Призрак Проститутки

1

Утром, последовавшим за провалом в заливе Свиней, Аллен Даллес вернулся из Пуэрто-Рико с приступом подагры, и отец, встречавший его, сказал мне потом, что он выглядел как мертвец.

Не знаю, повлияла ли на меня эта фраза Кэла, но в последующие месяцы и годы я всегда думал о мистере Даллесе как о покойнике, хотя пройдет еще семь лет, прежде чем он уйдет из жизни, причем это событие скорбью отзовется в сердцах тех, кто был еще близок к нему, и испортит им рождественскую неделю. Помню, в тот вечер, когда Даллес слег, я находился в Сайгоне. Был канун Рождества 1968 года, и я писал письмо Киттредж, которая в ответном письме сообщит мне подробности смерти Даллеса, а еще более подробно я услышу об этом в конце весны 1969 года за обедом с ней в рыбном придорожном ресторанчике в Виргинии. К тому времени наш роман уже начался — роман, который перевернет наши жизни и обрушит на нас трагедию.

Все это, однако, было еще впереди. Весной 1969 года Кристофер был еще жив, а Проститутка, безусловно, еще владел ногами. Возможно, он был рогоносцем, но понятия об этом не имел и продолжал оставаться чудом приапизма, действовавшим как шомпол, а не как любовник, в известной мере заменивший его, — любовник более молодой, сумевший завоевать Киттредж своим ртом и губами, рождая «редчайшие восторги, как от ласкового шелеста падающего пера», — эту фразу как-то обронила Киттредж, и я так и не осмелился спросить, какой поэт, которого мне следовало бы знать, ее создал, но в общем это не имело значения, так как слова были точны. Мы обожали друг друга. В мире не сыскать друзей, которые были бы так дороги друг другу. Мы сливались в любви, как сливались в беседах, которые в зависимости от нашего настроения принимали тот или иной изгиб, подобный изгибам хорошо обрисованного уха.

В тот день, сидя в придорожном ресторанчике за некрашеным плетеным столом и трудясь над крабовыми клешнями с помощью щипцов для лангустов, Киттредж снова рассказала мне об окончательной и затянувшейся смерти Аллена Даллеса — «все было так же странно, как и при его рождении». Я почти забыл, что он родился с изуродованной стопой — пальцы у него были подогнуты, как у лорда Байрона, образуя своеобразное копытце, но Киттредж напомнила мне, что его отец, преподобный Аллен Мейси Даллес из пресвитерианской церкви, считавшийся таким либералом в начале 90-х годов прошлого века и согласившийся даже венчать разведенную женщину, не мог, однако, выносить вида деформированной ноги сына. Говорит ли это о бездонных пропастях осуждения на вечные муки? Младенца оперировали еще до крещения, чтобы родственники — Фостеры и Даллесы — не увидели искалеченной ноги.

— После того как Хью рассказал мне про ногу Аллена, я представляла его себе все время с этой ногой, — заметила Киттредж. — Ни один человек не стоял еще так твердо одной ногой на ярком солнце, а другой — в смрадной тьме.

Даллес начал окончательно умирать своей телесной смертью в тот вечер, когда он и его жена Кловер устроили большой прием накануне Рождества 1968 года, и если там присутствовали сливки с седьмого этажа Лэнгли — супруги Монтегю, Холмсы, Энглтоны, Трейси Барнс с женой, Лоуренс Хустон с женой, Ханты, равно как и старые друзья из Госдепартамента, а также несколько отборных иностранных знаменитостей, то это была дань старой репутации Даллеса, показателем того, что, несмотря на его семилетнее пребывание в отставке, люди проявили великодушие и пришли к нему в этот последний вечер предрождественской недели, как бы подтверждая своим присутствием, что Аллен Даллес хоть и сошел со сцены, но его кресло продолжает пустовать; они готовы были еще раз оказать ему внимание, несмотря на то что он был уже сгорбившийся старик, таскавший подагрическую ногу в ковровом шлепанце. Да, сказала Киттредж, они все приехали приветствовать его, но он не появлялся. Гостей принимала лишь его жена Кловер и проводила их к напиткам и добротной, вкусной еде, — рассеянная, трепыхающаяся, когда-то хорошенькая Кловер, тоненькая и хрупкая, как фиалка. «Чокнутая Кловер вечно витает где-то в облаках», — говорила Киттредж и добавляла, что Кловер столь же непредсказуема в своих намерениях и поступках, как жажда мщения, которая на самом деле вовсе и не жажда, а лишь следствие старой супружеской распри. Аллен переспал с половиной женщин, которых знал в Вашингтоне, а Кловер пыталась даже подружиться с некоторыми наиболее серьезными любовницами мужа, однако это сопровождалось такими громкими объяснениями и припадками, что месть слишком дорого обходилась Кловер, хотя наверняка отзывалась ударом ножа в больной ноге Аллена. Кловер сорила деньгами, как человек, совершенно неграмотный в финансах. Даллесы были вечно в долгах или кормились за счет папаши. Каждый роман рождал новый вечерний туалет — одним романом больше, и пришлось бы отделывать заново бальный зал. Они были женаты почти пятьдесят лет, и Кловер любила Аллена и в то же время ненавидела.

— Слишком долгие браки развивают удивительно противоположные части Альфы и Омеги, — не могла не добавить Киттредж.

И вот на приеме гости начали замечать, что Аллен все не спускается к ним. Киттредж была, пожалуй, первой, кто обратил внимание на то, что он отсутствует. За все восемнадцать лет с тех пор, как она познакомилась с Даллесом, он всякий раз при встрече принимался ухаживать за ней, как дьявол, обнаруживший своего ангела; Киттредж, со своей стороны, нравилось выслушивать пылкие обещания того, что так и не начиналось, — они любили друг друга в рамках этих ограничений, благодаря чему любовь становится иногда идеальной. И, встречаясь, знали, что настроение у обоих мгновенно и обязательно улучшится.

Итак, Киттредж заметила его отсутствие. Аллен явно не собирался появляться на собственном приеме; она сказала об этом Хью, и поскольку никакого вразумительного ответа от Кловер по этому поводу получить было нельзя, Киттредж настояла, чтобы Хью произвел разведку на верхнем этаже. Аллен, цвета восковой куклы, лежал в постели без сознания, весь в поту.

Хью спустился вниз и стал убеждать Кловер, что ее муж серьезно болен.

— Да нет, — сказала Кловер, — это просто грипп. У него бывают такие приступы.

— Это не так, — сказал Хью. — Его надо немедленно везти в больницу.

Хью вызвал «скорую помощь», а Киттредж шепнула несколько слов гостям, чтобы ускорить их отъезд; «скорая помощь» приехала, но Кловер сначала ни за что не соглашалась, чтобы Аллена увезли, а потом выскочила на улицу в такой спешке, что забыла надеть пальто. Аллен оказался действительно серьезно болен, и Кловер вынуждена была оставить его в больнице и поехать домой — вернулась она в полночь. Замерзнув в плохо обогреваемом такси, она решила принять ванну и открыла горячую воду, но ей было так холодно, что в ожидании, когда ванна наполнится, она легла в постель и заснула, а проснувшись рождественским утром, обнаружила, что вода перелилась через край, протекла на нижний этаж и вся лепнина с потолков рухнула, так что мебель стояла под покровом мокрой штукатурки. Только на следующий день выяснилось, что «Страховая компания Хартфорда» при данных обстоятельствах не возмещает ущерба.

— Мне плевать, сколько это будет стоить, — заявила Кловер. — Я только не хочу, чтобы муж узнал.

Он и не узнал, сказала мне Киттредж. Он умер в больнице.

Таков был его конец, но, поскольку я уже многие годы считал Даллеса мертвецом, его кончина навела меня на размышления. Его душа умерла задолго до того, как сдало сердце, легкие и печень? Я надеялся, что нет. Столь многим он наслаждался. Шпионаж был его жизнью, как и неверность, и он получал удовольствие от того и от другого. А почему, собственно, нет? Шпион, как и тайный любовник, должен существовать одновременно в двух ипостасях. Подобно тому, как роль для актера становится реальностью, когда он входит в нее, так и ложь, когда ты в ней живешь, становится частью твоего существования.

Хоть это и жалкая эпитафия Аллену, разрешите сказать, что я искренне оплакал его во время нашего тайного обеда с Киттредж весной 1969 года. Но на этом разрешите поставить точку, так как я уже опередил повествование на восемь лет.

2

Восемнадцатого апреля 1961 года, во вторник, на второй день после поражения в заливе Свиней, Роберт Мэю счел необходимым сообщить ФБР, что арестованный 31 октября в Лас-Вегасе Баллетти подлежит передаче ЦРУ и что Хаббард поручил ему, Мэю, взять у ФБР все материалы по этому делу.

Ну, отец, конечно, обещал Мэю прийти к нему на помощь, если дело не заладится. Мэю явно решил — «преждевременно», как заметил отец, — что дело не заладилось. И теперь ФБР желало разговаривать с Кэлом Хаббардом.

Отец знал, что надо делать. Он пошлет ФБР письмо о том, что ЦРУ возражает против передачи дела Баллетти в суд, так как тогда выплывет на свет информация о вторжении на Кубу. Было также решено, что письмо возымеет большее действие — не надо Хаббарду являться для разговора. «За одну ночь я стал слишком стар, чтобы защитить тебя», — сказал Даллес.

Рассказывая мне об этом, отец заметил:

— Я не сказал ему: «Это я защищаю вас, а не вы — меня», но, черт побери, ведь именно так обстояло дело.

Было решено, что Кэл снова получит назначение на Дальний Восток.

— В Японию, — сказал Кэл, когда его спросили, куда бы он хотел поехать, а мне добавил: — Я оторву Мэри от этого япошки, за которого она собралась замуж. Банзай!

Так начались перемены. В тот момент я еще сам не знал, хочу ли я вернуться в Майами, остаться в Вашингтоне или отправиться в какую-то дальнюю резидентуру: я поселился в квартире отца и в благодарность, как я подозреваю, за услуги, оказанные Кэлом директору, меня назначили одним из помощников мистера Даллеса. Я буду наблюдать за переездом из Ай-Джи-К-Л в новый мегакомплекс в Лэнгли, раскинувшийся в пятнадцати милях от Вашингтона, на виргинской стороне Потомака.

Это назначение я получил явно по протекции. Возражал я только в душе, да и то не очень. Хотя я знал, что никогда не смогу с уважением относиться к своей карьере, пока не внесу собственный внушительный вклад в работу управления без помощи отца и крестного, тем не менее я охотно остался в Вашингтоне. Мне хотелось видеть Киттредж. Я надеялся, что она не будет сторониться меня.

Переезд занял у меня всю вторую половину весны, лето и осень. Алан Шепард, наш ответ Юрию Гагарину, стал первым американцем в космосе, и в тот же день, 25 мая, борцы за свободу негров в Миссисипи были избиты и арестованы. Четвертого июня Кеннеди и Хрущев встречались в Вене, и, судя по слухам, Хрущев весьма решительно высказался по поводу залива Свиней. В конце июля конгресс потребовал резкого увеличения военных расходов.

Не могу и описать, насколько я был далек от этих событий. Я просто перечислил их в том порядке, как они происходили, — это дает представление о моей реакции на них. События мелькали, как телеграфные столбы. Я обнаружил, что раны не обязательно должны быть заметными или лично тебе нанесенными, — я приходил в себя после провала в заливе Свиней. Хотя я глубоко переживал это, тем не менее вовсю занимался всеми мелочами перевозки кабинета мистера Даллеса из Туманной низины в Лэнгли. Всю жару я провел в машине Фирмы. На берегу Потомака распускался виргинский лес и деревья давали тень в летний зной.

Вы подъезжаете к цитадели Лэнгли, свернув с шоссе у маленького дорожного знака, на котором стоит УОД (Управление общественных дорог), на узкую двухрядную дорогу; через полмили появляется сторожка, откуда смутно видна водонапорная башня в красно-белую клетку. А за ней — сам Левиафан. Мне Лэнгли казался похожим на огромный, неуклюже построенный пассажирский лайнер. Если же говорить менее метафорично, то Лэнгли — это огромное семиэтажное здание с окнами по первому и седьмому этажам, что создает впечатление верхней и нижней пассажирской палуб. Вокруг — поля, деревья и огромные заасфальтированные площадки для стоянки машин; мы занимаем сто двадцать пять акров и обошлись в сорок шесть миллионов долларов. Ходили слухи — архитектор никогда этого точно не знал, — что в здании довольно скоро будет размещено более десяти тысяч человек. Иной раз, когда моя машина застревала на Парковой дороге имени Джорджа Вашингтона в бесконечной веренице зеленых автобусов, курсировавших между Туманной низиной и Лэнгли, я мог бы поклясться, что эта цифра занижена. Мавзолей, ибо так тоже называли Лэнгли, был затеян Алленом Даллесом, мечтавшим о таком дне, когда все сотрудники ЦРУ смогут работать в одном здании, что резко поднимет их производительность, — а все считали Аллена Даллеса на редкость неделовым человеком. Он бывал одержим сразу несколькими идеями и любил продвигать их все сразу, что мог заметит, всякий, кто видел, какой бедлам царил на его столе, — такие люди всегда мечтают о большей производительности.

И вот мы получили это здание. Были люди, которые говорили, что изнутри Мавзолей напоминает большой концерн с вереницей залов и кабинетов, тянущихся до бесконечности. Там есть интимные уголки и отсеки, где возникает впечатление, что ты попал в банк или в больницу. Входные двери открываются в большой мраморный белый холл с нашей печатью, выложенной на полу: на стене справа — барельеф Аллена Даллеса в профиль, другая — вся в звездах, в память погибших при исполнении служебных обязанностей. Высоко на стене — цитата из Нового Завета от Иоанна, глава 8, строфа 32: «И познает истину, и истина сделает вас свободными». Истина, сказал я себе в один из худших моментов лета, состоит в том, что, стремясь быть свободными, мы построили здание, где ты чувствуешь себя так, будто трудишься на фашистское государство. Я сразу пожалел о крайности сравнения, но слишком было много неприятных моментов, рождавших такие мысли. Когда монументальный труд по перевозке наших архивов — отдел за отделом, направление за направлением, сектор за сектором — был окончен, передвигаться по зданию стало просто невозможно. Всюду стояли охранники, и каждому надо было показывать свой пропуск. На первом этаже, где были широкие коридоры, расположились вспомогательные службы: пункт первой помощи, отдел оформления командировок, отдел кредитов, кафетерии для разных рангов и сейфы для хранения записей; в другом широком коридоре разместились наши клубы: фотоклуб, театральный клуб, клуб велосипедистов, шахматный клуб; есть у нас и магазины — в этом отношении мы были предшественниками торговых центров, которые еще появятся в наглухо закрытых зданиях.

Наверху были бесконечные коридоры, и по мере того как люди переезжали сюда, все острее вставал вопрос о воздушных кондиционерах. Если одной из подспудных причин переезда был запах из очистных сооружений в низине Вашингтона, то здесь, несмотря на тщательно установленное самое современное оборудование, в кабинетах все еще пахло затхлостью. Термостаты не работали, и мы отчаянно потели. Вернее, термостаты-то работали, но, поскольку температуру в каждой комнате можно было регулировать по желанию, регулятор все время крутили то в одну, то в другую сторону, и механизм в результате давал сбои. Тогда администрация выключила термостаты, и у нас установили общий воздушный кондиционер; в результате в одних кабинетах стало слишком жарко, а в других — слишком холодно. Довольно скоро многие молодые офицеры, поднаторевшие в умении вскрывать замки, нашли способ высвободить рычажки регуляторов. В конце концов, у всех у нас был вкус к манипуляциям и контролю. Таким образом, температуру снова можно было регулировать, и вся система снова вышла из строя. Тогда решили подать в суд на проектировщика, но дело до суда не дошло: наше ведомство не готово было представить необходимые данные из боязни раскрыть то, что не подлежало раскрытию.

Довольно скоро нас стали захлестывать волны мер безопасности, некоторые из них поднялись достаточно высоко и больше уже не опадали. В каждом коридоре появилась вооруженная охрана. Ночью у выхода в холлы устанавливали загородки. Многие годы ни один из нас не уходил, не заперев всех бумаг в сейф и не отправив в бумагорезку все ненужные записи; если ты куда-то спешил, то совал мусор в картонные коробки из-под молока в свой личный сейф, чтобы выбросить их потом утром. Слишком серьезное ждало наказание того, кто оставит что-то после себя.

Не знаю, что это дало, кроме дополнительных тягот. Каждый лист бумаги, попадавший тебе в руки, сразу переставал быть просто бумагой, и, когда во внешнем мире ты брал журнал или бумагу для письма, она поражала тебя своей легкостью, так что, когда много лет спустя я прочел «Невыносимую легкость бытия» Кундеры, я тотчас подумал о разнице между секретными бумагами, отягощенными собственным весом, и легкостью обычной бумаги, которую можно скомкать и бросить, не думая ни о чем, кроме того, что тебя могут обвинить в неаккуратности. Конечно, было достаточно всяких циркуляров, которые просто выкидывали. На протяжении июля, августа, сентября и октября 1961 года каждый день поступали бюллетени о ходе строительства нового здания.

Одним жарким днем в августе во все клетушки Лэнгли была положена справка, отпечатанная на особо жесткой бежевой бумаге:

НОВОЕ ЗДАНИЕ. ТУАЛЕТЫ. На переходный период туалетов в Новом здании достаточно, однако когда весь персонал переедет, тут может возникнуть нехватка. Предвидя возможность появления возле уборных длинных очередей, что будет отнимать у сотрудников время и порождать стрессы, настоящая директива разрешает персоналу, который не в состоянии стоять в очереди, пользоваться кустами, окружающими главное здание.

Предупреждение. Несмотря на усилия садовников управления, не все кусты проверены на наличие сумаха и ядовитого плюща, вызывающих чесотку в органах, имеющих слизистую оболочку. Соответственно данный бюллетень снабжен картинками с изображением наиболее распространенного из этих растений — rhus vernix, обычно именуемого ядовитым сумахом или ядовитой свидиной. В приложении растение изображено целиком и в разрезе, что должно способствовать узнаванию и тем самым помочь избежать появления чесотки в указанных местах, которая, однажды появившись, может нанести серьезный урон исследованиям и проектам, требующим сидячей работы в течение продолжительного времени.

Старина Рисово-Бобовый Кейбелл, готовившийся уже отбыть из ведомства, по-видимому, дал волю урагану чувств, возникавших в нем при воспоминании об Эпицентре, и потребовал, чтобы службы безопасности отыскали авторов листка.

Виновниками оказались двое младших офицеров-стажеров, выпускников Гарварда, вместе поступивших в управление, вместе прошедших обучение на Ферме и теперь вместе выставленных за дверь.

На самом верхнем, седьмом, этаже кабинет мистера Даллеса был отделан столь роскошно, насколько позволяли правительственные стандарты. Он был обшит панелями из ореха, застлан толстым ковром, а из огромных, во всю стену, окон открывался вид на холмы, уходящие вдаль, за границы владений ЦРУ. С Потомака наползали туманы. Ранним утром видно было, как туман поднимается с реки.

Секретарша мистера Даллеса, пожилая дама внушительных размеров, взяла за правило кормить птиц, прилетавших в разбитый на крыше дворик. Довольно скоро она поручила трем «гориллам», охранявшим вход в кабинет директора, каждое утро чистить кормушки. Появились и другие ежедневные ритуалы. А сам директор, многие годы добивавшийся строительства Лэнгли, казалось, знал, что недолго будет сидеть в своем кресле.

Подозреваю, что он был не слишком доволен тем, как реализовалась его мечта. Он не переезжал с Е-стрит до тех пор, пока его кабинет не был полностью готов, и даже тогда, в конце лета, стало ясно, что он будет проводить в нем лишь официальные приемы и встречи.

Случалось, он приглашал меня поехать с ним в его лимузине и во время поездки тепло отзывался о моем отце и радовался тому, что они с Мэри снова вместе — а я эту новость в тот момент только что узнал из полученной открытки, — но по большей части наш директор был словно в трауре. На минуту-другую он оживлялся, а потом замыкался в молчании, близком к оцепенению.

Двадцать восьмого сентября он вместе с Джоном Маккоуном отправился в военно-морской колледж в Ньюпорте, и там на выпускной церемонии президент Кеннеди объявил о назначении Маккоуна новым директором ЦРУ. Ховард Хант, работавший в старом здании на Е-стрит над официальным вариантом истории того, что произошло в заливе Свиней, ехал вместе с мистером Даллесом — счастливчик Ховард! — после церемонии в Бостон. Я не удивился, узнав, что они проехали всю дорогу молча. Под конец Даллес, сидевший держа больную ногу на сиденье, заметил:

— Я устал жить sub cauda. — Пристально посмотрел на Ханта и добавил: — Хант, ты латинист. Как ты переведешь sub cauda?

— Видите ли, сэр, — сказал Хант, — не хочу быть невежливым, но мне кажется, тут требуется не буквальный перевод. Я бы сказал, по-английски это должно значить: «под кошкиным хвостом».

— Да, отлично, — сказал Даллес, — но я, видишь ли, имел в виду кошкин зад. — И добавил, не обращаясь ни к кому — ни к Ханту, ни к шоферу, ни даже к самому себе, а как бы к богам, стоящим возле следующей ступеньки: — Президент сказал мне в личной беседе, что, будь он руководителем европейской страны, ему пришлось бы подать в отставку, но в Америке он этого сделать не может, а потому уйти должен я. Все это прекрасно, но ты не считаешь, что в таком случае Роберт Кеннеди тоже должен был бы уйти?

В конце октября, незадолго до того, как Джон Маккоун сел в кресло директора, мистер Даллес полностью перебрался в Лэнгли и недели две ковылял по коридорам, словно раненый буйвол. У меня было такое чувство, что он ненавидел это место, о чем я и написал отцу. Кэл ответил, не щадя выражений.

10 октября 1961 года

Да, сын, я обошел Лэнгли перед отъездом и совершенно с тобой согласен. Иногда я думаю: неужели Аллен не понимает, как важно, чтобы архитектура утверждала человека? Лэнгли внушает мне опасения за наше будущее. Ай-Джи-К-Л было, безусловно, ужасно, и тем не менее можно было полюбить эти разваливающиеся строения и бараки. Аллен не принял в расчет главного: следовало сохранить шарм. В старых помещениях, возможно, полно было уборных, где надо спускать воду, дергая за цепочку, и извилистых коридоров, и потайных местечек, откуда можно попасть в соседний зал, но эти скрипучие дома были по крайней мере нашими. А Лэнгли — это здание для докладных записок и собраний. Технические службы будут занимать все больше и больше места в бюджете, а работа с хорошими агентами отойдет в прошлое. Прощай, камерная музыка! Здравствуй, «Музак» [176]!

Как мог Аллен построить для нас такое? Бедняга ведь столько знает, а как оказалось, не знает ничего.

Теперь у нас Маккоун. Типичный делец. Прижимистый. Маленький. Светловолосый. С голубыми глазами, холодными как лед. Носит очки. Подозреваю, что выдает свою продукцию не кучками, а жижей. (До сих пор письмо было вполне разумное, но я уже знаю: когда отец переходит к экскрементам, всякая благопристойность отбрасывается и начинается маниакальность.)

Как ты понял из моей открытки, мы с Мэри снова вместе. Я полагаю, это не столько любовь, сколько глубоко укоренившаяся привычка. Расстаться с женой после двадцати пяти лет брака так же трудно, как бросить курить или пить. Собственно, это едва ли возможно. Как ты знаешь, я очень люблю старушку — она мой большой белый кит! Я вернулся в Японию, чтобы вытолкнуть этого япошку-бизнесмена из ее жизни, но знаешь, ужас какой: она в этом не признается, хотя я и догадываюсь, что ими владела своеобразная страсть. Я порой не могу отделаться от мысли, как этот чертов япошка, этакая маленькая сволочь, ползал по ней спереди и сзади, оглашая воздух воинственными криками камикадзе. Я начинаю ненавидеть Мэри, когда мне приходят в голову такие мысли.

Чертовски неприятно делиться этим с собственным сыном. Но ты, Рик, единственная на свете душа, которая не станет надо мной смеяться из-за пустяка. Меня тревожит то, что я не в состоянии полностью владеть собой. Пару месяцев назад меня потрясло известие о самоубийстве Хемингуэя. Великий Боже, я же однажды ночью в 1949 году победил его в арм-рестлинге в Сторк-клубе, и я чувствую себя в какой-то крошечной мере ответственным за случившееся, ибо он видел, как вспыхнули мои глаза, а я видел, как погрустнели его глаза.

Так или иначе, смерть Эрнеста — ничего не может быть хуже. Покончить жизнь, сунув дуло ружья себе в рот! Хотелось бы мне думать, что это было не самоубийство. У него, по всей вероятности, был рак, а ты знаешь, какое от этого лекарство. Ни один доктор этого не признает, но мне-то известно. Надо бросать вызов смерти, ночь за ночью. Взгляни на доказательство. Был Хемингуэй — ночи напролет пел песни и веселился со своей женой Мэри. А потом вдруг отправился к себе в комнату и разнес себе череп? Нет. Должно быть, он не одну ночь обдумывал это. Обследовал ничейную землю между жизнью и смертью, места, где собирается туман страха. Я полагаю, этот мужественный человек каждую ночь закрывался у себя в комнате, вставлял дуло ружья в рот и легонько нажимал на спусковой крючок, чтобы уйти на ничейную полосу. Если он сильнее нажмет — он мертв, а так он может выиграть еще немного жизни. Своеобразное лечение от рака. Что до меня, врачи могут отправиться куда подальше, но именно так Эрни бросал вызов смерти, и, по всей вероятности, это удавалось ему не одну ночь. А 2 июля у него хватило храбрости чуть сильнее нажать на спуск. Он ведь уже не способен был на физические усилия: не мог ни кататься на лыжах, ни боксировать, и петушок у него уже свесил головку, и тем не менее он бросал вызов смерти. Надеюсь, что это было так. Втайне я боюсь, что он выдохся и взорвал, себя. Сын, мне не дают покоя эти смерти. Кларк Гейбл, Гэри Купер, Дэш Хэмметт, а теперь Хем. Это влияет на меня. И заставляет еще больше ненавидеть этого сукина сына Джека Кеннеди. Я вовсе не хочу выглядеть пристрастным, но это же факт — нельзя доверять католикам: между Кеннеди и Кастро вполне могли существовать сплетенные в Ватикане узы. Ну вот я и высказался. Кастро в детстве был ведь верующим, ты это знал? Посмотри о нем в ИСТОЧНИКАХ, перепроверь в ЗЛОДЕЯХ. Они с Кеннеди действуют сообща, вот почему Фидель всегда кроет тузом нашего короля.

Я знаю: я брежу, но ярость нарастает. Пока я не избавлюсь от этого круговорота в голове, я просто не смогу до конца насладиться жизнью с Мэри. Можешь ты это понять? Я никогда не испытывал большой тоски по ней. Я тосковал по привычному — в большинстве своем унылому привычному. Тосковал по тому, что мы больше не раскладываем с ней двойной пасьянс, — это помогало мне зафиксировать в памяти все мои проделки на стороне. А теперь я раздумываю, что же стоит защищать.

Рик, завтра я, наверное, возьмусь за перо и извинюсь за это письмо. Пора тебе узнать, сын, что мы, Хаббарды, наделены смесью желчи и безумия. Даже тот, что был директором школы. Он старался выбить из меня мерзкую начинку — как же я это заслуживал! — по ты ведь знаешь: мы, Хаббарды, изо всех сил стараемся это скрывать. И правильно делаем. Слишком уж богопротивно то, что мы из себя выбрасываем.

Скучаю по тебе, сожитель.

Я начинаю опасаться, что знаю теперь, почему много лет назад отец так хотел, чтобы мне сделали операцию на мозге.

3

А у меня были свои проблемы. И прежде всего следовало решить, каким будет следующий шаг в моей карьере. Всякий раз, как я думал вырваться из-под опеки отца и крестного, мне вспоминалось начало моей службы в Змеиной яме. И бывали периоды, когда я чувствовал, что не в состоянии чего-либо добиться сам.

Так или иначе, проблема эта стояла. Что делать дальше? Прежде чем отправиться в Японию, отец намекнул, что намечается некая операция против Кастро, но хочу ли я возвращаться в Майами, если там не будет Модены?

Я мог, конечно, попроситься в парижскую, римскую, венскую или лондонскую резидентуру. Но эти места могут оказаться для меня слишком престижными, и я попаду туда в качестве мальчика на побегушках. А кроме того, с моими желаниями могут и не посчитаться. И я могу оказаться в Исландии или в Пальма-де-Мальорке.

Как относятся ко мне в моем ведомстве, благосклонно или нет, — вопрос первостепенной важности, и ответ на него автоматически не может быть дан. Например, Порринджер, несмотря на свои явные способности, сумел вывести Ховарда из себя, и последнее, что я слышал: Порринджер решил апеллировать наверх, минуя секторы, отделы и даже Управление планирования, и теперь заявление его похоронено в Управлении разведки. Собственно, вот чем все кончается, когда ты обращаешься в отдел персонала с просьбой о назначении или перемещении.

В этих обстоятельствах я решил отыскать Ховарда. Отец мой сейчас был не в фаворе, а Проститутка не общался со мной. Я не знал, какую работу сможет мне предложить Ховард, но ведь никого больше не оставалось! Мне не хотелось обращаться к Дэвиду Филлипсу, а Ричард Биссел не только был в немилости, но и слишком высоко сидел, чтобы я мог покуситься на его время. Будь я в этих вещах помудрее, я мог бы обратиться к Ричарду Хелмсу. По слухам (а я мог бы узнать об этом, позвони я Арни Розену), Хелмс станет заместителем директора, когда Биссел вылетит с работы. Хелмс ведь не участвовал в операции в заливе Свиней.

Словом, смекалки у меня не хватило. Я не подумал о том, что Ричард Хелмс, возможно, уже подбирает себе кадры молодых офицеров. Вот Розен это знал бы. Розен был бы готов служить Хелмсу, даже идя на риск окончательно настроить против себя Проститутку.

Однако это были тонкости выше моего скромного понимания того, как достичь продвижения по службе. И я ограничился тем, что пригласил Ховарда Ханта выпить после работы.

С заданием Даллеса было покончено, и Ховард работал теперь на Пенсильвания-авеню в отделе внутренних операций, занимаясь под началом Трейси Барнса «интересными инициативами». Я заметил, что это звучит «неясно», и он сказал:

— Да будет тебе известно, что отдел внутренних операций был создан лишь после большой междоусобной борьбы.

— Можете немножко прояснить?

Он мог.

— ОВО берется за проекты, которыми в ЦРУ никто больше не хочет заниматься. Я являюсь начальником тайных операций в отделе.

— Не уверен, что я понимаю, чем заполнен ваш рабочий день.

— Мелочевкой. Поддержкой книгоиздателей, которым, как мы считаем, нужна помощь. — Поскольку я молчал, он добавил: — Например, выпуск книги Милована Джиласа «Новый класс» издательством «Прэгер».

— Ну, это просто, — сказал я.

— Так оно и есть. У меня теперь появилось время для семьи, для друзей и для второй профессии. Видишь ли, ко мне обратился Виктор Уэйбрайт, который, если тебе неизвестно, является главным редактором «Новой американской библиотеки». Он хочет, чтобы я создал американский вариант романов о Джеймсе Бонде, которые вышли в «Новой американской библиотеке». Я обсудил эту идею с Хелмсом, и он согласен, что это может быть весьма полезно в плане рекламы. Я начинаю писать серию романов о Питере Уорде. Конечно, под nom de plume[177] Дэвид Сент-Джон.

— Хорошее имя.

— Я соединил Дэвида и Сент-Джона Хантов. Имена моих сыновей.

— Ну конечно. — Я отхлебнул из стакана. — И это все, чем вы занимаетесь в вашем отделе?

— На данный момент — да.

Заказать еще по стакану? Платить-то я готов, но хочу за это и получить кое-что.

— Напрашивается вопрос, чего же вы ждете?

— Могу лишь повторить, — сказал Ховард, — что мы беремся за те проекты, которыми никто в ЦРУ не хочет заниматься.

Дальше мы не углублялись. Только проснувшись среди ночи, я понял, что Хант выдал мне лишь прикрытие. Отдел внутренних операций, если следовать моей догадке, занимался особого рода деятельностью в отношении Кубы.

Через два дня мне на квартиру пришла телеграмма. Она гласила: НЕ ЗАПИСЫВАЙСЯ НИ НА ОДИН ЧУЖОЙ КОРАБЛЬ. ПУТЕШЕСТВЕННИК.

Я подумал, что Ховард, очевидно, поговорил с Трейси Барнсом, а тот в свою очередь, должно быть, обсудил мои достоинства с Монтегю. Я не знал, радоваться или же тревожиться по поводу того, что интерес к Херрику Хаббарду еще не совсем потерян.

Если бы я вздумал описать, какие подленькие мыслишки способен выдавать мой мозг, когда я несчастен, я бы сказал, что дурацкие измышления моего ума — а это продолжалось всю весну и лето — мгновенно (я склонен сказать: одним махом) исчезли от одного, скажем, двух телефонных звонков.

Наутро после того, как я получил телеграмму от ПУТЕШЕСТВЕННИКА, у меня в квартире раздался телефонный звонок, как раз когда я выходил из дома, чтобы ехать в Лэнгли, и женский голос, заглушённый несколькими слоями носового платка, послышался в моем ухе. Я не был уверен, что узнал женщину — во всяком случае, не сразу: голос звучал так же смазанно, как на медленно вращающейся пластинке. А кроме того, она повесила трубку, прежде чем я окончательно ее узнал.

— Позвоните мне через двенадцать минут по телефону шесть — двадцать три — девять-два-пять-семь. Пожалуйста, повторите.

— Шесть — двадцать три — девять-два-пять-семь. — Хотите верьте — хотите нет, но я увидел оранжевую стену, перед которой стоял зеленый стол с синей лампой. Мужчина в черном пиджаке, зеленых брюках и красных ботинках сидел на коричневом стуле. — Шесть — двадцать три — девять-два-пять-семь, — повторил я.

— Сейчас семь пятьдесят одна. Вы перезвоните мне в восемь ноль три.

— Понял, — сказал я. — Восемь ноль три.

— Чао. — И телефон отключился.

Я не мог этому поверить. Во время тренировок мы мечтали быть готовыми, всегда быть готовыми к неожиданному.

Я засмеялся. Женщина, конечно, была Киттредж — кто же еще. Давно я так не веселился — с тех пор, как на моем столе побывала информация об использовании кустов в Лэнгли.

В двух кварталах от моей квартиры стояла группа телефонов-автоматов, и в две минуты пятьдесят секунд девятого я опустил десятицентовик в один из них. Носовой платок уже больше не заглушал ответивший мне голос.

— Гарри?

— Да.

— Это Киттредж.

К моему ужасу, я ничего не смог из себя выдавить, кроме:

— Да.

— Гарри, вы когда-нибудь слышали о девушке по имени Модена Мэрфи?

— Почему вы об этом спрашиваете? — Но в горле у меня уже пересохло.

— Ох, Гарри, вы же ФИЛД, да?

— Я предпочитаю не отвечать на этот вопрос.

— Я все время знала это. Нравится вам это, Гарри, или нет, но Хью посадил меня на ваше место. И я читаю ваши отчеты.

— Все?

— Все. И вы не знаете последствий.

Прошло ведь года полтора с тех пор, как мы общались, и возобновлять отношения с такого было чертовски неприятно.

— Киттредж, могу я вас увидеть? — спросил я.

— Пока нет.

— Почему?

— Потому что я не хочу встречаться с вами за спиной Хью и, безусловно, не хочу смотреть на вас обоих за ужином en famille[178].

— Как Кристофер?

— Божественный ребенок. Я готова погибнуть ради него.

— Мне б хотелось увидеть его. Как-никак я его крестный.

Она вздохнула.

— Есть у вас почтовый ящик?

— М-м… да, есть.

— Дайте мне его номер. — И как только я дал, добавила: — Думаю, наш деловой уговор снова вступает в силу. Я пришлю вам большое письмо.

— Скоро?

— Я его отправлю завтра. Оно уже составлено у меня в мозгу.

— А как мне с вами связываться?

Выяснилось, что у Киттредж тоже есть почтовый ящик.

— Могу сказать лишь, что вы — чудо.

— Терпение, — сказала она и повесила трубку.

4

20 октября 1961 года

Дорогой мой Гарри!

Хотя я и не знаю, что произошло с вами за последний год, развязка в заливе Свиней наверняка сказалась на вас. Вы настолько связаны со своей работой, что любая беда в управлении, безусловно, воспринимается вами как личная утрата.

Я, конечно, вижу перед собой Херрика Хаббарда образца 1959 года — мы ведь не общались с тех пор. В этой связи я не хочу, чтобы вы мысленно видели меня такой, какой я была после той страшной истории в Парагвае.

Я изменилась, насколько может измениться человек за пару лет, — короче, я совсем не та. Можете себе представить, что за исключением тех дней, когда раз в месяц появляется Хью и четыре раза в неделю приходит хорошая местная женщина из Мэна убраться и присмотреть за Кристофером, я сижу в Крепости уже свыше года совсем одна, работаю над книгой и забочусь о сыне!

Целая зима, проведенная почти в одиночестве в Мэне, похожа, думаю, на то, как если бы ты находился в водолазном колоколе. Там, на дне, ты мобилизуешь последние свои ресурсы, зато, выскочив на поверхность, чувствуешь себя невероятно сильным. Так получилось и со мной. У меня был любопытный год. Я вывела важнейшую психологическую теорию. (Важнейшую для меня. Возможно, полезную в весьма скромных размерах для остальных.) Я не собираюсь сейчас подробно описывать ее вам, скажу лишь, что существуют две проблемы, наименее разрешимые психоанализом: нарциссизм и психопатия. Никто не знает, как их лечить. Последователей Фрейда можно сопоставить в этих вопросах с картографами XIV века, которые оставляли большие пустоты на картах мира.

А вот Альфа и Омега, если допустить их существование, дают возможность к этому подойти. Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы дать вам исчерпывающее представление о моей теории, скажу лишь, что пыталась создать об этом книгу, на что ушли все литературные способности, какие у меня есть. День за днем в течение целого года я трудилась над книгой и обнаружила, что это выше моих сил. В моей личной жизни просто не было такого, что помогло бы подкрепить мой тезис тысячью примерами из повседневности. Я хотела создать magnum opus[179], освещенный обаянием интеллекта, а вынуждена была снова признать, что я всего лишь очередная неглупая девчонка, слишком рано родившая, слишком рано выскочившая замуж, и сижу я на берегу, опустив всего один палец ноги в реку карьеры. В такой позиции Историю не делают.

Примерно в это время (это было около года назад) Хью начал донимать меня, настаивая на возвращении в Вашингтон. До тех пор это было состязание между моей волей и его. Мы оба отчаянно страдали, но не признавались в том, что так жить неудобно. Наконец он сказал: «Я хочу быть человеком женатым. Я всю жизнь пытаюсь бежать от неизбежного. И не хочу под конец осесть в монашеской келье».

Это меня очень тронуло. Вы знаете, он обожал свою мать и даже до десяти лет спал с ней в одной постели. Я думаю, для нее это был способ держать на расстоянии его отца. Потом случилась беда. Хью в одиннадцать лет не только потерял отца, но и вынужден был жить с мыслью, что его мать, возможно, убийца. Он отдалился от нее и юность провел в одиночестве. Вот тогда он занялся скалолазанием. Можете представить себе этого молоденького замкнутого юношу, в одиночестве осуществляющего восхождения в Скалистых горах свободным стилем — тогда даже термина такого не было! Нельзя не поражаться бездонности отчаяния, которое он сдерживал с помощью столь радикального лечения большим риском. Внезапно после стольких лет брака я поняла подлинную сущность мужа и глубоко сострадала ему.

Но лишь одной частью своего существа. Моя Альфа растаяла. А моя Омега была тверда как камень. Я поражалась самой себе. Я впервые поняла, какая я жесткая со стороны Омеги. Я написала Хью, что вернусь, только если мы изменим основу нашего брака. Я не соглашусь снова быть на положении жены, от которой все скрывают. Возможно, он не понимал, но одной из причин лихорадочного состояния, которое нападало на меня в Конюшне, была потребность в чем-то будоражащем, желание получить удовлетворение от светских контактов — например, присутствовать на ужинах, где обсуждалась замена Даллеса. Что за глупость! Этого было бы недостаточно.

В таком случае чего же я хотела? Я хотела быть приобщенной к работе Хью. К его секретам. Он не мог на это согласиться, пытался объяснить, что я прошу его нарушить клятву. «К черту твою клятву, — сказала я ему. — Наш брак освящен. Это клятва посильнее».

Наконец он согласился впустить меня в святая святых. И я вернулась не только в Вашингтон, но и к его работе. Правда, лишь к части ее, но Хью намерен уполномочить меня (какой термин!) сотрудничать в одном или двух его проектах. (Которые он именует «штуками».) Я обнаружила, как мастерски проводит Хью сделки: кончилось, можете не сомневаться, тем, что я получила меньше, чем могла бы. Не важно. То, чего я добилась, уже достаточно интересно. Теперь я его младший компаньон, а так сладко приобщиться к парочке секретов! Мне кажется, ему даже нравится раскрывать тайные ходы своего ума. Домашний покой грозит не подниматься выше уровня наших щиколоток.

Впрочем, ситуация не такая уж серьезная. Хотя мы по-прежнему сражаемся. У нас была жуткая ссора в ноябре. Прошло не больше месяца с моего возвращения в Вашингтон, как к нам явилась моя старая подруга Полли Гэлен Смит. Я знаю, вы помните ее по нашей переписке между Вашингтоном и Монтевидео, но я не могу припомнить, много ли я рассказала вам о Полли. Ее муж Уоллес Райдаут Смит больше не работает в Госдепе, а перешел в ЦРУ и стал теперь важной шишкой на другом нашем конце — в администрации. Большая нудота еще не ступала по коридорам Фирмы. Я вам не писала как-то о них? Полли, как я, по-моему, говорила, была многие годы фантастически неверна Райдауту Смиту — не количественно, но она любит прыгать в пропасть. Думаю, все очень просто: она любит мужчин, как вы, мужчины, похоже, любите нас.

Так или иначе, мы с Полли отлично ладим, потому что мы такие разные. Она снова пришла ко мне за месяц до инаугурации президента и попросила об «одном чертовски важном одолжении». Не могла ли бы я разрешить ей воспользоваться в среду днем на час Конюшней, пока Хью на работе, а я поеду по магазинам? Ее друг живет в Джорджтауне в двух кварталах от меня с одной стороны, а она — в трех кварталах с другой. Ее друг сейчас самый занятой человек в христианском мире, а они абсолютно без ума друг от друга. Кто же все-таки он? Это государственная тайна, ответила она. Ничего не выйдет, сказала я: ведь существуют Кристофер и горничная. Глупости, сказала она: Кристофер в два часа дня еще в детском саду, а горничная по средам не приходит. Она все вынюхала.

«Я не скажу „да“, пока ты не скажешь, кто этот мужчина», — заявила я ей. «Невозможно», — сказала она. «В таком случае, — сказала я, — придется тебе и твоему дружку искать мотель».

«О Господи, нет, Киттредж!» — «Почему же нет?» — «Слишком он известен, слишком этот человек известен». Под конец я все же вытащила из нее имя. Ее поклонником был не кто иной, как приятель двухлетней давности, в прошлом сенатор, а ныне избранный нами президент Джек Кеннеди. И мой дом был выбран ими потому, что это позволяло избежать опеки секретных служб. Если им заранее сказать адрес, они будут держаться на расстоянии полуквартала. Более того, Джек может улизнуть из своего дома на Эн-стрит между заседаниями и проскользнуть назад так, что никто и не заметит пробела в его расписании.

В одну секунду я поняла, какой клубок сплелся во мне: снобизм, соображения собственника и соседа, а также доброе старое droit de seigneur[180]. Гарри, я не могла не сказать «да». Мне хотелось, чтобы выбранный нами президент освятил мои комнаты присутствием своей плоти. Думаю, в тот момент я осознала, какой бы могла быть шлюхой при другом воспитании.

Как я завидовала Полли! Зависть — чувство низкое. Я обнаружила, что настаиваю на оплате. Я вовсе не собиралась позволить Джеку Кеннеди оставить на моих простынях свои извержения, когда я даже незнакома с ним.

Полли возмутилась, словно я разбила бутылку со зловонной жидкостью, но вынуждена была сдаться. Так начались их среды. Они тепло будут вспоминать эти среды, сказала Полли, хотя их встречи будут длиться не больше получаса, что я выяснила, когда мы стали договариваться о времени. Я должна была делать вид, будто неожиданно вернулась домой, но минута в минуту. «Если ты придешь на две минуты позже, он уже уйдет, а если на пять минут раньше, ты застанешь нас в объятиях друг друга». Полли, как видите, человек очень целеустремленный, и, насколько я понимаю, именно это и сблизило их. Я не встречала человека, более целеустремленного, чем Джек Кеннеди, — разве что его братец Роберт. (Конечно, их батюшка, как я слышала, далеко опережает их всех.)

Так или иначе, я его видела. Поворачивая ключ в замке и входя в собственную гостиную, я почувствовала, как сердце у меня дважды подпрыгнуло — один раз от сознания, что это исторический момент, а второй раз от того, что я увижу этого человека. Он невероятно привлекателен и, думаю, потому, что держится очень просто. Я говорила с ним на равных, что, должна сказать, безгранично приятно. Он держится так открыто и уверенно, что это воспринимается не как самонадеянность, а как естественное свойство характера. Он приятный. И такой аморальный. И такой невозмутимый. Полли очень старалась не хихикать: двое ее лучших друзей все-таки встретились, и он — не знаю, предупредила она его или нет, — казалось, ничуть не удивился моему как бы неожиданному появлению. (Наверное, она все-таки сказала ему заранее, и он предупредил секретную службу. Собственно, по размышлении я поняла, что они не могли поступить иначе.)

«А знаете, — сказал он вместо приветствия, — вы слегка похожи с моей женой. Это страшновато».

Я вспомнила отца Жаклин Кеннеди. Черного Джека Бувье. Потом мысленно сравнила его с моим отцом и сказала:

«О Господи, похожа на вашу жену, да я же такая скучная. — И вдруг почувствовала себя жалкой, что для меня совсем нехарактерно, но все это гены, верно? Из моих пор выходила книжная пыль отца. — Скучная-прескучная», — повторила я, а он продолжал улыбаться, чувствуя себя увереннее в моей гостиной, чем я сама.

«Ну, это мы еще посмотрим». — И сверкнул широкой улыбкой.

«Стоп, стоп, комендантский час!» — воскликнула Полли Смит.

Джек отдал честь и направился к двери, оставив Полли позади.

«До следующей среды», — сказал он.

Полли же осталась у меня на чай. Я чувствовала себя предательницей по отношению к Хью. Мне так хотелось послушать про Джека. Когда Хью пришел домой, настроение у меня было исповедальное. Но мы легли спать, а я так ничего ему и не рассказала, как не рассказала и в следующий вечер, но во мне появились первые предвестники страха, которые я называю «черными всплесками». Не думаю, чтобы вы не помнили об этом. Они появились у меня когда-то при виде той жуткой броши, которую вы прислали мне из Монтевидео. Ну, это снова на меня наваливалось, и я понимала, что надо сказать Хью. Он крайне плохо воспринял мою исповедь.

«Я чувствую себя вывалянным в грязи, — сказал он. И добавил, как вы понимаете, нечто совсем ему несвойственное: — Я бы чувствовал себя не лучше, если б этот малый, Джек Кеннеди, трахал меня».

Можете себе представить, чтобы Хью сказал такое!

«Но получателем была Полли, а не я», — сказала я ему.

«В таком случае она получала его ласки у нас в доме в последний раз».

«Нет, — сказала я. — Я не могу так с ней поступить».

«Они покрыли грязью весь дом, даже ребенка. Неужели ты не видишь разницы между относительно святым и полностью порочным?»

Ну, я решила сдать позиции. В конце концов, Хью был прав, и я это понимала; знала я и то, что он не будет уважать меня, если слишком быстро выиграет, а потому решила продержаться до вторника — пусть думает, что выиграл матч.

А как президент умеет выбрать момент — я начинаю понимать, как Джек добрался до таких высот. Я ни слова не сказала Полли о нашем решении, а в понедельник нам принесли приглашение. Могли бы мистер и миссис Монтегю прийти на ужин во вторник вечером на Эн-стрит?

Должна сказать, что у Хью произошло сильнейшее расстройство желудка. Никогда прежде его так не выворачивало. И я поняла почему. Ему до смерти хотелось пойти на Эн-стрит. Хотелось познакомиться поближе с Джеком Кеннеди, ох как хотелось! Если не для себя, то для Фирмы. Но будь он проклят, если он позволит, чтоб в его доме устраивали кошачьи свадьбы. Однако если отказать Полли до среды, то не будет ли отменен ужин во вторник? Конечно, можно сходить на ужин, а потом отрезать любовникам путь в дом. Нет! Нельзя так поступить с только что избранным президентам!

Все это, учтите, мои домыслы. Я слышала, как рвало Хью, и мне хотелось пойти и подержать ему голову, но тут он выглянул из уборной и произнес: «Все ясно. Позвони Полли сейчас же, или это сделаю я».

Моя любовь к Хью не менялась от того, что мне невыносимо было отказываться от ужина с Джеком, но что можно противопоставить цельности характера, когда он проявляется в таких масштабах? Я позвонила Полли. И смогла лишь сказать: «Хью в курсе».

«Вот как! Сирены включены?»

«Нет. Но отмени свой приход в среду».

И знаете, приглашение на ужин не было отозвано, и Хью, к моему удивлению, отлично провел время, а я сумела установить более или менее сносные отношения с Джекки Кеннеди. Под ее внешней лженаивностью скрывается очень чувствительная натура, сразу угадывающая, если в человеке что-то не так, а она поняла, что я что-то затаила против ее мужа. Тем не менее мы нашли с ней общий язык. Она много знает о работах краснодеревщиков Пьемонта и Чарлстона XVIII века и рассказала мне одну историю про тамошних рабов. Оказывается, один из величайших мастеров-краснодеревщиков Чарлстона — Чарлз Эгмонт — был в прошлом рабом; его владелец Чарлз Каудилл даровал черному Чарлзу свободу, посадил его в собственную мастерскую, а прибыль они делили пополам. Джекки рассказывает эти истории чрезвычайно доверительным тоном, словно дарит тебе, преодолевая боль, одну из своих драгоценностей. Но, Гарри, это закомплексованная и страдающая женщина!

А Хью и Джек, безусловно, поладили. В какой-то момент Джек признался Хью, что знакомство с «легендарным Монтегю» доставляет ему удовольствие.

«Легендарным?» — переспросил Хью, скривив рот так, будто ему предложили поцеловать зоб индейки.

«Скажем, не поддающимся определению Монтегю», — поправился Джек.

«Да ведь я всего лишь мелкий служащий министерства сельского хозяйства».

«Перестаньте. Я уже много лет о вас слышу».

Ну, я увидела, что они достигли особого взаимопонимания. А Хью мог блеснуть, принявшись рассуждать о талантах русских по части дезинформации. К моему ужасу, он начал читать президенту и его супруге лекцию, и, когда закончил ее, я почувствовала гордость за своего мужа.

Теперь, после инаугурации, нас время от времени приглашают в Белый дом. Учтите: на наиболее интимные ужины. На последнем Джек, танцуя со мной, соизволил спросить про Полли.

«Она чахнет по вас», — сказала я.

«Передайте ей, что я на днях ей позвоню. Я ничего не забыл».

«Вы ужасны», — сказала я.

В глазах его вспыхнул огонек.

«А знаете, для красивой женщины вы немного деревянно танцуете».

Мне так и хотелось съездить ему по лицу моей вечерней сумочкой. Увы, не посмела. Он сам отнюдь не великолепный танцор, но прекрасно обученный. Напоминает наездника, который не любит скакать, несмотря на специально приспособленное седло.

Но так или иначе, мы ладили. Я думаю, он достаточно опасается Хью и потому не покушается на меня, но между нами установилась если не любовь, то обещание любви.

Позже

Я не хочу преувеличивать. Кеннеди приглашают нас на ужин не чаще раза в месяц. А один раз они приезжали к нам в Конюшню. Отношения, однако, становятся более близкими. То есть я имею в виду — между Джеком и мной. С Жаклин Кеннеди мы держимся на равных — обмениваемся равноценными репликами, и я уважаю ее за то, что она не кичится своим положением больше, чем положено богатой владелице поместья, но такова цена, которую приходится платить за подобное знакомство. Хью с Джеком обычно уединяются в углу. Вы ведь знаете Хью: он особенно хорош в общении один на один. А Джека, сколько бы он ни злился по поводу залива Свиней, привлекает приключенческая атмосфера разведки, и он достаточно умен, чтобы понимать, что Хью — saucier[181] на этой кухне. Ну а у нас с Джеком, как я уже говорила выше, установились дружеские отношения.

Я не понимала, насколько это неприятно Хью, пока однажды летом, в конце июля, он не положил передо мной досье СИНЕЙ БОРОДЫ.

«Это показывает одного из твоих дружков с другой стороны», — сказал он.

По-моему, он ожидал, что содержание папки отвратит меня от Джека, но этого не произошло. Я понимаю натуру Джека: неразборчивость в связях — это цена, которую он платит за проявление других своих талантов. В этом отношении Джек Кеннеди похож на ребенка: должен получить награду за день работы, причем награду в запретной сфере. Ну и молодец, говорю я, лишь бы самой не стать дичью в его заповеднике. Если он способен делать чуть больше добра, чем зла, Господь, несомненно, простит ему всех девиц, чьи сердца он пронзил и разбил. Я уверена, он так на это смотрит.

Но мое уважение к Хью значительно убавилось. Не следовало ему давать мне это досье. Я бы его не простила, если бы Тай Кобб не умер 17 июля.

Хью однажды заметил, что чтение некрологов не вызывает у твоего отца интереса, наводя на мрачные размышления, а Тай Кобб является ключевой фигурой в тайнах Монтегю. Ведь мать Тая Кобба убила отца Тая Кобба, почти повторив трагедию в семье Монтегю. И вот когда Кобб умер (кстати, бедняга умер от рака простаты, а ведь когда-то был такой шустрый по части нижнего этажа!), Хью словно что-то стукнуло, и он приволок мне досье СИНЕЙ БОРОДЫ.

Как вы можете ожидать, я прилипла к нему. Естественно, я сомневалась, могли кто-либо, кроме вас, быть Гарри Филдом. (Этого Хью раскрыть мне не пожелал.) А когда я вчера получила подтверждение, признаюсь, мое настроение изменилось.

Видите ли, я не только проглотила ваши отчеты, но и более поздние записи разговоров СИНЕЙ БОРОДЫ, которых вы не видели, и я тревожусь за вас, как и Хью. Он исподволь старается внушить нашему молодому президенту, каким злым духом является Эдгар Будда для любой администрации, а особенно для этой, но мне кажется, Джек не понимает, сколько кнопок передано Гуверу. Этот человек вполне может полностью перекрыть Кеннеди кислород. Модена фантастически несдержанна. В противоположность вам я не собираюсь увековечивать ее бессвязную болтовню с подружкой Вилли — я нахожу ее вредоносной: Модена вроде бы ничего не говорит и в то же время все выкладывает своей подружке (и Эдгару), хотя требуется время, чтобы докопаться до сути! Попытаюсь суммировать то, что я узнала, и сберечь вам время, хотя вы и не сберегли мое.

Коротко говоря, Модена страдала от того, что ее бросили, когда Джек и Жаклин в конце мая уехали в Париж. Помните? Наша Первая леди имела в Париже сенсационный успех. Джек даже сказал: «Подлинная цель моего приезда в Париж — сопровождать Жаклин Кеннеди». Господи, как это, должно быть, запечатлелось в мозгу вашей бедной подружки. Ну и, конечно, наш монстр Сэм Дж. не мог не поиграть на ее нервишках. Он то и дело спрашивал: «Ты что, Модена, ревнуешь?» «Ничего подобного», — отвечала она. Однако, передавая этот разговор своей верной Вилли (которую, должна сказать, я представляю себе так: блондинка не первой молодости, сильно раскормленная — ее вам когда-нибудь описывали?), Модена разражается слезами. Выясняется, что в начале мая, до поездки в Париж, Джек переспал с Моденой в Белом доме. Можете себе такое представить? После на редкость невкусного обеда, состоявшего из холодного супа и гамбургеров с кетчупом — чисто ирландская еда! — Джек повел Модену из семейной столовой на втором этаже в спальню на том же этаже, где стоит удобная кровать. Там они возобновили свои отношения. Она снова безумно влюбилась в него. Или, во всяком случае, так она сказала в тот вечер Вилли. Запись этого разговора стоит для пикантности воспроизвести.

«Вилли. Подожди минутку. Охрана пропустила тебя в Белый дом?

Модена. Конечно, нет. Я вошла в калитку, и туда подошел встретить меня коротенький крепыш по имени Дэйв Пауэре. Глазки у него все время так и блестели. Он походил на такого веселого карлика. Президент, сказал он, сейчас плавает и скоро придет. Дэйв Пауэре произносил „президент“ с этаким придыханием, точно призывал молящихся в церкви опуститься на колени. Он, конечно, тут же ушел, как только явился Джек. За это время Дэйв Пауэре успел сообщить мне, что это он будит президента каждое утро и накрывает одеялом вечером. Этот человек, безусловно, усиливает ощущение, что ты находишься в Белом доме.

Вилли. Местечко, не слишком располагающее к сексу, а?

Модена. Я бы сказала, это похоже на квакерский молельный дом, только обстановка поторжественнее. Возникает чувство, что ты находишься в священном месте. В жизни мне так не хотелось глотнуть бурбона. Была суббота, вскоре после полудня, народу — никого, и мне все казалось, что я никогда не увижу Джека. Но когда Пауэре привел меня наверх, в жилые комнаты, мне стало чуть полегче. Я ведь знала всю эту мебель, которую они перевезли с Эн-стрит на второй этаж».

После обеда Джек и Модена перешли в спальню. Разогревшись, Джек принял ее, лежа на спине. Кто из французских королей принимал своих любовниц в таком положении? Пожалуй, Людовик XIV, если судить по его изнеженному лицу. Так или иначе, как сказала Модена, с поясницей у Джека стало хуже. Сказывается нагрузка. Она счастлива ублажать властелина, но недовольство остается. «Мне не важно, каким манером трахаться. Разные положения по-разному действуют на меня. Только я предпочитаю выбирать их сама».

И все это происходило в комнате, откуда в окно рядом с двуспальной кроватью ей виден был монумент Вашингтону.

Мой дорогой, очень интересно, как бы вы реагировали, читая более ранние записи. По-моему, я достаточно хорошо вас знаю и могу предположить, что подобное чтение побудило бы вас взлететь с Моденой еще выше… Или достичь большей скорости на плоскогорье? Нам так хочется блистать в глазах бессмертного распорядителя скачек!

Ох, Гарри, не порождено ли все это желанием подразнить младшего братика, которого у меня никогда не было?

Возвращаюсь к главному. Несмотря на победы, одержанные Джекки в Париже, Джек в начале июня снова связывается с Моденой и все лето жаркими обезлюдевшими субботними днями укладывает ее на ту же двуспальную кровать. Про Джо Кеннеди говорили: чем дольше ты имел с ним дело, тем больше он забирал себе и тем меньше ты приносил домой. Что-то от этого проскальзывает в разговорах Модены с Вилли. Тем не менее Модена находит Джеку оправдания: «Он так устает. У него столько забот».

Это очень своеобразный период в жизни нашей СИНЕЙ БОРОДЫ. Она поселилась теперь в Лос-Анджелесе. Собственно, она живет в Брентвуде, в квартире с еще четырьмя стюардессами. Это уже не та Модена, которую вы знали. И там она ждет очередного вызова в Вашингтон. Тем временем квартира в Брентвуде становится местом проведения бесконечных вечеринок. Актеры, молодые холостяки бизнесмены, парочка профессиональных спортсменов, два-три заправилы киноиндустрии и море выпивки! Я незнакома с вечеринками подобного рода, но полагаю, что там много танцуют и выкуривают немало марихуаны. Кроме того, Модена всегда готова вылететь в Чикаго или Майами. Чтобы провести уик-энд с РАПУНЦЕЛОМ. Однако, как она все время утверждает, никакого секса там нет. Не стану докучать вам изложением сомнений Вилли на этот счет.

Разгульный образ жизни начинает заявлять о себе во весь голос. Модена неуклонно прибавляет в весе и так много пьет, что даже в качестве «туристки» посещала собрание клуба Анонимных алкоголиков, но была удручена «мрачной атмосферой». Она принимает также стимулянты и успокоительные. Свои похмелья она именует «бедами». Игра в теннис под ее окном кажется Модене «стрельбой из противозенитных орудий». Она то и дело упоминает о «безумном пьяном лете». Во время работы она плохо себя чувствует — такого прежде никогда не бывало. Она часто звонит Джеку. Судя по всему, он дал ей специальный номер, по которому она может связываться с одним из его секретарей. По словам Модены, если Джек не может подойти к телефону, он всегда перезванивает ей потом. И она намекнула, что прошлым летом передавала РАПУНЦЕЛУ конверт от ЙОТЫ. Тем не менее Джек предостерегает ее: «Не устанавливай слишком близких отношений с Сэмом. Это человек, которому нельзя доверить сбор пожертвований».

Хью в один из редких моментов откровенности сказал мне: «Я подозреваю, что это как-то связано с Кастро. Под внешней оболочкой у Джека интеллект бойца ИРА[182]. Поверь моему инстинкту. Джек хочет поквитаться с Кастро. Поквитаться — и спокойно дожить до старости».

Я обнаруживаю в себе очень странные чувства. Я всегда считала себя патриоткой с оговорками, иными словами: я люблю Америку, но это все равно как иметь мужа, который без конца делает промахи, и ты то и дело восклицаешь: «О Господи! Опять!» Тем не менее меня возмущает то, что этот Кастро, которому, наверное, больше подходит быть капитаном пиратского судна, чем главой государства, со злорадством смотрит сейчас на нас. Это не дает мне покоя. И я знаю, что это, как заноза, сидит в сердце Кеннеди. При любви Джека к интригам он вполне может избрать в качестве орудия такой своеобразный обходной канал, как Сэмми Дж.

В конце августа нашу девицу снова приглашают в субботу на обед в маленькую столовую второго этажа. Однако на этот раз вместе с ними обедает и Дэйв Пауэре.

«Модена. В конце обеда Джек говорит мне: „Модена, я тут наслушался некоторых школьных историй“. „Историй?“ — переспросила я. Впервые за время нашего знакомства мне не понравился его тон. Совсем не понравился. „Ты когда-нибудь кому-нибудь говорила, что я пытался заставить тебя смириться с присутствием в спальне еще одной девицы?“

Вилли. И все это он сказал прямо при Дэйве Пауэрсе?

Модена. По-моему, он хотел, чтобы при этом разговоре присутствовал его прихвостень.

Вилли. Может, он записывал тебя на магнитофон?

Модена. Слушай, не надо. Все и так уже достаточно оскорбительно. Я была твердо уверена, что Джек делал это для Дэйва Пауэрса. Словно хотел дать понять: „Да, это неправдоподобная история, но не могла ли ты, Модена, со злости на меня распространять такое?“

Вилли. Ты, наверное, пришла в ярость.

Модена. Я обычно не ругаюсь, но тут я инстинктивно почувствовала, что надо быть грубой. И я сказала: „Если вы когда-нибудь попытаетесь так низко пасть, что решите положить в постель вместе со мной еще какую-то девку, я, черт подери, буду последней, кто станет об этом рассказывать. Это же оскорбительно для меня“.

Вилли. Ну, ты дала ему отпор.

Модена. Он перешел границу: сделал личное всеобщим достоянием.

Вилли. Мне нравится, что ты так говоришь.

Модена. Да.

Вилли. Вот только мне-то ты ведь это рассказала.

Модена. Рассказала тебе??? Да, рассказала. Но ты не в счет.

Вилли. А еще кому-нибудь ты говорила?

Модена. Возможно, сказала Тому. Не помню. Понимаешь, в самом деле не помню. Как ты думаешь, „травка“ и алкоголь в сочетании со снотворным могут повлиять на память?

Вилли. Да.

Модена. Ну, я помню, что рассказывала Сэму.

Вилли. Ох, нет!

Модена. Я не могла переварить это одна.

Вилли. А что было после того, как ты дала отповедь Джеку?

Модена. Я продолжала идти тем же курсом. Спросила его, как он смеет обсуждать такие личные вещи при третьем лице. Тут Джек, должно быть, подал какой-то знак, потому что Пауэре вышел. И Джек попытался загладить дело. Принялся целовать меня в щеку и приговаривать: „Я извиняюсь. Но такой слух до меня дошел“. Я сказала, что, если ему не нравятся школьные истории, может, следует иначе себя вести. И потом у меня вдруг вырвалось: „Хватит, порываем“. Я ушам своим не могла поверить, что сказала такое. Он попытался удержать меня. По-моему, несмотря ни на что, он все-таки хотел со мной переспать. У мужчин ведь одно на уме, верно? Я наконец сказала: „Ты бесчувственный. Я хочу уйти“.

Вилли. Так и ушла?

Модена. Ну нет. Он не пустил. Дэйв Пауэре повел меня осматривать Белый дом.

Вилли. Я уверена, они хотели проверить, насколько ты владеешь собой. Им только не хватало, чтобы из Белого дома выскочила обезумевшая красавица и разорвала на себе одежду на Пенсильвания-авеню.

Модена. У тебя сегодня удивительный юмор.

Вилли. Извини.

Модена. Эта экскурсия по Белому дому была просто мукой. Дэйв Пауэре столько раз ее проводил, что мне хотелось кричать. У меня было такое чувство, точно я отрабатывала смену в набитом до отказа самолете. Дэйв, наверно, целых сорок пять минут водил меня по дому, показывал Зеленую гостиную, и Красную гостиную, и Овальный кабинет, и Восточный зал.

Вилли. И у тебя что-нибудь сохранилось в памяти?

Модена. А то как же! „Элегантность как результат рационального мышления“.

Вилли. Что?

Модена. „Элегантность как результат рационального мышления“. Это было сказано в Восточном зале. Дэйв Пауэре обратил мое внимание на благородные пропорции Восточного зала. Когда мы вошли в Овальный кабинет, он сказал: „По традиции венчания в Белом доме происходят в этой комнате“. Потом стал описывать, в какие тона синего и голубого бывал выкрашен Овальный кабинет. Первоначально, при президенте Монро, кабинет был малиновый с золотом, а Ван Бурен сделал его ярко-синим, затем президент Грант сделал его голубовато-сиреневым, а жена Честера Артура сделала его голубым, цвета яйца малиновки. Миссис Гаррисон выбрала небесно-голубой цвет.

Вилли. С памятью у тебя все в порядке.

Модена. Спасибо. У миссис Гаррисон были небесно-голубого цвета обои с рисунком.

Вилли. Благодарю за разъяснение.

Модена. А затем Тедди Рузвельт сделал кабинет стального голого цвета. Гарри Трумэн вернул ему королевскую синьку.

Вилли. Потрясающе.

Модена. Меня тошнило. Я только и думала, как бы поскорее уйти».

Мне жаль Модену. Мужчины не понимают, какое значение придают женщины умению не показывать вида, что у тебя остались лишь ошметки чувства. Модена, вернувшись в отель, тотчас упаковала чемоданы и улетела в Чикаго.

