции». Когда они вновь появились, Ховард был по-прежнему бледен, но, безусловно, тверд. А у Барбаро вид был понурый. Он обратился к нам — Сан-Роману, Оливе, Алехосу, Артиме, полковнику Фрэнку, Ховарду и ко мне — с длинной и витиеватой речью, в которой заявил, что убедился в необходимости хорошенько и тщательно изучить здесь ситуацию, прежде чем составлять план действий. Сегодня днем и завтра утром он проинспектирует маневры в поле.

Его речь звучала так, словно он уже решил, что скажет завтра бойцам. Ховард намекнул нам, что пригрозил Тото изобразить его свихнувшимся и отправить назад в Майами, если он не будет считаться с нашим мнением и сотрудничать с остальными, но в это трудно поверить. Случись такое, фронт был бы разорван на части. Можешь это отрицать, если угодно, но, по-моему, я теперь знаю, почему ни ты, ни Ховард не реагировали на мои открытия по поводу лотереи Траффиканте и связи Барбаро с ним. Нет смысла выкладывать козырную карту, пока не ясно, что игра может быть выиграна. У меня такое чувство, что я получил бесценный урок.

Остальная часть дня прошла неинтересно. Мы имели возможность наблюдать, как лихо бойцы ведут огонь из стрелкового оружия, тяжелых и легких пулеметов, а также мортир и пушек. Я не отрывал глаз от Барбаро. А он всячески демонстрировал веселое настроение. К примеру, пришел в невероятное возбуждение, когда ему предложили выстрелить из 50-миллиметрового пулемета, и хохотал до упаду, когда механизм заело. Он пробовал все снаряжение на вес, надел даже шлем одного из бойцов, вскинул на плечо ружье, бросил парочку гранат со снятым взрывателем, затем и боевую, а потом весело пожаловался, что вывихнул плечо. Я понял, что все это — игра, так изображает радость человек, вышедший на пенсию. А Ховард одобрительно кивал и снимал на пленку руководство, бойцов, местность, попыхивая неизменной хантовской трубкой и улыбаясь, как подобает фотографу.

На следующее утро к бойцам обратились Артиме и Барбаро. Артиме выражался на языке космической поэзии, безусловно, царапавшем наше ухо северян. Он раскручивал каждую тему, как партнер даму в танце. «По воле небес мы собрались здесь, далеко от дома… Господь пожелал, чтобы мы потели и жили в страхе, и, преодолев этот страх, наслаждались братством, пока флаг нашей Бригады не вернется на Кубу, не будет снова водружен в Гаване, столице страны, где кубинцы снова смогут любить друг друга». Такие глаголы, как vencer, triunfar и imperar[169], преобладали в его речи. «Мы победим, мы восторжествуем, мы их одолеем. Мы не можем проиграть в этой войне против коммунистов со стальными сердцами, но если предопределения благостного Господа нашего более сложны, чем нам это представляется, даже если все мы будем перебиты при высадке… — Тут вся Бригада ахнула, завибрировав при мысли, что можно умереть такими молодыми, тем не менее вырвавшийся из груди бойцов вскрик был полон экстаза, словно небеса разверзнутся перед ними, когда они упадут на землю. — …Даже если все мы погибнем, ни один из нас не погибнет зря. Ибо за нашей спиной стоят американцы, это гордая нация, и они никогда не смирятся с поражением, они пойдут следом за нами, волна за волной».

И волна за волной покатились восторженные аплодисменты Артиме. Он весьма своеобразный лидер. Невероятно обаятелен, когда говорит, а умолкнет — и становится обычным, хорошо воспитанным человеком. В нем, безусловно, сидят две личности, и тот, что помоложе, — совсем молоденький и далеко не уверенный в себе. Это становится заметно, когда Артиме вынужден говорить заведомую ерунду, как, например, когда он в высокопарных выражениях представлял Барбаро: «Без этого человека история Кубы в последние двадцать лет была бы совсем другой». Тото не успел произнести еще и слова, а бойцы, должно быть, почувствовав, что устанавливается некое перемирие, замяукали и зааплодировали, и когда Барбаро заявил, что увозит в Майами самое высокое мнение о Бригаде, — мнение, сказал он, которое позволит эмигрантскому сообществу в Майами гордиться своими героями, его слова были встречены аплодисментами вперемежку с насмешками. Такое было впечатление, будто люди, поддерживавшие его вчера, обратились против него, тогда как все сторонники Сан-Романа и Оливы заглушили возмущенное мычание аплодисментами.

Тото закончил свою речь гимном дисциплине, жертвенности и грядущей победе. «О героизме вашей Бригады будут слагаться легенды». И знаешь, мне стало грустно. Красноречие так успокаивает, если поддаться его обаянию. Мы, безусловно, уедем завтра утром из ТРАКСА под общим впечатлением, разделяемым Сан-Романом, Артиме, Алехосом и даже полковником Фрэнком, что наша поездка была успешной.

По-моему, так оно и было. В наш последний вечер я посетил бараки и имел возможность побеседовать с людьми и их послушать, и у меня сложилось впечатление, что бойцы вооружены для борьбы и готовы положить в боях жизнь. Я бы сказал даже, что у них религиозно-фанатическое отношение к своим идеалам. Едва ли я сумею передать, с каким внутренним убеждением они говорят о своей готовности отдать все — да, именно все. Не могу сказать, что это не тронуло меня. Надеюсь, эти строки дают тебе представление о ситуации в ТРАКСЕ.

А хотелось-то мне послать нечто более экстравагантное. В тот последний вечер, уединившись с завербованными мной кубинцами, я чувствовал, как меня затопляет их готовность умереть. Сидя среди них, я ощущал священную, даже пробегающую холодком по спине экзальтацию, словно вдруг услышал среди этих гор и долин звуки цимбал и пение, и почувствовал свое сродство с Кэлом, потому что знал — хотя и не мог бы сказать, каким образом, — что такие звуки слышат те, кто посвятил себя войне. В ту ночь, засыпая под грохот дождя в джунглях, я думал: слышали ли крестоносцы и завоеватели Кортеса это слабое, прекрасное и зловещее эхо, звучала ли эта музыка в ушах австралийцев, выскакивавших из траншей в Галлиполи, и в ушах солдат Красной Армии, шедших в бой против белогвардейцев? И слышали ли белогвардейцы пение той же сирены на скале, сражаясь с красными? Мой отец наверняка слышал эти звуки, опускаясь на парашюте на чужую землю.

И тут я понял, что, будь я в составе Бригады, я был бы готов пойти с ними в ад. Я понял ненависть, какую они питали к Кастро. Ненависть к Кастро была близка к экзальтации, которой иначе не достичь, и я, волнуясь, подумал о том, что ждет нашу Бригаду. Меня угнетало сознание, какой малой силой будет завоевываться Куба, и мне захотелось с такой силой возненавидеть Кастро, чтобы моя ненависть приумножила их усилия.

38

Я не слишком страдал, потеряв Модену, но бывает, что рана не болит от шока, полученного от удара ножом. А вот когда я вернулся из Гватемалы, мне стало хуже. И вскоре я позвонил в «Фонтенбло». Я решил, что не буду разговаривать с Моденой, но по крайней мере выясню, в Майами ли она. Портье сообщил мне, что базу «Истерн» перевели в Вашингтон. Я хочу знать адрес? Я сказал, что нет. Эти слова мне было нелегко произнести, словно мы заново расставались. А нас с Ховардом ждали новые осложнения с фронтом. Предложение объединить фронт с силами Мануэля Рэя вызвали раскол. Половина эмигрантов в Майами, похоже, верят, что Рэй является агентом Кастро.

С другой стороны, Рэй утверждает, что располагает самой разветвленной подпольной сетью в Гаване и имеет могущественных друзей. Президент Венесуэлы Бетанкур и Муньос-Марин из Пуэрто-Рико хорошо расположены к нему, а они, судя по слухам, имеют влияние на некоторых членов администрации Кеннеди.

Я сочувствовал Ханту. Он так много работал. Так старался сделать более приемлемой политическую программу кубинцев, чьи политические лозунги с трудом выносил. А сейчас все указывало на то, что ему придется смириться и сотрудничать с кубинцем, которого он считал двоюродным братом большевиков.

— Ты только посмотри на политическую программу Рэя, — сказал мне Хант. — Сохранить национализацию банков и предприятий коммунального обслуживания, сохранить государственное здравоохранение, не возвращать конфискованную собственность. Поддерживать тесные отношения с коммунистическим блоком. Да Мануэль Рэй — это же кастроизм без Кастро.

На следующий день Ховарда вызвали в Вашингтон. Он вернулся в Майами с известием, что доктор Хосе Миро Кардона — по выбору штаб-квартиры — отныне возглавит фронт. Кардона, провозглашенный президентом Кубы через две-три недели после прибытия в Гавану Кастро 1 января 1959 года, вскоре подал в отставку и уехал в Аргентину. Недавно ЦРУ привезло его в Майами. Это престижная фигура, сказал мне Хант. Он сумеет объединить фронт куда лучше, чем Тото Барбаро.

— Только одно нехорошо, — заметил Хант. — До сегодняшнего дня всякий раз, как Эпицентр предлагал Рэю присоединиться к фронту, он нагло отвечал: пусть фронт присоединяется к нему. А теперь, когда в руководстве фронта появился доктор Миро Кардона, Рэй может и войти туда.

— И какая тогда будет ваша роль?

— Еще не решил.

На второй неделе марта Ханта снова вызвали в Вашингтон, и Биссел сообщил ему, что Мануэль Рэй действительно присоединяется к лидерам фронта. Хант сказал:

— Это равносильно ликвидации фронта.

Мой отец, которого попросили присутствовать на встрече, спросил Ханта:

— А вы не могли бы заставить ваших ребят принять Рэя?

— Да, — ответил Хант, — я мог бы их заставить, но лучше не просить меня предпринимать такую попытку.

— Почему?

Хант сказал мне, что пространно ответил на этот вопрос. Впоследствии Кэл говорил, что не может припомнить его ответа.

— Препаршивый тип был этот Хант, — сказал Кэл. — Я не так уж держался за Мануэля Рэя, но Ховард должен был либо садиться в поезд, либо слезать. А он препирался.

Мне же Хант повторил свою речь. И я понял, почему отец не слушал его. Все, что говорил Хант, было, по мнению Кэла, слишком уж хорошо отрепетировано.

— Мы, — сказал Хант, — тяжелым сапогом растоптали гордость людей, которые в своей стране были заслуженными, глубокоуважаемыми гражданами. Довольно скоро эти люди, составляющие фронт, поняли, что в Майами они всего лишь марионетки. Тем не менее они продолжают выполнять то, что я им говорю, так как понимают, что иначе им свою страну не освободить. Они полностью зависят от нас. Тем не менее я не могу прийти к ним с предложением принять Мануэля Рэя и поставить его в одинаковое с ними положение. Я предпочту отойти в сторонку, но не предлагать компромисса.

— И как реагировали на это те, кто был в кабинете Биссела? — спросил я.

— Продолжительным молчанием. Я все понял. И сказал, что предпочел бы вернуться в Вашингтон и работать с Филлипсом на радио для сил вторжения. Уверяю тебя, они вздохнули с облегчением, услышав мое предложение.

— Полет назад показался вам, наверное, очень долгим, — сказал я.

— Во всяком случае, достаточно было времени, чтобы пересмотреть свои взгляды по многим вопросам.

Я пригласил Ховарда поужинать вместе, но он собирался побывать с Бернардом Баркером в нескольких местах, где околачивались кубинцы, и попрощаться. А завтра он уже будет на пути в Эпицентр. Вечером, возвращаясь в свою пустую квартиру, я думал о том, что Ховард потерял нечто большее, чем свой пост. Не хочу делать вид, будто я понимаю, почему управление приняло такое решение, но я подумал, что Хант, по всей вероятности, дошел до предела в своей карьере. Не было такого поста, который соответствовал бы его амбициям.

Так или иначе, на следующее утро, за завтраком, я принял предложение Ховарда работать с ним в Эпицентре. Если я останусь в «Зените», у меня, возможно, тоже не будет будущего. Кто бы ни пришел после Ханта, он едва ли будет расположен к помощнику своего предшественника. Тогда как находясь в Эпицентре в качестве офицеров, занимающихся пропагандой, мы, по подсчетам Ханта, все равно будем вместе с фронтом высаживаться на Кубу. Поток адреналина, столь же ощутимый, как страх при прыжке с отвесной стены в ледяную воду, подтвердил правильность моего решения. Я все-таки буду сражаться против коммунистов со стальными сердцами.

Итак, бумажная мельница заработала, и неделю спустя я получил приказ. Я сдал свою квартиру в Майами и приготовился, следуя внезапному и неожиданному приглашению от Кэла, переехать к нему в Вашингтон.

Как раз перед тем, как я приступил к работе в Эпицентре, фронт был реорганизован в Кубинский революционный совет. Доктор Хосе Миро Кардона стал его президентом, и группе Мануэля Рэя было предложено войти в его состав. На собрании в мотеле «Майами Скайуэй» два офицера управления, которых я прежде никогда не видел, здоровенные детины в серых фланелевых тройках, назвавшиеся Уиллом и Джимом, заявили группе эмигрантов, находившихся на грани мятежа, что, если предложенные перемены не будут произведены, никакой помощи они больше не получат. Так была продемонстрирована мудрость руководства ЦРУ. Если надо принимать строгие меры, посылай чужаков.

39

Отец жил в жалких условиях. Служба ЦРУ по аренде помещений объявила, что освободился конспиративный дом, и отец снял его за низкую цену. По-моему, он сберегал деньги, чтобы свободнее тратить их на питье и еду. Например, в честь моего прибытия он повел меня в «Сан-Суси».

Мы роскошно поужинали, ресторан в субботу был полон, настроение у всех было самое праздничное, и мы непринужденно беседовали. Учитывая стоявший в зале шум, никакое записывающее устройство не могло бы подслушать наш разговор, и я, проведя неделю за столом Ханта, чтобы собрать его бумаги, и общаясь лишь с напрочь лишенными юмора Уиллом и Джимом, ликовал словно в первый день отпуска.

— Тебе, возможно, интересно узнать, — сказал Кэл, — что произошло с последней партией таблеток.

Я кивнул.

— Что случилось с девицей? — спросил я.

— Девица, оказывается, положила таблетку в баночку с кольд-кремом, чтобы провезти ее через кубинскую таможню. Пару ночей спустя, лежа рядом с храпевшим Фиделем Кастро, она подумала, что надо достать таблетку и бросить ее в стакан с водой, который стоял на столике рядом с Каудильо. А таблетки не оказалось. Либо она растворилась в кольд-креме, либо охрана Кастро нашла ее.

— Ты хочешь сказать, что они пронюхали про девицу?

— Так она считает. Оказывается, в ту ночь Кастро проявил себя искуснейшим любовником, что было никак на него не похоже при том, какой он солдафон, — во всяком случае, так говорит девчонка. А в тот вечер это был просто супермен. Это, видимо, убаюкало ее настороженность. По ее словам, Кастро доставило удовольствие сознание, что любовница пыталась его убить, но не сумела. Это могло настолько его позабавить, что он даже проявил щедрость в любви. Сейчас девчонка вернулась в Майами и рассказывает своему дружку Фьорини, что, по словам Кастро, никто никогда не сумеет его убить, так как самые опытные маги защищают его день и ночь своими колдовскими чарами. «Как ни странно, я, марксист, верю в магию», — сказал ей Кастро.

— Ты все это узнал от Мэю?

— Да нет, черт возьми, — сказал Кэл. — Мэю нарисовал мне столь общую картину, что возбудил мое любопытство и я сам проинтервьюировал девицу.

— Ну и какая она?

— Потрясающе хороша, только ужасно нервная. У нее такая паранойя, что она верит, будто ее ищет убийца из кубинской разведки.

— А что у нее за приятель? Этот Фьорини?

— Авантюрист. Очень загорелый. Из тех, кто был бы счастлив везти на своем катере окровавленную акулью голову.

— Связан с Масферрером?

— Думаю, ты прав.