И вот тут, должна сказать, и начался ее роман с Сэмом. Однако сегодня я не готова вам об этом писать. Я бы спокойнее себя чувствовала, если бы вы сначала ответили мне на это письмо.

Временно ваша Eiskaltblutig[183].

P.S. Поверите ли? Так меня прозвал Хью. Это меня-то, у которой внутри кипит бесформенная раскаленная лава.

5

22 октября 1961 года

Дорогая Ледяная Лава!

Если мы и дальше намерены обмениваться письмами, я бы попросил оставить Модену в стороне. Не могли бы мы делиться друг с другом чем-то другим? Я, например, готов — хотите верьте, хотите нет — обсудить вашу теорию нарциссизма. Почему бы вам не дать мне об этом представление? Предполагаю, что ваши формулы применимы к некоторым нашим знакомым. А также ваши соображения по поводу психопатии.

Что до меня, то я нахожусь в весьма странном месте. Моя карьера в кандалах. Никакого попутного ветра. Есть, однако, намеки на возникновение нового ветра. Птичка, летящая по небу перед моим внутренним взором, внезапно повернула и полетела в обратном направлении. Во всяком случае, такую картину увидел я, когда лежал с закрытыми глазами. И вот час назад раздался звонок от вашего супруга. Мы с ним ужинаем в ресторане «У Харви» в субботу, 28 октября, в семь вечера. С нами будет, как он объявил, генерал Эдвард Лэнсдейл. Один из пунктов программы вечера — работа для меня, пообещал ваш добряк Хью. И повесил трубку.

Вам известно, что за этим кроется?

26 октября 1961 года

Дорогой Гарри!

Позвольте мне несколько позже ответить на ваш вопрос. Сначала я, пожалуй, удовлетворю ваше любопытство по поводу нарциссизма и психопатии. Это подводит меня к тому, что я хочу сказать про вас и в еще большей степени — про себя. Итак, крайне сжато, вот моя теория относительно нарциссизма — целая куча понятий!

Прежде всего выбросьте из головы расхожее мнение, что нарцисс — это человек, влюбленный в себя. Такое представление полностью уводит нас в сторону. Суть в том, что можно ненавидеть себя и быть нарциссом. Ключ к нарциссизму: Ты сам себе товарищ и друг. Там, где нормальные люди способны чувствовать любовь и ненависть к другим, нарцисс измучен до бесчувствия, ибо его Альфа и Омега ведут между собой бесконечную войну. И человек ищет мира в себе, который никогда не наступает.

Эта фундаментальная неспособность поддерживать отношения с другими людьми яснее всего проявляется в любовных делах. Как бы близки и влюблены друг в друга ни были два нарцисса, это лишь проявление их решения полюбить. А под этим лежит душевная раздвоенность.

Однако парадокс, Гарри, в том, что не бывает любви более сильной, в большей мере исполненной боли и муки, чем любовь двух нарциссов. Ведь столь многое поставлено на карту! Если они сумеют по-настоящему сблизиться друг с другом, они выберутся из своей скорлупы. Это все равно как перейти от онанизма к честному сожительству.

О психопатии я высказываюсь менее уверенно. Это явление сродни нарциссизму, но решительно другое. Для психопата живые люди менее реальны, чем то, что происходит между его Альфой с Омегой, и окопная война, которая идет внутри нарцисса, здесь сменяется сокрушительным боем. Альфа с Омегой наносят друг другу удары, стремясь восторжествовать. И в человеке преобладает напряжение, а не отстраненное состояние. Причем напряжение это столь велико, что психопат может заняться любовью или наброситься на человека, не чувствуя ответственности за свой поступок. Ведь психопат живет в вечном страхе, что не сможет действием разрядить напряжение, поэтому все, что несет облегчение, оправданно. Быстрее всего психопат получает облегчение от внезапного перехода власти над психикой от Альфы к Омеге. Вот почему психопаты могут быть совершенно очаровательными в один момент и дикими животными в другой.

Нечего и говорить, реальность менее проста, чем мои схемы. В жизни психопат и нарцисс имеют тенденцию больше походить друг на друга. Нарцисс стремится выбраться из своего отчуждения, а психопат стремится укрыться в отчуждении. Правильнее будет считать их полюсами в спектре, простирающемся от самого герметически закрытого нарцисса до самого неконтролируемого психопата. Маленький пример: ваша Модена начинала, я подозреваю, как абсолютный нарцисс — родители, должно быть, так ее холили, что та видела только себя. А теперь, благодаря общению с Сэмми Дж., она на пути, чтобы стать в какой-то мере психопаткой.

Я не хочу, чтобы вы считали меня любительницей копаться в чужом белье, я просто высказываю свои суждения. То, что я сказала про Модену, применимо в известной мере и ко мне. Я тоже была единственным ребенком, и едва ли кто-либо начинал с большего нарциссизма, чем я. (Как бы мне могло прийти в голову насчет Альфы и Омеги, если бы они с самого раннего детства не жили во мне?) Поэтому я не осуждаю Модену: я прекрасно понимаю, что нарциссов притягивают психопаты.

И как ни странно, но вполне логично, существует порок, притягательный и для нарцисса, и для психопата. И этот порок — предательство. Психопат не в состоянии удержаться: его предательство не поддается контролю. (Именно это мы имеем в виду, говоря о психопатических лжецах.) Поскольку психопат быстрее других людей переходит из-под власти Альфы под власть Омеги, Омега или Альфа чувствуют себя вправе нарушить обещание, данное час назад другим. Нарцисс же, будучи более скованным, склонен исследовать нюансы предательства, а не заниматься им. Однако у нарцисса всегда присутствует желание вырваться из своего замкнутого пространства. И предательство является средством достижения этой цели.

Итак, я подхожу к моей затаенной страсти. Она состоит в том, чтобы предавать Хью. Не плотски. Эта клятва является броней, оберегающей мое здравомыслие. Как я это знаю, не могу сказать, но я храню клятву верности в сексе. Однако желание предать Хью велико. Я сублимирую этот инстинкт, переписываясь с вами. Создаю нерушимую с вами связь. Этакий анклав из двух людей. Это высвобождает меня для других дел.

Как видите, я вполне представляю себе, чего хочу. Большой корабль нашей страны не лишен руля, но компас его скошен. Не могу передать вам, каким шоком явился провал в заливе Свиней для всех нас, кто в управлении наблюдал это со стороны. Если мы не знаем, как проложить курс в Истории, то кто же знает? Предполагается, что мы обслуживаем президента, но большинство наших президентов настолько туманно мыслили, что нам приходилось брать руководство в свои руки.

Теперь наш президент — человек живой, способный распознать ошибку, тщеславный, умный, готовый учиться, остро чувствующий границу между осторожностью и риском. Существенно важно, чтобы он был хорошо информирован. Он это заслуживает. Он опирается одной сотой частицей себя — или я преувеличиваю? — на людей типа Монтегю. Тем не менее эта частица в одну сотую существует. Мне кажется, он готов слушать меня не меньше, чем Хью.

И я обнаружила, что знаний, которые я черпаю от Хью, недостаточно. Я хочу знать больше. Вы можете счесть это вопиющим тщеславием, но в глубине души я твердо решила стать собственным разведцентром.

Это безумие, скажете вы. Рановато для маленькой мисс Лавы.

Нет, говорю я, — неправда. Половина сотрудников этого чертова управления страдают той же страстью и держат ее взаперти. Лишь немногие осмеливаются в этом признаться. Я смею. Я хочу знать, что происходит. Хочу влиять на курс корабля. Несмотря на все мои недостатки, я чувствую, что способна вынести суждение не хуже, чем мой муж, а он умнее всех, кого я знаю в управлении или вообще в этом священном болоте, именуемом Вашингтоном.

А что, можете вы спросить, способны вы внести в наше сообщество? Уйму всего, приятель. Уж я об этом позаботилась. Вы были правы. Ваша карьера действительно скисла. Хант не взял вас к себе после «Зенита». В своей характеристике он написал: «Спорадичен в работе и часто бывает рассеян». Возможно, в этом повинно количество времени, которое вы проводили с Моденой в постели. Словом, вы очутились на корабле, движущемся в никуда.

Тем не менее я тут на днях сказала Хью: «Ты должен что-то сделать для Гарри». Он ответил: «Не уверен, что я этого хочу. Он завалил все дело с СИНЕЙ БОРОДОЙ». В этот момент он впервые признался, что вы и есть Гарри Филд.

Я заметила, что вы зашли настолько далеко, насколько позволял разум. Другие в подобной не слишком чистой операции могли бы ничего не добиться, даже поцелуя от дамочки.

«Он никак не использовал то, чего добился. Мог бы извлечь из этого куда больше. С другой стороны, если он так сильно влюбился, значит, у него не хватило лояльности сказать мне, чтобы я отстал». Таково было суждение Хью.

Знаете, мне кажется, Хью втайне любит вас. Он недоволен ничьей работой, но вы — его крестник, и он этого не забывает. Мы обсудили с ним подходящие для вас назначения, пока он не предложил то, что, по-моему, было бы для вас самым правильным. Быть связным между Биллом Харви и генералом Эдвардом Лэнсдейлом в замышляемой Кубинской операции. Могу не подчеркивать, каким сверхоктановым это обещает быть. По секрету скажу, что операция будет называться «Мангуста», по имени этого злобного зверька из Индии, славящегося своим умением убивать крыс и ядовитых змей. МА/НГУСТА — поняли? МА — обозначение Дальнего Востока, удобное тем, что им пользуется Пентагон, а не мы. Выбрал его Хелмс. Он считает, что это собьет с толку слишком любопытных среди нас. Любопытные решат, что это что-то затеянное нами совместно с Пентагоном где-то в Азии.

А на самом деле операцией «Мангуста» руководит особая усиленная группа, возглавляет которую генерал Максуэлл Тэйлор, который выступает представителем Бобби Кеннеди. (Если вы считаете, что Джека беспокоит Куба, могу заверить вас, что Бобби ненавидит Кастро, смертельно ненавидит. Поэтому осуществляется нажим с целью сделать многое. Идея в том, чтобы любым способом сбросить Кастро.)

Генерал Лэнсдейл назначен руководить «Мангустой» и непосредственно под ним, как представитель управления (на чью долю падает девять десятых «Мангусты»), поставлен Билл Харви.

Мы с Хью тщательно все обсудили. Это работа вне категорий. Она может стать престижной или губительной — все зависит от вас, Гарри. Можете и очутиться на коленях у богов. Продвижение по службе так часто зависит от заметных этапов в твоей работе: столько-то лет в малозначимом секторе А, потом за границей в малозначимой резидентуре А (читай: Уругвай), потом в более важном секторе, в более важной резидентуре und weiter[184]. Вы, милый мальчик, немного выбиваетесь из сетки категорий — так оно, по-видимому, и останется. А вот работа связным приблизит вас к активно действующим людям. Например, к Лэнсдейлу. Судя по слухам, он настоящая белая ворона в армии, и его военная карьера была далеко не типична. Он не учился в Вест-Пойнте, не служил в регулярной армии, а только в Корпусе по подготовке резервистов. Все тридцатые годы он работал в рекламном бизнесе, а во время войны — в Управлении стратегических служб. (Предполагаю — в Пропаганде.) После победы он получил назначение на Филиппины в качестве майора-резервиста и стал там отличаться. Я уверена, вы теперь кое-что знаете о его легендарной карьере. Он увековечен Грэмом Грином в «Тихом американце» и превознесен Ледерером и Бэрдиком в «Мерзком американце». Факт остается фактом, что он все перевернул на Филиппинах и многое сделал, чтобы одолеть коммунистов Хукбалахапа. А потом, по сути дела, посадил Рамона Макзайзая в президентское кресло. В последнее время он был очень близок с вьетнамским Дьемом. Этому человеку есть чем похвастаться. Хоть он и белая ворона, но с Божьим даром.

Проблема состояла в том, как продать вас Лэнсдейлу. Хью едва знает его — вообще-то Хью собирается получше с ним познакомиться завтра вечером за ужином. Тут сработал Кэл. Я насела на Хью, чтобы он позвонил Кэлу, несмотря на холодные отношения, установившиеся между ними из-за залива Свиней, и ваш отец, который знает Лэнсдейла и дружно работал с ним на Дальнем Востоке, безусловно, откликнулся. Прямо по телефону из Японии он процитировал нам рекомендацию, которую дал Лэнсдейлу: «Гарри — хороший малый и становится все лучше. Я счастлив, что могу назвать его моим сыном». Вот как. И добавил: «Только, Хью, не говорите этого вашему крестнику. Это вскружит ему голову».

Хью и не собирался. А вот я сказала. Чтобы приободрить. А это, Гарри, вам потребуется. Хью пригласил вас на ужин в ресторан «У Харви» не без причины: вы будете связным не только между Лэнсдейлом и Харви, но и между Хью и Харви. И если вам этого будет недостаточно, будете еще подкармливать и меня, сообщая о каждом шаге. Как и я буду по-прежнему подкармливать вас. Я знаю, что проявляю величайшую гордыню, но уверена: мы с вами — самые чистые души во всем ЦРУ. Даже в предательстве ЦРУ требуется чистота намерений.

Ну разве я не сумасшедшая? Я понимаю, что после Берлина вас едва ли привлекает работа на Харви, но вот что я вам скажу: Хью полностью держит в руках Бешеного Билла. С этой стороны вам нечего бояться. Я пытаюсь выяснить у Хью, чем он его держит, — могу лишь сказать, что это какое-то мощное средство.

Надеюсь, вы оправдаете доверие и дадите мне полный отчет о завтрашнем ужине.

С любовью, заговорщической любовью

6

В воскресенье вечером, 29 октября

Дорогая Киттредж!

Вчера вечером Лэнсдейл посвятил небольшую часть ужина мне, поучая, как осторожно я должен действовать.

«Ты будешь иметь дело с материалами Совета национальной безопасности», — сказал он, подчеркивая серьезность источника. Тут Хью впился в меня взглядом, под которым ты чувствуешь себя преступником. Я, естественно, кивнул обоим.

Вы правы. Я наверху блаженства от того, что буду связан с вами. И я выполню свою часть сделки (если не считать случайного предательства в профилактических целях).

К делу. Вечер получился странный. Я сразу понял, что насчет моей работы все уже решено. Едва ли Лэнсдейл, учитывая его нескрываемые добрые чувства к моему отцу, отправился бы с нами ужинать, если бы собирался заявить в конце: «Извините, молодой человек, вы не подходите». Должен признаться, я получил от этого ужина большое удовольствие.

Мне, в частности, интересно было наблюдать, как Хью и Эд Лэнсдейл обмеривали друг друга. Я полагаю, что Хью занимает ранг, равный бригадному генералу, и Лэнсдейл тоже в этом звании, так что они встретились на равных. Хотя Лэнсдейл работал в Управлении стратегических служб и, насколько я понимаю, был сотрудником ЦРУ во Вьетнаме, он совсем не наш человек. Во всяком случае, по манере держаться. Как вы меня и предупреждали, он действительно sui generis[185].

Так или иначе, Лэнсдейл и ваш супруг старались составить себе мнение друг о друге, рассказывая военные истории. Хью рассказал всего одну, и я не понимал почему, пока не догадался, что он решил занять позицию судьи. Пусть-де Лэнсдейл покажет товар лицом. А потому, лишь после того как Лэнсдейл рассказал четыре или пять отличных историй, Хью решил, что настало время подключаться, и позабавил нас очень смешным, хотя и маловажным эпизодом, связанным с правительством Нассера. Как выяснилось, Хью отправился в Каир, чтобы попытаться убедить Нассера принять одну из программ управления, и никак не мог добиться аудиенции у великого человека. Тогда Хью изложил суть вопроса в подробной памятной записке, поставил на ней штамп СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО и положил бумагу наверху шкафа для белья и одежды. Он знал, что бумага будет сфотографирована службой безопасности, как только он выйдет из отеля. На следующий же день Нассер позвонил ему, чтобы обсудить проект.

Знаете, Киттредж, мне вспоминается один ужин в Конюшне, когда у вас в гостях был такой забавный джентльмен по имени Майлз Коплэнд, и он рассказывал ту же историю. Это приоткрыло для меня Хью. Поскольку я уверен, что, с его точки зрения, рассказывать военные истории не высокий класс, надо рассказывать нечто такое, что послужит твоей цели. Можно даже присочинить. Я думаю, он вовсе не хотел заставить Лэнсдейла подпрыгнуть до потолка, рассказав одну из историй, действительно случившихся с ним.

А генерал — он другой. Каждую свою историю он излагает со всей искренностью и убежденностью коммивояжера. Он высокий, нелепый и, если бы не короткая стрижка, совсем не похож на генерала. В свои пятьдесят с чем-то лет он мягкий, приятный, говорит тихим голосом и недурен собой: прямой нос, хорошо очерченный подбородок с ямочкой, густые усы, вот только глаза запавшие. Сам не знаю, что я хочу этим сказать. Это глаза не слабого человека, но они не светятся. Вам словно предлагается заглянуть в личную пещеру. Наверное, я хочу сказать, что он, словно гипнотизер, как бы всасывает вас в себя. Однако он полон противоречий. Наверняка человек многоопытный, но по внешнему виду этого не скажешь. Он даже кажется наивным. Когда подошла моя очередь выдать военную историю, я рассказал про Либертад Ла Ленгуа, и это вызвало звонкое хихиканье у Лэнсдейла.

Сексуальные дела, наверное, далеки от него. Он изображает из себя милого идеалиста с плутовским юмором. Однажды в 1946 году, когда он в военных целях обследовал острова Рюкю, за ним увязались местные детишки, и он научил их кричать при виде американцев: «Мой папа — майор Лэнсдейл/ Мой папа — майор Лэнсдейл!»

Эта история была выпущена в качестве первого залпа. А дальше он показал себя с более любопытной стороны.

«Однажды, — сказал он, — на ранней стадий моей карьеры мне пришлось иметь дело на Лусоне с насквозь продажным чиновником, и когда его приперли к стенке, он заперся в своей комнате и, став перед окном, принялся размахивать пистолетом. Мне надо было укрепить свое положение в глазах местного населения, и я крикнул: „Сэр, стреляйте в меня. Мне доставит удовольствие срезать вас“. И знаете, он сдался.»

Потом один из моих людей спросил, неужели я такой хороший стрелок. И я признался, что не знаю никого, кто бы дольше меня доставал пистолет из кобуры.

«Не было ли рискованно делать такое признание?» — спросил Хью.

«Нет, сэр. Моя стратегия строится не на умении обращаться с оружием, а на психологической войне. Мы вели сражения с коммунистами Хукбалахапа с помощью вертолетов, которые зависали над ними, и мы оттуда обращались к ним по мегафону. Один из моих лучших филиппинцев взывал к беднягам, находившимся внизу. Партизаны понимали, что говорят с вертолета, но ведь это был также и голос свыше. Поскольку у нас была хорошая разведка, мы знали имена некоторых сторонников Хукбалахапа. Все они были из местных баррио, и наши люди знали их родственников и односельчан. Мой парень говорил им примерно так: „Мы видим, где вы там прячетесь. Третий взвод. Мы видим тебя, командир Мигель, и тебя, Хосе Кампос. Мы видим и тебя, Норсагарай-бой, и тебя, Чичи, и Педро, и Эмилио. Не пытайся скрыться, Мальчонка Карабай, потому что мы видим тебя, и Куньо, и Малыша. Мы все о вас знаем. Можете не сомневаться, мы вернемся и перебьем вас вечером. Наши солдаты на подходе.“ И мы говорим нашим друзьям среди вас: „Бегите!“ Нашему союзнику, который назвал нам ваши имена, мы говорим: „Muchas gracias, amigo!“[186] А теперь спасайтесь. Бегите из этого взвода».

«Ну и после этого, — продолжал Лэнсдейл, — половина парней готовы были оттуда бежать. Главари начали, конечно, прикидывать, кто же наши друзья, и не замедлили устроить судилище. К утру двое-трое из взвода были казнены. Так что наш мегафон убил больше партизан, чем любая мортира.

Кроме того, мы тренировали наших лучших разведчиков в филиппинской армии для работы ночью. Коммунисты на Дальнем Востоке всегда утверждали, что американцы наступают по дорогам днем, а ночь, похвалялись они, принадлежит коммунистам. И нам, чтобы выиграть войну, необходимо было научиться действовать ночью.

Я решил использовать местных демонов. Антропология может быть посильнее боевого огня. В одном районе, который мы пытались освободить от партизан, была распространена вера в страшного вампира под названием Асуан. Я решил использовать этого демона».

«Потрясающе», — сказал Хью.

«Я тоже так считаю. Мы распространили в этом районе слухи, что Асуан зашевелился. Затем в назначенную ночь один из наших знаменитых патрулей засел возле тропы, которой, как мы знали, пользуются партизаны. Мы сидели в засаде, пока не прошел последний человек. На наше счастье, он отстал от остальных, и моим людям ничего не стоило одолеть его и стащить с тропы. Один из моих ребят мигом проделал ему две дырки в горле. Затем беднягу подержали вниз головой, чтобы из него вытекла вся кровь. А после этого мы положили его обратно на тропу. Мы понимали, что, когда партизаны пойдут назад в поисках пропавшего товарища, они обнаружат его обескровленное тело с двумя дырочками в горле. Можете не сомневаться: весть о том, что Асуан вышел на охоту, облетела все лагеря партизан. И, как и следовало ожидать, люди начали бежать оттуда. Дело в том, что филиппинцы верят, что Асуан нападает лишь на тех, кто встал не на ту сторону».

«А как вы собираетесь применять эти принципы на Кубе?» — спросил Хью.

«Необходимо выйти на местность и поближе узнать людей, с которыми ты имеешь дело. Залив Свиней — классический образец отстраненности от материала. Офицеры сидели за столом и читали объективные отчеты, написанные специалистами, которые были столь же далеки от действительности, как и они сами. Нельзя изучать обстановку через вторые руки. Нерадивая разведка всегда требует большей огневой мощи».

«Любопытно, любопытно», — заметил Хью.

«Ключ к успеху в том, чтобы, зная правила игры коммунистов, использовать их. Чем сильнее коммунисты критикуют какую-то слабость в социальной сфере страны, тем больше мы должны эту слабость подчеркивать. Это я пытался внушить Дьему и Нгу во Вьетнаме. Работайте с народом. Дайте людям возможность управлять. Военные слишком любят применять в политике грубую силу. Единственная реальная защита от коммунистов — лозунг: „Из народа, при поддержке народа, для народа“.»

Тут Хью закурил свою первую сигару.

«Да, — сказал он, — это мне, Эд Лэнсдейл, ясно. Ваше сердце принадлежит Дальнему Востоку, не Карибским островам».

«Так оно и есть».

«Могу я спросить, почему вы согласились взять на себя эту миссию?»

«Ну, видите ли, сэр, с президентом Соединенных Штатов не спорят. А он попросил меня».

«Да, в такое время сказать „нет“ невозможно, — согласился Хью. — Однако я вижу тут одну проблему».

«Я вас слушаю», — сказал Лэнсдейл.

«Проблема, как я ее вижу, состоит в том, что вы оказываетесь между Бобби Кеннеди и Уильямом Харви. Оба, как вы вскоре обнаружите, жаждут результатов».

«Не больше, чем я», — сказал Лэнсдейл.

«Да. Но ваш метод, насколько я понимаю, состоит в установлении контактов с народом. В данном случае — с кубинским народом. К сожалению, это будет не так легко, как на Филиппинах или во Вьетнаме. Вы не будете жить среди этого народа. Вам не дадут общаться с жителями Санкти-Спиритуса, или Матансаса, или Сантьяго-де-Куба, или Сьенфуэгоса, или даже Гаваны. Ваше общение будет ограничено корпусом эмигрантов из Майами, которые уже провалились из-за своих специфических недостатков».

«А именно?»

«Безграничная разнузданность. Ценный секрет для кубинца — это флаг, которым можно размахивать, ослепляя друзей и врагов».

«Мы сталкивались с подобным на Филиппинах».

«Вы там находились на местности. И первый шаг был за вами. Ваши войска могли передвигаться быстрее ваших секретов. А сейчас вам нужно время, чтобы создать подполье».

«Да. И я хочу, чтобы оно состояло из кубинцев, сражающихся за свои принципы, а не за наши. Я планирую нацелиться на тех эмигрантов, которые выступали против Батисты и первоначально были за Кастро. Мы будем работать с ними на Кубе и тщательно выбирать места для атаки, чтобы не навлекать репрессии на местных жителей».

«Вы верите, что вам позволят такую роскошь? Два месяца назад наш грозный министр юстиции Роберт Ф. Кеннеди, не стесняясь, измордовал Ричарда Биссела в комнате заседаний кабинета министров в Белом доме. Биссел человек достойный и раза в два крупнее Бобби, а Бобби сказал Бисселу: „Но вы сидите на своей заднице и ни черта не делаете“.»

«Теперь мистер Биссел на вылете», — закончил за Хью Лэнсдейл.

«Безусловно. На его место садится Дик Хелмс. Человек менее масштабный, подленький, зато более подходящий».

«Не уверен, что я вас понимаю», — заметил Лэнсдейл.

«Вы утверждаете, что антропология приносит больше пользы, чем пули. Мне нравится ваша метафора, но я хочу предупредить вас: на Кубе осталось не так много объектов для антропологов. Туземцы, первоначально населявшие остров, истреблены три века тому назад. Их забирали приезжавшие на своих кораблях работорговцы. Вы обнаружите, что кубинская культура в таком же состоянии, как и экономика: жители острова — переселенцы-испанцы и бывшие рабы, а товар — сахар, ром, кофе, табак, румбы, амбы, santeria [187] да еще доходы от туристов и секс-шоу».

«Я бы добавил еще два слова, — сказал Лэнсдейл. — Порок и католицизм. Оба — разрешите подчеркнуть — глубоко замотивированы. Когда худо с антропологией, изучай мотивированные побуждения».

«Я понимаю: вы не собираетесь избавлять Кубу от мистера Кастро с помощью рекламной кампании».

«Нет, сэр. Я намерен копнуть поглубже. У вьетнамцев есть замечательная аксиома: „Никто не может управлять народом без мандата с Небес“. Мы попытаемся на Кубе отобрать этот мандат».

«Как же это?»

«По-моему, главное, что поддерживает Кастро, — это умно придуманное сопоставление себя с Иисусом Христом. В этом ему помогает сходство между написанием Castro и Cristo. И в том, и в другом слове, заметьте, одинаковые согласные. Разница лишь в том, что в одном слове стоит „а“, а в другом „и“. В рекламе есть принцип: повтор согласных в двух словах создает между ними связь».

Тут, Киттредж, я воспользовался случаем и шагнул в воду.

«Есть еще одно совпадение, — сказал я. — Эрнандо Кортес и Кастро. Здесь повтор тех же согласных».

«Да, — согласился Лэнсдейл, — правильно подмечено. Кастро и Кортес, великий генерал».

«Хотя эта концепция заслуживает внимания, вы взваливаете на себя уйму трудностей, — заметил Хью. — Как увязать исследование мотивированных побуждений с этой мистикой?»

«Мы свой путь найдем, — сказал Лэнсдейл. — На первый взгляд все кажется иначе, чем на самом деле. Возьмите, к примеру, пудру для уничтожения волос, которую собирались применить, чтобы уничтожить бороду Кастро».

«Ну и?…» — произнес Хью.

«От этой попытки отказались, но, насколько я понимаю, она стала теперь предметом шуточек в верхних эшелонах ЦРУ».

«Да, человека два скривили рожи».

«Жаль, что я в этом не участвовал. Я бы убедил кое-кого. Использование средства выведения волос выглядит глупо, но я бы счел это вполне возможным вариантом».

«Если позволите, — встрял я, — я не понимаю, зачем это нужно. Даже если бы затея удалась и в результате обнаружилось, что у Кастро подбородок слабого человека, разве он не мог бы это скрыть фальшивой бородой и подождать, пока волосы снова не отрастут?»

«Я не могу с этим согласиться, — сказал Лэнсдейл. — Если хорошенькая женщина потеряет свои кудри и наденет парик, слух об этом, можете не сомневаться, поползет. Все ведь становится известным. И секрет, передаваемый шепотом, звучит убедительнее прямого разоблачения. К тому же фальшивая борода может случайно отклеиться. И Кастро, безусловно, вечно находился бы в страхе, что такое может произойти».

«Знаете, генерал, очень интересно было поужинать с вами, — произнес Хью. — Я с нетерпением буду ждать, как станет разворачиваться ваша миссия вместе с Биллом Харви. Не сомневаюсь, что все будет хорошо».

«Надеюсь», — сказал Лэнсдейл.

«Если Билл будет уж слишком строптивым, позвоните мне, — сказал Хью. — Не стану обещать вам луну, но я способен иногда сдержать Бешеного Билла на миллиметр или два».

Мы рассмеялись — по-моему, несколько осторожно. Я не знал, бояться мне генерала Лэнсдейла или жалеть его.

Он, однако, застал меня врасплох, заметив:

«Тебе, как связному, придется выступать толмачом и быть дипломатом. Вот и объясни мне: что твой друг Хью Монтегю пытается мне сказать?»

И в затруднительном же я оказался, Киттредж, положении. Я знал, что Хью не потерпит перетолковывания его слов. Тем не менее работа прежде всего, а это было поручение.

«Рискуя дать собственную интерпретацию, я бы сказал, что Билл Харви готов иметь дело лишь с теми кубинцами, которых он может полностью контролировать».

Хью слегка кивнул в знак одобрения, как бы говоря, что его крестник подает надежды в смысле сообразительности.

Лэнсдейл сказал: «Ну, мы постараемся, чтобы этого не было».

В этот момент я впервые приблизился к пониманию генерала. Он не собирался вдаваться в подробности того, что намеревался предпринять на Кубе, так как подозревал, что его принципы никогда не смогут быть там применены. Я думаю, он взялся за это дело только потому, что это был самый крупный пост, какой ему когда-либо предлагали. Из того, что я узнал о нем накануне, мне стало ясно, что он в течение пятнадцати лет обивал пороги большой военной карьеры. Хоть он и прославился своей эксцентричностью, теперь он хотел получить открытое признание и уважение начальства. И будет заниматься тем, что больше всего презирает: руководить операцией, сидя за письменным столом. Поживем — увидим. Мне любопытно.

В завершение вечера Лэнсдейл рассказал отличную историю. Во время первой встречи с президентом Кеннеди тот якобы сказал: «Мне говорят, генерал, что вы — американский вариант Джеймса Бонда».

Лэнсдейл отрицательно покачал головой.

«Уверяю вас, я бежал от этого как мог быстрее. Последнее дело — дожить до того, чтобы походить на Джеймса Бонда». Я сказал президенту, что скорее всего так можно назвать человека из ЦРУ, которого поставили руководить секретными операциями «Мангуста». «Это Уильям Кинг Харви». — «Вы меня заинтриговали, — сказал президент. — Могли бы вы привести этого парня Харви в Белый дом? Мне бы хотелось с ним познакомиться».

«Ну и через два дня, — продолжал Лэнсдейл, — я препроводил Харви из его подвала в Лэнгли прямо в Белый дом. Пока мы сидели в приемной перед Овальным кабинетом и ждали, когда нас пригласят к президенту, меня вдруг осенило. Спасибо моим звездам! Я повернулся к Харви и сказал: „У вас, случайно, нет при себе оружия?“ — на что он ответил: „Да, я вооружен“. И вытащил из-под мышки увесистый „магнум“. Ей-богу, я чуть не провалился сквозь пол. Как отреагирует Секретная служба при виде незнакомого человека, размахивающего револьвером в Белом доме?»

«Пожалуйста, спрячьте побыстрее эту штуку», — сказал я Харви. Сказал, уверяю вас, очень тихо. Затем подошел к столику, за которым сидел дежурный из Секретной службы, и сказал, что мой спутник интересуется, не нужно ли ему сдать оружие перед тем, как мы уединимся с президентом. Затем, как если бы этого было недостаточно, Харви, когда нас уже пригласили в Овальный кабинет, решил, что надо обнародовать свою «потайную карту», как он это назвал. Оказалось, у него был еще один пистолет в кобуре, пристегнутой к пояснице. Он сунул руку под пиджак, выхватил «особый» 38-го калибра и протянул двум совершенно огорошенным ребятам из Секретной службы. Тут мы подошли к двери в Овальный кабинет. Я успел шепнуть ему: «К чему, ради всего святого, такое снаряжение?» Он ответил: «Если б вы знали столько секретов, сколько знаю я, вы бы тоже носили оружие».

Встреча, как и следовало ожидать, прошла весьма странно. Президент стал поддразнивать Билла, намекая на сексуальные авантюры агента 007, а Харви что-то мямлил по поводу своего веса.

«Как видите, — сказал он президенту, — я не соответствую образу. Наверное, я был больше похож на ноль-ноль-семь в молодые годы. Жил по принципу „каждый-вечер-другая-девчонка“.»

«Ну а генерал Лэнсдейл именно вас назвал в качестве прообраза ноль-ноль-семь», — сказал президент.

«Дассэр», — сказал Харви.

По окончании аудиенции Билл, выходя, сказал мне: «Я вел себя как круглый идиот, но, черт возьми, это же был президент».

Через пару дней, Киттредж, я приступаю к работе. Запру мой стол, спущусь на лифте и отыщу Билла Харви в его Бункере. Предполагается, что он поставит у себя еще один стол для меня.

Кстати, по пути домой после ужина Хью сказал мне, что Харви последнее время очень подавлен. В управлении недавно обнаружили, что Берлинский тоннель был раскрыт еще до окончания строительства. Все время, пока Харви считал, что сидит на коне, на русских работал британский офицер. Не хочу и думать, что сейчас происходит на Трикотажной фабрике. «Урон может быть куда больший, чем в заливе Свиней, — сказал Хью. — Собственно, дело настолько худо, что, наверно, мы все это положим под ковер, а ковер сожжем».

Не знаю, снабдит ли это письмо вас данными, достаточными для того, чтобы руководить управлением и страной, но так приятно снова писать вам. Моя душа не знает большего отдохновения, чем когда я пишу.

Преданный вам

7

Переписка с Киттредж продолжалась всю осень 1961 года и зиму 1962 года. Я писал ей дважды в неделю, и хотя она отвечала не так часто, письма ее, как правило, отличались большей насыщенностью. Собственно, ее информация была, очевидно, более достоверной: ведь в операции «Мангуста» участвовало несколько инстанций. Хотя я готов был описывать ей все, что происходит, я никогда не мог с уверенностью сказать, что — факт, а что — вымысел. По ДжиМ/ВОЛНЕ все время циркулировали слухи, что неизбежно. В Майами сейчас находилось куда больше сотрудников управления, чем было задействовано в заливе Свиней. В самом деле, участие в «Мангусте» превратило ДжиМ/ВОЛНУ в крупнейшую резидентуру ЦРУ в мире.

Соответственно, учитывая наши размеры и скорость, с какой мы были собраны, слухов ходило великое множество, и секретность была слаба. Тут ничего нет удивительного. Самую большую секретность в ЦРУ обычно соблюдали ученые, изучавшие раздачу земель в Маньчжурии в XVII веке. Можно было не сомневаться, что они слова не проронят о своих открытиях. Мы же, сидя в подвале Харви в Лэнгли или разъехавшись снова по доброй половине Южной Флориды и работая над проектами ДжиМ/ВОЛНЫ, сплетничали вовсю. Как Лэнсдейл разбивает яйца, готовя «Мангусту»? Что поступает от генерала Максуэлла Тэйлора или Бобби Кеннеди? Какова подлинная позиция Белого дома? Во Флориде все эти вопросы обступали тебя, тогда как в Лэнгли ты неизбежно чувствовал себя лишь частицей правительственной структуры, а не человеком, творящим Историю.

Работал я в Вашингтоне, а числился в резидентуре Майами. Трудно сказать, где я жил. Я вскоре заподозрил, что моя должность была изобретена Лэнсдейлом не от великой потребности, а из желания сделать приятное моему отцу. Мои обязанности были самого поверхностного свойства, а то и вовсе отсутствовали. Я редко требовался Лэнсдейлу. У него были свои кадры, и он им доверял. Довольно скоро я засел в подвале с Харви. И мы сделали первые шаги, чтобы перейти разделявшую нас пропасть недоверия. Тем не менее мы старались ладить. Возможно, я напоминал ему о героических днях работы в Берлине. Собственно, наши отношения сейчас походили на прежние: Харви рассуждал вслух, потом вешал на рот замок, поверял мне свои мысли, потом замыкался в себе. Через некоторое время я стал относиться к нему так же, как молодая неверная жена относится к пожилому мужу с твердо установившимися привычками. Он не простил мне мои прегрешения, но ему нравилось мое общество. Я даже снова ездил с ним на заднем сиденье его бронированного «кадиллака» — он заглатывал мартини, а я делал записи по дороге в аэропорт. Довольно скоро Харви стал брать меня с собой в свои наскоки в Майами. Поскольку его телеса не умещались больше в кресле туристского класса, он — в порядке исключения — летал первым классом, что позволяло мне, когда я ему требовался, тоже располагаться там в кресле.

Часто я задерживался в Южной Флориде, чтобы понаблюдать за осуществлением задуманного им проекта. С каждой неделей я все больше отдалялся от Лэнсдейла, а генерал, казалось, этого и не замечал. Когда я являлся с отчетом, он выслушивал меня обычно в приемной перед своим кабинетом по пути на совещание с сотрудниками Госдепартамента, министерства обороны или Особой усиленной группы. Генерал увеличивал задание и спрашивал как бы между прочим:

— Харви доволен тобой?

— Я стараюсь его не огорчать.

— Так и держи. Это дело полезное. — И уходил.

Харви спокойно смотрел на мои отношения с Лэнсдейлом. Главное, что его раздражало, — это тень Монтегю. Харви решил, что я прикреплен к нему, чтобы докладывать обо всем Проститутке. По существу, это была правда. Спроси меня Проститутка, я, наверное, дал бы ему информацию, а в общем — не знаю. Мне хотелось быть самостоятельным и никому не принадлежать. Признаюсь, меня даже задевало — хоть и в малой степени — то, что Харви до конца не доверял мне. Я ведь по двенадцать часов в сутки работал на него, а работа рождает лояльность. Ирония состояла в том, что в письмах к Киттредж я, объективно говоря, докладывал ей все про Харви, но думал, что она едва ли станет передавать это Проститутке. Собственно, как она сможет объяснить мужу, откуда у нее такая информация?

Я не переставал размышлять, насколько сильна власть Монтегю над Харви, и часто вспоминал мои последние два дня в Берлине и четырехстраничное донесение, полученное по этому поводу Проституткой, — мне-то он показал из четырех страниц только две. Харви не был уверен, как много я знаю, но он то и дело затрагивал эту тему и высказывался довольно недвусмысленно: «Мне плевать, что ты считаешь, будто этот самодовольный тип имеет надо мной какую-то власть, пошел он к такой-то матери». Раз в неделю Харви позволял себе такие выходки, словно черная флоридская туча, которая разряжается ливнем, а потом мы снова принимались за работу.

А работы было достаточно. Лэнсдейл разогнал машину на полную скорость. До конца месяца он раздал управлению, Пентагону, Госдепартаменту и всем организациям, привлеченным к участию в операции «Мангуста», тридцать два плановых задания. В том числе — по сбору разведданных, переманиванию кубинских чиновников, операции по пропаганде и саботажу, а также сценарий высадки американских солдат, когда новое кубинское движение будет готово сбросить кубинское правительство. Лэнсдейл разослал памятную записку, призывавшую к «революции, которая положит конец полицейскому контролю в государстве. При этом следует опираться на: а) профессионалов из антикастровской эмиграции, б) лидеров рабочего движения, в) группы церковников, г) гангстеров, если потребуется для выполнения специальных задач».

Памятная записка оканчивалась эффектно: «Наша обязанность заставить американский гений сработать быстро и эффективно. Окончательно сбросить Фиделя Кастро возможно. И для достижения этой цели мы не должны жалеть ни времени, ни денег, ни усилий, ни людей».

— Кого он хочет провести? — сказал Харви. — Все же знают, что Лэнсдейл работает под диктовку Бобби Кеннеди. Ничего не жалеть! Да. Они мелют языком, а всю грязную работу должны делать мы. Тридцать два задания! — воскликнул Харви, накручивая себя для очередной речи. — Кто-то должен сказать Лэнсдейлу, что лидеры рабочего движения на Кубе — гангстеры, гангстеры подкупают церковников, а священники тратят деньги на предсказателей. Надо не устанавливать, кто к какой принадлежит категории — «а», «б» «в» или «г». Надо выискивать тех, кто способен делать дело. Мне плевать, если ты приведешь мне одноглазого марсианина с крюком вместо члена и скажешь, что этот парень пьет по ночам кошачью мочу, — я все равно возьму его, если он любит взрывать мосты и станет слушаться моих приказов. Это Лэнсдейл вместе с Бобби Кеннеди, который стоит у него за спиной, говорит о революции? Пусть хорошенько запомнит: ни один кубинец, которого я не контролирую, не будет участвовать в моей операции. Предоставьте дело Лэнсдейлу, и мы получим революцию, в результате которой к власти придут новые коммунисты, только они будут носить знаки отличия на правой сиське, а не на левой. К чертовой все это матери! Я говорю: Кубу надо как следует растрахать. Завалить самым поганым дерьмом, какое только мы способны найти, экономический механизм. Закрутить гайки. Деморализовать мерзавцев. Единственное, в чем я согласен с Лэнсдейлом, — это что мы должны дестабилизировать положение на Кубе. Но говорю тебе: этот сахарный генерал — чертов лицемер. Вчера он дал тридцать два задания. Сегодня он дает новое. Тридцать третье: сделать так, чтобы рабочие не смогли убрать урожай сахара. Этот сукин сын знает ровно столько, сколько необходимо, чтобы прикрыть свой зад. «Надо, — говорит он, — определить политику, прежде чем давать ее на одобрение». Ну, даже я, не являющийся, слава Богу, специалистом по международным отношениям, понимаю, что в международном плане не так. Послушай, что предлагает Лэнсдейл: «Химические вещества, подлежащие применению, должны быть заранее опробованы, чтобы у нас имелась гарантия, что они вызовут лишь временное (курсив мой. — Хаббард) недомогание у кубинских рабочих, которое не позволит им выйти в поле, но не искалечит навечно. Никаких смертоносных химических веществ». Это, братец, вершина всего — ты можешь себе представить, как мы будем выглядеть в глазах остального мира? Можешь быть уверен: Особая усиленная группа и займется заданием тридцать три.

Так оно и было: Особая группа им занялась. Неделю спустя Харви прочел злющими глазами отредактированный текст тридцати двух заданий. Там, в частности, говорилось: «Гангстеры могут оказаться наилучшим потенциальным материалом для нападения на сотрудников кубинской разведки». Харви просто вскипел.

— Такие вещи на бумагу не кладут, — сказал он. — Гангстеры! Хаббард, я знаю, что в бою люди умирают, но это же будет организованное убийство. И кто, предположительно, будет этим заниматься? Да наш друг Билл Харви с его Тактической группой займется мокрыми делами. Билл Харви выстоит, если что-то пойдет не так. Вот что я скажу про Лэнсдейла: сложный он человек. Он не хочет, чтобы хоть один бедненький кубинец был убит, если это не оправдано высокой целью. А затем делает глоток воды и просит, чтобы я прикончил сотни две технических специалистов из советского блока. Добавим и их к списку тех, кто идет под пулю. Меня что-то не приводят в восторг планы этого сукина сына Лэнсдейла.

Харви продиктовал мне памятную записку для Особой группы. По его мнению, в операции «Мангуста» следует делать упор на сбор разведданных. К тому времени я уже знал, что подобные записки никак не соотносились с действительными намерениями Харви — они могли бы служить образчиками писем для нашей ненаписанной книги «Правила протокола в ЦРУ». Теперь я сам мог бы составить такую книгу. Если ты намерен выполнить задание, выходящее за рамки нашего устава, крайне важно оставить письменный след, чтобы запутать всякого, кто попытается проследить твои действия. Необходимо написать противоположное тому, что ты намереваешься сделать, — таково непреложное правило. Если Харви намеревался послать людей на фабрики для саботажа, на бумаге он призывал увеличить наши усилия по сбору разведданных.

Лэнсдейл слишком долго действовал в одиночку, решил Харви, поэтому он и излагает теперь все свои намерения на бумаге.

— Я знавал одну проститутку на Аляске, — сказал Харви. — Большую толстую старую эскимоску с таким широким и уютным задом, как сиденье в «кадиллаке». Рот у Лэнсдейла — такой же большой.

Я же вскоре пришел к выводу, что подлинная проблема состояла не в том, что Лэнсдейл раскрыл и таким образом поставил под угрозу кое-какие из своих идей, а в том, что он их держался. Лэнсдейл хотел, чтобы существовали настоящие подпольные организации, он пытался отыскать кубинцев, которые старались бы добыть подлинные разведданные. И потом делились бы с нами. Казалось, он не понимал, что Харви предпочитал не иметь подпольного движения, чем иметь такое, которое можно контролировать лишь эпизодически. Соответственно Харви создавал кадры из достойных доверия эмигрантов, которых он мог бы использовать в полувоенных операциях. Как иначе ДжиМ/ВОЛНА могла поддерживать секретность в открытой атмосфере Майами?

— Упор, — говорил Харви, — надо делать на куратора, а не на агента. Куратор будет здесь чем-то вроде священника. Наши эмигранты должны все ему рассказывать. Уразумел? Хаббард, ты занимаешься этим уже года два. Ты мог бы установить с ними такие отношения?

— Процентов на пятьдесят мог бы.

— Отлично. — Он хрюкнул. — Мне нравится твой ответ. Ты, наверное, был мягким куратором.

— Не настолько мягким, как вы думаете, — парировал я, и он рассмеялся.

— Черт, в Уругвае ты лишь слегка намочил пальчики. Там ты имел дело с цветочками.

Наконец Лэнсдейл завел меня как-то в кабинет и спросил:

— Чем ты подпитываешь Билла Харви?

— Могу передать ему то, что вы скажете. Собственно, по-моему, он предпочел бы общаться с вами таким образом.

— Не в письменном виде?

— Не в письменном, сэр.

Он вздохнул.

— Значительную часть своей жизни я пытался научиться делать все, как положено военным. А военный не сдвинется с места, если не будет четкого приказа на бумаге. Харви явно привык к противоположному.

— Дассэр.

— Передай Харви: я хотел бы, чтобы он помнил, что я не враг.

— Черта с два он не враг, — сказал Харви, когда я передал это ему.

Во время следующей встречи генерал сказал:

— Гарри, мне б хотелось знать, как обстоят дела. Подчеркиваю следующее: я считаю, что отношения между людьми должны быть хорошими. Если я попрошу тебя передать это Биллу Харви, как, по-твоему, он ответит?

— Не могу знать, генерал.

— Что ж, ты, собственно, ответил на мой вопрос.

— Дассэр.

— Я сейчас кое-что тебе изложу. Чтобы ты все-таки довел до его сведения мою точку зрения.

— Постараюсь.

— Безусловно, надеюсь, ты это сделаешь. Потому что деятельность ДжиМ/ВОЛНЫ на Кубе сводится сейчас лишь к спорадическим рейдам. Никакой стратегии. Никакого стремления чего-то добиться. Право, не знаю, чего можно ждать, выкидывая такие номера. На днях был взорван мост. «Зачем вы это сделали? — спрашиваю я Харви. — Коммуникации между чем и чем вы пытались уничтожить?» Знаешь, что он ответил? «Вы нам не говорили, что нельзя взрывать мосты». Хаббард, это ложное понятие независимости. Я хочу положить конец такому бессмысленному саботажу. Я хочу избавить кубинцев от никому не нужных смертей. Я не устаю повторять: американцы, отправляющиеся за границу, должны быть по-настоящему привержены высоким принципам. — Он был всецело поглощен тем, что говорил, и только сейчас заметил, что я записываю за ним. — О, тебе не нужно передавать все в точности. Просто скажи ему, что до сих пор я был излишне мягок, но на будущей неделе он увидит, какие произойдут перемены.

— Дассэр.

— Если у тебя будет возможность, передай эти мои соображения Монтегю.

Вот этого делать я не стану. Ибо я мог предсказать реакцию Проститутки. Куба — это трясина. Действия Харви по крайней мере снизят опасность, какую, по просвещенному мнению Кеннеди, представляет собой война. Куда важнее предотвратить утечку информации, чем вести сомнительные поиски ярких результатов. Собственно, Киттредж мне так и написала:

Видите ли, Хью убежден, что разведка Кастро всегда будет лучше нашей. Кастро обладает властью и может убивать предателей, а мы наших можем только лишить очередного еженедельного чека. Наши агенты сражаются за свободу — да, но также и за будущие барыши на Кубе. Алчность коррумпирует разведку. Тогда как многие сторонники Кастро считают, что они участвуют в крестовом походе. А кроме того, Кастро знает кубинцев лучше, нем мы. Кастро руководствуется методами КГБ. А мы должны считаться с мнением политиков. Так что, если говорить о Кубе, разведка Кастро всегда будет превосходить ЦРУ. Вывод: сократить потери. Хью, конечно, не говорит всего этого в окружении президента Джека, просто пытается подтолкнуть его в нужном направлении. Я, будучи женщиной и, следовательно, человеком достаточно безответственным, могу поддразнить Джека. «О, — говорю я, — вам не кажется, что у Кастро есть козыри?» — а потом излагаю ему анализ Хью как свой. Но без нажима. Дамы существуют для того, чтобы президент с ними отдыхал, а не для того, чтобы морочить ему голову. Должна сказать, что Джек слушает внимательно. Он не туп и не ослеплен политическими страстями. Хотелось бы мне сказать то же про Бобби — вот он куда более эмоционален. Возможно, в другом письме я попытаюсь описать Вам Бобби.

Контратака Лэнсдейла не заставила себя ждать. Хоть он и выражал презрение к военным методам, но знал, как ими пользоваться. В подвал стали ежедневно поступать запросы. Не успевали мы ответить на один, как поступал следующий. Харви направил Маккоуну докладную с жалобами:

От нас требуют, чтобы мы снабдили Особую усиленную группу тошнотворными деталями, не имеющими отношения к цели операции, а именно: указали градиент берега высадки и состав песка. Нас просят указать время высадки и отплытия, что часто невозможно предсказать или скоординировать. К плану каждой операции должен прилагаться полный перечень снаряжения, даже если речь идет всего лишь о шести вооруженных до зубов кубинцах, которые попытаются на резиновой лодке пройти мимо береговой охраны Кастро. Делается все возможное для того, чтобы мы ничего не могли осуществить. А потом идут жалобы, что ничего не происходит. Нельзя ли сделать так, чтобы нас меньше ограничивали и сводили наши усилия на нет?

Весь январь и февраль 1962 года продолжали поступать запросы. Однажды во время дневного полета на самолете «Истерн эйрлайнз», который мы называли «Молочным рейсом» (потому что там всегда можно было вычислить новых сотрудников управления, перебиравшихся в ДжиМ/ВОЛНУ с женой и детьми), Король Билл повернулся ко мне и сказал:

— У меня солдаты, а он сидит за своим столом, не имея почти ничего. Я покажу этому мерзавцу, как борются недозволенными методами.

Я так и не знаю, был ли Харви автором очередного коленца, но нетрудно заподозрить его, поскольку он с наслаждением артиста рассказал мне об этом. На объединенной встрече комиссий, участвующих в «Мангусте», полковник военного ведомства по имени Форсайт выступил с идеей операции «Подарок».

— Военное ведомство не собирается даже ставить себе в заслугу эту операцию, — сказал Форсайт. — Мы просто украли одну из идей Эда Лэнсдейла.

Операция «Подарок» состояла в том, чтобы распространить по всей Кубе листки с обещанием выплачивать от пяти тысяч до ста тысяч долларов за смерть высших кубинских чиновников. За жизнь Кастро, однако, предлагалось два цента.

Лэнсдейл мгновенно вскочил на ноги.

— Это ужасно, — сказал он. — Это только приведет к обратным результатам.

— Почему, Эд, вы против? — спросил его Маккоун. — Разве это не соответствует вашим принципам?

— Нет, черт возьми, — ответил Лэнсдейл. — Это же бумеранг. Мы не одолеем Кастро таким примитивным путем. Мы же не можем не признать, что кубинский крестьянин живет сейчас лучше, чем раньше. Люди не примут такой издевки над Кастро.

Позже Харви прокомментировал это так:

— Сделав такое заявление, Лэнсдейл потерял Маккоуна, половину госдеповцев и половину военных. Маккоуну не говорят, чего сумел добиться Кастро. «Какую же, по вашему мнению, генерал, — спросил тогда Маккоун, — надо теперь взять ноту?» «О, — говорил Лэнсдейл, — я бы сделал упор на том, что дьявол дал вам все, кроме свободы. Надо довести до их сознания, что мы можем дать им все, что они имеют от Сатаны, плюс свободу».

— Иисуса Христа на бутерброде с ветчиной, — сказал Харви. — Маккоун о Сатане и слышать не хочет, Максуэлл Тэйлор явно смущен, Роджер Хилсмен из Госдепа давится от смеха. За столом сидело человек десять ответственных чиновников и человек тридцать приспешников, а туману Лэнсдейл напустил такого, что рукой не раздвинешь. До Лэнсдейла не доходит, что он проигрывает.

Неделей позже в Тактической группе стали рассказывать, что Лэнсдейл собирается посеять на Кубе слух, будто Кастро — Антихрист и Второе пришествие не за горами. В подвале говорили, что Лэнсдейл прокрутил этот сценарий на заседании Совета национальной обороны. В безлунную ночь в заливе Гаваны может всплыть американская подлодка и выпустить в небо осветительные ракеты. Их будет выпущено столько, чтобы можно было сказать, что Иисус воскрес, что Иисус идет к Гаване по воде. Затем гаванские сплетники распространят слух, что Кастро тоже был в заливе вместе с береговой охраной и сумел не подпустить Христа к берегу. Если провести эту операцию с умом, реакция может получиться наисильнейшая. И Кастро может полететь.

Представитель Госдепартамента якобы заметил: «Это похоже на ликвидацию посредством иллюминации».

Лэнсдейл ужасно все это переживал. Киттредж, между прочим, написала в очередном письме:

Вчера вечером Лэнсдейл опять звонил Хью и жаловался на canard[188]. Клялся, что это неправда. Утверждал, что ничего подобного на Совете национальной обороны не обсуждалось и эта мерзкая сплетня родилась в стенах Тактической группы. Лэнсдейл явно думает, что это дело рук Харви. А я думаю, не причастен ли к этому Хью.

8

На мартовские иды от Киттредж пришла записка:

Будьте душенькой, Гарри. Вы немало рассказывали мне про ДжиМ/ВОЛНУ, но кусочками, в чересполосицу. Можете изложить все полностью? Я даже не уверена, правильно ли я понимаю, что представляет собой ДжиМ/ВОЛНА.

23 марта 1962 года

Дорогая Киттредж!

Я не уверен, что смогу удовлетворить вашу просьбу. ДжиМ/ВОЛНА — большая организация. Однако на прошлой неделе по получении вашего письма я увидел ее во всей многогранности. И понял, сколь она многогранна, в самом необычном месте — на собрании Особой усиленной группы. Должен вам сказать, офицеров моего ранга обычно и близко туда не подпускают. Могу я считать, что вы вполне знакомы с тем, что представляет собой Особая усиленная группа, из кого она состоит и по какому уставу действует? В случае, если вы незнакомы, разрешите сказать, что ее не следует путать с просто Особой группой или Особой группой ПМ (против мятежей). Начнем по порядку: Особая группа собирается в здании правительства каждый четверг в два часа дня в присутствии советников президента — Максуэлла Тэйлора, Макджорджа Бунди, Алексиса Джонсона, а также Джона Маккоуна. Они обозревают все, что произошло в мире в военной сфере с прошлого четверга. Когда с делами покончено, из министерства юстиции приходит Бобби Кеннеди, и начинается заседание Особой группы ПМ. Эти уже имеют дело с войсками особого назначения. То есть с «зелеными беретами». Последнее заседание происходит обычно во второй половине дня — это собирается Особая усиленная группа, — и посвящено оно целиком Кубе.

На прошлой неделе там должен был выступать Билл Харви, и он прихватил меня с собой в качестве помощника. Эта обязанность может быть весьма тягостной. Ты сидишь с двумя довольно большими чемоданами, набитыми документами, которые могут понадобиться Харви для ссылок. Сидя за спиной Харви, я обязан следить за тем, чтобы он не спотыкался, излагая материал. Если кто-то за столом коснется вопроса, обсуждавшегося в течение последнего полугода, я должен быстро представить соответствующую документацию. Когда ты успеваешь подобрать документы по темам, что я и сделал, задача оказывается не такой трудной, поэтому стоило поприсутствовать на заседании, несмотря на груз обязанностей и сковывающее сознание того, что я нахожусь среди высоких чинов. Признаюсь, я физически ощущаю вес человеческой личности, оказавшись в одной комнате с такими людьми, как Макнамара, Маккоун, Хелмс и Максуэлл Тэйлор: сознание, что ты дышишь одним воздухом с такими тяжеловесами, всегда присутствует, сколько бы они ни трепались друг с другом. А трепотня у них столь же дружелюбная, как подсекающие удары в теннисе. Так или иначе, на этом заседании стоило побывать — тут нет вопроса. Сколько раз я проходил мимо здания правительства с его фонарями и балконами, и мне так хотелось посмотреть, как там внутри. Хотя комната, в которой проходило совещание, ничего особенного собой не представляла — тяжелые кожаные кресла с подлокотниками для начальства, ирландский охотничий стол для совещаний и серия гравюр на охотничьи темы (относящихся приблизительно к 1920 году) — у меня было такое чувство, что я перешел рубеж в своей карьере.

Харви присутствовал на совещании около сорока пяти минут. Он нервничал, пока мы сидели в приемной у секретаря, — правда, только я мог понять, что он нервничает (по тому, как сильно стал перекатываться в его голосе гравий). Господи, как по-разному может звучать голос этого человека: далеко не тихий в разговоре с сотрудниками и спокойное, басовитое, еле внятное бормотание на публике. Только Билл Харви способен сплести длиннющую вязь слов для передачи простой мысли, если не хочет слишком ясно выразиться. Сегодня его попросили доложить о деятельности агентов по реализации «Мангусты» и соответствующих проектах в разных странах. Поскольку я довольно подробно рассказывал вам о многих, лишь перечислю их здесь. Несколько минут Харви посвятил Франкфуртской операции. В этом, если вы припоминаете, принимал участие Хью. Участие немалое. Надо было убедить одного немецкого промышленника, чье кодовое имя ШИЛЛИНГ (судя по всему, давнего друга Рейнхарда Гелена), поставить кубинскому машиностроительному заводу круглые подшипники. Я помню, вы сомневались по поводу этичности такой просьбы, тогда как я был потрясен тем, с каким умением Хью убедил немца, чья компания славится высокой точностью своих подшипников, снизить требования к своей продукции, чтобы подложить свинью Кубе. Я хочу сказать, что мне вовсе не так уж это нравится, но я пришел к мрачному выводу, что Кастро следует изматывать и это один из долгосрочных способов покончить с ним. Харви упомянул также английские автобусы, которые мы сумели несколько «подправить» в ливерпульских доках. (По прогнозу, объявил он Особой усиленной группе, эти автобусы быстро сломаются в Гаване.) Он остановился также на нашей банковской операции — блокировании кредитов Кубе с помощью передовой банковской техники. Помните? У нас ведь есть агенты в банках Антверпена, Гавра, Генуи и Барселоны. Вы сказали, что не в состоянии вникнуть в технические детали. А я вроде могу. Большинство заказов, сделанных Кубой в Европе и особенно в Южной Америке, не отправляют без предоплаты.

«Такое положение дел, — сообщил Харви ОУГ, — является следствием директивы, разосланной мной с разрешения мистера Холмса и директора Маккоуна всем нашим резидентурам за границей, а их восемьдесят одна. Согласно этой директиве, минимум один офицер в каждой резидентуре должен заниматься кубинскими делами. — Он указал на один из моих чемоданчиков: — Здесь имеется картотека ста сорока трех операций, задействованных по этому проекту согласно нашим рекомендациям».

Должен сказать, Харви строит свое выступление своеобразно и умело. Минут пятнадцать он уделил описанию «основного ядра» нашей деятельности, перечислив свыше ста рейдов наших коммандос на Кубу и продвижение плана организации мощного взрыва на медных рудниках в Матахамбре. Затем, поскольку на этом совещании — в виде исключения — не было Лэнсдейла, Харви рассказал о нашем «вкладе в Программу Лэнсдейла».

Мы «забросали с воздуха» Камагуэй, Сьенфуэгос, Пуэрто-Принсипе и Матансас. В листовках кубинцам предлагалось носить с собой спички на случай, если подвернется возможность устроить саботаж. Можно, например, поджечь неохраняемые поля сахарного тростника. Можно снять трубки с крючков в телефонах-автоматах. «Проделав эту операцию в достаточном количестве мест в часы пик, можно нарушить связь».

То, что все это мелочовка, Харви прекрасно понимал, но он изобразил это как Программу Лэнсдейла.

Через некоторое время у меня появилось второе дыхание, я перестал трепыхаться, успею ли найти нужный документ, и отключился. А Харви продолжал гундосить про «морскую оснащенность» ДжиМ/ВОЛНЫ, которую он почтительно преувеличил за счет того, что прогулочные яхты у нас именуются «плавучими базами», а экскурсионные катера — «канонерками». Проблемы, с которыми столкнулись суда вторжения в заливе Свиней, безусловно, возникнут снова. Все наши шлюпки и суда, как и агенты, вынуждены жить двойной жизнью. Как было бы просто, если бы мы могли использовать американский флот, но мы не можем это сделать, во всяком случае, в наших рейдах, и потому идет нескончаемый маскарад: каждые две-три недели наши суда перекрашивают и им дают новые регистрационные номера. «Канонерка» — всего лишь прогулочное суденышко с парой пулеметов на носу, но такое жульничество, поверите ли, необходимо, поскольку любое наше судно, отбывающее на Кубу, нарушает Акт о нейтралитете. ФБР, таможня, Иммиграционная служба и даже казначейство (которые должны вылавливать торговцев наркотиками) получат по шее за то, что не смотрят за нами.

Так или иначе, на этом престижном собрании на меня снизошло прозрение. Пока Харви говорил, мне вспомнилась одна из наших баз в Майами на Ривьера-драйв, 6312, скромный особняк в ряду других таких же в Корал-Гейблз — каменная ограда, чугунная калитка, двухэтажная асиенда в квазииспанском стиле с красной черепичной крышей, — приятный прохладный красивый дом с башенкой для философов, украшающей крышу. Ничего примечательного, пока вы не заглянете на задний двор, который выходит на канал Корал-Гейблз, откуда можно попасть в Бискайский залив, а набравшись терпения, добраться и до Гольфстрима. Киттредж, в это просто трудно поверить. Кубинцы, отправляющиеся с заданиями, в ходе которых они могут погибнуть в кубинских болотах, заходят в дом под видом ремонтных рабочих, внутри вооружаются, получая в том числе черные капюшоны, которые они натянут на голову, чтобы кубинский пилот, если их потом схватят, не опознал никого, и с наступлением темноты отплывают на скоростных, роскошно оборудованных рыболовных судах, которые на самом деле являются нашими скрытыми канонерками. Какая странная война! Трудно представить себе, что эти люди едут сражаться, выходя из розовых, или канареечно-желтых, или кобальтово-синих, или зеленых, как лайм, домов, окруженных цветущими садами в буйстве пурпурного и красного цветов, где под ветерком трепещут, нагоняя истому, листья пальм. Какой жизненной силой должны обладать эти деревья с шершавыми стволами, чтобы стоять вот так, вытянувшись, на жаре!

У нас теперь такая коллекция конспиративных квартир, морских баз (Ривьера-драйв, 6312), помоек и шикарных домов, что меня так и подмывает описать крайности. Например, у нас есть охотничья резиденция в Эверглейдс, которая на самом деле представляет собой всего лишь домик на болоте с подвесными койками и прилегающей к нему лужайкой, куда на вертолете могут прилететь VIP-гости вроде Лэнсдейла, Харви, Хелмса, Маккоуна, вашего Монтегю, Максуэма Тэйлора, Макнамары или даже президента и его брата. «Охотничья резиденция Уоллус-Глейдс» — так это именуется — ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ, НЕ ЗАХОДИТЬ, и существует это место исключительно для встреч, которые никто не должен видеть. Если, к примеру, Бобби прилетает в Майами, это событие для средств массовой информации. А так он может прилететь на военно-воздушную базу Хомстед, затем на вертолете — в Уоллус-Глейдс для встречи с кем-нибудь из латиноамериканских лидеров, о которой не должны знать вся Южная Флорида и кубинская разведка.

Другое убежище: скверный проселок с прелестным названием Дорога перепелиных гнезд ведет через сосновый лес к исхлестанному непогодой флоридскому бунгало на сваях, окруженному верандой. Здесь размещается школа, занимающаяся главным образом обучением радистов. В других школах учат тактике партизанской войны. Я был в десяти таких местах. К примеру, на острове Эллиот есть док, укрытый среди манговых деревьев. Бостонский вельбот, шестнадцатифутовое судно, которое привозит вас и увозит, вынуждено продираться сквозь усеянную москитами листву, чтобы войти в речушку в четыре фута шириной, на которой в сотне ярдов вверх по течению и стоит док, а оттуда по коралловой дороге, где может пройти только джип, снаряжение и продовольствие перевозят через чащобу в старый дом, окруженный джунглями. Внутри — общежитие барачного типа на шестнадцать коек, просторная кухня и молельня. В доме нет уборной. Свежую воду привозят на корабле и потом переправляют на джипе. Прибавьте к этому сарай для хранения оружия, маскировочных костюмов, контейнеров с противомоскитными средствами и парочки лодочных моторов, и перед вами будет полностью изолированный тренировочный лагерь для эмигрантов из Майами, которые жаждут действия и обучаются здесь, чтобы стать ударной силой, «братьями по оружию», — странный термин, но я начинаю понимать, что военные умы не лишены смекалки и знают, как сплотить бойцов.

На другом конце списка наших владений стоит большой склад, находящийся недалеко от «Зенита» (где теперь расположилась ДжиМ/ВОЛНА), — там хранится все, что требуется участникам наших рейдов, начиная от barbudos — фальшивых бород — и кончая самыми последними униформами кубинской армии. У нас есть все виды вооружения, какое Советы и страны Восточного блока поставляют кубинцам: минометы, пулеметы, автоматы, ружья, базуки и осветительные ракеты, — чего только нет на нашем складе. Хотелось бы мне, чтобы вы увидели, какое выражение появляется на лице настоящего вояки вроде моего невозмутимого друга Дикса Батлера, когда он листает наш пятидесятистраничный иллюстрированный каталог. Словно заглядываешь в котел, где кипит боевой дух.

Теперь добавьте к диораме ДжиМ/ВОЛНЫ все квартиры, номера в отелях и мотелях с кухнями плюс гостиницу университета Майами (которую мы только что экспроприировали для офицеров-транзитников среднего уровня) и отель «Дюпон-плаза» в центре Майами (для более высоких чинов), и вы получите маленький город в большом городе, где живут сотрудники ЦРУ и их семьи. Сколько же у нас кураторов — пятьсот? шестьсот? Всех не сосчитаешь. Мы имеем приблизительно 2500 агентов-кубинцев, в том числе агентов, работающих на нас время от времени, помощников агентов, посыльных, подсобных рабочих, а также поваров, которые готовят в таких местах, как остров Эллиот. И это число все растет. Мы платим каждому в среднем около трехсот долларов в месяц специальными чеками, которые можно предъявить к оплате только в двух специально выделенных для этого окошках главного отделения Первого национального банка в Майами на бульваре Бискейн.

Поскольку все мы работаем скопом, то пьем и едим тоже вместе. Не стану описывать пивные и закусочные — их названия говорят сами за себя: «Салон» в отеле «Три посла», «Салон крахмальных сорочек», «Двадцать семь птиц». Могу лишь сказать, что впервые со времени обучения на Ферме я участвую в выпивках с коллегами, причем каждый вечер. За женщинами мы охотимся меньше, чем вы думаете. Настоящим феноменом является размах операции, в которой мы участвуем, и после третьей или четвертой порции бурбона я начинаю понимать, почему я готов вкалывать на Харви, невзирая на отвратительное помещение и его отвратительный характер. У Лэнсдейла прекрасные идеи, но, боюсь, он взялся управлять незнакомым кораблем, тогда как Харви сделал нас правителями в своей области. У нас больше пятидесяти форм собственности и фиктивных корпораций — сыскные агентства, оружейные лавки, мастерские по ремонту судов, магазины для спортсменов-рыболовов, — чего только у нас нет, а еще Бюро исследования и маркетинга Карибского региона — не где-нибудь, а на Окичоби-роуд, и наше собственное агентство по недвижимости, под крышей которого находятся наши конспиративные квартиры, и собственное Бюро путешествий, составляющее ежемесячный план воздушных перевозок, и наша экспортно-импортная фирма, которая ведает всеми поставками, и наша типография, выполняющая всякого рода работы, агентство по найму, существующее для найма персонала из эмигрантов, не говоря уже о мастерской по ремонту электроники и клубе рыболовов и охотников, где можно тренироваться в стрельбе. Мы еще не добрались до утробы ЦРУ, которая размещается в «Зените». Там наша мельница по переработке разведданных с каждым месяцем захватывает все большую территорию, а фотолаборатории проявляют пленки, которые ежедневно доставляют летающие над Кубой «У-2». Почтовое бюро в «Зените» занимает помещение, равное бальному залу, там просматривают корреспонденцию между Майами и Гаваной, там же есть комната вырезок, где собирают отклики мировой прессы на американо-кубинские отношения; не последнее место занимает в «Зените» Южное хранилище, куда попадают отчеты из тридцати — сорока ячеек кубинского подполья. Харви, не доверяющий сети, которую не он сам создал, называет это Sanctum Maleficarum[189].

Пожалуй, наилучший способ дать вам представление о нашей силе и положении — это перечислить те государственные законы и законы штата, которые мы готовы обойти, нарушить и/или игнорировать. Мы систематически даем ложную информацию во флоридских газетах о деятельности наших корпораций; в налоговые декларации не включаем подлинные источники финансирования наших приобретений недвижимости; в Федеральное управление авиации ежедневно поступают фальшивые полетные листы; мы перевозим оружие и взрывчатку по дорогам Флориды, нарушая тем самым Акт о боеприпасах и Акт об огнестрельном оружии, не говоря уже о том, как мы ведем себя в отношении наших старых друзей — таможни, Иммиграционной службы, казначейства — и как соблюдаем Акт о нейтралитете.

Следуя твердой уверенности Харви в том, как следует обращаться с редакторами газет, мы в практических целях контролируем почти все, что местная пресса печатает о Кубе. Работу с журналистами мы часто проводим за выпивкой, в довольно приятной атмосфере. Харви придерживается лозунга «Никогда не ври репортеру, если в том нет крайней необходимости». Собственно, все, что требуется сказать публике, пишут в нашем отделе рекламы. Так что местному четвертому сословию не приходится много работать, а если они начинают сопротивляться, мы перерезаем пуповину. «Черт побери, у нас настоящий собственный город», — говорит Харви. Ему нравится, когда средства массовой информации сидят у него под стулом.

Я дал вам представление о том, что такое ДжиМ/ВОЛНА. Однако если я попытаюсь обрисовать настроение и моральное состояние участников операции — тут стоп. Ничего подобного в управлении я не встречал со времени тренировок на Ферме, когда я считал, что мы все время будем задействованы в рискованных операциях. Не могу сказать, чтобы это было так сейчас, но мы существуем в отсвете опасности. К примеру, Харви назначил Дикса Батлера наблюдателем в тот день, когда «зеленые береты» устроили в Форт-Брэгге спектакль для Джека Кеннеди, и Батлер, вернувшись, докладывал об увиденном с таким восторгом, словно физическая подготовка и трюки, показанные «зелеными беретами», могли идти в какое-то сравнение с тем, что делаем мы.

«Зеленые береты», как вы, я убежден, знаете, специально готовят для особых боевых действий против партизан в странах «третьего мира», таких, как Лаос и Вьетнам. Более молодые умы в Пентагоне, а также президент и Максуэлл Тэйлор, а также, безусловно, Бобби Кеннеди в восторге от их подготовки. Добавлю, что в книге Бобби «Внутренний враг» есть подтверждение тому. «Крупные события в прошлом нашей страны были выкованы крепкими парнями», — пишет Бобби и в качестве примера дает краткие портреты мародеров Меррилла и рейдеров Мосби, а также Болотного Лиса Фрэнсиса Мэриона, — короче, наших героев-партизан. «Зеленые береты» являются естественными их последователями, и Джека Кеннеди, когда он приезжал сюда, повезли на Маккеллоровское озеро, где ему продемонстрировали настоящий цирк. Ныряльщики проплывали со скубой под водой и, выйдя на берег, сражались водонепроницаемым оружием; а с неба, с высоты в полторы тысячи футов, на берег озера сыпались в свободном падении парашютисты. Они многократно прочерчивали небо, выпуская струи цветного дыма, и лишь в последний момент раскрывали парашют, чтобы не удариться о землю; команды дзюдо показывали рукопашный бой, а другие «Зеленые береты» залезали на высокие шесты, которые инженеры установили на озере, и спускались с них по тросам, натянутым под острым углом. Вертолеты «Карибу» и «Мохоук» на бреющем полете пролетали перед президентской трибуной, и что-то около тысячи бойцов, скрывавшихся в кустарнике на другой стороне озера, внезапно выскочили с боевым кличем и выбросили в воздух осветительные ракеты — это была демонстрация вторжения. В заключение из взлетевшего вертолета выпрыгнул солдат со связкой ракет на спине и приземлился прямо перед Джеком Кеннеди. Затем стая в восемь вертолетов «Карибу» сбросила тысячи листовок на место действия. И на каждой листовке был портрет президента.

Я пишу и чувствую, как нарастает в вас раздражение. И не по поводу того, что делали бойцы, — возможно, так было нужно, скажете вы, — но почему вас, Гарри, это так возбуждает? Да, возбуждает. Дикс Батлер даже всерьез стал подумывать о том, чтобы перейти в «зеленые береты», а я понял, что поступил на работу в управление, полагая, что буду вести вот такую активную жизнь. Возможно, такое впечатление создалось у меня от рассказов Кэла про Управление стратегических служб. Жизнь в ЦРУ отнюдь не нудная, но приключенческая жилка во мне ощущает необходимость физического действия, и да — я жажду боя.

Ну а теперь знайте: я не собираюсь бежать из разведки, никогда. В общем, я вполне счастлив. Я делаю то, что в основном хочу делать. Многие ли могут такое сказать? Тем не менее «зеленые береты», в представлении многих офицеров управления, окружает особая атмосфера даже подпольной деятельности, которая скрашивает настроение многим здесь, в ДжиМ/ВОЛНЕ. Словом, у Дикса Батлера были собратья.

Взять, например, койотов. Дикс уполномочен быть связным с ними. Я обнаружил, что беспроволочный телеграф соединяет Аляску с Майами и со всеми пунктами между ними. Тысячи две бывших футболистов, бывших наездников родео, бывших каскадеров, мотоциклистов, жуликов, полицейских, боксеров, безработных барменов, инструкторов лыжного спорта и спортсменов, занимающихся серфингом, слышали про ДжиМ/ВОЛНУ и/или о том, какие есть психопаты среди наших кубинцев, и эти люди приезжают к нам с намерением подрядиться. Казалось бы, им следовало пойти к «зеленым беретам», но для них это слишком военизированная организация. Они не хотят, чтобы ими так командовали. А у нас они предпочитают стать кураторами. Когда я думаю об этом, мне становится их жаль. «Первое требование, — пришлось бы мне им сказать, — научитесь пользоваться пишущей машинкой». Я, конечно, только улыбаюсь, когда они просят принять их в ЦРУ, и говорю: «На данный момент работа по контракту больше бы вам подошла». И когда они спрашивают, что для этого надо сделать, я отвечаю: «Не волнуйтесь. Вас найдут».

Так и слышу ваш вопрос: откуда они знают, что я связан с управлением? Официально — не знают. Я говорю, что работаю в электронике, и они с понимающим видом кивают, но такого рода разговоры происходят, конечно, когда я провожу вечер в баре с Диксом Батлером. Он в этой компании — веселый монах-исповедник и поддерживает контакт, должно быть, с сотней таких людей. Он может перечислить все спортивные достижения или приводы каждого из них, и, хотя Диксу доставляет удовольствие вести учет, делает он это по приказу Харви. Батлер, как я обнаружил, выполняет для Харви те же обязанности, какие так хорошо выполнял в Берлине: держит Харви в курсе всех возможностей, какие открываются в более широкой социальной среде.

Поскольку мы не посылаем американцев совершать налеты на Кубу и, как мне известно, не внедряем наших людей на остров, мы можем предложить койотам не так много контрактов. Дикс использует их для единовременных акций. Однако по большей части они получают работу не от управления. Живут они скученно, в разбросанных по городу бараках и меблирашках, и такую команду часто нанимает одна группа эмигрантов, чтобы обрушиться на другую, так что койоты становятся орудием принуждения. Но это нас не касается, другое дело, когда богатые кубинцы нанимают их в качестве киллеров и отправляют со специальным заданием на Кубу, и/или это делают богатые техасцы, решившие устроить свой спектакль. С ними ведут бесконечные переговоры, затем составляют и пересоставляют планы операции, а потом все кончается ничем, так как страсти утихают и богатый кубинец пугается. (Кубинцы обычно боятся репрессий, которые может предпринять разведка Кастро в отношении оставшихся на острове членов семьи.) Бывает и так, что койоты берут деньги и исчезают. Ну и, конечно, они торгуют марихуаной и более сильными наркотиками.

Для Харви койоты служат великолепным источником информации о том, что замышляют эмигрантские группы, к которым мы относимся с недоверием. Двое-трое койотов даже работают на нас по контракту: находят лодки или ремонтируют их, или держат школу ныряния со скубой для наших будущих аквалангистов-кубинцев.

Я провел немало вечеров с Диксом в том или другом пристанище койотов. Мы сидим на ящиках, или на полу, или же мне, как почетному гостю, выдают опасно шаткую старую качалку; председательствует Дикс, по кругу идет бутылка бурбона, которую мы прихватили с собой, а потом мы пьем их красное вино и затягиваемся самокрутками. Бурбон, красное вино и марихуана вызывают тяжелейшее похмелье, да и вообще меня не тянет к этой смеси, несущей расслабление и одновременно сильнейшее напряжение. В такие вечера мы только и делаем, что сплетничаем. Тут можно услышать про проделки всех тяжеловесов — Фьорини, Масферрера, Коли, Прио Сокарраса, про всю шайку — кто чем занят. Говорят о них со знанием дела: «Кирпич — наверняка парень Траффиканте», «Группа Ноль-Ноль покупает базуки — хотят подпалить один из танков Фиделя».

«А кто ведет закупки?»

«Тигр Турок».

«Тигр Турок не пожиратель огня».

«Да нет, он слабак».

«Ну, кто угодно до смерти перетрясется, когда на спине у тебя сидят федералы».

«Да ведь федералы, — говорит другой, — и у нас тут. Так и норовят подкосить нас к черту».

Это относится к Диксу и ко мне. Диксу это нравится. Он берет закрутку, затягивается, передает ее дальше и, вдыхая дым, говорит:

«Почему вы, мелкие сплетники, не прекратите жаловаться на Джона Судьбу?»

Это встречено хохотом. Вечер не лишен риска. В помещении человек двадцать, и Дикс мог бы справиться с большинством, но есть несколько…

«Я могу прояснить», — говорит Дикс.

Я чувствую себя слабой маленькой сестренкой. Предположим — я могу лишь предполагать, — мне придется иметь дело с одной третью или даже с половиной присутствующих, причем народ тут самый разный — от здоровенных детин до карлика-мексиканца по имени Голиаф, а по прозвищу Молоток, — говорят, он настоящий черт по части владения ножом. (Кому удастся уберечь ноги, сражаясь с Молотком?) Дикс, однако, всякий раз подзуживает его. Называет Ножными Кандалами, что вовсе не нравится Молотку. Ножными Кандалами здесь зовут мексиканцев.

«Не смей так говорить!»

«Ну, в таком случае, может, назвать тебя Горной Вершиной?»

Смущенный смешок.

Странно устроен мир. Мы в ЦРУ считаем себя по сравнению с ними такими порядочными. И тем не менее среди этих койотов вдруг отыскивается настоящий ковбой, агент, на которого можно положиться.

«Джерси X. — дятел, долбит себе и долбит», — гласит рекомендация. Перевод: «Нет парня храбрее».

Однако большинство обречены стать пьяницами, обречены погибнуть. Есть у них бездомные женщины, которых они называют «групповыми» — новое для меня словцо. Если женщина постарше и обладает известной силой, как, например, женщины-мотоциклистки, таких называют «мамы от земли». Я чувствую себя генералом Лэнсдейлом, познающим антропологию.

По сути, не так уж много вечеров заканчиваются сведением личных счетов, драками и кровопролитием (хотя за последний месяц я видел два таких вечера), но каждый посвящен триединству: пьянке, дракам и, из уважения к вам, — блуду; спорят лишь о том, что важнее — первое или второе. Люди всю ночь входят и выходят из сарая, и встречают их — если это не старые друзья или старые враги — в прямой зависимости от того, сколько ты принес вина. Ты — грязь, если пришел с пустыми руками.

Почему меня так занимают эти люди и их язык? Потому что они живут, не строя планов на завтра. И по-настоящему остро ощущают настоящее. Однажды вечером, когда нас было всего несколько человек и мы пили в маленьком загоне (еще одно понравившееся мне слово, ибо — ей-же-ей — ты здесь чувствуешь, до какой степени люди могут стать похожими на зверей в клетке), один бывший каскадер по имени Форд (который в нескольких местах сломал ногу и лишился возможности заниматься выгодной профессией) начал играто только что заточенным штыком. Он тыкал штыком в своего лучшего друга Джима Блада по прозвищу Бычок, и Бычок, которому это не понравилось, двинул Форда в грудь, отчего штык взлетел в воздух и упал Форду на плечо. Кровь лила из него, словно из ягненка, принесенного в жертву на мраморном алтаре. Мы затыкали рану полотенцами, газетами, старыми рубашками — остановить кровотечение не удавалось.

«Это же вена, а не артерия, — сказал Форд. — Зашейте ее».

Стали говорить, что надо позвать доктора. Но доктор, любой доктор, может донести.

«Зашивайте, — сказал Форд. — Все будет в порядке».

Тогда Бычок, не менее пьяный, чем Форд, взял черную нитку, простерилизовал иголку на спичке и стал зашивать рану. Дело двигалось медленно. Пальцы у Бычка были черные от иголки, и он делал неверные стежки — один раз зацепил дельтовидную мышцу, и пришлось вытягивать нитку, — а я все острее и острее ощущал зловоние, окружавшее дом. Он стоял в глуши, в двадцати милях к югу от Майами, на краю болота с мангровыми деревьями, где смрад от гниющих растений и дохлой рыбы вызывает в памяти гангрену. Поскольку игла была ровная, стежки приходилось делать шириной более дюйма — в тишине слышно было только, как скрипит зубами Форд. Он не кричал, лишь между стежками глотал ужасно сладкий бренди, который мы все великодушно отдали ему на время операции. Шесть стежков. Из трехдюймового шва все еще сочилась кровь, он наверняка воспалится, а когда заживет, образуется вздутие, как край рва, и все-таки вечер прошел хорошо для Форда. Он ни разу не вскрикнул. Мы все потом это отметили. Говорят, когда попадаешь в тюрьму, выстоять против других помогает только мужество. Мужество может быть твоим единственным капиталом, но на это можно купить все, что питает твое эго. Я восторгаюсь тем, как просто сильному человеку быть свободным.

Конечно, такая свобода может тяжело сказываться. Дикс Батлер страдает от того, что не может ходить в рейды с кубинцами, которых он пасет по поручению Харви. Ему нравятся несколько лодочников. Один из них, по имени Роландо (настоящее имя Эухенио Мартинес), — прирожденный лоцман. Роландо — нет, я уж буду называть его настоящим именем — Эухенио, поскольку все здесь так его зовут, — высококвалифицированный, умный преданный кубинец, работающий с нами по контракту; его можно сравнить с асами Первой мировой войны, которые совершали по много вылетов. Мартинес по пять-шесть раз выходит в море на своем суденышке, и если требуется поехать еще раз — он тут как тут, уже входит в дверь номера 6312 по Ривьера-драйв. Согласно правилам, разработанным в подвале Харви, practicos, то есть лоцманы, не должны видеть лица кубинцев, которых они высаживают. На протяжении всего пути ребята должны быть в капюшонах.

Как и все, напечатанное на бумаге и касающееся эмигрантов, это правило нарушается. Хитросплетения родства связывают кубинские семьи. В данном случае один из двоюродных братьев Мартинеса часто участвует в рейдах, и двоюродные братья нередко шутят по поводу капюшонов. Дикс тоже знает двоюродного брата, и однажды, перед особенно тяжелым заданием, когда должны были взорвать шинный завод, что могло повлечь за собой перестрелку и жертвы, Дикс крикнул двоюродному братцу, когда тот вступил на борт: «Амадео, привези мне оттуда ухо».

«Сколько дашь?»

«Сотню баксов», — сказал Дикс.

Амадео вернулся с двумя ушами.

Батлер сделал вид, что это многовато, но все-таки выложил двести долларов, после чего Амадео пригласил его в кубинский ресторан в Ки-Ларго, где они прокутили денежки Дикса с двумя девчонками и заплатили за побитые тарелки.

Не уверен, что следовало все это вам рассказывать. Факты, изложенные на бумаге, создают иногда неверное впечатление. Жду вашего ответа. Не могу сказать, чтобы был на этот счет совершенно спокоен.

Ваш надежный корреспондент

9

5 апреля 1962 года

Дорогой Нескладеныш!

Ох уж этот цирк, именуемый ДжиМ/ВОЛНА! Что с вами происходит? Присущее вам умение разбираться в нюансах, цельность вашей натуры куда-то пропадают. Мне кажется, вы хотите выглядеть этаким исправным служакой, но судя по тому, как вы описываете Дикса Батлера, вы, как школьник, влюблены в него.

Позвольте напомнить вам нашу цель. При всех наших отвратительных чертах и излишествах мы, по сравнению с Советами, общество более высокого порядка, ибо у нас есть сдерживающее начало: мы — большинство американцев — верим в суд Божий (даже если мы об этом и не говорим). Я и сказать не могу, насколько важен для благосостояния общества этот внутренний страх, эта скромность духа. Без этого человека отличает лишь высокомерие — иначе говоря, презрение к природе и обществу. И возникает внутренняя уверенность в том, что люди знают лучший способ управления миром, чем Господь Бог. Все ужасы коммунизма происходят от самонадеянной убежденности в том, что Бог является лишь орудием в руках капиталистов. Это убеждение привело Иосифа Сталина к паранойе. К тому же привела самонадеянность и Ленина. Выслушайте меня, Гарри. Я подхожу к себе с теми же мерками, что и к коммунистам. Без веры в Бога и в его суд я была бы чудовищем самонадеянности, а Хью настоящим дьяволом. Самонадеянность порождает в человеке обманное представление, будто ты мог бы править миром, если бы не был так слаб.

Ваши койоты — психопаты низкого пошиба. Вы ими восхищаетесь, а они копошатся, занимаясь мелкими преступлениями, точно козы, роющиеся в грязи. Помните: если мы вынуждены выкорчевывать зло злом (считая, что в данных обстоятельствах это необходимо), следует избегать неоправданных злодеяний как чумы. Боюсь я за эту страну, которую так люблю. Боюсь за всех нас.

Воспримите все, что я сказала, в том духе, в каком это говорилось. Не дуйтесь.

Привет.

«Не дуйтесь» — слишком слабо сказано. Я был очень расстроен. Мне показалось, что Киттредж совсем не понимает мужчин. Я решил не объяснять ей, что в природе мужчин бояться испытаний, причем физических даже больше, чем умственных. У нас высоко развито умение уходить от проблемы, и это удерживает нас от проявления трусости. Мы приобретаем профессию, со временем женимся и обзаводимся семьей, кое-кто из нас становится чиновником, мы вырабатываем программу отдыха и погрязаем в привычках. И ничего я не могу с собой поделать: я восхищаюсь мужчинами, готовыми изо дня в день жить со страхом, даже если он оголяет их, как пьяных безответственных дикарей, с которыми может что угодно случиться. Я понимал, почему они выбирают такую жизнь. Я бы такого выбора не сделал, но я уважаю их позицию, и если я, как школьник, влюблен в Дикса, то пошла Киттредж к черту, да, пошла к черту. Я не стал ей отвечать.

Теперь у меня было время заняться воспоминаниями. Я познакомился с Киттредж в тот день, когда она только что вернулась после первого восхождения на ледяную гору и была счастлива. В то утро она, должно быть, поборола в себе немало плохого. Я все-таки подумал, а не послать ли ей ответ, когда на адрес моего почтового ящика в Майами пришло письмо. (Я по-прежнему наведывался туда через день, хотя для этого приходилось вставать на четверть часа раньше, явно надеясь получить от Киттредж более приятное письмо.)

23 апреля 1962 года

Дорогой Гарри!

Вы все-таки надулись — и, возможно, не без оснований. Есть во мне затаенная жестокость. Помните тот воскресный вечер на Пасху несколько лет назад, когда мой отец читал нам «Тита Андроника»? Он никогда в этом не признается, но эта пьеса при всем своем несовершенстве — его любимая. Я помню, как однажды он сказал: «Шекспир лучше всех понимает, что такое месть. Он это знает. Это не только дурное, но и точно нацеленное чувство. Что может быть точнее решения отрубить руку у запястья?»

Альфа никогда не толкала папу ни на что кровавое — разве что попрепираться со своими академиками, а вот Омега у него была скверная и точно нацеленная. И я думаю, это передалось мне. Не знаю, почему мне доставляет такое удовольствие наносить удары по вашему мужскому достоинству. Подозреваю, что к этому причастен Хью. Меня возмущает то, как он установил свое мужское превосходство, словно это непреложная истина. И теперь он считает, что может действовать не оглядываясь. Меня, привыкшую всегда смотреть направо и налево, глубоко возмущает в Хью эта черта, и да, я знаю, я вымещаю это на вас.

Тем не менее вам еще многому надо учиться, чтобы понять масштабы мужского достоинства. Мужчину делает умение жить ответственно и не страшиться опасностей, и, знаете, именно поэтому я восхищаюсь братьями Кеннеди, восхищаюсь Бобби почти в такой же мере, как Джеком. Выясняется, что они куда более ответственны, чем могли бы быть.

Я вовсе не хочу преувеличивать их достоинства. Они во многих отношениях столь же глупы, как большинство мужчин, и если вы в этом сомневаетесь, достаточно получить, как мы с Хью, приглашение на субботний вечер в Хиккори-Хилл, чтобы убедиться, куда может завести ложная восторженность. Те самые «зеленые береты», которые так пленили ваше воображение, были среди приглашенных, и двадцати изысканно одетым гостям было предложено в качестве развлечения смотреть, как тупые здоровенные жеребцы прыгают на десять футов вверх на площадке для крикета, в то время как другие — я назвала их Тарзанами, — раскачиваясь на канатах, перескакивают с дерева на дерево. Бобби это безумно нравилось — по-моему, у него, как и у вас, произошло смещение привязанностей, — но ему ведь нравится и Хью. Почему? Да потому что Хью отличился в футболе. Как же он мог не отличиться? Они-то не знают, что Хью был тренером по футболу и до сих пор обладает железной волей и рефлексами спортсмена. Я гордилась моим лысым красавцем: он перехватил пас, который и принес победу. По счастью, команде Бобби. Поэтому мы были в центре внимания за ужином. Затем наступило время для гвоздя вечера. Нас попотчевали престижной лекцией.

Поскольку Кеннеди постоянно стараются побить во всем рекорд, Бобби решил, что министры, советники президента и остальные ключевые фигуры Белого дома должны чувствовать почву под ногами на интеллектуальном поприще, и теперь раз в месяц устраивает вечером лекцию какого-нибудь прославленного экономиста или ученого (решать об этом предоставьте Кеннеди), находящегося в центре внимания публики в данный момент. Мне кажется, что два К опираются при этом в своих суждениях на журнал «Тайм».

«Тайм» недавно опубликовал философа-позитивиста А. Дж. Айера[190] и вот сегодня вечером перед нами предстал Айер и с великолепным оксфордским акцентом стал просвещать клан Кеннеди и когорту гостей насчет необходимости верификации, то есть установления подлинности.

Сам по себе Фредди Айер довольно приятный человек, или, вернее, был бы таковым, если бы им целиком владела Альфа: он любезен, остроумен, пристоен. Но в нем сидела этакая стерильная, довольно мерзкая Омега, которую английские философы держат под спудом. Вообще-то англичане терпеть не могут философию. Вот логика — другое дело. Они особенно счастливы, когда что-то напоминает их сады. Культура для них, похоже, состоит из прелестных красочных цитат. Достаточно послушать, как Айер в течение часа рассуждал о рамках философии — ничто в метафизике не заслуживает внимания, поскольку мы не можем проверить большинство метафизических предположений. И ты понимаешь, что логические позитивисты готовы срезать верхушки всех Альп и отрицать наличие пышных лесов в непознанном мире. Возможно, это подготовка к миру компьютеров. Мне, пожалуй, нравятся личные качества Фредди Айера, его хорошие манеры, особенно нравится его трубка, но я ненавижу логический позитивизм. Ненавижу нутром. Ведь в таком случае пришлось бы всю мою работу выбросить на помойку.

Но аудитория у Айера была. Весьма почтенная компания — Раски, Гэлбрейты, Максуэлл Тэйлор с супругой и чета Макнамара. Уважаемые господа. И они, конечно, в значительной мере были согласны с ним. Бюрократам не может не нравиться логический позитивизм, позволяющий истолковать по-своему наименее ясные вопросы этики. Словом, Айер производил внушительное впечатление, и аудитория зачарованно внимала ему (хотя логический позитивизм считает чары предметом, недостойным внимания), как вдруг чей-то голос прервал его на середине фразы:

«Доктор Айер? Профессор Айер?»

«Да?»

Это была Этель Кеннеди. Ну, она не принадлежит к числу тех, кто мне нравится. Ее энергия достойна изучения — целая орава детей, и при этом деятельность в разных областях жизни, — а вот ум крайне неповоротлив. Она из тех заземленных католичек, которые знают ответы на все и не слишком задумываются над вопросами.

«Доктор Айер, — спросила она, не в состоянии дольше сдерживаться, — а как насчет Бога?»

«Что вы имеете в виду?»

«Видите ли, вы ни разу за все время не упомянули о нем».

«Это правда, — чрезвычайно любезно согласился он. — Бог стоит вне сферы логического позитивизма. А это философия, которая занимается лишь теми рациональными проблемами, чьи положения подвергаются верификации».

«Да, но где же во всем этом все-таки Бог! — сказала Этель. — Каковы ваши представления о Боге? — Она, очевидно, перепила. Ей, конечно, досталось как хозяйке, и тон у нее был задиристый, поучительный. — Во всем, что вы тут говорили, я не услышала ни слова о Боге».

«Этель, — послышался из глубины комнаты голос Бобби, — прекрати!»

А профессор Айер перешел к самим собою напрашивающимся выводам.

Этот инцидент многое говорит о Бобби. Я уверена, что в действительности он был согласен с Этель, но по логике Кеннеди вся команда должна поддерживать проводимое мероприятие. А сегодня вечером надо было слушать А. Дж. Айера.

Это лишь маленький пример того, как высоко в семье Кеннеди ставят лояльность. Джеку повезло. У него есть брат, всецело преданный его целям. В этой семье недопустимо предательство по отношению друг к другу. Я подозреваю, потому они так и преуспели. Я сравниваю это с глубиной предательства в моей семье, всегда скрытого, но не думаю, чтобы мои отец и мать когда-либо придерживались единого мнения. Альфа шагала в ногу с Альфой — даже голос никогда не повышался, но я сомневаюсь, чтобы в жизни моих родителей был такой час, когда Омега одного не строила бы козней против другого. А в браке это предательство. Когда-нибудь я расскажу вам, как мои родители предавались любви. Нет, расскажу сейчас. Я застигла их за этим занятием однажды ночью в Кембридже, когда мне было десять лет, — в те годы я часто бродила по ночам в полусне и вот увидела, что дверь в их спальню приоткрыта, и заглянула. То, как они занимались любовью, тоже было формой предательства. Не собиралась вам об этом рассказывать, и все же расскажу. Мэйзи спала — или скорее всего притворялась, что спит, — и отец трудился над «трупом». Только на первом курсе в Рэдклиффе я догадалась, что есть другие способы любить.

Внешне милая, внимательная, любимая дочь, я росла, пытаясь пробить ледяную корку, которой наградили меня родители. Теперь я считаю предательство панацеей — вы это правильно подметили — от нарциссизма и психопатии, — да, я полагаю, это так. Предательство, безусловно, интригует меня. Шекспировское детство.

Кеннеди — и больше всех Бобби — не подвержены этому. Бобби абсолютно лоялен к Джеку. Нет вопроса: Бобби готов умереть за него. Однако они очень разные. Джек, к примеру, почти такой, каким кажется. Его Альфа и Омега, хотя и относятся по-разному к долгу и к удовольствиям, тем не менее, как я подозреваю, ладят друг с другом подобно давним соседкам по комнате, где каждая знает, чего ждать от другой, и соответственно приспосабливается. А Альфа и Омега у Бобби как бы обитают в одной комнате, но ни одна из них не интересуется, что делает другая. Его Альфа и Омега выбирают каждая себе друзей — так любовник выбирает себе подругу иначе, чем надсмотрщик. Глядя, как Бобби ходит по Хиккори-Хилл с кем-нибудь из своих многочисленных потомков, понимаешь, насколько он любит детей. Он с инстинктивной нежностью держит ребенка за руку, стараясь оберечь детские чувства, — качество, присущее редким мужчинам. Сочувствуя незнакомому человеку — а я вам вскоре это опишу, — Бобби держится с ним мягко, как с ребенком. В этом смысле он подобен любовнику, хотя его любовь проявляется не в желании, а в заботе. А Джек под внешним спокойствием, наоборот, весь кипит от жажды новых приобретений — так репортера переполняет любопытство, когда он раскапывает какую-нибудь историю. Женщины служат источником познания для Джека — путем для контакта с Неведомым.

Бобби принадлежит к клану Кеннеди, и потому он тоже жаждет новых приобретений. Но его интересуют результаты, а не люди. Он берется за новые проекты так, словно речь идет о победе в личном первенстве. Поэтому некоторые люди и видят в нем властного надсмотрщика. По-моему, он жаждет избавить Джека от всех важных забот, боясь, что иначе все рухнет. Поэтому, как я слышала, в работе он вечно спешит. Пытаясь добраться до истины, он готов до бесконечности вести допрос. Я, пожалуй, лучше вас знаю, как он давит на Лэнсдейла и Харви в связи с операцией «Мангуста». Судя по тому, что Хью соизволил мне сообщить, могу вам сказать, что отвечать на вопросы Бобби Кеннеди, когда он в задиристом настроении (да, совсем как Этель!), все равно как сдирать с тела дюйм за дюймом клейкую ленту. Без передышки.

Беда частично состоит в том, что, требуя многого от всех без исключения, Бобби не всегда знает, как это высказать. В конце концов, далеко не все ведь можно выяснить путем расспросов. Бобби в интересах Джека предпринял путешествие по миру, сделал остановку в Сайгоне и объявил, что американские войска останутся во Вьетнаме, пока не будет разбит Вьетконг. Тем самым он взвалил на себя ответственность за все, что будет происходить во Вьетнаме, за «зеленые береты» и за все последующее. Однако весь апрель ушел у него на борьбу с американской компанией «Стил энд Бефлеем» из-за роста цен, да и проблемы соблюдения человеческих прав остаются при нем. А потом, существует еще организованная преступность. Он все еще пытается прихватить Джимми Хоффу. Кроме того, Бобби ведет непрерывную войну с Линдоном Джонсоном, которого он презирает. А еще больше презирает Эдгара Гувера. Похоже, Гувер не дает проходу Бобби всякий раз, как тот появляется в министерстве юстиции. В свою очередь, Бобби строжайше приказал прогуливать своего эрдельтерьера Бинки по коридору мимо помещений, занимаемых Буддой. Это называется: ты написал — я написал; как видите, Бобби уделяет столько же внимания малым войнам, как и большим, и хотя Фидель Кастро занимает главное место в чувствах Бобби, он не в состоянии уделить Фиделю достаточно времени и внимания. В те четверги, когда Бобби председательствует на совещаниях Особой группы, он, по словам Хью, лишь сотрясает воздух, скрывая бедность знаний. Инстинктивно — а у Бобби отличный инстинкт — он разжигает костер под проектом, который недостаточно быстро продвигается, затем наваливается на соответствующую бюрократию и доводит до сведения медленно вращающихся колес, что, стремясь убыстрить ход событий, скоро начнет подпаливать нерадивых. Он может провести целое утро, обзванивая какой-нибудь подотдел Госдепартамента, или министерства обороны, или юстиции и разговаривая с чиновниками всех уровней. Разворошит муравьиную кучу сверху донизу. Это он великолепно умеет. Бобби терпеть не может затяжек и кружных путей. Но как у многих инициативных людей, у него отсутствует терпение. Он не может понять, что не на всякую проблему есть ответ.

Поэтому он не может понять Кастро и не уделяет «Мангусте» должного внимания. А результатов требует. Я бы сказала, что понимаю, почему Джек и Бобби так зациклены на этой проблеме. В наше второе посещение Хиккори-Хилл я завязала разговор с Бобби, и, когда речь зашла о Кастро, он тотчас прервал меня.

«Этого человека надо остановить, — заявил он. — Что, если он установит у себя русские ракеты дальнего действия? Вы об этом думали, а? Думали? Наша страна может оказаться на милости безответственного типа».

Возможно, дело именно в этом. Кеннеди не хотят понять Кастро, не знают: 1) насколько он серьезен и 2) насколько гибок. Они боятся его — так богатые мальчишки не уверены в бедных, — да, совсем как вы с вашими койотами. В глубине души они, несомненно, восхищаются Кастро. А восхищение невероятно раздражает, когда находится у тебя под кожей. Так что они, конечно, должны ненавидеть Кастро. Если Кеннеди и создадут когда-нибудь общество восторженных поклонников, объектом поклонения не будет человек, который пришел к власти, продравшись сквозь джунгли, где сами они могли бы погибнуть. Нет, если уж и создавать клуб фанатов, то пусть он аплодирует Роберту Фросту[191] и Камелоту[192].

Но никогда не забывайте, что Бобби из категории сострадающих. Это его обеляет. Не думаю, чтобы он хоть раз хорошо поспал после залива Свиней. Он сострадает бойцам Бригады, которые сидят сейчас в кубинских тюрьмах, а их больше тысячи. В этом деле братья Кеннеди продемонстрировали высокое чувство ответственности. Они приняли на себя вину за залив Свиней, тогда как они вовсе не повинны в случившемся. Не знаю, кто больше виноват — Объединенные штабы или ЦРУ, но, когда приходится выбирать между дураками, какой же может быть выбор? Объединенные штабы так и не добрались до изучения этой проблемы. Они что, от самодовольства не могут оторвать зад от своих кресел? Я знаю, они не сомневались, что авиация Кастро не выживет после массированного налета эмигрантских «Б-26», как и не ставили под вопрос, придется ли Бригаде идти восемьдесят миль по болотам до гор Эскамбрай. А Эпицентр постарался подтолкнуть начальников Объединенных штабов к благоприятной оценке возможностей эмигрантов, затем использовал формальный оптимизм начальников штабов, чтобы убедить Джека Кеннеди. Конечно, начальники Объединенных штабов так и не выполнили домашнего задания, и вы все лгали себе, а затем лгали Бригаде, рисуя, какую помощь войсками, авиацией и флотом мы им окажем. И Джек Кеннеди, всего три месяца сидевший в кресле президента, попался на удочку. Он повел себя как человек порядочный. Принял вину на себя. Даже Хью, который стоит всецело на позициях республиканцев (когда у него хватает времени проголосовать), начал уважать за это Джека. А Джек со времени провала в заливе Свиней все время считает себя ответственным за то, что там происходит. В мае, когда Кастро предложил обменять пленных бойцов Бригады на пятьсот тракторов, Джек попросил Милтон Эйзенхауэр создать комитет из престижных американцев, который занялся бы сбором средств. Туда вошли такие безупречные люди, как Элеонора Рузвельт и Уолтер Рейтер. Но Голдуотер и его когорта сенаторов похоронили этот проект. Вы обратили на это внимание? Это было ужасно. Имя Голдуотера замелькало в заголовках газет. Если мы пошлем Кастро трактора, сказал он, «наш престиж упадет еще ниже». Я не могла поверить тому, что он способен использовать такую ситуацию, чтобы нажить политический капитал. Ведь одному Богу известно, каково этим людям в тюрьме. А как вам нравится Хомер Кейпхарт: «Если мы согласимся на это предложение, над нами будет смеяться весь мир». Надутый осел! А Стайлс Бриджес: «Сколько еще унижений нам терпеть от этого коммунистического диктатора?» Я впервые поняла, что, какие бы сомнительные дела ни совершало время от времени наше управление, мы — порядочные люди по сравнению с этими оппортунистами. А Никсон! Он заявил, как величайший поборник чести: «Человеческими жизнями не торгуют».

Видя такое отношение со стороны политических деятелей, Милтон Эйзенхауэр отказалась возглавлять комитет, и дело провалилось.

Джек, однако, не отступил. После того как в июне прошлого года комитет «Трактора за свободу» лопнул, несколько эмигрантов создали Комитет кубинских семей за освобождение военнопленных, и Кеннеди дали этой организации освобождение от налогов. Однако за лето комитет не сумел ничего добиться, но недавно Кастро вступил с ними в контакт и дал понять, что готов договариваться. В качестве подтверждения своей доброй воли он — как, я уверена, вам известно — переправил в Майами шестьдесят покалеченных военнопленных, которые прибыли туда на прошлой неделе. По просьбе Бобби (и я, естественно, рада, что он подумал обо мне) я слетала в Майами в качестве частного наблюдателя, чтобы рассказать ему затем, как все происходило. Правда, очень надеялась встретить вас там. И была рада, что вас там не оказалось, и огорчена. (Мои Альфа и Омега разъехались в разные стороны, как две вытянутых руки, — интересно, каково это любить кого-то обеими половинами своего «я»?). Однако голову выше, дорогой Гарри. Очень скоро я и думать забыла про вас. В аэропорту было тысяч пятнадцать или двадцать кубинцев, и если кубинцы, по-видимому, любят толпу и давку, то я — нет. Однако будучи привилегированным свидетелем, что подтверждалось полученными в последнюю минуту документами от министерства юстиции, я стояла довольно близко и могла наблюдать, как из самолета спускались шестьдесят калек — так сказать, кастровская приманка, — шестьдесят мужчин с ранами годичной давности, шестьдесят мужчин, которых встречали на поле двадцать тысяч друзей и родных, махавших белыми платками. Родные, естественно, стояли поблизости небольшой группой и плакали. Гарри, шестьдесят мужчин сошли с самолета, все калеки — у одного нет ноги, у другого — руки, глаза третьего закрыты навеки. Встречавшие попытались запеть кубинский национальный гимн и не смогли. Как медленно, мучительно спускались калеки из самолета! Несколько человек упали на колени и стали целовать землю.

Как только я вернулась в Вашингтон, Бобби принял меня в своем кабинете — он хотел услышать все до мельчайших деталей. Два вечера назад он пригласил нас с Хью на встречу с одним из вернувшихся, парнем по имени Энрике Руис-Уильямс (сокращенно Гарри), это оказался замечательный грубоватый честный малый, простоватый на вид, но я поняла, что он не наивен, а неотесан и честен. У него низкий голос, свободно вылетающий из груди, словно выбрасываемый светлыми силами души и подгоняемый собственным ветром. Через некоторое время ты понимаешь, что перед тобой человек без маски. (А это случается тогда, когда Альфа и Омега находятся в согласии.)

К моей радости, Гарри Руис-Уильямс дважды разговаривал с Кастро, и то, что я услышала, заинтриговало меня. Во время боя в заливе Свиней Руиса-Уильямса подбросило в воздух взрывом артиллерийского снаряда, и он упал на землю с полусотней кусков шрапнели в теле, сломав при этом обе ноги. Бобби потом рассказал мне, что у Гарри дыра в шее, рана в груди, сломаны ребра и парализована рука.

В таком состоянии его вынуждены были оставить в небольшом домишке у моря вместе с другими ранеными, когда Сан-Роман с остатками Бригады стал отступать в болота. Позже в тот же день туда прибыл Кастро с солдатами и зашел посмотреть на раненых. Уильямс сунул руку под подушку, достал пистолет и попытался выстрелить. Возможно, ничего этого и не было, а было лишь желание. Его сильно лихорадило, и он точно не помнит. Однако он услышал, как Кастро сказал: «Ты что, пытаешься убить меня?»

Уильямс ответил: «Для этого я сюда и прибыл. Мы три дня пытались это сделать».

Кастро, по-видимому, не возмутился.

«Почему?» — спросила я Уильямса.

«Я думаю, Кастро увидел в моем ответе логику».

Прежде чем улететь из Гаваны вместе с остальными ранеными, Уильямс снова увидел Кастро.

«Когда прилетишь в Майами, — сказал ему Кастро, — смотри не говори плохо об Америке — они этого не любят. И не говори плохо обо мне, потому что я тоже этого не люблю. Держись середины».

Мистер Кастро явно не страдает отсутствием иронии.

На Гарри Уильямса, в свою очередь, большое впечатление произвел Бобби Кеннеди.

«Собираясь на встречу с ним, — сказал он мне, — я ожидал увидеть очень внушительного мужчину — ведь второй человек в государстве. А увидел молодого человека без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым воротом, со спущенным галстуком. Он смотрит тебе прямо в глаза. Я мог сказать ему все, что думаю. „Соединенные Штаты в ответе за случившееся, — сказал я ему, — но Бригада не собирается подыгрывать коммунистам“.»

После этой первой встречи Бобби, не жалея времени, которого у него мало, давал советы Уильямсу. Такая линия поведения типична для Бобби. Политические деятели тратят силы и энергию примерно с таким же расчетом, с каким преуспевающие бизнесмены тратят деньги, холодно прикидывая прибыль. Соответственно Джек, заботясь о своей чести, не станет выражать своих чувств, пока не ощутит пусть слабое горение внутри, а Бобби выплескивает свои чувства не жалея — так бедняк безоглядно покупает подарки детям. Бригада стала для Бобби одной из сирот. Он от нее не отступится. Он вызволит бойцов из лап Кастро, прежде чем все кончится.

Преданно ваша

10

Я был в Майами в тот день 14 апреля 1962 года, когда вернулись из плена шестьдесят раненых бойцов Бригады, но я не был в международном аэропорту. Харви отдал приказ, чтобы личный состав ДжиМ/ВОЛНЫ не присутствовал на этом событии, за исключением тех, кто получил специальное задание. Слишком многие из наших кубинских агентов могли показать нас своим друзьям.

Знай я, что Киттредж будет там, я ослушался бы приказа, однако сейчас мне не понравился тон ее письма. Слишком уж она преклоняется перед братьями Кеннеди, подумал я.

Долго размышлять над этим мне не пришлось. Через два дня диппочта принесла мне записку.

25 апреля 1962 года

Гарри.

Извините, что изменяю нашему способу переписки, но мне хотелось побыстрее добраться до вас. Сегодня вечером — можете себе представить! — у нас на ужине был не кто иной, как Сидни Гринстрит. После ужина я изо всех сил старалась развлекать беседой миссис Гринстрит, а Сидни с Хью перешли в кабинет, и я вдруг услышала, как они заспорили. Мой муж нечасто повышает голос, но тут я отчетливо услышала, как он сказал: «Вы безусловно возьмете его с собой, и точка».

У меня есть основания не сомневаться, что речь шла о вас. Держите меня в курсе.

Этим именем Киттредж иногда подписывалась, когда посылала письма дипломатической почтой. А под Сидни Гринстритом, по всей вероятности, подразумевался Билл Харви. Проститутка тоже часто называл Бешеного Билла Толстяком.

Записка Киттредж явилась сигналом. Поэтому я не удивился, когда утром ко мне пришла телеграмма по линии ЗЕНИТ-ОТКРЫТАЯ, подписанная ВЫСОКОПАРНЫЙ. В ней было сказано всего лишь: ПОЗВОНИ ЧЕРЕЗ ПОИСК. Таким образом возобновлялось общение с Проституткой по непрослушиваемому телефону.

— У меня для тебя снова есть дело, — с ходу сказал он. — Будем надеяться, оно окажется тебе по плечу.

— Если есть сомнения, зачем же останавливать выбор на мне?

— Потому что за это время я узнал, над чем ты работал с Кэлом. Это хорошо. Ты мне об этом не говорил. Мне нужен человек, который умеет держать рот на замке. Понимаешь, это примерно то же, что ты делал, только руководство будет получше.

— Дассэр.

— Объектом по-прежнему является Распутин.

Это был уже прогресс: Проститутка рассчитывал, что я пойму, о ком идет речь. Под Распутиным мог быть только Кастро. Кто еще сумел избежать стольких покушений на свою жизнь? Вообще-то можно было, конечно, и не таиться — мы ведь говорили по непрослушиваемому телефону, — но у Проститутки были свои придури.

— Харви огорчился, узнав, что ты будешь работать с ним в этом деле, — продолжал Проститутка, — но ничего — привыкнет. Во всяком случае, пусть постарается привыкнуть.

— У меня есть вопрос. Вы это возглавляете?

— Скажем так: я разделяю ответственность со старым Землепашцем.

— А Маккоун дал одобрение? — Мне не следовало задавать этот вопрос, но я чувствовал, что он ответит.

— Выбрось из головы Маккоуна. Господи, конечно, нет. Он не посвящен.

Про Лэнсдейла я мог и не спрашивать. Хью ни за что не позовет Лэнсдейла.

— Как это будет называться? — спросил я.

— АНЧОУСЫ. Блюдо с разноцветными анчоусами. Толстяк будет у нас КРАСНЫЙ АНЧОУС, ты — ЗЕЛЕНЫЙ АНЧОУС, я — СИНИЙ АНЧОУС, а Распутин — СЕРЫЙ АНЧОУС. Вскоре познакомишься с джентльменом, который в свое время работал на Классика Боба. Его зовут Джонни Рэлстон. Он будет БЕЛЫМ АНЧОУСОМ.

— А как насчет… — Я не знал, как назвать его. Конечно, мы говорили по надежному телефону, но, учитывая дух момента, мне не хотелось называть его имя. — …Как насчет Футболиста-Защитника?

— Вот-вот, называй его так. Отлично. Футболист-Защитник. На самом деле он ничего знать не хочет. Только требует ото всех: давайте результаты, но не заставляйте его додумывать, что он чует носом.

— Дассэр.

— В этом деле ты будешь всюду сопровождать КРАСНЫЙ АНЧОУС. Нравится ему это или нет.

— А он будет меня всякий раз звать с собой?

— Будет, если не хочет неприятных объяснений со мной.

На этом Проститутка повесил трубку.

Долго ждать мне не придется. Я знал, что Харви будет сегодня в «Зените». Вскоре у меня зазвонил телефон.

— Ты обедал? — спросил Харви.

— Нет еще.

— Ну, значит, останешься без обеда. Встретимся в гараже.

Его «кадиллак» стоял с включенными моторами, и я едва успел подойти к машине, чтобы открыть Харви дверцу. Он что-то буркнул и жестом дал понять, чтобы я залезал первым. Всю дорогу он молчал, и его дурное настроение было так же ощутимо, как скверный запах.

Заговорил он, только когда мы выехали на Риккенбеккер, ведущую к Майами-Бич.

— Мы едем на встречу с неким Рэлстоном. Ты знаешь, кто это?

— Да.

— Хорошо. Когда мы туда приедем, не раскрывай рта. Разговаривать буду я. Ясно?

— Дассэр.

— Ты не подготовлен для такой работы. Как ты, вероятно, знаешь, тебя навязали мне. С моей точки зрения, это ошибка.

— Я постараюсь, чтобы вы изменили свое мнение.

Он рыгнул.

— Передай мне этот кувшин с мартини, ладно?

На Коллинз-авеню в Майами-Бич он заговорил снова.

— Ты не только будешь держать рот на замке, но и будешь не спускать глаз с этого жирного шара Джонни Рэлстона. Смотри на него так, словно перед тобой кусок дерьма, который ты разотрешь, если он пошевелится. Думай, что ты способен плеснуть кислотой ему в глаза. Молчи, иначе он сразу поймет, что все это лабуда.

— Теперь картина для меня ясна, — сказал я.

— Лично против тебя я ничего не имею. Просто считаю, что ты не создан для такого рода дел.

Розелли жил на новехонькой яхте, которая стояла на приколе в Индейском ручье, напротив «Фонтенбло». Рядом с ней был пришвартован новенький сорокафутовый прогулочный корабль. Стройный загорелый мужчина лет пятидесяти, с тонкими чертами лица и красиво зачесанными седыми волосами сидел на палубе яхты и встал при виде подъехавшего «кадиллака». Он был в белых брюках и белой рубашке, босой.

— Приветствую вас, — сказал он.

Я заметил, что яхта называется «Лентяйка II», а пришвартованное к ней судно — «Рывок III».

— Можем мы сесть где-нибудь не на солнце? — спросил Харви, как только мы поднялись на борт.

— Заходите внутрь, мистер ОʼБрайен.

Гостиная на яхте, больше тридцати футов в длину, была выдержана в телесных тонах, как и номер люкс в «Фонтенбло». Мягкая мебель с изогнутыми спинками и ножками стояла на ковре, покрывавшем пол от стены до стены. У белого кабинетного рояля, спиной к клавиатуре, сидели две девицы в розовом и оранжевом лифчиках с завязками на шее, в желтых юбочках и туфлях на высоких каблуках. Обе были блондинки, загорелые, с детскими личиками и пухлыми губами. Почти белая помада на губах отливала лунным светом, как бы возвещая, что девицы готовы целовать всего тебя без изъятия, и это им не претит, ибо в таких делах они мастерицы.

— Познакомьтесь: Терри и Джо-Энн, — сказал Розелли.

— Здравствуйте, девушки, — сказал Харви достаточно любезным и в то же время презрительным тоном.

Словно сговорившись, девицы даже не взглянули на меня, и я им не улыбнулся. У меня было такое чувство, что я отлично справлюсь с указанием не раскрывать рта. Я все еще внутренне кипел оттого, какую оценку дал мне мой босс.

Харви слегка нагнул голову в сторону Терри и Джо-Энн.

— Девушки, — сказал Розелли, — пойдите-ка на палубу и позагорайте, хорошо?

Как только они вышли, Харви недоверчиво опустился на краешек большого круглого кресла и вытащил из чемоданчика маленькую черную коробочку. Включив ее, он произнес:

— Для начала нашей беседы скажу вам, что я приехал сюда не баклуши бить.

— Вполне понимаю, — сказал Розелли.

— Если вы подключили запись, лучше выключите ее и сидите спокойно. Если у вас где-то крутится магнитофончик, вы только зря потратите пленку. Эта черная коробочка не даст ничего записать.

И словно в подтверждение слов Харви из прибора раздалось легкое, весьма неприятное электронное гудение.

— Так вот, — продолжал Харви, — мне плевать, с кем вы раньше имели дело, теперь вы будете иметь дело со мной, и только со мной.

— Согласен.

— Слишком быстро соглашаетесь. У меня есть целый ряд вопросов. Если вы не дадите мне удовлетворительных ответов, я выброшу вас из проекта. А если попробуете поднять шум, отдам вас на съедение волкам.

— Слушайте, мистер ОʼБрайен, не грозите. Ну что вы можете мне сделать — убить? Я ведь уже побывал в том месте. — Он кивнул как бы в подтверждение своих слов и спросил: — Что будете пить?

— Ничего, я при исполнении служебных обязанностей, — сказал Харви, — нет, спасибо. Повторяю: мы знаем, почему вы в это ввязались. Вы нелегально прибыли в США, когда вам было восемь лет, и звали вас тогда Филиппо Сакко. Теперь вы хотите получить гражданство.

— Мне следовало бы его иметь, — сказал Розелли. — Я люблю эту страну. Миллионы людей, имеющих гражданство, ненавидят ее, а я, не имея паспорта, ее люблю. Я патриот.

— О том, чтобы провести меня или тех, кого я представляю, не может быть и речи, — сказал Харви. — Попробуйте выкинуть какую-нибудь штуку, и я живо вас депортирую.

— Вам нет нужды говорить со мной, держа палку над головой.

— Вы предпочли бы, чтобы я говорил за вашей спиной, что держу вас за короткие волоски?

Розелли рассмеялся. Веселился он один и тем не менее утихомирился не сразу.

— По-моему, мистер ОʼБрайен, — сказал он, — вы типичный мерзавец.

— Подождите, пока я вас вздую как следует.

— Выпейте чего-нибудь, — предложил Розелли.

— Мартини. Залейте лед виски, перемешайте и добавьте джина.

— А вам, сэр, — обратился ко мне Розелли, — чего бы вы хотели?

Я посмотрел на него и ничего не ответил. Быть элементарно нелюбезным с незнакомым человеком оказалось труднее, чем я ожидал. К тому же мне хотелось выпить. Розелли пожал плечами, встал и подошел к белому роялю. Мы с Харви продолжали молча сидеть. Розелли протянул Харви мартини. Себе он налил бурбона со льдом и виски для меня, которое поставил на столик рядом с моим креслом, — ловкий шаг со стороны Розелли, решил я, поскольку стакан с виски то и дело отвлекал мое внимание.

— Давайте рассмотрим проблему с положительной стороны, — сказал Розелли. — Что, если я все сделаю? Что, если Великан…

— Распутин.

— Что, если пуля попадет в цель?

— В таком случае, — сказал Харви, — вы получаете гражданство.

— За успех, — сказал Розелли, поднимая свой стакан.

— А теперь ответьте на мои вопросы, — сказал Харви.

— Давайте спрашивайте.

— Во-первых, как вы оказались причастны к этому проекту?

— Классик Боб явился ко мне.

— Почему?

— Мы знали друг друга.

— И как вы поступили дальше?

— Отправился к Сэму.

— Почему?

— Потому что мне надо было повидаться со Святым.

— Зачем?

— Вы знаете.

— Пусть вас не волнует, что я знаю. Отвечайте на мои вопросы.

— Святой — единственный, кто знает достаточно много кубинцев и может выбрать наиболее подходящего для этого дела.

— Сэм что-нибудь сделал?

— Помимо того, что все завалил? — спросил Розелли.

— Да.

— Проволынил. Подобрал нескольких человек. В общем, не потрудился как следует.

— Однако сумел устроить неприятности Классику Бобу с ФБР.

— Это вы сказали, не я.

— Зато вы сказали, что Сэмми все завалил, — сказал Харви.

— Я не знаю, что он там сделал. По моим расчетам, мы готовы были действовать. Распутин должен был слететь за борт до выборов Никсона в президенты. Потому я и задаю единственный вопрос: Сэм вставил палки в колеса?

— Мы говорим о тридцать первом октября прошлого года в Лас-Вегасе.

— Да.

— Значит, по-вашему, Сэм это сделал?

— Я бы не хотел говорить то, чего не могу доказать.

— Сэм похваляется, — сказал Харви, — будто работает с кем-то из моих коллег.

— Для человека, который должен держать рот на замке, Сэм слишком раскрывает его, — заметил Розелли.

— Почему?

— Тщеславие.

— Поясните, — попросил Харви.

— Однажды на арене появился еще один некрасивый маленький парнишка с некрасивой маленькой женой — так начинал Сэм. А теперь только и слышно, как он похваляется: «Мы, итальянцы, лучшие любовники в мире. Мы можем переплюнуть любого негра в самый его хороший день. Взгляните на доказательства».

— И кому же он такое говорит?

— Тупицам, которые его окружают. Но слухи-то разносятся. Слишком много он хвастает. Тщеславие. Он говорит: «Взгляните на доказательства. В мире два лидера: Кеннеди и Кастро». — Розелли осекся. — Извините. Вы не возражаете против употребления имен?

— Все в порядке, — сказал Харви. — Можете употреблять.

— Ну хорошо, — сказал Розелли, — так вот две свиньи — Сэмми и Фрэнк Фьорини — трахают девок Кеннеди и Кастро. Модена, может, и сосет Кеннеди, но за настоящим товаром она возвращается к Сэмми, говорит Сэмми. Я б сказал, у него слишком преувеличенное мнение о себе. Когда я только познакомился с Сэмом Дж., он ходил в черных туфлях и белых носках, причем всегда спущенных. Вот какой он был фрикаделькой.

— Спасибо, — сказал Харви, — вы нарисовали мне ясную картину.

— Сэм — большой человек в Штатах, — продолжал Розелли. — Чикаго, Майами, Лас-Вегас, Лос-Анджелес — тут ему дороги не переступай. А вот на Кубе — нет. Для Кубы ему нужен Святой.

— А Мэю?

— Он верен Ховарду Хьюзу.

— А разве Хьюз интересуется Гаваной?

— Кто ею не интересуется? Гавана способна снова превратить Лас-Вегас в пустыню.

— Все сходится, — сказал Харви. — Больше не имейте дела с Бобом и Сэмми. Считайте, что они не заслуживают доверия и вообще лишние.

— Слушаюсь. Согласен.

— Пьем до дна, — сказал Харви и протянул Розелли свой стакан. Когда тот его наполнил, Харви сделал большой глоток и сказал: — Теперь посмотрим на ситуацию с Сантосом.

— Он в меню, — сказал Розелли.

— Черта с два, — взорвался Харви. — Траффиканте работает с нами и работает с Кастро. Как вы можете ему доверять?

— Святой работает со многими людьми. Он работал и с Батистой. Он и сегодня близок с некоторыми из людей Батисты. С Масферрером и с Коли. У Святого друзья в самых разных организациях. Я могу назвать целую кучу. В Майами половина эмигрантов сражается с другой половиной, а Святой дружит со всеми. Он друг Прио Сокарраса и Карлоса Марчелло в Новом Орлеане — очень большой друг — а также Серджио Аркача Смита. Друг Тони Бароны и Тото Барбаро. Друг Фрэнка Фьорини. Он дружит с Джимми Хоффой и кое с кем из нефтяных толстосумов Техаса. Так почему бы ему не дружить с Кастро? И почему бы не дружить с вами? Он скажет Кастро то, что хочет ему сказать, и вам скажет столько, сколько сочтет нужным. Он выполнит ваше поручение и выполнит как надо; он выполнит поручение Кастро, и тоже выполнит как надо. По-настоящему он верен…

— Да, — прервал Харви, — так кому же он по-настоящему верен?

— Своим капиталам в Гаване.

— А как насчет Мейера?

— Сантос дружит и с Мейером. Мейер его не волнует. Если Кастро уйдет со сцены, казино достанутся Сантосу. Тогда он станет покрупнее Лански или Джимми Хоффы. Сантос вполне может стать Первым Номером в мафии. Это все равно что быть Вторым Номером в Америке. Прямо под президентом.

— Кто научил вас такому счету? — спросил Харви.

— На этот вопрос можно ответить по-разному. Давайте не будем уточнять.

— Будь я на месте Сантоса, — сказал Харви, — я бы примирился с существованием Кастро. Я бы так рассуждал: Кастро сидит там. Значит, он может дать мне казино.

— Да, но в таком случае вам пришлось бы управлять ими для Кастро.

— Очко, — сказал Харви.

— Кастро никогда не отдаст назад казино, — сказал Розелли. — Он их закрыл. Он пуританин до самого нутра. Я знаю Сантоса. Он пойдет с нами, чтобы покончить с Кастро.

— Ну, у меня есть некоторые сомнения, — сказал Харви. — Есть один маленький мерзопакостник, который так и пышет огнем, и зовут его Бобби Кеннеди. Он не идет ни на какой сговор. Сэмми, возможно, помог Джеку Кеннеди победить в Иллинойсе, однако ФБР преследует сейчас Сэмми. Эту азбуку Сантос сумеет разобрать.

— Сантос пойдет на риск. Как только Кастро умрет, у Сантоса окажется на руках немало карт.

Оба замолчали.

— Ну, хорошо, — произнес наконец Харви, — каким способом?

— Никакого оружия, — сказал Розелли.

— Но оружие сделает свое дело.

— М-да, — протянул Розелли, — вот только парень, который нанесет удар, хочет остаться живым.

— Я могу дать вам мощное ружье с глушителем и точностью прицела до пятисот ярдов.

Розелли отрицательно покачал головой.

— Сантос хочет таблетки.

— Таблетки слишком со многим связаны, — возразил Харви. — Кастро многократно предупреждали на этот счет.

— Таблетки. И они должны быть доставлены на следующей неделе.

Теперь настала очередь Харви пожать плечами.

— Продукт будет доставлен в указанный срок.

Последующие несколько минут они проговорили о поставке оружия морем группе эмигрантов, которых хотел вооружить Траффиканте.

— Я сам отдам приказ, — сказал Харви.

Он поднялся, спрятал шумовое устройство и обменялся рукопожатиями с Розелли.

— Я бы хотел, чтобы вы ответили мне еще на один вопрос, — сказал Харви.

— Пожалуйста, — сказал Розелли.

— Вы, случайно, не родственник Сакко, ну, Сакко и Ванцетти?

— В жизни не слыхал о таком, — ответил Розелли.

11

Попытка относиться к Розелли как к какой-то мрази, от которой хочется поскорее избавиться, крайне утомила меня — я чувствовал себя натурщиком, слишком надолго застывшим в одной позе. Харви, похоже, устал ничуть не меньше моего и на обратном пути не проронил ни слова, лишь то и дело подливал в стаканчик мартини из кувшина.

Когда мы вылезали из его «кадиллака», он произнес:

— Будешь докладывать его светлости — попроси: пусть окончательно согласует с Хелмсом насчет Траффиканте — да или нет. Такая тухлятина всю дорогу прет — я не намерен жрать все это в одиночку.

Я отправил шестистраничный отчет о разговоре с Рэлстоном-Розелли по каналу ЛИНИЯ/УПЫРЬ-СПЕЦШУНТ. Составляя донесение для Проститутки, я постоянно терзался вопросом, стоит ли посвящать во все это Киттредж.

Потом все же решил, что не стоит. Часть материала заведомо не подлежала разглашению. С другой стороны, я должен был поделиться с ней хотя бы отчасти. В итоге родилась такая вот беллетристика.

18 апреля 1962 года

Дорогая Киттредж!

Происходят самые невероятные события, и мне уже ясно, почему Харви не хотел видеть меня своим адъютантом, а Хью считал это целесообразным. Прошу вас: ни в коем случае даже намеком не дайте его милости заподозрить, что вам известно то, что я сейчас расскажу, ибо речь идет о пороховой бочке — замышляется попытка похищения Фиделя Кастро. Если она удастся, мы переправляем его в Никарагуа целым и невредимым, а там Сомоса — большой любитель саморекламы — возьмет ответственность на себя. Да, это тот же самый («Кто? Мы?») сценарий, что и в заливе Свиней, но на этот раз он может сработать. В Никарагуа Кастро отдадут под суд. Специально под это дело будет издан закон, по которому латиноамериканскому государственному деятелю, открывающему доступ в наше полушарие советскому коммунизму, можно инкриминировать самое серьезное должностное преступление. Задумано это с тем, чтобы с помощью грандиозного театрального действа показать Кастро заурядным преступником, а не мучеником за веру. И это, конечно, породит на Кубе полнейшее замешательство.

Риск, разумеется, очевиден. Больше всего мы боимся, что в ходе операции Кастро будет убит, поэтому Харви занят сейчас поиском особо надежных исполнителей-латинос. Вместе с тем мне теперь понятно, почему он отнесся к моему подключению без особого восторга. Это явно не моя стихия. С другой стороны, учитывая все ставки, Хью, по всей видимости, хотел иметь на этом месте человека, чьим докладам о намерениях Харви он в состоянии полностью доверять.

Я буду сообщать дальнейшие детали по мере продолжения наших бесед с различными эмигрантскими группами крайнего толка. Следующее письмо будет, предположительно, более пространным. Кстати, называйте операцию ИКРА.

Преданный фактам и вам, мэм,

Все это вранье меня не коробило. По правде, я даже порадовался собственной изобретательности. Если Кастро будет убит, я смогу списать это на неудавшееся похищение; если же ничего не произойдет — что ж, значит, задача оказалась неподъемной.

В тот же день я получил от Киттредж письмо. Приведу из него лишь отрывок.

Не смущайтесь, если в последнее время мой слог кажется вам слишком высокопарным. Причина моего желания знать как можно больше о ваших нынешних занятиях не в том, что я страдаю от навязчивого фаустовского комплекса объять необъятное и, познав механизм управления в совершенстве, предупредить братьев К. об опасностях, — нет, мои намерения куда скромнее, так что давайте забудем о моем патетическом заявлении в предыдущем письме. Скажу честно: мне просто необходимо знать как можно больше обо всем на свете, если я хочу написать о взаимоотношениях Альфы и Омеги в разных областях бытия. Я, разумеется, выхожу в свет и общаюсь с людьми, но по-прежнему знаю слишком мало о том, как на самом деле действуют ключевые механизмы в нашем суровом и пугающем реальном мире.

Этот абзац вызвал у меня удручающие мысли. Киттредж уверяла, что хочет понять, как действуют реальные потайные механизмы бытия, а я конструировал для нее некий сюрреалистический агрегат. На память пришла цитата из книги с позабытым названием: «В моменты наибольшего сближения нас отвращает друг от друга ложь, и мы бредем на ощупь к осознанию ошибочности наших прежних схем».

Я разволновался. Пришлось напомнить себе, что она тоже не профан в подобного рода играх, подчас достаточно малосимпатичных. Я послал ей коротенькую записку:

19 апреля 1962 года

Киттредж.

Прошло уже несколько месяцев. Что же вы все-таки хотели рассказать мне про Модену? Полуроманы лучше всего умирают, если их предать земле.

21 апреля 1962 года .

Гарри, дорогой мой!

Примите десять тысяч извинений. Просто не было времени написать так подробно, как того заслуживает предмет. У меня лежат целых тридцать страниц расшифровки, с которыми вы незнакомы, поэтому я борюсь с соблазном послать вам все как есть, но помню, что обещала выжимку, и обещание сдержу. Повремените немного.

Пожалуйста, держите меня в курсе ИКРЫ. Не могу до конца поверить вашему последнему письму. Неудивительно, что Толстяк оброс легендами. А Хью! Какое счастье для общества, что он не стал главным преступником.

23 апреля 1962 года

Киттредж, пишу это в жуткой спешке.