А Масферрер, сказал я себе, связан с Марио Гарсией Коли, который готов перебить весь исполком фронта — или он теперь называется Кубинским революционным советом? — когда они высадятся на Кубе. У меня, должно быть, тоже развилась паранойя, ибо я спросил:

— У девицы роскошные черные волосы?

— Да, — сказал отец, — и зеленые глаза. Неплохое сочетание.

— У тебя нет ее фотографии?

— К сожалению, нет. Не захватил сегодня с собой. — Он глотнул бурбона. В начале нашего ужина Кэл объявил, что одной из причин, побудивших его остановить свой выбор на «Сан-Суси», является то, что в этом французском ресторане понимают толк в бурбоне и держат «Громмз» и «Улрич». — Кстати, я занялся изучением этой santeria[170]. Ты и представить себе не можешь, какие снадобья готовят эти maymberos[171] для своих темных целей. Мне удалось раздобыть один рецептик: голову казненного убийцы варят с семью хвостами скорпиона, добавляют немного крови из руки maymbero, измельченный кончик сигары, растертый со ртутью, затем кладут много перца, чтобы отбить вкус мертвечины, заворачивают в травы, затем в кору деревьев, добавляют имбирь, чеснок, корицу, некоторые — живых муравьев и червей, варят все это в течение часа, сопровождая соответствующими песнопениями, затем кладут туда сушеную ящерицу, одну раздавленную сороконожку, кварту рома, двух мертвых летучих мышей, пролежавших ночь в земле, три дохлые лягушки, кусок дерева, весь в термитах, кости черной собаки и — самое важное — кварту флоридской воды. Вот это кушанье! — И он весело расхохотался. — Я думаю, чтобы собрать все эти ингредиенты, потребуется не меньше времени, чем их варить. — Лицо его на секунду застыло среди смеха, что всегда указывало на то, что он решает про себя, говорить ли еще что-то. — Нас сейчас отделяет всего две недели от высадки, — произнес он так тихо, что я скорее прочел это по его губам, чем услышал. — Давай закажем тебе «Хеннесси» к кофе. — И он поманил официанта. — Теперь, когда ты работаешь в одном со мной коридоре, я хочу, чтобы ты немного больше представлял себе, как обстоят дела. Можно не добавлять, что надо относиться к этому как к гомеопатическому лекарству. Выдавай другим по капле при необходимости.

— Дассэр.

— Высадку предполагалось совершить в Тринидаде, — начал он, как только официант, принесший мне коньяк, отошел, — но Дин Раск всем авторитетом своего Госдепартамента заблокировал этот вариант. Я не верю в добрую волю Раска. Когда он возглавлял Фонд Рокфеллера, Аллен попросил дать на просмотр записи ответственных сотрудников фонда о встречах за границей с фигурами международного масштаба. Раск не просто отказал! Он заявил, что не может ставить под сомнение честность сотрудников фонда. Аллен на этом не остановился, а стал читать их почту. Эту операцию — тебе, возможно, интересно будет знать — проводил Хью. Не знаю, каким образом, но Раск узнал об этом. И теперь Раск не доверяет Аллену. И потому мы только и слышим от Раска, что президент не хочет, чтобы кубинская история отрицательно сказалась на более серьезных интересах США. Черт побери, Гарри, сейчас же нет ничего важнее Кубы. Куба — горячая точка, а мы запутались в трех соснах. Высаживаться надо было в Тринидаде. Отличный берег с пляжами и сразу за городом Сьерра-Эскабрай, где Бригада могла бы раствориться, если не сумеет удержать плацдарм. Тринидад был идеален. Но Раск это прихлопнул. Слишком много будет шума, сказал он. А что, если пострадают женщины и дети? Таким образом, мы проиграли Госдепу. Тринидад исключен. Теперь высадка намечена в чертовой заднице. В районе, именуемом Bahia de Cochinos, или залив Свиней. Сохрани в памяти это название.

— Это место имеет какие-то достоинства?

— Чертовски неприступно. Мы там без труда создадим плацдарм. А вот как мы будем оттуда развертываться — это уже другой вопрос. Плацдарм окружен болотами. Кастро трудно будет добраться до нас, а нам трудно оттуда выбраться. Шума, конечно, не будет. Только мы, кубинцы да рыбы. С наилучшими пожеланиями от Дина Раска.

— А не передает ли он отрицательные сигналы от Кеннеди?

— Безусловно, — сказал Кэл. — Намерение Кеннеди — отложить вторжение до mañana[172]. У нас была установлена дата в марте, теперь это перенесли на апрель. Собственно, я считаю, что мы вообще не имели бы никакой даты без Аллена. Он нажимает на президента, как только хватает смелости. Он информировал президента, что Советы такими темпами вооружают Кастро, что к маю может быть уже поздно. Твердит, что начальники Объединенных штабов считают Бригаду наиболее подготовленной военной единицей в Латинской Америке. «Мистер президент, — говорит Аллен, — если Бригада не будет использована, у вас возникнет проблема, куда девать этих людей. Вы только подумайте, тогда в Южной Флориде у вас будет кипящий котел в виде этой крайне целеустремленной силы». «Хорошо, — сказал Кеннеди, — но вторжение должно выглядеть операцией, проводимой кубинцами. Поскольку весь мир наверняка узнает, что мы стоим за этим, бинты должны быть чистые». «Ничто не будет указывать на нас, — заверил президента Даллес. И добавил: — Я больше спокоен за Карибскую операцию, чем в свое время за Гватемалу».

— Я не могу дождаться, когда это произойдет, — сказал я.

— Ты будешь участвовать, — успокоил меня отец. — Ты поедешь на плацдарм вместе с Хантом.

— Я слышал такие разговоры, но это окончательно?

— Окончательно.

Острый страх, по сексуальности сравнимый с пробуждением члена, пробежал из моего сердца в легкие, в печенку, во все закоулки моей души. Многозначительно сказано, что только бренди мог бы прояснить, в чем тут дело.

— Прими мой совет, — сказал Кэл. — Веди ближайшие недели дневник. Я не делал этого во время войны, и, Боже, как мне сейчас его недостает!

— Возможно, я так и поступлю.

— Веди дневник. Хранить бумаги всегда проблема, но ты можешь бросать страницы в почтовый ящик в моем сейфе. К моему сейфу никто и близко не подойдет.

Я молчал. Пытался скрыть владевшие мною чувства — возбуждение, в известной мере панику и гордость от того, что отец так высоко меня ставит и предложил мне вести дневник. Выходя из «Сан-Суси», Кэл сказал:

— Забыл рассказать тебе, что, когда я прилетел в Майами интервьюировать приятельницу Фьорини, мне случайно довелось увидеть третий раунд боя Паттерсона с Джохансоном.

— Ты мне не говорил, что был в городе.

— Я несколько раз бывал в Майами, но не оповещал тебя, — отчеканил Кэл так, что у меня уже не было желания развивать дальше эту тему.

— И как прошел бой?

— На уровне клубного, не больше. А ведь они считаются чемпионами. Я упомянул об этом лишь потому, что случайно столкнулся с Сэмми Джанканой, и он был в великолепнейшем настроении. На руке у него висела чрезвычайно привлекательная девица. Просто обалдеть. Из тех, ради кого мужчина готов пойти на убийство. Поразительное сочетание — брюнетка с зелеными глазами.

— Ты не знаешь ее имени?

— Что-то вроде Макмэрфи или Мо Мэрфи. Имя не очень для нее подходящее.

— Это не она была с Кастро?

— Безусловно, нет. Почему тебе вдруг пришла в голову такая мысль?

— Описывая девицу Фьорини, ты сказал, что у нее были черные волосы и зеленые глаза.

— Ничего подобного. — Он явно огорчился. — Я что же, оговорился? Или ты неправильно услышал? Девица Фьорини блондинка с зелеными глазами.

— Значит, ты оговорился.

— Как странно. — Он ущипнул меня за бицепс достаточно сильно, чтобы и я почувствовал его боль. — Может, mayombero мухлюет надо мной.

— Ни в коем случае.

— В общем, пока у тебя мозги работают, веди дневник.

— Дассэр.

— С самого начала сделай кого-нибудь центром своего внимания. Это сфокусирует твои записи.

40

Апрель 1961 года

В случае моей смерти эти страницы должны быть вручены лично Киттредж Гардинер-Монтегю, Техническая служба. Особое задание. Исполнителем моей воли будет мой отец Бордмен Кимбл Хаббард; в случае необходимости он определит секретность этих страниц. Я вовсе не хочу ставить в неловкое положение миссис Монтегю или исполнителя моей воли.

Пусть эта первая запись служит заглавной страницей. Последующие записи будут вкладываться в конверты и передаваться на хранение, как было оговорено.

Эпицентр, 4 апреля 1961 года

Это первая страница, которая вкладывается в запечатываемый конверт.

После некоторых размышлений я решил вести дневник. Вторжение на Кубу намечено 17 апреля, а это ровно через две недели. Как только будет обеспечено передовое охранение, я полечу на плацдарм с лидерами эмигрантского Кубинского революционного совета. Возможно, я буду описывать последние две недели моей жизни.

5 апреля 1961 года

Хочу здесь извиниться, Киттредж, за подобный метод общения. Вы можете спросить, почему я не передал вам это через Хью. Пожалуйста, внушите ему, что никто, за исключением, пожалуй, моего отца, не оказал такого влияния на мою жизнь. У Хью необычайно могучий и решительный склад ума, и именно по этой причине я не хочу, чтобы он был между нами посредником. Если по каким-то своим, достаточно веским причинам он решит, что вы не должны видеть эти страницы, он их уничтожит. Поэтому одна мысль, что он может прочесть этот дневник, повлияет на мою манеру письма. В конце концов, вот уже восемь лет — с того летнего дня, когда мы познакомились в Крепости, — как я безнадежно влюблен в вас. Если я умру в бою от шальной пули, предназначенной для поражения более военной цели, я уйду из жизни, благословляя мою любовь, так как она дает мне моральную силу встретить смерть и сражаться за дело, в которое я верю, несмотря на все сложности взаимоотношений Альфы и Омеги. Наша борьба с коммунизмом придает достоинство и решимость одинокой душе. Поэтому я полагаю, что занимаюсь правильным делом, и люблю вас. Поскольку я питаю глубокое уважение к Хью и, однако же, признаю, что косвенно покушаюсь на его семейный очаг, я считаю себя теперь его отсветом.

Написал достаточно того, чего, пожалуй, и не следовало писать. Впредь постараюсь вести этот дневник достаточно живо, чтобы хоть в какой-то мере удовлетворить ваше всеядное любопытство и желание знать, как все происходило.

6 апреля 1961 года

Учитывая природу нашего управления с его многозначительными анклавами, я подумал, что, возможно, вы не знаете, где находится Эпицентр.

Мы достаточно удалены от Ай-Джи-К-Л[173] и размещены в бараках, оставшихся после Второй мировой войны на Огайо-драйв и смотрящих прямо на Потомак. Нечего и говорить, у нас особые пропуска и собственный коммуникационный центр, намного опережающий все, чем располагает остальное управление. Он работал на операцию в Гватемале, будет работать и сейчас. Хоть мы и отъехали на определенное расстояние от Зеркального пруда, но стоки по-прежнему в вашингтонских болотах забиваются, полы в старых бараках скрипят, а плохая вентиляция напоминает о проблеме, которая возникает, когда принимаешь душ, и вынуждает опустошать нашу казну для приобретения дезодорантов, ибо мы обнаруживаем, что не являемся существами без запаха. Я упоминаю об этом как о неприятной стороне в нашей работе. Никогда еще столько добропорядочных людей, приверженных личной чистоте и своему делу, не страдали так от тесноты. Это является, пожалуй, наказанием, к которому мы не были готовы. Всякий раз, приезжая в Вашингтон на работу, я вспоминаю об этом. Наш местный бастион можно было бы обозвать Душегубкой. Так или иначе, описывать особенно нечего. Двухэтажные большие бараки. Наверху — Информационная, наша с Хантом вотчина. Столы, плакаты, стенды с пропагандистским материалом в разной стадии готовности. Как всегда, неизбежные перегородки. Одна из каморок в северном конце отведена для чертежников. Свет у нас относительно хороший по сравнению с первым этажом, где находится Оперативная комната (для входа туда требуется специальный пропуск — мне пришлось ждать двое суток допуска, несмотря на то что кабинет Кэла находится рядом с моим). Ну конечно, в Оперативной больше всего хочется быть. Там столько систем связи и проводов, что она напоминает съемочную площадку, на стенах висят огромные карты, сухопутные и морские, покрытые ацетатной пленкой, еще не тронутые фломастером. Ты вступаешь в святилище. Мне это напоминает операционную. Такая ощутимая тишина, как перед первым надрезом.

7 апреля 1961 года

Непосредственного начальника Ховарда по Эпицентру зовут Рыцарь. Рассказывая мне в Уругвае о своей службе в Гватемале, Ховард упоминал про Рыцаря, который работал тогда на него, так что я случайно знаю настоящее имя этого человека — Дэвид Филлипс. Это несколько осложняет дело: я ведь должен делать вид, что не знаю его имени. Ирония состоит в том, что это не имеет никакого значения. В Эпицентре ничто не пострадало бы, если бы мы звали его Дэйв Филлипс. Вот в Майами прикрытие играет свою роль, а здесь все считают, что мы наводим слишком большую гигиену. Поэтому в дневнике я буду называть его Дэвид Филлипс. Так я его мысленно называю и считаю, что это имя очень ему подходит: он высокий, ладно скроенный техасец с приятным лицом, не очень сильным, но не слабым и достаточно мужественным. Вид у него человека интеллигентного, но не слишком образованного. При распределении ролей его сразу определили бы как цэрэушника, и в данный момент он возглавляет здесь пропаганду. Приблизительно в 1958 году он порвал с ЦРУ и открыл в Гаване рекламное агентство, вполне считая, что Батиста проиграет и все старые рекламные фирмы станут при Кастро persona поп grata. Он не ожидал, признается он сейчас, что Кастро так быстро сдвинется влево и что коммунистическая партия не позволит никому, кроме своих членов, заниматься рекламой. Естественно, Филлипс выполнял кое-какое задание Фирмы, поэтому, когда он вытащил колышки и покинул Гавану, Трейси Барнс тотчас снова взял его с повышением. Филлипс сейчас идет вверх. Внешне они с Ховардом хорошо ладят. Но я догадываюсь, что на самом деле у них отношения как у тестя с зятем.

Со мной Филлипс довольно мил, и он мне нравится, но не слишком. Из-за того, что строит из себя гения в своей области. Он мог бы представлять «Дженерал моторс», «Ай-Би-Эм», «Дженерал фудс», «Тайм-Лайф», можно перечислять до бесконечности. Я полагаю, честолюбия у него не меньше, чем у Ховарда.

Более того, меня отвращает от Филлипса один его порок. Он вечно рассказывает какие-нибудь истории. Они достаточно смешны, если вы немного постараетесь рассмеяться. Слушая его рассказы и хмыкая, я чувствую себя тюбиком, из которого выжимают взбитые сливки. Достаточно будет одного примера: «Я знал одного американского корреспондента в Бейруте, с которым вот что случилось однажды, когда он ехал в Дамаск. Ехал он в „фольксвагене“, и у сирийской границы молодой солдат остановил его. Почему? По подозрению, что он контрабандой перевозит в своем багажнике автомобильный мотор. В борьбе с коррупцией правительство Сирии набрало преданных охранников прямо с ферм, и этот новобранец в форме никогда не видел автомобиля с мотором сзади. Мой друг, однако, будучи человеком бывалым, пожал плечами, развернулся, проехал сотню ярдов до ливанского поста, затем снова подъехал задом к сирийскому таможеннику.

Пограничник подошел к заду машины (который две минуты назад был передом), открыл капот, увидел, что там ничего нет, и сказал: „Можете въехать в мою страну“. Так что мой друг въехал в Сирию задом наперед».

Знаете ли вы, Киттредж, сколько такого рода анекдотов ходит тут? Я понял, что всегда старался по возможности избегать сотрудников вроде Филлипса. Его юмор вызывает у меня такое же ощущение, как рюмка алкоголя перед ужином у непьющего человека, которому доктор посоветовал раз в день выпивать по одной.