Три дня назад я слетал в Вашингтон, получил в Технической службе снотворное, которое будет использовано в ИКРЕ, и уже к вечеру вернулся обратно. На следующий день мы с Харви встретились в коктейль-холле Майамского аэропорта с италоамериканцем, представляющим никарагуанскую сторону. Этот тип, известный у нас под именем Джонни Рэлстон, был в превосходном шелковом костюме с серебряным отливом в тон волосам, туфлях из крокодиловой кожи и с массивными золотыми часами на руке. Харви, как обычно, был в черном костюме с пятнами пота под мышками — там, где кобура, — и в белой рубашке, которая пузырилась из-за второго пистолета, который он носит под ремнем. А я — в цветастой рубашке навыпуск — чувствовал себя просто нелепо. Харви пил, как обычно, двойной мартини, Рэлстон потягивал «Столичную» со льдом, и четыре капсулы благополучно переместились из моего кармана в карман Рэлстона.

Покончив с напитками, мы направились на автостоянку аэропорта, где Харви показал Рэлстону фургон. Я самолично арендовал в шесть утра эту фуру и помог загрузить ее винтовками чешского производства, восточногерманскими пистолетами, различной взрывчаткой, детонаторами, рациями плюс превосходным локатором со склада в ДжиМ/ВОЛНЕ — всего примерно на пять тысяч долларов. Харви незаметно передал Рэлстону ключи от машины, и мы разъехались в разные стороны. Я в очередной раз убедился, что даже самые «чистые» трансферты подобного рода вызывают у Харви холодный пот.

А ближе к вечеру Харви пережил потрясение другого рода. Бобби Кеннеди заехал часа на два осмотреть ДжиМ/ВОЛНУ, и Харви повел его на экскурсию по залам и кабинетам «Зенита». Нет смысла повторять, что они друг друга терпеть не могут. Когда они зашли к шифровальщикам, Кеннеди оторвался от Харви и стал просматривать свежие ленты с декодеров. Одно из сообщений особенно заинтересовало его — по-видимому, информация, которую он мог использовать, чтобы высечь на очередном заседании Особую усиленную группу, — короче, он оторвал кусок ленты и направился к выходу.

Харви рванул за ним вдогонку.

«Эй, мистер! — заорал он. — Погодите! Куда это вы направились с этой бумагой?»

Кеннеди замер как вкопанный, и Харви чуть было не налетел на него. Наконец-то подвернулась возможность отплатить Бобби за бесконечные выволочки на совещаниях ОУГ.

«Генеральный прокурор! — взревел дождавшийся своего часа Харви. — А вам известно, сколько служебных пометок и оперативных кодов содержит это сообщение? Я не могу выпустить вас из помещения с этой бумагой!»

С этими словами он одной рукой схватил злосчастную шифровку, а другой разжал Бобби пальцы. Ума не приложу, чем вся эта история может закончиться.

Ваш

25 апреля 1962 года

Дорогой мой Г.

Примерно месяц назад мы с Хью были приглашены поужинать в Белый дом, а перед самым нашим уходом Джек отвел меня минут на десять в сторонку и под большим секретом поведал, что накануне, за обедом, имел чрезвычайно любопытную беседу с Эдгаром Гувером. Не знаю, почему именно меня он выбрал в наперсницы, — вероятно, его привлек мой целомудренный облик! Но мы-то с вами знаем, какой Джек сделал неудачный выбор! Так уж я устроена — секреты во мне, подобно опухолям, надолго не задерживаются. Я собралась было поделиться этой новостью с Хью, но, немного помучившись, не стала.

Теперь вот мне вздумалось поведать об этом вам. Меня жжет этот секрет, вызывая лихорадку. Я почти не сомневаюсь, что Гувер рассказал Джеку о Сэмми Дж. и Модене. Те расшифровки, которых вы еще не видели, могли дать Гуверу повод для разговора.

Вы, конечно же, понимаете, что Модена, независимо от того, какую обиду она пережила прошлым летом, когда Джек, по сути дела, обвинил ее в болтливости, очень обрадовалась, получив в конце августа новое приглашение в Белый дом, — она была счастлива, судя по разговору с Вилли. По словам Модены, Джек признался ей в любви. Это не слишком правдоподобно. Полли Гэлен Смит говорила мне по секрету, как об одном из достоинств Джека, что он никогда не путает секс и любовь. Он как-то сказал Полли, что женщина с самого начала должна понимать, идет ли речь о любви или нет. Тем не менее Джек необъяснимым образом действительно привязан к Модене — возможно, она соответствует его нереализованным потребностям: с ней он беззаботный повеса Омега, влюбленный в солнце, море и веселое времяпрепровождение, предпочитающий вихрем мчаться по склону на лыжах или податься в палубные матросы на яхте в Ньюпорте, а вместо этого он должен, застегнувшись на все пуговицы, тянуть лямку президентствующей Альфы.

Однако после одной-двух суббот потепления — «бабьего лета» их романа — в отношениях Джека и Модены наступает холодная осень. Его снова начинает беспокоить спина.

Впечатление, безусловно, такое, что, как любовники, они уже миновали апогей. Теперь, как Модена признается Вилли, «он хочет, чтобы в постели все делала я одна».

«Ты ведь уже говорила мне, — вспоминает Вилли, — что он обычно валится с ног от усталости».

«Верно, — подтверждает Модена, — только теперь ему нравится разыгрывать безмерную усталость».

Это самая мерзкая фраза, какую когда-либо произносила Модена по поводу взаимоотношений с Джеком, но вот, в конце ноября, она высказывается еще определеннее: «При мысли, что позвонят из Белого дома, меня в дрожь бросает. Я люблю Джека, но встречаться с ним там мне не слишком приятно».

Гарри, я понимаю, что она имеет в виду. В Белом доме, хоть он и является историко-патриотическим символом, действительно царит гнетущая, строго размеренная атмосфера зала суда. Мне кажется, это оттого, что старый особняк пережил на своем долгом веку бесконечную цепь тяжких компромиссов и оказался невольным свидетелем ничтожества слишком многих могущественных политических деятелей. Я, возможно, несколько утрирую негативные аспекты, но ведь и Полли Гэлен, которой тоже случалось бегать туда на свидания, высказала предположение, что Белый дом дурно влияет на Джека. Она как-то сказала, что, «по всей видимости, Белый дом, как вампир, высасывает из жильца аппетиты».

Все это время Модена встречается с Джанканой чаще, чем прежде, но не то чтобы регулярно. Он не слишком надежен. Например, в октябре, всего через два месяца после того, как они впервые разделили ложе, Сэм переключил внимание с Модены обратно на Филлис Макгуайр и целый месяц мотался с певицей по Европе. Одно из двух: либо мистеру Дж., как и Модене, необходимы две интрижки одновременно, либо он разозлился на Модену за то, что она продолжает встречаться с Джеком. Как бы то ни было, я в конце концов обнаружила, что их альянс так и не увенчался естественным соитием. В свое время это казалось мне очевидным, на самом же деле я просто как следует не вчиталась в важный пассаж из расшифровки ее разговора с Вилли от 16 августа:

«Модена. Ну вот я наконец сказала Сэму „да“.

Вилли. Трудно представить себе, как он согласился ждать столько месяцев.

Модена. Да уже больше года прошло. И каждый день — шесть дюжин желтых роз.

Вилли. Тебе не надоело возиться с такой прорвой цветов?

Модена. Ничуть, всегда хотелось еще и еще.

Вилли. Ну и как оно — с Сэмом?

Модена. Хотелось еще и еще.

Вилли. Неужели правда?

Модена. Там было все, практически все.

Вилли. Что значит „практически все“?

Модена. Сама догадайся».

Как я уже сказала, тут я не разглядела, что она имеет в виду набор утех, а не качество исполнения. После этой единственной невразумительной фразы Модена довольно долгое время не упоминает о своих отношениях с Сэмми вообще, хотя Вилли то и дело пытается узнать побольше. Вот отрывок из их разговора в начале ноября:

«Вилли. То он просит твоей руки, то вдруг исчезает со своей певичкой — как это понимать?

Модена. Он жутко расстроился, когда я сказала, что Джек у меня по-прежнему на первом месте.

Вилли. Но ты же говорила, что Сэм в этом деле получше Джека.

Модена. Сэм более экспансивен. Он щедр в любви. Пылок, изобретателен. Это все равно что есть дивное итальянское блюдо из одной тарелки.

Вилли. А там — улица с односторонним движением, да?

Модена. Да, но женщина на этой улице — я. И Сэму это известно. Сэм знает, что нас с Джеком объединяет кое-что, чего нет и не будет с ним.

Вилли. И что же это?

Модена. Концовка».

Я избавляю вас от трех последующих страниц — существенно лишь то, что, как выяснилось, «концовка» — это, в сущности, начало. Модена ни разу не позволила Сэму войти в нее. Итак, тремя страницами ниже:

«Вилли. Это же немыслимо!

Модена. Мы проделали все, кроме…

Вилли. А как же он смог произвести такое впечатление?

Модена. А так даже лучше. Иногда мне кажется, что такой секс гораздо естественнее.

Вилли. Твоей многоопытности можно только позавидовать».

Вернувшись из Европы, Сэм устраивает для Модены в Чикаго настоящий фейерверк удовольствий. Куда бы они ни пришли — везде ее обхаживают как королеву. В постели же — «все, кроме». Не стану судить ее. Я вспоминаю, как когда-то давно огорошила вас признанием, что и у нас с Хью преобладает «итальянский вариант». Тем более странно, что я так и не смогла до конца раскусить Модену.

Ой, оказалось куда позже, чем я думала. Завтра я расскажу вам о втором, и уже окончательном, совращении нашей героини. Потерпите.

Привет.

12

Обещанное письмо пришло на другой день, но его уже нет. Я прочел его и немедленно уничтожил.

Я об этом почти не жалею. Оно заставило меня осознать, как остро я переживал потерю Модены. Боль этой утраты, казалось, пронзала меня насквозь, до кончиков пальцев, которыми я запихивал листки в щель бумагорезки. В этот момент я ненавидел Киттредж за то, что она не поскупилась на подробности.

Так или иначе, оно погибло — одно из лучших писем Киттредж перестало существовать, хотя, сохрани я его, моя литературная задача была бы сейчас куда проще. Много лет спустя — в 1978 году — я все же раздобыл (через помощника одного сенатора) копию расшифровки, которая вдохновила Киттредж на то злосчастное письмо, и этого, надеюсь, достаточно. Я постараюсь обойтись без лишних эмоций, тем более что с тех пор прошло уже целых шестнадцать лет. В январе 1962-го родители Модены попали в аварию. Ее отец резко крутанул на большой скорости руль, машину занесло, перевернуло, и они оказались в кювете. Мать отделалась ушибами, а отца нашли без сознания, в коме, и вопрос был лишь в том, сколько он в этом состоянии протянет — несколько дней или лет.

Модена поразительно остро переживала случившееся. Судя по признанию, которое она сделала Вилли, она всю жизнь ненавидела отца. Напившись в очередной раз, он всячески измывался над матерью. Тем не менее она чувствовала, что в чем-то с ним схожа. После трагедии, к концу недельного пребывания дома, она рыдала в объятиях матери, понимая, что ей уже никогда не суждено сблизиться с ним, а она всегда считала, что рано или поздно это произойдет.

Вернувшись на работу, она, однако, вскоре пришла в себя и теперь уже сама удивлялась, как мало тревожит ее состояние отца. Потом, спустя неделю, во время трехдневного посещения Чикаго, она внезапно почувствовала, что находится на грани нервного срыва. Она не могла заснуть — ей казалось, что отец только что скончался; его тень мерещилась ей в темноте. Утром она позвонила домой, в Гранд-Рапидс, — он был жив, по-прежнему в беспамятстве, но жив. (Между прочим, Киттредж в своей монографии «Полуфазы скорби у раздвоенной личности» впоследствии утверждала, что скорбь, как и любовь, у Альфы и Омеги крайне редко выражаются в одинаковой степени. Далее говорилось, что в наиболее запутанных случаях, когда в психике происходят позиционные войны за право на скорбь, появление призраков встречается достаточно часто.)

На следующую ночь привидение явилось опять, и это окончательно добило Модену. Джанкана, которому никогда не дозволялось оставаться у нее до утра, поднялся в номер, чтобы идти вместе завтракать. Сразу почуяв, насколько она не в себе, он пообещал, что сделает несколько звонков, а потом посвятит ей весь день.

На этот раз, однако, он изменил привычке и не стал таскать ее с собой по барам и клубам на деловые встречи, а прихватил корзину — несколько бутылок вина, кварту виски и лед — и спокойно предложил устроить «бдение», что поможет ей похоронить призрак ее полуживого отца. При этом Джанкана заверил Модену, что и в этом деле знает толк.

Усевшись за баранку своего старого седана, он доверительно сообщил Модене, что ее отец и он — родственные души, ибо он, Сэм, мог бы стать мотогонщиком; в подтверждение своих слов он резко дал газу, и они на бешеной скорости понеслись по обшарпанным рабочим предместьям западного Чикаго, на полном ходу делая крутые виражи и показывая ей, как надо тормозить в последний момент.

— Уметь надо. Я мог бы стать каскадером, — хвастался Джанкана. — Твой отец тоже.

Он остановил машину на Саут-Эшленд-авеню у приземистой темной церквушки с неожиданно пышным названием — храм Святого Иуды Фаддея.

— Это место, — сообщил Джанкана, — названо не по имени Иуды-христопродавца, а в честь святого Иуды-апостола. Это святой на особый случай — для тех, кто безнадежен, обречен.

— Я не обречена пока, — возразила Модена.

— Скажем так: он всем помогает, у кого что-то не так. Моя дочка Франсина была почти что слепа, так я ее сюда привез. Сам-то я в церковь не ходок. Но тут уж отмолил полные девятины — девять раз приезжал, и Франсина, можно сказать, прозрела — контактные линзы, и порядок. Так что, видно, недаром говорят, что святой Иуда как раз по этой части — заступник за тех, кто потерял всякую надежду.

— Я еще не совсем отчаялась.

— Ты, конечно, нет. Речь идет о твоем отце — он и есть тот самый особый случай.

— Ты уверен, что я смогу повторить твой подвиг?

— А тебе и незачем. Я уже отслужил девятины. Теперь я — посредник.

Она опустилась на колени в одном из приделов и помолилась, страдая от присутствия других прихожан.

«Там были сплошь калеки, — рассказывала потом Модена Вилли, — были среди них просто безумные. В молельне царила какая-то потусторонняя атмосфера. Мне вдруг померещилось, что отец где-то рядом, совсем близко, и он вне себя от ярости. „Ты молишься за то, чтобы я умер“, — будто бы прошипел он мне в ухо, но все это происходило где-то далеко от меня, словно я находилась в пещере и уже немного в ней освоилась. Такая уж там, в этой церкви, обстановка. Как в пещере. У меня было такое впечатление, что я попала в одну из древних христианских пещер. Возможно, так казалось из-за почти голых стен. Церковь-то бедная».

Модена с Джанканой вышли из церкви, и он повез ее на кладбище — на название его Модена не обратила внимания, — там, сказал Джанкана, лежит его жена Анджелина. В полумраке роскошного склепа — изысканное освещение, постоянная температура — он поставил корзину на каменный пол у мраморной скамьи, на которую они с Моденой сели. Пока они ели и пили, Джанкана почти дословно повторил свой рассказ о жизни с Анджелиной. Она была низкорослая, тощая и к тому же с искривленным от рождения позвоночником. Но, несмотря на все это, он ее любил. Анджелина, однако, его толком не любила, вернее, полюбила лишь годы спустя.

— Она никак не могла забыть своего жениха, который внезапно скончался совсем молоденьким. Хранила верность его памяти, так что пришлось потрудиться, чтобы ее снова отвоевать, и все-таки мне это удалось. После смерти она много раз являлась мне по ночам. Честное слово. Она меня сюда звала, и я приходил. — Он все говорил и говорил, они ели и пили, а потом начали целоваться.

Здесь я приведу отрывок из записи разговора с Вилли.

«Вилли. Неужели вы с ним целовались прямо в склепе?

Модена. А что в этом зазорного? Ты и представить себе не можешь, как тянет почувствовать живые человеческие губы, когда у тебя трагедия в семье.

Вилли. Да нет, кажется, я могу тебя понять.

Модена. Ты, естественно, хочешь знать, что и как на самом деле.

Вилли. Пусть лучше шок, чем разочарование.

Модена. Шок я тебе гарантирую. Сэм — человек незаурядный. Вот он уж действительно все понимает — то, что я в вине пытаюсь забыть. Он рассказал мне, как сицилийцы относятся к умершим, к призракам, к порче и сглазу и что они умеют находить выход там, где все прочие пасуют. Потом сказал, что Анджелине придется нам помочь, но только если я буду слушаться его. Он, мол, меня сюда — в этот мавзолей — привел, чтобы доказать Анджелине, что мы ее не боимся. Поэтому нам надо сделать что-то такое, чего мы до сих пор не делали.

Вилли. То есть?

Модена. То есть потрахаться.

Вилли. Так и сказал — прямым текстом?

Модена. Да. Сэм давно перестал употреблять это слово в моем присутствии, но тут он сказал, что мы должны потрахаться прямо там, перед ней. Он добавил, что никогда не пытался взять меня силой, так как сам немного боялся Анджелины, но теперь хочет это сделать. Он любит меня. И это для него шанс заранее оградить себя от призраков и прочих напастей.

Вилли. Все это, по-моему, бред и полнейшее безумие.

Модена. Подожди, пока тебе начнет являться призрак. Тогда, возможно, твои представления о приличиях сразу изменятся.

Вилли. Неужели ты согласилась заняться с ним этим прямо там?

Модена. Он достал из корзинки одеяло и расстелил на полу. Я легла и впервые позволила ему войти в меня. Потом вдруг вся как-то сжалась и не дала ему кончить.

Вилли. Вот те на!

Модена. Я ощущала ее присутствие. Будто старуха цыганка шепнула мне на ухо: „Ну это уж слишком!“ И была права. Я оцепенела. Мы с Сэмом стали препираться прямо на полу. Я съежилась в комок и вся дрожала. „Идем отсюда, — взмолилась я, — и надо довести это до конца, иначе зазря будет“. Представляешь — он сразу понял, согласился. Молча встал, оделся, лицо пылает — должна сказать, в этот момент он выглядел очень сексуально, таким я его прежде никогда не видела. Он все аккуратно собрал, сложил в корзину и повез меня к себе домой. Никому до сих пор не удавалось так завести меня в сексуальном плане.

Вилли. Я от тебя и прежде это слышала.

Модена. Так — никогда. Скорей, скорей — я сгорала от нетерпения. В склепе было жутковато, а тут я как с цепи сорвалась. Неохота говорить такое, но, знаешь, от укромного места Сэма так разило — вроде как машинным маслом и бензином, — что я поверила: Сэм может чем-то помочь с отцом.

Вилли. Не уверена, что мне охота дальше слушать.

Модена. Сама напросилась — терпи. У Сэма в доме мы скатились по лестнице в подвал, в его кабинет, где они, эти мафиози, собираются на свои разборки, и, едва заперев дверь, сорвали с себя одежду и занялись любовью прямо на полу, на ковре. Мне мерещились те, кто перебывал в этой комнате, — наверняка Сэм не раз объявлял за этим столом свой вердикт и отдавал приказ убивать. И это тоже, признаюсь, распалило меня так, что я кончила вместе с ним. Потом мы тихо лежали рядом и ласкали друг друга. А когда я вернулась к себе в отель, мне передали, что звонила мама и просила перезвонить. Она сообщила, что отец только что скончался, и я сказала: „Слава Богу, мамочка, я так счастлива, что все это у нас позади“.»

Несколько строк из письма Киттредж врезались мне в память:

Знаешь, Гарри, как бы мне ни хотелось поверить, что все это — чистейшее проявление Омега-потенций Джанканы, я все же вынуждена — благодаря годам, прожитым с Хью, — выдвинуть предположение, что в то утро Сэм распорядился отыскать в больнице сговорчивого санитара, который — за соответствующую мзду — согласился выдернуть из розетки вилку. Понимая, насколько сложно организовать подобный трюк, я, надо признаться, склоняюсь к мистической версии, но тем не менее не могу не напомнить нам обоим гносеологическую дилемму Хью: «Куда податься — в Театр паранойи или в Кино цинизма?»

13

Об обеде Эдгара Гувера с Джеком Кеннеди мне было известно лишь то, что он состоялся, — я узнал это из письма Киттредж. Все эти годы я столько раз размышлял об этом любопытном застолье, что оно, в конце концов, отвоевало себе в моей памяти то почетное место, которое мы обычно резервируем для самых необычных воспоминаний. Увы, эта глава — не более чем плод моего воображения, но готов поставить сто против одного, что иначе быть не могло.

В память мне врезалась одна деталь, о которой упомянул Джек в разговоре с Киттредж. Это на первый взгляд мелочь: Гувер отказался от аперитива перед обедом, но, как известно, по одной-единственной косточке можно воссоздать динозавра.

— Ладно, тогда я выпью за ваше здоровье, раз вам неохота за мое, — сказал Кеннеди. — И на кампари не соблазнитесь? А я слышал, что вы не против кампари.

— Это, должен вам сказать, не совсем точно, — был ответ. — В редких случаях я не возражаю выпить мартини в обеденный перерыв, но на этот раз ограничусь содовой. — Отхлебнув из бокала, Гувер продолжал: — Весьма сожалею, что с нами нет миссис Кеннеди.

— Она вчера уехала с детьми в Хайанниспорт.

— Ах да, я слышал, из головы вылетело. Да и поездка в Индию наверняка ее утомила.

— Так что будем обедать тет-а-тет, — заметил Кеннеди, — по вашей просьбе.

— По моей, да, это верно. Но все равно жаль, что я не могу приветствовать вашу красавицу супругу. Кстати, она была совершенно великолепна во время экскурсии по Белому дому для нашей телеаудитории. Я убежден, что она ценное приобретение для Белого дома.

— Безусловно, — согласился Кеннеди, и спросил: — А у вас, мистер Гувер, и на телевидение хватает времени?

— В свободные минуты — такое случается крайне редко — я с удовольствием смотрю телевизор.

— Ну да? Расскажите-ка. Чему же вы отдаете предпочтение?

— Года два назад — «Вопросу за шестьдесят четыре тысячи долларов». Признаюсь, я нередко ловил себя на мысли, что и сам мог бы выиграть немалые деньги, прими я участие в этой игре в подходящей для себя категории.

— Да, вы наверняка преуспели бы.

— Но в нашем положении это исключено, увы. К тому же потом я, как и остальные миллионы зрителей, перестал смотреть эту программу, узнав, что организаторы подтасовывали результаты. Какой омерзительный пример коррупции, да еще в таком, казалось бы, респектабельном месте. Нет, поступок Чарлза Ван Дорена непростителен.

— Это любопытно, — перебил Гувера президент. — Почему вы его одного вините?

— Потому что у него нет ни малейшего оправдания. Зачем было парню с такими феноменальными способностями впутываться во все эти махинации? Это у представителей этнических меньшинств на все есть готовое оправдание — бедность, но Чарлз Ван Дорен… чем тут-то можно объяснить согласие жульничать и идти на игру, имея все ответы в кармане? Лично я целиком отношу это за счет вседозволенности и распущенности всех этих питомцев «Лиги плюща». — Он отхлебнул из бокала. — Но давайте лучше о приятном. Знаете, три космических витка Джона Гленна меня крепко порадовали. Не сомневаюсь, русские теперь уже почувствовали, что мы дышим им в спину.

— Мне очень приятно услышать такую оценку, — сказал Кеннеди, — ведь иногда кажется, что мы уже уступаем им чуть ли не милю на пятимильной дистанции.

— А я ничуть не сомневаюсь, что мы их нагоним.

Подали первое — перловый суп с овощами. Президент восхитился Уйлтом Чемберленом: невероятный результат — сто очков за одну игру в чемпионате НБА.

— Давно это было? — поинтересовался Гувер.

— Три недели назад. Наверняка вы слышали. Это же поразительное достижение.

— Слышал, разумеется, — промямлил Гувер, — только, знаете ли, этот вид спорта — баскетбол — не вызывает у меня интереса.

— Неужели?

— Скука. Носятся десять верзил по площадке и каждые двадцать четыре секунды подскакивают за мячом.

— М-да, и тут ничего не поделаешь, верно? — произнес Кеннеди.

— Не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Меня, к примеру, изумляет то, как цветные спортсмены, похоже, завоевывают ключевые позиции в этом виде спорта, — заметил Кеннеди.

— Вы меня неправильно толкуете, — сказал Гувер, — я ведь не сказал, что за мячом носятся негры-верзилы.

— Не сказали.

— Я готов поддержать все благородные устремления негритянской части нашего населения, но вы первый затронули деликатную тему. Эта среда, похоже, гораздо чаще рождает великих атлетов, нежели выдающихся лидеров.

Подали второе — жаркое по-американски с вареным картофелем и горошком. Когда чернокожий официант вышел из комнаты, Кеннеди сказал:

— Я бы, например, без колебаний назвал Мартина Лютера Кинга выдающимся лидером.

— А я бы нет, — возразил Гувер. — Более того, у меня прорва причин не отзываться о нем положительно.

— Стоит ли так резко, мистер Гувер?

— Я всегда стараюсь обходиться без резкостей, если в этом нет необходимости, господин президент. Мартин Лютер Кинг — самый выдающийся лжец нашего времени, и я могу это доказать. Если вам когда-нибудь вдруг это понадобится, будьте уверены: у меня на него достаточно материала, чтобы он моментально умерил свои возмутительные требования.

— Ясно, — сказал Кеннеди, — значит, вы намерены в скором времени ознакомить меня с содержанием тех самых «особых папок», не так ли, мистер Гувер?

— Собственно, сегодня я здесь потому, — сказал Гувер, — что меня тревожат кое-какие новые поступления.

— Касательно, в частности, чего — не соблаговолите ли уточнить?

— Касательно, в частности, круга общения одного из ваших друзей.

— Кого же именно из моих друзей? — спросил Кеннеди.

— Фрэнка Синатры, например.

— У Фрэнка действительно широкий круг общения.

— Господин президент, это не раздутая газетами сплетня по поводу известного эстрадника, который вынужден пожимать десятки рук в ночных клубах. Речь идет об устойчивой связи с Сэмом Джанканой, одним из столпов мафии. В этом деле замешана и юная дама, услугами которой, похоже, пользовались оба джентльмена, а также — у нас есть веские основания предполагать — и ряд других людей тоже.

Кеннеди молчал.

Молчал и Гувер.

— Кофе? — первым нарушил молчание Кеннеди.

— Не откажусь.

Все тот же негр-официант принес кофе, а когда он вышел, Кеннеди подытожил:

— Значит, вот к чему все сводится. Вы советуете, чтобы мой приятель Фрэнк Синатра держался подальше от Сэма Джанканы.

— Да, — подхватил Гувер, — это обрубит все концы. Хотя одна ниточка остается.

— А именно?

— Ниточка, не более того. Эта юная попрыгунья по имени Модена Мэрфи водит, похоже, самую тесную дружбу с одной из сотрудниц президентского секретариата тут, в Белом доме.

— Невероятно. Я непременно этим займусь. Только я плохо представляю, каким образом вы сумели приложить ухо к нашим проводам.

— Мы не можем этим заниматься. И не занимаемся. Вы можете быть совершенно спокойны на этот счет. Тут все достаточно просто — устойчивый контакт между мисс Мэрфи и Сэмом Джанканой буквально вынудил нас пойти на прослушивание ее телефонных разговоров. Случай, кстати, далеко не рядовой. Мистер Джанкана регулярно посылает своих людей проверять ее телефоны. Несмотря на это нам все же удалось на короткое время подключиться, и мы выяснили, что она от случая к случаю — иногда в течение нескольких дней подряд — разговаривает с Белым домом.

Гувер допил кофе.

— Я рассчитываю на вашу предусмотрительность, — сказал он, поднимаясь из-за стола. — Вернется миссис Кеннеди из Хайанниспорта — передайте ей, пожалуйста, от меня привет.

Они направились к двери, по дороге обсуждая весенние виды спорта. Гувер собирался на несколько дней во Флориду, точнее, в Сент-Питерсберг — отдохнуть, а заодно сходить на бейсбол, поболеть за «Янки», — и Кеннеди попросил его передать привет Клайду Толсону, которому предстояло ехать вместе с шефом. Гувер пообещал передать.

14

Несколько недель спустя, получив от Киттредж очередную порцию документов ФБР, я узнал, что на следующий день после обеда с президентом в Белом доме Будда лично телеграфировал моему отцу в Токио: УГОЛОВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ ЗАПРАШИВАЕТ ЦРУ НА ПРЕДМЕТ НАЛИЧИЯ ИЛИ ОТСУТСТВИЯ КОНКРЕТНЫХ ВОЗРАЖЕНИЙ ПРОТИВ УГОЛОВНОГО ПРЕСЛЕДОВАНИЯ ГРАЖДАНИНА МЭЮ ПО ОБВИНЕНИЮ В ПРЕСТУПНОМ СГОВОРЕ С ЦЕЛЬЮ СОВЕРШЕНИЯ ДЕЯНИЙ, ПОДПАДАЮЩИХ ПОД ДЕЙСТВИЕ ЗАКОНА О ПРОСЛУШИВАНИИ ТЕЛЕФОННЫХ ПЕРЕГОВОРОВ. ЗАРАНЕЕ ПРИЗНАТЕЛЬНЫ ЗА СКОРЕЙШИЙ ОТВЕТ.

Затем 10 апреля 1962 года Гувер направил помощнику генерального прокурора Миллеру в министерство юстиции памятную записку следующего содержания:

Бордмен Хаббард уведомляет, что судебное преследование Мэю приведет к раскрытию совершенно секретной информации, касающейся неудавшегося вторжения на Кубу в апреле 1962 года. В связи с этим управление возражает против преследования Мэю.

Седьмого мая Бобби Кеннеди пригласил к себе в кабинет двух высокопоставленных чиновников ЦРУ: главного юрисконсульта Лоуренса Хьюстона и Шеффилда Эдвардса, руководителя отдела внутренней безопасности. Несколько четких вопросов в лоб, и оба признали, что Мэю предложил Джанкане сто пятьдесят тысяч долларов за убийство Кастро. Как потом пересказал Проститутке Шеффилд Эдвардс, Кеннеди, услышав это, негромко, но очень отчетливо произнес:

— Я надеюсь, в следующий раз, когда вам взбредет в голову иметь дело с гангстерами, вы по крайней мере поставите в известность генерального прокурора.

Девятого мая состоялась встреча Роберта Кеннеди и Эдгара Гувера, после чего Гувер написал от руки и подшил в свою личную папку:

Я выразил крайнее удивление по поводу действий ЦРУ: во-первых, они знали о дурной репутации Мэю и, во-вторых, проявили чудовищную неразборчивость, решив использовать в подобном проекте человека с биографией Сэма Джанканы. Генеральный прокурор это мнение разделяет.

Отрывок из записки, которую Хью Монтегю в частном порядке адресовал Ричарду Хелмсу два дня спустя:

«Разговаривал с Братиком. Братик сказал, что виделся с Буддой и этого случая нам не простит никогда. Еще он говорит: самое скверное, что Будда намекает — не для протокола, — будто не кто иной, как Владыка Трудяг подсунул нам — через сэра Бурундука — Рапунцела с его выводком. Я ответил ему, что эта гипотеза, не подтвержденная доказательно (ссылка на А. Дж. Айера), не более чем дополнительная головоломка, и этого замечания мне хватило, чтобы оттолкнуться и, перепрыгнув кошмарную пропасть, очутиться за дверью его кабинета. Нам приходится столько всего хоронить под ковром, что, боюсь, очень скоро на этих кочках начнут спотыкаться непосвященные».

На полях — мои карандашные пометки: «Владыка Трудяг — несомненно, Джимми Хоффа; сэр Бурундук — может быть только Мэю».

Четырнадцатого мая, через пять дней после посещения Гувером Боба Кеннеди, Уильям Харви по распоряжению Проститутки позвонил Шеффилду Эдвардсу и сказал, что, если генеральный прокурор поинтересуется, рассматривался ли вопрос об участии в операции Розелли, следует ответить отрицательно. Эдвардс пообещал записать это в своем досье.

Теперь, когда в дело легла заметающая след бумага, Харви связался с Розелли, и тот подтвердил, что таблетки доставлены на Кубу.

— Дадим же им ход, — сказал Харви.

В этот период наблюдение ФБР за Джанканой заметно усиливается.

«Модена. Меня начинает тошнить еще до того, как мы отправляемся в аэропорт. Я знаю, там будут нас ждать фэбээровцы — я уже научилась распознавать этих типов. Они торчат, как пингвины на льдине.

Вилли. Ты преувеличиваешь.

Модена. Когда у человека только одно на уме — одно и больше ничего, — он заметен в любой толпе. Я вычисляю их моментально, едва вы входим в зал. Прежде они старались ходить за нами незаметно, но теперь лезут напролом и орут так, чтобы все вокруг слышали. Например: „Интересно, чем вы зарабатываете на жизнь, а, Джанкана?“ „Все просто, — отвечает обычно Сэм. — Я владелец Чикаго. Хозяин Майами. И Лас-Вегас тоже мой“. Так уже было два раза подряд, когда мы садились в самолет. Сэм начал думать, что он с ними справился. „Им этого не понять, Модена, — твердит он мне. — Сами-то сидят за жалованье — тут и сказочке конец“.

Вилли. Ничего не скажешь — он и в самом деле знает, как врезать, когда надо.

Модена. Зато не всегда знает, где поставить точку. Последний раз, когда это произошло, он еще пуще завелся и крикнул им: „Я хозяин Чикаго, мне принадлежит Майами, Лас-Вегас — мой. А у тебя что — дыра в кармане?“

Так получилось, что адресовал он это агенту ФБР, с которым мы постоянно сталкиваемся в Чикаго, — здоровенному детине со стрижкой ежиком, я его до смерти боюсь. Он всегда такой напряженный. Так и хочет сцапать Сэма. Стоило Сэму сказать про дыру в кармане, у парня глаза как вспыхнут. Он повернулся лицом к остальным пассажирам, стоявшим в очереди на посадку, и сказал: „Господа, перед вами — Сэм Джанкана. Взгляните на него. Это самый известный сучий потрох в мире. Гнусная мразь. Вам предстоит лететь в одном самолете с этой кучей дерьма — такого в жизни больше не увидите“. Ничего подобного они до сих пор не устраивали.

„Захлопни пасть, — прошипел Сэм, — или я задушу тебя вот этими руками“.

Я остолбенела. Сэм вполовину меньше его. Агент взбычился.

„А ну-ка, Сэм, — подзуживал он, — чего ты ждешь — бей. Ну, ударь меня“. Произнес он это так ласково, чуть не со слезой в голосе.

Сэм сумел все же взять себя в руки. Отвернулся от агента и изо всех сил старался не обращать на него внимания, но тот не унимался и все твердил: „Ну же, Сэмми, радость моя, давай — двинь мне разок. Ну двинь, дрисня ты оранжевая!“ Я не поручусь, но Сэм, похоже, не на шутку перепугался. Лицо посерело, несмотря на загар, будто под одной кожей была другая. „Надо сваливать, — сказал он, — я не высижу три часа“.

Вилли. А багаж?

Модена. Я, дурочка, ляпнула то же самое. „На выход!“ — рявкнул он, и мы понеслись по коридорам, а фэбээровцы бежали следом с криками и воплями, как взбесившиеся репортеры. А тот чертов агент всю дорогу бормотал — так, чтобы мы одни слышали: „Два фунта говна в фунтовой таре“.

Вилли. Неужели сотрудники ФБР позволяют себе такое?

Модена. Похоже, при виде Сэма они выходят из равновесия. Их, я думаю, в первую очередь бесит то, что нет у них против него никаких улик. Слишком Сэм для них хитер. Несмотря ни на что, последнее слово все же осталось за ним. Когда мы садились в такси, Сэм повернулся к тому дылде и сказал: „Вы еще пожалеете, что раздули этот костер“.

„Это что — угроза?“ — спросил агент.

„Да нет, — ответил Сэм почти миролюбиво, — просто констатация факта“.

Тот заморгал и отвел глаза.

Они ехали за нами до самого дома, но Сэм — ноль внимания. Сказал только: „Пусть себе торчат хоть всю ночь, москитам на ужин“. Мы спустились вниз, в кабинет — Сэм уверен на сто процентов, что это помещение не прослушивается, — и он стал обзванивать своих людей, требуя, чтобы они немедленно ехали к нему.

Вилли. А разве ФБР не могло их засечь на подходе?

Модена. Ну и что? Они сто раз видели этих людей рядом с Сэмом. Если они не могут подслушать, о чем идет речь, какая им выгода?

Вилли. Ты там здорово освоилась, подруга.

Модена. Я очень люблю Сэма.

Вилли. Похоже на то.

Модена. Да.

Вилли. Значит, с Джеком у тебя все?

Модена. Просто я очень люблю Сэма. Он мне сказал, что ни разу в жизни не доверялся женщине, но я не такая, как все, и он может со мной откровенничать.

Вилли. Расскажи. Что же он тебе доверил?

Модена. Да как же я могу! Я обещала Сэму, что больше не буду пользоваться своим телефоном, и уже нарушила обещание. Просто я эти чертовы будки терпеть не могу.

Вилли. Я думала, твой телефон выскребли.

Модена. Все равно!

Вилли. Расскажи. Мне чутье подсказывает — твой телефон чист.

Модена. Сэм сказал, что ненавидит Бобби Кеннеди. Что возненавидел Бобби с той минуты, когда в пятьдесят девятом его вызывали в комиссию Макклеллана, где тот был юрисконсультом. Слыхала, как свидетели говорят: „Я отказываюсь отвечать на том основании, что мой ответ может быть использован против меня“? Так вот Сэм опасался, что его заманивают в ловушку. В школе он только зря болтался. Даже читать не выучился. По сию пору, говорит, когда надо прочесть что-то вслух, его тянет хихикать. Бобби Кеннеди задавал вопросы типа: „Вы избавляетесь от трупов, замуровывая свои жертвы в бетон?“ — а Сэм, пытаясь зачитать по шпаргалке отказ отвечать на вопросы, вместо этого каждый раз начинал хихикать. „Я думал, так хихикают только девчонки“, — сказал ему Бобби.

Сэм говорил мне, что от этих воспоминаний его до сих пор прошибает пот. Да, он помогал Джеку, но Бобби он ненавидит. Сэм надеялся, что Джек отзовет ФБР. Вот тогда он отомстил бы Бобби. Только ничего не вышло.

Вилли. Сэм зол на Синатру?

Модена. Не то слово. Сэм считает, что я ни бум-бум по-сицилийски, но у меня очень хороший слух, и я кое-что улавливаю. Например, когда его люди говорят: „Фарфалетта“, — значит, речь идет о Синатре.

Вилли. И что это значит?

Модена. Фарфалетта — это бабочка.

Вилли. А как ты узнала?

Модена. Люди Сэма всегда дополняют сказанное жестами.

Вилли. Понятно, но все же — откуда тебе знать, что речь идет о Фрэнке?

Модена. Иногда проскальзывает и „Синатра“. Или „Фрэнки“. Когда рук не хватает. В тот вечер мне было ясно, что Сэм говорил, как ему опротивел Синатра. Человека два сказали, что надо раздавить бабочку. И принялись елозить руками по столу. Сэм скривил рот в ухмылке — дьявол, да и только. Мне знакома эта его ухмылка.: Она означает, что он нацелился сделать деньги там, где никому другому не под силу. Последние его слова были: „Мы еще поглядим, кто кого“.»

(20 мая 1962 года)

Из рапорта ФБР от 10 июня 1962 года, специальный агент Роуз:

В канцелярию директора

О Джанкане

ОБЪЕКТ ангажировал Фрэнка Синатру, Дина Мартина, Сэмми Дэвиса-младшего, Эдди Фишера и Джои Бишопа — каждый из них в течение семи дней даст сольные концерты в «Вилле „Венеция“» — придорожном ночном клубе в северо-западном пригороде Чикаго, который, по всей вероятности, принадлежит ОБЪЕКТУ. Благодаря подобной концентрации талантов резко возросла прибыль ОБЪЕКТА от наплыва посетителей в круглосуточное игорное заведение, открытое в двух кварталах от «Виллы „Венеция“», в бывшем складском помещении. Доходы ОБЪЕКТА от этого казино составляют примерно полтора миллиона долларов в месяц, а всего за три месяца он рассчитывает положить в карман четыре с половиной миллиона. По информации из надежного источника, каждый из гастролеров получает лишь небольшую часть своего обычного гонорара, поскольку приглашение в Чикаго исходило от Синатры.

Из расшифровки разговора АКУСТИКИ от 12 июня 1962 года.

«Вилли. Ты слышала о праздновании дня рождения Джека в Мэдисон-сквер-гардене?

Модена. Конечно.

Вилли. Я по телевизору смотрела, а ты?

Модена. Я пропустила.

Вилли. Мэрилин Монро была великолепна. Она пела „С днем рождения, господин президент“. Модена, платье на ней сидело как перчатка — ну просто шедевр инженерного искусства.

Модена. Мэрилин Монро водит с Джеком шашни.

Вилли. Ты уверена?

Модена. Я чувствую.

Вилли. Ты расстроена?

Модена. Вот еще!

Вилли. Брось, Модена, меня не проведешь!

Модена. Да ни капельки. Что кончено, то кончено. Я не скучаю по Джеку Кеннеди. Просто сердита.

Вилли. По-моему, ты говорила, что все и так шло к концу.

Модена. Шло. И уж безусловно, кончилось после того, как встрял Эдгар Гувер. Джек позвонил мне в тот же день и сказал, что это последний звонок через коммутатор Белого дома, но при этом — надо отдать ему должное — дал мне номер своего личного телефона в Белом доме — на крайний случай.

Вилли. Ты по нему звонила?

Модена. Сначала не собиралась. Но потом, когда ФБР начало наведываться на мою квартиру в Лос-Анджелесе… Мои сменщицы были в шоке. Они сразу поняли, что это не ухажеры забрели выпить.

Вилли. По-моему, это для тебя не проблема. Ты же почти не видишь своих сменщиц.

Модена. ФБР жутко действует мне на нервы. У меня начались головные боли. Просто ужас. Я почти перестала летать. Сэм сократил мои вылеты до минимума — всего три в месяц, но в таком состоянии мне и это тяжело — каждый раз приступ. Голова кружится, все валится из рук — как-то за один рейс три раза поднос роняла.

Вилли. Ну нет!

Модена. В конце концов я решила позвонить по спецтелефону. Попросила Джека избавить меня от слежки ФБР, но он отказался. Несколько раз повторил, что ФБР интересует Сэм, а не я, а мне надо просто смеяться им в лицо. „Я не могу, — отвечаю, — это выше моих сил“. И вот тут Джек дал волю раздражению. „Модена, — сказал он, — ты взрослый человек, и тебе придется разбираться в этих делах самостоятельно“. „Ты хочешь сказать, что у тебя и у твоего брата не хватит власти отозвать ФБР?“ — спросила я. „Хватит, — ответил он, — но цена может оказаться чрезмерной. Так что разберись-ка во всем этом сама, без меня, а я пока займусь кое-какими достаточно важными делами, которые, хочешь верь — хочешь нет, тут у нас происходят“. Ты знаешь, он произнес это с таким нескрываемым бостонским сарказмом — „хочешь верь — хочешь нет“, — что меня до сих пор всю передергивает».

15

Токио

15 августа 1962 года

Дорогой Рик!

Я слишком давно тебе не писал — все откладывал до поры, когда смогу сообщить что-то хорошее. А вместо этого у меня — увы! — одна горестная утрата за другой, плюс к тому пару раз наведывалось в гости ФБР, хотя и без них тошно. По счастью, я уже без особого труда могу обвести спецагента вокруг пальца, к тому же справедливости ради надо отметить, что дальневосточный контингент Буддиной своры состоит из относительно цивилизованных ребят, которые понимают, что тут, на Дальнем Востоке, они не более чем связники. Одним словом, не лезут в душу.

Итак, еще один из моих старинных друзей обрел вечный покой — Уильям Фолкнер. Он умер в начале июля. Хотя в последние годы я не имел счастья видеться с ним часто, мне врезался в память один славный вечерок в послевоенном сорок шестом, когда Дэшилл Хэмметт, Фолкнер и я встретились за рюмкой в «Двадцати одном». Представляешь, за два часа Фолкнер не произнес ни слова. Похоже, он вообще не замечал нашего присутствия. Время от времени мы легонько тормошили его, и тогда он приподнимал голову и повторял одну и ту же фразу: «Штука в том, джентльмены, что я всего-навсего фермер». Тут даже Дэш, от которого черта с два дождешься хотя бы улыбки, даже он разражался таким хохотом, будто Фолкнер произнес нечто необыкновенно остроумное. Когда я узнал о смерти Билла, мне стало так тоскливо, что я не выдержал и сглупил — поделился с Мэри.

«Да брось ты убиваться, Кэл, — сказала она, — это же не твой закадычный друг. Какого черта — за пятнадцать лет он тебе даже ни разу не написал».

«Да, — согласился я, — но это был великий писатель».

«Допустим, — сказала она тоном, подразумевающим, что вопрос решен раз и навсегда. — Он, конечно, классик, не возражаю, но читать его просто невыносимо. Он из тех, кто до отказа набивает себе нутро таким обилием всякой всячины, что, извини за выражение, способен от натуги издавать разве что непотребные звуки».

Слава Богу, что я не могу поднять руку на женщину. Мужику бы я врезал и за меньшее. Я всерьез беспокоюсь за свой характер, боюсь потерять над собой контроль. Слова, сказанные Мэри, чуть было не сорвали пломбу, но я вовремя убедил себя в том, что она имела в виду не Фолкнера, а своего япошку, которого я отправил назад, к его деревянным стенам, или бамбуковым циновкам, или в какую ни на есть дыру, где он будет переживать свое поражение, но говорить про Билла Фолкнера, что он набивает себе нутро до отказа всякой всячиной, а потом его так распирает, что он издает непотребные звуки, — нет, Мэри наверняка думала в этот момент о своем япошке, но руки у меня все равно чесались.

Наверное, все дело в этих смертях. Сколько друзей я потерял за последние месяцы! Знаешь, что больше всего сводит сума в первые часы после боя? Это выражение лиц умирающих. Нередко это совершенно другие лица. Одним словом, я болезненно переживаю утрату тех, кто мне небезразличен. Признаюсь, я часто пытаюсь представить себе, какое у них в этот момент было выражение лица.

И вот теперь — Мэрилин Монро. Ее самоубийство 5 августа — да, всего десять дней назад — не выходит у меня из головы. Знаешь ли ты, что в 1955 году Аллен Даллес собирался отправить меня к мисс Монро в Голливуд? Задание — уговорить ее завести роман с Сукарно. Надо думать, Аллену не давал покоя разговор, который у него был однажды с Марлен Дитрих. Она в свое время высказала нашему Великому Белому Рыцарю Плаща и Кинжала сожаление о том, что в тридцатых ей не довелось встретиться с Гитлером — она, дескать, уверена, что могла бы «гуманизировать» его и тем самым спасти миллионы жизней. Я бы, естественно, с большим удовольствием эту сволочь не гуманизировал, а вулканизировал, хотя Марлен, не сомневаюсь, знает один-два приемчика, которыми, как ты понимаешь, я не владею. Короче, Аллен намотал себе эту мыслишку на ус и хранил ее в заветной шкатулке, пока не решил, что неплохо бы господину Сукарно немножко поразвлечься с Мэрилин Монро. По-моему — да точно, — я как-то упомянул об этом в разговоре с тобой, правда лишь мимоходом. Аллен, как ты, надеюсь, понимаешь, отнесся к этому серьезно, как вскоре и я. Какое роскошное задание! Нечто подобное выпадает на твою долю, дай Бог, раз в десять лет. На Сукарно мне было наплевать! В уме у меня было одно — встреча с Мэрилин. Мне придется убеждать ее, какое ответственное задание доверяет ей родина, и, возможно, удастся завоевать ее сердце. Я даже принялся изучать фильмы с ее участием, вот до чего дошло. «Джентльмены предпочитают блондинок» видел три раза, однако Аллен лишь время от времени ронял: «Я, между прочим, не забыл насчет тебя и мисс Монро».

К тому моменту, когда он наконец дозрел, было уже поздно: шел пятьдесят шестой год. Мэрилин обитала уже не в Голливуде, а в Нью-Йорке, и героем ее романа был Артур Миллер. Какая обида! Но я всегда верил, что смог бы стать ее сладеньким папашкой-динамитом. Теперь ее нет.

Далее — самое ужасное. Я стараюсь держать в узде свое богатое воображение, но ни в коем случае не поручусь, что Мэрилин не была убита. Один наш оперативник вхож в судебно-медицинскую экспертизу токийской полиции, и благодаря тому, что коронер Лос-Анджелеса — Томас Ногучи — тоже японец, эти ребята раздобыли для меня копию протокола вскрытия.

Нет, Рик, я не упырь. Да это ты и сам знаешь про своего проспиртованного предка. Ты прав: я сейчас как раз этим и занимаюсь, люблю пображничать, сочиняя тебе послание, старший сын, да, люблю и не собираюсь оправдываться. Поверь, мне просто необходимо было добраться до этой бумаги. Не важно, что это — инстинкт или почти двадцать лет работы в разведке, но то, что я увидел, повергло меня в смятение.

Рик, я внимательно вчитался в рапорт коронера — да это же бомба замедленного действия. Вскрытие показало, что барбитуратов в крови Мэрилин вполне хватило бы и на двух здоровых теток, а в желудке при этом ноль. Столовая ложка «коричневой слизистой жидкости». Это полный абсурд. Невозможно, проглотив сорок с лишним таблеток — а такое количество необходимо, чтобы содержание веронала в крови подскочило до запредельного уровня, — иметь при этом в желудке «столовую ложку» жидкости. Ей была сделана инъекция.

Тебе ведь известно, что у Мэрилин был роман с Джеком Кеннеди. Есть основания полагать, что и с Бобби тоже. Я не могу отделаться от мысли, что она каким-то образом могла спугнуть их, скажем, пригрозив, что заложит одного или даже обоих, и они приговорили ее. Неужели это они спровадили ее на тот свет? От одной этой мысли самому жить не хочется. Разумеется, каждый очередной президент Соединенных Штатов нередко совершает нечто такое, что история впоследствии относит к разряду серьезных человеческих проступков. В конце концов, президент тоже человек, последнее слово за ним, а коллизий в наэлектризованном донельзя мире хоть отбавляй. Но убить ни в чем не повинную женщину — это уже слишком. Анафема! Я гоню эту мысль прочь, но она снова лезет в голову и не дает спать. Я ненавижу братьев Кеннеди. Нерешительность в заливе Свиней — это еще куда ни шло, но укоротить жизнь такой дивной женщине — нет! Я взвешиваю все «за» и «против». Они или не они? И то сомневаюсь, то мне вдруг кажется, что они могли это сделать. Или, может, я свихнулся? Если так, то тут отчасти повинны настроения, царящие в нашей здешней команде. В Южном Вьетнаме (где сейчас Раф Служака и Таф Забияка) Кеннеди симпатизируют в несколько большей степени из-за его пристрастия к «зеленым беретам», но только не здесь, на земле генерала Макартура. Люди нашей Фирмы в Токио не видят столь уж принципиальной разницы между Кеннеди и Кастро (Pinko, pinko!)[193]. Залив Свиней оставил неистребимый горький привкус. Между прочим, я совсем не одинок со своими нехорошими подозрениями. О том же шепчется все командование Североазиатского направления. Сын, я нажил себе опухоль мыслительных путей, и она не рассосется, пока я не разведаю, как оно было на самом деле. Я этого так не оставлю.

Твой домашний

P.S. Как поживает «Мангуста»?

16

Мэрилин Монро пала жертвой убийства?! Безумная гипотеза не заказана никому, решил я. Так или иначе, я не горел желанием тут же отписать отцу про «Мангусту». Летели дни, недели, месяцы, но всякий раз, выведя на чистом листе «Дорогая Киттредж», я затем долго бился над очередным вариантом первой строчки, хотя смысл в ней был всегда один и тот же. Выглядело это приблизительно так: «В последнее время я не слишком распространялся о наших успехах, но, к сожалению, особенно похвастаться нечем». Вымучив преамбулу, я выжимал затем все возможное из наших хилых рейдов.

Практически каждую ночь наши катера — один или сразу несколько — отплывали от берегов Майами или атоллов и брали курс на Кубу; случались недели, когда в этих неизменно рискованных экспедициях участвовало до двух десятков бортов. Следуя концепции моего отца, чтобы в каждой операции была задействована «матка», Харви раздобыл несколько яхт, способных нести приличных размеров шлюпки для высадки десантных групп. В нашем распоряжении была даже парочка катеров береговой охраны — «Рекс» и «Леда», — им отводилась роль разводящих. Каждый раз, когда я замечал их на рейде или у причала, они выглядели по-новому. Если накануне палуба и надстройка были, к примеру, ярко-зелеными, а корпус — цвета морской волны, то на этот раз верх был покрыт темно-рыжим суриком, а борта побелены. Харви задался целью, чтобы наша эскадра походила скорее на прогулочный флот, а не на отряд боевых кораблей: артиллерия — 40-миллиметровые пушки, пулеметы 50-го калибра и безоткатные орудия 57-го — были упрятаны внутрь, а оба флагманских катера имели на корме по разборной лебедке, которая легко монтировалась и могла спускать на воду и поднимать обратно на борт фибергласовые 120-сильные шлюпки для заключительной фазы операции — мгновенного броска на сушу. Все борта Харви предусмотрительно зарегистрировал в Никарагуа — по документам они принадлежали фиктивным фирмам, которые, в свою очередь, были клиентами судовладельческих контор самого Сомосы, о чем свидетельствовал дополнительный ворох липовых бумаг. Доковые и портовые сборы оплачивала компания «Ошиэник мэнгроуз», обитавшая все в том же «Зените». «Я заделался лихим наперсточником, — любил прихвастнуть Харви, — только вместо горошины — стовосьмидесятифутовое корыто». Жалованье кубинским экипажам выплачивала консервная фабрика в Ки-Уэсте. Я изо всех сил старался удовлетворить столь присущую Киттредж страсть к деталям, но со временем этот процесс стал действовать мне на нервы. Меня постоянно терзала мысль о масштабах скандала, который нам обеспечен, если Проститутка, не дай бог, обнаружит нашу переписку. Это будет ужас что, если только он не предпочтет с ней развестись (тогда мы поженимся), но что, если наши откровения вдруг прочитает не Хью, а кто-то другой из нашей Фирмы? В этом случае мы могли бы продолжать переписку, но избрав для этого иные, максимально безопасные способы. Киттредж, должно быть, просто нравилось играть с огнем, а сам я решился на этот риск не очертя голову, а сознательно взвалив на свой ослиный хребет дополнительный тюк, да еще то и дело понукая себя: давай подробности, Гарри! И Гарри давал.

Желая держать все под контролем, Харви раздробил каждую сеть на связки из нескольких ячеек, причем каждую ячейку старался обособить до такой степени, что в результате мы получили целый набор узкоспециализированных шпионских цехов, зачастую выполнявших одну-единственную функцию. К примеру, в гаванском министерстве финансов на нас работала группа из четырех бухгалтеров, которым удалось весьма изящно прикарманить достаточно казенных средств, чтобы оплатить значительную часть наших расходов по операции на Кубе. Иногда мне мерещилось, что Кастро лихорадочно роется в кипах бумаг и прочего конторского хлама на столе в поисках нужного документа, но так его и не находит, потому что кто-то из его личных секретарей увел эту бумагу и переправил ее нам. Во сне Куба представлялась мне компостной кучей; я недоумевал, как она все еще умудряется элементарно функционировать, и наконец решил, что именно в хаосе ее сила. Куба жила в таком всеохватном беспорядке, что на общем безрадостном фоне наш «вклад» был едва заметен. Иначе чем еще можно объяснить, что кастровская разведка действовала, и небезуспешно, в то время как наша контрразведка, которой уделялось столько внимания, была не в состоянии держать под присмотром большинство кубинцев ДжиМ/ВОЛНЫ. Иногда, возвратившись в Майами после успешной вылазки, наши эмигранты созывали несанкционированную пресс-конференцию, где наперебой хвастали своими подвигами, а затем проходили парадным строем по Восьмой улице Малой Гаваны. Восхищенные соотечественницы устилали их путь пальмовыми листьями. Харви в порыве ярости снимал проштрафившихся с довольствия, но довольно скоро — через месяц-другой — был вынужден принимать их обратно. Мы всячески старались оградить кубинский персонал ДжиМ/ВОЛНЫ от пагубного влияния земляков-экстремистов. Но все равно чуть ли не ежедневно теряли лучшие кадры. Мы избегали рекламы — они жаждали ее. Добрая реклама, убеждали они меня, — это, дескать, «camburos maduros». Если перевести дословно — «спелые бананы», а наиболее подходящий по смыслу американский аналог — «распаленная тетка».

Мне хотелось бы написать Киттредж про Розелли, который всю весну и лето был весьма активен, но операции с его участием неизменно заканчивались ничем. Переданные ему таблетки добирались до исполнителя в Гаване, а затем — тишина. «Условия не позволяют…» — оправдывался он. Я даже немного сочувствовал бедолаге официанту, заступающему в вечернюю смену с одной-единственной панической мыслью: явится сегодня к полуночи Фидель или, даст Бог, пронесет? Наверняка такие «агенты», дрожа от страха, спускали достижения Технической службы в унитаз. Операция АНЧОУСЫ, иначе ИКРА, увязла во флоридском болоте.

Иногда я писал Киттредж о непрекращающейся войне между Лэнсдейлом и Харви, но и тут все было предсказуемо. Харви, как всегда, изливал неприязнь к генералу в эпитетах типа «звездно-полосатый вундеркинд», «тупая башка», «шкет-придурок», «стебанутый», и это лишь малая часть обширного лексикона. Лэнсдейл, в свою очередь, сетовал на Харви.

— С Биллом Харви, — жаловался он мне, — просто невозможно работать. Просишь его дать оценку серьезного мероприятия — скажи спасибо, если получишь рапорт в одну фразу. А потребуешь изложить более подробно, так он тебе в ответ: «Генерал, я не собираюсь тратить время на нудоты и описывать каждую складочку этой операции». Однажды я так рассвирепел, что чуть не схватил его за грудки, а ведь я не бог знает какой атлет. «Билл Харви, — говорю, — поймите же наконец: перед вами не враг, а всего лишь начальник». Напрасный труд. Совершенно напрасный. Хотите знать, что он выкинул в ответ? Приподнял свою слоновью ногу, завалился на бок и дал залп, прямо в моем присутствии.

— Залп? — недоверчиво переспросил я.

— Ну да. Перднул. Навонял диким образом. Ни один шекспировский злодей не сумел бы выразить свое отвращение более откровенно. Какое же все-таки чудовище этот Билл Харви! Потом он нагнулся, выхватил из ножен на лодыжке финку и принялся чистить ногти. Он совершенно невыносим.

Я время от времени кивал, изображая из себя внимательного слушателя. Говорил только он, я помалкивал. Да и что я мог сказать, не подведя при этом ни Харви, ни самого себя и не обижая и без того обиженного Лэнсдейла. К тому же я понимал, что он и не ждал от меня ответа. Если на начальном этапе своей работы в качестве связника я еще считал себя частью речи в звании не ниже союза, то теперь мне стало окончательно ясно, кто я: не более чем точка с запятой, чья единственная функция — не соединять главные члены предложения, а разводить их на почтительное расстояние.

17

Среда, 6 сентября 1962 года

Дорогая Киттредж!

Были ли вы в Мэне в конце августа? Я взял двухнедельный отпуск до Дня труда[194]включительно — это был самый длительный у меня отпуск с весны 1960-го, когда я забрался на Катадин по последнему майскому снежку. На этот раз я совершил ошибку — отправился к матери в Саутгемптон (бесплатный пансион) и там чуть было не женился. (Шучу, дорогая, шучу.) Честно говоря, трудно сказать, кто там активнее за мной охотился — незамужние девицы, которым мать расписала мои достоинства, или ее более молодые замужние приятельницы, только я едва удержался, чтобы не придушить эту даму, ответственную за мое существование, поскольку отныне в Саутгемптоне нет, наверное, никого, кто бы не знал о моей принадлежности к управлению. Меня от этого тошнило, и, надо думать, стошнило бы, если бы эта осведомленность мешала им ублажать меня телесными утехами. Надо же, во всем мире нашего брата принято считать воплощением зла, коварными манипуляторами угнетенных народов и т. д. и т. п., но разве стаи летних бабочек не слетаются к нам, как пчелы на мед, разве не выстраиваются они, трепеща крылышками, в похотливую очередь, ища благосклонности самого захудалого из нас, а все потому, что — нет, вы слыхали, какой кошмар! — он ведь из ЦРУ. Две недели пролетели мгновенно, и мне ни разу не пришлось запускать руку ни в свой основной капитал, ни даже в проценты. Моя мамаша гораздо богаче, чем хочет казаться, и, как бы там ни было, когда-нибудь отпишет и мне кое-что, к тому же в моем распоряжении еще добрых десять лет, чтобы очаровать какую-нибудь среднего калибра богачку и жениться на ней. За эти две недели я мог бы без особого труда обручиться с кучей денег, будь у меня на то хотя бы минимальное желание, однако, к собственному удивлению, я обнаружил, что презираю большинство богатых людей. Все они, сделал я неожиданное (святая наивность!) открытие, запредельно нарцистичны. «Я и мои деньги» — вот и весь их внутренний мир. А ну, Альфа и Омега, выбирайте! Но и это еще не все! Самовлюбленные богачи лишены даже того, что отличает всех прочих нарциссов, — оригинальности, определенного шарма. Какая ирония! Я вроде бы защищаю Запад, а на самом деле отстаиваю интересы этих саутгемптонских толстосумов, снимающих пенки на Уолл-стрит. Похоже, мне крайне необходимо прослушать для освежения памяти курс о зловредности большевизма-материализма. Encore je blague[195].

А если серьезно, то отпуском я доволен, счастлив, что уже дома, и спешу поведать вам об очередной ожесточенной схватке между Харви и Лэнсдейлом, происшедшей в начале августа, только на этот раз они поливали друг друга в письменной форме. Во время отпуска я не раз размышлял об этом эпизоде, который возник буквально из ничего, обрел весьма причудливые формы, а завершился классически.

Представьте себе очередное заседание Особой усиленной группы. На этот раз — в расширенном составе, то есть снова включая меня. Само собой, в наличии и ряд чисто бюрократических задниц — генерал Максуэлл Тэйлор, генерал Лемницер, Роберт Макнамара.

У меня роль, как обычно, без слов. Примостился со своими двумя чемоданчиками за спиной у шефа Уильяма Кинга Харви (он представляет на заседании Маккоуна) и сижу: Бобби Кеннеди отсутствует, поэтому разговор ползет ни шатко ни валко, а на повестке — «Мангуста». Настырного Бобби с его плеткой нет, и начальники мои отрабатывают дежурный номер. (На дворе август, и главная забота в этот послеобеденный час — не заснуть.) Столько уже слышано-переслышано рапортов по поводу достигнутого прогресса или наметившегося сдвига, но хоть бы словом кто обмолвился, когда же, черт возьми, мы доберемся если не до конца «Мангусты», то хотя бы до ее середины.

Харви, к примеру, кратко доложил об одной из наших диверсионных операций, которая увенчалась успехом. В самом начале августа кубинский сухогруз «Стритем-Хилл», перевозивший в Советский Союз 800 тысяч мешков сахара, был вынужден зайти в порт Сан-Хуан (Пуэрто-Рико) на текущий ремонт. Харви тихим голосом произнес ходячую среди кубинской разведки фразу: «Черт его знает, каким таким образом кубинцам в движок песок залетает», но аудитория в этот предвечерний час уже клевала носом, и мало кто одарил Харви улыбкой. Во время вынужденного захода нанятые нами пуэрториканцы пропитали весь груз «битрексом» — неядовитым реагентом с «весьма удачным», по словам Харви, названием[196], «поскольку он делает сахар горьким. Короче, русские получат 800 тысяч мешков горького сахара».

Тут Лэнсдейл явно просчитался, спросив:

«А как же наши люди сумели подсыпать битрекс в каждый из восьмисот тысяч мешков?»

«Под словом „мешок“ в данном случае имеется в виду не тара, а мера объема, — терпеливо пояснил Харви. — Сахар перевозят в трюмах, навалом. Так что гарантия полная — десять тысяч тонн сахара пропитаны битрексом, то есть практически уничтожены».

Тут заговорил молчавший до сих пор Роберт Макнамара. Сразу стало понятно, что он не слушал ни того, ни другого. На вид Макнамара — распертая от собственной важности «шишка» с верхнего этажа Пентагона, но, насколько мне известно — насколько это может быть известно мне (я имею в виду вердикт столичного истеблишмента), — это самый блестящий и решительный член кабинета министров. Все, что можно сказать хорошего о бюрократе такого ранга, применимо к нему. Я готов в это поверить, но на заседаниях ОУГ он зануда из зануд. Однако на этот раз, похоже, он съехал с привычной колеи. Монотонно чавкая бюрократической жвачкой, Макнамара поначалу усыпил тех, кто еще боролся со сном. Дремал и я, но вдруг будто кто-то толкнул меня в бок. Уныло перечисляя наши подвиги по проведению «Мангусты», министр, как мне послышалось, предложил устранить Фиделя Кастро! После этого он снова понес бюрократическую околесицу, и я подумал, не ослышался ли: «Хотя я ни в коем случае не являюсь сторонником экстраполяции данного альтернативного варианта на потенциальные возможности операции „Мангуста“, тем не менее я допускаю возникновение определенной асимметрии конечного результата, которая — если рассуждать чисто теоретически — может привести к кардинальным изменениям расстановки политических сил на Кубе. С другой стороны, необходимо отметить, что конкретные детали практической реализации вышеупомянутого альтернативного варианта проработаны недостаточно…»

Киттредж, я сказал себе: «Да не может этого быть, не может он такое сказать — мне просто померещилось!» — но все остальные тоже навострили уши. Что он имел в виду? Неужели убийство? Все молчали.

Совещание закончилось в срок. Все разошлись. Я был уверен, что выступление Макнамары не будет отражено в протоколе. Однако спустя несколько дней, 13 августа, мы получили подписанную Лэнсдейлом бумагу, где «на основании директив, полученных на последнем заседании ОУГ», были определены конкретные задачи, а именно: экономический саботаж; операции полувоенного характера; разведывательная, а также политическая деятельность. «И ликвидация руководителей», — добавил Лэнсдейл.

Лэнсдейл разослал копии входящим в ОУГ представителям Госдепа, Пентагона и ЮСИА[197]. Билла Харви, казалось, хватит апоплексический удар. «Малейшая утечка, и тут же парни из конгресса начнут копать, кто там кого собрался ликвидировать. А, Билл Харви, пожалуйте в бумагорезку!»

Разъяренный Харви послал памятную записку Хелмсу: «Я позвонил в секретариат генерала Лэнсдейла и указал на нецелесообразность и глупость упоминания подобных высказываний в письменной форме в документах такого рода».

Можете не сомневаться, Киттредж, Хелмс наверняка передал это Маккоуну, а тот уже вызвал Лэнсдейла на ковер. Как я потом услышал от Харви, Лэнсдейл оправдывался: «Видите ли, сэр, я с самого начала сомневался в целесообразности данного предложения, но попытался понять логику рассуждения. При планировании чрезвычайной ситуации необходимо все учитывать».

Лэнсдейл в своем репертуаре. Маккоун, кстати, сказал Харви, что Макнамара определенно не прав. «Да если бы я вдруг оказался замешан в чем-то подобном, — сокрушался он, — мне могло бы грозить отлучение от Церкви». Он новообращенный католик и придает этому значение.