Так или иначе, у нас тут образовалась тройка. Филлипс рассказывает анекдоты, Ховард ржет, я подхихикиваю — наш смех длится какое-то время и глохнет, как мотор машины с хорошими тормозами, когда ее останавливают. Клянусь, есть куда больше способов потерять свою душу.

9 апреля 1961 года

В Оперативную поступил отчет об арендованных нами грузовых судах. Они предназначены для перевозки войск и теперь прибыли в Пуэрто-Кабесас в Никарагуа. Через ГАЛИФАКСА я узнал, что это старые корыта с заржавевшими кранами и лебедками, следовательно, погрузка будет затягиваться. Наши люди сразу отреагировали отрицательно. «У меня это сообщение не вызвало энтузиазма», — доложил один из них Кэлу.

Будем надеяться, что такое положение нехарактерно для всей операции. Меня бросает то в жар, то в холод. Бригада уже в феврале производила внушительное впечатление, а с тех пор численность ее удвоилась. Соответственно половина солдат недоучена. Пятый и шестой батальоны были созданы всего два-три дня назад из рекрутов, записавшихся в последние две недели, и есть основания беспокоиться по поводу состава Бригады в целом, так как преимущественно это выходцы из буржуазных слоев общества, негров же всего пятьдесят человек. А это может оказаться проблемой. Ведь больше половины населения Кубы — черные. Вдобавок, по данным Управления разведки, только двадцать пять процентов населения Кубы настроены против Кастро. Почему-то это обстоятельство не вызывает особого беспокойства. Похоже, мы здесь, в Оперативной, гордимся тем, что не обращаем внимания на сведения, поступающие из Управления разведки.

А мне не дает покоя эта статистика: неужели всего двадцать пять процентов кубинского населения настроены против Кастро? Если это правда, то почему он не устроит открытый плебисцит? Должен сказать, я то верю этому, то не верю. И холодею, как подумаю об армии Кастро. По нашим подсчетам, она составляет тридцать тысяч хорошо натренированных солдат, а его милиция — в десять раз больше. Мы, конечно, рассчитываем, что милиция в значительной своей части отвернется от Кастро. Все войны на Кубе выигрывала меньшая сила. Иными словами, Куба — это нечто непредсказуемое. Поэтому я думаю об итоге, как бы я выразился, с хорошей температурой. Исход боя, по Кэлу, — это величайшая магия, и идет бой всегда по старинке «на чертовой равнине», где все зависит от случая и вмешательства непонятных сил. Да, я очень тревожусь за Бригаду.

10 апреля 1961 года

Мне только что передали донесение из «Зенита». Мой агент Номер Один в Майами, все тот же Шеви Фуэртес, с которым я работал в Уругвае, продолжает предупреждать меня по поводу двух джентльменов по имени Марио Гарсия Коли и Роландо Масферрер. В Майами серьезно поговаривают, что их ультраправая группа планирует перебить весь Кубинский революционный совет, как только политических деятелей переправят на Кубу. Мне это представляется скорее угрозой, которая не дойдет до исполнения, но следует задуматься над тем, что, будь я на месте Кастро, я бы не стал арестовывать подпольную организацию Коли на Кубе, пока они не выполнят свою миссию против Кубинского революционного совета. А это значит, что люди Кастро сумели проникнуть к Коли, как проникли к другим.

Я иду с этим к Кэлу, но он только качает головой.

«Ты когда-нибудь читаешь газеты?» — спрашивает он.

Прямо передо мной, на первой странице «Вашингтон пост», написано, что Роландо Масферрер осужден сегодня Федеральным судом присяжных в Майами за заговорщическую деятельность с целью отправить на Кубу военную экспедицию в нарушение закона о нейтралитете.

«Мда, мы не всегда садимся в галошу, верно?» — сказал я.

«Не всегда», — подтвердил Кэл.

Позже, того же 10 апреля 1961 года

Хант, Филлипс и я работаем в конференц-зале на втором этаже и, должно быть, производим впечатление людей, составляющих программу для компьютера, чтобы он мог по требованию печатать поэзию. Когда наступит решающий день, наш коротковолновый передатчик начнет бомбардировать Гавану и провинции Кубы таким количеством передач, что отдел кубинской разведки, которому поручено заниматься перехватом, будет просто парализован. Передачи будут состоять из абракадабры, но должны казаться профессиональными. Это разумно. Наши люди на Кубе не будут обращать на них внимания, считая, что раз они непонятны, значит, предназначены для других групп. Кубинская же разведка будет считать себя обязанной расшифровать каждую передачу. А мы, как добросовестные кузнецы слов, будем оттачивать наши творения. Например: «Шакал бродит среди сахарного тростника». Возникает спор, есть ли шакалы на Кубе и питают ли они пристрастие к сахарному тростнику. Мы не хотим посылать ничего такого, что обнаружило бы наше незнание кубинской природы. Мы, безусловно, могли бы посадить рядом с собой образованного гаванца. Вместо этого мы обращаемся в Карибский сектор Управления разведки. Однако, поскольку они отстранены от операции, мы просим дать нам лишь описание флоры и фауны восточной и западной частей Кубы, а также того, как там обрабатывают землю. Тогда мы будем знать, можно ли сказать: «Сова ухает в полночь», «Рысь переходит через гребень горы», «Болота высыхают», «В полях папайи появился дым». Или самое лучшее: «Ждите циклона с Антиб».

11 апреля 1961 года

Сегодня на берегах Потомака зацвели вишни. Слабое отражение этой благодати природы заметно на нашем общем настроении в Эпицентре, или, возможно, я пришел к такому выводу на основании всего двух-трех улыбок.

Кубинский революционный совет, отныне именуемый КРС, тем или иным хитроумным способом выманили в Нью-Йорк для встречи с их повелителем Фрэнком Бендером, лысым восточноевропейцем с вечной сигарой во рту, который не говорит по-испански. Он собрал их в малом зале отеля «Коммодор» и объявил, что над вторжением работают вовсю и если они хотят, чтобы их отправили на плацдарм, они должны несколько дней просидеть взаперти в номере люкс нью-йоркского отеля — соображения безопасности исключают более подробную информацию. Никаких телефонных звонков. Если кто-либо с этим не согласен, он волен покинуть помещение и не участвовать в высадке. Бендер, старый мастак по части восточноевропейской иронии, как бы между прочим роняет, что лидер КРС, не пожелавший пойти на такое соглашение, может быть сочтен опасным и изолирован от остальных. Естественно, все соглашаются посидеть вместе под замком. Хант утверждает, что такие шаги были необходимы из-за Мануэля Рэя, а я думаю о Тото Барбаро и рад, что никто не сможет теперь послать ему предупреждение. Я полагаю, что мы задействовали человек двадцать в «Зените», чтобы под разными предлогами заставить эту шестерку кубинцев прилететь в Нью-Йорк. Что ж, хорошо сработали, так и дальше держать.

Бендер, который сидит сейчас взаперти с этими почетными пленниками, сообщает Ханту, что они желают знать заранее детали вторжения. «Если уж мы сидим тут взаперти, — говорят они, — можем мы в компенсацию за это хотя бы знать больше других?»

Тем временем Рыцарь — с целью дать нужное направление рекламе деятельности КРС — нанял рекламную компанию «Лем Джонс и К°» на Мэдисон-авеню. Собственно, он заново нанял эту фирму: «Лем Джонс» уже выполняла такую работу для фронта. По выражению лица Филлипса я вижу, что он сейчас начнет мне рассказывать одну из своих историй.

«Должен сказать, — начал Филлипс, — что „Лем Джонс“ в сентябре хорошо потрудилась на фронт. На тот месяц было намечено выступление Кастро в ООН, и мы с Лемом решили встретить его парочкой автобусов с кубинками — „матерями из Майами“. Это было задумано как „Караван скорби“, который должен был закончиться молитвой в соборе Святого Патрика. Однако по пути из Майами арендованные нами автобусы „грейхаунд“ сильно задержались. Мы постарались подобрать четырех беременных женщин, и вот выяснилось, что они через каждые десять миль останавливали автобусы, чтобы пописать. В Вашингтон мы приехали поздно и пропустили пресс-конференцию. Дальше — Филадельфия. „Караван скорби“ прибыл в Нью-Йорк на целый день позже, но все же мы сумели поместить в газетах фотографии женщин, молящихся в соборе Святого Патрика. Их показали и по телевидению. Так что „Лем Джонс“ стоило снова нанять».

12 апреля 1961 года

Операция начинает набирать темп. Это чувствуется в Оперативной.

Сегодня я узнал, что загрузка судов в Пуэрто-Кабесас идет еще медленнее, чем мы опасались. Лебедки то и дело отказывают, а крышка люка на одном из кораблей заржавела и не открывается. Пришлось не один час помучиться, чтобы ее открыть. Бойцы Бригады, однако, движимые сознанием своего долга, кинулись помогать. При моем достаточно богатом воображении я так и слышу, как по всему порту раздается визг лебедок и скрип канатов. Как только корабли будут загружены, они отойдут на несколько сот ярдов и станут на якорь — соответствующая часть Бригады уже будет у каждого на борту. По слухам, бойцы спят в гамаках под палубой и на брезенте, наброшенном на крышку люка. Офицеры, которые по-прежнему живут в палатках на берегу, отслужат сегодня вечером мессу, как только получат полную ориентацию вторжения. Лишь тогда они узнают, когда высадятся на Кубу.

Наши люди в Пуэрто-Кабесас сообщают также, что Луис Самоса, президент Никарагуа, заклинал Бригаду: «Привезите мне пару волос из бороды Кастро». Наш наблюдатель добавил: «Самоса, пухлый диктатор, который пудрится и гримируется, ожидал услышать взрыв рукоплесканий, а услышал несколько ехидных смешков.» Один оборванный кубинец крикнул в ответ: «Из какой бороды — что наверху или внизу?»

В Эпицентре считают, мы недаром арендовали у «Гарсиа лайн» такие старые суда, — теперь кто угодно поверит нашему утверждению, что вторжение финансируется кубинцами и возглавляется кубинцами. Ведь ни один уважающий себя американец и близко не подойдет к таким судам. А Филлипс заметил: «Возможно, мы пережали, создавая правдоподобие кубинского вторжения».

По-прежнему 12 апреля

Я все время колеблюсь, какому из двух источников информации верить. Часть меня цепляется за все донесения, поступающие из ТРАКСА и Пуэрто-Кабесас. Другая часть то и дело напоминает, что я могу разделить участь Бригады. Через неделю, а то и меньше, я присоединюсь к ним и высажусь на плацдарме. Пока что это не представляется мне реальным. В результате тревога живет в моем теле, как легкий грипп, и влияет на каждое движение моих членов.

Теперь мне стали приходить в голову мысли, что на плацдарме я могу попасть в плен, и, если кастровцы придут к выводу, что я цэрэушник, меня могут подвергнуть пыткам. И я могу начать говорить. (Могу? Ответа на этот вопрос у меня нет.) Я вдруг осознаю, что, пожалуй, слишком много знаю. Это вызывает совершенно детскую реакцию: я злюсь на всех в управлении, кто слишком много мне рассказывал. Я фактически говорю такому человеку: «Это будет твоя вина, не моя», — и прихожу в ужас от собственных мыслей. Беда в том, что нет у меня опыта, которым можно было бы измерить предстоящее. И поэтому я зол на всех, как человек, пришедший на вечеринку, где никто с ним не разговаривает.

По-прежнему 12 апреля

Сегодня в Эпицентре самой большой новостью было заявление Кеннеди на многолюдной пресс-конференции. «Ни при каких обстоятельствах, — сказал он, — вооруженные силы Соединенных Штатов не вторгнутся на Кубу».

Естественно, это поразительное заявление было вывешено на доске в Информационной и внизу, в Оперативной. Хант сияет. «Блестящая попытка увести в сторону, — заявил он. — Мы-то знаем, что авианосец „Эссекс“ ждет в Пуэрто-Рико отправки в залив Свиней».

А внизу, в Оперативной, Кэл куда менее доволен. «Если Кеннеди действительно сказал это всерьез, надо вывешивать траурные флаги».

Кэл явно рассчитывал на полновесную военную поддержку США. Это означает, что Биссел и Даллес уверены в том же. Из заявления Кеннеди следует сделать вывод, что он не примет поражения. И обсуждение проблемы крутится вокруг этого. Хочет ли президент дать понять, что не вмешается ни при каких обстоятельствах, или же это мастерский прием, как надеется Хант?

Я больше, чем когда-либо, обращаю внимание на крупномасштабную карту залива Свиней, что висит в Оперативной. Я вижу в этом плод технической магии, противостоящей супу, изготовленному mayombero.

Опять-таки 12 апреля, позже

Новое известие занимает нас всю остальную часть дня. Советский космонавт Юрий Гагарин облетел на космическом корабле вокруг Земли. Иными словами, выражаясь новым для нас языком, совершил облет нашей планеты в космической капсуле. Настроение у большинства в Эпицентре мрачное. Это страшный удар. Как могли русские выиграть гонку за космос? А отец смотрит на это оптимистически. «Лучшего времени для такого события быть не может, — говорит он. — Это заставит ирландца Кеннеди иначе смотреть на высадку».

Никто здесь не произносит «залив Свиней». Мы говорим о Красном береге, Голубом береге. Краски Нормандии? Травы? Иводжима?

13 апреля 1961 года

Я пропустил одно интересное высказывание Джека Кеннеди на вчерашней пресс-конференции: «Приговор, вынесенный мистеру Масферреру из Флориды за подготовку вторжения на Кубу с целью установить там режим, какой существовал при Батисте, говорит о том, как относятся у нас в стране к тем, кто хочет создать подобный тип администрации на Кубе».

14 апреля 1961 года

Сегодня, за три дня до начала операции, Бригада уже была в море. Наше войско посажено на пять старых корыт, операция называется «Canama». Завтра, за два дня до начала, восемь принадлежащих эмигрантам «Б-26» поднимутся в воздух с никарагуанской базы близ Пуэрто-Кабесас и нанесут удар по трем аэродромам Кубы. Мы хотим не только уничтожить авиацию Кастро, но и доказать всему миру, что операция осуществлялась кубинскими беженцами на кубинских самолетах, купленных кубинцами. В Эпицентре преобладает мнение, что крупная воздушная атака в день высадки выглядела бы уж слишком по-американски. Нас с Хантом, однако, тревожит принятое решение. Бомбежка аэродромов за два дня до высадки даст Кастро время разгромить нашу сеть. Таким образом, в день вторжения на Кубе может не оказаться серьезного подполья. Поздно вечером мы спорим по этому поводу в нашей гостиной, и Кэл не согласен с такой логикой, а я впервые понимаю, как правильно рассчитывает свои шаги Аллен Даллес. Сам он отправляется завтра в Пуэрто-Рико для выступления, о котором было договорено несколько месяцев назад, — будем надеяться, это побудит кубинскую разведку счесть, что высадка произойдет не так скоро, — в результате я пришел к выводу, что только мистер Даллес способен на столь холодный расчет: если в нашу сеть на Кубе просочились люди Кастро и она служит ему не меньше, чем нам, тогда пусть Кастро арестовывает десятки тысяч кубинцев. При этом он скорее всего посадит за решетку немало своих двойных агентов, и это плохо отзовется на моральном состоянии его разведки. Ну а что до морального состояния нашего подполья… на это можно не обращать внимания.

Ханта и Филлипса волнует также то, что миллионы листовок не будут разбросаны во время воздушного налета за два дня до вторжения. «Б-26» будут до предела загружены тем, что может уничтожить самолеты Кастро. Потом, если будут еще воздушные налеты (а никто толком не знает, сколько налетов разрешено, и Филлипс принялся стучать кулаком по столу от досады, что он никак не может этого узнать), нам, возможно, разрешат сбросить какое-то количество бумаг, но всякая мысль о перевороте типа гватемальского, похоже, отложена в дальний ящик. Стремясь нас умиротворить, нам говорят, что листовки будут доставлены на кораблях. «Когда у нас будет плацдарм и взлетно-посадочная полоса, ваша продукция очень пригодится».

«Будет слишком поздно», — пытается объяснить Филлипс. Физически он у нас, в Эпицентре, пожалуй, производит самое внушительное впечатление, притом это типичный представитель нашего ведомства, подобно тому, как слушатель Сандхерста является слушателем из Сандхерста и никем иным, и потому странно видеть Филлипса в таком состоянии, когда лицо у него сморщивается, а рот кривится, как у сдерживающего слезы пятилетнего малыша. «Никак они не могут понять, — говорит он. — Мы же занимаемся стимуляцией. Разве занимаются стимуляцией после полового акта?»

Опять-таки 14 апреля, несколько позже

Под давлением Госдепартамента кто-то наверху, по всей вероятности, Биссел, решил, что в завтрашнем воздушном налете будет участвовать дополнительный самолет, который прилетит из Никарагуа прямо в Майами. Для всех это будет кубинский «Б-26», который изменил Кастро, сбросил бомбы на гаванские аэродромы и прилетел к нам. Хант опасается, что с этим самолетом что-то пойдет не так, и шлет шифротелеграмму в Долину Счастья — это наше название аэропорта в Пуэрто-Кабесас. Он объясняет, как надо подготовиться к такому полету. Самолет должен выглядеть так, точно его пощипало в боях над Кубой. Специалисты по маскировке могут сделать в соответствующих местах дырки от пуль и следы огня. Хант по этому поводу изрек: «От этого проекта у меня начались колики в животе. Одна какая-то деталь не сработает, и все полетит к черту».

Зная, что налет начнется на заре, большинство сотрудников Эпицентра остались здесь на всю ночь. Мы отдыхаем на армейских раскладушках с поразительно нестандартными матрацами — либо жесткими, как дерево, либо похожими на желе, — пьем кофе и лоботрясничаем. Наверное, когда ждешь известий извне, всегда кажется, что ты в тюрьме. Чувствуешь себя от всего отрезанным, а, собственно, это и есть тюрьма.

15 апреля 1961 года, 8.00

В комнате всю ночь стоял удушливый сигаретный дым и затхлый запах скученно и напряженно спавших людей. Однако вскоре после рассвета начали поступать телеграммы, касающиеся воздушного налета. Звено из трех «Б-26» под названием «Линда» должно поразить Сан-Антонио-де-лос-Баньос, крупный военный аэродром в тридцати милях к юго-западу от Гаваны. «Пума», другое звено «Б-26», совершит налет на лагерь Либертад в окрестностях Гаваны, а «Горилла», третье звено из двух «Б-26», полетит в другой конец острова, на аэропорт Сантьяго-де-Куба в провинции Ориенте.

Донесения поступают все сразу. На все три аэродрома одновременно с бреющего полета сброшены бомбы. Радио Гаваны передает исторические сообщения, а наши «Б-26» докладывают нам, что авиация Кастро уничтожена на земле.

Как изменилось наше сонное царство! В 6.30 распахнулись окна, мы кричим «ура!». Все кинулись одеваться — и вниз, в Оперативную. Там царит не меньшая эйфория. Офицеры обнимаются. Биссел принимает поздравления.

«Пока ничего официального, — говорит он нам, — надо дождаться официального подтверждения в виде снимков с „У-2“.» Тем не менее он так и сияет. Я слышу, как офицеры перешептываются: «Кончено. Гавана все равно что в наших руках».

Тем временем одинокий «Б-26» прилетел из Долины Счастья во Флориду, сел в Международном аэропорту Майами, Иммиграционная служба тотчас увела пилота, а самолет был взят под охрану. В известиях американских средств массовой информации говорится, что пилот прилетел в Майами в тенниске, бейсбольной шапочке и темных очках, держался он совершенно спокойно и курил сигарету. Над его самолетом, безусловно, потрудились на славу. Один мотор не работал, а фюзеляж был изрешечен пулями.

Миро Кардона заявляет в Нью-Йорке: «Кубинский революционный совет находился в контакте с этими доблестными пилотами и поощрял их». У нас в Оперативной стоит черно-белый десятидюймовый телевизор, и я смотрю, как Кардона выступает перед корреспондентами. Вид у него усталый. Он снимает темные очки и говорит, обращаясь к прессе: «Перед вами, джентльмены, глаза революционера, который в последнее время очень мало спал».

«Являются ли эти налеты прелюдией к вторжению?» — спрашивает репортер.

Кардона улыбается. Поднимает вверх разведенные руки, как судья спортивного матча, показывающий, что все в порядке. И говорит: «Никакого вторжения, сэр».

Однако Барбаро, сидящий рядом с ним, произносит: «Началось нечто весьма впечатляющее».

Часом позже

И непредвиденное тоже. Один из наших «эмигрантских» бомбардировщиков, у которого после налета на лагерь Либертад забарахлил мотор, совершил аварийную посадку в Ки-Уэсте. Когда реальные события совпадают с фиктивным сценарием, это является для всех неожиданностью. Местная школа в Ки-Уэсте собиралась отпраздновать Олимпийский день на базе морской авиации в Бока-Чика. Слушатели собрались там со всеми своими причиндалами, с родителями, оркестрами и мажоретками. Праздник пришлось отменить. Флот объявил, что никакого Олимпийского дня не будет.

Затем другой «Б-26», летевший из Сан-Антонио-де-лос-Баньос, вынужден был сделать посадку на острове Большой Кайман, когда из одного из баков перестало поступать горючее. Поскольку на Большом Каймане реет британский флаг, возвращение пилота и самолета в Долину Счастья не произойдет автоматически. Как заметил Кэл, «британцам в подобных вещах нельзя доверять. Они могут занять формальную позицию в самое неподходящее время».

Директор Иммиграционной службы появляется на телевидении в «Новостях» из Майами. Он отказывается назвать фамилии двух пилотов, приземлившихся в США. Надо думать о защите их семей, оставшихся на Кубе, говорит он.

Один репортер спрашивает: «Разве генералы военно-воздушных сил Кастро не знают фамилий собственных пилотов?»

«Ничем не могу вам помочь, — говорит директор. — Пилоты просили, чтобы их имена остались в тайне».

Хант качает головой.

«Так и слышу, как раскачивается корабль».

И он оказался прав. Весь день репортеры в Майами и в Нью-Йорке задавали новые и новые вопросы. Я увидел в них особую силу среди наших сил — силу, которая инстинктивно чувствует каждую дырочку в ткани рассказа. Один репортер сумел так близко подобраться к самолету, приземлившемуся в Майами, что заметил: дула пулеметов на «Б-26» были все еще залеплены клейкой лентой. Это обычно делают, чтобы уберечь механизм от пыли и мусора, и в то же время это означает, что пулеметами не пользовались. Этот вопрос стоит в информационных бюллетенях. Я слышал, как в Информационной и Оперативной люди бормотали сквозь зубы: «Эти сукины сыны, репортеры, — да на чьей же они стороне?» Я слышу, как сам это произношу. Вопросы становятся все придирчивее, и ответов на них не поступает. Обозреватели на радио и ТВ подчеркнуто произносят: «Комментариев не будет» — всякий раз после более заметной паузы.

В ООН посол Кубы Рауль Роа встречается с Эдлаем Стивенсоном. Сообщения об этом идут по радио всю вторую половину дня. Стивенсон говорит: «Эти летчики бежали от тирании Кастро. Ни один человек из персонала Соединенных Штатов там не участвовал. Эти два самолета, насколько нам известно, являются военными самолетами Кастро и, по словам пилотов, вылетели с кастровских аэродромов. У меня есть снимок одного из самолетов. На нем ясно видна эмблема военно-воздушных сил Кастро».

Мне радостно и одновременно грустно. То, что столь известный человек, как Эдлай Стивенсон, готов ложью прикрыть управление, вызывает у меня своеобразное и неожиданное сознание значимости наших действий. Получается, что Стивенсон тоже принимает участие в зле, которое временно берет верх над добром ради того, чтобы наступил час справедливости. И тем не менее я подавлен. Стивенсон выглядит таким законченным лжецом: голос его звучит абсолютно искренне.

«Не думаю, чтобы ему было что-то известно», — говорит Хант.

А Раулю Роа, безусловно, известно: «Этот воздушный налет на заре является прелюдией к попытке крупномасштабного вторжения, поддержанной и финансируемой Соединенными Штатами. Наемников обучали специалисты Пентагона и Центрального разведывательного управления».

А Пьер Сэлинджер, пресс-секретарь Белого дома, говорит на встрече с журналистами, что ничего не известно о бомбежках.

Позже

К вечеру я захожу в кабинет к отцу, чтобы вместе выпить по чашке горячего кофе. Настроение его хорошим не назовешь. Только что поступило сообщение о первых жертвах. На «Атлантике», одном из зафрахтованных сухогрузов, был установлен для практики 50-калибровый пулемет, и крепления сорвались с палубы (по всей вероятности, проржавевшей). Пули веером прочесали палубу. Один человек погиб, двое ранены. Умершего похоронили в море. Парадная форма, молитвы, и тело на закате летит в воду.

Кэл Хаббард видит в этой ненужной смерти дурное предзнаменование; его тревожит также Эдлай Стивенсон. «Не думаю, чтобы Эдлай знал, что эти два самолета — наши. Вводил его в курс дела Трейси Варне, а Трейси, когда захочет, может быть весьма уклончивым. А когда Стивенсон узнает правду, придется дорого заплатить. Господи, да он же может уговорить Кеннеди отказаться от вторжения! — И тут же добавил: — Этого не случится», — словно силой своей воли, вложенной в слова, которые тут же растаяли в воздухе, он мог что-то изменить.

Вечером

Сегодня вечером, после наступления темноты, к Ханту приехала Дороти. Он выходит из Эпицентра, они садятся в машину и разговаривают. Он не сказал ей, что мы вылетаем на плацдарм через семьдесят два часа. Он даже не сложил сумки. По всей вероятности, Хант присоединится к Кубинскому революционному совету в Опа-Локке и там подберет себе комбинезон и ботинки. Как и я. Я представляю себе, как Ховард и Дороти разговаривают в машине о недавней смерти ее матери, о школьных делах детей — словом, обсуждают домашние дела. Мы направляемся в тропическую страну, а у меня холодок бежит по спине. Никак не могу представить себе, что поеду на войну. И тем не менее живо представляю себе свою смерть. Вижу свой труп. Поскольку этот дневник предназначается для Киттредж, я ставлю вопрос: выводит ли Омега Альфу из себя такими картинами смерти, подтверждающими, что она, Омега, готова принять Альфу в большей мере, чем ее несговорчивый партнер?

Воскресенье, утро

Мало кто из нас хорошо спал на своих койках в прошлую ночь. Хотя вторжение намечено лишь на завтрашнее утро, люди то и дело вставали и ходили в Оперативную. За кофе со сладкими булочками Филлипс угощает нас очередной историей. Одна из секретарш, отработав смену, прилегла на койке и в панике проснулась, почувствовав, что рядом с ней спит незнакомый мужчина. Он был очень крупный и очень бледный — она никогда прежде не видела его. Незваный гость? Ничего подобного, сказал Филлипс, это был Ричард Биссел, наш начальник, решивший вздремнуть.

Около 9.00, когда половина Эпицентра отбыла на час-другой повидаться с семьей и/или пойти в церковь, из Оперативной поступает неприятный слух: аэрофотосъемка после тщательного исследования показала, что вчерашний налет на кубинские аэродромы оказался менее успешным, чем было сообщено. Не все самолеты Кастро уничтожены. Должно быть, пилоты Бригады увидели то, что им хотелось видеть. По подсчетам, сделанным в Оперативной, две трети авиации Кастро уничтожено или выведено из строя, но у него все еще остались три или четыре «Т-33» — реактивные учебно-тренировочные самолеты, столько же истребителей «Си-фьюри» и два бомбардировщика «Б-26». Следовательно, требуется операция для зачистки. Наш офицер, ведающий воздушными операциями, уже собирался оповестить Пуэрто-Кабесас о необходимости осуществить такой налет, как в Оперативную после воскресного утреннего гольфа вернулся генерал Кейбелл, исполнявший в отсутствие Даллеса обязанности директора ЦРУ.

Сам я при этом не присутствовал, но вскоре узнал, что Кейбелл отказался санкционировать второй налет, не переговорив предварительно с Раском, а Раск, в свою очередь, попросил приехать в Госдепартамент. Ричард Биссел, явно расстроенный, вылетел вместе с Кейбеллом в Вашингтон.

Прошло два часа, а мы все не получаем разрешения на второй налет. Настроение в Эпицентре снова изменилось. Кэл, проходя мимо, сообщил мне, что основной контингент солдат должен высадиться в 2.00 в понедельник, а суда, доставляющие снаряжение, должны быть разгружены до зари, иначе их искромсают остатки авиации Кастро. Все может быть закончено еще до рассвета, говорит Кэл, но только если не будет сбоев. А требовать такого от нетренированных сил вторжения, которые подходят в темноте на старых судах к незнакомому берегу, — многовато.

Двумя часами позже

Мы продолжаем ждать. Время уже перевалило за полдень. Мы начинаем тревожиться. В передовице «Нью-Йорк санди таймс», подписанной Тэдом Шулком, немало говорится об «озадачивающих обстоятельствах». Вопросы становятся все хуже и хуже. Почему, например, до сих пор скрывают фамилии летчиков? Затем возник вопрос о носе «Б-26». У самолетов Кастро прозрачные плексигласовые турели, а у «Б-26», приземлившегося в Майами, металлический нос.

Хант обрисовывает главную задачу. Наш вымысел должен продержаться, пока не произойдет высадка. А как только в заливе Свиней начнет действовать аэродром, наша маленькая выдумка насчет сбежавших от Кастро пилотов будет погребена реальными событиями дня. Пока же Госдепартамент, по всей вероятности, наделал в штаны от перспективы новых налетов. Мы знаем только, что Биссел и Кейбелл все еще заседают с Раском, а запросы из Долины Счастья насчет того, когда же начинать налет, продолжают поступать. Настроение у всех как в комнате ожидания.

Я, однако, занят вместе с Хантом и Филлипсом подготовкой обращений по радио. Они будут передаваться вечером на Кубу нашей подпольной радиостанцией с острова Суон и, надеемся, внесут известное смятение: «Внимание! Внимание! Приглядитесь к радуге. Вскоре всплывет рыба. Ребенок сидит в доме. Зайдите к нему. Небо голубое. Повесьте объявление на дерево. Дерево зеленое и коричневое. Письма дошли хорошо. Буквы белые. Рыба скоро всплывет. Рыба красная». Я слишком поздно узнал от нашего эксперта по языку в Управлении разведки, что «рыбой» на Кубе называют также фаллос. Ну и что: «Фаллос всплывет, фаллос красный».

Затем поступает сообщение Рейтер по телетайпу из Гаваны о похоронной процессии, растянувшейся на тридцать кварталов; она медленно движется по улицам столицы следом за телами тех, кто погиб вчера во время налета. Тела были выставлены для прощания в Гаванском университете вчера вечером, а сейчас кортеж движется к кладбищу Колон, где перед собравшимися выступит Кастро.

Часом позже Рейтер передает отрывки из речи Кастро: «Если американский народ считает налет на Перл-Харбор преступным, предательским, подлым актом, то наш народ имеет право считать данный налет дважды преступным и тысячу раз более подлым. Янки пытаются обмануть мир, но весь мир знает, что налет был совершен самолетами янки, пилотируемыми наемниками, которым заплатило Центральное разведывательное управление США».

Я показал ленту телетайпа Кэлу. Он кивнул.

«Я слышал, — сказал он, — что Стивенсон в полной ярости. Он обнаружил, что пилотами на наших „Б-26“ были вовсе не перебежчики, и грозит подать в отставку. Так что не думаю, чтобы нам разрешили сделать еще один налет. Политические факторы возобладают над соображениями военных».

И он прав. Биссел возвращается в сумерках измученный, мрачный, но крепко держит себя в руках. Вторжению дан «зеленый свет», сообщает он нам, но налет отменен. Если суда не сумеют разгрузиться до зари, им придется отойти и дождаться в море следующей ночи, когда они смогут вернуться и закончить разгрузку.