Итак, Маккоун наехал на Лэнсдейла. Крылышки подрезаны. Вместо перехода к Фазе-2 — «инспирирование восстания» — Маккоун рекомендует Лэнсдейлу «добиваться раскола между Кастро и ортодоксальными коммунистами старшего поколения». На его взгляд, это «эффективно и достижимо».

Не знаю, сознает ли Лэнсдейл, как много он потерял.

Мне так приятно писать вам. Может быть, в этом году мы вместе выпьем рождественского пунша.

Привет

18

Из моего письма Киттредж от 12 сентября 1962 года

Речь пойдет о споре между службами, к чему я привлек внимание Хью. Возможно, он не сообщал вам об этом, так что за него это сделаю я. На горизонте — угрожающие события. В прошлую субботу, 8 сентября, Харви вызвал меня в Вашингтон. Я отправился к Королю Биллу без особой охоты, поскольку внеурочная работа в выходные — один из многих способов мелко отомстить за то, что я наиболее удобный выход на Хью. Будьте уверены: если Билл является в свой офис в Майами или в Вашингтоне в субботу или воскресенье — наверняка вызовет меня.

Однако на этот раз дело действительно важное. Кто-то увел у аналитиков из Управления разведки фотоснимок, и он оказался у оперативников в подвале в Лэнгли, а это контрабанда высокого порядка. В ближайшее время может разразиться свара между оперативниками и Управлением разведки. Я постепенно прихожу к выводу, что разведка — это не отлов тщательно отбираемых секретов, а заранее спроектированный продукт: он обретает ту форму, которая соответствует воле преподносящего факты источника: Харви, например, утверждает, что Советы завозят ракеты среднего радиуса действия на Кубу, а Управление разведки считает, что нет. Учитывая, что ракеты СРД могут спокойно долететь от Гаваны до Нью-Йорка, Вашингтона или Чикаго, спор тут не о пустяках. Аэрофотосъемка с борта «У-2» также свидетельствует о наличии пусковых установок к западу от Гаваны, а разведка настаивает, что эти установки рассчитаны лишь на зенитные ракеты типа «земля — воздух». По всей видимости, в Вене между Кеннеди и Хрущевым было достигнуто соглашение, по которому Кастро получил разрешение на развертывание оборонительного оружия — ракет этого типа с максимальной дальностью до двадцати пяти миль. Естественно, это не предполагает установки ракет среднего радиуса действия с ядерными головками.

Итак, фотографию передали Харви в пятницу вечером. На ней — палуба советского сухогруза «Омск» в открытом море в сотне миль от Гаваны. Трюмные люки зачехлены, поэтому при беглом взгляде на снимок можно сделать единственный вывод, что подобного типа судно оборудовано громадными люками для погрузки бревен, но русские древесину Фиделю не поставляют — зачем, когда на Кубе полно лесов, густых, как борода революционера, — нет, в трюмах, по-видимому, совсем не связки бревен. Один из фотоаналитиков Харви, тщательно изучив снимок, определил по тени от корпуса на воде, что «Омск» движется с незначительной осадкой — можно предположить, что в его трюмах находятся крупногабаритные предметы малой плотности. «Баллистические ракеты, — буркнул Харви, — вполне вписываются».

Я никогда не видел Бешеного Билла таким счастливым. Зная уже, что Толстяк Порринджер, с которым я много лет проработал вместе в уругвайской резидентуре, один из моих контактов в Управлении разведки, Харви тут же попросил, чтобы я достал ему Порринджера сегодня же, в субботу. Порринджер — единственный известный мне случай, когда способный оперативник стал чиновником. Теперь, по его собственному определению, Толстяк делает себе имя в «вонючем крысином углу техники». Похоже, Порринджер стал у нас чем-то вроде эксперта по «ящикологии» — умению определять по размеру и форме, что может находиться в контейнере или под чехлом.

Ну, мы с Порринджером не бог знает как любим друг друга, да и с женой его не очень-то лажу, так что мы, по сути дела, ни разу не оказывались вместе с момента возвращения в Штаты; правда, пару раз походя отобедали в нашей конторской столовке, причем от обеих трапез остался неприятный осадок. Порринджер до сих пор зол на весь мир за недооценку его подвигов в Уругвае, да и завидует тому, какие я получаю задания. Уверен, он считает, что я их не заслуживаю.

Однако, узнав, что его хочет видеть сам Харви, он искренне обрадовался. Он, видите ли, всю жизнь мечтал познакомиться с нашей «легендой», и в эту субботу они вполне поладили. Прямо скажем, для Харви это нехарактерно, но я уже достаточно хорошо изучил своего шефа. Инстинкт подсказывает ему, что мы имеем дело со стратегическими ракетами, и в ближайшие недели ему понадобится личный чехловед. Короче, он призывает к себе Порринджера, и содержимое трюмов «Омска» сужается до баллистических ракет, пластмассовых детских игрушек, туалетной бумаги, плетеной мебели и еще максимум пяти вариантов легковесного груза. Из всего этого такие, как у «Омска», здоровенные люки нужны только для межконтинентальных ракет.

Встреча состоялась в субботу — сегодня понедельник, и все это время я плотно занимаюсь тем, что, оседлав двух младших офицеров-стажеров, тщательно изучаю все возможные пути-дороги из бухты Парва — это гавань к западу от Гаваны, где «Омск» встал 9 сентября на якорь посреди ночи и немедленно начал разгрузку. Мы проверили все без исключения подъездные пути, ширина которых достаточна, чтобы вывезти ракеты из бухты Парва на расстояние до сотни миль. Это не такое уж невозможное дело, как кажется, — просто дорога должна быть достаточно широкой, чтобы по ней могли пройти мощные тягачи с платформами длиной около 80 футов, огибая углы в населенных пунктах и на разворотах в горах.

Нечего и говорить, что почти все дороги из бухты Парва не отвечали этим требованиям, но мы все-таки нашли одну более или менее подходящую — через Сан-Росарио. У Харви в этом городке есть агент, его дом — прямо на предполагаемом маршруте колонны. Естественно, агент немедленно получил по радио соответствующие задания. Должно быть, он важный винтик в нашей тамошней сети, разу него имеется импульсный передатчик.

Из моего письма Киттредж от 14 сентября 1962 года

Дело стремительно идет к развязке — быстрее, чем можно было ожидать. Наш агент в Сан-Росарио радировал вечером 12 сентября, что мимо его окон проследовал тягач с громадной ракетой на платформе. Он даже сумел более или менее точно прикинуть размеры ракеты, заранее измерив длину фасада дома напротив. Длина ракеты — двадцать три метра. Это, несомненно, межконтиненталка среднего радиуса.

Харви приказал этому парню немедленно сматывать удочки. Он сделал свое дело, и мы его отзываем. Срочно.

Буду держать вас в курсе…

Киттредж — мне (16 сентября 1962 года)

Я молю Бога, чтобы Толстяк ошибся. Этот мешок с желчью рад стараться. Все дело в том, что Харви — окажись он прав — может в одночасье получить пост руководителя отдела Советской России, а я вижу себя с Кристофером на руках среди рвущихся вокруг ракет. Кастро — чудовище. Как он только посмел согласиться, чтобы русские разместили у него свои ракеты? А может быть, и того хуже — сам попросил?

Киттредж — мне (17 сентября 1962 года)

Я немного успокоилась. Понимаю: надо действовать — час за часом, шаг за шагом. Прошу вас — постоянно держите меня в курсе происходящего. Я задам вопрос Хью (в последние дни он необычно молчалив), но даже если мир действительно вот-вот взорвется, я не осмелюсь нарушить тайну нашей переписки.

Из моего письма Киттредж от 18 сентября 1962 года

Шерман Кент — глава Бюро сметных предположений — заверил Маккоуна, что советских баллистических ракет на Кубе нет. Маккоун с этим не согласен. Он доверяет мнению Харви. Толстяк, как вы верно подметили, рад стараться. Маккоун сказал Харви: «Упаси вас Бог на этот раз ошибиться», и Харви дал гарантию. «А вот и я, — мурлычет наш Харви в ванной, — вот и я, отдел Советской России».

Из письма Киттредж мне от 20 сентября 1962 года

Хотя Шерман Кент не дурак и на него работают неглупые ребята, Хью, разумеется, с мнением аналитиков не согласен. Он вообще считает разведку слишком мягкотелой. Я знаю, они представляются ему этакими бывшими профессорами, ссутулившимися, с потными ладонями. Все дело в том, считает Хью, что многие из них во время войны, сами того не осознавая, поклонялись Сталину и по-прежнему считают Советский Союз великой державой, которой нужен мир, чтобы залечить свои раны. «Они не понимают, — считает Хью, — что марксизм — это вера, ради которой люди готовы пойти на смерть. Разум всегда пасует перед внутренней готовностью людей отдать жизнь за химеру. Я готов умереть за Христа, а эти одурманенные воители коммунизма — за мистические прелести материализма. Иррациональность — вот главный двигатель Истории».

Гарри, наше учреждение представляется мне одной гигантской Альфой и Омегой, где разведка — наиболее рациональный компонент, а Оперативная служба — определенно вера. В девяноста девяти случаях из ста мне нравится жить с вами и с Хью в нашем оперативном братстве, но сегодня я молю Бога, чтобы Шерман Кент оказался прав, а Бешеный Билл Харви ошибся.

Кстати, должна сообщить вам то, что мне стало известно о Маккоуне, поскольку вам, вероятно, вскоре придется с ним столкнуться. Личность на первый взгляд не слишком симпатичная. Когда Аллен передавал ему дела, Маккоун обратил внимание на пуленепробиваемый лимузин Великого Белого Рыцаря. «Да, — сказал Аллен, — это очень удобно. Сидишь, читаешь бумаги, и вдруг какой-нибудь псих на дороге стреляет тебе в окно».

В тот вечер Маккоун уехал домой в своем пулепробиваемом «мерседесе», но успел отдать приказ: завтра вечером у подъезда в Лэнгли должен стоять под парами его собственный бронированный лимузин не хуже алленовского. В результате двадцать усердных прихвостней вывернули «Дженерал моторс» наизнанку, но машину ему сделали, более того, спецсамолетом вовремя доставили к подъезду — какое счастье, что бюджет у нас гуттаперчевый! Они даже еще что-то там подсоединяли на приборной доске, когда Маккоун вышел к машине и плюхнулся вместе со своим чемоданчиком на сиденье, махнул шоферу рукой и был таков, даже не сказав «спасибо». Подчиненные должны радоваться, что живы, а не ждать похвалы от руководства. Такие люди мне лично внушают страх. Хью посмеивается и говорит: «Когда доходит до настоящего дела, Маккоун не может отличить револьвера от пистолета, поэтому держит нас на расстоянии вытянутой руки. А Хелмсу и мне только это и надо».

Это верно. Маккоун окружил себя крепостной стеной. К примеру, законопатил дверь между кабинетом заместителя и своим. Не хочет, чтобы заместитель мог сунуться к нему без спросу, так что Маршаллу Картеру приходится ходить к шефу через приемную, как всем прочим смертным. Картер, мужчина не без юмора, прицепил к дверному косяку на уровне замка оторванную руку, словно у него оторвало руку, когда перед его носом захлопнулась дверь. Маккоун до такой степени отъединился от всех, что Картер может не опасаться внезапного появления шефа.

Все это я рассказываю, чтобы по возможности убежать от тяжких раздумий, в которые ввергли меня ваши последние сообщения. А возможно, и хочу предупредить. Если вам придется иметь дело с Маккоуном, не надейтесь, что выйдете от этой встречи не пострадавшим.

Из моего письма Киттредж от 25 сентября 1962 года

Итак, я снова работал весь уик-энд. В четверг, 20 сентября, наш агент добрался наконец из Сан-Росарио до Опа-Локки. С трудом могу поверить: это — бухгалтер. Как минимум половила безымянных героев кубинского сопротивления — счетоводы! Он оказался рослым здоровяком с большим носом, пышными черными усами и пронзительным нервным хохотком. Сеньор Энрике Фогата — придется мне самому разбираться, как у него обстоит дело с Альфой и Омегой.

Харви прилетел в ДжиМ/ВОЛНУ, чтобы лично допросить его (разве он мог упустить такой случай и не поглядеть на свой успех во плоти до того, как мы отправим парня в разведку), а я, как вы понимаете, выступал в роли личного переводчика.

Наш испаноговорящий дознаватель начал с того, что (по приказу Харви) обрушил на Фогату целый ворох сообщений, якобы поступивших от информаторов в эмигрантской среде, о ракетах, замеченных на полях, стадионах и в пустых плавательных бассейнах. Все эти сообщения не подтвердились.

«Я видел, поэтому знаю», — сказал Фогата (Lo que veo, conozco).

«Именно это мы и намерены выяснить», — произнес дознаватель и предъявил Энрике несколько десятков рисунков баллистических ракет из арсеналов великих держав. Все картинки были одного размера, так что выбирать надо было по форме.

Фогата, однако, не замешкался. То, что он видел, врезалось ему в память. Без малейшего колебания он ткнул пальцем в советскую баллистическую ракету СРД.

«Длина?» — спросил дознаватель.

«Двадцать три метра».

В тот же вечер мы отправили Энрике в Вашингтон. Прошли сутки, даже больше, но когда Управление разведки наконец отреагировало, нам дали понять, что нашему агенту не верят. Они утверждали, что он, по-видимому, наблюдал изделие длиной двадцать три фута, а не двадцать три метра, что он все напутал и продолжает путать. (Я думаю, они считают, что мы подсказали ему длину.) Как я недавно писал вам, в разведке многое зависит не от того, кто и о чем доносит, а от того, кому и зачем. Маккоун — благодарю за предупреждение, — очевидно, склонен согласиться с Харви, но между разведкой и оперативниками будто черная кошка пробежала. Так вот обстоят сейчас дела.

Не хотелось бы зря вас волновать, но у меня произошел с Харви следующий разговор.

«Когда эти факты вылезут наружу, — заявил он, — нам придется нанести по Кубе удар с воздуха».

«А если русские пойдут на эскалацию?» — спросил я.

«Не пойдут, — уверенно заявил Харви, — они и везут-то эти ракеты только потому, что думают — мы ничего не предпримем. Они хотят показать всему миру, что могут примоститься со своими игрушками прямо у нас на подоконнике. Надо дать им по шапке, и точка».

Киттредж, половина Пентагона — того же мнения.

Что касается меня, я то и дело просыпаюсь среди ночи от невыносимой тяжести в груди. Впервые, наверное, у меня нет ни малейшего желания очутиться в шкуре Джона Ф. Кеннеди.

19

В споре о проницательности Энрике Фогаты победителем вышел Харви. Четырнадцатого октября в стене Управления разведки образовалась брешь. Технари были вынуждены признать, что на полученных в это утро снимках — пусковые установки для межконтинентальных баллистических ракет близ кубинского города Сан-Кристобаль. Маккоун в это время находился в какой-то итальянской деревушке, где наслаждался запоздалым медовым месяцем со своей новой женой-католичкой, поэтому Харви пришлось сообщить ему об этом по телефону «открытым текстом» — фраза была построена не более изящно, чем наши переводы с латыни в Сент-Мэттьюз.

— Сэр, — сказал Харви, — то, что вы, и только вы один, говорили, произойдет — произошло.

Маккоун сказал, что возвращается домой немедленно.

Указания на надвигающийся кризис были, однако, и прежде. Десятого октября нью-йоркский сенатор Китинг объявил о наличии ядерных ракет на Кубе (сразу стало очевидно, что из нашего подвала в Лэнгли тоже есть утечка), и, сочтя эту информацию достоверной, республиканская фракция в Палате представителей назвала Кубу своим «главным активом» на предстоящих в ноябре выборах в конгресс. Клер Бут Люс написала редакционную статью в журнале «Лайф», прозвучавшую как зов трубы: «На карту поставлен не просто престиж Америки, а ее выживание как нации», и я живо представил себе это хрупкое белокурое создание, которое повстречал как-то в Конюшне у Киттредж и Хью после того, как вернулся в Вашингтон с Фермы, — блистательную миссис Люс, красавицу в стиле моей собственной мамаши (даже еще более ослепительную, благодаря исходившему от нее серебристому свечению), и подумал, как же надо взвинтить себя, чтобы призывать к войне весь мир, да еще со страниц популярного журнала.

После 14 октября Вашингтон стал напоминать мне судно с огромной пробоиной в борту — ее размеры не оставляли ни малейших надежд на спасение. Всю эту неделю люди судорожно хватались за телефонные трубки. Тем, кто работал в эти дни в столице, еще раз стало совершенно ясно, что Вашингтон — это Книга Тайн, и соотношение Человека и Истории определяется количеством наперсников, дарящих доступ к этому фолианту. Слухи обрушивались на столичные берега, как цунами. В Белом доме, в министерствах и Госдепартаменте окна горели всю ночь напролет. Люди ехали в час ночи к Белому дому, чтобы лишний раз убедиться — в окнах горит свет. Розен звонил мне по пять раз в день, чтобы поведать об очередном открытии, и требовал от меня подтверждения или опровержений — волей-неволей мне приходилось это делать: я был обязан Розену столькими подсказками, что не мог отмахнуться от него теперь, когда он звонил. Услышав в очередной раз в трубке его голос, я подумал, что если уж всем нам действительно суждено погибнуть в ядерном кошмаре, Розен покинет взорванную планету последним, лишь обзвонив всех своих должников.

Когда я заехал по делам в Пентагон, офицеры в коридорах напоминали диких лосей в лесах штата Мэн. Надвигавшаяся война возбуждала самцов — в этом я убедился раз и навсегда. Никто из этих людей понятия не имел, что с ними будет через неделю, станут они героями или погибнут, или все же останутся живы и даже будут повышены в чине, — атмосфера коллективной тревоги в коридорах Пентагона достигла точки кипения. Ведь почти все они готовились к этой великой минуте всю жизнь и в этом походили на весталку, которой суждено испытать плотское наслаждение только раз, но зато в святом храме, так что акт должен быть великолепен, иначе неверно был сделан выбор. Этот довольно оригинальный взгляд на моих собратьев в униформе не доставил мне особой радости — я тут же вынужден был признать, что все это относится и ко мне: если война против Кубы неизбежна, мне не отсидеться в тылу. А раз так, то лучше быть на поле брани, когда взорвется ракета. Плоть и сознание будут уничтожены мгновенно, зато душа воспарит, ибо такая смерть почетна. Можно ли утверждать, что это чувство менее сильное, чем вера?

Я вернулся во Флориду 21 октября, а вечером следующего дня президент Кеннеди объявил, что Советы разместили на Кубе пусковые установки для межконтинентальных ракет с ядерными боеголовками. Советский Союз лгал Соединенным Штатам, сказал президент. Кеннеди подписал приказ о морской и воздушной блокаде Кубы, чтобы воспрепятствовать дальнейшим поставкам на остров советского военного снаряжения. Если Куба применит ракеты, предупредил президент, Соединенные Штаты готовы дать сокрушительный отпор в ответ на эти «коварные, безответственные и провокационные действия, угрожающие миру на нашей планете».

Я слушал это выступление в компании Дикса Батлера. Все бары в Малой Гаване были забиты до отказа, и кубинские эмигранты плясали на перекрестках. Я был в бешенстве: моя страна — на грани полного уничтожения, всем, кого я знаю и люблю, грозят страшные бури или гибель, а эмигранты радуются: им, видите ли, померещился шанс вернуться на родину. Как все-таки немыслимо себялюбиво и эгоцентрично это племя, злобно скулящее при воспоминании о потерянных на Кубе деньгах, хотя многие из них быстро сумели приспособиться здесь, в Майами, и даже разбогатеть. Я давно убедился, что эти небедные кубинцы превосходно осведомлены обо всем, якобы полагающемся им по праву, но не желают и слышать о законных правах остальных. Они готовы пожертвовать моей великой страной, чтобы получить бороду Фиделя Кастро. Все эти мысли стремительно пронеслись в моей голове и исчезли, и вскоре я уже плясал на мостовой вместе с кубинцами и кубинками — пьяный Хаббард, не умеющий танцевать и даже, возможно, потерявший по этой причине любимую женщину, лихо отплясывал под кубинские ритмы, на целый час избавив свою задницу от контроля начальства.

Потом мы с Батлером нырнули в ближайший бар, добавили еще и дали тайный обет.

— Я больше не могу, — признался Дикс, — устал посылать их на верную смерть. Оттуда мало кто возвращается, а что я могу поделать? Хаббард, в такой критический час только Билл Харви может прийти нам на выручку. Он разрешит нам пойти с ними в рейд.

— Да, — сказал я, — я тоже хочу ступить на кубинскую землю. — Я был уже в стельку пьян.

— Вот именно, — сказал он. — Когда начнется война, кто-то из нас должен быть там, чтобы встретить наши войска.

И мы торжественно ударили по рукам.

Наутро я проснулся в смятении. Безотчетный страх и тяжелое похмелье приковали меня цепями к кровати. Чуть позже, повинуясь животным инстинктам алкоголика, я побрел на почту и достал из ячейки длинное послание Киттредж. Я распечатал и прочитал его там же, в помещении почты на Кокосовой аллее, и мне показалось, что прислано оно из другого полушария.

22 октября 1962 года, 23.00

Мой дорогой Гарри!

Эти дни, вероятно, самые драматичные в нашей жизни, совершенно по-новому испытывают нашу выдержку. Реакция моих знакомых на новости, которые для меня, узнавшей об этом тремя днями раньше, уже не новости, помогает понять, почему люди так сходят с ума и впадают в истерику.

Видите ли, мы с Хью оказались в весьма своеобразных отношениях с братьями К. Я кое-что вам об этом писала, но с течением времени наша дружба приобрела дополнительные измерения, и я хочу ввести вас в курс дела.

Несколько месяцев назад Джек попал под обаяние одного советского чиновника — наверняка из КГБ, — о котором вы писали мне из Уругвая. Это все тот же Борис Мазаров, он работает здесь в русском посольстве, но, разумеется, чисто номинально. По всей видимости, Хрущев тоже находится под сильным впечатлением от неких особых качеств, которыми обладает этот Мазаров, — возможно, это грустная, ироничная русская мудрость, то, чего, похоже, недостает самому Никите. Как бы там ни было, Хрущев вытащил Мазарова из общей массы и послал в Штаты, сделав его связным между собой и братьями Кеннеди. Я заметила, что Джеку нравится раскручивать парочку вариантов одновременно. В отношениях с Советами — это кнут и пряник, то есть один представитель озвучивает жесткую линию, а другой — более мягкую, сам же президент, в зависимости от обстоятельств, решает, что на этот раз более приемлемо: похолодание или потепление. Хрущев тоже играет двумя колодами, а теперь ввел еще и джокера.

Итак, Мазаров — в Вашингтоне; и, думаю, для того, чтобы начать переговоры с Бобби, который затем сообщит все Джеку, причем вести переговоры по широкой программе. В частности, по словам Хью, одна из главных задач Мазарова — наладить более тесное общение между Хрущевым и братьями К. Русский премьер явно любит потолковать по душам. Он, возможно, уже решил отправить вас в скором времени в сибирский лагерь, но до этого пусть все будет тепло и мило. Так, например, Бобби и Борис были в тесном контакте в период недавнего берлинского кризиса, и именно ему, Мазарову, Бобби сказал, что Соединенные Штаты твердо намерены воевать, если Советы не отведут свои танки от Бранденбургских ворот. Мазаров передал эти слова Хрущеву, и спустя сутки танков как не бывало. В свою очередь, Мазаров сообщил Бобби, что Хрущев, несмотря на убеждение, что Америкой по-прежнему управляют Рокфеллеры, Джи. Пи. Морганы и Уолл-стрит, склоняется к необходимости пересмотреть свое прежнее отношение к братьям Кеннеди.

Ладно, хватит про роман. Мой супруг говорит, что его все это нисколько не восхищает: Хью слишком давно знает всю подноготную Мазарова, и, по его словам, это один из самых способных и блестящих сотрудников КГБ. За его печальной обаятельной внешностью скрывается хороший исполнитель.

Вероятно, тут мы имеем дело с принципом, которого согласованно придерживаются и Хрущев, и братья Кеннеди: если наиболее способные люди с обеих сторон не вписываются в традиционные структуры, им надо доверять выполнение особых, конфиденциальных заданий. Я полагаю, что таких уникальных персонажей выбирают для этой роли исходя из того, что они имеют собственное мнение и не боятся его высказать, а также, как никто другой, умеют слушать. Я в известной мере обладаю первым качеством и в большей мере — вторым.

Если говорить обо мне, то Бобби и Джек вряд ли серьезно нуждаются во мне как в советчике — им просто нравится откровенно проговаривать вслух серьезные вещи (с ближайшими помощниками или оппонентами им это удается нечасто). Поэтому, когда они обращаются ко мне, положено сидеть и слушать, а когда поворачиваются в сторону Хью, значит, что им понадобилось его мнение. На прошедшей неделе, как вы понимаете, мы много виделись с братьями.

Они были крайне возмущены действиями Хрущева и не слишком лестно отзывались о Мазарове. За последние месяцы Борис неоднократно заверял Бобби, что Хрущев никогда не пойдет на размещение ядерных ракет на Кубе. Тут, как я полагаю, сработал принцип, которого держатся оперативники: приберегай ложь до тех пор, когда она станет максимально эффективной. Мазаров, естественно, утверждает, что удивлен не меньше самих Кеннеди.

Теперь уже не важно, где и когда родилась эта ложь, зато совершенно ясно другое: никогда еще Джек не был более неприязненно настроен по отношению к Советам, как в эти дни. Мало того, что он и так напряжен до предела, ему еще приходится противостоять мощному давлению со стороны исполнительного комитета Совета национальной безопасности (должна вам сказать, что именно к этой группе людей я присматриваюсь с особой тщательностью). В Белом доме и близких к нему кругах сегодня самые ходовые термины — «ястреб» и «голубь», и уж будьте уверены — многие из «ястребов» гнездятся именно там, на верхушке СНБ. Начиная с 17 октября кое-кто из них открыто выступал за немедленную бомбардировку Кубы. Разнести ракетные базы в пыль! Среди них такие тяжеловесы, как Максуэлл Тэйлор и Дин Ачесон, большинство начальников штабов плюс Макклой, Пол Нитце, Маккоун. Бобби, «предводитель „голубей“», заявляет, что любые внезапные бомбардировки приведут к десяткам тысяч жертв среди гражданского населения. «Это уже моральная проблема», — сказал он мне в своей неподражаемо наивной манере. При его-то упрямстве и жесткости, и такие прописные истины! Но я убеждена, что мысль о смерти постоянно терзает его в эти дни. Ни Джек, ни Бобби и словом не обмолвились в разговорах со мной о Мэрилин Монро, но я чувствую, что ее самоубийство в известной мере потрясло обоих. Похоже, именно сейчас Бобби по-настоящему почувствовал, что от него зависит жизнь — вернее, смерть — тысяч и тысяч людей. Так уж распорядилась История — он председательствует на заседании исполкома Совета национальной безопасности, где развернулся ожесточенный спор: одни выступают за блокаду (Макнамара, Гилпатрик, Болл, Стивенсон и Соренсен), другие — «ястребы» — настаивают на необходимости немедленного удара с воздуха без предварительного объявления войны.

«Лично мне это слишком напоминает Перл-Харбор», — возражает «ястребам» Бобби.

Весьма небрежное высказывание, особенно в присутствии Дина Ачесона, который уже успел излить свое негодование в минувший четверг, 18 октября, когда добился конфиденциальной встречи с Джеком. Ачесон гордится тем, что ему абсолютно чужды любые чувственные или интуитивные реакции. Он сказал Джеку: «Господин президент, выбора нет. Вы должны отдать приказ нанести удар. И чем мощнее, тем лучше».

Ачесон, конечно, стар, но по-прежнему держится надменно и властно, как кардинал Ришелье. Недаром он был госсекретарем в первые годы «холодной войны», а если у него когда-то и были едва заметные либеральные тенденции, он, вероятно, исчерпал их скудный запас, выступив в защиту Элджера Хисса. Если бы не стариковские седые усики, Ачесон и внешне смахивал бы на ястреба. «Можно, конечно, взвешивать тот или иной подход к данной проблеме, — заявил он, — но есть только один эффективный ответ: уничтожение ракетного потенциала».

«Не очень мне это нравится, — сказал Джек Кеннеди, — к тому же вот и Бобби постоянно напоминает мне, что подобный рейд слишком попахивает Перл-Харбором».

«По меньшей мере странно слышать это от вас, — продолжал стоять на своем Ачесон. — Сравнение, приведенное Бобби, просто нелепо. Это в данном случае всего лишь словесный песок, куда можно сунуть голову. Долг президента — анализировать требующие немедленного вмешательства вопросы и давать на них максимально четкие ответы. Нравственные терзания, в глобальном масштабе, обладают меньшей ценностью, чем квалифицированный и скрупулезный анализ. Проливать слезы — удел путаников и людей слабых». Уверяю вас, Гарри, Дин Ачесон выражается именно так, авторитетно. Не хотелось бы мне оказаться маленькой пташкой у него в когтях.

Ближе к вечеру исполнительный комитет практически одобрил решение о блокаде, в частности об остановке и обыске советских судов на подходе к Кубе (Макнамара все же настоял на своем), и направил соответствующие предложения президенту. Ачесон, однако, не унимался и на следующий день потребовал возобновить обсуждение: с этими русскими надо разговаривать с позиции силы. Противостояния все равно не избежать, считает он, поэтому любое промедление играет на руку врагу. Блокада — это лишь отсрочка. Диллон с этим согласился. Маккоун тоже. Генерал Тэйлор подтвердил, что удар с воздуха, если мы хотим добиться максимального эффекта, должен быть нанесен как можно быстрее. Если осуществлять его в воскресенье утром, решение надо принимать сейчас, здесь, в четверг днем. Если же в понедельник, тогда решение должно быть принято не позднее завтрашнего дня.

Будь я там, на этих совещаниях, даже не представляю себе, как бы я реагировала. Сама я, наверное, «голубь», но мое возмущение Советами неописуемо. Знаете, Гарри, послушав Бобби, я вдруг поняла, что он умница. Я прихожу к выводу, что он единственный, кто продолжает рассуждать здраво. На том же заседании, игнорируя презрение Ачесона, он заявил, что мир сочтет воздушную атаку ударом исподтишка. «Наша страна никогда так не поступала, — сказал Бобби, — ни разу за сто семьдесят пять лет. Это не в наших правилах. Нам, безусловно, необходимо предпринять силовые действия, чтобы русские поняли, что мы настроены серьезно, но и мы должны оставить им поле для маневра. Предположим, они осознают, что в случае с Кубой перешли черту, — значит, мы должны оставить им путь к отступлению. Блокада — вполне достойный ответ».

Это выступление Бобби на исполкоме в четверг прозвучало убедительно. К субботе, однако, вопрос снова встал ребром. Макнамара, в частности, заявил, что в результате бомбардировки погибнут сотни, если не тысячи, русских, расквартированных на ракетных базах, и мы не можем предсказать, как на это отреагирует Хрущев. Таким образом, в результате воздушного удара мы потеряем контроль над ситуацией. Возможна эскалация конфликта. А это прямой путь к мировой войне. Максуэлл Тэйлор не согласился. «Это наш последний шанс уничтожить ракеты, — заявил он. — Русские, утратив важную часть наступательного потенциала, не отважатся на эскалацию, понимая, что наше преимущество в ядерной мощи бесспорно». Макджордж Банди и начальники Объединенных штабов поддержали Тэйлора.

Президент объявил о своем решении только вчера, в воскресенье утром. Он выбрал блокаду и сел писать обращение к нации, которое мы услышали вчера вечером. Я не сомневаюсь, что его страшат политические последствия. И это естественно: республиканцы вот уже какую неделю кричат о присутствии на Кубе советских ракет, а он только теперь признает это публично. Короче, для него это может обернуться большими неприятностями. С политической точки зрения ему, наверное, было бы выгоднее решиться на воздушный удар. Тогда республиканцы были бы вынуждены встать на его сторону.

Нам же теперь остается одно — ждать. Пройдет еще несколько дней, пока русские суда подойдут к блокированной зоне. Сегодня вечером я так разволновалась, что побежала в спальню Кристофера, обняла его и так крепко прижала к себе спящего ангела, что он проснулся и пробормотал: «Все в порядке, мамочка, не волнуйся — все будет хорошо».

От всего этого я просто в ужасе, и мне очень не хватает вас, Гарри, вы так мне дороги. Умоляю — не надо никаких безумств, следуя примеру таких людей, как Дикс Батлер.

С приветом

20

В ранний предвечерний час в среду, 24 октября, я сполз с табуретки бара на Восьмой улице, закинул за спину дорожную сумку и вышел с Диксом Батлером на свежий воздух ловить такси. Мы направлялись на Ривьера-драйв, 6312. Изо всех забегаловок вдоль Восьмой на английском и испанском языках неслось одно и то же: два советских судна находятся на расстоянии пятидесяти миль от линии «карантина», где их поджидают корабли ВМФ США.

В моей жизни не было ничего похожего на эти три дня — понедельник, вторник и среду. В Вашингтоне — в Белом доме, Госдепартаменте, в Пентагоне и Лэнгли — руководителям были розданы инструкции по эвакуации в подземные убежища в Виргинии и Мэриленде, а некоторым из нас — в ДжиМ/ВОЛНЕ — карта Южной Флориды. Тут я впервые узнал, что два года назад здесь, в болотах Эверглейдс, было построено противоатомное убежище на двадцать человек, и мне это показалось невероятным достижением, поскольку в Эверглейдс трудно найти слой земли толще двух футов над водой. Из Лэнгли до ДжиМ/ВОЛНЫ дошел слух, что, как заявил Бобби Кеннеди, он не собирается прятаться в убежище. «Если дело дойдет до эвакуации, — заявил он, — погибнут шестьдесят миллионов американцев и столько же русских. Я останусь в Хиккори-Хилл».

Когда я рассказал об этом Диксу Батлеру, он усмехнулся:

— А откуда ты знаешь, что у Бобби нет персональной землянки в Хиккори-Хилл?

Такого рода высказывания то и дело слышались в «Зените». Эмоции разбрызгивались во все стороны, будто птицы, разлетающиеся от брошенного в стаю камня. Невозможно было представить себе, что все мы скоро умрем, — это казалось несправедливым. Приступы ярости, обжигавшие меня, сменялись глубокой депрессией, и я был готов разрыдаться от жалости к себе. Не спасал и цинизм — его привкус вдруг стал омерзителен. Трудно сказать, кого в ДжиМ/ВОЛНЕ в те дни чаще поминали недобрым словом: Фиделя Кастро, кубинскую эмиграцию или братьев К. Билл Харви был убежден, что все закончится для нас позорной капитуляцией перед Кубой.

— Если мы не начнем войны и не пальнем как следует, — заявил он, — тогда Хрущев обоссыт Кеннеди на переговорах с ног до головы.

В процессе стремительной смены настроений — от крайнего возбуждения к унынию и обратно — иногда мелькала шальная мысль: а может быть, это и есть мой шанс показать, на что я способен? Майами — нежный, как пуховка, и коварный, как скорпион, — обволакивал и убаюкивал нас; все слова были уже сказаны, и мы замерли в ожидании. Все, кроме Харви. Он день и ночь свирепо пыхтел, словно раскалившийся докрасна медный чайник, и Диксу Батлеру не составило особого труда убедить шефа ДжиМ/ВОЛНЫ в необходимости нашего участия в рейде. К тому же Харви и сам ломал голову над тем, что бы такое провернуть в эти дни напряженного ожидания развязки.

Он, однако, выкроил несколько минут и, отведя меня в сторонку, доверительно сказал:

— Хаббард, мне, откровенно говоря, наплевать, вернешься ты или нет, но если вернешься и мир к тому времени еще будет существовать, мне хотелось бы на всякий случай застраховать свою задницу. Так что уж, будь добр, не говори об этом Хью Монтегю. А если он вдруг тобой поинтересуется, я ему скажу, что ты рванул туда без разрешения, так как задание было дано одному Диксу Батлеру, но наказывать тебя за это я не собираюсь, и это правда — между нами говоря, это действительно так, — наказывать тебя я не буду, конечно, если ты не сваляешь дурака и не расскажешь его светлости правду. В таком случае на весах окажутся твое слово и мое, с перспективой явно не в твою пользу. Раз уж ты действительно решил отправиться туда вместе с Батлером, напиши записочку и поставь свою подпись. Например, такую вот: «Я, Херрик Хаббард, настоящим подтверждаю, что ознакомлен с предписанием 7418537 и обязуюсь подчиняться вытекающим из него распоряжениям».

— А я ознакомлен с предписанием семь четыреста восемнадцать пятьсот тридцать семь?

— Вот оно, слушай. — Он достал бумагу и зачитал: — «Всему личному составу отдела „Б“ ДжиМ/ВОЛНЫ настоящим предписывается находиться в радиусе не более десяти миль от базы на весь период кризиса и быть в постоянной боевой готовности».

— Дассэр.

— Я издаю предписание семь четыреста восемнадцать пятьсот тридцать семь прямо сейчас. Через десять минут оно будет на твоем столе. Немедленно подтверди получение.

Я немедленно подтвердил и сразу почувствовал невесомость. Мне вдруг показалось, что теперь я абсолютно свободен. Возможно, дня через два я уже буду мертв. Так что лишний раз соврать Хью Монтегю — пустяки. Тем более что Бешеный Билл посылал нас не на прогулку — нам предстояло погрузить ящики с сигнальными ракетами на борт яхты «Принцесса», принадлежавшей Эухенио Мартинесу, а затем доставить их на берег на резиновых шлюпках и передать агентам Харви. Сигнальные ракеты предназначались для кубинских подпольщиков, которые будут освещать путь американскому экспедиционному корпусу. Вторжение, естественно, произойдет ночью.

Больше я не знал о нашем задании ничего, и это вполне соответствовало моему умонастроению. Пассивно ожидая развязки, я совершенно неожиданно почувствовал себя еще не родившимся, но уже готовым к выходу из чрева матери плодом, навсегда расстающимся с прежним опытом существования и отправляющимся в полное опасностей путешествие под названием «Жизнь».

В душе у меня явно царила неразбериха. Помню, я стоял перед зеркалом во весь рост в своей меблированной квартире, пытаясь совместить все эти растрепанные чувства с твердым выражением на лице высокого и вполне презентабельного молодого человека, который глядел на меня. Отражение в зеркале казалось кем угодно, но только не мной. «Такое, вероятно, случается с кинозвездами», — подумалось мне в те минуты.

В среду после полудня мы поехали с Батлером на Ки-Ларго, где у нас был собственный причал, и загрузили четырнадцатифутовую надувную лодку балластом — цементными блоками и мешками с песком — из расчета полторы тысячи фунтов, что составляло примерный вес нашего экипажа и груза. Затем мы направились к маленьким коралловым островкам, продираясь сквозь манговые заросли и ловко орудуя двумя подвесными моторами, — мы включали их на полную мощность и снижали скорость возле отмелей, на излете царапая днищем по дну. Когда Батлер наконец скомандовал «хватит», мы вернулись назад, к причалу, сняли один из моторов, отвезли на тележке под навес и там, буквально на ощупь, сунув его в бочку с водой, попрактиковались в ремонте, разобрав и снова собрав железного зверька. Много лет назад я провел так целый долгий день на Ферме, когда нас забросили в пещеру к югу от Норфолка и заставили потрудиться аналогичным образом. То, чему я научился тогда, забылось напрочь, — пригодится ли мне завтра сегодняшняя наука?

К вечеру мы вернулись в Майами, отправились в кантину и выпили по три «Плантаторских пунша» за то, чтобы, как выразился Батлер, «скоро вернуть плантации их жлобам-говноедам-хозяевам». Мы выпили сначала за это, потом подняли тост за Берлин — каждый за свое — и, наконец, «за вечное блаженство», — провозгласил Батлер, и я с готовностью поддержал, так как именно это слово — нирвана — вертелось у меня в голове. Неужели скорый конец света одарил нас напоследок телепатическими способностями? Это выглядело вполне закономерно, и я умиротворенно вздохнул, а третий по счету «Плантаторский» пунш помог заново оценить все великолепие моря у Ки-Ларго, сверкающую блекло-зеленую полосу шельфа, ослепительную голубизну океана и мириады серебристых пескариков, сопровождавших нашу моторку на всем пути сквозь манговые заросли и таявших за кормой.

Мы вылезли из машины на Ривьера-драйв, 6312, прошли внутрь: и переоделись — высокие кроссовки, черные джинсы, черные свитера и черные капюшоны с прорезями для рта и глаз. В гардеробной было невыносимо душно. Одежда наших спутников — дюжина костюмов из синтетики и пестрые рубашки — уже висела на плечиках и крючках, и я понял, почему в жизни палача имеют значение такие вещи. Облачившись с ног до головы в черное, я мгновенно утратил личностные свойства, превратившись в единоверца тех, кто охраняет вход в долину смерти, — только теперь мне стало ясно, что до сих пор я не имел понятия о том, что такое ЦРУ, но теперь знал, зачем я здесь. Глупо было бы провести всю жизнь в коридорах потрясающей профессии, так ни разу и не заглянув в ее потайные комнаты, — метафора, конечно, но в ту ночь метафоры были для меня такой же пищей, какой для других были факты, которые они пережевывали; смерть тоже была не более чем метафорой, простым понятием «квадратный корень из минус единицы», волшебным корнем мандрагоры, который открывает путь в потусторонний мир, где, возможно, нет никаких корней. И тут мне снова вспомнились стаи мальков, что сопровождали нашу лодку, теряясь в густых подводных зарослях за кормой.

Внутри дом номер 6312 по Ривьера-драйв был обставлен скупо — стандартная голая казенщина явочной квартиры. Мы миновали обитую темными деревянными панелями гостиную и через арочный вход попали в столовую, где стояли обеденный стол красного дерева и четыре стула с высокими спинками, и я подумал об особой торжественности мелкобуржуазного семейного уклада у испанцев: вечно угрюмая жена, неулыбчивые дети, отец семейства, снедаемый угрызениями совести из-за сварливой любовницы, которая постоянно пилит его за скупердяйство, щеголяя в купленном им черном кружевном белье, ну и тому подобное, — полупустая комната навеяла картины интимной жизни несчастливого семейства, которого я никогда не видел, и я с еще большим основанием почувствовал себя жрецом Армагеддона. Интересно, подошли ли русские суда к линии «карантина»?

В дальнем конце столовой дверь вела на застекленную террасу, сквозь стекло виднелся небольшой дворик, за ним — причал. Внушительного размера рыболовная шхуна, белая и монументальная, как мраморный мавзолей, мерно покачивалась на приливной волне. Поднимаясь по трапу на борт, я успел подумать о покойной Анджелине, жене Джанканы. В кубрике на скамьях сидели десять человек в черных капюшонах-масках, и лишь двое-трое приподняли голову при нашем появлении. Воздух уже был спертый, хотя и не отравленный окончательно; борт противно поскрипывал о причал.

Мы ждали. Все сидели молча. Движок заурчал под ногами, его дрожь передалась моему телу, и я подумал: «Ну вот, ты этого хотел». Снаружи доносились отрывистые команды шкипера на испанском — казалось, идет операция, главный хирург отдает приказания ассистентам, и эти звуки доходят до меня сквозь пелену новокаинового дурмана. Мы отошли от берега. Здесь, в тесной рубке, освещенной лишь проникавшими сквозь бортовые иллюминаторы отблесками уличных фонарей на набережных канала, рокот двигателя был похож на рычание голодных зверей.

Мы шли будто крадучись, на малой скорости, и я задремал, пока мы пробирались по узким каналам Корал-Гейблз в Бискайский залив, а когда я очнулся, были уже в открытом море; огни Майами остались далеко за кормой, а их тускло-фиолетовое сияние с едва заметным сливовым оттенком напоминало последний розовый отблеск заката в тот миг, когда вечер соскальзывает в ночь. Впереди, чуть правее по борту, уже забрезжило едва заметное глазу крохотное пятнышко — в сотне миль от нас лежала Гавана. Ночь была темной, но безоблачной, и я подумал, что завтра к вечеру оба города, возможно, превратятся в полыхающие факелы, — интересно, откуда будем наблюдать это мы, с берега или с моря?

— Эухенио высадит нас между Карденасом и Матансасом, — сказал Батлер. — Мы будем на месте к трем ночи.

Я еще не совсем проснулся и лишь вяло кивнул в ответ. По правде сказать, я находился как бы в оцепенении. Довольно нелепо было бы, мелькнуло в моей затуманенной голове, встретить смерть в таком идиотском состоянии.

— Хочешь немного тяпнуть? — спросил Батлер.

— Я бы сейчас лучше соснул, — ответил я.

— Старик, а я — точно натянутая на барабане кожа. И так будет, пока мы не вернемся.

— Этого и следовало ожидать, — пробормотал я и спустился обратно в кубрик, с неприязнью думая о Батлере, который дал мне понять, что дрыхнуть перед сражением — не достоинство, а разгильдяйство. Характер у Батлера был далеко не сахар, зато адреналина в крови хоть отбавляй.

Внизу все лежали вповалку, скрючившись кто как мог: двое — на узкой скамье, четверо — на столе, еще двое в проходе, прямо на полу, и я лег третьим, втиснувшись рядом. Доски пола были сырые, но зато теплые, к тому же остальные ушли на палубу, и можно было вытянуть ноги. Под мерное хлюпанье днища и шелест волн за бортом я то проваливался в забытье, то снова просыпался. В тесном кубрике стоял отвратительный смрад — смесь чесночного перегара и запаха пота, и при тусклом свете слабенькой синей лампочки над умывальником я видел, как кубинцы инстинктивно приподнимают во сне свои капюшоны-маски, чтобы легче было дышать, но тут же, вздрогнув и на мгновение проснувшись, натягивают их снова. Зачем нужны эти маски — чтобы обезопасить их семьи или соблюсти магический ритуал? Здесь, на бескрайних просторах тропических морей, где Гольфстрим встречается с водами Атлантического океана, магия была лишь младшим партнером коммерции, но в сотне миль отсюда, на южном побережье Кубы, волны Карибского моря оставляют на отмелях волшебные превращения. Мне вспомнился макет медного рудника Матаамбре, который мы соорудили в натуральную величину в Эверглейдс. Последние девять месяцев кубинские боевые отряды отрабатывали там диверсионные операции. И практиковались в совершении налетов. Раз за разом учебный сценарий выполнялся безукоризненно, включая высадку, закладку динамита и взрыв (разумеется, условный), но настоящий рудник так и не удалось взорвать. В последний раз диверсионная группа из восьми человек высадилась за полночь в кромешной тьме на берег, но напоролась на кастровских пограничников. Шестерым участникам операции все же удалось с боем прорваться обратно на отмель, и наши успели их подобрать. Это была самая серьезная из наших попыток взорвать рудник в Матаамбре, но и она бесславно провалилась.

И вот теперь настал наш черед. Подготовка была предельно тщательной. Задание на первый взгляд выглядело довольно просто: войти в контакт с группой кубинцев, которым предстояло надежно спрятать сигнальные ракеты для светового оформления действительно грандиозного действа — высадки экспедиционного корпуса, а это во много раз масштабней santeria, в полусне раздумывал я.

Внезапно я подумал, что, возможно, засыпаю в последний раз в жизни. И, как никогда прежде, я понял, что мы живем в двух измерениях — в бдении и во сне, и эта каждодневная рутина сопровождает нас на протяжении всего пути от рождения и до смерти; каждый человек — это две параллельные истории в одной телесной оболочке; в этот момент мне захотелось написать Киттредж последнее письмо, заклиная ее не оставлять свои теоретические изыскания, столь глубокие и важные, да, глубокие и важные, и, заклиная ее, я проснулся — да, в общем-то, я и не спал, а просто лежал на сырых досках в окружении поэтических фантазий и образов, вихрем проносившихся по закоулкам моего воспаленного мозга в момент перехода от забытья к реальности и обратно. Неожиданно для себя я пружинисто сел и был готов немедленно действовать, даже если до этого еще оставались часы, несколько раз глубоко вдохнул отвратительный воздух и, натянув маску, поднялся на палубу.

Батлер стоял на верхнем мостике, рядом со шкипером. Я знал его — это был тот самый Эухенио Мартинес, о котором я писал Киттредж. Он сделал больше ходок на Кубу, чем любой другой из его коллег в Южной Флориде, и был главным действующим лицом грустной истории, о которой знала половина персонала ДжиМ/ВОЛНЫ. Он хотел вывезти из Гаваны своих родителей, но Харви запретил. Сейчас, поднимаясь по трапу, я услышал, как он подбирается к теме.

— Тут вчера один малый подходит ко мне и говорит: «Я — в маске, и ты не знаешь, кто я, а я тебя знаю. Ты — Роландо». «Если так, — говорю, — то ты должен знать, что я — Эухенио Мартинес, а Роландо — кличка». «Это мне тоже известно, — говорит он, — но нам приказано называть тебя Роландо». «К чему все это, — говорю, — если даже кубинская разведка знает, что Роландо — это Эухенио?» Вот видите, мистер Кэсл…

— Можешь звать меня просто Фрэнк, — сказал Дикс.

— Ладно, пускай будет Фрэнк, Фрэнк Кэсл. Так и буду называть вас — Фрэнк. Так вот, у вашего большого босса мистера ОʼБрайена на все мои просьбы один ответ: мол, мои родители там слишком заметные люди, и, сунься я к ним, меня тут же сцапают. Это логично, согласен — ведь я креол. А коль уж течет в твоих жилах испанская кровь — и дар Божий, и проклятие одновременно, — изволь подчиняться логике. Ведь мы люди вспыльчивые, и надо сдерживать себя, иначе — хаос.

Все это Эухенио Мартинес произнес так четко и без запинки, что я ожидал продолжения. Но я ошибся. В этом месте он предпочел сделать паузу. Молчали и мы, думая каждый о своем. Мостик мерно покачивало, и наша «Принцесса» легко рассекала встречную волну; линия горизонта слегка подрагивала, будто стрелка компаса, которой не суждено замереть никогда. Где-то внизу, в машинном отделении, неумолчно гудели двигатели, работая на нас. Мы вслушивались в тишину, наступавшую между порывами ветра. Мартинес вслушивался в нее столько ночей, что, казалось, тишина принадлежит ему. На его продолговатом лице с узким подбородком, крупным носом и темными, глубоко посаженными глазами, от которых наверняка не ускользнет ни одна мелочь, ни одна деталь, можно было без труда прочесть, что повидал он в жизни немало и заплатил за все сполна. И еще в одном я не сомневался: такие глаза не могли избежать встречи с призраками — неужели их было не меньше, чем трупов на его жизненном пути?

Многое я понял этой ночью под ясным, но безлунным небом, поэтому признаюсь, что я пил с Эухенио и Батлером за два дня до этого и с уважением относился к нему сейчас. Даже мой отец, любивший повторять: «Вот уж кому никогда не следует доверять, так это кубинцам, черт бы их всех подрал с потрохами!» — и тот как-то сказал при мне: «Дайте мне сотню таких, как Эухенио Мартинес, и я отобью Кубу у Кастро». Не скрою, мне было приятно стоять на мостике рядом с Эухенио, который был в моих глазах героем и которому я был готов поклоняться так же, как моим спортивным кумирам в Сент-Мэттьюз. Между прочим, я ничуть бы не удивился, если бы небо за нами вдруг полыхнуло гигантским заревом, лопнула, выжигая глаза, огромная шаровая молния, и в небо поднялся бы исполинский ядерный гриб. Вполне допустимо было и другое — внезапная вспышка впереди, где в нескольких десятках миль лежала Гавана: она тоже в любой момент могла превратиться в пылающий факел, как взорвавшаяся на старте ракета. Я переминался с ноги на ногу в такт покачиванию надстройки, и лишь это инстинктивное движение напоминало о реальности происходящего. Мне показалось, что Куба уже совсем близко. Береговой полосы еще не было видно, но лучи прожекторов, все время перемещаясь, вспыхивали за двадцать миль от нас, словно дальние зарницы, предвещающие, что электрические заряды наберут силу и расколют небо полновесной молнией.

Я внимательно изучил карту и место предполагаемой высадки, но берег оказался сильно изрезанным. То, что гордо значилось на карте прибрежным островком, то и дело оказывалось мангровыми зарослями, торчавшими из воды рядом с коралловыми рифами. По плану, пересев в резиновые лодки и погрузив на них боевое снаряжение и ящики с сигнальными ракетами, мы должны были отойти от «Принцессы» на несколько миль к югу в поисках нашего пляжа. Однако если из укрытия в мангровых зарослях с ревом выскочит хоть один патрульный катер, мы должны повернуть назад и юркнуть в ближайший проток, куда катер не сможет за нами последовать.

Чем ближе мы подходили к берегу, тем чаще видели другие суда. В отдалении проплывали сухогрузы и рыболовные траулеры. Эскадра из восьми боевых кораблей ВМС во главе с эсминцем шла, по-видимому, из Ки-Уэста куда-то в восточном направлении — не к линии ли «карантина»? Естественно, наш радиопередатчик молчал. Но мне было все равно — мой интерес к внешнему миру почти угас, и то, что нам предстояло сделать, казалось единственно важным. В течение последнего часа кубинцы готовили резиновые лодки, надували их, проверяли оборудование, доставали из ящиков оружие и перетаскивали ящики с ракетами из трюма на палубу. Мы с Батлером в этой суете не участвовали, находясь в ранге то ли представителей ЦРУ, то ли почетных гостей. Если задаться вопросом, какую пользу мы приносили, можно сказать, что наше участие в рейде было не более чем безрассудной выходкой. Я физически ощутил, что такое страх, и понял, что ничего особенного при этом не происходит. Просто едва заметная горечь в носоглотке, и все. Да еще я понял, что самоконтроль автоматически не срабатывает.

Тут заговорил Батлер.

— Мы с тобой садимся в одну галошу, — сказал он чуть с хрипотцой, но довольно дружелюбно.

— Хорошо.

— Ты — пассажир.

Я не почувствовал ни облегчения, ни унижения.

— С нами — надежные ребята.

— Проверял?

— Тренировался вместе с двумя-тремя. Если с самого начала заладится, тогда плевое дело. А если нет — пиши пропало, никакая подготовка не поможет. Начнется неразбериха — для кастровцев хуже, чем для нас.

— Послушать тебя — так ты бывалый.

— Я был на Плайя-Хирон.

— Что?

— Неофициально.

— А почему никогда не говорил?

Дикс пожал плечами.

Я понятия не имел, правда это или нет. Может, и в самом деле так, подумал я и разозлился на Батлера. Я-то полагал, что мы идем в этот рейд на равных — новичками. Я считал, что это может ликвидировать отторжение, которое возникало при каждой нашей встрече со времени той жуткой ночи в Берлине. Но теперь, черт возьми, я чувствовал себя ритуальным бараном. Поэтому и разозлился, и раздражение вытеснило страх.

Последние полчаса на борту «Принцессы» я потратил на знакомство с чешским автоматом, который кто-то сунул мне в руки. Он был снабжен кривым рожком с тридцатью девятимиллиметровыми патронами, имел переброс с полуавтоматического режима на очередь и, должно быть, годился для стрельбы с бедра при отходе на лодке. Эффективность такой пальбы не могли гарантировать и многочасовые тренировки.

Кубинцы спустили резиновые лодки на воду и погрузили в них водонепроницаемые ящики один за одним. Потом туда забрались и мы, по шесть человек в лодку. Эухенио Мартинес подошел попрощаться и остановился у поручней.

— Suerte[198], — шепнул он, и мы пожали друг другу руку.

Я почувствовал внезапную легкость, даже какое-то очищение, будто впереди открывалась новая жизнь.

Долго размышлять на возвышенные темы мне не пришлось — я едва устоял на ногах и плюхнулся на скамью, тут же забыв о высоких материях. Нас то и дело подбрасывало на волнах и мотало из стороны в сторону слишком сильно для духовного озарения.

— Держите прямо на юг, — сказал Мартинес напоследок. Он будет поджидать нас примерно в том же квадрате через двадцать часов, то есть в одиннадцать вечера — было три часа ночи, — а если мы не появимся, будет подходить туда каждый час в течение всей последующей ночи.

На лодке были смонтированы компас и руль на фанерном щитке. Лодку вел Батлер со скоростью в десять узлов, и приглушенный рокот двух подвесных моторов растворялся в шуме ветра, который дул нам в спину. Хотелось верить, что никто не обнаружит в такой темноте маленькую черную лодочку, — волны вздымались гораздо выше нас, и силуэт ее мог быть замечен с берега лишь в те мгновения, когда мы переваливали через гребень волны. Никто не раскрывал рта — речь распространяется по воде легче, чем ровный гул мотора. Но я довольно отчетливо слышал звук еще одного движка, напоминавший негромкий рокот прибоя, и понял, что это наша вторая моторка идет параллельным курсом на свое отдельное рандеву. Ночной воздух был душен. Мы двигались нестерпимо медленно, будто увязая в подушках, и лодка была так тяжело нагружена, что от кромки борта до воды было дюймов шесть, не более, поэтому нам все время приходилось вычерпывать воду, которая перехлестывала через борт, уполовиненными пластиковыми стаканами из-под молока, выкрашенными в черный цвет и крепленными бечевкой к кольцу в днище лодки, — они хлюпали по резиновому дну, дополняя скромное звуковое оформление нашего похода.

Берег неумолимо приближался. На узкой отмели извивалась серебристой змейкой, фосфоресцируя, полоска прибоя. Кто там, на берегу, — наши люди или кастровские пограничники? Наконец резиновое днище лодки со скрипом уперлось в песок; я, как и все остальные, вскочил со скамьи, переступил через борт и оказался по щиколотку в воде, все мышцы напряжены, как стиснутый кулак. Без единого звука наша шестерка одним рывком втянула лодку на сушу, поближе к невысокому кривому деревцу, ветви которого буквально стелились по песку. В ночной тишине раздался грохот упавшей бутылочной тыквы. Звук прозвучал резко, как крик совы. Из темных зарослей, окаймлявших пляж, поползли полчища невнятных звуков — какой-то треск, щелчки, свистки, будто там одновременно трудились тысячи механических челюстей. Вероятно, буйная флора чем-то не угодила местной фауне, и прожорливые насекомые дружно принялись восстанавливать справедливость.

— Хаббард, — прошептал Дикс, — ты мне нужен.

Он забрался обратно в лодку и снял со скамьи рулевого подушку — это оказался свернутый большой черный мешок. Мы сунули в него голову, зажгли фонарик-авторучку и принялись изучать карту.

— Черт, мы выскочили не там, — прошептал Батлер. — Ошиблись на четверть мили, не больше, только вот в какую сторону — на восток или на запад?

Я склонился над картой. Рядом с точкой высадки на карте был обозначен ручей, деливший пляж на две части. На пляже, куда высадились мы, никакого ручья не было.

— Приливное течение шло с запада на восток, — сказал я.

— Да, знаю, — сказал Батлер, — но я мог пересолить с поправкой. Когда мы высаживались, я успел заметить невысокий холм в двух-трех сотнях ярдов к западу. Судя по нашей карте, холм находился в тысяче ярдов западнее ручья.

— Двигаемся на восток, — заключил я.

Под этим чертовым одеялом нам пришлось общаться нос к носу, на расстоянии в несколько дюймов, и мне хотелось как можно быстрее закончить диалог. Батлер, однако, продолжал изучать карту, будто собирался оспорить мой вывод.

— Видимо, ты прав, — наконец согласился он, и мы выбрались на свежий воздух.

Теперь встал другой вопрос: то ли посылать кого-то на восток, чтобы разведать местность и в идеальном случае выйти на дожидающихся нашего появления партизан, то ли спускать лодку обратно на воду и идти вдоль берега в том же направлении. Если бы командовал я, то, разумеется, предпочел бы послать на восток человека. Он привлек бы меньше внимания, а если бы и напоролся на пограничников, то мы услышали бы выстрелы. Батлер, однако, решил лезть обратно в воду, аргументировав это тем, что встречающие ждут появления группы в резиновой лодке, а не одного человека, пробирающегося вдоль берега пешком.

— И еще одно, — сказал Батлер, — если начнется перестрелка и нас, не дай Бог, захватят в плен, постарайся не попасться к ним в руки вместе со стволом.

— Я знаю, — ответил я.

Харви не только предупредил меня о том же, но и подкрепил слова жестом — полоснул ребром ладони по горлу. Накануне отъезда он снабдил нас легендой, согласно которой мы — репортеры журнала «Лайф» и высадились вместе с рейдовой группой на Кубе с ведома редакции. Батлер должен был назваться фотографом (он в самом деле захватил с собой камеру), а я репортером. Аккредитационные удостоверения «Лайф» нам за ночь отпечатали в ДжиМ/ВОЛНЕ. Если нас поймают, Бешеный Билл немедленно свяжется со знакомым редактором, и журнал нас прикроет. Вот такая легенда. Так что теперь на пляж только что высадились двое обозревателей из Нью-Йорка — Фрэнк Кэсл и Роберт Чарлз, которые отважились на это на свой страх и риск. Легенда была не слишком убедительной, к тому же я не успел поработать над собственной биографией, ну да ладно, сойдет. В конце концов, кто там у них в контрразведке может знать редакционный состав «Лайф»?

Мы потащили лодку обратно в воду, но и тут я продолжал обдумывать сценарий. Если меня схватят, я скажу кубинской разведке, что пробыл в Майами всего неделю, но успел пересечься с койотами. Опишу их внешность. Они — разведка — наверняка все это перепроверят по своим каналам. Мы медленно продвигались вдоль берега в поисках заветного ручья, держась на расстоянии футов двухсот от суши, и я все продолжал импровизировать, как актер, которому хочется поглубже осмыслить доставшуюся роль. А как насчет детства? Я провел его в Элсуорте, штат Мэн. Отец — плотник, мать — домохозяйка. Закончил среднюю школу, дальше учиться не стал. Вряд ли в архиве кубинской разведки имеется ежегодник выпусков Элсуортской средней школы, в КГБ — да, возможно, но не в кубинской разведке.

Хорошо, что я успел насладиться моими творческими находками, — какое-то время мне не пришлось больше предаваться полезным размышлениям. Обогнув небольшой мысок, мы наконец обнаружили ручей; Батлер хлопнул меня по плечу, подтверждая находку, и повернул влево, к берегу. Затем мы снова высыпали из лодки, подтащили ее к одинокому деревцу и затаились в ожидании, вслушиваясь в уже знакомую какофонию, которая доносилась из чащи.

Не обнаружив тропинки, мы все же решили выставить пост, и Батлер приказал одному из кубинцев подняться вверх по ручью до ближайшей излучины. Однако не прошло и двадцати минут, как наш дозорный возвратился. Его заели москиты. Батлер сунул ему склянку с отпугивающим насекомых снадобьем и отправил обратно на пост.

Мы ждали. Пароль — «parangon»[199]. Отзыв — «incompetente»[200]. Я изо всех сил напрягал слух. «Па-ран-гон» — послышится хриплый голос или шепот? Вместо этого из кустов тучей налетели москиты. Я достал свое снадобье и поделился с Батлером. Он заметно нервничал. Мы снова сунули голову в черный мешок и развернули карту. Если предположить, что при первом заходе мы ошиблись более чем на полмили, тогда пригорок, который я принял за ориентир, тоже был не тот, а следующий, западнее первого. Мы с Батлером опять очутились нос к носу и, задыхаясь от волнения, что мы снова запутались с картой, заспорили.

Я упорно отстаивал свою версию. Тяжело дыша, мы так бы и пререкались до бесконечности, но, на наше счастье, из кустов вдруг появились долгожданные кубинцы в сопровождении нашего дозорного. Мы обменялись негромкими приветствиями. А ведь и на войне есть чему радоваться, подумал я, да еще как! Не в моем характере было столь откровенное проявление симпатии к незнакомым людям, но эти шестеро кубинцев, внезапно появившиеся из-за кустов, казались мне таким подарком судьбы, что я дал волю своим чувствам, хотя в темноте не мог разглядеть даже лиц.

Поначалу свободному общению мешал перевод. Мои собеседники разговаривали на непонятном для меня диалекте. Поэтому они сперва обращались к одному из наших спутников, а тот переводил сказанное мне. Это отнимало время. Прямой контакт не получался, а вопросов возникало множество. Например, что делать с лодкой после разгрузки — попытаться втащить ее вверх по ручью и, отыскав подходящее укрытие, спрятать или же, выпустив из нее воздух, оставить в зарослях, поближе к воде, а затем, когда вернемся, надуть ее снова с помощью ножного насоса? Когда наконец выяснилось, что подходящего места вверх по ручью нет, мы остановились на втором варианте: выпустили из лодки воздух, скатали резиновую оболочку до габаритов большого чемодана и, найдя вместительную расщелину, спрятали ее там.

Теперь следовало уносить ракеты. Каждый ящик весил сорок фунтов. Поскольку, в отличие от нас, встречающие знали дорогу и, в частности, наиболее вероятные места вдоль ручья, где нас могла ждать засада, один из них пошел первым, другой — замыкающим, но всем без исключения — Батлеру, мне, четверым нашим кубинцам и шестерым местным — досталось по двадцатикилограммовому ящику. Два ящика остались лежать на песке. Когда самый крепкий из местных отдал приятелю мачете и взвалил по ящику на каждое плечо, Батлер решил последовать его примеру и сунул мне свой карабин. С ящиком на одном плече и с двумя стволами на другом я присоединился к остальным, и мы медленно двинулись вверх по течению.

Мы продвигались вперед с неимоверным трудом, то и дело проваливаясь по колено в воду, перепрыгивая с камня на камень, с кочки на кочку, скользя, шлепаясь в грязь, иногда роняя ящики. Время от времени ручей растекался до размеров пруда, и мы двигались по пояс в воде. Я не был уверен, что мы прошли милю, а казалось, как минимум пять, пока наконец, промучившись чуть ли не два часа и окончательно выбившись из сил, не доползли до петлявшей вдоль берега грунтовой дороги и нашли полянку, где можно было сложить ящики. Было обещано, что еще до утра за ними придет грузовик. Больше ничего местные нам не сказали, а может быть, и не знали. Напоследок они посоветовали нам сразу же отправляться в обратный путь. Тут, мол, торчать опасно — по дороге в любой момент может проехать милицейский патруль.

— Я остаюсь здесь, — заявил Батлер, — до приезда грузовика.

Один из кубинцев попытался объяснить ситуацию. Если нагрянет милиция и обнаружит ящики, местным жителям не поздоровится. Хотя, с другой стороны, это еще полбеды, так как милиция может предположить, что ракеты принадлежат орудующей в этих местах банде из Матансаса. Если же они нарвутся на нас, наверняка возникнет перестрелка, будут убитые. Поэтому лучше уж нам возвращаться прямо сейчас.

— Скажи этому типу, — уперся Батлер, — что для нас самое важное — наши ракеты. Мы будем ждать, пока не придет грузовик.

Я не успел перевести его слова. Послышался шум мотора, но появился не грузовик, а старый облезлый «линкольн» салатового цвета.

Мы затолкали четырнадцать заляпанных грязью ящиков в багажник и на заднее сиденье машины, и водитель, кое-как прикрыв торчащие углы каким-то тряпьем, широко улыбнулся нам на прощание — сверкнул ослепительно белыми зубами из-под черных усов, — развернулся и был таков.

Нам ничего не оставалось, как двинуться в обратный путь вниз по ручью. Весь световой день нам предстояло провести в сельве, ища спасения от москитов, а ближе к ночи мы надуем свою лодку и вернемся на борт «Принцессы». Батлер, казалось, был разочарован, что все обошлось без дополнительных приключений.