Меня поразила наша реакция. Неприятных известий почти столько же, сколько и приятных, однако пятьдесят с лишним человек, собравшиеся послушать Биссела, крикнули «ура». Вторжению дан «зеленый свет»! Теперь мы уже повязаны. Президент повязан. Это главное. Игра продолжается. Я думаю, мы кричали «ура» от чувства облегчения, от того, что не придется больше с замиранием сердца ждать, будет или не будет принят наш проект.

Я замечаю, что мы напоминаем хор в греческой трагедии, чувствую, что наконец постиг роль. Мы не просто группа индивидуумов, комментирующих действия богов, — мы сами стали силой и напряжением воли и ума будем стараться склонить судьбу в свою пользу. Довольно скоро мы начали размышлять о том, как подвести корабли, доставляющие снаряжение, ближе к плацдарму. Я бы не удивился, если бы узнал, что многие из нас мысленно смазывали механизмы старых машин на этих заржавевших сухогрузах.

Позже

Вечером в какой-то момент наступило затишье. И я снова сижу в клозете, дописывая дневник. Скоро начнут ходить легенды о том, что у Хаббарда передок прохудился. Если мое отсутствие каждые два-три часа не будет замечено — а я надеюсь, что при общем напряжении и смятении не будет, — все хорошо. Если же, с другой стороны, меня прозовут Говнюком Гарри — такой ценой я заплачу за этот дневник. Сейчас я уже жалею, что начал его. На Ферме нам снова и снова вбивали в голову один непреложный принцип: не делать ненужных записей. Так что даже когда я пишу, я чувствую сдерживающую руку. Я тщательно избегаю рассказывать про персонал нашей Оперативной комнаты и то, чем они занимаются. Стараюсь описывать только исторические моменты, ну и, конечно, изменения в собственном настроении, но я продолжаю поражаться непоследовательности в поведении отца. Ведь это он поощрял меня вести дневник, прекрасно зная, что с профессиональной точки зрения это недопустимо. Я поражаюсь себе. Я слушаюсь его. Вот как, значит, велика моя потребность быть к нему ближе.

Так или иначе, эти часы ожидания, все эти размышления о том, готов ли я к неизмеримым трудностям работы на плацдарме и к возможному отбытию в вечность, были бы почти невыносимы без дневника. К тому же риск незначителен. Написав две-три страницы, я вкладываю их в конверт и опускаю в почтовый ящик в сейфе Кэла. Я полагаю, он вынимает их каждые два-три дня и кладет в один из своих надежных сейфов. Не желая нарушать правила, мы никогда не говорим об этом.

Хант только что проинформировал меня о последних изменениях в нашем расписании. Если к рассвету снаряжение будет выгружено и плацдарм закреплен, мы вылетим в Майами, чтобы присоединиться к эмигрантским лидерам. Через сутки, а то и меньше, мы уже будем на плацдарме. И действительно, рано утром Кубинский революционный совет вылетел из Нью-Йорка в Опа-Локку. Сойдя с самолета, они были тотчас размещены — не скажу: посажены под замок — в одном из бараков старой авиабазы. Естественно, они кипят: одни кипят внутренне, другие уже выплеснули свое возмущение. Я никогда не мог привыкнуть к истеричности кубинцев, но в данной ситуации могу понять их чувства. Они находятся в пригороде Майами, меньше чем в десяти милях от своих жен и детей, и, однако же, не могут выйти из барака. Они же политические деятели, и потому охотно приняли бы участие в празднествах. А мы со всех сторон слышим, что эмигранты после субботнего налета устроили в Южной Флориде непрерывную фиесту. И у контор, производящих запись новобранцев, стоят длиннющие очереди. Сейчас все в Майами хотят участвовать в боях против Кастро. А в Опа-Локке эмигрантские лидеры, с одной стороны, радуются началу военных действий, с другой же — пребывают в свойственном кубинцам мраке, объясняемом тем, что они сидят замурованные и не могут участвовать в событиях.

Я считаю справедливым, что Фрэнк Бендер сидит от нашего ведомства там с ними. Бендер, которого я видел лишь от случая к случаю, когда он прилетал в Майами, вечно ссорился и с Хантом, и с фронтом. Наружник, работавший в Восточной Европе и обкатанный на шпионских фабриках Вены и Берлина, Бендер держится одного принципа, от которого и танцует: результаты. Он лысый, в очках, непрерывно жует сигару, тверд, как стержень кукурузного початка, и, слушая многие месяцы, как Хант разговаривает с ним по телефону, я всякий раз ждал, когда трубка Ховарда с треском опустится на аппарат. А сейчас они стали чуть ли не друзьями. После того как Бендер просидел три дня с шестью кубинцами в номере отеля, а теперь заперт вместе с ними в бараке и страдает от клаустрофобии, с голосом Ховарда произошла метаморфоза, и он звучит дружески. Случается, Бендер разговаривает даже со мной.

«Подбрось мне каких-нибудь новостей, бойчик, — говорит он мне. — Надо же хоть чем-то развлечь мужиков. А то они готовы грызть ковер».

«Скажите им, — говорю я, — что Кастро обвиняет американские службы информации в буйной фантазии.» — И я привел слова Кастро: — «Даже Голливуд не взял бы это за основу для фильма».

«Ха-ха, а сукин сын прав», — говорит Бендер.

«Скажи Фрэнку, — кричит мне Ховард, — чтобы он информировал их: все идет по плану».

«Плевать им на план, — говорит Бендер, — они хотят драться».

«Скажи ему, — рявкает Хант, — что я передал от него привет жене».

«Прихватите с собой коробку сигар, — просит Бендер, — а то у меня кончаются».

Через два часа он снова звонит. Барбаро хочет поговорить со мной. «Я хочу, чтобы вы передали своему отцу три слова, — говорит Барбаро. — Эти три слова: Марио Гарсия Коли. Коли, Коли, Коли. Спросите у вашего отца, находится ли Коли под таким же присмотром, как мы».

«Коли, — отвечаю я, — ничего уже теперь не сможет сделать. Масферрер арестован».

«Масферреров много, а Коли один. Он — бомба, и мы все можем быть уничтожены взрывом», — говорит Барбаро.

Немного позже, когда я спросил об этом Кэла, он заметил, что Коли лишь одна пушка из 184 не закрепленных под палубой орудий. (Столько в Майами разрозненных эмиграционных групп.)

Воскресенье поздно вечером, ближе к полуночи

Мы пытаемся немного поспать до начала высадки. Текст коммюнике номер один Кубинского революционного совета, тщательно отредактированный Хантом и Филлипсом, теперь готов. Через две-три минуты мы передадим его по телефону Лему Джонсу, он его мимеографирует, сядет в такси и развезет телеграфным агентствам и агентствам печати. К 2.00 текст уже будет у них.

Кубинский революционный совет извещает, что в ближайшие несколько часов начнется генеральное сражение кубинских революционных сил против Кастро. Огромная армия непобедимых суперпатриотов получила приказ нанести решающий удар ради освобождения своей любимой родины. Наши сторонники в каждом городе и поселке на Кубе получат одним им известным способом указание, которое породит в стране гигантскую волну возмущения против тирана. Наши информаторы с Кубы сообщают, что большая часть милиции в сельской местности уже перешла на нашу сторону.

У меня не было времени на размышления, но мысль о том, остались ли у нас какие-либо сторонники, мелькнула. Днем поступили сообщения агентства Рейтер об ответе Кастро на субботний воздушный налет. В Гаване и в Сантьяго происходят массовые аресты. Я снова начинаю думать о том, разумно ли было устраивать этот налет. Очевидно, мы опасались, что истребители Кастро могут обнаружить приближающиеся ржавые сухогрузы Бригады, если мы станем слишком долго выжидать, и тогда у Фиделя будет время разместить свою авиацию в разных частях страны, но сколько мы потеряли, не нанеся сразу массированного удара?

Ладно, не будем спорить с военным начальством.

17 апреля 1961 года, 0.30 ночи

Я снова сижу в уборной и пишу. Воздушный десант Бригады в составе 176 человек, поужинав бифштексами, вылетел некоторое время тому назад из Долины Счастья. На завтрак у них будет одно яблоко. Они приземлятся через пару часов и создадут блокпосты на дорогах. Не один день я смотрел в Оперативной на висевшую на стене карту района в восемьдесят миль шириной, уходящего ввысь на сорок миль, и он запечатлелся в моем мозгу. Пожалуй, следует описать намеченный плацдарм. Когда операция начнется, времени уже не будет.

Десант будет высаживаться на берег в форме буквы L. Залив Свиней — это узкая полоска воды, протянувшаяся на двадцать миль с севера на юг, вниз к побережью, омываемому Карибским морем. Часть наших сил, два батальона, отправится в начало залива Свиней и высадится на Плайя-Ларга (Красном пляже). Наши главные силы высадятся в Хироне на Карибском побережье, что в десяти милях от места высадки первого десанта за изгибом берега. По суше, по хорошей дороге, недавно построенной Кастро, расстояние между Плайя-Ларга и Хироном составляет тридцать миль. Дальше на восток, в двадцати милях по Карибскому побережью, находится Зеленый пляж. Там немного позже высадится третий контингент. Предполагается, что через двадцать четыре — сорок восемь часов эти три группы соединятся, и тогда в нашем распоряжении будет пятьдесят миль берега, защищенных заливом Свиней и Карибским морем с одной стороны и тремя милями больших болот Сапата — с другой. В нескольких милях от нашего основного контингента десантники будут блокировать три дороги, пересекающие болота.

Я думаю о десантниках, летящих из Никарагуа на Кубу. Шум моторов «С-46» сливается в моем мозгу со вскриками и бормотанием людей, спящих на койках, пока я встаю и иду в мужскую уборную сделать эту запись в дневнике.

17 апреля 1961 года, 6.15

Многое произошло за последние шесть часов.

Силы вторжения сумели высадиться в Плайя-Ларга и Хироне в 2.30, но почти все остальное пошло не по плану. Мы получаем донесения кружным путем: их передают с командного поста в Хироне на «Блахар», головной корабль Бригады, а оттуда — на американский эсминец, находящийся в двадцати милях от берега, и тот уже передает донесения Пентагону и нам, в Оперативную. Трудно определить, что является фактом, а что — фальшивкой, но, получив подтверждения и опровержения, можно сказать следующее. Пляжи, на которые производилась высадка, оказались не песчаными скатами, а коралловыми рифами с камнями под водой. Далее: потребовалось больше времени, чем предполагалось, чтобы установить в темноте люминесцентные буйки на воде, указывающие на проход. Большая часть лодок со снаряжением не смогла достичь берега, застряв среди коралловых рифов, и людям пришлось, держа ружья над головой, идти к берегу по грудь в воде. Много оборудования намокло, включая радиоаппаратуру. И то, что передатчики временно (надеемся) вышли из строя, объясняет нашу плохую связь с Бригадой.

Было также одно непредвиденное препятствие. На берегу оказался небольшой отряд кастровской милиции, произошла перестрелка, и лишь после нее милиционеры сдались или бежали. Несколько коротковолновых передатчиков, захваченных нашими кубинцами, были еще тепленькими. Так что мы услышим о Кастро раньше, чем предполагали. Кэл, встретясь со мной в коридоре, сказал: «Он попытается ликвидировать операцию прежде, чем мы захватим достаточно большой плацдарм, который оправдал бы появление временного правительства».

Каждое известие, поступающее теперь, становится частью этого марафона. Положение десантников в разных местах разное. На восточном фронте, в направлении Сан-Бласа, что находится к северу, блокпосты хорошо вооружены и снабжены необходимым. Некоторые обитатели Сан-Бласа даже подносят им еду и предлагают свои услуги в качестве медсестер. Однако на западном фронте, где блокпост стоит к северу от Плайя-Ларга, снаряжение и провиант упали в болото (мы снова видим, что солдаты лучше натренированы, чем пилоты), и десантникам пришлось вернуться на берег.

Таким образом, на Плайя-Ларга Тони Олива, командир второго батальона на западном фронте, не успев высадиться, вынужден был вступить в бой. Мясорубка, ужас и некоторый успех. Предполагалось, что в обоих местах — на Плайя-Ларга и в Хироне — высадка произойдет беспрепятственно, однако и тут и там десанты были встречены огнем небольших отрядов милиции. Оба батальона Бригады одержали над милицией верх и теперь уже окопались, но с опозданием на несколько часов. Дешевые, уже бывшие в употреблении лодки, которые мы выбрали, чтобы закамуфлировать операцию, подвели. Из радиодонесений, поступающих из района боев, мы то и дело узнаем о поломке моторов, о том, что лодки в темноте никак не могут подплыть и долго болтаются среди коралловых рифов. Насколько я помню, дня два назад Кэл говорил о предупреждении, поступившем от военно-морской разведки, в котором говорилось, что на побережье близ Хирона десант столкнется с множеством препятствий, но мы не обратили на это внимания. Потеряв Тринидад в качестве места высадки, наше ведомство, должно быть, решило, что мы не можем больше ничего менять, иначе у нас все планы рухнут. И мы стали действовать по схеме «выполняй что можешь». Трудно высадиться? Доставляйте снаряжение на берег как можете. Вот почему так медленно поступает к бойцам снаряжение. Похоже, что танки выберутся на берег только уже при дневном свете, когда суда, подвозившие снаряжение, отойдут от него.

Вынужден на этом прерваться. В коридоре какой-то шум и потасовка.

11.30

Со времени последней записи прошло пять часов, и многое изменилось к худшему. Остатки авиации Кастро появились над Хироном около 6.30 — всего шесть машин, и один самолет мы сбили, но, в свою очередь, потеряли одно судно со снаряжением, а другое погружается в воду в трехстах ярдах от берега.

Выяснились страшноватые факты. С «Хьюстона» к рассвету удалось высадить на Плайя-Ларга весь второй батальон, а пятый, где было полно зеленых новобранцев, еще находился на борту «Хьюстона», когда в него попала ракета, выпущенная с одного из самолетов Кастро. Корабль вез также боеприпасы и бензин, и просто чудо, что на нем не вспыхнул пожар. Однако судно получило серьезную пробоину ниже ватерлинии и двинулось к берегу, но в четверти мили от него село на мель и начало заваливаться, как умирающий бык (во всяком случае, так я это вижу), из ран его потекла нефть, а бойцы пятого батальона прыгнули в воду и вплавь стали добираться до суши. Тут их обстреляли с воздуха. По сообщениям, погибло человек двадцать — сорок — число неточное, так как не все потери учтены. Тони Оливе, командиру второго батальона, требуются эти бойцы для подкрепления на Плайя-Ларга, а они сейчас находятся в десяти милях к югу от него и перегруппировываются.

Буквально через несколько минут поступило сообщение о гораздо большем несчастье. Другой самолет Кастро выпустил ракету в «Рио-Эскондидо», на корабле произошел сильный взрыв, и он затонул. Число выживших еще подсчитывается (правда, многие были подобраны «Блахаром», поспешившим на помощь), но, как мы узнали в последние два часа, главный ущерб состоит в том, что «Рио-Эскондидо» вез основную массу боевых припасов, питание, медикаменты, горючее — словом, почти все, что требуется на первые десять дней.

Теперь поступают сообщения, что Бригаде удалось выгрузить лишь десять процентов боеприпасов — по всей вероятности, хватит на сегодня, — но суда, которые везли снаряжение, ушли в море и смогут вернуться лишь вечером. Третий батальон, который должен был высадиться на Зеленом пляже, в двадцати милях к востоку, вынужден был вместо этого направиться на базу в Хирон. Она создана теперь на правом фланге, в двух милях от города. Если Плайя-Ларга на западном фронте не удастся удержать, а второму батальону Оливы придется отступать на тридцать миль и вернуться в Хирон, плацдарм будет всего в две-три мили шириной. При таком наихудшем варианте существенно важно, чтобы не подкачало снабжение.

Это подводит нас к следующей проблеме. Сухогрузам было приказано встретиться с «Эссексом» и идти под его защитой, чтобы уберечься от воздушных налетов, но капитаны сухогрузов не отвечают на наши вызовы по радио. Команды этих судов, хотя и состоят из кубинцев, не одержимы, как Бригада, идеей реванша. Результат: «Блахар», «Карибе», «Атлантико» и «Барбара X.» разбросаны по всему Карибскому морю.

Единственная весть: у нас есть маленький аэродром в окрестностях Хирона, причем в приличном состоянии. По спине у меня начинает течь пот, стоит мне подумать, что это аэродром, на который я приземлюсь. Однако тут является Хант и сообщает, что из-за плохих вестей наш полет во Флориду для присоединения к Кубинскому революционному совету откладывается. А КРС тем временем уже распределил портфели. Кардана, само собой, — президент, а Мануэль Артиме (находящийся в данное время с Бригадой) — представитель правительства при армии вторжения, что же до Тото Барбаро, гения в умении рассчитывать и балансировать, то он министр обороны. Мануэль Рэй получил пост начальника саботажа и министра внутренних дел, именно то, чего он добивался бы, если подозрения Ханта справедливы и он действительно коммунист.

Тем не менее в Опа-Локке царит истерия. Один из министров (я подозреваю, Барбаро) поклялся покончить с собой, если его не выпустят. Он говорит Бендеру, что должен связываться с Алленом Даллесом. Бендер умоляет по телефону Дика Биссела прислать парочку известных людей из окружения Кеннеди в Опа-Локку, чтобы успокоить нервы будущих государственных деятелей. В качестве примера он называет Артура Шлезинджера-младшего и Адольфа Берла.

Многим из нас стало нечего делать в Эпицентре. Время от времени в Оперативную приходит телеграмма, и ее содержание побуждает двух-трех человек взяться за дело — все мы стремимся хоть что-то делать, но по большей части сидим с невключенными скоростями. Базирующиеся в Никарагуа «Б-26» все время находятся в воздухе, но трехсполовиной часовой полет от Долины Счастья до Хирона и не менее долгий полет назад съедают столько горючего, что самолеты могут кружить над плацдармом не более пятнадцати минут. Эти бомбардировщики несут три тысячи фунтов бомб, восемь ракет и восемь 50-калибровых пулеметов да плюс горючее, так что в общем поднимают в воздух сорок тысяч фунтов. А это четыре тысячи фунтов перевеса. При таких условиях пришлось отказаться от хвостового пулеметчика, поскольку вес его пулемета, ящиков с боеприпасами и т. д. добавил бы еще тысячу фунтов, а при таком весе пришлось бы израсходовать весь бензин, необходимый для облета плацдарма. Лишившись хвостового пулемета, какой же легкой добычей становятся теперь эти «Б-26» для оставшихся у Кастро истребителей!

Один не слишком вдумчивый малый здесь у нас — как я счастлив, что говорю не о себе! — спросил, почему «Б-26» не держат на местном аэродроме. Ответ: они были бы уничтожены истребителями Кастро.

17 апреля 1961 года, 15.00

Все держатся на пределе. Дэвид Филлипс, который явно гордится своей светскостью, начинает проявлять заметное раздражение. Мы явно вязнем в нерешительности по поводу того, какой из бюллетеней КРС передавать «Лему Джонсу и К°». Признавать или не признавать наличие трудностей при проведении операции?

В результате мы даем следующий текст:

Кубинский революционный совет сообщает, что предпринятые сегодня действия имели целью главным образом снабжение и доставку подкрепления для сил, мобилизованных и подготовленных на Кубе за последние несколько месяцев.

Это сопровождалось «цитатой» из высказываний неназванного государственного деятеля:

«Я предсказываю, что еще до зари население всего острова Куба поднимется и по стране прокатится волна саботажа и бунта… большинство милиции в сельских местностях уже перешло на нашу сторону».

На самом-то деле Бригада захватила в плен сотню милиционеров, из которых половина перешла затем к нам. Это и послужило точкой отсчета для вывода о будущем Кубы.

Дин Раск был несколько осторожнее. В Информационную поступила запись его утренней пресс-конференции. Просто невероятно, сколько выкуривается сигарет, сколько стоит пепельниц, полных окурков, сколько листов мимеографированной бумаги лежит на полу! Мы, сотрудники ЦРУ, обычно самые аккуратные люди в Америке, но напряжение последних двух-трех дней премерзко сказалось на наших нервах. Они начали выдавать какую-то серую мерзость. Все стало серым — сами новости, сигаретный пепел, дым, обрывки бумаги на полу, серые отпечатки ботинок на них. Да, мы выдаем информацию, как только ее получаем.

«Вопрос. Очень странно выглядит эта история с пилотом, который приземлился в Майами и заявил, что бежал из военно-воздушных сил Кастро. Кастро потребовал, чтобы мы его показали. Почему же мы не разрешаем прессе увидеть этого человека? Это что же, значит, Иммиграционная служба диктует Госдепартаменту, как делать политику?

Раск. По-моему, вначале этот вопрос относился к Иммиграционной службе, а под конец стал вопросом по Кубе. Я не хотел бы сегодня отвечать на этот вопрос.

Вопрос. Если мятежникам удастся прочно обосноваться на Кубе, будем ли мы готовы рассмотреть или предоставить им дипломатическое признание?

Раск. Это вопрос будущего, в которое я не хотел бы сегодня вдаваться.

Вопрос. Господин государственный секретарь, я слезаю с Кубы…

Раск. Благодарю вас. (Смех.)»

Другие, однако, не столь вежливы. Толпы, камни и разбитые стекла в отделении Американского информационного агентства в Боготе, а в Каракасе против непокорных демонстрантов применен слезоточивый газ. «Известия» сообщают о «тревожных событиях». Я опускаю заявления министров иностранных дел в Лондоне, Париже, Риме, Бонне, Варшаве, Праге, Будапеште, Пекине, Нью-Дели, Киншасе. Количество бумаг на полу возрастает. За окном по Огайо-драйв летят, как обычно в понедельник днем, автомобили. По Потомаку проплывают на моторках люди. В данный момент мы, пожалуй, самое важное учреждение в Вашингтоне, и, однако же, мы почти ничего не делаем. Я чувствую опустошенность, возбуждение, подкачанное кофеином, злость и странную отчужденность, — да, я участвую в творении истории, но лишь как копьеносец, исполняющий в опере крохотную роль. Читая ранние выпуски вечерних газет, я не могу избавиться в известной степени от возмущения. Это же безответственно! Слухи, напечатанные мелким шрифтом, бросаются мне в глаза, как заголовки газет.

ВОССТАНИЕ НА КУБИНСКОМ ФЛОТЕ

СИЛЫ ВТОРЖЕНИЯ ВЫСАДИЛИСЬ НА БЕРЕГАХ ЧЕТЫРЕХ

ИЗ ШЕСТИ КУБИНСКИХ ПРОВИНЦИЙ

РАУЛЬ КАСТРО ВЗЯТ В ПЛЕН

ОСВОБОЖДЕНЫ ТЫСЯЧИ ПОЛИТИЧЕСКИХ

ЗАКЛЮЧЕННЫХ

КАСТРО ГОТОВ БЕЖАТЬ С КУБЫ

Возмутительные слухи, которые нахально выдают за факты. Я чувствую, что правильно сделал, поступив в разведку. По крайней мере мы врем не так грубо. Тут мне приходят на память наши бюллетени для Кубинского революционного совета. Но это ведь уже не разведка. На секунду я возненавидел Ханта, словно он в ответе за то, что меня подключили к пропаганде. Такое впечатление, будто мои нервы находятся сразу в двух местах. Я считал, что к этому времени уже буду в Опа-Локке, а завтра — на плацдарме. А я все еще сижу среди вонючих подмышек. Может ли быть что-то хуже выветрившегося дезодоранта? Серые выбросы наших нервов усеивают лотки для бумаг и полы.

18 апреля 1961 года. 3.30

Всю ночь продолжаются бои на Плайя-Ларга и в Сан-Бласе. Солдаты Кастро подошли к линии фронта в 15.30, двенадцать часов назад, и начались тяжелые бои. Поступающие сообщения, похоже, подтверждают, что его люди были искромсаны в первых атаках. А теперь Бригада находится под сильным артобстрелом и огнем танков и отвечает огнем из танковых орудий, четырехдюймовых мортир, заряженных фосфоресцирующими снарядами. Утверждается, что наши войска несут массовые потери. Я не могу спать. Сражение представляется мне эпическим.

18 апреля 1961 года, 3.44

Не в силах спать, я слушаю радио с острова Суон. Через час приходит запись их трансляции на кубинское подполье. Пожалуй, стоит воспроизвести ее здесь, в дневнике. Какого черта Хант, Филлипс и я состряпали эту передачу в надежде внушить страх сторонникам Фиделя, которые могут ее услышать!

«Сейчас настал момент занять стратегические позиции на дорогах и железнодорожных путях. Берите в плен или расстреливайте тех, кто откажется подчиняться вашим приказам. Военные моряки, захватывайте позиции во флоте Свободной Кубы и укрепляйте их. Военные летчики, слушайте внимательно! Все самолеты должны остаться на земле. Проследите за тем, чтобы ни один самолет сторонников Фиделя не поднялся в воздух. Выводите из строя их радио, разбивайте им хвосты, портите инструменты, пробивайте баки горючего! Свободная и достойная жизнь ждет тех, кто присоединится к нам. Тех же предателей, которые не присоединятся, настигнет смерть».

18 апреля 1961 года, 6.31

Новые передачи с острова Суон.

«Жители Гаваны, внимание, жители Гаваны! Помогите доблестным бойцам армии освобождения… Сегодня в 7.45 по сигналу этой радиостанции включите все лампочки в своем доме и все электроприборы. Увеличьте нагрузку на генераторы электрокомпании! Но не волнуйтесь: силы освобождения займут электростанции, и свет в Гаване будет быстро восстановлен».

18 апреля 1961 года, 7.00

Бригада выиграла бой за Плайя-Ларга, но была потеснена. Во всех сообщениях говорится, что Кастро несет большие потери. Его войска наступали по дороге, окаймленной болотами. Похоже, это была операция, когда раненый плетется за другим раненым и мертвая плоть служит щитом для окровавленной плоти.

Вот написал последнее предложение и чувствую, что не вполне владею собой. Я вижу себя в раненом, который подтаскивает поближе мертвеца. Я чувствую грязь, липкую жижу крови.

Солдаты Кастро не смогли прорвать нашу оборону. А у второго батальона Оливы кончились боеприпасы. Пятый батальон, добравшийся до берега с подбитого «Хьюстона», вообще безоружен. Они так и не соединились со вторым батальоном. Был дан приказ отступить с Плайя-Ларга в Хирон. И плацдарм в пятьдесят миль длиной сократился до пяти миль.

Самая скверная новость: вчера вечером и ночью с моря не поступило ни снаряжения, ни продовольствия. Я вставал, наверное, раза четыре за ночь, чтобы прочесть телеграммы из Хирона. Вот проклятие! Команды на «Карибе» и «Атлантико», должно быть, совсем рехнулись от страха. Первый корабль находится в 218 милях к югу от залива Свиней и не выказывает желания вернуться и выгрузить снаряжение. «Атлантико», находящийся всего в ста десяти милях к югу, просит, чтобы его разгрузили в пятидесяти милях от берега.

Похоже, что взрыв, происшедший на «Рио-Эскондидо», был подобен атомному. Образовался огромный гриб из дыма. И на тридцать миль вокруг стоял грохот конца света. Хотя «Блахару» удалось спасти большую часть команды, сейчас эти люди настолько деморализованы, что парализуют все действия. Несмотря на то что Бригада потеряла со взрывом «Эскондидо» большую часть своих боеприпасов и средств связи, на «Блахаре» всего этого было достаточно, так что нашим кубинцам хватило бы на целых два дня боев. При условии, что это до них дойдет. Однако «Блахар» еле движется к Хирону. При такой скорости он не достигнет берега до зари, а это значит, что не сможет разгрузиться сегодня. Люди, спасенные с «Эскондидо», так повлияли на матросов «Блахара», что те грозят заглушить моторы, если американский эсминец не будет сопровождать их к берегу. Пока по этому поводу идут переговоры (я полагаю, с Белым домом), команда не дает судну идти быстро.

Я стараюсь никого не осуждать. Если бы меня взрывной волной выбросило в воду, я, наверное, тоже не мог бы себя контролировать. Корень бунтарского настроения среди команд кроется, по словам Филлипса, в том, как мы добыли эти сухогрузы; «Гарсиа лайн», сдавшая нам их в аренду (она имеет конторы в Гаване, Нью-Йорке и Хьюстоне), является не только законной, но и самой крупной корабельной компанией на Кубе. Командам, безусловно, не было известно о решении владельцев бежать от Кастро, и они считали, что записываются на корабль, отправляющийся в обычное плавание.

Позже

Пепе Сан-Роман, не выдержав этой ситуации, отправился на одной из своих потрепанных моторок в море искать корабль со снаряжением. Он отошел, конечно, всего шесть миль от берега — дальше моторка при ее астматическом моторе не в состоянии была заплыть — и мог лишь посылать по корабельному радио закодированные призывы: ДОЛОРЕС, ГОВОРИТ ПЛЯЖ, ВЫ НАМ НЕОБХОДИМЫ. ПЫТАЮСЬ ВАС ОТЫСКАТЬ. ДОЛОРЕС, ПОЖАЛУЙСТА, ОТВЕТЬТЕ ПЛЯЖУ.

Я не мог не заметить, каким отчаянием был пронизан текст.

На заре стало ясно, что мы не сможем раньше вечера доставить на плацдарм боеприпасы и провиант. Президент Кеннеди в течение вечера согласился наконец разрешить шести «Б-26» нанести из Никарагуа удар по самолетам, оставшимся у Кастро.

Однако на нас, видно, лежит проклятие. Сегодня утром черные низкие тропические тучи накрыли аэропорт Гаваны.

Конечно, то, что налет разрешили после того, как в субботу точно такой же был запрещен, привело всех в преотвратительное настроение. Ирландский Гамлет — далеко не самое злобное прозвище, которым наградили в то время Кеннеди, и Кейбелл у нас почти не показывался с тех пор, как в воскресенье утром явился в костюме для гольфа. Раздражение вызывает и Биссел. Говорят (а я слышал две почти совпадающие версии от Кэла и Дэвида Филлипса), что, когда Биссел и Кейбелл в воскресенье днем явились в кабинет Раска в Госдепартаменте, чтобы убедить его в необходимости повторной бомбардировки, Раск, явно озабоченный тем, как это отзовется в ООН, позвонил президенту Кеннеди в Глен-Ора. Раск довольно точно изложил президенту доводы Биссела и Кейбелла в пользу повторного налета, а затем сказал, что он против. После чего Кеннеди сказал, что присоединяется к нему, и Раск, передав слова президента нашим офицерам, указал на телефон. Может быть, они хотят сами поговорить с президентом? Они отказались. Три дня спустя в коридорах Эпицентра все еще можно было услышать передаваемый шепотом вопрос: от Кейбелла такого следовало ожидать, но почему промолчал Биссел?

Я спросил об этом отца. Он мигом расставил все точки. «Дикки опасался, — сказал Кэл, — что, если чересчур нажать, сказав об абсолютной необходимости повторного налета, Кеннеди может ответить: „Если все висит на такой тоненькой ниточке, отменяйте операцию“. — Кэл блеснул глазами. — В жизни мужчины то и дело случается, что не встает. Как в таком случае рекомендуется поступать? Входи, пусть даже самым кончиком. А потом моли Бога о подкреплении. О Господи, пусть слон наступит на мою задницу!»

То, как у моего отца, сына лучшего директора, какого знала школа Сент-Мэттьюз, развился сексуальный подход к миропониманию, является для меня, знакомого уже восемь лет с концепцией Альфы и Омеги, лучшим доказательством их существования.

18 апреля 1961 года, 15.00

Брат Роберто Алехоса Карлос, посол Гватемалы, только что выступил в ООН в ответ на обвинения Кубы. Я смотрю его выступление по телевидению, и Карлос Алехос категорически заявляет, что бойцы, высадившиеся на Кубе, не проходили подготовки в Гватемале. Его страна, торжественно утверждает он, никогда не разрешит использовать свою территорию для агрессивных акций против братских американских республик.