Я его понимал. Могло быть и поинтереснее. Обратный путь занял минут двадцать, не больше. Не стоит вдаваться в подробности о том, как прошел этот день. Мы забрались в чащу. Кое-как отвоевали по кусочку пространства среди зелени, облились с ног до головы снадобьем от москитов и попытались заснуть, но то и дело вскакивали от малейшего шороха в лесу. Со стороны моря до нас доносился шум моторов патрульных катеров, а над головой сквозь густую паутину тропической листвы кое-где проглядывало небо, в котором проносились реактивные самолеты. Дважды — утром и во второй половине дня — вдоль берега лениво пророкотал вертолет. В упорной борьбе с москитами победу за явным преимуществом одерживали они, несмотря на все наши ухищрения и средства химической защиты. В конце концов я пришел к выводу, что торопить вялотекущее тропическое время бесполезно, и смирился.

Начало смеркаться, и апокалиптическое зарево потонуло и растаяло на западе в зеленовато-пурпурной мгле. К вечеру москиты окончательно осатанели. Терпение Батлера лопнуло, и он приказал нам вытащить лодку на песчаную отмель у ручья. Там, за кустами, мы по очереди поработали ножным насосом, и через полчаса лодка была готова. Мы уже заканчивали погрузку, складывая в лодку последние карабины, коробки с боеприпасами и мачете, когда вдоль берега медленно проследовал небольшой катер, с борта которого явно велось наблюдение. Будь в это время немного светлее, нас наверняка заметили бы.

Через пятнадцать минут мы отплыли от берега. До места встречи с «Принцессой» — не более получаса ходу, но дальше оставаться на берегу было невыносимо. Нам не терпелось вырваться наконец из объятий хищного и таинственного существа по имени Куба, где мне довелось почувствовать себя микроскопическим насекомым, запутавшимся в шерсти невидимого мастодонта.

Мы удалялись от берега, стараясь не высовываться из-за борта, чтобы не быть замеченными, и я, сидя рядом с Батлером, внимательно следил за стрелкой компаса и направлением приливной волны, время от времени шепотом внося в действия Дикса небольшие поправки. Обычно он с презрением отвергал любые рекомендации окружающих о том, как лучше действовать в той или иной обстановке, будучи убежден, что уж он-то, Дикс Батлер, в совершенстве владеет всем на свете, но и этот осел был вынужден признать, что в малой навигации я смыслю больше его, и это вполне естественно, поскольку в детстве я проводил лето в штате Мэн, хотя, разумеется, не в таких, как эта, зловонных резиновых лоханках, но, так или иначе, с навигацией я был знаком не понаслышке, и Батлер это понимал, а вот мы уже и у цели — на полчаса раньше срока. Ни силуэта «Принцессы», ни Мартинеса, но здесь по крайней мере мы могли не бояться сюрприза — коралловые рифы и мангровые заросли остались далеко позади, и патрульный катер уже не мог выскочить прямо на нас из-за темной массы какого-нибудь островка.

Не обнаружив «Принцессу», мы двинулись дальше в море. Нас предупреждали в Майами, что кубинская береговая охрана может выйти за пределы трехмильной пограничной полосы, если поблизости не будет американских боевых кораблей, но теперь, лишившись четверти тонны веса, мы держались выше на воде. И если наши два подвесных мотора не подведут, мы можем развить скорость, с какой не потягаться чиненым-перечиненым кубинским развалюхам.

Полчаса спустя, описав полный морской квадрат, мы вернулись на место предполагаемой встречи, где, как я рассчитал и надеялся, должна была уже находиться наша «Принцесса». Наступила еще одна безлунная, но ясная ночь — лишь на востоке клубились облака.

Батлер начал сомневаться в моих навигационных способностях. А может, это был не квадрат, а трапецоид? Могу ли я поклясться, что мы в нужном месте?

— Мы находимся в условленной точке, — заявил я со всей убежденностью, на какую хватило сил (хотя в душе уверенность сникла рваным флагом), но я понимал, что управлять лодкой коллегиально — бред, поэтому уговорил Батлера описать еще квадрат, на этот раз со стороной не в милю, а в полмили.

Было 23.15, когда из темноты вдруг возникла «Принцесса», показавшаяся мне огромной, как галеон. Батлер стиснул мне руку.

— Еще сыграем с тобой в паре, — радовался он.

«Принцесса» легла в дрейф; мы зашли сбоку, разгрузили лодку, втащили ее за собой и отправились на камбуз выпить по чашечке кофе. Я чувствовал себя ничуть не хуже, чем после самого удачного дня в горах с Проституткой.

И тут Батлер поинтересовался насчет «карантина».

— Да все уже, — ответил Мартинес. — Русские суда повернули назад. Он повторил последнюю фразу для кубинцев — они восприняли ее без особого восторга. Значит, вторжение на Кубу отменяется. И наши сигнальные ракеты уже не понадобятся — так и сгниют в каком-нибудь сарае.

У Мартинеса, однако, был более непосредственный повод для беспокойства. Вторая лодка не вышла к месту встречи.

— Вот почему мы опоздали, — сказал Мартинес. — Ждали тех шестерых. Надо еще раз идти искать их.

Это был томительный час. Мы медленно ползли вдоль берега; с востока налетел порывистый ветер и хлестал по лицу. Потом хлынул тропический ливень. Поросшие кустарником крохотные островки были совсем близко, а это означало, что мы значительно углубились в трехмильную пограничную зону.

Мартинес сказал:

— Если за ними гнались с берега, они должны были спрятаться на этих островках. — И он ткнул фонариком в зеленые пятнышки на карте. — Я знаю парня, который у них там за лоцмана. Он эти лагуны изучил вдоль и поперек. Там для кастровцев слишком мелко.

— А что тебе сказал мистер ОʼБрайен? — спросил Батлер.

— Это от него я узнал про русских.

— А что еще он говорил?

— Он сказал: «Сразу возвращайтесь в Майами. Pronto[201]».

— Почему?

— Он просил передать вам, что у него там черт знает что творится. — Мартинес пожал плечами. — Может, оно и так, но как я могу уйти и бросить тут людей?

Батлер кивнул. Он был счастлив.

— Хаббард, — сказал он, — давай сойдем на берег и найдем их.

Мартинес кивнул в знак согласия.

Это было полное безрассудство. Легко сказать — искать в темноте, в незнакомых лагунах кубинцев, которых там может и не быть. Но я не стал возражать. Все, что угодно, только не жить потом с мыслью о моральном превосходстве Батлера.

Решено. Мы условились о встрече с Мартинесом между двумя островками, как раз посредине. Судя по карте, островки находились в пределах трехмильной зоны, и это могло быть опасно для него, но так было проще для нас. Договорились, что он будет проходить через эту условную точку каждый час в течение ближайших четырех, причем с каждым часом риск для всех нас возрастал: к тому времени ведь уже начнет светать. Еще минут двадцать ушло на то, чтобы отметить на карте все заводи и рифы, которые нам предстояло обследовать.

Править лодкой теперь, когда в ней остались лишь Батлер и я, было куда легче. На скорости в двадцать узлов мы перелетали с одного гребня волны на другой, но моторы ревели слишком громко, и пришлось сбросить обороты, зато теперь мы знали свой потенциал.

Участок, который обозначил для нас Мартинес на площади в три квадратных мили, включал в себя пять островков и четыре лагуны. Мы методично обшаривали одну заводь за другой, выруливали в очередной затон и, разогнавшись в кромешной тьме, снова вспарывали днищем песок и грязь, буксировали, снова разгонялись и снова застревали на мели. Резиновый нос то зарывался в водоросли, то вдруг вздымался почти вертикально, когда лодка вырывалась на более глубокое место, затем опять царапала брюхом по дну, и мы, наверное, больше всего походили на слепцов, на ощупь бредущих по пещере. Все казалось нереальным, чем дальше мы забирались в эти заводи, тем меньше тревожила меня мысль о кубинских пограничниках. У меня было такое впечатление, будто мы все глубже проникаем в какой-то таинственный организм. Тучи насекомых встречали нас в каждой лагуне; коралловые рифы вырастали на пути и исчезали за спиной; вскоре я привык к темноте и освоился настолько, что спрятал фонарик — в какой-то момент его луч начал слепить глаза, мешая ориентироваться в пространстве. Неожиданно изменилось и мое отношение к Батлеру — я почувствовал нечто похожее на привязанность. Да, именно он втравил меня в это опасное дело, но оно того стоило. Еще как стоило! Рыская по этим диким местам, продираясь сквозь первобытные заросли и бороздя лагуны, я впервые добрался до самых потаенных уголков собственной души, до тайников, где прячется унизительный страх. Вперед, только вперед!

Островки теснились друг к другу, любой просвет мог оказаться ловушкой, но мы не теряли надежды, что где-то там, за очередным поворотом, наконец обнаружим наших людей. Мы твердо верили в успех, и к концу каждого из этапов этого отчаянного поиска один из нас восклицал словно птица-плакальщица: «Парангон!»

Шел уже третий час с начала экспедиции, когда из сероватой предрассветной мглы в ответ донеслось хриплое «incompetente!». Значит, мы его нашли! Голос был едва слышен. Обладатель его лежал на дне прорванной лодки в луже запекшейся крови. Как оказалось, он напоролся на коралловый риф, продырявил лодку и, пытаясь вытащить ее на берег, сильно поранил ногу.

— А где же остальные?!

— Перебиты, — ответил он. — Схвачены в плен. Там была засада. — Их обложили, и только ему и еще одному удалось добраться до лодки.

— И где же второй?

— Погиб. За нами погнался патрульный катер. Второй получил пулю и выпал за борт. Во время погони.

— Врет, зараза, — шепнул мне Батлер. — Он выкинул тело, чтобы быстрее удрать.

— Да все брехня, — сказал я.

И наверняка был прав. Скользнув лучом по окровавленной ноге, я посветил парню в лицо: реденькая бородка, чахлые усики, худое, запавшее лицо — такому не поверишь, жалкое существо, еще одна ошибка Создателя.

Все, что он сделал или не сделал, уже не имело значения. Если только он не ринулся удирать на лодке, не дождавшись остальных, которые угодили в засаду, но в главном его рассказ, какую бы трусость он ни прикрывал, был правдив: его спутники сгинули навсегда. И выглядел он соответственно — как человек, потерявший всех, с кем он был.

Но оставался еще один немаловажный вопрос: а где же патрульный катер? Прекратил погоню, не втиснувшись в узкую расщелину, или все еще кружит вокруг островка?

А вот и ответ. Не успели мы выбраться из затона, как легкий катерок с прожектором на носу вывернул из-за поворота и ринулся на нас.

Как оглушительно залаял пулемет! И как ярок был свет от трассирующих пуль, бивших по воде то справа, то слева от нас, а мы, пытаясь уйти от преследования, петляли из стороны в сторону. Между нами и патрульным катером было ярдов двести, а то и меньше!

Я помню: в эти минуты я не боялся смерти. Адреналина вполне хватало, чтобы держать предсмертную молитву в узде. Я был невероятно возбужден, похоже, близок к экстазу. Смерть казалась грандиозным святилищем, и мы стояли на его пороге; огонь, вырывавшийся из жерла пулемета, отливал электрической синевой, будто высоковольтная дуга то и дело прошивала темноту. Звезды скакали над нами, как петарды. У меня вырвался пронзительный вопль. «Мать вашу в ду-у-у-у-шу!» — рявкнул преследователям Батлер. Время от времени он вставал во весь рост, словно дразня стрелка, затем резко бросал лодку вбок. Каждый раз, когда он вскакивал, пулеметчик целил ему в голову, и трассеры рассекали воздух над водой. В результате стрелок выпускал нас из поля зрения, и Батлер, сделав очередной сумасшедший вираж, нырял в темноту и на несколько секунд сбивал преследователей с толку. В конце концов мы потеряли прожектор из виду и, обогнув в темноте островок, устремились к коралловой отмели, доступной для нас, но непреодолимой для катера. Так и есть: дойдя до мелководья, катер был вынужден прекратить погоню. Его команда в бессильной злобе врубила сирену. В кромешной тьме сирена взвыла с такой оглушительной силой, будто вторжение на Кубу все же произошло. Батлер дергался от хохота. «Все легавые одинаковы, — сказал он. — Во всем мире».

Мы обогнули риф, выбрали удобную протоку и, развив максимальную скорость, направились к месту встречу с Мартинесом. Примерно в миле к востоку от нас пограничники продолжали шарить прожектором по лагунам и берегу. Я ткнул Батлера в плечо. Это было неотвратимо. Хуже Батлера нет и не может быть никого.

— Сукин ты сын, очистился, трахальщик! — заорал я, впервые в жизни пытаясь создать нечто предельно непристойное. Только все напрасно — из-за рева моторов он меня не услышал.

21

30 октября 1962 года

Дорогая Киттредж!

Сколько невероятных переживаний выпало всем нам за последние десять дней! Я все еще пытаюсь собрать воедино фрагменты кризиса с русскими, вернее, несколько кризисов подряд, и с нетерпением жду вашего комментария. Должен признаться, я в очередной раз потрясен вашим пророческим даром. В своем последнем письме — кажется, с тех пор прошел уже целый год — вы писали: «Умоляю — никаких безумств с таким человеком, как Дикс Батлер».

Я ослушался, но, как ни странно, выжил и не жалею о происшедшем — написал бы вам подробно о наших гонках со смертью по прибрежным болотам, но совершенно измотан. Скажу лишь, что после двух рейдов в резиновой лодке на кубинскую территорию мы благополучно вернулись на борт «Принцессы». А теперь расскажу о нашем славном капитане, замечательном человеке по имени Эухенио Мартинес.

На обратном пути в Майами настроение у нас было поганое. Мы потеряли пятерых парней, и Эухенио не хотел возвращаться назад, не поискав их еще хотя бы день, но пришла радиограмма от Харви. Мартинесу было приказано вернуться. «Ввиду чрезвычайных обстоятельств», — добавил Харви.

Мартинес подчинился приказу, хотя все в нем было против. И потому настроение у него было наимрачнейшее. Пять человек — такого еще не бывало! В Гаване случалось и похуже, но наши морские экспедиции еще никогда не оборачивались такими потерями. Стремясь отделаться от мрачных мыслей, мы уничтожили весь запас рома, и еще до прихода в Майами Мартинес поведал нам грустную историю, которую я сейчас вам и перескажу. Эта история помогла мне понять его реакцию на случившееся. Он боится, что его обступят призраки, и казнит себя за то, что не смог вернуться и подобрать своих товарищей.

Герой этой истории — его старый друг по фамилии Кубела, Роландо Кубела. По словам Мартинеса, в начале пятидесятых Кубела был одним из студенческих вожаков в Гаванском университете — одним из, наверное, дюжины таких же смельчаков, мечтавших сбросить Батисту. В конце концов на гребне волны оказался Фидель Кастро, но в те дни были и другие лидеры. Одним из них был Кубела. Роландо Кубела-Кубинский. Неплохо для вождя, не правда ли? Мартинес не расщедрился на портрет, а я не посмел прервать его и расспросить, так как он говорит, словно выжимая из себя слова, и, слушая его, невольно проникаешься торжественностью момента, но тем не менее я представил себе достаточно рослого, красивого, если не сказать больше, человека, наконец, весьма представительного и исполненного достоинства (ну чем не Кастро, а?). Короче говоря, по свидетельству Мартинеса, Кубела стал одним из ближайших соратников Кастро.

Но начну по порядку. В 1956 году Мартинес и Кубела принадлежали к группе студентов, делавших ставку на методичный отстрел правительственных чиновников. При Батисте в органах власти было полно садистов, но Мартинес и Кубела были против устранения наиболее отъявленных людоедов — они считали, что самые одиозные личности во властных структурах полезны хотя бы потому, что постоянно возбуждают массовую ненависть к режиму. Напротив, ликвидации подлежали именно приличные чиновники — они, дескать, путают карты! Объектом покушения был выбран шеф военной разведки, господин по имени Бланке Рико, который не только был противником пыток, но и отличался вежливым обращением с теми, кто попадал к нему в руки. Ячейка проголосовала, и исполнителем был назначен Кубела. Политическая программа этой группы мне так и неясна — что-то вроде анархосиндикализма с мелкобуржуазной подкладкой. Кубела, например, изучал медицину — ох уж эти кубинцы! Как-то вечером — шел октябрь 56-го, и Кастро уже находился в горах — Кубела сумел наконец подстеречь Бланко Рико в гаванском ночном клубе «Монмартр» (между прочим, в честь Тулуз-Лотрека!) и выстрелил ему в голову. «Рико умер, — сказал Мартинес, — но не сразу. Перед смертью он посмотрел Кубеле в глаза и улыбнулся. Эту улыбку мне описывали сто раз. Она была великодушной. А означала для Кубелы вот что: „Друг мой, ты совершил большую ошибку, и я тебя прощаю, но мой призрак тебя не простит“.»

«Разумеется, — продолжал Мартинес, — Кубела не стал задерживаться. Бросился к поджидавшей его машине и скрылся, а спустя неделю мы переправили его в Майами. Еще через несколько дней я последовал за ним. Мы не могли больше находиться в Гаване. После убийства Бланко Рико полиция Батисты совсем озверела.

Семья одного из наших ребят владела недвижимостью в Майами. Алеман. Он был владельцем стадиона и дешевого мотеля. Там мы и обосновались, в этом мотеле. В „Королевских пальмах“.»

Тут, Киттредж, я не удержался и перебил Мартинеса.

«В „Королевских пальмах“? — переспросил я. — Как раз там я и поселился, когда впервые оказался в Майами».

«Возможно, именно поэтому, Роберт Чарлз, я и рассказываю эту историю. Salud![202]» — сказал он и поднял свой стакан.

Мы выпили. Мартинес продолжал говорить. Не стану больше воспроизводить его речь. Чувствую, что в своей попытке передать тональность его повествования я что-то упускаю. К тому же ловлю себя на том, что правлю его английский. Поэтому я решил вкратце изложить сказанное им своими словами, а если припомню что-то действительно для него характерное, приведу это дословно. Похоже, в те дни в «Королевских пальмах» нашло себе пристанище немало революционеров; жили они там, естественно, бесплатно, и Кубела с Мартинесом делили один номер. Кубелу считали героем, но каждую ночь ему снился Бланко Рико. «Он все время улыбается, — жаловался Кубела Мартинесу, — и это меня постоянно гложет, будто рак завелся в кишках».

Со временем, однако, Кубела оправился. Рико перестал тревожить его по ночам. Короче, он решил вернуться на Кубу и воевать на стороне Кастро в горах Эскамбрай. Это был так называемый Второй фронт, и Фидель, руководивший повстанческими отрядами в Сьерра-Маэстре, очень обрадовался появлению в своих рядах такого человека, как Кубела, и даже присвоил ему высшее воинское звание — команданте. Кубела и его люди ворвались в Гавану на три дня раньше Фиделя, который двигался во главе колонны победителей через весь остров с востока на запад, и именно Кубела командовал отрядом, захватившим президентский дворец.

Многие месяцы он носился по городу в роскошном американском автомобиле. Как-то раз, после попойки, когда он уже ни черта не соображал — то ли счастьем захлебнулся, то ли совсем стал маньяком, — Кубела сбил девчонку. Насмерть. После этого случая призрак Бланке Рико стал являться ему опять. Кубела обратился к психиатру — он принадлежал к другой революционной группировке, — и тот попытался убедить Роландо, что единственный способ отправить призрак Бланко Рико на покой — это убить Фиделя Кастро. «У нас на Кубе, — добавил Мартинес, — даже психиатры неразлучны с пистолетом».

Я решил, Киттредж, не отвлекаться на детали и даже не упомянул о том, где мы были в тот момент, когда Мартинес начал свой монолог, — на верхнем мостике «Принцессы». Судно качало, и настил у нас под ногами скрипел. Мартинес дрейфовал в Гольфстриме большую часть дня — он явно тянул время в надежде, что Харви отменит свой приказ о немедленном возвращении в Майами и нам все же удастся предпринять еще одну попытку найти пропавших людей, так что лишь уже ближе к вечеру, когда солярки на обратный путь было в обрез, мы взяли курс на север. Короче, рассказ Мартинеса мы услышали уже ночью. Эти широты — весьма подходящее место для призраков. Внимая Мартинесу, я вдруг вспомнил, что Огастас Фарр — знаменитый призрак из нашей Крепости — в свое время пиратствовал в Карибском море, и почувствовал, что он где-то здесь, рядом, но это простительно — к тому времени я уже двое суток толком не спал.

Внезапно Мартинес закончил свой рассказ. «Знаешь, — якобы сказал ему Кубела, — а ведь придет время, и я убью Фиделя Кастро».

Я вряд ли когда-нибудь смогу понять этих кубинцев. Хотя Кубела сейчас занимает высокий пост в министерстве иностранных дел и наверняка не имеет ничего общего со своим старым другом, Мартинес убежден, что именно он, Роландо Кубела, отправит на тот свет Фиделя Кастро.

Вернувшись в Майами, мы узнали, что дни Билла Харви в нашем заведении сочтены. Выяснилось, что за последнюю неделю он отправил на Кубу с различными заданиями в общей сложности шестьдесят человек, несмотря на категорический приказ Бобби Кеннеди приостановить все без исключения операции и рейды.

Харви — типичный представитель старой школы: заведомо блефуя, они всегда первыми вопят: «Обман!» Его ненависть к братьям Кеннеди — до сих пор я щадил вас и не слишком распространялся на эту тему — за последние полгода приобрела такие масштабы, что в них, и только в них, он видит корень всех зол. Я бы с удовольствием списал это на его патологию, но факт остается фактом: ракетный кризис привел к разлитию ядовитой желчи по всей ДжиМ/ВОЛНЕ. Наши кубинцы считают, что их предали, такие же настроения и среди персонала ВОЛНЫ. Многие говорят, что мы проявили слабость, спасовали перед Кастро и Хрущевым. Как вы понимаете, болтовни о ликвидации Кастро было в избытке всегда, а для майамских кубинцев это вообще идефикс. Отсюда и шуточка, родившаяся тут в эти дни: «Так на когда намечено устранение?» — «Кого — Фиделя?» — «Нет, Джека».

Подобные настроения характерны для меньшинства персонала ДжиМ/ВОЛНЫ — все-таки мы, как и большая часть наших коллег на других участках, добропорядочные граждане со стандартным набором ценностей: жена, дети и трехколесный велосипед на лужайке у дома — что еще человеку надо? — но, честно говоря, Киттредж, чувствуем мы себя препогано. Чуть ли не каждый второй говорит, что на прошлой неделе был готов идти воевать (особенно теперь, когда стало ясно, что не придется), и это в основном бравада, но я могу распознать, сколь глубоко это чувство. Мой скромный боевой опыт (нам пришлось удирать под пулеметным огнем) показал, что сам поединок пьянит и окрыляет. Теперь, однако, я очень часто вскакиваю по ночам в каком-то озверении и порываюсь отстреливаться. Если уж я заразился такой воинственностью, будьте уверены — все остальные просто кипят от ярости.

Так или иначе, Харви не только нарушил запрет Кеннеди на проведение рейдов, но и был застигнут с поличным. Когда Бобби обратился к нему напрямую, Бешеный Билл ответил короткой запиской: «Действовал в соответствии с вашей директивой, но три группы не вернулись на базу».

Это породило невероятный схлест на очередном заседании исполкома СНБ. После стычки с Бобби Харви сделал запись в своих анналах и ознакомил с ней кое-кого из своих подчиненных, в том числе и меня. Он был так взбудоражен, что действительно хотел знать мою реакцию. Эта запись довольно бессвязна и истерична, но, учитывая, что Харви влип, надо отдать ему должное: он сумел воспроизвести перепалку с Бобби достаточно скрупулезно.

«Кеннеди. Вы имеете дело с человеческими жизнями и все же решаетесь на такую идиотскую авантюру! Неужели не ясно, что там все висело на волоске? Кто дал вам право послать на Кубу шестьдесят смельчаков в тот момент, когда малейшая неосторожность могла спровоцировать ядерный взрыв?

Харви. Эти операции были логическим следствием круга задач, поставленных перед нами военным ведомством в развитие плана вторжения.

Кеннеди. Вы хотите сказать, что на это вас подвигнул Пентагон?

Харви. В смысле взаимодействия и координации совместных проектов — так точно.

Кеннеди. Чушь собачья».

Тут Бобби опросил по очереди всех присутствовавших военных. На вопрос, знали ли они об этом, министр Макнамара, генералы Максуэлл Тэйлор, Лемницер и Кэртис Лимэй ответили отрицательно.

«Кеннеди. Мистер Харви, требуется другое объяснение. В вашем распоряжении две минуты.

Харви. При всем уважении к высокорангированным руководителям, собравшимся в этом кабинете, и ни в коем случае не противореча имеющимся в их распоряжении исходным параметрам, на которых они основывают свой ответ, я тем не менее должен подчеркнуть, что целенаправленные военные решения не всегда предусматривают спонтанно возникающие и противоречивые моменты, а потому практические директивы бывают нередко прямо противоположны ранее принятым решениям…

Кеннеди. Может быть, произнесете это все-таки по-английски?

Харви. Вы отдали приказ о немедленной приостановке всех операций против Кубы. Я прекрасно понимаю, чем отличается операция от оперативной, агентурной работы. Никаких операций я не проводил. Но я не мог допустить, чтобы Соединенные Штаты вступили в войну без необходимого информационного обеспечения. Поэтому я решил предпринять последнюю попытку и забросил агентов в тыл противника».

Памятная записка Харви самому себе заканчивается так:

После этого генеральный прокурор сгреб со стола бумаги и вышел вон. За ним последовали остальные. Джон Маккоун ушел, не отозвав меня, как бывало прежде, в сторонку и обойдясь на этот раз без дежурного критического разбора моих действий. Позже, со слов нескольких высокопоставленных друзей и информированных коллег, я узнал, что директор Маккоун сказал Рэю Клайну, заместителю шефа разведки, — цитирую: «Сегодня Харви сам себя уничтожил. Пользы от него теперь ноль».

Окончательное решение вопроса затянулось из-за вмешательства Ричарда Хелмса и Хью Монтегю. Я все же склонен считать, что упрочившиеся позиции директора Маккоуна, как главного первооткрывателя размещения на Кубе ракет СРД, достигнуты благодаря моим кропотливым усилиям: ведь именно я сумел убедить его в том, что русские установили у нас под боком ядерное оружие.

Записано в ясном уме и твердой памяти через два часа после завершения совещания исполнительного комитета Совета национальной безопасности, состоявшегося в Оперативном зале начальников Объединенных штабов 26 октября 1962 года.

Теперь Харви может сдавать свой кабинет под отпевания. Мне жаль его. Не сомневаюсь, я слишком терпим, чтобы стать идеальным сотрудником ЦРУ. Попробуйте убедить меня в обратном, умоляю.

Преданный вам

Перечитывая это письмо, я решил опустить рассказ о Роландо Кубеле. Его попытки устранить Кастро будут продолжены — Кубела может здорово пригодиться. Поэтому я кратко изложил все, что услышал от Мартинеса, упомянув о нынешнем высоком положении Кубелы в кубинском правительстве, и отправил написанное не только Проститутке, но и Кэлу в Токио, уведомив каждого из них, что сообщил о том же другому.

Проститутка ответил первым:

Молодец. Нам нужен такой парень. Будда, к твоему сведению, пытается окунуть свое ненасытное брюхо в лунку, где давно уже плещется Кэл. Переправляю тебе — для прочтения и немедленного уничтожения — послание Эдгара Роберту К. от 29 октября. Эдгар даже не дождался, когда уляжется буря вокруг ракет.

Осведомитель ФБР в преступной среде заявил мне в конфиденциальном порядке, что может организовать убийство Кастро. Хотя я абсолютно согласен с генеральным прокурором в том, что заговор ЦРУ с привлечением мафии был глупостью, в настоящий момент я готов, если потребуется, предложить услуги ФБР. Источнику, разумеется, было сказано, что его предложение — вне нашей юрисдикции и мы не можем связывать себя какими бы то ни было обязательствами. В настоящее время мы не планируем никаких дальнейших шагов. Наши контакты с упомянутым осведомителем предельно законспирированы, поэтому, если возникнет необходимость, мы сочтем своим долгом осуществить его ввод в установленном порядке. — ЭГ.

Поэтому не распространяйся больше о своей находке. Отныне называй его AM/КНУТ-ГОЛИАФ.

P. S. Несчастный Харви. По-моему, невосполнимая потеря. Повторяю: это послание уничтожь. СС.

СС означало «сию секунду». Я, однако, ослушался и спрятал листок в сейф. На следующий день диппочтой пришло короткое письмо от Кэла из Токио:

Надо же, мы с Хью на этот раз одного мнения. Мы свяжемся с AM/КНУТОМ. (Чертовски нелепая кличка, но ведь у нас есть в тех же краях и AM/КРОВЬ. Короче, стараемся как можем.)

Наверно, тебе будет небезынтересно узнать, что Маккоун уже приказал мне готовиться сменить Бешеного Билла, хотя речь идет о сокращенном и более осмотрительно действующем варианте Особой усиленной группы. Можешь мне поверить — ее скоро переименуют. Я был бы счастлив вернуться в окопы на все сто, если бы не одно печальное обстоятельство: Билл Харви. Какой трагический ляп! А ведь какой был трудяга!

Твой

22

15 ноября 1962 года

Дорогая Киттредж!

Вы сетуете на какой-то странный «тон» моего последнего письма. Оно повергло вас в недоумение. Осмелюсь напомнить, что обещанный кое-кем отчет об истории с ракетами до сих пор не поступал. Не откладывайте — пишите, иначе все это отойдет в прошлое.

Должен сказать, что мое краткое пребывание на Кубе окончательно настроило меня против Кастро. Я мог ожидать самого худшего от Хрущева, сколько бы ни говорили, что он стал мягче (если редька вообще бывает мягкой), но Кастро будто предал меня лично. Как он только мог решиться на такую авантюру, так чудовищно рисковать своей страной и моей?

Накануне вечером меня на этот счет слегка просветили, и мне хочется поделиться с вами. После нашей совместной экспедиции мы с Батлером довольно сносно ладим и теперь нередко едим и пьем вместе. Прежняя взаимная неприязнь, отравлявшая существование обоим, в значительной степени притупилась. Настолько, что я даже рискнул вмешаться в его внутренние дела.

Видите ли, несколько месяцев назад Харви прикомандировал к нему Шеви Фуэртеса, и они явно не поладили. Фуэртес, на мой взгляд, чертовски умен, и я пытаюсь заставить Батлера признать хотя бы это, так как нисколько не сомневаюсь, что Шеви сразу расцветет как агент и принесет гораздо больше пользы, услышав одобрительные аплодисменты. Короче, я пригласил его присоединиться к нам с Диксом за ужином в дорогом ресторане в Форт-Лодердейле, куда едва ли сунет нос кто-либо из знакомых нам кубинцев. Я предполагал, что мы с Батлером — прежний куратор Шеви и новый — угостим ценного агента, но хамоватый Батлер был в своем репертуаре, и как только Шеви сел с нами за столик, он сразу заявил: «Учти — за себя платить будешь сам. Ты у нас зашибаешь достаточно, так что вполне можешь раскошелиться».

«Я угощаю вас обоих», — сказал Шеви, как всегда слишком напыщенно, и тем самым вызвал еще большее раздражение у Батлера. По его, Дикса, разумению, Шеви решил поспорить за первенство, а ведь сам Батлер такой феноменальный спорщик, что я, наверное, усомнился бы в его психической полноценности, если бы не понимал хода его мыслей. По крайней мере в собственных глазах Дикс достаточно монументален, чтобы стать президентом Соединенных Штатов. Если он и презирает Кеннеди, то в первую очередь потому, что Джек, на его взгляд, просто богатый выскочка. А вот если он, Дикс Батлер, когда-нибудь решит заняться политикой, то пройдет весь путь до конца без посторонней помощи.

Так или иначе, начало было неважнецким. Мне было интересно узнать, что думает Фуэртес по поводу ракетного кризиса, — его толкование возможных мотивов в действиях Хрущева и Кастро наверняка отличается от того, что можно было услышать в те дни от наших сотрудников или эмигрантов, но Дикс в лучшем случае слушал вполуха. Его бесит, что Фуэртес знает о Латинской Америке больше его. Батлер не лишен способности к критической оценке, но совершенно не выносит, когда кто-нибудь в его присутствии забивает его проницательностью независимо от темы разговора. Шеви, в свою очередь, устав от постоянного бахвальства Дикса и уничижительной оценки его собственной роли, рад любой возможности расправить крылья своего интеллекта.

И все же с моей помощью и при вынужденном попустительстве Дикса, то и дело что-то бурчавшего, Фуэртесу удалось изложить свой взгляд на случившееся.

Ключ к пониманию ситуации, по мнению Шеви, в том, что Кастро в первый момент отнесся к идее размещения ракет отрицательно. Он пытался убедить Хрущева, что в военном отношении это бесполезно. Соединенные Штаты, мол, все равно сохранят подавляющее превосходство. «Лучше дайте нам хороших инструкторов и современную боевую технику, — сказал Кастро. — Пусть американцы будут вынуждены признать, что война на суше чревата для них большими потерями».

«Откуда ты все это знаешь?» — поинтересовался Батлер.

«Мои источники, я полагаю, вам известны».

Фуэртес имел в виду свои контакты среди агентуры кубинской разведки в Майами. Батлер, однако, недоверчиво помотал головой. «У тех, на кого ты намекаешь, кишка тонка, чтобы быть авторитетами в таких вещах».

«Общая культура — залог авторитетности суждений, — не растерялся Шеви. — Я давно размышляю о природе и сущности Кастро. Я разбираюсь в коммунистической психологии. К тому же обладаю природной способностью к синтезу».

«Ни разу в жизни не встречал человека с природной способностью к синтезу, — подчеркнуто произнес Батлер, — который упустил бы случай при первой же возможности ею злоупотребить».

«Давай все-таки предположим, — вмешался я, — что Шеви предлагает нам гипотезу».

Батлер и дальше перебивал Шеви подобным же образом, но приведенного мною примера достаточно. Позвольте пересказать вам его версию, как она в конце концов вытанцевалась. По словам Фуэртеса, Хрущев все-таки убедил Кастро принять ракеты, но не с помощью логики, а воззвав к его чести-благородству. «В этом весь секрет, как надо манипулировать Фиделем, — сказал Шеви. — Кастро обожает демонстрировать широту натуры».

До этого момента, заявил Хрущев, он помогал Кастро. Теперь вот Фидель может помочь ему, Хрущеву. Собственное Политбюро, мол, критикует его, советского премьера, за половинчатый курс в отношении США. Они считают издевкой любые рассуждения о мировом паритете в ситуации, когда Соединенные Штаты имеют возможность держать свои ракеты на базах в Турции, у самой границы СССР, а у русских нет ничего подобного. Короче говоря, Хрущев задумал радикально изменить традиционный взгляд на соотношение сил между двумя сверхдержавами. Можешь, дескать, не сомневаться, дружище Фидель, Соединенные Штаты никогда не станут воевать из-за каких-то там ракет на Кубе. Мол, он, Хрущев, знает это точно. В конце концов, русские ведь не стали воевать из-за ракетных баз в Турции. Действуя заодно, якобы убеждал Фиделя Хрущев, мы с тобой сможем украсть у империалистов инициативу.

«И все это ты услышал от своих источников?» — спросил Батлер.

«Они это слышали. Они близки к тем, кто близок к Кастро».

«Сплетни, не больше того».

«Нет, мистер Кэсл, — возразил Фуэртес, — эти сплетни подкреплены тщательной проверкой. Никто так не интересует гаванцев, как Фидель. Любое мимоходом оброненное слово, внезапное откровение, нюансы настроения — ничто не ускользает от глаз и ушей ближайшего окружения».

«Итак, на основании глубокого понимания сущности Фиделя Кастро и кубинской культуры ты, как я полагаю, готов поделиться со мной своими личными соображениями о том, почему Кастро все-таки согласился принять ракеты, верно?»

«Более чем готов, — ответил Фуэртес. — На мой взгляд, Кастро сделал один неверный шаг и тем самым погубил свою душу. Его исходная позиция была верна: Кубе эти ракеты ни к чему».

«Ты хочешь сказать, — заметил Батлер, — что он согласился, только чтобы отблагодарить Хрущева?»

Фуэртес получил желанную возможность. И прочел целую лекцию. Надо прежде всего понять, заявил он, как безгранично возвышает обладание ядерными ракетами. Кто из лидеров стран «третьего мира» не жаждет их иметь? «Это все равно что переспать с кинозвездой, — разглагольствовал он. — Когда Хрущев согласился убрать ракеты в обмен на клятвенное обещание Соединенных Штатов никогда больше не вторгаться на Кубу, Кастро отнюдь не обрадовался, напротив — он был в ярости. У него отбирали ракеты».

«Да его просто обставили, — заметил Батлер. — Сначала Хрущев врал Кеннеди, потом Фиделю. Хрущев добивается одного: чтобы Соединенные Штаты убрали ракеты из Турции. Белый дом наверняка сделает ему такой подарок. У нас ведь не президент, а тряпка».

«А я слышал, это демократия в действии», — съязвил Шеви.

«Еще бы! Теперь скажи-ка мне вот что: почему мне все время кажется, что ты симпатизируешь Кастро?»

«Я хоть и работаю на вас, но вовсе не обязан перенимать ваши предрассудки. Да, мне нравится Фидель. Он мне симпатичен. Верно! Он, как и все мы, латиноамериканцы, пытается изменить данность. Но есть у него одно отличие. Он настоящий мужчина».

Мой посреднический замысел явно трещал по швам, но трудно было винить в этом Шеви. Не найдя ничего лучшего, я спросил: «Если ты так очарован Фиделем, почему до сих пор не переметнулся к нему?»

«Потому что я ненавижу этих русских. В отличие от Фиделя моя молодость прошла в коммунистической партии. Я слишком хорошо знаю, во что он вляпался. И между прочим, вина за это лежит на всех вас».

Батлер стукнул кулаком по столу, да так громко, что несколько посетителей повернули голову в нашу сторону.

«Ты что, Шеви, до сих пор не научился разговаривать с американцами? Забыл, что надо капнуть маслом на фланельку и только после этого прикасаться к нашим задницам, ласково и нежно? Мне осточертело выслушивать, что не так в нашей стране!»

Моя миссия доброй воли накрылась окончательно. Мы молча допили кофе, заплатили и разъехались в разные стороны. Я вернулся домой, но не прошло и десяти минут, как в дверь позвонили. Это был Шеви.

«Ради чего такой риск?» — поинтересовался я.

Он лишь пожал плечами.

Я налил ему бренди, и Шеви разговорился. Как ему тяжело с Батлером — он, дескать, боится Дикса, ему все кажется, что тот вот-вот кинется на него с кулаками.

«Нестабильная обстановка», — пожаловался он.

«Зачем же ты сам его провоцируешь?»

«Если я промолчу, то перестану себя уважать. А Майами намного хуже Уругвая. Там я всего лишь обманывал тех, с кем мы вместе росли. Здесь я предаю храбрецов».

«Кубинскую разведку?»

Он кивнул.

«Они каждую секунду рискуют головой. Эмигранты, обнаружив их, тотчас раздирают в клочья».

«И ты явился ко мне, чтобы разведка прикончила тебя?»

Он снова пожал плечами, и на этот раз до меня дошел смысл его жеста: абсолютная безысходность и отчаяние. Несет ветер по улице клочок бумаги, ну и что с того — зачем нагибаться и поднимать?

Я подлил ему бренди, и он проговорил следующие два часа без перерыва. Я здорово устал, тем не менее должен сказать вам, Киттредж, мне в голову начала закрадываться мысль, что наш дорогой двойной агент Фуэртес, возможно, трудится на кубинскую разведку с большим рвением, чем на нас. Тот факт, что он явился ко мне домой, не давал мне покоя. Это могло означать не только то, что он безразличен к своей судьбе, но и другое: что разведке известно о его работе на нас. Поделиться этим подозрением с Батлером было моим долгом, и это меня особенно удручало.

Тем не менее я сидел и слушал Шеви. Обязан был. Он все-таки поразительно разбирается в вопросах, от которых у меня голова идет кругом.

А Шеви, выпив достаточно бренди, воспрял духом. Он многое порассказал мне о Кубе. В какой-то момент меня вдруг поразило, насколько это созвучно с тем, что говорит ваш супруг.

«Что можно сказать о стране, — вопрошал Фуэртес, — чья экономика основана на работорговле и сахаре? А ее прочие достижения — ром, табак и бордели. Фирменные сексуальные блюда. Santeria. Когда ты живешь на земле, где ежедневно приходится задавать себе вопрос: „Неужели я так же ужасен, как мои экономические корни?“ — в тебе неизбежно зарождается сверхчеловеческая гордыня — в порядке компенсации. Вот почему Фидель всегда в поисках недостижимого — ищет бриллиант в куче исторического навоза».

Я не удержался и переспросил: «Бриллиант в куче навоза?»

«Это видение, которое грезится нам за гранью опасности».

«До меня это не доходит». (Я лукавил, Киттредж, — дошло.)

«Фидель стремится к недостижимому. — Шеви деликатно рыгнул. Получился какой-то странный шипящий звук. Возможно, засевший в нем демон спьяну пукнул не тем местом. — Вы все пытаетесь прикончить Фиделя, — продолжал Шеви, — но только я один знаю, как это можно сделать».

«Тебе-то зачем? Ты же его любишь».

«Я по натуре человек действия. Как у Достоевского. Я способен убить его, чтобы лучше познать весь ужас собственного падения. Убью и буду рыдать над ним. А сегодня смеюсь над вами. Столько попыток, и все напрасно».

«Откуда ты взял, что мы предпринимаем такие попытки?»

«В кубинской разведке это известно каждому, Роберт Чарлз, или как вас там зовут в этом году. — Он издал неприятный смешок. — Напрасно вы суетитесь — я бы сделал это гораздо лучше».

«Каким же образом?»

«Повторяю, к нему нужен тонкий подход: надо воззвать к тому, что в нем есть лучшего».

«Это принцип, а не план».

«Принцип важнее процедуры, — сказал Шеви, — но есть и план. Почему бы не найти морскую раковину необыкновенной красоты? Фидель увлекается подводным плаванием».

«Понимаю».

«Сомневаюсь. Вы, разумеется, начинили бы ее взрывчаткой и положили на видном месте — там, где он охотится. Да еще, для верности, наняли бы своего человека, чтобы ткнуть Фиделя туда носом. Потом сидели бы и ждали, когда он сглотнет наживку. Горячо, chico, но мимо. Сигнальная система — она у Фиделя, кстати, действует безотказно — мгновенно сработала бы и предупредила его об опасности. Фидель Кастро — этот великий рационалист от материализма, человек, который готов пнуть ногой стену, сломать себе палец и вдребезги разнести зеркало, узнав, что русские решили отнять у него его ракеты, — сверхъестественно чувствителен к американским заговорам и бдителен настолько, что, потянувшись к сказочной красоты раковине, он тут же отдернет руку. Короче, чтобы соблазнить этого парня, одной красоты мало».

«Продолжай, Шеви, — попросил я. — С такими талантами тебе прямая дорога в Голливуд». Я почувствовал, что пьянею. Фуэртес становился мне все более мерзок, но я не мог понять почему. Он был сладострастно порочен и абсолютно уверен в себе.

«Да, вы правы, это кино. Блестяще! Идея как раз для Голливуда. Я бы подбросил эту раковину в коралловый гротик и нанял надежного агента, чтобы подманить туда Фиделя, но главное вот что: я бы попросил колдуна-майомберо заговорить электрического ската. Скат должен влюбиться в раковину и остаться в ней жить. Он сидит в ней и стережет свой дом. Лишь в этом случае Кастро потеряет бдительность и забудет об опасности. Он ринется в бой, чтобы получить приз. — Шеви рассмеялся. — Итак, все, что вам надо, это найти майомберо в Майами или дрессировщика морских тварей у себя в Лэнгли».

Я дал ему допить и проводил до дверей.

Пожалуйста, напишите поскорее и поподробнее. С вами все в порядке?

Преданный вам

Предложенный Фуэртесом сценарий не оставил меня равнодушным, и я поделился им с Кэлом. В ответном послании из Токио он писал:

«Идея насчет ската может показаться несусветной дичью, но я лично заинтересован в том, чтобы выдрать у главного кубинца последний волос из бороды. Как ему только не совестно после всего землю топтать? Мы с тобой до него еще доберемся. И скоро. Глфкс.»

23

28 ноября 1962 года

Дорогой мой Гарри!

Каюсь: я затянула с подробным отчетом о переговорах Джека и Бобби с Хрущевым и Добрыниным, а теперь уже слишком поздно. Вы были правы. При мысли, что надо воссоздать по памяти все тончайшие ходы, меня одолевает тоска. Невероятно живо во мне воспоминание о том, как невозмутимо и хладнокровно держался Джек в те часы и минуты, когда русские суда приближались к линии «карантина». Бывают моменты, когда большим политикам достаются не только привилегии богов, но и их терзания. Не слишком выспренне звучит? Ну и пусть, мне все равно. Я люблю Джека Кеннеди за то, что он нашел равновесие между двумя кошмарами — смирением и гибелью человечества — и сохранил это равновесие, несмотря на все трюки Хрущева уже после того, как русские корабли повернули назад. Признаюсь, Гарри, до этого момента я по-настоящему не верила в президентские способности Джека Кеннеди. Он был мне чрезвычайно симпатичен тем, что сумел избежать присущего большинству ведущих политиков омертвения души, но именно поэтому я втайне полагала, что он не сможет на равных противостоять советским монстрам, которые приходят к власти с ведрами крови в коридорах. То же относится и к Бобби. Как могут не запаниковать в такой ситуации два хорошо воспитанных американца, наивные, как все с детства обеспеченные люди? А ведь какое мужество продемонстрировали они, оказавшись на самом краю пропасти! Даже Хью, который считает, что Хрущев, проиграв по большому счету, все же наварил на этом деле незаслуженно много, даже он стал чуть больше уважать Джека. А я, в отличие от Хью, глубоко тронута. Два брата, любящие друг друга, перевесили на весах Истории жестокого грязного дикаря.

Вы, вероятно, будете разочарованы, но я не стану описывать все подробности переговоров. Наша сторона, естественно, требовала немедленного удаления ракет, а также пятидесяти бомбардировщиков «Ил», «проданных» Кубе Хрущевым. Мы призвали наделить представителей ООН правом инспекции на местах. Взамен мы давали обязательство не прибегать к вторжению на Кубу — разумеется, при условии, что Кастро откажется от подрывной деятельности в Латинской Америке. На бумаге все было ясно изложено, но по каждому пункту следовало установить сроки. Джеку пришлось лавировать между собственными «ястребами», которые категорически возражали против любых уступок («никаких компромиссов — только на наших условиях!»), и «голубями» вроде Эдлая Стивенсона («пусть только Хрущев отдаст своим судам приказ повернуть назад»). Кроме того, Кастро вообще не желал ничего знать. Отдать бомбардировщики? — нет; допустить инспекцию на месте? — никогда; он даже не желал отказаться от ракет.

Гарри, я больше не хочу об этом. Я уже поняла, что в подобного рода вопросах необходимо выделить суть. В данном случае она заключалась в удалении с Кубы ракет. Таким образом, Джек, не настаивая на немедленном выводе с острова пятидесяти бомбардировщиков (это явно второстепенный фактор в контексте паритета), а также согласившись с отказом Кастро допустить на свою территорию наблюдателей ООН (разведывательные полеты «У-2» делают наземную инспекцию ненужной), в конечном итоге все же сумел вынудить Хрущева вывезти свои ядерные снаряды с острова, невзирая на истерические вопли Фиделя Кастро.

Довольно. Если бы я не решила ограничиться кратким изложением, мне пришлось бы отправлять по десять страниц каждый день в течение недели. А это не входит в мои планы. Лучше я поделюсь с вами своими размышлениями о Бобби Кеннеди. А в последние дни я много думаю о нем. Начиная с лета Бобби довольно часто приглашал нас к себе, в Хиккори-Хилл. И это несмотря на то что мы явно не в фаворе у Этель. Я уверена, она неплохая женщина, добрая душа, полная сострадания к бедам своих ближних, а вот к невзгодам всех прочих у нее чуть более отстраненное и созерцательное отношение, хотя, разумеется, она такая убежденная католичка, и потом, у нее столько детей. Будь я на ее месте, наверняка бы спилась.

Хью, я подозреваю, приглашают как теннисиста — он играет уверенно, элегантно, напористо. Все хотят сыграть с ним в паре (пока он не начинает язвить). В Рэдклиффе я была помешана на травяном хоккее и с тех пор сражаюсь в весьма жесткой, даже жестокой манере (ну держись — сейчас я тебе врежу!), а это мало кому по душе, к тому же я редко проигрываю женщинам, — словом, мои победы на корте не способствуют появлению новых друзей. Кристофер, который в свои шесть лет необычайно застенчив, терпеть не может эти выезды из-за маленьких Кеннеди, которые всячески стремятся преодолеть его нежелание участвовать в их забавах. Хотя это бывает далеко не каждое воскресенье, мне неприятно, что Кристоферу приходится страдать из-за нас, но Хью в таких случаях говорит: «Ведь это его первое боевое крещение с момента появления на свет. — И обязательно добавляет: — Ты его напрочь испортила».

С учетом всего сказанного, посещение Хиккори-Хилл не такое уж большое удовольствие для вашей Киттредж, как следовало бы ожидать, но поскольку я обожаю Бобби, а он всегда рад возможности потолковать со мной, нам обоим бывает интересно. Все в высшей степени невинно. Скажу по секрету: я догадываюсь, что Бобби смертельно хотелось бы завести интрижку, но, помилуй Бог, к чему это приведет? «Тайм» присвоил ему титул Отца года. Так что приходится ему находить утешение в интеллектуальном общении с дамами вроде меня. Мы иногда беседуем на серьезные темы и по телефону. Он приоткрывает для собеседника недра своего феноменального ума, в котором уживаются детская наивность и железная логика. Его энергия поражает. Ну кто еще — разве что, Хью — способен одновременно вести игру на стольких досках. А это и гражданские права с катавасией в Миссисипском университете, и ракетный кризис, и нескончаемая тяжба с Хоффой и с мафией плюс рутинные обязанности в министерстве юстиции, плюс «зеленые береты», плюс ваша «Мангуста» (по-видимому, наименее успешное предприятие из всех, за которые он когда-либо брался), ну и время от времени — «черти из табакерки», которые затмевают все прочее. Например, месяц назад Бобби пришлось приложить титанические усилия, чтобы вызволить Бригаду. Он сработал просто потрясающе. Помните, я писала вам о Гарри Руисе-Уильямсе, том самом замечательном кубинце с покалеченной ногой, который все эти месяцы обходил американцев и американцев кубинского происхождения, собирая миллионы долларов на выкуп. Не уверена, что вы отнеслись к этому эпизоду с должным вниманием и помните, в частности, такой факт: многие республиканцы ополчились на братьев Кеннеди за то, что те серьезно отнеслись к проблеме обмена пленных на тракторы для Кубы! Мерзко. Несчастные кубинцы гниют в тюрьмах, а наши политики пытаются нажить капитал на дешевом пещерном антикоммунизме. Ну и вот, сегодня Бригада находится в плену уже более полутора лет. Бобби рассказал мне, что один богатый кубинский эмигрант, у которого на Кубе осталось крупное поместье, съездил туда в качестве эмиссара и был буквально потрясен, увидев, в каких нечеловеческих условиях содержатся эти люди. По его словам, у них был такой же понурый и обреченный вид, как у скота, приговоренного к закланию. «Я не могу выкинуть это из головы, — сказал мне Бобби. — Люди смирились!» А кубинец сказал ему: «Если вы, господин генеральный прокурор, действительно хотите вызволить этих людей, надо действовать немедленно. Иначе вам выдадут в лучшем случае трупы». «Вы правы, — ответил Бобби, — мы их туда послали, и мы их оттуда вызволим не позднее Рождества».

Наверное, никто, кроме Бобби, не смог бы провернуть такую операцию. Кастро требовал шестьдесят два миллиона долларов за тысячу сто пятьдесят человек. В результате агрессии был нанесен огромный ущерб, утверждал он, в бою погибли тысячи кубинских ополченцев. Теперь, полтора года спустя, пятьдесят тысяч долларов за человека — не такая большая цена. Если не выйдет наличными, Кастро согласен взять товарами. Не тракторами, так лекарствами, медицинским оборудованием, детским питанием.

Организация, которой предстояло собрать средства для выкупа, называлась Комитет кубинских семей — в нее в основном входили матери из Майами и Гаваны, чьи сыновья были захвачены в плен. По рекомендации Бобби интересы комитета было поручено представлять Джеймсу Доновану, чрезвычайно ловкому юристу, который сумел поладить с Кастро. Как рассказал мне Бобби, Донован слетал в Гавану и первым делом заявил Фиделю — в своей грубоватой манере исконного ньюйоркца, не гнушающегося подкусить собеседника, — что единственное решение проблемы — продать пленных, получив за них выкуп. «Если вы хотите отделаться от них, продайте. И продать вам придется мне. Нет ведь мирового рынка военнопленных».

Кастро, судя по всему, такой язык близок и понятен. «Допустим, — сказал он, — но каким образом этот ваш комитет соберет необходимую сумму? Они уже больше года пытаются, а не собрали и первый миллион. Думаю, они уже пришли к выводу, который я мог бы им сразу подсказать: богатые кубинцы — самые жадные богачи в мире. Вот почему я — здесь, богатые кубинцы — в Майами».

«Денег мы, вероятно, столько не соберем, — ответил Донован, — но лекарства достанем».

Теперь настала очередь Бобби. Ему предстояло убедить фармацевтические компании презентовать крупные партии медикаментов комитету. А это весьма непростая задача. Еще не приступив к делу, Бобби сказал мне по телефону: «Не представляю себе, как мы это сумеем сделать, Киттредж, но сумеем». Проблема заключалась в следующем: фармацевтическую промышленность подозревают в нарушении антимонопольного законодательства; против нее ополчились и конгресс, и министерство юстиции, и Федеральная комиссия по торговле. Кое-кто из этих магнатов, возможно, и нарушал закон. Разумеется, как все не совсем честные главы корпораций, они делают вид, что не могут понять, в чем, собственно, их обвиняют, — они убеждены в своей правоте и исполнены жалости к себе. Они ненавидят администрацию Кеннеди за то, что она, по их разумению, против крупного бизнеса. Патриотический рефлекс заставляет их ненавидеть Кастро еще больше, но пленников Кастро они считают прежде всего неудачниками.

Все-таки Бобби удалось собрать весь цвет отрасли в Вашингтоне, где он произнес в высшей степени эмоциональную речь. (Отклики дошли до меня сразу из нескольких источников.) Он сказал, что Бригада состояла сплошь из храбрецов, которые, несмотря на всю горечь поражения, не стали винить Америку. Разве это не наша святая обязанность — вызволить этих славных парней, которые первыми пошли на бой с коммунизмом в нашем полушарии, пока они не погибли в жутких условиях кастровских застенков?

Словом, речь задела эту публику за живое — по крайней мере они согласились начать переговоры с Бобби. Когда я спросила Бобби, неужели их так тронуло его выступление, он рассмеялся: «Путь к сердцам этих парней лежит через желудок». Просто Налоговое управление нашло способ предоставить компаниям крупные налоговые послабления с учетом осуществляемой ими благотворительности. А некоторые фармацевтические фирмы на этом своем меценатстве даже сумели получить прибыль, ну и, разумеется, никто из них не поскупился на маленькие американские флажки на каждой упаковке, хотя многие просто очистили свои склады от лекарств с истекающим или уже истекшим сроком годности. Как бы там ни было, чутье помогло Бобби провернуть это дело. До сих пор все еще окончательно не ясно, успеют ли пленники прибыть в Майами к Рождеству, но лично я в этом не сомневаюсь. Могут быть какие-то заминки в последнюю минуту, но теперь уж Бобби доведет это дело до конца. Неделька у вас там, на Юге, предстоит бурная, но приятная, так что готовьтесь.

Ваша, дорогой кузен,

В самый канун Рождества пленников переправили самолетами из Гаваны в Майами, а 29 декабря президент Кеннеди выступил перед ними на сорокатысячном стадионе Орандж-Боул. Среди зрителей был и я.

Странное у меня было чувство. Я сидел высоко, в двадцать восьмом ряду, трибуна была далеко, и Джек Кеннеди казался крохотным человечком в огромной пещере, выступавшим перед скоплением микрофонов, которые торчали в разные стороны, будто клешни и ножки рака-отшельника, выкарабкивающегося из своей раковины. Я выбрал такое сюрреалистическое сравнение потому, что картина и впрямь отдавала фантасмагорией. Я смотрел на бывшего любовника Модены. В конечном счете, как оказалось, он не так ее и жаждал. Точно так же, как ранее она не слишком хотела меня. Интересно, подумалось мне, неужели я один на всем этом огромном стадионе знаю о нашем президенте такие печальные, но глубоко интимные вещи.

С непривычки на меня плохо действовала толпа. Проведя последние два месяца в тиши зенитовских кабинетов, я не был готов к атмосфере стадиона, до отказа набитого восторженными кубинцами. Волны оваций в честь вернувшихся с того света то и дело прокатывались по рядам. Отовсюду неслись рыдания — люди оплакивали свою потерянную родину, которая никогда не была им так дорога, как теперь, когда они оказались на чужбине.

Это был какой-то ад. Буквально с первых минут церемонии, когда все тысяча сто пятьдесят бойцов Бригады вышли и построились на поле стадиона, вопль, вырвавшийся из сорока тысяч глоток отцов, матерей, жен и сыновей, дочерей, племянников и племянниц, дядьев и теток, родных, двоюродных, троюродных братьев, сестер и бог знает еще кого, казалось, побил рекорд громкости на этом стадионе, а за ним последовал новый шквал, раза в два мощнее прежнего, когда в открытом белом «кадиллаке» появились президент и Жаклин Кеннеди. На трибунах затрепетали мириады американских и кубинских флажков; президент и его супруга вышли из машины и застыли по стойке «смирно» рядом с Пеле Сан-Романом, Мануэлем Артиме и Тони Оливой; оркестр исполнил кубинский национальный гимн, затем американский. Президент прошел по рядам бойцов, не скупясь на рукопожатия, — это длилось невероятно долго, но трибуны каждый раз разражались аплодисментами, словно это был торжественный выпуск слушателей и рукопожатие президента было главным событием в жизни семьи.

Первый заговорил Пепе Сан-Роман: «Мы, воины в священной битве с коммунизмом, вручаем себя Господу и свободному миру». Затем он повернулся к Джеку Кеннеди и сказал: «Господин президент, бойцы Бригады две тысячи пятьсот шесть передают вам на хранение свое знамя».

Местные газеты уже расписывали во всех подробностях, как было спасено знамя Бригады и как его вывезли из залива Свиней чуть ли не на последней лодке, и Кеннеди, приняв знамя, развернул его под новый взрыв аплодисментов, затем, предложив солдатам сесть на траве, произнес: «Я выражаю Бригаде мою глубокую благодарность. Это знамя будет возвращено вам в свободной Гаване».

Мне показалось, что грянула новая война. «Guerra, guerra, guerra![203]» — скандировали кубинцы в едином порыве, в экстазе, будто получив наконец высочайшее разрешение начать войну. На войну! Вой-на-а-а!

И тогда мне, рядовому труженику на ниве разведки, явилось откровение. Эти люди на миг избавились от душевной раздвоенности, постоянно терзавшей меня, да и их, наверное, до этого момента. Война! Тот единственный час, когда Альфа и Омега могут сойтись под одной крышей. Во всяком случае, некоторых.

В следующий момент я не мог не восхититься Джеком Кеннеди. Во всей этой сумятице у него срабатывали снайперские инстинкты. «А теперь, — сказал он, — я хотел бы попросить сеньора Факундо Миранду, человека, хранившего это знамя на протяжении последних двадцати месяцев, выступить вперед, чтобы мы все увидели его». Миранда вышел, Кеннеди пожал ему руку и сказал: «Я должен был увидеть вас, чтобы знать, кому отдавать знамя».

Овация была нескончаемой. И среди этого взрыва эмоций Кеннеди начал свою речь: «Хотя Кастро и ему подобные диктаторы могут властвовать над странами, они не властны над народом; они могут бросать людей в тюрьмы, но им не поработить человеческий дух; они могут отнять у своих подданных права, но им не искоренить стремление человека к свободе».

Владевший мною дух патриотизма мгновенно улетучился, как только я заметил Тото Барбаро, продиравшегося сквозь толпу все ближе и ближе к трибуне. Можно было не сомневаться, что к финишу он придет вовремя и успеет пожать президенту руку.

«Могу заверить вас, — сказал в заключение Кеннеди, — что народ моей страны, как и все народы нашего полушария, непоколебимо верит в то, что Куба в один прекрасный день снова станет свободной, и тогда именно ваша Бригада будет шагать во главе армии освободителей».

А как же переговоры? — подумал я. Как насчет переговоров между ним и Хрущевым, о которых писала Киттредж? Неужели горячая кровь политика захлестнула холодные артерии президента? Или я присутствую при объявлении Кубе новой войны?

Утром позвонил отец. Уже из Вашингтона. «Надеюсь, — сказал он, — что все это и для нас не пустые звуки».

24

15 января 1963 года

Дорогая Киттредж!

Сим довожу до вашего сведения, что Ховард Хант снова появился на сцене. Пятнадцать месяцев о нем не было ни слуху ни духу, а несколько вечеров назад мы с ним ужинали. Последний раз, когда я видел его, он сидел в отделе внутренних операций под началом Трейси Барнса — либо устроил себе там «крышу», а на самом деле писал очередной шпионский роман для «Новой американской библиотеки», либо снова занимался делами плаща и шпаги. Раскрыть это он не пожелал.

Подозреваю, что Трейси работал на параллели с Биллом Харви, иначе говоря, имел дело с более ультраправыми кубинцами, но уверенным в этом быть не могу. А Харви не говорит. Я видел его всего один вечер — он позвонил, сказав, что хочет, чтобы я поехал поужинать с ним и с Мануэлем Артиме. Так что в этом письме я поделюсь с вами тем, что услышал от Артиме о том, что пережили бойцы Бригады в кубинских тюрьмах.

Мы хорошо провели вечер. Знаете, я ведь поступил в управление из жажды приключений, а сейчас, оказывается, целый день просидел за письменным столом, а свою дозу волнения получил за ужином в ресторане! «Моя жизнь в Центральной разведке, или Сто наиболее памятных ужинов».

Ну и этот ужин был как раз одним из таких. Ховард, хоть и работает все еще в Вашингтоне, получил в Майами в свое исключительное пользование одну из наших лучших конспиративных квартир, прелестную виллу на берегу Бискайского залива под названием Невиска. Я время от времени пользовался ею до операции в заливе Свиней, а теперь ее оккупировал Ховард, демонстрируя мне, что в нашей жизни, связанной с управлением, есть свои прелести. У нас был потрясающий ужин, политый шато-икемом и поданный — я узнал об их существовании только теперь — двумя мужчинами, работающими у нас по контракту: на их обязанности закупать продукты для особых приемов, готовить изысканные блюда и подавать на стол.

Еда была как в пятизвездочном ресторане. Ховард явно снова поднял свой престиж. Насколько я понимаю, его страсть — каждый вечер где-нибудь ужинать.

А я себя чувствовал как человек, вторгшийся в чужую среду. Если Хант и Артиме не любят друг друга, то они потрясающие актеры. Не помню, чтобы при мне Ховард относился к кому-либо с таким теплом. Так что вчера я познакомился с гиперболическими кубинскими тостами. Как я обнаружил, искусство состоит в том, чтобы, подняв бокал, говорить так, будто ты обращаешься к сотне людей.

«Пью за замечательного человека, — произнес Ховард, — за кубинского джентльмена, чей запас патриотизма поистине неиссякаем. Пью за человека, которого глубоко уважаю, и потому, даже не зная, увижу ли я его еще когда-нибудь, назвал его in absentia [204] в качестве крестного моего сына Дэвида».

Артиме ответил звонкой тирадой — теперь я знаю, что такое звонкая тирада! Он-де не пожалеет собственной жизни, если потребуется, для защиты своего крестника. Знаете, Киттредж, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил более искренне. Артиме, хотя и просидел двадцать месяцев в тюрьме, производит весьма внушительное впечатление. Раньше он был очаровательным человеком, но держался слегка по-мальчишески и — на мой вкус — излишне эмоционально. Теперь он стал еще эмоциональнее, но все спасает его обаяние. От него невозможно оторвать глаза. Ты просто не знаешь, кто перед тобой — киллер или святой. В нем чувствуется такая внутренняя целеустремленность, какую ничем не сокрушить. Это не всегда приятно. Моя бабка, мать Кэла, трудилась в церкви — я не шучу, — а умерла в восемьдесят лет от рака кишечника. В таких людях чувствуется крепко засевший зверь идеологии. Тем не менее, проведя вечер с Артиме, я почувствовал, что готов собственными руками задушить Кастро.

Разрешите воспроизвести вам полностью тост, который произнес Артиме в ответ на тост Ховарда:

«В тюрьме, бывало, часами ты испытывал одно-единственное чувство — отчаяние. И однако же, в нашем безысходном заточении мы были даже рады испытывать отчаяние, ибо это сильное чувство, а все чувства, будь они высокие или мелкие, являются потоками, ручьями или ручейками (он употребил слово riachuelas), втекающими во всеохватное чувство, именуемое любовью. И мы жаждали вновь почувствовать любовь. Любовь к ближнему, каким бы скверным он ни был. Мне хотелось, чтобы на меня упал свет, излучаемый Господом, и вернулась ко мне сила сражаться. И потому я был благодарен за силу моего отчаяния. Оно позволяло мне вырваться из апатии.

А ведь апатия — это гибель духа. Человеку необходимо выбираться из нее, или же он навсегда себя потеряет. Поэтому требуются камни для перехода, тропы, ступени лестницы, чтобы подняться. Когда ты затерян в черном потоке безграничного горя, воспоминание о друзьях может порой быть единственным мостиком, который приведет тебя назад, к более высоким чувствам. Когда я находился в тюрьме, вы, дон Эдуарде, были тем американским другом, который приподнял мой истерзанный дух, вы caballero esplendido[205], которого я приветствую сегодня, считая за честь нести высокие моральные обязательства крестного отца вашего сына Дэвида».

Так продолжалось дальше и дальше. Я понял, что причиной, побудившей пригласить меня, был мой приличный испанский, а также то обстоятельство, что двое взрослых мужчин не могут обмениваться столь высокопарными речами без хотя бы одного свидетеля.

Артиме заговорил о тюрьме. Об этом мне, безусловно, интересно было послушать. Однако многое из того, что он сказал, звучало противоречиво. Если в одной тюрьме пища была приличная, то в другой — отвратительная; если руководители Бригады одно время сидели в одиночках, то потом их перевели в общие камеры; если какое-то время обращение было любезное, то потом оно стало омерзительным. Условия содержания в одной тюрьме мало походили на то, что происходило в другой. А их часто перемещали из одной в другую.

Его рассказ вызвал у меня ощущение сумятицы, царящей за стенами тюрем. По-видимому, на Кубе теория сейчас сталкивалась с реальностью, ибо не чувствовалось целенаправленного отношения к заключенным.

Судя по тому, что рассказал нам Артиме, первые часы заключения были самыми скверными. В конце операции в заливе Свиней, стремясь избежать плена, несколько человек — и он в том числе — ушли в непроходимые болота под названием Сапата. Артиме намеревался добраться до Сьерра-Эскамбрая, цепи гор, находящихся в восьмидесяти милях оттуда, и там начать партизанское движение. Через две недели его группа попала в окружение.