Я сражен. Частично, должен сказать, восхищен. Большая ложь вызывает восторг. Я предпочитаю величайшую неправду во имя цели всем этим «матерям Майами» и «Караванам скорби».

Вторник, 18 апреля 1961 года, 16.00

На фронте сегодня днем относительно спокойно. Солдаты Кастро, поостыв после мясорубки вчерашнего вечера, осторожно продвигаются по дороге из Плайя-Ларга в Хирон. В Сан-Бласе, на восточном фронте, где вчера тоже шли тяжелые бои, произведена перегруппировка наших сил. Третий батальон, который высадился с Пепе Сан-Романом в Хироне и до сих пор не принимал участия в боях, перебрасывается на восточный фронт на смену десантникам в Сан-Бласе. Четвертый батальон, отправленный вчера в Плайя-Ларга вместо наполовину погибшего в море пятого батальона, оттягивается назад, к восточному флангу плацдарма. Шестой батальон, меняясь местами с четвертым, передвинулся на западный фланг. Сейчас мне пришло в голову, что я забыл про первый батальон. Затем я понял, что это же десантники. Да, они на несколько часов вернулись в Хирон для вполне заслуженного отдыха. Я представляю себе, сколько выпито в барах и как люди ныряют под стол, заслышав над головой самолеты Кастро. Не знаю, так ли это на самом деле.

В ТРАКСЕ Пепе Сан-Роман произвел на меня сильное впечатление — тонкий, стройный, с узким запавшим лицом одержимого человека, абсолютно неспособного веселиться. Одна цель — победить. Было ясно, что он может послать людей на смерть, поскольку сам не колеблясь готов принять ее. Сейчас он еле сдерживается.

«Блахар. Говорит командующий оперативной группой. Как вы там, Пепе?

Пепе. Сукин ты сын! Где ты, сукин сын, пропадаешь? Ты же бросил нас.

Блахар. Я знаю, что у вас проблемы, у нас — тоже.

Грэй (сотрудник ЦРУ на „Блахаре“). Мы никогда не бросим вас, Пепе. Если у вас там станет слишком жарко, мы подойдем и эвакуируем вас.

Пепе. Никакой эвакуации. Мы будем биться здесь до конца.

Грэй. Что вам требуется?

Пепе. Оружие, боеприпасы, средства связи, медикаменты, продовольствие.

Грэй. Сегодня ночью мы все это вам доставим.

Пепе. Вы и вчера говорили то же самое и не появились».

18 апреля 1961 года, 17.02

Кэл сказал мне, что, по сведениям источников из Госдепартамента, Хрущев направил Кеннеди резкую ноту. У Кэла есть часть текста, и он показывает его мне.

Написано в тревожный час, когда опасность угрожает всеобщему миру. Ни для кого не секрет, что вооруженные банды, высадившиеся на Кубе, обучены, снаряжены и вооружены в Соединенных Штатах Америки. Наша позиция однозначна: мы окажем кубинскому народу и его правительству всю необходимую помощь для отражения вооруженного нападения на Кубу. Искренне заинтересованные в ослаблении международной напряженности, мы в полной мере ответим тем, кто будет ее усугублять.

С ответом Кеннеди мы можем ознакомиться. Он намерен сказать, что в случае вмешательства со стороны США будут вынуждены немедленно выполнить свои обязательства по договору между странами полушария.

Запахло жареным!

18 апреля 1961 года, 20.00

Телеграмма с «Блахара»: ИДЕМ ГОЛУБОМУ ПЛЯЖУ С 3 ДЕСАНТАМИ. ЕСЛИ НА РАССВЕТЕ НЕ БУДЕТ НИЗКОГО ПРИКРЫТИЯ ИСТРЕБИТЕЛЯМИ, ДУМАЕМ, ПОТЕРЯЕМ ВСЕ СУДА. ПРОШУ НЕМЕДЛЕННЫЙ ОТВЕТ.

19 апреля 1961 года, 0.30

«Блахар» ждет ответа, как и мы ждем его всю ночь. Столько времени потребовалось Бисселу, генералу Лемницеру из Объединенных штабов, адмиралу Бэрку, Дину Раску и Роберту Макнамаре устроить встречу с президентом. Крайне помешал этому прием, который проходил вечером в Белом доме. Президент и Первая леди не могут не встречать министров, членов конгресса и гостей.

Однако, как только президент ушел с приема для встречи с указанными выше лицами, один из контактов отца, член конгресса, присутствовавший на приеме, позвонил Кэлу и сообщил об этом. Я всегда знал, что мой отец — человек общительный, но до последних двух недель, когда я поселился у него, не знал, какое множество у него связей, источников и каналов в конгрессе и правительственных учреждениях. Если Хью Монтегю благодаря своей изобретательности может надавить на многие кнопки, то отец получает желаемое благодаря светским знакомствам и связям. Он полон дружелюбного любопытства, или, во всяком случае, так кажется, и, учитывая его силу, которая всегда притягивает (а он, безусловно, способен перевесить чашу весов в свою пользу), вы начинаете охотно отвечать на его вопросы. Сегодня вечером из уст этого малозаметного конгрессмена, который почитает за счастье быть знакомым с ответственным сотрудником ЦРУ, Кэл узнал следующее: президент во фраке и в белой бабочке спустился в 10.15 вечера вместе с Джекки Кеннеди в розовом вечернем платье по главной лестнице в бальный зал под звуки известной мелодии «Этот чудо-человек», исполняемой оркестром морской пехоты в красной парадной форме. Президент и Первая леди открыли бал, «искрометные, как шампанское», затем почти до полуночи общались с гостями, после чего извинились, и президент прошел к себе в кабинет, где и засядет сейчас с высшими официальными лицами, которые должны помочь ему решить судьбу Бригады. Кэл сказал, что у Биссела появилось в этой связи несколько смелых мыслей. Я предполагаю, что Биссел связался с Алленом Даллесом в Пуэрто-Рико. По словам Кэла, адмирал Бэрк и генерал Лемницер вместе с Бисселом попросят Кеннеди о следующем:

1) о полной поддержке с воздуха самолетами с авианосца «Эссекс», стоящего сейчас в двадцати милях от побережья, где находится Хирон, и

2) о высадке на берег находящегося на «Эссексе» батальона в полторы тысячи морских пехотинцев. Короче: цель пробита, нужно подкрепление! Биссел и компания будут утверждать, что только так США смогут спасти лицо.

У меня перед глазами так и стоят президент и Первая леди, спускающиеся с главной лестницы в Белом доме (а Первая леди в моих мыслях все больше и больше походит на вас, Киттредж). Такую сцену вполне мог бы снять Джордж Кьюкор или Рубен Мамулян. Великая интрига и при этом — фрак и белая бабочка. Я, конечно, две с половиной ночи не спал. И мысли у меня в голове скачут, как муха с одним крылышком.

19 апреля 1961 года, 2.30

Около четверти часа назад Биссел вернулся в Эпицентр. Нечего и говорить, все мы собрались вокруг него. Мне он показался усталым, но говорил так, словно многого удалось достичь. Президент, сказал он, разрешил шести истребителям с «Эссекса» обеспечить прикрытие берега с воздуха с 6.30 до 7.30 утра. Они будут защищать «Б-26» от истребителей Кастро. Нашим истребителям дан приказ первыми не открывать огня, но ответный огонь им теперь разрешен. Имея такую защиту, «Б-26» должны суметь нанести серьезный урон солдатам Кастро и его танкам, находящимся в районе боев. Кроме того, за этот час «Барбара X.», «Блахар» и моторки смогут выгрузить боеприпасы и провиант в Хироне.

Зная, сколько военной помощи запрашивалось и как мало ее дали, я не удивляюсь тому, с каким восторгом встречено это известие. Наверно, любое позитивное решение наэлектризовывает, когда ты выхолощен усталостью и отчаянием, но чувствуешь ты себя совсем иначе. Даже у Кэла эта весть вызвала прилив энтузиазма: «Мы запросили кучу всего и не получили, но это все же что-то. Когда адмирал Бэрк сказал, что надо послать морскую пехоту, Кеннеди не мог промолчать».

«Но разве этого достаточно?»

«По крайней мере Кеннеди теперь не может прикидываться девственницей».

19 апреля 1961 года, 3.30

В пищеводе у меня стоит ком тревоги величиной с яблоко. То, что «Б-26» полетят под прикрытием американских истребителей, — это прекрасно, но Кеннеди, возможно, не знает, а Биссел не обязательно информировал его, что из шестнадцати «Б-26», которые первоначально были у нас, девять сбиты и большая часть из них повреждены огнем. Пилоты находятся в воздухе почти непрерывно с ночи воскресенья. А при том, что каждый полет туда и обратно занимает семь часов и у пилотов по два вылета в день, они крайне измождены. Собственно, некоторые, не веря нашим обещаниям прикрыть их истребителями, отказываются взлетать. Кто-то безо всякого решения свыше, очевидно, пообещал им вчера поддержку в воздухе, которой не оказалось.

Кэл сказал мне также, что два самолета из четырех, которые полетят сегодня, будут пилотироваться американцами — по двое на каждом самолете. Это значит — четверо законтрактованных пилотов-американцев, и любой из них, выбросившись с парашютом и будучи пойман, устраивает нам международный скандал. Более того, один из пилотов-кубинцев письменно предупредил, что не поведет машину дальше Большого Каймана, расположенного в ста семидесяти пяти милях к югу от Хирона, если не встретит прикрытия из истребителей. Так вот, истребители его не встретят. Прикрытие появится, лишь когда «Б-26» подлетят гораздо ближе к «Эссексу». В любом случае это проблема академическая. Тот самый пилот только что сообщил по радио, что у него отказал правый мотор, и он вынужден вернуться на базу. Значит, у нас осталось три самолета. Я пытаюсь представить себе, как, должно быть, трудно лететь с опасным заданием, когда ты потерял уверенность в том, что твоя сторона выиграет. И твоя храбрость начинает казаться самоубийством. Валгалла[174] ведь предназначена для победителей.

Мой мозг сейчас в таком состоянии, что я вынужден снова и снова делать простейшие подсчеты. Если самолеты должны пролететь над побережьем в 6.30, значит, они должны взлететь в 3.10 ночи по нашему времени и в 2.10 по никарагуанскому.

А коль скоро Биссел вернулся только в 2.45, то как же «Б-26» могут вовремя добраться до плацдарма? Тут я понимаю, что, хотя Биссел покинул Белый дом не раньше 2.30, решение о том, что истребители с «Эссекса» будут сопровождать «Б-26», было, несомненно, принято раньше. Приказ об этом был, по всей вероятности, отдан в 1.45. Так что самолеты, конечно же, успеют долететь.

Простой подсчет, но я весь вспотел и счастлив, что с ним справился. Если такое произошло со мной за три ночи, когда я спал по три часа, как же я буду функционировать в боевых условиях? Я не хочу терять самоуважение, но чувствую, что близок к этому. Окружающие, судя по их виду, чувствуют себя не лучше меня. Одна надежда, что в бою появляется энергия, которую высасывает из тебя канцелярская работа.

19 апреля 1961 года, 6.30

Мы все больны. Три «Б-26», летевшие, как было заранее оговорено, не пользуясь радио, появились над пляжами Хирона в 5.30 утра по нашему времени. Поскольку самолеты поддержки должны были вылететь с «Эссекса» только в 6.30, они все еще находились на палубе авианосца, когда «Т-33», тренировочные реактивные самолеты Кастро, прилетели и сбили два из трех «Б-26». Уцелевший самолет, серьезно поврежденный, сумел уйти и, судя по последнему сообщению, тащится в Никарагуа на одном моторе в сотне футов над водой. Естественно, ни один из наших кораблей не подошел в 5.30 к берегу и никакие боеприпасы подвезены не были. Истребители, которым был дан приказ защищать «Б-26» от нападения с 6.30 до 7.30, теперь уже не полетят.

Все пытаются понять, как могла произойти такая ошибка, но это покрыто мраком неизвестности.

У меня есть теория. Предположим, что у других людей голова была занята подсчетами и кто-то в Эпицентре, должно быть, послал «Б-26» предписание быть над побережьем Кубы в 5.30 по их времени, а в Пуэрто-Кабесас поняли, что по их времени на Кубе или же в 4.30 по никарагуанскому времени. Соответственно самолеты вылетели в 1.10 ночи по никарагуанскому времени, или в 2.10 по нашему, а поскольку радио было заглушено, никто об этом не знал.

Таково мое объяснение. Я слышал пять других версий. Наиболее убедительная: Биссел и адмирал Бэрк не согласовали свои действия, а потому разные приказы пошли в Долину Счастья и на авианосец. Кэл шепотом говорит, что на флоте время всегда измеряется по Гринвичу, а мы иногда придерживаемся поясного времени. О Господи, я чувствую, — не могу не признаться, — как во мне поднимается что-то мерзкое. Я получаю живейшее удовольствие, наблюдая, как эти могучие военные умы не в состоянии предвидеть, где случится беда. Волна удовольствия пробегает по мне со скоростью белки, пересекающей открытый двор, затем меня с неожиданной силой захлестывает стыд, после чего я горюю по понесенным утратам и с чувством облегчения понимаю, что я человек, верный своей команде, а вовсе не монстр.

19 апреля 1961 года, 7.30

Солдаты Кастро пошли в атаку на западном фронте, в двух-трех милях к западу от Хирона. А также на дороге в Сан-Блас. Войска движутся с востока. На юге — Карибское море.

19 апреля 1961 года, 10.30.

Возможно, больше не придется вести дневник. Почти все сказано в телеграммах, посланных на «Блахар» Пепе Сан-Романом.

6.12. ПРОТИВНИК, ДВИЖУЩИЙСЯ НА ГРУЗОВИКАХ ОТ КРАСНОГО ПЛЯЖА, НАХОДИТСЯ СЕЙЧАС В ТРЕХ КМ ОТ ГОЛУБОГО ПЛЯЖА. ПЕПЕ. 8.15. СИТУАЦИЯ КРИТИЧЕСКАЯ. СРОЧНО НЕОБХОДИМА ПОДДЕРЖКА С ВОЗДУХА. ПЕПЕ.

9.25. ДВЕ ТЫСЯЧИ МИЛИЦИОНЕРОВ АТАКУЮТ С ВОСТОКА И ЗАПАДА ГОЛУБОЙ ПЛЯЖ. НЕОБХОДИМА НЕМЕДЛЕННАЯ ПОДДЕРЖКА С ВОЗДУХА. ПЕПЕ.

И все в таком духе. Никто явно не объяснил Пепе Сан-Роману, что истребители должны были поддержать только «Б-26» во время полета. А раз налета нет, то нет и истребителей.

19 апреля 1961 года, 13.30

Новые телеграммы: КОНЧИЛИСЬ БОЕПРИПАСЫ. ПРОТИВНИК СЖИМАЕТ КОЛЬЦО.

19 апреля 1961 года, 15.30

Они все еще держатся. Не знаю, какие переговоры состоялись между Эпицентром, Объединенными штабами и Белым домом, только главнокомандующему на Атлантике, иначе — СИНКЛАНТУ, было дано указание произвести эвакуацию. Если необходимо — силой. Копия этого приказа доходит до нас. (Два дня назад подобное нарушение секретности было бы неслыханно — я начинаю понимать, почему ветераны Управления стратегических служб именно такие. Секретность — это для «холодной войны», а боевые действия требуют участия всех.) Я с трудом сознаю, что все еще служу в ЦРУ.

СИНКЛАНТУ приказано: ЭСМИНЦАМ ВЗЯТЬ ЛИЧНЫЙ СОСТАВ БРИГАДЫ НА БОРТ В ЦЕЛЯХ СОКРАЩЕНИЯ КОЛИЧЕСТВА ПЛЕННЫХ. ЕСЛИ ПРИ ВЫПОЛНЕНИИ ЭТОЙ ГУМАННОЙ МИССИИ ПО ЭСМИНЦАМ ОТКРОЮТ ОГОНЬ, ИМ РАЗРЕШЕНО ОТВЕЧАТЬ ТЕМ ЖЕ.