На тот момент Артиме был самым крупным командиром Бригады, схваченным контрразведкой Кастро. Поскольку, как я полагаю, вы не в курсе его биографии, попробую вкратце изложить ее. Надеюсь, не Сэмюел Джонсон сказал: «Только бесталанный бедолага дает краткую зарисовку». Артиме, окончившему иезуитский колледж и получившему диплом психиатра, не было еще и двадцати восьми лет, когда он присоединился к Кастро в Сьерра-Маэстре в первый год после победы над Батистой, однако, считая себя «демократом в коммунистическом правительстве», Артиме начал создавать подпольное движение. Довольно скоро он стал беглецом, преследуемым полицией. Одевшись в сутану священника и спрятав пистолет в молитвенник, из которого были выдраны страницы, Артиме однажды утром поднялся по ступеням американского посольства в Гаване и вскоре был переправлен на гондурасском грузовом судне в Тампу. Вы, несомненно, услышали о нем сначала как о лидере фронта, а затем как о командире Бригады. Артиме, однако, сумел удержать от распада свою подпольную группу на Кубе. При таких трехсторонних полномочиях он, можете не сомневаться, подвергнут необычному допросу, когда попал в плен.

Конечно, и условия были необычные. Болото высохло и заросло колючим кустарником. Свежая вода была редкостью. Промучившись две недели от жажды, ни один из бойцов не мог говорить. Язык просто не ворочался.

«Я всегда считал, что призван освободить Кубу, — сказал Артиме. — Что Бог сделает меня своим мечом. Но после того как меня взяли в плен, я решил, что Богу нужна моя кровь и я должен принять смерть, чтобы Куба стала свободной. Однако в Хироне, когда они изучили мой дневник и поняли, кто я, один из контрразведчиков сказал: „Артиме, тебе придется заплатить за все зло, какое ты нам причинил. Хочешь умереть быстро, от пули, как герой? Тогда пойди с нами на сотрудничество. Заяви, что американцы предали Бригаду. Если ты нам не поможешь, умрешь жалкой смертью“.»

Артиме отказался подписать такое заявление, тогда контрразведчики отвезли его в Гавану и привели в подвал, стены которого были выложены старыми матрацами. Там с него сняли рубашку, руки и ноги привязали к стулу, в глаза направили яркий свет и допрашивали три дня подряд.

Голоса у допрашивавших не всегда были злые. Случалось, кто-то из них говорил Артиме, что революция готова понять его заблуждение, а потом приходили люди с резкими голосами. Поскольку в глаза ему светил яркий свет, лиц он не видел. Злобный голос говорил: «Невинные кубинцы погибли из-за тщеславия этого человека». Один из допрашивавших подсунул ему под нос снимок. Он увидел поле, усеянное трупами. Все эти люди погибли в трехдневном бою.

«Я убью тебя, мерзавец», — сказал злой голос. Артиме почувствовал дуло пистолета у своих губ. Произнося это, он посмотрел на Ханта, потом на меня.

«Я был спокоен. Я не мог этому поверить. Я сказал себе: „Вот так чувствует себя дикая лошадь, когда ее взнуздывают. Да, эта узда наброшена на меня волей Божьей“. Затем человек с мягким голосом сказал человеку со злым голосом:

„Уйди-ка отсюда. Мы только все ухудшаем“.»

«Я не уйду, — сказал обладатель злого голоса. — Революция дает мне такое же право быть здесь, как и тебе».

«Они продолжали препираться, — продолжил свой рассказ Артиме, — и наконец злыдень ушел. Тогда более мягкий сказал: „Он совсем голову потерял, потому что его брата убили в Хироне“.»

«А был такой момент, когда вы чувствовали, что не выдержите?» — спросил Хант.

«Не было, — ответил Артиме. — Я не видел возможности выжить, потому и не сдавался. — Он кивнул. — На третий день меня перевели в камеру и ко мне пришел человек по имени Рамиро Вальдес из разведки Кастро».

Вальдеса, казалось, озаботило то, как выглядел Артиме, особенно следы ожогов от сигарет.

«Кто вел ваш допрос? — спросил он. — Мы им всыплем хорошенько. Революции нужны революционеры, а не фанатики. Пожалуйста, опишите мне их, Мануэль».

«Начальник, я же не видел их лиц. Давайте забудем об этом».

«А мне хотелось бы вытащить за ушко да на солнышко этих сукиных сынов», — хриплым голосом произнес Хант.

«Да нет, — сказал Артиме, — я не верил Вальдесу. Я понимал, что он хочет установить со мной хорошие отношения. А уже тогда начнет настоящий разговор. Но я был неподходящим для этого человеком. Меня сильнее заботило внутреннее состояние моего духа, чем то, что я в плену. Я чувствовал, что Бог испытывает Мануэля Артиме. Если я пройду его испытания, Куба будет более достойна освобождения».

«И какое же испытание было самым трудным?» — спросил я.

Он кивнул, как бы одобряя вопрос.

«Вальдес приказал принести в мою камеру хороший ужин. Принесли цыпленка с рисом и черной фасолью. А я уже забыл и думать про еду. Такой вкусной пищи я никогда не ел, и на какой-то момент почувствовал, что хочу жить. Жизнь предстала передо мной во всей своей красоте. И я подумал, какой простой и сладостной жизнью живет в сарае курица, которая устроила мне такой пир. А потом я сказал себе: „Нет, я же подвергаюсь испытанию“, и уже не испытывал нежности к белому мясу куриной грудки. Внезапно в голове мелькнула мысль: „У меня же бессмертная душа, а у этого цыпленка — нет. Это дьявол искушает меня“.»

Более серьезное испытание выпало на долю Артиме через год, когда уже состоялся суд и он ждал приговора. К этому времени он уже привык к тому, что жив, существует, и вдруг ему пришло в голову, что его заявление в суде об отказе сотрудничать может повлечь за собой смертный приговор.

«В этот момент я понял, что у меня никогда не будет сына. А это печальная мысль для кубинца. Человек, не выполнивший своего предназначения, не готов расстаться с жизнью. И я попросил у стражника карандаш и бумагу. Я решил написать то, что скажу перед расстрелом. Сосредоточившись на этом, я, возможно, сумею заглушить в себе искушение, каким была жажда жизни. Итак, я решил сказать моим палачам: „Я прощаю вас. И напоминаю вам: Бог есть. Его присутствие позволяет мне умереть, любя вас. Да здравствует Христос, король королей. Да здравствует свободная Куба“. Это помогло мне забыть об искушении».

Вскоре его посетил Фидель Кастро. По словам Артиме, Кастро приехал в тюрьму в два часа ночи через шесть дней после суда и разбудил Пене Сан-Романа, который поднялся с койки, зевнул Фиделю в лицо и стал перед ним в нижнем белье.

«Что вы за люди? — сказал Кастро. — Я не могу вас понять. Вы верите североамериканцам. Они превращают наших женщин в проституток, а наших политических деятелей — в гангстеров. Что было бы, если бы ваша сторона победила? Здесь были бы американцы. И мы жили бы в надежде, что они почаще будут ездить на Кубу, а мы научим их трахаться».

«Я скорее буду иметь дело с американцем, чем с русским», — ответил ему Сан-Роман.

«А я призываю вас не губить свою жизнь. Вы нужны революции. Мы дрались против вас, так что знаем, сколько в Бригаде мужественных людей».

«Почему же вы не сказали этого на суде? — спросил Пепе Сан-Роман. — Вы называли нас червями. А сейчас разбудили меня и сообщаете, что мы люди храбрые. Почему бы вам не уйти? Хватит уж».

«Хватит? Господи, я даже думаю, хотите ли вы жить».

«Кое в чем мы с вами согласны. Мы не хотим жить. Мной поиграли Соединенные Штаты, теперь вы хотите поиграть. Убейте нас, но перестаньте нами играть».

Кастро вышел. Камера Артиме находилась рядом. Увидев Кастро в проеме двери, Мануэль решил, что лидер-максималист явился на его казнь.

«Ты решил наконец нанести мне визит, чтобы выставить меня в дураках перед твоими людьми?» — спросил Артиме.

«Нет, — ответил Кастро. — Я не приходил к тебе только потому, что знал, насколько ты слаб после болот. Пожалуйста, не думай, что я хочу посмеяться над тобой. Я просто хочу спросить, как ты сейчас».

«Отлично. Но не в таком хорошем состоянии, как ты. Погрузнел ты с тех пор, как мы были в горах».

Кастро улыбнулся.

«В нашей революции пока еще не все одинаково едят. Чико, я пришел спросить, чего ты ждешь».

«Смерти».

«Смерти? Ты так понимаешь революцию? Мы, наоборот, пришли сюда, чтобы выяснить потенциальные возможности обеих сторон. Ваша сторона хочет улучшить условия жизни тех, кто уже много имеет. Моя сторона надеется улучшить участь тех, у кого ничего нет. У моей стороны, я бы сказал, более христианские цели, чем у твоей. Какая потеря для коммунистов, что ты не с нами».

«А какая жалость, что ты не демократ».

«Артиме, я сейчас докажу тебе, что ты не прав. Видишь ли, мы не собираемся тебя убивать. Учитывая обстоятельства, это очень демократично. Мы знаем, существует мнение, что мы должны быть уничтожены, — ну и пусть существует. Скажи мне, что это не великодушно. Революция дарит вам жизнь. Вы могли быть приговорены к тридцати годам тюрьмы, но вы не отсидите свой срок. Раз американцы так вас ценят, мы готовы отдать вас за выкуп. Через четыре месяца никого из вас здесь не будет».

Ну, как мы знаем, на это ушло восемь месяцев.

К концу нашего вечера Артиме перешел к другой теме.

«Мы еще должны начать настоящую борьбу», — сказал он нам с Ховардом.

«Вы еще не готовы быстро начать новую акцию», — возразил Ховард.

«Физически мы еще не оправились, это верно. Но мы скоро будем готовы. Мне жаль того, кто полагает, что сумеет нас остановить».

«Джек Кеннеди может вас остановить, — сказал Хант. — Он считает, надо действовать сразу с двух направлений. Предупреждаю вас, Мануэль, до меня дошли слухи, что Белый дом готов заключить сделку с Кастро».

«Сатана — это человек, у которого голова посажена задом наперед», — сказал Артиме.

Хант кивнул с глубокомысленным видом.

«Улыбчивый Джек», — произнес он.

Хант изменился, Киттредж. В нем всегда кипела злость — наполовину против коммунистов, а наполовину против того, что его достижения остаются непризнанными. Теперь же ненависть прорывается у него сквозь неизменную любезность. И когда это происходит, впечатление создается пренеприятное. Хант не должен показывать такую сторону своей натуры.

«Многие из нас, — заметил Артиме, — не имеют четкого представления о братьях Кеннеди. К примеру, на прошлой неделе братец Бобби взял меня с собой на лыжную прогулку. Не могу сказать, чтобы он мне не нравился. Когда он увидел, что я не умею кататься на лыжах, но готов съехать с любого склона и съезжал, пока не свалился, он смеялся до упаду и сказал: „Вот теперь я видел огонь на льду“.»

«Кеннеди умеют очаровывать тех, кого хотят перетянуть на свою сторону», — сказал Хант.

«Со всем уважением, дон Эдуарде, должен сказать, я верю, что брат президента серьезен относительно Кубы. Он говорит, что у него есть новые планы и он хочет, чтобы я возглавил их осуществление».

Хант сказал: «Я бы порекомендовал вам развивать собственную операцию. Когда у вас появятся частные спонсоры и вы избавитесь от опеки правительства, я знаю людей, которые помогут вам куда больше, чем если вы будете действовать на поводу у Кеннеди».

Артиме сказал: «Не люблю сложностей. Я слышал, как президент заявил:

„Настанет день, когда этот флаг возвратится в свободную Гавану“. Для меня это звучит как абсолютная поддержка нашего дела».

Хант улыбнулся. Отхлебнул из стакана.

«Я повторяю ваши слова. Сатана — это человек, у которого голова посажена задом наперед».

Артиме вздохнул.

«Не стану делать вид, будто у моих людей единое мнение насчет братьев Кеннеди».

«Я слышал, некоторые из вас не хотели вручать флаг Бригады Кеннеди».

«Мы по этому вопросу разделились. Это правда. Я сам не был уверен, что это правильно, — сказал Артиме. — Должен признаться, теперь, после того как Бобби взял меня с собой кататься на лыжах, я больше люблю эту семью».

«В самом деле? — спросил Хант. — А флаг, что вы вручили Джеку, — это был оригинал или копия?»

Вид у Артиме был самый несчастный. Он бросил на меня взгляд, но Хант повел рукой, как бы давая понять: «Все в порядке. Он из наших». Это меня удивило. Хант не из тех, кто безоглядно доверяет столь далекому от всех этих дел человеку, как я.

«Так это была копия?» — не отступался он.

Артиме наклонил голову.

«Мы пошли на компромисс. Сделали дубликат флага. И президенту Кеннеди вручили подложный. Я не рад такому обману. Часть той силы, которой мы наделили наш флаг, может теперь исчезнуть».

Хант был на удивление доволен таким ответом. И сейчас, по-моему, я понимаю почему. Поскольку это было рассказано ему не конфиденциально, а при мне, он считал, что может теперь поделиться новостью с другими. Киттредж, мои чувства к Джеку едва ли можно назвать устоявшимися, но от враждебности Ханта мне просто не по себе.

Ночью мне приснился необыкновенный сон, в котором Фидель Кастро и Мануэль Артиме вступили в спор. Артиме сказал: «Ты, Кастро, не понимаешь характера веры. Я здесь не для того, чтоб защищать богачей. Но я должен сострадать им, ибо Господь не простит им алчности. Господь бережет особое милосердие для бедняков. На небесах несправедливость восстанавливается. Ты, Фидель, утверждаешь, что стараешься ради бедняков, но ты же совершаешь убийства их именем. Ты скрепляешь свою революцию кровью. Ты ослепляешь бедняков материальными благами и тем самым затемняешь их видение Бога».

«Chico, — ответил Кастро, — совершенно ясно, что мы придерживаемся противоположных точек зрения. Один из нас должен быть не прав. Следовательно, давай рассмотрим твою точку зрения, исходя из такого предположения. Если я не прав, то все люди, которым я причинил зло, будут, безусловно, хорошо приняты на небесах. Если же, Артиме, с другой стороны, Бога, который наказывает богатых и неправедных в последующей жизни, не существует, что ты скажешь по поводу всех наших крестьян, которых убили ваши солдаты? Ты убил их по дороге в Хирон из страха, что коммунизм может преуспеть на Кубе. В этом случае твои солдаты погубили не только свои жизни, но и жизни наших людей. Так что, Мануэль, выбирай-ка мой путь. Тогда, рассуждая логически, кто бы из нас ни оказался прав, ты будешь лучше выглядеть».

Сон этот, Киттредж, закончился прелюбопытным образом. Внезапно прогремел голос Билла Харви: «Оба вы ошибаетесь. Справедливости не существует. Существует только Игра». И последние два слова звучали в моих ушах, пока я не проснулся.

Есть у вас какие-нибудь новости о Бешеном Билле? По распространившемуся здесь слуху его выперли — или выдворили? — резидентом в Италию.

Всегда ваш

25

15 февраля 1962 года

Дорогой мой Гарри!

Неудивительно, что вам приснился Билл Харви, так как он был в центре внимания. Директор Маккоун, как вам известно, готов был выбросить Билла из управления, но его спас Дик Хелмс. Пожалуй, Хелмс самый холодный человек изо всех, кого я знаю, но он верен своим людям, и на практике это может заменять сострадание. Так или иначе он сыграл на многих струнах, чтобы удержать Маккоуна от немедленной расправы с Харви: сказал, как обрадуются КГБ и кастровская разведка, если Харви вынужден будет подать в отставку, а потом как это отразится на младших офицерах, которые после этого побоятся проявлять инициативу. Стремясь ублаготворить душу Маккоуна, как и его ум, Хелмс принялся нажимать на то, под каким стрессом работают старшие офицеры и как накапливается стресс на протяжении карьеры, к тому же требующей личных финансовых жертв. В конце концов Маккоун, который, прослужив долгие годы в корпорации «Бехтел», я уверена, богат, как Мидас, согласился смягчить приговор и отправить Харви в отпуск. Тогда Дик велел Харви залечь поглубже на месяц, зная, что он будет восстановлен и получит соответствующее назначение, как только Маккоун куда-нибудь уедет. А наш новый директор обожает отправляться вместе с новоиспеченной супругой в дальние странствия и объезжать заморские резидентуры. Там его принимают по меньшей мере как магараджу. Ему предоставляют номер люкс в лучшем отеле, он все семь дней недели играет в гольф, слушает то, что ему хочется услышать от сотрудников резидентуры (он ведь может теперь почивать на лаврах), оставляя мелкие детали Хелмсу. Настоящий лис в курятнике! Словом, управлением руководит Хелмс (в этом ему замечательно помогает Хью), но настолько втихую, что, я уверена, слух об этом еще не достиг вас и других младших офицеров. Харви, согласно обещанию Хелмса, вернулся в Лэнгли еще до Рождества и был посажен в темном уголке Итальянского сектора. Там он пробудет, пока не усвоит элементарные вещи относительно своего нового поста, а он станет (как только Маккоун отправится снова в Африку, Азию или Австралию) шефом резидентуры в Риме. Это едва ли можно сравнить с шефом отдела Советской России, но, учитывая обстоятельства, жалоб быть не должно.

Хью, однако, крайне расстроен тем, что Харви уедет. Я поступаю в высшей степени неблагоразумно, но у меня в руках невероятная сенсация, которой я должна поделиться с вами. Со времени ракетного кризиса я все пыталась угадать, почему Хью так рвется защищать Харви. Хью всегда с трудом переносил Бешеного Билла. К примеру, Толстяк упорно называет Хью на совещаниях Монти, и это лишь самый скромный образчик того, как они подкусывают друг друга. Я не знаю подробностей, знаю только, что Хью имеет над Харви какую-то власть: когда дело доходит до окончательного выяснения отношений, Билл всегда отступает. Корни этого по-прежнему остаются мне неизвестны, но недавно я узнала, что Бешеный Билл поистине бесценен для моего Монтегю. В качестве частичной расплаты по договоренности между мной и Хью, которая выражается в том, что несчастной Киттредж раз в сезон рассказывается нечто новое и особенное (примерно так, как другого рода женщине дарят шубку ко дню рождения), Хью время от времени бросает мне королевский кусок. В последний раз это было просто чудо. Знаете ли вы, Гарри, что человеком, который снабдил Хью всеми этими записями разговоров Модены и К°, был не кто иной, как Харви? Оказывается, давний знакомый, занимающий хорошее положение в ФБР, готов снабжать Толстяка первоклассным материалом. А тот передает его только Хью. Естественно, весть о том, что Бешеный Билл отбывает в Рим, вывела Хью из себя, но, зная моего мужа, я уверена, что он уже придумал, как проложить путь для новой подземки.

Потрясающее известие, верно? Билл уже несколько лет снабжает Хью самыми секретными материалами ФБР. Гарри, отнеситесь к этому серьезно. Меня уже пробирает дрожь от того, что я предала это бумаге.

Знаете, я задаюсь вопросом: почему я предаю Хью? Ответом, по-видимому, может служить то, что я боюсь поступить еще более предательски. Мне кажется, я сродни приговоренному убийце, который, когда его спросили, зачем он убил двух милых старушек, живших по соседству, ответил: «Мне не хотелось резать на куски трех маленьких девочек, которые живут по другую сторону от меня». Вы со мной не согласны, что человек совершает какой-то неблаговидный поступок, чтобы не наделать большей беды? «Моя вера запрещает самоубийство, — объявляет алкоголик, — поэтому сегодня я выпью всего одну кварту». Тем не менее у меня такое чувство, что мой поступок вызовет гнев в местах, которые я не смею назвать.

— Ну, словом, теперь, отправляясь в Рим, Харви решил — поверите ли? — отряхнуть прах прошлого со своих ног. Он устроил прощальный ужин с Джонни Розелли в публичном месте, и ФБР записало все на пленку. Как мы об этом узнали? Да потому что запись немедленно пришла к Биллу Харви от его источника в бюро. Толстяка это настолько потрясло, что он понес ее Хью для совета. Как, должно быть, он был обозлен! Хью порекомендовал ему немедленно встретиться со своим хорошо информированным источником. В следующие двадцать четыре часа Харви отправился на восточное побережье Мэриленда для встречи с человеком из ФБР в каком-то уединенном лодочном сарае для рыболовов, где они взяли лодку и отъехали подальше от берега, чтобы быть уверенными, что никто не подслушает их. И в одной из бухточек Чесапикского залива Харви убедил своего дружка из ФБР уничтожить запись. Источник под конец согласился не отправлять пленку на фэбээровскую дробилку — шаг, потенциально опасный для источника, но если бы он этого не сделал, судьба Билла Харви в прошлую неделю уже лежала бы перед Маккоуном. При условии, конечно, что Эдгар пошел бы этой картой, а не придержал бы ее. А потом, разве можно заснуть, когда у Будды в руках твоя карта?

Хотели бы вы познакомиться с записью этого разговора? Скоро я удовлетворю ваше любопытство. Ужин с Розелли состоялся в Майами, в ресторане под названием «Серые крабы Джо». Звук на пленке, однако, плывет не только из-за шума в ресторане и чертовски тихого голоса Билла Харви, но и из-за электронных помех во второй половине. Наиболее важные куски неясны. Вы так хорошо знаете теперь Билла, что я намерена просить вас попытаться воссоздать пропущенные высказывания. По всей вероятности, говорит Хью, Харви и Розелли просто изливали друг другу душу на общую для обоих тему, но Oberhofmeister[206] хочет знать все досконально, а я, откровенно признаюсь, не способна восполнить пробелы.

Не присылайте трактата. Никаких сносок с альтернативными вариантами. Это я сама могу сделать. Снабдите меня вашим представлением о том, что могло быть сказано. Я просто хочу быть уверена в том, что это была пьяная болтовня, а не подготовка новой мошеннической операции. Пятьдесят на пятьдесят, что у Харви поехала крыша.

Хелмс тем не менее готовит его к Риму. «Эта резидентура больше не играет решающей роли», — сказал Хелмс Хью. Хью, хотя и нехотя, будет поддерживать Харви, но сначала дайте мне вашу версию полного текста.

С приветом

2 марта 1963 года

Дорогая моя Киттредж.

Я выкинул все, не имеющее к делу отношения: заказы выпивки, пустую болтовню, пьяный бормот. Я также поставил скобки там, где вписывал свой текст. Главным образом — в конце. Должен сказать, что большая часть моих вставок близка к тому, что говорилось. Вообще я подивился тому, насколько хорошо знаю синтаксис Билла Харви.

«Розелли. Бюро не может тут нас подслушать?

Харви. Если у них есть снайперский микрофон, берущий на большое расстояние, то может.

Розелли. А откуда тебе известно, что у них такого нет?

Харви. А пошли они. Я пью и отдыхаю.

Розелли. В такое-то время они как раз и подслушивают.

Харви. Да кто нас сможет записать в таком шуме? Если у тебя есть что сказать — говори.

Розелли. Ты ведь полицейский. Ты можешь меня подставить.

Харви. Хочешь стать чистеньким?

Розелли. Эй, ты мне нравишься. Я бы мог даже полюбить тебя, Билл ОʼБрайен, если бы с тобой можно было ладить. Только давай посмотрим правде в лицо. Не можешь ты меня очистить.

Харви. Я бы мог пристрелить тебя между глаз.

Розелли. Мы все ждем, когда ты кого-нибудь пристрелишь.

Харви. Жду своего часа. Ты знаешь, сколько у меня всего в голове?

Розелли. Нет.

Харви. Как у Мейера Лански. Столько же, как у Мейера Лански.

Розелли. Такого не может быть. У Эйнштейна не такая голова, как у Мейера.

Харви. И все равно у меня в мозгу крутится добрая половина того, чем занято американское правительство.

Розелли. Угу. Половина того, на чем сидит Дядя Сэм.

Харви. Вот тут для разнообразия ты прав.

Розелли. И на том спасибо.

Харви. Ты мужик храбрый.

Розелли. Сейчас встану навытяжку.

Харви. Вот как? Ну-ка ответь: почему ты не выполнил наше маленькое задание?

Розелли. Если я скажу, ты все равно не поверишь.

Харви. Мне не хотелось бы думать, (что ты струсил).

Розелли. Ты говоришь это мне? Возьми свои слова назад, (не то мы не будем ужинать) вместе.

Харви. А я говорю, давай поужинаем.

Розелли. Я соглашусь, считая, что это твой способ взять свои слова назад.

Харви. Как поживает Сэмми Дж.?

Розелли. Трахается с классной девчонкой по имени Модена Мэрфи, а заодно гуляет с Филлис Макгуайр — он предложил ей выйти за него.

Харви. А эта девка Мэрфи по-прежнему связана с Сэмом?

Розелли. Она тихонько взбрендивает.

Харви. И это все, что ты можешь выложить про Джанкану?

Розелли. За исключением нескольких деталей.

Харви. Деталей?

Розелли. Худо ему сейчас.

Харви. Худо?

Розелли. Ну, ФБР достало Сэмми. Не могу не отдать им должное на поле для гольфа. Злокозненные мерзавцы. Выдам тебе секрет, который вовсе не является секретом. Сэмми Дж. ни черта не умеет играть в гольф. Он берет с собой парочку тяжеловесов, которые гарантированно проиграют, как бы плохо Сэмми ни играл. (Он никогда не выходит на поле с настоящими игроками.) Таким образом Сэмми забывает, что никакой он не игрок в гольф. А вчера федералы стали вокруг поля, дожидаясь, когда он положит мяч в лунку. А он все промахивается. Федералы так и попадали со смеху. „Эй, Сэмми, — говорят, — мы слышали, шпионы выдали тебе значок. Покажи нам твой значочек. Покажи нам твой, а мы тебе покажем наш. Да ну же, продемонстрируй, — говорят, — твою цэрэушную штучку. Мы ей честь отдадим“. Сэм чуть не рехнулся. Рано или поздно он умрет от инсульта.

Харви. Откуда тебе это известно?

Розелли. Ты считаешь, его тяжеловесы еще и тяжелодумы и не могут говорить?

Харви. Ты что же, хочешь сказать, что даже его ублюдки не любят Сэма?

Розелли. Он путаник. Больной малый. В Вегасе был один мужик в казино, который крепко надувал Сэма. Управляющий, которому следовало бы лучше разбираться в делах. За такие штуки положена смерть. А Сэм говорит: „Пусть это будет примером, который никто не забудет. Убейте мерзавца и его жену“. Что и сделали. Сэм нехороший мужик. Я бы назвал его предателем. Он подкупил домашнего детектива, чтобы тот забил статикой подслушивающие устройства.

Харви. Это ты не сможешь доказать.

Розелли. Слушай, я хотел, чтобы прошел Никсон. Сэм хотел Кеннеди. Будь у него в голове мозги, а не труха, он поддерживал бы Никсона. Но нет, Сэм хотел, чтобы Кеннеди отвинтили ему башку.

Харви. А я всегда считал, что вы с Сэмом вместе работаете в Вегасе.

Розелли. Зачем же мне самому себе отрубать член? (Знаешь, что я) потерял в тот день в Вегасе? Американское гражданство. С девяти лет я ни одного дня не имел законных документов.

Харви. Я слышу звуки скрипок.

Розелли. Ты закрыт для пристойных чувств. Ты видишь во мне хулигана и потому не можешь понять. А я готов умереть за свою страну. Я патриот.

Харви. Успокойся. (Мне безразлично, кто) ты. (У меня самого, возможно,) криминальные наклонности.

Розелли. Ты рехнулся. Ты человек неподкупный.

Харви. Правильно. Ни разу ничего такого себе не позволил. По части денег. И по одной причине. Запомни как следует. Я мог бы быть на вашей стороне. Но я просто этого себе не позволил. Потому как если бы я пошел по этому пути, Мейер Лански был бы сейчас мелочью. Я был бы самым богатым человеком в мире.

Розелли. Никогда не поздно вскочить на борт.

Харви. Ты недостаточно крупная птица для осуществления моей идеи.

Розелли. Люблю людей, которые болтают попусту.

Харви. Подожди, пока мы как следует (напьемся. Тогда) я тебе скажу.

Розелли. А мы уже как следует напились.

Харви. Будь здоров.

Розелли. Так какая же у тебя есть мысль? Расскажи насчет большого дела, дядюшка Билл.

Харви. Вегас. Хочу произвести налет в Вегасе.

Розелли. Тогда ты покойник. Назови мне хоть одно заведение в городе, к которому можно было бы подступиться.

Харви. Двум бандитам, конечно, не подступиться. Или трем ковбоям. Но никто никогда над этим не задумывался. Я же не говорю — разгромить (какое-то заведение). Я говорю обо всем городе. Провести операцию, как в пустыне. Высадить (небольшую армию). Пять самолетов. На них прилетят три сотни (человек. Парочка) танков. Легкая артиллерия.

Розелли. Роскошный мужик. Вот чертов полицейский! Совсем рехнулся.

Харви. Ты берешь аэропорт. Сажаешь человека в диспетчерскую башню. Направляешь все самолеты в Прескотт, в Феникс. Реквизируешь запаркованные машины, (которые могут тебе понадобиться). Проникаешь (в город, отключаешь) телефоны, ТВ, радио. Окружаешь полицейские (участки, Вегас — это все равно как) искусственное сердце, лежащее на столе. Надо только (овладеть) проводами, которые питают его.

Розелли. Твои гребаные мозги выдают черт знает какие роскошные идеи. И кто же будет в этой твоей чертовой армии?

Харви. Кубинцы. Возьми любых пять сотен человек, которые сидят сейчас в Никарагуа, обучи их, чтоб они были готовы совершить налет на Кастро, а потом в последний день скажи, что задание меняется — тебе нужны добровольцы для другого дела. Триста добровольцев. (Скажешь им, что Кастро) одолел мафию. И Вегас теперь платит Кастро. (Так что нам надо лишить) Кастро денежек из Лас-Вегаса. Кубинца можно в чем угодно убедить, дай только ему пострелять из базуки.

Розелли. Бойцовые петухи. Просто выщипывают друг у друга перья из хвоста.

Харви. Разведка должна быть проведена (заранее). За девяносто (минут ты) собираешь всю наличность (в городе, возвращаешься) в аэропорт вместе с ранеными, вы загружаетесь в самолеты и летите на Тихий океан, (назад), на базу в Никарагуа.

Розелли. Военно-воздушные силы сядут тебе на хвост через пятнадцать минут после того, как ты приземлишься в аэропорту.

Харви. Не верь этим сказкам. Военно-воздушные силы принадлежат правительству, а правительству, (когда оно находится в) смятении, нужно для решения двадцать четыре часа. Тысяча задниц (должны прикрыть себя, прежде чем) расстегнуть „молнию“ на ширинке.

Розелли. Хорошо, что ты неподкупный.

Харви. Правда?

Розелли. Ты маньяк. Откуда ты возьмешь деньги на это дело?

Харви. (Достаточно одного) Карлоса Марчелло, одного Сантоса Траффиканте.

Розелли. Ха-ха. А что ты станешь делать с награбленным?

Харви. Выберу роскошного парня. Натаскаю его, чтоб стал президентом.

Розелли. У тебя крыша поехала. У меня уйма хороших друзей в Вегасе.

Харви. (Скажи своим дружкам, что) охрана, которую они ставят в свои (заведения, — это просто игрушки).

Розелли. Я говорил им это и сам. Охрана, (которая нам нужна, — это люди) вроде тебя, с головой на плечах. Которые способны предчувствовать. Предвидеть крупную операцию (против твоей собственности). Неподкупные, черт бы их побрал. Выпускники Вест-Пойнта. (Я бы законтрактовал) весь выпуск. Чтобы охраняли большие (деньги), которые каждый вечер собираются там.

Харви. Arriba[207].

Розелли. Здорово ты меня этим взбудоражил.

Харви. Съезди навестить буддистского монаха.

Розелли. Какого монаха?

Харви. Да того, который облил себя бензином на прошлой неделе.

Розелли. Тот малый в облачении, который поджег себя? Священник? В Азии?

Харви. В Сайгоне.

Розелли. Правильно. Сделал из себя факел. Какой ход! Я до сих пор не могу этого малого (выбросить из головы).

Харви. Думай об этом. Вот это патриотизм.

Розелли. Пылающий шашлык.

Харви. Ну и патриот же ты.

Розелли. Это ведь прощальный ужин. Вот я и пытаюсь развеселить нас немного. Пью за твою новую работу.

Харви. Спасибо.

Розелли. Куда ты теперь направляешься?

Харви. Давай оставим.

Розелли. Правильно. Плащ и шпага. Правильно.

Харви. В Рим. ОʼБрайен станет королем морских свинок.

Розелли. Нет нужды говорить со мной в таких тонах.

Харви. Я склонен забывать, что ты морская свинка.

Розелли. Поступай как знаешь. А я буду вести счет.

Харви. Меня, приятель, засовывают во второсортный отсек.

Розелли. Я это и так понял. Ты расхаживаешь, называя людей морскими свинками, а собственную задницу прикрываешь руками, точно это оловянная чаша. Ты хочешь ограбить Вегас. Смотри, как бы тебе не стать нищим. Лучше бы ты оказал себе услугу: научился разговаривать с итальянцами, прежде чем туда ехать. Не пытайся посягать на их гордость.

Харви. Мир полон дерьма. Ты знал это? Дерьма, Рози. Давай выпьем».

Киттредж, остальная запись не представляет интереса. Надеюсь, то, что я посылаю, вам понравится. Давать оценку предоставляю вам.

В великом спехе

P.S. Признаюсь, я несколько огорчен тем, что Розелли сказал насчет Модены. Вам нечего прислать мне по этому поводу?

26

4 марта 1963 года

Дорогой Гарри!

Отличная работа, даже если то, что они замышляют, сведется всего лишь к разглагольствованиям. Должна сказать, я боялась, как вы воспримете то, что было сказано про Модену. Я знала, что вам это будет неприятно, а с другой стороны, вы — единственный, кто слышал высказывания этих двоих по другим поводам.

Признаюсь, я думала о Модене. Несколько недель назад Хью вручил мне новые записи разговоров между АКУСТИКОЙ и СИНЕЙ БОРОДОЙ, заметив: «У меня такое впечатление, что эти дамочки больше никого не интересуют. Однако все же взгляни».

Когда имеешь дело с Хью, никогда ни за что нельзя поручиться. Он всегда может устроить западню. Поэтому я изучила около сотни страниц болтовни между Моденой и Вилли. Поскольку все звонки исходили от Модены и звонила она, можете не сомневаться, из автомата, большая часть разговора сводилась к жалобам на то, как неудобно говорить из уличного телефона. Гарри, если вы настаиваете, я пришлю вам запись, но она не будет отличаться от моего резюме. Только я бы советовала вам выпить, прежде чем приниматься за чтение.

Модена многие месяцы не общалась с Джеком. Как вы могли понять из слов Розелли, Модена несчастна. Она много пьет. По совету Сэма она ушла из «Истерн» и живет теперь в Чикаго. Все ее расходы оплачивает Джанкана, и она ничего не делает — сидит и ждет, когда он появится в городе. Она все время жалуется на то, что толстеет, и тут же сообщает Вилли, что Сэм больше не говорит о женитьбе. Она выискивает в светской хронике упоминания о Филлис Макгуайр и устраивает скандалы Сэму. Она говорит Вилли: «Понравилось бы тебе быть Вторым Номером?» «Ты намерена уйти от него?» — спрашивает Вилли. Модена отвечает: «Я не знаю, как это сделать». Она беременна. Они с Сэмом договорились, что она сделает аборт. Но есть осложнения. Ей требуется дополнительная операция. Она считает, что Сэм сговорился с врачами, чтобы они ее изуродовали.

С другой стороны, ФБР преследует Модену. Бывают дни, когда она не выходит из дома даже на угол за сливками к кофе, так как ей кажется, что ФБР подстерегает ее. Почему она так думает? Потому что утром ей кто-то позвонил в дверь, а она не открыла. Вообще она никому не открывает, если не знает заранее, что кто-то должен прийти. Даже преданная Вилли, наверное, устала от Модены. Они сравнивают, насколько каждая пополнела. Как я и подозревала, Вилли полненькая. Среднего роста, а весит 155 фунтов. Модена на два дюйма выше, а весит 145. В разговорах проскальзывает, что да, возможно, Модена отнимает у Вилли слишком много времени.

По размышлении я решила приложить запись разговора между Моденой и Сэмом. Как прислужники Будды сумели раздобыть этот бриллиант, остается вопросом. Мы знаем, до чего тщательно Джанкана осматривает квартиру Модены в поисках «жучков», но в то утро их истребитель либо страдал от похмелья, либо увяз в каких-нибудь преступных замыслах и не выполнил своей работы.

«Модена. Почему ты не хочешь взять меня в Сан-Франциско? Я хочу поехать.

Джанкана. Тебе там будет скучно. Я еду по делам.

Модена. Ты едешь для встречи с Филлис.

Джанкана. Макгуайр сейчас в турне по Европе. Она в Мадриде. Могу показать тебе вырезку.

Модена. Вот-вот, она тебе так дорога, что ты делаешь о ней вырезки и носишь в кармане.

Джанкана. Приходится. Ведь только так ты мне поверишь, что она в самом деле там, где я говорю.

Модена. Она идет у тебя Первым Номером. Вот кто она. А знаешь, кто я?

Джанкана. Не надо говорить грубости.

Модена. Меня вычистили. Я пустое место.

Джанкана. Не говори так.

Модена. Я — скорлупа, вычищенная хирургами.

Джанкана. Ты не понизишь голос?

Модена. Почему же все-таки ты не хочешь взять Второй Номер в Сан-Франциско, раз Первый в отъезде?

Джанкана. Не могу, детка.

Модена. Потому что не хочешь.

Джанкана. Из-за твоих условий.

Модена. О чем ты?

Джанкана. О той ночи, когда я взял тебя с собой в Денвер. Ты поставила мне условие насчет комнаты. Никаких номеров люкс. Просто одна комната. А я не могу все время находиться в одной комнате. Мне нужно пространство.

Модена. Ну, я, должно быть, договорилась, чтоб нам дали одну комнату. Я не могу болтаться в номере из нескольких комнат. Я же говорила тебе: мне слышатся звуки из соседней комнаты. А когда мы уезжаем с тобой куда-нибудь на уик-энд, ты часами отсутствуешь. И я должна чувствовать себя в безопасности в одной комнате, с дверью, запирающейся на два замка.

Джанкана. Как же мы можем куда-либо поехать, Модена? Ты не в том состоянии. Что, если ФБР остановит нас в аэропорту?

Модена. Ну так не бери меня.

Джанкана. Позволь мне заказать номер люкс в отеле „Сент-Фрэнсис“, и я возьму тебя с собой.

Модена. Нет, только одна комната.

Джанкана. Я закажу номер люкс для себя и однокомнатный номер для тебя. Когда я буду уходить на встречи, ты будешь сидеть в однокомнатном. А спать будем в люксе.

Модена. Я не стану спать в люксе. Я ночью слышу звуки в другой комнате.

Джанкана. В таком случае торчи здесь и спивайся.

Модена. Раз ты предоставляешь мне выбор, я предпочитаю остаться здесь. Но мне нужны деньги для переезда.

Джанкана. Так-так, и в какой же город ты переезжаешь?

Модена. Я остаюсь в Чикаго. Но я переезжаю в однокомнатную квартиру».

(15 ноября 1962 г.)

Не знаю, Гарри, хотите ли вы связаться с Моденой, но после некоторых раздумий я приложила ее новый адрес и номер телефона. Адрес и телефон в маленьком запечатанном конверте, который вы найдете в этом большом. Надеюсь, вы не помчитесь туда по первому импульсу. Мне вас не хватает. Если б можно было изыскать способ встречаться, не внося дисбаланса в наше внутреннее состояние.

27

Как-то вечером, сидя в одном из баров Майами, я вспомнил, как Модена подкладывала вату под свои длинные ногти и забинтовывала их клейкой лентой перед игрой в теннис. Возможно, под влиянием выпитого на глазах у меня выступили слезы. Я бы позвонил ей, если бы номер телефона был у меня в бумажнике, но он лежал в запечатанном конверте в запертом ящике моего стола на работе.

Я ничего не рассказывал о моей личной жизни за этот период, но в общем ничего и не происходило. Я встречался с двумя-тремя наиболее привлекательными секретаршами из ДжиМ/ВОЛНЫ, но дамочки явно искали себе мужа, а я, безусловно, не готов еще был жениться, и потому всякий раз дело кончалось тем, что я снова пил в компании коллег из «Зенита». Когда пьянка становилась уж слишком тяжелой, я делал передышку на день-другой и писал длинное письмо Киттредж.

Любопытный это был период. Колесики закрутились, когда отец вернулся из Токио и ему поручили реорганизовать ДжиМ/ВОЛНУ, придав ей более оперативный характер. К марту мы все были сокращены, на что ушло почти столько же времени, как на расширение операции. Отцу тяжело было производить перемещения, и, побывав с заданиями в районах земного шара, которые он считал совсем не подходящими для человека с его опытом, он теперь внимательно изучал досье № 201 каждого офицера, которого перебрасывали в нежеланную резидентуру, а если человек ехал с семьей, отец и вторично просматривал его досье. Я считал такое поведение благородным, пока не понял, что Кэл решил обезопасить заодно и себя, не желая, чтобы потом на него писали жалобы из-за неправильных действий.

Группы, которые мы засылали на Кубу в эти первые месяцы 1963 года, подбирались обычно с учетом бюджета. Любой проект, достаточно долго проболтавшийся на бумаге и потребовавший значительных расходов, получал разрешение Кэла гораздо легче, чем новая операция, которую можно без лишних затрат отменить. Поскольку при такой практике осуществлялись обычно проекты Билла Харви за счет новых, задуманных Кэлом, я тоже считал это более чем справедливым, пока опять-таки не понял, что наравне с благородными побуждениями отцом двигали и низменные.

— Не могу я без конца объяснять аудиторам Фирмы, — сказал как-то Кэл, — что операция, которая сожрала столько денег и которую я закрыл, потому что она не дает никаких результатов, была начата Биллом Харви и не является моей ошибкой. Эти аудиторы никогда ничего не слушают. Такие ленивые — за буквой закона ничего не видят.

Так продвигалось мое образование.

Однако самой крупной нашей проблемой в тот период были переговоры между Белым домом и Кремлем. Обе державы наблюдали за поэтапным вывозом ракет, а в этом деле возникали загвоздки. Бобби Кеннеди время от времени заставлял нас совершать налеты — ничего серьезного, что нанесло бы удар по переговорам, но, если Кастро не выполняет некоторых обязательств, взятых на себя Хрущевым, мы, в свою очередь, можем не отказываться от высадок на кубинский берег. Все было точно сбалансировано. Беда, однако, состояла в том, что эмигранты дергали струны, совершая собственные, несанкционированные налеты. «Альфа-66», «Второй фронт» или любая более низкопробная группка (названия их менялись быстрее, чем мы успевали заменить фишку на их досье) отправлялась на Кубу — случалось, ей удавалось выстрелить ракетой по советскому судну или взорвать мост на каком-нибудь проселке, ведущем к берегу. Это называлось точной сбалансировкой с китайским камертоном. Русские жаловались, что мы поддерживаем подобные действия, а майамским кубинцам только и надо было, чтобы Советы так считали.

С точки зрения Кеннеди, не время было для подобных недоразумений. Сенатор Китинг из Нью-Йорка, взлетевший вверх как политик на республиканских лозунгах, утверждал, что Советы забили несколько кубинских пещер ракетами, которых мы не засекли. Хелмс засыпал Кэла требованиями добыть больше разведданных. Однако проверить утверждения Китинга не представлялось возможным. К нам продолжали поступать донесения от наших агентов на Кубе, что Кастро запасается вооружением, пряча в пещерах танки, боеприпасы, даже самолеты. Если вход в пещеру загорожен и возле нее стоит охрана, любой крестьянин, передавая свои наблюдения подпольной группе, вполне мог принять большой газовый баллон за ракету. А если он этого не сделал, то эмигранты в Майами, передавая подобные вести Китингу, приправляли перцем информацию.

Да, равновесие было деликатное, и 31 марта Белый дом объявил, что «примет все необходимые меры, чтобы прекратить вылазки эмигрантов». В эти меры были вскоре вовлечены Береговая охрана, Иммиграционная служба, ФБР, таможня и ДжиМ/ВОЛНА. Правительство, как я обнаружил, является органом, отличающимся одной особенностью — оно никогда не оглядывается назад. ФБР объехало многие лагеря эмигрантов в Южной Флориде и вернулось оттуда с ящиками, полными бомб, и целыми грузовиками динамита. Местные кубинцы были привлечены к суду. Мы прекратили оказывать финансовую поддержку Хосе Миро Кардоне и Кубинскому революционному совету, а Совет национальной безопасности прикрыл все рейды Кэла.

— Политика — она как погода, — сказал на это Кэл. — Надо просто переждать. — И передал мне через стол докладную. — В следующий раз, когда будешь во Флориде, прежде всего займись этим. Поступило это ко мне от джентльмена по имени Сапп. Чарлз Сапп. Начальник полицейской разведки в Майами. Учитывая характер его работы, странная у него фамилия, верно?

Мы посмеялись, но докладная по-прежнему лежала передо мной на столе. Она была озаглавлена: «Насилие, дотоле направленное против кастровской Кубы, теперь может быть повернуто против правительственных учреждений в США».

— Я позвонил мистеру Саппу, — сказал Кэл. — Он стал мне говорить про настроенных против Кастро экстремистов. Горячие головы. Дикие койоты. После октября, когда мы не начали войну, появились новые психи. Прямо сейчас в Малой Гаване, Корал-Гейблз и Коконат-Гроув в почтовые ящики кладут листовки. Я записал текст по телефону. — И Кэл прочел: — «Кубинские патриоты, посмотрите правде в лицо. Только в одном случае развитие событий приведет к тому, что кубинские патриоты смогут победоносно вернуться к себе на родину. Это будет актом Господним. Господь посадит в Белый дом техасца, друга всех латиноамериканцев».

— От кого же это исходит? — спросил я.

— Фамилии нет. Подписано: «Техасец, которого возмущает ориентация на Восток, контролирующая, унижающая, порочащая и закабаляющая его родной народ». Формулировка приводит на ум Общество Джона Берча[208].

— Да, — согласился я. — Несчастный закабаленный американский народ.

— Ну, не надо вставать в позу человека с высшим образованием, — сказал Кэл. — Становясь в позу превосходства по отношению к Обществу Джона Берча, ничего не решишь.

— Что ты хочешь сказать, черт возьми?

Я никогда не позволял себе так разговаривать с отцом. Я забыл, какой у него горячий нрав. Казалось, по другую сторону стола распахнулась дверь в пылающую печь.

— Ну ладно, — сказал я. — Извини.

— Извинение принято. — Он поймал мои слова на лету, подобно тому, как собака ловит кусок мяса.

Но я тоже распалился:

— Ты что, действительно считаешь, что мы закабалены?

Он прочистил горло.

— Мы заражены.

— Кем?

— Это сложный вопрос, не так ли? Но спроси себя, есть ли у Кеннеди представление о первостепенных ценностях.

— Ну и что, если нет?

Он все еще тяжело дышал.

— В Сент-Мэттьюз наставник говорил нам, что человек, не имеющий представления о первостепенных ценностях, очень скоро может пойти на сговор с дьяволом.

— И, насколько я понимаю, ты этому веришь.

— Конечно, верю. А ты нет?

— Я бы сказал — наполовину.

— Это чертовски неудовлетворительное высказывание, — сказал Кэл. — Наполовину веришь. Зачем ты пошел работать в управление?

Это он уже зашел слишком далеко.

— Я люблю эту работу, — сказал я.

— Такого ответа недостаточно. Неужели ты не понимаешь, что, борясь с Кастро, мы боремся с коммунизмом в его самой мужественной форме? Своим примером Кастро взывает к трем четвертям мира, которые предельно бедны. Чрезвычайно опасный человек.

Я промолчал. А сам думал, что Фидель только наполовину отвечает описанию отца. Другая же половина может оказаться близкой той половине Кеннеди, которая, как я подозревал, склонялась к диалогу с Фиделем Кастро. Но я тоже был человек половинчатый, готовый жить с бородачом и равно готовый содействовать его немедленному уничтожению. Нет, я ничего не мог сказать отцу.

— Тебя бы удивило, если бы ты узнал, что наш дорогой друг Хью Монтегю мог написать это письмо в стиле Общества Джона Берча? — сказал вдруг Кэл.

— Нет, — ответил я, — это исключено. Он ненавидит такой стиль.

— Тем не менее он действительно считает, что некая сатанинская сила способствует деградации наших рядовых людей, заражает их и — да, я произнесу это слово — порабощает, лишая ценностей и добродетелей, которыми мы раньше обладали.

— Неужели Хью настолько ненавидит Кеннеди?

— Возможно.

— Со слов Киттредж, у меня такого впечатления не создалось.

— Киттредж предстоит еще многое узнать про Хью.

— Дассэр.

Разговор для него был окончен. Глаза потухли, и сильное лицо приняло непреклонное выражение, как, наверно, в колледже, когда он боролся за звание второго всеамериканского игрока.

— Будь осторожен во Флориде, — сказал мне отец.

В последующие две недели в Майами было тихо, но на калье Очо атмосфера была, бесспорно, мрачная: когда мы пили в наших дырах, раздавались шуточки насчет того, что сейчас в окно влетит сумка с зарядом. Ситуация напоминала мне жаркие летние дни в юности, когда часами в воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения и я был уверен, что ночью что-то произойдет, но ничего не происходило.

10 апреля 1963 года

Дорогой Гарри!

Я начинаю подозревать, что у Джека Кеннеди такие активные Альфа и Омега, что он не только склонен нащупывать пути в разных направлениях одновременно, но и предпочитает это делать. И, знаете, я подозреваю, что то же самое можно сказать и про Кастро. Мне в руки попал материал об этом человеке через одну организацию, которая снимала информацию с Джеймса Донована, только что вернувшегося из Гаваны, где он вел переговоры.

Миссия Донована состояла в том, чтобы добиться освобождения большого контингента американцев, содержащихся в кубинских тюрьмах. Когда Бобби попросил Донована взяться за это дело, тот сказал: «Господи Боже мой, я уже разломил хлеба и роздал рыб. Теперь вы хотите, чтобы я еще и прошел по водам».

Думается, именно благодаря этому ирландскому юмору Донован и ладит с Кастро. Это была вторая его поездка, и они с Кастро уже по-дружески общались друг с другом. Кастро даже взял Донована и его помощника Нолана в залив Свиней, где они пообедали на яхте и значительную часть дня занимались нырянием и рыбной ловлей. И все это время их охранял — вот это мне нравится! — русский торпедный катер.

Привожу часть их беседы, которую, думаю, вы найдете интересной. Хью она, безусловно, заинтересовала.

«В ноябре прошлого года, — сказал Донован, — когда я баллотировался в губернаторы штата Нью-Йорк, меня прокатили. Я начинаю думать, что более популярен здесь, чем там».

«Вы очень популярны здесь — это правда», — сказал Кастро.

«Почему вы не проведете свободные выборы? — спросил Донован. — Тогда я бы выставил свою кандидатуру против вашей. И мог бы быть избран».

«Именно поэтому, — сказал Кастро, — мы и не проводим свободные выборы».

Далее они перешли к серьезному разговору политического характера. Похоже, Бобби пытается заставить Госдепартамент снять ограничения с поездок на Кубу, — пытается, говорю я, потому что Джек предоставил решение этого вопроса Госдепартаменту и министерству юстиции, что вызывает досаду у Бобби.

«Нелепо, — говорит он, — преследовать американских студентов за то, что им захотелось взглянуть на кастровскую революцию. Что в этом плохого? Если б мне было двадцать два года, именно туда я хотел бы поехать». Во всяком случае, так Донован передал его слова Кастро.

Это высказывание, казалось, заинтересовало Фиделя.

«А это может как-то сказаться на будущей американской политике?» — спросил он.

«Ну, кое-какие двери могут приоткрыться, — сказал Донован. — Вот эмигрантов мы запечатали. С вашей точки зрения, вы можете назвать это позитивным моментом. Теперь очередь за вами: если вы выпустите американцев, сидящих у вас в тюрьмах, вы можете убрать с дороги большой камень, о который вы спотыкаетесь».

«Задам чисто гипотетический вопрос. Как, вы полагаете, могут быть восстановлены дипломатические связи?»

«О, — ответил Донован, — лишь тем способом, каким дикобразы занимаются любовью».

«Я слышал эту шутку, но не помню ответа. Как все-таки дикобразы занимаются любовью?»

«Видите ли, Фидель, дикобразы занимаются любовью крайне осторожно».

Кастро это очень позабавило, и, перед тем как расстаться, он заметил: «Если бы я мог создать на Кубе идеальное правительство, оно не держалось бы ориентации на Советский Союз».

«Вам следует предложить кое-что побольше, — сказал Донован. — Нужно какое-то соглашение о том, что Куба будет держаться политики „руки прочь от Центральной и Южной Америки“.»

На этом их разговор окончился, но немного спустя в ходе визита некий доктор Рене Вальехо, друг и врач Кастро, отвел Донована в сторонку.

«Фидель, — сказал Вальехо, — хочет углубить отношения, о которых вы оба говорили. Он считает, что путь для этого может быть найден. Однако мы должны вам сказать, что некоторые высокие правительственные чиновники-коммунисты безоговорочно возражают против такой идеи».

По возвращении, рассказывая о своей миссии, Донован охарактеризовал Кастро как «чрезвычайно умного, ловкого и сравнительно стабильного человека». Его помощник Нолан, докладывая через некоторое время Бобби Кеннеди, сказал, что с Фиделем «нетрудно иметь дело. Наше впечатление не совпадает с общепринятым мнением. Кастро никогда не говорит глупостей, никогда не напивается и не появляется в неопрятном виде».

«Как вы считаете, — спросил Бобби Нолана, — можем мы иметь дело с этим человеком?»

Вопрос был задан иронически — так Бобби обычно давал понять, что усвоил информацию для дальнейших размышлений. А Кастро, похоже, серьезно отнесся к возможности новых шагов к сближению. По совету Донована Лайза Ховард из Эй-би-си получила у Фиделя интервью на десять часов эфирного времени и вернулась с Кубы, боюсь, без ума от Кастро. Хотя она этого не признает, да и есть предел расспросам, когда человек перестает по доброй воле на них отвечать, тем не менее я подозреваю, что у нее был с ним роман.

Если вы спросите меня, как я умею пролезать в такую интимную сферу, не забудьте про мое умение делать выводы. Да, я присутствовала при том, когда с Лайзы снимали информацию. В скобках замечу, что Хью изыскал способ увеличить мне довольствие, которое уже не один год остается замороженным. В управлении меня отправили в бессрочный отпуск и быстро перевели на контракт как агента. То, что я должна отработать определенное количество дней, идеально меня устраивает: я могу работать от ста до двухсот дней в год и успевать больше, чем прежде, получать интересные задания плюс — и это главное при нашей нынешней договоренности — больше помогать Хью. Наша договоренность действует. Связным между мною и Хью во время снятия информации с Донована был Арни Розен, и когда я просмотрела запись, то решила пойти и на встречу с Лайзой Ховард.

Это блондинка, которая могла бы быть очень привлекательной и пользоваться вниманием мужчин, если бы не страдала тем, что я называю «опустошенностью сотрудника средств массовой информации». Все интервьюеры на телевидении словно выхолощены внутри — внешне такие приятные, а внутри — мертвые. Они не похожи на других людей. Это потому, что все время общаются с этими электронными механизмами? Или потому, что каждый день вынуждены взламывать барьеры человеческой сдержанности? У них начисто отсутствует лояльность животного к себе подобным. По-моему, нельзя отрицать, что большинство из нас корнями связаны с тем или иным животным. Вполне ведь можно сказать, что в тех или иных мужчинах или женщинах есть что-то львиное, медвежье, бычье, кошачье, оленячье, слоновье и так далее. Я перечислила все это, желая подчеркнуть следующую мысль: если бы животные могли говорить, представьте себе, до чего омерзительным было бы их телевидение, когда на экране воробьи интервьюировали бы горилл или же змеи беседовали с пуделями. Каким это было бы нарушением их внутренней имманентности, если бы они стали утверждать, что между всеми животными существуют неразрывные узы, позволяющие общаться на самые разные темы, независимо от того, как это затрагивает каждого. Такой подход, безусловно, лишил бы их индивидуальности. И вы не смогли бы отличить крокодилов от газелей. Ужас! Вот это, с моей точки зрения, и происходит с теми, кто ведет интервью по ТВ. Лайза Ховард умна, остра, она стремилась нам понравиться во время снятия информации и очень старалась донести до нас все, что говорит в пользу Кастро. Но внутри у нее — пустота. Знаете, чем больше я проникаюсь мыслью, что у Лайзы был с Фиделем роман, тем меньше питаю уважения к этому сказочному герою Фиделю. Мне пришло в голову, что у него, вероятно, вкус самого низкого пошиба, ну, вы знаете: «Я смуглый, а ты — американская блондинка, так что давай трах-трах!» Подобные люди никогда не смотрят в глубину, но ведь известно, что мерилом вульгарного подхода является суждение исключительно по внешности. «Это вас очень преуменьшает, мистер Кастро», — подумала я.

Так или иначе, у Лайзы Ховард есть более или менее солидный материал в плане политическом, и она пыталась быть объективной. Однако подробностей в его или ее высказываниях, из которых можно было бы извлечь пользу, — маловато. Многое дошло до нас уже переваренным, как мы ни старались выудить побольше деталей.

Однако один любопытный момент мы из нее все-таки вытащили. Рене Вальехо и новый министр иностранных дел Рауль Роа положительно относятся к урегулированию отношений с США. А Че Гевара и Рауль Кастро категорически против. Я слышала, как Хью и Кэл смаковали это обстоятельство. У Кастро явно связаны руки. Под конец он сказал Лайзе Ховард: «Надо, чтобы президент Джон Ф. Кеннеди сделал первый шаг».

Да, чтобы угодить прямиком в пасть Никсону и Китингу!

Итак, я сидела и наблюдала. Это у меня отлично получается. Но один вопрос я все-таки задала. Он был совершенно непрофессиональный, поскольку я не подготовила для него почвы, но Розен и парочка экспертов управления заняли все время, а у меня не было полномочий, чтобы их потеснить. Я могла лишь спросить: «Насколько желание Кастро сблизиться с нами зависит, по-вашему, мисс Ховард, от его желания уязвить Хрущева?»

«О, я этого не думаю, — сказала она. — Кастро не такой мелочный, он человек более глубокий».

Наши представления о глубине необязательно, конечно, совпадают. Сомневаюсь, чтобы мужчина, увидевший в бедной высоченной Лайзе Ховард блондинку-кинозвезду, не мог питать личной затаенной злобы.

Хрущев, этот хитрый старый крестьянин, должно быть, раскусил Кастро и пригласил его в СССР в гости на целый месяц. Подозреваю, что Кастро будут там поить, кормить, одарят субсидиями (чтобы восполнить ужасающе плохой урожай сахара), и он вернется с обновленной коммунистической кровью в венах. Возможно, сближение с Донованом и Ховард было предпринято им, чтобы заставить Хрущева понервничать.

Так или иначе, мы вступаем в пору, которая, я считаю, пройдет под знаком нового имени.

Преданно ваша

28

Хотя меня интересовал Фидель Кастро, под чем я подразумеваю, что он одновременно привлекал и отталкивал меня, в плане политических симпатий я не терял головы. Я был согласен с Кэлом. Фидель — человек опасный и неверный. Возможно, по этой причине мы с отцом в начале мая вступили в период, который я могу назвать лишь контролируемой маниакальностью. Если такое выражение кажется чрезмерным — так оно и есть, но Кэл возглавлял теперь Группу по особым делам, у него был большой кабинет на седьмом этаже в Лэнгли, внушительное кресло, в глазу загорелся огонек, а изобретать было нечего. Поскольку он был тоже убежден, что улучшение отношений с Кубой стоит у Кеннеди на повестке дня, романтика морских раковин и электрических скатов начала проникать в зону наших мужских императивов. Хотя мы не верили до конца, что это сработает, такая возможность тем не менее привлекала. И когда разведка донесла, что AM/ХЛЫСТ в конце апреля занимался с Кастро плаванием со скубой, отец убедился в реальности предложенного варианта. Мы решили дать делу ход. Поскольку другие задания, которые я выполнял для отца, приводили меня на две-три недели в Вашингтон, мне предстояло проследить за тем, чтобы проект прошел через лаборатории Технической службы.

Проведя всего несколько часов в Технической службе, я уже не сомневался в весе семейства Хаббард. Тамошний персонал разительно отличался от всех остальных в управлении. Не могу сказать, что в них было больше детскости, чем в нас остальных, но с потолка там гирляндами свисали изречения, составленные из вырезанных из бумаги букв. Мне запомнилось: «Когда все под руками рассыпается — не вскрикивай». Нет, было еще одно: «Генезис взрыва — всего лишь форма изобретательности». Лаборатории мне показались любопытными. В управлении было немало других мест, где всех отличало что-то одно: например, в Управлении разведки половина сотрудников были лысые и все в очках, а здесь, в Технической службе, все выглядели счастливыми. Одни разгуливали по коридорам, что-то напевая, другие сидели, зарывшись с головой в какой-нибудь отчет.

Мне дали в помощь специалиста по прозвищу Док, молодого, облысевшего, тощего, но с животиком и в очках. Ничем не выделяясь, он тонул в общей массе, но и не рассчитывал ни на что другое. Он был весь в проекте. А заняты мы были тем, чтобы пристроить к раковине ската. И я видел, как был счастлив Док.

— Это заведет нас в пару областей, к которым мы даже близко не подходили. Надо получить сверху указание, привезут ли нам морем парочку живых образцов для нашего аквариума или же придется посылать оборудование в Майами. — И он, как бы извиняясь, развел руками. — Я просто думаю вслух. Но проблемы тут хитрые. Надо все обмозговать, прежде чем делать тот или иной шаг, потому что он может создать большую дырку в бюджете. Я знаю, мы не встретим препятствий в получении оʼкея сверху — вы ведь сверху к нам и пришли, — но надо создать реальные схемы. Ну и, конечно, проверить раковину. Можем мы наполнить ее таким количеством супа, чтобы получить соответствующую отдачу? Или мы должны под нее заложить мину? Но лучше приготовьтесь к такому выходу из положения. Мины — штука деликатная.

К следующему моему посещению лаборатории проблема была решена.

— В раковину можно заложить достаточно супа, чтобы пробить черную дыру в космосе, — сказал Док. — Уничтожение всего живого в радиусе десяти футов. Однако электрический скат не без фокусов. Может быть, попытаться загнать туда живого? Случайность в таком деле исключена. Нам пришлось бы накачать мистера Ската наркотиками, чтобы он не отреагировал. В нашем представлении добрый старина Скат в достаточной мере мачо, чтобы напасть, а потом быть пронзенным стрелой.

— Совершенно верно.

— С вашей помощью мы все за то, чтобы создать собственный прототип ската из синтетики. Назовем его условно Скатоид. Не скажу пока, удержится ли это название.

— Значит, сначала он будет живым, а потом смертельно раненным?

— Вот именно. Мы вложим в раковину водонепроницаемый компьютер, подключив его к прототипу. Таким образом мы сможем запрограммировать сеньора Скатоида, чтобы активизировать его плавники, если он будет лениться. Возможно, нам удастся так отработать движения тела ската, чтобы оно как бы говорило: «Эй, господин Пловец, пожалуйста, не приближайся со своим ружьем. Во всяком случае, если печешься о своем здоровье». Мы можем запрограммировать Скатоида. Но надо думать и о вашем смелом пловце. Если он выстрелит в наше факсимиле, вы уверены, что он не промахнется?

— Никогда. Этот малый не промахнется.

— Отлично. Но на всякий случай надо иметь запасной вариант. Если попадание не будет зарегистрировано, мы можем начать смертельный танец. Это вполне осуществимо. Но как запрограммировать поведение сеньора Скатоида после того, как в него не попадает выпущенное копье? Должен ли он быть запрограммирован на атаку или должен сказать: «С меня хватит, благодарю вас», — и отчалить? Мы не сможем этого добиться, если не усилим на два порядка компьютер. А это слишком много! Поэтому лучше исходить из того, что смелый пловец не промахнется.

— Проектируйте исходя из такого предположения, — сказал я.

— Прекрасно, в таком случае попытаемся найти фильм, где запечатлено поведение электрического ската в первые десять — двадцать секунд после того, как в него попало копье. Если киносектор не сможет дать нам такую пленку, мы подобьем одного-двух скатов в нашем аквариуме во Флориде и снимем это. Это даст нам нужные данные. — Док предостерегающе поднял вверх палец. — Тем не менее, если опыт даст отрицательный результат, нам придется сказать вам нет-нет. Никто из нас этого не хочет, но должен предупредить: здесь царствует ответственное отношение.

— Когда вы будете знать?

— Недели через две.

Тем временем Кэл готовил нашу сторону дела. Связным с AM/ХЛЫСТОМ был джентльмен по кличке AM/КРОВЬ, который оказался кубинским коммунистом, адвокатом, хорошо устроенным в Гаване; он знал Роландо Кубелу еще с университета. Теперь по заданию Кэла другой кубинец (которого ночью сбросили на Кубу с парашютом) должен был провести предварительные переговоры с AM/КРОВЬЮ, тот поговорил с AM/ХЛЫСТОМ, который, как выяснилось, не слишком процветал в своем министерстве иностранных дел и готов был подумать о проведении операции с раковиной.

Итак, Кэлу предстояло принять решение. Сообщим ли мы Кубеле все детали его миссии? ЦРУ в принципе старалось осознанно не жертвовать своими агентами, но на уровне Кэла можно было это проигнорировать. AM/ХЛЫСТУ, решил Кэл, надо сказать лишь то, что он во время подводной охоты должен заманить Кастро на определенное место рифа.

С другой стороны, если пожертвовать таким образом агентом, это создаст весьма печальный прецедент. И будет тем более печально, если это выплывет наружу.

— Я вынужден рискнуть, — сказал Кэл. — Этот сукин сын Кастро готов был использовать против нас ракеты. Черт возьми, да если б это сработало, я бы отдал жизнь за то, чтобы он сдох.

— Разве это решает вопрос? — спросил я.

— Ну а что ты скажешь? Уведомляем мы AM/ХЛЫСТА или ставим на парне печать «сдан в расход»?

— Выбора нет, — сказал я. — Не такой он дурак, чтобы подвести Кастро к определенному месту на рифе и думать, что дальше все пойдет в замедленном темпе.

— Дружище, ты еще крайне неопытен, — сказал Кэл. — Сообщи агенту слишком много данных, и он запаникует. Официанту, которого отобрали люди Розелли, чтобы он поднес Кастро отравленный напиток, сказали слишком много. Это была серьезная ошибка. У официанта так тряслась рука, что Кастро предложил ему попробовать сначала питье. Собственно, это побуждает меня задуматься, подходит ли АМ/ХЛЫСТ для операции со скубой. Он уже сейчас стал спрашивать про гарантии. Он сказал АМ/КРОВИ, что не настолько любит Кастро, чтобы отправиться вместе с ним в потусторонний мир. Похоже, черт побери, что он запросит у нас снайперскую винтовку с прицелом.

— Почему нам не подождать, пока не станет ясно, что Техническая служба создала электрический скат?

Кэл кивнул с мрачным видом.