Два эсминца будут сопровождать «Блахар», «Барбару X.» и «Атлантико» к берегу. Беда лишь в том, что после неудачной попытки разгрузиться утром корабли снова находятся в разных местах, милях в пятидесяти от берега.

Меня сейчас посадили за работу над последним коммюнике — № 6, которое будет выпущено «Лемом Джонсом и К°». Основные положения изложены мне Хантом и Филлипсом, которые, как я понимаю, раздавлены случившимся еще больше, чем я. Раздавлены? Или же в них горит боевой огонь?

Боюсь, что все мы можем потонуть в неразберихе. Я рад, что мне поручили какое-то дело. И чувствую себя пожарным, борющимся с огнем.

19 апреля 1961 года, 16.20

Бюллетень № 6 для передачи «Лему Джонсону и К°». Подлежит обнародованию сегодня вечером после специального извещения:

«Революционный совет желает тотчас выступить с категорическим заявлением по поводу недавних поразительных слухов, распространенных неинформированными источниками. Произошедшая на этих днях высадка на Кубу постоянно — и совершенно неточно — именуется „вторжением“. На самом же деле это была доставка снаряжения и продовольствия нашим патриотам, которые уже много месяцев сражаются на Кубе, и участвовали в этом сотни, а не тысячи людей. В результате основная часть высадившихся достигла гор Эскамбрай».

Нелегко дается мне этот текст. Трижды я ошибался в написании слова «неинформированными». Умственная усталость берет свое, подсовывая разные образы: я — в подземной темнице, а у выхода из нее меня ждет женщина с огромным влагалищем. Я знаю, что оно огромное, так как она стоит враскорячку, и Хант с Филлипсом ласкают ее огромным пером. Она неуемна — требует, чтобы ее ласкали и ласкали. Ей не важно, где перо было минуту назад. Она хочет ощущать, где оно сейчас.

Я хохотнул. Мы — гномы, стремящиеся понравиться великой американской публике. К своему ужасу, я вдруг чувствую, что меня сейчас вырвет. И понимаю почему. Из окружающих кабинок несет блевотиной. У меня такой острый нюх, что я не только различаю запах виски и водки, но даже запах каждой металлической карманной фляги, как аптечный запах декседрина. Мы уже не один день сидим на нем. Вот так же, наверное, чувствуют себя люди, когда рассыпается брак.

Выйдя из уборной, я получаю задание написать несколько туманностей вместо подготовленных нами радиопередач, которые предполагалось пускать в эфир на Кубу после стремительно одержанных побед. Я составляю следующий текст: «Рыба в ярких пятнах. Хавьер несет свою мотыгу. Кит выпустит фонтан воды в полнолуние. Травы колышутся. В землю бросают зерно».

Никто не станет препираться по поводу этого текста.

19 апреля 1961 года, 17.00

Читаю последнее сообщение. Оно поступило в 16.30 по каналу «Блахара»:

СРАЖАТЬСЯ БОЛЬШЕ НЕЧЕМ. УХОЖУ В ЛЕСА. ДОЖИДАТЬСЯ ВАС НЕ МОГУ. = ПЕПЕ.

19 апреля 1961 года, 17.30

Затем пришла запись разговора, окончившегося в 16.40.

«Грэй. Держитесь, мы идем на выручку. И все вам привезем.

Пепе. Сколько времени надо держаться?

Грэй. От трех до четырех часов.

Пепе. Вы не успеете прибыть сюда. Прощайте, друзья. Я разбиваю приемник».

У нас тут считают, что Пепе Сан-Роман, Артиме и их штаб двинулись в болота Сапата. Человек тридцать — сорок из них сумеют добраться до гор Эскамбрай. Подобно Кастро они могут создать там сильную партизанскую группу. Во всяком случае, я подозреваю, что так думают Артиме и Сан-Роман.

19 апреля 1961 года, 18.00

Люди начали уходить из Эпицентра. Кто-то остается. Большинству делать здесь больше нечего. Тем не менее они остаются, как и я. Наверное, нам всем присуща жажда ясности. Мы, видимо, принадлежим к тому сорту людей, что сидят до трех часов ночи, слушая передачи последних известий о какой-то катастрофе в надежде услышать новую подробность.

И одна подробность действительно поступает. В среду утром лидеры эмиграции пригрозили силой выйти из бараков. Бендер сумел их убедить, что это даст повод прессе уничтожить их. Ни о каком достоинстве тогда уже не будет речи. Артур Шлезинджер-мл. и Адольф Берл вылетели сегодня утром туда, чтобы их утихомирить. Теперь появилось сообщение, что лидеры совета сейчас в воздухе и скоро приземлятся в Вашингтоне, где их отвезут на встречу с президентом Кеннеди. У нескольких лидеров (Кардены, Барбаро и Масео) сыновья воюют в Бригаде. У других — братья или племянники. Все они теперь либо погибли, либо взяты в плен. Среди этого моря отчаяния я вижу один положительный для Кеннеди момент. Хорошо, если он примет их в такое время.

Дик Биссел заходил к нам в Информационную и сообщил, что лидеры эмиграции находятся сейчас на конспиративной квартире под Вашингтоном.

«Не сопроводите ли вы их в Белый дом?» — говорит Биссел Ханту.

«Я не могу им показаться, — отвечает Ховард. — Они верили мне, я не могу смотреть им в лицо».

Вместо Ханта сопровождать их будет Фрэнк Бендер. А я думаю о том, что дико коррумпированный и полностью скомпрометированный Тото Барбаро будет беседовать с президентом. Впрочем, какое это имеет значение?

Филлипс шепчет мне на ухо: «Я думаю, Ховард не может смотреть в лицо не кубинцам, а президенту. Могу поклясться, Ховард хотел бы видеть Кеннеди на шесть футов под землей, и не могу сказать, что я с ним не согласен».

Последнее, что я прочел перед тем, как уйти из Эпицентра, была поступившая по телетайпу заметка из «Майами ньюс»: «Бунтовщики, совершившие высадку на Кубе, утверждают сегодня, что продвинулись на пятьдесят миль в глубь территории и одержали первую большую победу в боях за свержение Фиделя Кастро».

Ну а в 21.00 усилиями «Лема Джонса и К°» выйдет бюллетень № 6, который подтвердит этот несуществующий факт.

Посылаю последние инструкции в Долину Счастья. Завтра один из оставшихся «Б-26» возьмет на борт наши нераспространенные листовки и сбросит их в море в сотне миль от берега.

На этом я кончаю свой дневник, в котором старался ничего не драматизировать, выбрав стиль, подобающий некрологу. Теперь, поскольку я все еще жив, перенесу эти страницы из сейфа Кэла в свой.

41

Аллен Даллес вернулся из Пуэрто-Рико ранним утром в четверг с жутким приступом подагры. Он сказал своему отцу, приехавшему встречать его на военную базу Эндрюс: «Это худший день в моей жизни».

В то же утро трое лидеров эмиграции летели из Вашингтона назад в Майами, к своим семьям, и я сопровождал их на случай возникновения каких-либо проблем. Хотя было сочтено неприличным отправлять кубинцев назад одних, ни один из моих начальников не захотел взять на себя эту миссию, и я предложил сопровождать их за минуту до того, как мне это поручили бы.

Поездка прошла спокойно. Мы сидели в своих креслах мрачные, словно участники похоронной процессии, а по прибытии, как только разобрались с транспортом, торжественно простились, пожав друг другу руки. Ясно было, что наше управление стояло у них поперек горла.

Поскольку с заданием до полуночи было покончено, а следующий военный самолет летел в Вашингтон лишь вечером, я решил поехать в город, запарковать машину и погулять по апрельскому теплу. Переходя через Вторую улицу, я почувствовал желание зайти в католическую церковь Иисуса Христа, благородное строение в сто восемьдесят футов в ширину и немногим менее трехсот футов в длину, с характерными для Майами розовыми и зелеными стенами и золотисто-желтыми приделами. Я несколько раз заходил туда в последние десять месяцев, ибо там был тайник-молитвенник, лежащий на пятом месте тридцать второго ряда в южном крыле.

Так что да, я знал церковь Иисуса Христа на Второй улице. Заходил я туда и без дела после страстных свиданий с Моденой, сам не знаю почему, но церковь действовала на меня умиротворяюще, я даже подумывал (хотя и понимал, что вовсе к этому не склонен): не соблазнится ли еще один сторонник епископальной церкви стать католиком. Следуя этому импульсу, я однажды даже предложил Модене встретиться в церкви, там, где молящиеся ставят свечи, — по-моему, это вызвало у нее раздражение. Она больше года не бывала в католическом храме, да и то присутствовала на свадьбе другой стюардессы.

Сегодня в храме не было пусто. Последняя месса окончилась больше часа тому назад, а следующая должна была начаться только к вечеру, однако скамьи не пустовали: всюду молились женщины. Мне не хотелось вглядываться в их лица, потому что многие из них плакали. Привыкший к тишине, всегда царившей в торжественном молчании церкви, я наконец осознал — как осознает пьянчуга, внезапно очутившись на краю моря, — что сегодня в церкви нет тишины. К небу возносились стенания. Из горла мужчин и женщин, матерей и отцов, братьев и сестер бойцов погибшей Бригады лилось горе, и ощущение огромной потери с такой силой обрушилось на меня, что впервые в жизни я увидел на кресте страдающего Христа и подумал: да, он действительно страдал, и вот как, должно быть, оплакивали его те, кто стоял в тени креста, слышал его агонизирующие стоны и страшился того, что мягкость души может навеки исчезнуть на этой земле.

Вот что я почувствовал, понимая, что это всего лишь видение. Под моей болью клокотала ярость. Я не испытывал нежности или любви, я чувствовал величайшую злость сам не знаю на кого — на президента, или на его советников, или на само мое ведомство? Владевшую мною ярость можно сравнить с яростью человека, которому машиной только что оторвало руку, и он не знает, кого винить — машину или палец в конторе наверху, который нажал на рычажок и включил машину.

Так я сидел в церкви, один со своей скорбью, и понимал, что операция в заливе Свиней никогда для меня не кончится, ибо я не познал настоящего горя, в которое, как в могилу, можно закопать несбывшиеся надежды. Вместо этого я буду вечно терзаться назойливо звучащим в ушах вопросом: кто виноват?

В этот момент я увидел по другую сторону прохода Модену. Она сидела одна в конце скамьи, в черной кружевной косынке на голове и молилась.

Я увидел в этом знамение. Счастье вспыхнуло во мне, как луч солнца на травинке, которую повернул к нему ветер. И я встал, прошел в глубь церкви, подошел к скамье Модены и сел рядом. Когда она повернулась, я знал, что ее зеленые глаза засияют, как та тонкая длинная травинка, и она шепотом скажет: «Ох, Гарри!»

Однако женщина, повернувшаяся ко мне, была не Моденой. Я смотрел на молодую кубинку с такой же прической — вот и все. Я никогда не позволял себе горевать по утраченному, но сейчас горе было во мне. Я потерял Модену.

— Disculpame[175], — пробормотал я, встал и вышел из церкви, но остановился у первого же таксофона и позвонил в «Фонтенбло».

Имя Модены не вызвало у портье никакой реакции — она просто переключила меня на ее номер. Когда Модена ответила, я обнаружил, что почти лишился голоса. И с трудом выговорил:

— Господи, до чего же я тебя люблю!

— Ох, Гарри!

— Могу я прийти?

— Хорошо, — сказала она. — Пожалуй, приходи.

Ее номер оказался достаточно маленьким — она, несомненно, платила за него сама, — мы упали на ковер прямо у двери, потом перешли на кровать, и я был так счастлив, любя ее, как никогда в жизни, так что, когда мы утихомирились и лежали в объятиях друг друга, я вдруг услышал свой голос:

— Выйдешь за меня замуж?

Вопрос этот удивил меня самого. Я не собирался его задавать и подумал, что не надо было этого делать: жизнь жены цэрэушника не для нее. Боже правый! Она не умеет даже готовить, а у меня нет денег, и откуда я их возьму, разве что взломаю запертый на все замки сейф моего батюшки и начну получать проценты. Да, все практические соображения навалились на меня — так наваливается реальность на пассажира, опоздавшего к поезду, — и развеялись, словно дым от паровоза. Да, я хотел жениться на ней — как-нибудь проживем; мы совсем разные, и нас связывает лишь дикая страсть, но от такого сожительства рождаются гении, и я повторил:

— Модена, выходи за меня замуж. Мы будем счастливы. Я тебе это обещаю. К моему удивлению, она не обняла меня и не разразилась радостными слезами, а разрыдалась с такой болью, словно вобрала в себя все горе из католической церкви Иисуса Христа на Второй улице.

— Ох, милый, не могу я, — сказала она и умолкла, а я ждал продолжения со страхом, призраком сидящим на крыльях каждой любви.

И до меня дошло, что чем выше я взлетал, тем больше был одинок, я был так упоен своей давно сдерживаемой любовью, что не понял: спокойствие, с каким встретила меня Модена, — сейчас-то я это понял, но, увы, слишком поздно! — было отупением от горя.

— Ох, Гарри, — сказал она, — я пыталась. Я хотела снова сблизиться с тобой, но не могу. Мне так жаль Джека.

МОСКВА, МАРТ 1984 ГОДА

Подняв жалюзи, я выглянул во двор. Свинцовое небо казалось скорее предсумеречным, чем предрассветным. Мои часы, поставленные по московскому времени, показывали шесть часов. Значит, я читал всю ночь и сейчас было уже утро. Или же я читал всю ночь и большую часть дня? За это время горничная ни разу не постучала ко мне в дверь. Или я не слышал?

Случайно, я не спал? Голода я не чувствовал. Должно быть, я читал и спал, читал и спал в кресле, в руке у меня был зажат фонарик, и пленка, кадр за кадром, проецировалась на белую стену. Прочитал ли я все страницы? Впрочем, это не обязательно. Вполне возможно, что в какой-то момент я задремал, потом снова стал читать и не заметил, как промелькнуло несколько кадров. Но читал ли я или просто прокручивал пленку, события воскресли в мозгу. В какой-то мере я походил на слепого, которого ведут по хорошо знакомой дороге, где он мог бы идти и без поводыря.

Пока я смотрел во двор, небо стало темнеть. Почти целых двадцать часов я жил в начале своей профессиональной карьеры. Да, двадцать, а не восемь часов просидел я тут, и ничто постороннее не вторглось, не помешало. Неужели я нашел прибежище в магическом кругу? Волнение последних недель в Нью-Йорке, это неотступное и невыносимое волнение, утихло. Возможно, мне удастся почитать и поспать ночью. А утром я смогу пойти в кафе «Метрополя» и позавтракать. Наверняка там подают сладкие и горькие фруктовые соки, и там будет черный хлеб и сосиски, похожие на палец, месяц пролежавший в воде. Проклятая страна никчемных людей! Да, завтра утром я съем завтрак, вернусь сюда и стану читать про операцию «Мангуста» и наши дальнейшие попытки убить Фиделя Кастро. Я дошел только до этого в своих мемуарах, когда случилась та трагическая ночь в Мэне, которая заставила меня забыть и о моих писаниях, и о себе, так что потом я целый год сидел в Нью-Йорке и писал только о той ночи. Воспоминания кружились вокруг меня, как частицы материи после выброса в космосе. Они снова обступят меня, как только мне нечего будет больше читать.

Я радовался каждому конверту с еще не просмотренной пленкой. По крайней мере еще один день я смогу не выходить из комнаты. Нашел же я берлогу в Бронксе — могу не вылезать из своей норы и здесь. Собственно, слабый дневной свет, проникавший в здешний колодец, напоминал мне о другом мрачном колодце в многоквартирном доме на Большом бульваре.

Да, я один, и я в Москве, и все со мной будет в порядке, пока я держусь моего повествования. Оно будет продвигаться кадр за кадром на белой оштукатуренной стене этого старого отеля. В первые годы русской революции руководство большевиков однажды собиралось здесь. А сейчас передо мной лежат три куска хлеба, оставшиеся после ужина, который я ел почти двадцать четыре часа назад, и целая ночь, в течение которой я могу спать и читать в моей маленькой комнате с высоким потолком, затерянной среди отсеков и коридоров отеля «Метрополь».