— У меня есть в Голливуде один старый друг, который был в приятельских отношениях с Ирвингом Талбергом — ну, ты знаешь, с великим продюсером тридцатых! Так вот Талберг сказал ему однажды: «Ты имеешь представление о том, как мы расточительны? Из двадцати наших проектов ни один не становится фильмом. Ни один из двадцати!» Рик, я спрашиваю себя: а мы лучше работаем?

29

Опыты показали «нет-нет», но шла уже третья неделя мая, и начали возникать другие возможности. Наши сотрудники в американском посольстве в Москве сообщали, что Кастро доволен своими советскими хозяевами, что расстроило директора Маккоуна. Вскоре он предложил Бобби Кеннеди и Постоянной группе Совета национальной безопасности поручить нам провести подрывную работу среди руководящих военных Кубы, внушив им желание сбросить Кастро.

Отец, получив эту весть от Хелмса, подмигнул мне. В последний месяц у него появилась странная привычка лукаво подмигивать, словно в комнату вошла девица, о которой мы только что говорили. Электрический скат был теперь позади, но перспектива использовать AM/ХЛЫСТА оставалась. Собственно, подмигивание и относилось к AM/ХЛЫСТУ. Хелмс и Кэл трудились целый месяц, чтобы заставить Маккоуна принять собственное предложение.

— Всегда обращай внимание на формулировки, — сказал мне Кэл. — Мы создали для себя фундамент, который звучит почти как директива: «Провести подрывную работу среди руководящих военных Кубы, внушив им желание сбросить Кастро». А теперь скажи мне, сын, как ты считаешь возможным это сделать? Можно перетащить на свою сторону иностранного офицера, но нельзя контролировать каждый его шаг. Если Кубела сумеет сделать большую дырку в голове Фиделя Кастро, мы сможем сослаться на выступление Маккоуна. Никто в Постоянной группе не опроверг его. Следовательно, мы действовали с общего согласия. Так что всегда обращай внимание на формулировки.

Двумя неделями позже, 19 июня, Джек Кеннеди направил Особой группе памятную записку касательно Кубы: «Разжигайте дух сопротивления, который привел бы к переходу на нашу сторону значительных групп населения и способствовал бы появлению других проявлений недовольства».

— «Проявления недовольства», — сказал Кэл, — дают нам право действовать.

Кэл никогда еще не был более высокого мнения о Холмсе.

— В этом деле Дик проявил себя настоящей удавкой, — сказал он мне. — Нужна большая смелость, чтобы дать «зеленый свет» AM/ХЛЫСТУ. Хелмс знает, как знаем мы с тобой, насколько ненадежен был в прошлом Кубела, но он также знает, что мы должны разделаться с Кастро, иначе у многих лидеров «третьего мира» создастся о нас неверное впечатление. Собственно, Хелмс настолько осознает важность этого акта, что ставит в зависимость от него свое будущее. Он должен стать директором после Маккоуна, но это может и не получиться из-за Кубелы. Я уважаю его за это.

— Дассэр.

Не знаю, влияла ли на меня этим летом мысль о предстоящих событиях, но мне казалось, что все теряют потихоньку над собой власть. Я знаю, я потратил большую часть недели, добиваясь ответа на простой вопрос: «Где, — хотел знать Кэл, — находится сейчас Артиме? Я хочу мысленно представить себе его».

Хант не пожелал мне сказать.

— Я не могу ставить под удар чью-то безопасность, — сказал он мне. Я просмотрел сообщения о том, что Артиме был в Новом Орлеане с Карлосом Марчелло и Серджио Аркачей Смитом, в Гватемале, в Коста-Рике, в Мексике, в Майами, в Мадриде, в Венесуэле и Никарагуа. Это оказалось его последним пунктом. Информацию представил Шеви Фуэртес. Артиме обучал армию из нескольких сот кубинцев, и его счета оплачивало — а может быть, и нет? — управление. Эту последнюю деталь я обнаружил сам. Кэл направил запрос Проститутке, и тот ответил следующее: «Не ищи дальше Билла Поули, Ховарда Хьюза, Хосе Алемана, Луиса Сомосн, Прио Сокарраса, Генри Люса, Карлоса Марчелло, Сантоса Траффиканте или дружков Ричарда Никсона. Выбирай любого. Господь наводит Артиме на деньги, а Ховард Хант вполне может быть путеводной звездой. В противоположность Мануэлю Артиме я не ношу в душе Бога. Как и не слушаю ангельских увещеваний Ховарда. Бог обитает в моей совести. Он спрашивает: стоит ли этим заниматься? У Артиме три сотни бойцов. Он заставляет их шагать вверх по горе, потом вниз. А тебе, мне и твоему чудо-мальчику следовало бы выпить. Видишь, я разделяю твое убеждение, что с Великим Неупоминаемым надо что-то делать».

Ну, вот это уже что-то новое. Проститутка до сих пор рассматривал Кубу как пылинку в великой милтоновской битве между ЦРУ и КГБ.

— Да, — сказал Кэл, — приходится удивляться, почему Хью повернулся на сто восемьдесят градусов.

Ужин с ним состоялся лишь в начале августа. Я тешил себя иллюзией, что на ужине может быть Киттредж, но когда мы с Кэлом приехали, то узнали, что она в Мэне, в Крепости. Мелинда, повариха Монтегю, подала нам ростбиф и йоркширский пудинг, и все это — если я правильно помню — было сдобрено большой бутылкой «ОʼБрион-55» — как это моя память ухитрилась удержать год урожая?

Нас угостили «Гленфиддихом», прежде чем мы сели за стол — Проститутка был в отличном, возрастающе озорном настроении. Даже Хелмсу досталось: «Он был бы идеальным, если бы ты не чувствовал, что, оставшись наедине с собой, он кусает губы». А мой отец, несмотря на недавно приобретенную любовь к Хелмсу, громко расхохотался. Я, однако, легко мог представить себе, как Проститутка скажет сейчас: «Когда Кэл Хаббард мчится по лесу — берегитесь, деревья!» Мне оставалось лишь надеяться, что он не дойдет до меня. Когда он говорил о дефектах других людей, глаза у него вспыхивали, как у дантиста, когда тот, подобравшись сверлом к дырке, приступает к чистке твоего зуба. Под микроскоп его попал Дин Раск. «Шагу вперед не сделает, если на небе есть туча». Никсон получил кое-что похуже: «Был бы достойной добычей для дьявола, но этому господину надоело смотреть на него». Эйзенхауэр сидел «в большом воздушном шаре, в который закачали инертный газ», а Кеннеди «так поднаторел в двоедушии, что может стать хорошим резидентом».

В этот вечер Розен был удостоен хорошей порции внимания. Проститутка был в ударе и решил рассказать нам историю.

— Вы, конечно, знаете о лишь наполовину скрытой тайне Арнольда? — спросил он.

— Да, — сказал я.

— Не знаю, как вы можете с этим мириться, — взорвался Кэл. — Однажды утром Розен может оказаться в полицейском участке после ночи, проведенной в мужской уборной.

— Розену, конечно, грозит опасность, — заметил Хью, — но, ей-богу, не из-за пребывания в мужской уборной. Вот в турецкой бане — возможно. Или из-за того, что пошел в номер не с тем мальчишкой. Но я, несмотря ни на что, питаю приязнь к Арнольду. Он живет под угрозой, и поэтому за ним ведется наблюдение. Нам всем не мешало бы, чтоб за нами наблюдали.

Отец, словно его обвинили в отсутствии такой жизненно важной склонности, досадливо спросил:

— Почему вообще мы о нем вспомнили?

— Потому что у меня возникло желание дать волю языку. Итак, раскрою вам одну небольшую операцию. Вы оба должны поклясться никому о ней не рассказывать.

— Клянусь, — сказал Кэл, поднимая вверх руку. Жест был автоматическим — я сразу понял, что они частенько прибегают к такому ритуалу.

— Клянусь, — сказал и я, присоединяясь к отцу.

— Я это назвал «Рейд Розена», — сказал Проститутка. — Он явился ко мне пару месяцев назад и спросил, каковы, по-моему, его перспективы на продвижение. «Или их отсутствие», — сказал я. Я не стал тянуть время. «Розен, — сказал я, — ты не можешь далеко пойти, если не обзаведешься женой». «Вы сказали бы то же и Гарри Хаббарду?» — спросил он. «Безусловно, нет, — сказал я, — он не амбициозен и не гомосексуалист».

Поскольку я никак на это не реагировал, Проститутка продолжал:

— Ну, не стану занимать наше время пересказом деморализующе печальной истории, которую рассказал мне Розен. Уборная для него — темница, и он глубоко несчастен от того, что у него такая привычка. Ему хотелось бы с ней расстаться. У него появились, как он это назвал, «подсознательные шевеления» при общении с противоположным полом. Я сказал, что неплохо было бы приобрести новую привычку. «Секс, — сказал я ему, — для тех, кого интересует лишь дойти до предельной черты, сводится к приятному массированию знакомого орудия». «Может, начать с проституток?» — спросил он и быстро признался в весьма интересном умозаключении, что, пожалуй, мог бы пересечь Рубикон и перейти на другую сторону с такой высоко умудренной особой, так как через нее соединился бы со всеми, кто пользовался ею до него.

«Держись подальше от проституток, — сказал я. — Раз уж мы говорим откровенно, скажу: ты слишком явный еврей, и тебе невыносимо будет их презрение». «Это то, что для меня всегда сопутствует сексу, — признался Розен. — Презрение. Я к этому привык».

«Да, — сказал я, — но, если ты привыкнешь к проституткам, тебе никогда не найти женщины, которая подойдет не только тебе, но и — взгляни на уровень планки — управлению. Во всяком случае, если ты хочешь продвигаться вверх». «Что ж, возможно, вы и правы, — сказал он, — но пристойные женщины ничего во мне не вызывают». «Глупости, — сказал я, — нет большего удовольствия, чем победить отвращение». «Вы цитируете маркиза де Сада», — сказал Розен. «Да», — не стал возражать я, и мы оба рассмеялись. «Да, выработай совсем новые привычки на девственной скрижали», — посоветовал я ему, понимая, что сумел повернуть разговор в нужную сторону. «Вы имеете в виду девственницу в буквальном смысле слова?» — спросил он. «А почему бы и нет? Думаю, что да. У меня даже есть кое-кто на примете». «И кто же это? — пожелал он узнать. — Я с ней знаком?» «Если да, то весьма поверхностно, — сказал я. — Она вернулась из Южной Америки пару лет назад и работала у меня, только далеко от тебя по коридору. Она достаточно умненькая, но не вполне отвечала нашим требованиям. Я посоветовал ей уйти из управления и устроил ее в Госдеп. Сейчас она работает у Раска». Розен сразу загорелся. Он ведь амбициозный. «А что она собой представляет?» — спросил он. «Усердно верующая, — сказал я, — и ничем не примечательная, как столб». «Что ж, — сказал он, — похоже, сватовство состоялось». «Будем считать, что так, — сказал я. — Мы ведь не склонны зря тратить время, верно? Твои единоверцы устраивали в штетлах браки заранее, не так ли? У тебя это должно быть в крови». «Да, но только невеста не была из тех, кто ходит в церковь», — возразил он. «Но ведь и ты не правоверный еврей, не так ли?» — парировал я. «Да, — сказал он, — не слишком правоверный. Но эмоциональные связи очень крепкие». — «И насколько же они крепкие?» — «Ну, не настолько, чтобы помешать мне посмотреть на девицу». — «Но прежде я хотел бы сказать, что ты получаешь этот подарок не задаром». — «Нет?» — «Нет, — повторил я. — Тебе придется не только поухаживать за ней, но и заставить ее переключить свою преданность с Раска на тебя, а там крантик и для меня отвернется». Знаешь, мне нравится Розен. Он перевел на меня взгляд с приятнейшей улыбкой. — «Отлично, — сказал он, — по крайней мере я смогу попрактиковаться в примитивных приемах, которым вы обучали нас на Четвергах низкого уровня». Вот это ответ! Я не мог не рассмеяться. Шустрый малый, этот Розен.

С той минуты дело пошло. Я дал ему несколько фотографий девицы и название церкви, куда она ходит. Старинная Первая пресвитерианская церковь близ площади Правосудия. Тебе известно, что Эдгар Будда принимал там конфирмацию? Розен ухватился за такую возможность. В одну субботу сел позади девицы, в другую — через проход от нее, выходя, столкнулся с ней в дверях, представился, она пришла в великое волнение — сразу подумала: его же можно из иудаизма обратить в истинную веру — и это привело ее в не меньший восторг, чем знакомство с итальянским тенором английскую леди. Они условились встретиться в пятницу вечером на церковном собрании. В следующий вторник — за ужином. В следующую пятницу Розен проводил ее домой после церковного собрания и поцеловал в вестибюле. Я, естественно, был его куратором. «Ты не счел нужным настоять на большем?» — спросил я. «Не могу сказать, чтобы я пришел в восторг от ее дыхания», — ответил он. «Ну, надо отбрасывать в сторону все несущественное», — посоветовал я. С тех пор мы усиленно двигаем это дело.

— Эту девицу зовут, случайно, не Нэнси Уотерстон? — спросил я.

— Конечно, — сказал Проститутка. — Вообще Нэнси чрезвычайно восторженно отзывалась об одном вечере, который провела с тобой в Монтевидео. Я даже подумал, не натравить ли на нее тебя вместо Розена.

— Не естественнее было бы запустить Гарри? — заметил Кэл.

— До известного предела, — сказал Проститутка. — А вот Розен, по-моему, скоро готов будет перейти Рубикон. После чего ему придется жениться на ней. Я думаю, именно это и произойдет. У нее есть собственные деньги, она предана как собака тому, кто является ее хозяином, так что, вопреки обыкновению, нам надо поощрять сексуальное сближение. Должен сказать, на нашем пути были прелюбопытные препятствия. Три вечера подряд Арнольд не мог заставить себя пойти дальше поцелуя в губы. «Все во мне восстает против этого», — признался он мне. «А ты не слишком застенчив?» — спросил я. «Да, мне страшновато», — сказал он. «Поведи ее в кино, — посоветовал я, — положи руку ей на плечи. Потом передвинь на грудь».

При этом Проститутка посмотрел на нас.

— Один феномен не перестает меня удивлять. Каким бы умудренным ни был агент, с которым ты имеешь дело, рано или поздно выявляется, что он в чем-то недоразвит и требует элементарного обучения. Так мне пришлось вести Розена по лабиринтам ухаживания. «Если ты не можешь заставить себя передвинуть руку, — сказал я ему, — медленно и, конечно, про себя сосчитай до десяти и за это время сосредоточься мыслью на том, что ты не будешь уважать себя, если не примешь вызова. Тогда при счете „десять“ опускай руку». Розен подумал и сказал: «Такими приемами пользовался Жюльен Сорель в „Красном и черном“.» «Безусловно, — согласился я, — а автор этого романа Стендаль был великим психологом». И знаете, стоило Розену представить себя Жюльеном Сорелем, как это сработало. К каждому агенту надо подбирать свой ключ. Дело стало продвигаться. Сейчас могу сказать, они валяются на полу в ее гостиной. До совокупления дело еще не дошло, но Розен на пути. Ее тянет часами заниматься различными извращениями — вид секса, характерный, я полагаю, для существ, погрязших в трясине. Тем не менее надеюсь, все получится. Розен встречается с ней каждый вечер, он признался в своих дотоле гомосексуальных связях, и Нэнси совершенно им пленена. Ей представляется, что они оба — девственники. Поскольку он к тому же еврей и она явно решила обратить его в свою веру, перед нами плодотворная qui pro quo[209]. Розен жертвует своей религией и холостяцким образом жизни; Нэнси подключает нас на самом высоком уровне к Госдепу.

— Не уверен, что у вас получилось уравнение, — заметил Кэл.

— Хотите групповое пари?

— Да. Один из нас в течение двух месяцев угощает ужином в «Сан-Суси».

— Идет, — сказал Проститутка. — Я рассчитываю есть и пить не за свой счет. Как вы видели, роман «Красное и черное» оказался чрезвычайно полезным. Совсем как мадам де Реналь, мисс Уотерстон снедаема страстью. По моему совету Арнольд пропустил пару дней, и она была просто вне себя. Я убежден, что довольно скоро Розен пустится в узаконенные авантюры. В конце концов, она вызывает в нем сознание свой силы и цели.

— Подождите, пока у него откроются глаза и он поймет, что она «ничем не примечательна, как столб», — сказал Кэл.

— Я жалею, что так охарактеризовал ее, — сказал Хью. — Арнольд показывает мне ее фотографии в летних платьях. Она расцвела. Говорю вам: прежде чем расстаться со своим Розовым Кустом, она поймет, что его карьера имеет первостепенное значение для них обоих и что лучше отдать священную чашу на хранение управлению, чем Госдепу. Предоставьте все Арнольду. Он сейчас восходит на вершину, и он знает, как маневрировать. Другой мужчина мог бы за неделю соблазнить девицу, а потом год решать, как быть дальше.

— Ну, поставим на то, чтоб вы выиграли, — сказал Кэл. — Даже если мне придется покупать вино.

— Да, возможность знать, что замышляет Раск, можно считать хорошей сделкой, — произнес Проститутка.

— Что ж, я могу с этим согласиться.

— Конечно, — сказал Хью. — Поскольку меня сейчас интересует Куба, Раск может стать существенным фактором. Года два назад, когда все, включая и вас, Кэл, видели в Карибах главную цель, я считал это побочным фактором в общем спектакле. Сейчас, после залива Свиней и операции «Мангуста», Куба вообще задвинута на заднюю горелку. Однако я очень встревожен. Сейчас Кубу могут ловко использовать Хрущев и Мао.

— Вот это мне неизвестно, — заметил Кэл. — Мне представляется, что Хрущев и Мао в данный момент весьма далеки друг от друга.

— Наоборот, — возразил Хью. — Я вижу их актерами в пьесе, основанной на далеко идущей дезинформации. Займемся хронологией — осмыслите ее, хорошо? В мае, в момент, когда Кастро находился в Москве, Пекин объявил о своем желании вести переговоры с СССР. Заявленная цель — положить конец идеологическим распрям между двумя странами. Затем в прошлом месяце советские деятели и китайцы провели ряд совещаний в Москве. По их окончании двадцать первого июня было объявлено, что попытка примирения провалилась. Советский Союз объявил о том, что выступает за «мирное сосуществование с США», а Китайская Народная Республика публично осудила этот курс, считая его уступкой капитализму. Мы присутствовали при полном расколе международного коммунистического движения — таков был всеобщий вывод, к которому пришли западные корреспонденты и дипломаты. Вот я и говорю, что перед нами пьеса.

— С какой целью?

— С целью разделить нас. Говорю вам: они соорудили гаргантюанское сочинение, основанное на дезинформации. Это затмит операцию «Трест», проведенную Дзержинским.

— Им не суметь удержать это в тайне, — сказал Кэл. — Слишком многие люди рано или поздно будут в это вовлечены.

— Не столь многие, как вы думаете. Какого черта, у них же нет общественного мнения, поэтому они могут не беспокоиться по поводу моральных качеств среднего звена. Скажите в понедельник хорошему коммунисту, чтобы он возненавидел красный Китай, а во вторник скажите, чтоб улыбался ему, — и он это сделает лишь с небольшой долей неприятного ощущения внутри. Даже если это не удержится в абсолютной тайне, замысел все равно сработает. Мировое общественное мнение создается на основе внешней формы, а не содержания. Этот шедевр дезинформации уже известен некоторым из нас, сотрудников управления. Мы принялись убеждать в этом наших лидеров. Сумеем? Сомневаюсь. Даже Хелмс — и тот не уверен. А тем временем несколько доверенных коммунистов будут разрабатывать свой сценарий. Нам продемонстрируют инциденты на границе. Мы услышим яростные обвинения в адрес друг друга. В коммунистическом мире возникнут раздельные сферы влияния. Мы на это, конечно, купимся. Их гвардия разыграет нас с безупречным искусством.

— А какую роль во всем этом вы отводите Кубе? — спросил я.

— Как коренной в упряжке. Кастро выступит с предложениями о мире. Россия не будет от нее отставать. Коммунизм начнет приобретать человеческое лицо. В некоторых странах, во всяком случае. По-христиански ли будет не подружиться с бывшими врагами? Говорю вам: кончится дело тем, что они вотрутся в наши советы и в нашу экономику. Хотя мы не можем доверять коммунизму в целом, но мы, безусловно, с доверием отнесемся к тому, что сочтем более приемлемой частью разделившегося единства. Нам будет даже казаться, что мы контролируем равновесие сил. Из всего этого я сделал вывод, что Кастро должен уйти. Прежде чем Мао и Хрущев дадут «добро» этой более высокой форме театра. Куба считалась безумной затеей Советов, а сейчас она может стать самым прекрасным куском их пирога.

— А Кастро догадывается о сценарии? — спросил я.

— Я полагаю, — ответил Проститутка, — что он еще слишком молод и слишком эмоционален, чтобы старшие ввели его в свой совет. Довериться на высшем уровне можно лишь тому, у кого накал страсти перерос в волю.

Глаза Проститутки подтверждали сказанное. Светом стылых вод светились его отливавшие сталью глаза.

30

Крепость

20 августа 1963 года

Дорогой мой Гарри!

Ужасно беспокоюсь за Хью. Вы никогда не думали, что он безумен? Или, может быть, я — сумасшедшая? Бедняжка Кристофер! Иногда я восстаю против данного себе предписания не встречаться с вами и даже не разговаривать по телефону. Как бы мне хотелось, чтобы вы увидели Кристофера. У него такие голубые глазки, и они так блестят, словно голубой огонь. А вообще мой Кристофер — спокойный милый шестилетний ребенок, который страшится своего невероятно сурового отца (тот подходит к сыну, точно это все еще малыш в мокрых, дурно пахнущих пеленках), но, боюсь, страшится и своей матери. Словно так и ждет, что я на него закричу. Возможно, он не станет доверять мне, пока я этого не сделаю.

Дорогой Гарри, позвольте начать сначала. Хью вступил в некий туннель абсолютной логики и просто отказывается видеть мир таким, каков он есть. Я знаю, что он рассказал вам и Кэлу о своей теории Великого советско-китайского сговора по дезинформации, — он написал мне, что пригласил вас обоих на ужин вечером после моего отъезда. Все лето он разглагольствовал об этом и на протяжении июня и июля только и рассуждал о том, что дальше предпримут русские и китайцы. Так или иначе, мне кажется непристойным утверждать, что какая-то сотня людей может манипулировать судьбами нескольких миллиардов человеческих существ. «Ты исключаешь разнообразие возможностей, которые предоставляет нам для выбора Господь», — сказала я ему, но на него никакие доводы не действуют. Хью всю жизнь ждет, чтобы тень Дзержинского посетила его. Он явно считает себя единственным смертным в ЦРУ, который способен оценить КГБ в трансцендентальном масштабе.

Я все твержу ему, что Россия и Китай не могут претендовать на то, что у них есть глубокая философия. Человеческие существа слишком извращены и не в состоянии долго подчиняться столь упорядоченной схеме, которая грандиозно невыгодна для них. Но не стану загружать вашу голову теологическими и диалектическими моделями, которые выстраивает Хью. Достаточно будет сказать, что он сейчас пытается обратить тех, кто занимает в управлении ведущее положение, в свою новую веру и, очевидно, считает меня одной из них — у нас были страшные ссоры по поводу того, что он предпринимает, следуя своей теории. Например, Хью имел глупость воспользоваться получасом, который раз в месяц выделяет ему для личного разговора Джек Кеннеди, и попытаться просветить его насчет истинного характера советско-китайской политики. Джек — последний, кто поверит в такую концепцию. Он так остро, сардонически чувствует человеческие слабости и маленькие западни, которые возникают из самых простых вещей. Я наблюдала за обоими мужчинами с другого конца комнаты — верхней семейной гостиной — и могу сказать, что в конце беседы Джек был на целый фут дальше от Хью, чем в начале.

Проснулся ли Хью на другое утро с чувством, что он много потерял? Нет! Он был в ярости на Джека Кеннеди. «До чего же он поверхностен, — твердил Хью. — Ужасно сознавать, какой он поверхностный».

Двумя днями позже Хью решил, что мы должны порвать отношения с Джеком и Бобби.

«Только сделай это, и я от тебя уйду».

«Ты тоже поверхностная».

Такого между нами еще не было. Мы никогда не говорили друг с другом в таком тоне. Ссора продолжалась двое суток, Хью извинился, а я призналась, что не смогла бы уйти от него. Вопрос, конечно, так и остался нерешенным. О, мы исследовали образовавшуюся брешь. Это был один из тех немногих случаев в нашем браке, когда мы могли говорить о не слишком приятных сторонах наших натур. Хью признался, что чувствует себя с братьями Кеннеди мелким мошенником. «Я всегда делаю вид, будто мне интереснее, чем на самом деле. Какое-то время я считал это своим долгом. Я-де смогу стать настолько близким человеком, что сумею оказывать влияние. Но до этих Кеннеди никогда не доходит, о чем я говорю. Они воспитаны в интеллектуальной среде, где все понятно, гуманно и не глубже шести дюймов. В конечном счете нет ничего, с чем мы могли бы согласиться. Если они служат силе, которая выше их, значит, рядом со мной не Бог».

«Они хорошие люди, — возразила я. — С недостатками и недостаточно глубокие для тебя. Но ты признаешь, что люди с острым умом, обладающие предвидением, редко встречаются? Автоматически так не получается, Хью».

«Я считаю, если человек не страдает от отсутствия глубины, — это порок души, — сказал он. — Если ты не тупица от рождения, поверхностность возникает от снисходительности к себе. Гораздо мучительнее жить, задаваясь вопросами, чем имея ответы, но это единственно достойный курс для интеллектуала. Терпеть не могу этого воробья Бобби Кеннеди — вечно тащит какие-то фактики в свою бобровую нору. Не мешало бы ему заглянуть в пропасть».

Я не сказала ему: «Как и тебе». Не смогла. Это правда. Хью не только вынужден раздумывать о том, является ли его мать убийцей, но и о том, не в ответе ли он за гибель сотен — или тысяч? — польских коммунистов, которых Сталин отправил в преисподнюю после того, как Хью и Аллен Даллес провели свою низкую игру с Ноэлом Филдом. Хью спит над пропастью. Но я боюсь, что он сумасшедший. Он сказал мне: «Я знаю, что моя теория верна, потому что я проверил ее на прошлой неделе».

«Как же тебе это удалось?» — спросила я.

«Восхождением на Шаванганкс. Это было для меня совсем не легко. Я ведь довольно долго не занимался скалолазанием. И вот в одну из ночей перед отъездом я не спал. И увидел свой конец. Я чуть не попрощался с тобой. К тому же утром по прибытии на место я пристроился к группе молодых скалолазов, которые не только оказались хорошими спортсменами, но еще и упорно звали меня „папаша“. Когда ты среди хороших спортсменов, ни одна промашка не проходит незамеченной. Такая компания является самым верным мерилом твоих возможностей. Поэтому мне необходимо было их превзойти. И мне это удалось. Я отправился в свободное восхождение без веревки.

Я знал, что, если не потеряю головы, успех будет на моей стороне — только вот при свободном восхождении чувствуешь себя необычайно одиноким. „Если я сумею забраться на эту гору, — сказал я себе, — значит, советско-китайский сговор существует. Буду считать это знамением“.»

Гарри, я чуть не расплакалась. Неужели все хорошие люди такие дураки? Потому что, если это так, мы, очевидно, обречены попадать в каждую западню, которую расставляют для храбрых, смелых и слепых. Впрочем, не знаю. Значительная часть меня приемлет это предвидение Хью.

Ну, всего этого я ему не сказала. Я объявила, что перед ним раздувшееся от самодовольства, алчное светское существо, которое обожает получать приглашения в Белый дом на ужин или в Хиккори-Хилл на весь день. Если он будет упорствовать и поносить Кеннеди, я не смогу принимать их приглашения из боязни, что он может оскорбить Бобби или Джека. Лучше не видеть их и не рисковать. Но ему я этого не прощу. Никогда. На другое утро я решила забрать Кристофера и уехать в Крепость.

Здесь я и нахожусь. Слишком я зла на Хью. Я не сказала ему подлинной правды о том, от чего по его требованию я должна отказаться. Он не поймет, сколь важно было для меня узнать, что я не сумасшедший гений и не сверхобразованная и крайне неопытная девчонка, а интересная женщина, которая может одарить президента своим остроумием и понимает, что он в душе рад поболтать с ней. Мне верится, что я оказывала на Джека некоторое влияние. Я говорю себе: «Это мания величия». А вы знаете, Гарри, что труднее всего отказаться от мании величия? Я начинаю понимать, что греки не только мирились с мрачным приговором Небес, они понимали также человеческую ярость, которая — пусть на минуту — может быть сильнее рук Божьих.

Я люблю тебя.

P.S. Ощущаешь ли ты в моем признании в любви силу противоположного чувства? Я так же легко могла бы написать: я ненавижу тебя.

31

Не знаю, сыграл ли роль постскриптум, но я долго не отвечал на письмо Киттредж. Одиночество сжилось со мной, как пустой бумажник. Я не раз порывался открыть конверт, где лежал номер телефона Модены, и однажды дошел до того, что остановил себя, лишь коснувшись телефонного диска.

Меня захватила работа. Я никогда так не отдавался ей. Я обнаружил, что действительно могу быть полезен отцу. Он обладал умом, способным, сосредоточась, разломить клешню омара, вот только сосредоточивался он не каждый день. Его стол часто напоминал неубранную постель, и недоведенные до конца дела были для него столь же мучительны, как неприятные воспоминания о похмелье. Я обнаружил, что люблю его, но это признание появилось вместе с пробуждением новой для меня страсти к деталям. Мои обязанности отнюдь не были ограничены узким спектром. Мне даже случалось отсылать в прачечную белье отца, и я, безусловно, просматривал его докладные Маккоуну, Хелмсу, Монтегю, а также пятидесяти офицерам, все еще трудившимся в ДжиМ/ВОЛНЕ. Я просматривал поступавшие телеграммы и устанавливал приоритеты и пути прохождения документов, исходивших от нас. Мне действительно начали нравиться административные обязанности, поскольку Элеонора, секретарша Кэла, уже многие годы была перегружена и нуждалась в помощнике. К нашему общему удивлению, мы с Элеонорой поладили. В эти дни меня куда больше интересовало содержание моего стола, чем то, где я жил, а Майами и Вашингтон казались мне такими же одинаковыми, как мои закутки в Лэнгли и в «Зените». Мне снова не давала покоя мысль о том, как мало я знаю из того, чем ведаю. И в самом деле, чем больше власти я приобретал, чем больше я участвовал в каком-то деле с начала и до конца, тем, казалось, труднее мне было составить удовлетворительное описание этого дела. В одинокие вечера я пристрастился читать шпионские романы, но они никогда не были близки к настоящему делу со всеми его лишь частично познанными проектами, операциями, выкрутасами, исследованиями, трюками и сценариями, но шпионские романы — они ведь никогда не отражают жизни. Я даже посвятил довольно много времени размышлениям о построении интриги. В жизни, представлялось мне, интрига никогда не бывает завершена. Не важно! Ведь мы всегда особенно усиленно стараемся, когда сами являемся участниками интриги, мы тратим полжизни на накопление привычек, ошибок, удач, счастливых случаев, к чему следует прибавить изрядную порцию повседневной тягомотины, которая отягощает повествование, если вы хотите представить свою жизнь в виде стройного рассказа. Поэтому я был благодарен судьбе за то, что мне выпало лето, когда меня почти не обременяли личные дела, происходило много всего постороннего, и я сознавал, что мы с отцом — при всем прочем — составляем достойную команду.

Однако были в работе отца аспекты, которые он мне не поверял. Я знал, что он укрепляет связи с АМ/ХЛЫСТОМ, но я едва ли могу сказать, сколько прошло бы времени, прежде чем я узнал бы нечто большее, если бы 8 сентября не произошла грандиозная промашка, убедившая Кэла ввести меня в курс дела. В то утро не успел я прийти на работу, как он вручил мне вырезку из «Вашингтон пост». Сюжет исходил из Гаваны. Вечером 7 сентября Кастро присутствовал на приеме в бразильском посольстве и там отвел корреспондента Ассошиэйтед Пресс в сторонку.

«Кеннеди — это современный Батиста, — заявил он. — Мы обнаружили планы террористов, намеревающихся ликвидировать кубинских лидеров. Если лидеры США будут помогать в осуществлении этих террористических актов, они и сами не уберегутся».

— Я бы назвал это предупреждением нам, — сказал Кэл.

— Можешь сказать, на чем это основано? — спросил я.

— AM/ХЛЫСТ работает сейчас в кубинском консульстве в Сан-Пауло, это в Бразилии. Один из наших кураторов встречался с ним там.

— Полагаю, больше мне ничего не требуется, — сказал я.

При большом разнообразии мест, где в Гаване можно побеседовать с местным корреспондентом АП, Кастро выбрал именно бразильское посольство.

— Да, — сказал Кэл. — Контрразведка собирается сегодня утром в кабинете Хелмса.

Собрание состоялось. В сентябре прошло несколько таких совещаний, а к концу месяца Кэл сказал:

— Мы по-прежнему работаем над этой операцией.

Я просмотрел копию окончательного доклада, представленного контрразведкой Хелмсу: «Если AM/ХЛЫСТ не перевербован Кастро, а у нас нет на этот счет убедительных доказательств, то мы откажемся от одного из самых многообещающих — если не самого многообещающего — кубинского агента. Никто из тех, с кем мы поддерживаем контакт в Карибском районе, не близок так к кубинскому лидеру, как АМ/ХЛЫСТ. Если взвесить все „за“ и „против“ — ответ ясен. Будем продолжать иметь дело с АМ/ХЛЫСТОМ».

У меня были веские основания подозревать, почему Хелмс поддерживает моего отца. В середине сентября нам стало известно о разработанной в ООН тайной программе действий, ведущих к миру между США и Кубой. Проститутка по-прежнему имел своего человека в ФБР, так что мы получали записи разговоров кубинского посольства в Вашингтоне и кубинской миссии в ООН. ФБР подслушивало также канцелярию Эдлая Стивенсона в ООН — во всяком случае, так я полагал, поскольку конверты с материалами из всех трех источников поступали к нам каждое утро из УПЫРЯ. Мне казалось, что канцелярия Эдлая Стивенсона находится вне поля деятельности ФБР, но кто скажет об этом мистеру Гуверу? Так или иначе, материалов приходило уйма. Поскольку я раздумывал над разрозненными фрагментами заговора, которые выуживал из унылой каши, поставляемой контрразведкой, я смог сложить это воедино и наконец получил довольно полное представление о варящейся похлебке.

Восемнадцатого сентября Уильям Эттвуд, специальный советник американской делегации в ООН, направил секретную служебную записку Авереллу Гарриману, бывшему тогда заместителем госсекретаря по политическим вопросам.

Я склонен утверждать, что политика изоляции Кубы усилила желание Кастро разжечь беспорядки и смуту в Латинской Америке, а нас поставила в весьма некрасивое положение большой страны, стремящейся запугать маленькую, — так, во всяком случае, воспринимает это мировое общественное мнение.

Судя по высказываниям представителей нейтральных стран в ООН, есть основания полагать, что Кастро пойдет на многое, чтобы нормализовать отношения с нами, — несмотря даже на то, что это не будет приветствоваться большинством его убежденно коммунистического окружения.

Все это может быть правдой, а может и не быть. Но представляется, мы бы выиграли и ничего не проиграли, если бы выяснили, действительно ли Кастро хочет вступить в переговоры и на какие уступки он готов пойти. Если Кастро заинтересован, я мог бы съездить на Кубу как частное лицо, но, конечно, доложив до и после визита все президенту.

Через два-три дня мы получили краткое изложение реакции Гарримана, которое Эттвуд подготовил для Эдлая Стивенсона. Это предложение, заявил Гарриман, заставит братьев Кеннеди ступить на очень рискованный путь. «Любой из республиканцев, получив хотя бы малейший намек на это, может устроить сущий ад». Тем не менее Гарриман сказал Эттвуду, что готов «пуститься в авантюру», и порекомендовал обратиться к Роберту Кеннеди. Бобби написал на полях докладной Эттвуда: «Стоит выяснить. Свяжитесь с Маком Банди». Банди в свою очередь сказал Эттвуду, что «президент может благоприятно посмотреть на то, чтобы выманить Кастро из-под советского влияния». Поощренный столь благоприятной реакцией, Эттвуд вступил в контакт с кубинским послом при ООН Карлосом Лечугой.

Вскоре начались встречи между Хелмсом, Проституткой и Кэлом. Их стратегия, как дошло до меня, состояла в том, чтобы заставить Особую группу через Маккоуна одобрить новые операции по саботажу на Кубе. Как только разрешение было получено, Кэл организовал молниеносный рейд на нефтеналивной завод, и лодки с людьми отбыли, как только стих ураган, налетевший в Карибском море 6 октября. Посланные в рейд люди так и не достигли цели, причем двое из шестнадцати, высадившихся на Кубе, были схвачены.

Кэл не выглядел слишком расстроенным. Он, конечно, не знал никого из этих людей. Как и я. Дикс Батлер, получив от меня задание по телефону, в спешке подготовил эту операцию. Мы не могли решить без расследования, был ли провал следствием невезения или плохой подготовки, но собрать людей для допроса в ДжиМ/ВОЛНЕ было уже невозможно.

Батлер, однако, кипел. По телефону из Майами посыпались такие выпады в адрес Лэнгли и умственных способностей его сотрудников, что я не сдержался и сказал:

— Ну хорошо, мой отец виноват. И я виноват. А ты? Ты что же, не берешь на себя никакой вины?

— Нет, — сказал он. — Во-первых, ты передал мне Шеви Фуэртеса. Я вынужден был использовать его в качестве связного.

— Никто не давал тебе указания использовать его. Во всяком случае, в таком деле.

— Не было же времени. Повторяю: не было времени. Я был вынужден прибегнуть к его помощи. По-моему, он дал наводку кубинской береговой охране.

— Как он мог это сделать? Ты же не сказал ему, где будут высаживаться люди, верно?

— Он просто мог подать сигнал тревоги.

— Где он сейчас?

— Не знаю. Прячется от меня. Он не появлялся на своей работе в банке.

— Он что, совсем исчез?

— Он мне позвонил. Сказал, что приедет, когда я поостыну. Но я устрою Фуэртесу такой разнос, что он в жизни не забудет.

— Ты ему это сказал?

— Я сказал, что мне нечего остывать. Пора перегруппировываться, а не тыкать друг в друга пальцем.

Я не знал, следует ли предупредить Шеви, уговорить его пойти на встречу или же предъявить обвинение Батлеру. Надо было выбрать одну из трех возможностей, и все три были пренеприятные, да к тому же я не знал, где прячется Шеви. Тринадцатого октября Кастро осудил налет: «Как ведут себя Соединенные Штаты, когда мы, кубинцы, пытаемся оправиться после урагана, от которого погибла тысяча наших людей? Они засылают к нам на пиратских судах саботажников со взрывчаткой».

Теперь мы могли подсчитать наш выигрыш. Фидель Кастро разгневан, и, следовательно, все старания Эттвуда не дадут ничего. Затем от Проститутки поступила сделанная ФБР запись разговора в кубинском представительстве при ООН, и мы узнали, что тайная встреча с Кастро по-прежнему обсуждается. Может ли Эттвуд прилететь на какой-нибудь маленький аэродром близ Гаваны?

У Эдлая Стивенсона сообщение Эттвуда вызвало озабоченность. «Слишком много народу знает о новых планах в отношении Кубы», — сказал он. Эттвуд ответил, что, насколько ему известно, единственными правительственными деятелями, которым известно о контактах с кубинцами, являются президент, министр юстиции, посол Гарриман, Макджордж Банди, Стивенсон и он сам.

Но, поскольку Кэл и Проститутка усеивали поля Лэнгли отборными выдержками из того, что к нам поступало, а у ФБР полно было сообщений из ООН, которые «растекались» по воле и желанию Гувера, и все, кому не лень, делились своими сведениями с ДжиМ/ВОЛНОЙ и лидерами кубинских эмигрантов, мне казалось, что единственными непосвященными из руководства были госсекретарь Дин Раск и наш директор Джон Маккоун. Бывало, что утром в канцелярию Кэла поступало четыре-пять докладных из различных кабинетов Лэнгли, обращавших наше внимание на кубинскую затею Эттвуда, и все эти докладные были основаны на слухах, которые мы с Кэлом исподтишка распространили накануне.

Хант даже пригласил меня пообедать в кафетерии Лэнгли для старших офицеров, чтобы пометать громы и молнии по поводу того, что он слышал.

— Я всегда знал, что Улыбчивому Джеку нельзя доверять, но это же вопиющее предательство. Может твой отец довести это до сведения Хелмса?

— Он может лишь попытаться, — сказал я.

— Если Кэл не готов пойти прямым путем, я могу попытаться сам прорваться к Хелмсу.

— Ну, не стоит просить кого-то о таком одолжении. Кэл вполне может пройти к нему.

— Передай отцу привет. Как он — в хорошем настроении?

— Сегодня? В очень хорошем.

Так оно и было. Вчера, 24 октября, днем Джону Маккоуну, которого сопровождали Ричард Хелмс, Хью Монтегю и член правления Хаббард, удалось уговорить Бобби Кеннеди и Особую группу разрешить провести тринадцать крупных операций саботажа, по одной в неделю, начиная с ноября 1963 и кончая январем 1964 года. Среди намеченных целей были электростанция, нефтеперегонный завод и завод по переработке сахарного тростника.

— Время выбрано удачное, — объявил Кэл. — Теперь у Кастро не будет покоя. Мы ему устроим язву кишок. Вот ведь мерзавец! Вздумал поиграть советскими ракетами! Я бы сам себя взорвал, Рик, на манер камикадзе, если б знал, что этой же гранатой уберу Фиделя, Рауля и Че Гевару.

И он говорил всерьез. Отец, старея, то и дело совершал маленькие промашки, которые могли разрастись и заставить вас сморщиться от его безумств, но не заставить над ним смеяться. Он не боялся смерти. Легче всего смерть вынести в обнимку с врагом.

Таким человеком был в общем мой отец, но у каждого льва есть свое уязвимое место. Я обнаружил, что Кэл, совсем как старая дама, болезненно воспринимает интриги противника. Двадцать пятого октября, на другой день после того, как Особая группа разрешила нам совершить тринадцать рейдов, и через двадцать минут после того, как я вернулся после обеда с Хантом, я застал Кэла в наимрачнейшем настроении. Он узнал, что вчера днем, примерно в то время, когда он выступал перед Особой группой, президент Кеннеди давал получасовое интервью известному французскому журналисту по имени Жан Даниель. Француз, которому устроил это интервью Эттвуд, направлялся далее в Гавану, а записи его беседы с президентом — увы! — не было, так как в Овальном кабинете нет подслушивающих устройств. Однако была докладная ФБР о разговоре, состоявшемся в ООН вечером 24 октября: «Эттвуд информировал посла Стивенсона, что Жан Даниель, хотя и утверждает, что он профессиональный журналист и не станет передавать свою беседу с президентом Кеннеди, тем не менее заметил, что беседа была „крайне обнадеживающая“ и может „вызвать продуктивный отклик со стороны Фиделя Кастро“.»

— Так и представляю себе, как это было, — произнес Кэл. — Улыбчивый Джек представляет Жана Даниеля миссис Кеннеди. Как-никак наша Первая леди очаровала Париж. Разве можно, чтобы ведущий французский журналист отправился домой, не встретившись с ней? Затем Джек сообщает Жану, что он не против коллективизма, только против того, как этим злоупотребляют Советы. По всей вероятности, говорит, можно найти способ жить с таким соседом, как Кастро. Джек Кеннеди обладает способностью придавать крупным противоречиям видимость семейной размолвки.

— Откуда тебе все это известно?

— Проведи часть года, наблюдая за тем, как спариваются вашингтонские змеи, и ты узнаешь поразительные вещи.

Пусть никто не скажет, что у моего отца нет дара предвидения. Через пятьдесят дней после беседы Жана Даниеля с Джеком Кеннеди появился отчет об этой встрече.

«НЬЮ РИПАБЛИК», 14 декабря 1963 года

Президент Кеннеди принял меня в Белом доме в четверг, 24 октября… Когда мы проходили через маленькую комнату, где сидит секретарша президента, мы заметили миссис Кеннеди, выходившую через стеклянную дверь в их личный сад при Белом доме. Президент окликнул ее, чтобы представить меня.

В Вашингтоне все еще стояло бабье лето. Погода была очень теплая, и президент и миссис Кеннеди оба были легко одеты, тем самым усиливая впечатление молодости, очарования и простоты, что на удивление контрастировало с торжественностью прославленных покоев. Когда миссис Кеннеди вышла, президент предложил мне сесть, указав на полукруглую софу, стоящую в его кабинете. Сам он сел в кресло-качалку напротив. На интервью было отпущено 20–25 минут, и оно было прервано лишь коротким разговором по телефону… Мои записи весьма специфичны, так что я дам слово самому президенту Кеннеди…

«Я хотел бы поговорить с вами о Кубе…»

Джон Кеннеди мобилизовал всю силу своего убеждения. И каждую фразу отмечал своим знаменитым жестом — автоматическим взмахом руки.

«Вот что я вам скажу: я считаю, что нет на свете страны, где экономические условия, колонизация, эксплуатация и унижение человеческой личности были бы хуже, чем на Кубе, — в известной мере это объясняется политикой моей страны в период режима Батисты. Я считаю, что мы, сами того не сознавая, создали, построили и соткали из этой материи движение Кастро. Множество подобных ошибок, я считаю, нанесло урон всей Латинской Америке. Это одна из самых важных проблем американской внешней политики. Уверяю вас: я понимаю кубинцев, я одобрял воззвания, с которыми Фидель Кастро обращался к народу из Сьерра-Маэстры и в которых он вполне оправданно призывал к справедливости и особенно жаждал избавить Кубу от коррупции. Пойду даже дальше: такое впечатление, что Батиста являлся как бы олицетворением зла, причиненного Соединенными Штатами. И сейчас нам придется расплачиваться за это зло. Насчет режима Батисты я полностью согласен с кубинскими революционерами. Тут все ясно».

Президент сделал паузу, во время которой он не мог не заметить моего удивления и интереса, затем продолжил: «Но ясно и то, что проблема перестала быть чисто кубинской, а переросла в интернациональную, иными словами, стала советской проблемой. Я — президент Соединенных Штатов, а не социолог. Я президент свободной страны, у которой есть определенные обязательства перед свободным миром. Я знаю, что Кастро изменил обещаниям, данным в Сьерра-Маэстре, и согласился стать советским агентом в Латинской Америке. Я знаю, что по его вине, объясняемой либо его „стремлением к независимости“, либо его безумием или коммунизмом, мир в октябре 1962 года оказался на грани ядерной войны. Русские прекрасно это поняли — по крайней мере после нашей реакции; что же до Фиделя Кастро, должен сказать, я не знаю, осознал ли он это и не было ли ему все равно». Улыбнулся и добавил: «Вы мне скажете это, когда вернетесь. Так или иначе, народы Латинской Америки не добьются справедливости и прогресса таким путем. Я имею в виду путем коммунистического переворота. Они не добьются этого, перейдя от экономического гнета к марксистской диктатуре, которую несколько лет назад Кастро сам осуждал. Соединенные Штаты имеют сейчас возможность сделать для Латинской Америки столько добра, сколько в прошлом сделали зла. Я бы даже сказал, только мы одни способны на это — при условии, что коммунизм не одержит там верх».

Тут мистер Кеннеди поднялся, показывая, что интервью окончено…

32

В конце октября отец отправился на три дня в Париж, но только после его возвращения я узнал, что он встречался с Роландо Кубелой.

В начале октября Кубела сообщил ЛАЙМУ, своему куратору в Бразилии, что его собираются перевести в Париж, на место, по его мнению, более подходящее для его положения «второго по старшинству человека в Иностранном отделе министерства внутренних дел». Хотя слова Кубелы подтверждали наше убеждение, что он тесно связан с кубинской разведкой, это не исключало возможности того, что он готов направить снайперскую винтовку на Фиделя Кастро.

Однако устроить встречу с Кубелой в Париже оказалось непросто. Он настаивал на том, чтобы на встрече присутствовал Бобби Кеннеди. Кубела объявил о своем намерении стать лидером Кубы и хотел получить от Кеннеди заверения в политической поддержке.

Естественно, не было никакой возможности просить Бобби Кеннеди приехать в Париж — Бог мой, ведь это же могла быть западня! — да никто и не собирался информировать его об этом. С Кубелой можно было вполне встретиться и без Бобби. В тот момент проблема состояла в том, кого послать в качестве личного представителя министра юстиции. Вызвался Кэл.

Отлично. Никто не подвергал сомнению то, что Кэл сумеет выдать себя за близкого друга братьев Кеннеди.

Затем было решено не оповещать парижскую резидентуру. Наоборот, надо привезти ЛАЙМА из Сан-Пауло в Париж — это будет куда эффективнее. Он тогда сможет направить Кубелу в какое-нибудь неприметное кафе в Двенадцатом округе, которое выберет Кэл.

— Я предпочитаю Двенадцатый округ для подобных междусобойчиков, — сказал Кэл. — Там целая россыпь бистро, где никогда не встретишь ни одного знакомого, которого ты когда-либо встречал.

Да, лучше уж посидеть в какой-нибудь дыре, чем предупреждать парижскую резидентуру, что старший офицер ГАЛИФАКС приезжает для встречи с человеком, который может представлять собой проблему и может быть вооружен.

— Резидентура, — сказал Кэл, — наведет такую гигиену в месте встречи, что Кубела даст деру.

Итак, отец отправился в Париж 28-го и вернулся 30 октября. Во время встречи, состоявшейся 29 октября, Кубела за час напился в дым. Он согласен разговаривать с личным представителем министра юстиции, сказал он моему отцу, только потому, что брат президента — очень занятой человек. Однако при следующей встрече он желает получить письмо от министра юстиции, написанное от руки. Оно должно содержать личное обещание министра Роберта Кеннеди, что при удачном завершении намеченной миссии правительство США всей своей мощью поддержит кандидатуру Роландо Кубелы на первых на Кубе свободных президентских выборах. «С другой стороны, — добавил Кубела, — если я не преуспею, вы мне ничего не должны — оплатите только мои расходы… которые могут оказаться значительными».

— А как он выглядит? — спросил я.

— Более или менее соответственно твоим представлениям, — сказал Кэл. — Высокий, черные усы, безусловно, привлекателен для женщин, тени под глазами — по всей вероятности, пробавляется кокаином и может стать совершенно невыносимым, если провести с ним больше одного вечера.

Я был разочарован. Отец не расщедрился на подробный рассказ.

— А он о чем-нибудь говорил, кроме своего политического будущего? — спросил я.

— Ну, мы все-таки дошли до технического обеспечения. Он хочет, чтобы в следующий приезд я вручил ему несколько умных игрушек. И принялся трещать о наших «технических чудесах» — под конец я уже перестал понимать, идет ли речь о «жучках» или о снайперских винтовках, и потому решил спросить напрямик: «Вы говорите об орудиях убийства?» Он взбеленился. «Никогда больше не употребляйте этого слова в моем присутствии», — рявкнул он. Мы же были почти одни в кафе, и все равно он на меня закричал. Мне пришлось изо всей силы нажать на его плечо. Он сбросил мою руку, хотя это его немножко приструнило, и прошипел: «Следует говорить „устранение“. Устраняется проблема — только и всего». Пожалуй, я сделал неверный шаг, сказав так, напрямик, но мне хотелось навести его на цель. А то он молол какую-то чепуху и впал в манию величия. Много пьет. Конечно, успешному убийце не надо проходить теста на трезвость. В качестве классического примера могу привести Джона Уилкеса Бута.

— Ты не очень доволен Роландо Кубелой?

— Паршивый он человек. Однако Хью и Дик Хелмс согласны со мной — это все, что у нас есть. — Кэл кивнул. — Сам сможешь судить. Я в следующую поездку решил взять тебя с собой.

— Не могу сказать, чтобы я не был этому рад.

— Я не хотел брать тебя в первую. Испытывал определенный страх. Я не хотел тебя вмешивать, если бы дело обернулось худо. Предпочитаю свою долю вины принимать на себя одного.

Может, он пожалел меня и не сказал, что другие не хотели, чтобы я ехал? Еще один повисший вопрос, а мы подошли к такой точке, когда, как я подозревал, ответов больше не будет. Отец едва ли признается мне, что Кубела — на то указывает уйма доказательств, — несомненно, двойной агент, и Хелмс с Проституткой имеют с ним дело, желая привлечь внимание Фиделя к тому, что ЦРУ по-прежнему пытается его убить, при этом серьезную роль в заговоре играет личный представитель Кеннеди. Хладнокровная часть моей души была преисполнена восторга: недоверие Кастро к мирным инициативам значительно возрастет. Значит, я начал понимать, как ведется игра? И, подобно Проститутке, могу еще стать орудием собственной воли.

А мирная инициатива тем временем продолжалась. Из доклада ФБР мы узнали, что 31 октября доктор Вальехо попросил Лайзу Ховард предупредить Эттвуда, чтобы он был готов лететь в Гавану на частном самолете. Вальехо сказал, что сам Фидель пошлет за ним самолет. Вполне возможно, однако, что Вальехо высказывал собственные, никем не подтвержденные предположения, так как в тот же день, 31 октября, Кастро показал по Кубинскому телевидению двух наших бойцов, захваченных в плен во время рейда, проведенного по следам урагана три недели назад. В свете телевизионных прожекторов эти двое кубинских эмигрантов назвали своего куратора (Дикс Батлер обрел бессмертие под именем Фрэнка Кэсла) и указали адрес: Ривьера-драйв, 6312 — и описали склад оружия ДжиМ/ВОЛНЫ. Кастро, наверное, ожидал большой реакции со стороны средств массовой информации США, но управление поспешило заявить, что бойцам была устроена промывка мозгов, и эту передачу быстро забыли. Кастро, как и следовало ожидать, разозлился: «Американская пресса не желает сообщать о налетах, даже когда есть тому неоспоримые доказательства. Совершенно очевидно, что эта свободная пресса, которой они так похваляются, действует в унисон с ЦРУ, создавая и развивая все ту же ложь, с тем чтобы скрыть правду».

Кэл улыбнулся.

— Чьего быка зарезали? — сказал он.

Я был солидарен с ним. Я не считал, что мы обязаны пристойно относиться к Кастро — нет, ни в коем случае после истории с ракетами, — но неплохо было вспомнить, что к нему применяются санкции.

Тем временем мы получали все больший доступ к конторе Раска. Хотя допуск Нэнси Уотерстон к материалам и был ограничен, тем не менее некоторые докладные высокого уровня не проходили мимо ее стола. Однако ее недостатки как агента — а мы прозвали ее ЭВФОНИЯ — преобладали над достоинствами. Она отказалась фотографировать документы из-за того, что это слишком ее нервирует. Зато она обладала редкой способностью запоминать буквально все, что прочла, приезжала вечером домой и отстукивала для Розена по памяти секретные документы на машинке. Поскольку мы не сосредоточивали ее внимания на Кубе (с тем чтобы не вводить в курс наших интересов, пока не будет ясно, что ей можно доверять), мы получали в течение всего октября информацию о реакции Раска на переворот в Гондурасе, продажу пшеницы СССР и отставку Гарольда Макмиллана с поста премьер-министра — все это мало интересовало нас. Проститутка обозвал то, что поставляла нам Нэнси, «жмыхами».

Однако к началу ноября ее работа стала давать некоторые результаты. Госсекретарь Раск начал реагировать на пробные шары Кастро, и ЭВФОНИЯ деловито снабжала Розена сутью докладных. Раск поучал своих сотрудников: «Не следует подрывать давние достижения нашей дипломатии в Карибском районе проведением легкомысленных переговоров». И так далее. Довольно скоро мы узнали через ЭВФОНИЮ, что, как сказали Эттвуду, восторг Госдепартамента по поводу пробных шаров Кастро был «сконструирован». Меморандум, вышедший из канцелярии Раска 7 ноября, гласил:

Прежде чем правительство Соединенных Штатов сможет рассматривать вступление в самые минимальные отношения с кубинским правительством, последнее должно прекратить всякую политическую, экономическую и военную зависимость от китайско-советского блока, равно как и всю подрывную деятельность в нашем полушарии. Кастро должен отказаться от марксистско-ленинской идеологии, убрать всех коммунистов с влиятельных постов, быть готовым предложить компенсацию за всю собственность, экспроприированную начиная с 1959 года, и вновь отдать все машиностроительные, нефтяные, горнорудные торговые предприятия в частные руки.

— Похоже, что Раск не возражал бы против небольшой безоговорочной капитуляции, — заметил я.

— Что ж, возможно, это лучшая черта старого пня, — сказал Кэл. — Терпеть не может непредвиденных действий. Он считает, что, если долго стоять на одном месте, Кеннеди кружным путем придет к нему.

В Гаване мы держали Жана Даниеля под легким наблюдением (что сказалось на ограниченных ресурсах нашей кубинской резидентуры), но наблюдатели были убеждены, что Даниель за свое многонедельное пребывание на Кубе не получил доступа к Кастро и вынужден был ограничиться объездом шахт, сахарных заводов и школ в провинции. Похоже, что на кубинские пробные шары, по словам Кэла, «надели кандалы».

Но мы все равно ничего не брали на веру. Следующая встреча с AM/ХЛЫСТОМ была назначена на 22 ноября, и я начал жить как в лихорадке. Когда вечер заставал меня в Вашингтоне, я посещал занятия по иностранным языкам в ЦРУ, чтобы подправить свой разговорный французский. Это едва ли было нужно. Если все пойдет хорошо, мы с Кэлом пробудем в Париже всего один день, но я очень серьезно отнесся к предстоящей поездке, и сложный французский синтаксис при данных обстоятельствах представлялся мне чем-то священно необходимым. Любопытно, что по мере приближения даты встречи Кубела все больше виделся мне не как двойной агент, а как неодолимый убийца.

33

18 ноября президент Кеннеди выступил на ужине Межамериканской ассоциации прессы в Майами с речью, транслировавшейся по телевидению, и мы с Диксом Батлером смотрели передачу, сидя в баре.

Я невольно сравнил этот вечер с апокалиптическим приемом, который был оказан Кеннеди в Орандж-Боул в декабре, одиннадцать месяцев назад. Сегодня по окончании речи ему не устроили овации, да и вообще его речь по большей части была встречена молчанием.

Аудитория, состоявшая в основном из эмигрантов, живущих в Майами, была явно предубежденно настроена. Когда Кеннеди заявил, что «группка кубинских заговорщиков» используется «сторонними державами для подрыва других американских республик» и добавил: «Это, и только это, разделяет нас, и пока это так, ничто не возможно, а без этого возможно все», аудитория отреагировала весьма слабо.

После окончания передачи Батлер изрек свой вердикт:

— «Избавьтесь от СССР — и можете иметь свой социализм, мистер Кастро», — примерно так сказал президент. — Дикс широко, озорно улыбнулся. — Я предвижу, что уйма кубинцев в Майами воткнут сегодня вечером булавку в восковую статуэтку Кеннеди.

— Я теперь знаю там не так уж много кубинцев, — сказал я.

— А ты и никогда не знал.

Я готов был расплатиться и уйти, наполовину обидевшись, наполовину огорчившись, так как это была правда, но Дикс обхватил меня за плечи:

— Эй, дружище, взбодрись: мы с тобой отправимся бум-бум на лодке. Эй! Слышишь?

— С тобой легче ладить, когда все происходит так быстро, что не успеваешь раскрыть рот.

— Согласен. Следуй за диким гусем. — Он кивнул. — Ну, Хаббард, выпьем на прощание. Я добился перевода в Индокитай. Возвращаюсь к лучшему в мире гашишу. — И он глотнул бурбона со льдом, запив его пивом. — Попрощайся за меня с Шеви Фуэртесом, — попросил он.

Ну, в беседах с Батлером никогда не трудно свернуть за угол.

— А где Шеви? — спросил я.

— Не знаю.

— Ты его видел?

— Со времени нашего с тобой последнего разговора — да. Собственно, да, я его видел. Вообще я все ему высказал. — Он кивнул, как бы подтверждая достоверность этого факта. — Мы были с ним одни у меня в мотеле, и я обвинил его в том, что он — сотрудник кубинской разведки.

— Как ты его туда затащил?

— Это целая история. Не важно. Он просто любит болтаться в компании со мной, хочешь верь, хочешь нет. Он так разоделся. Светло-голубой костюм, желтая рубашка, оранжевый галстук. Мы с тобой в таком наряде выглядели бы как кокаинщики, а вот у Шеви глаз на идущие ему пастельные цвета. Красиво выглядел. Для толстого двурушника выглядел красиво. Мог бы открыть галантерею в центре. «Извините, — сказал я ему. — От вашего вида меня так перевернуло, что надо сбегать в уборную». Это была правда, Хаббард. Меня ужас как пронесло.

Очень хотелось мне сказать Батлеру, что, если он когда-нибудь доберется до высших эшелонов в управлении, я бы советовал ему не идти на поводу у желудка, но я сдержался. И хорошо сделал. Ему хотелось выговориться.

— Пойдем дальше, — сказал он. — Выйдя из уборной, я посадил Шеви в кресло и ну ему вмазывать!

— Вмазывать?

— Заставил повертеть головой. Хорошая затрещина по левой щеке, потом хорошая затрещина по правой. На руке у меня было кольцо — оно-то и вытянуло заклепку. Потекла кровь и залила желтую рубашку и оранжевый галстук. «Вы идиот и скотина», — сказал он мне.

«Нет, Шеви, — сказал я ему. — Все обстоит гораздо хуже. Сегодня ты у меня признаешься, что сотрудничаешь с кубинской разведкой». Какую же он произнес речь! До чего же сложная у него работа! Запиши я все это, мог бы читать лекции у нас на Ферме. Да, признал Шеви, он имел дело с разведкой. Ведь он же по моей просьбе выступал связным со всеми эмигрантскими группами: «МИР», «Альфа-66», «Командос», «Тринадцатое ноября», «Интерпен», «Крестовый поход за свободную Кубу», «Антикоммунистическая лига Карибских островов». Перечислению не было конца. Должно быть, он решил, что, пока будет говорить, я его не трону. Он перечислил все, что позволяет ему быть самым высокооплачиваемым агентом в Майами, и я сказал: «Ближе к делу. Вы сотрудничали также с кубинской разведкой». «Вы же знаете, что сотрудничал, — признал он, — вы сами меня к этому поощряли». «Да, — сказал я, — при условии, что вы будете неукоснительно выполнять мои инструкции». «Само собой», — сказал он. «Ничего не само собой, — сказал я. — Вы срезали довольно опасные углы. Передавали разведке больше, чем я вам разрешал». Он просто-напросто кивнул. «Возможно, я несколько раздвинул границы», — сказал он.

— Шеви признал это? — переспросил я.

— Конечно, признал. Под дулом. «Да, — сказал я, — и насколько же были раздвинуты границы?» «Вы должны понимать правила игры», — сказал он. «Я-то понимаю», — сказал я. «В таком случае вы должны понимать, что я должен был дать кубинской разведке такой материал, который укрепил бы их доверие ко мне». «Да, — сказал я, — мы считаем вас двойным агентом, работающим на нас. А они, возможно, считают, что вы работаете на них». «Да, — сказал он, — но они ошибаются». «Нет, — сказал я, — в кубинской разведке не дураки сидят. Скорее всего вы даете им столько же, сколько и нам, а может, и больше». «Нет», — сказал он. «Нет?» — переспросил я. «Я просто рыночный торговец — не лучше и не хуже», — сказал он. «Это включает предоставление им сведений о том, в какую ночь мы собираемся осуществить рейд? Поэтому двое моих людей были выделены из общей массы, а мое имя прозвучало по гаванскому телевидению?» «Нет, — сказал он, — я нейтральный торговец. Обеим сторонам я поставляю неподмоченную информацию». Еще бы. В эту минуту я увидел ключ к разгадке его действий. «Значит, у вас есть свой человек в разведке. Вы с ним спелись. И вы валяетесь друг на друге, вы извращенцы!» «Ничего подобного», — сказал он. «Да, именно так, — сказал я, — и это достаточно скверно, но все же почему вы выдали разведке дату моего рейда?» «Нет, — сказал он, — такого я бы никогда не сделал».

Батлер перевел дух и посмотрел на меня. Отец однажды заметил, что крупные звери, умирая от раны, причиненной охотником, очень меняются. И вот в последующие двадцать секунд я наблюдал, как менялось лицо Батлера, — оно стало хитрым, скорбным, веселым, испуганным, а затем довольным собой.

— Хаббард, — продолжал он, — я вытащил Шеви из кресла, приволок в уборную, нагнул ему голову над унитазом — только не вздрагивай от отвращения, Хаббард, так как я намеренно не слил после себя воду (я все-таки смекалистый куратор), — и сказал ему: «А теперь скажи мне все, или тебе придется попробовать, какова она, правда». «Нет, — сказал он, — я ничего не выдавал, Дикс, поверьте Шеви». Ну, я не собирался доводить дело до конца. Я считаю, что угроза неизменно сильнее действует, чем сама экзекуция, я тоже знаком с Клаузевицем, но некая сила, которую я назвал бы жаждой завершения, владела мной, и я окунул его головой в пахучий унитаз и повертел там. И при этом орал:

«Куба, si! Так? Кастро, si! Так?»

К нам подошел бармен.

— Прекратите разговаривать о Кастро, джентльмены, здесь сидят кубинцы, мои завсегдатаи. — Но, увидев выражение лица Батлера, добавил: — Извините. — И удалился.

— В следующий раз, — сказал Батлер, — лучше ему прийти с куском железной трубы.

Я молчал. Я обычно молчал, когда бывал с Батлером.

— Он признался? — наконец спросил я.

— Нет, — ответил Батлер. — Всякий раз, как я поднимал его голову, он твердил: «То, что я в себе таю, вы никогда не узнаете». Он был феноменален. «То, что я в себе таю, вы никогда не узнаете!» Под конец мне пришлось засунуть его под душ. Я и сам встал с ним рядом. И принялся оттирать его — он взбеленился. Все равно как если бы посадили енота в бак для мусора. Я выскочил из душа. И захохотал. А на самом деле мне хотелось плакать. В эту минуту я любил Шеви Фуэртеса. Люблю его и сейчас.

— Что?!

— Да. Я пьян в стельку. И он тогда был пьян в стельку. Я дерьмово себя чувствую от того, что так с ним поступил. Потому что мне это доставляет удовольствие и доставляет удовольствие испытывать угрызения совести, а сейчас, Хаббард, у меня очень неспокойно на душе. Потому что Шеви исчез вместе со своим любовником из кубинской разведки. Я знаю только, что он на Кубе, а я отбываю в Индокитай. Вкус к сражениям — единственный дар, которым наделил меня Господь.

— Пошли отсюда, — сказал я.

— Был я прав или не прав, поступив так с Фуэртесом?

— Ты же знаешь, что я отвечу.

— Но что, если он действительно меня предал?

— А что, если ты не прав?

— Твоя злость гнездится выше пупка. Она у тебя во рту, — сказал Батлер. — Так что мне плевать, какого ты обо мне мнения. Высокого или низкого — не важно. Я поступил с Шеви так, а не иначе, потому что так решил. Знаешь, Хаббард, ты никогда не поверишь, но мне хотелось бы быть таким все просчитывающим куратором, как ты. — Он рассмеялся. — Поверь мне, паршивец, — сказал он, — тем не менее я займусь экспортом опиума в Гонконг.

Я сумел доставить его домой без каких-либо эксцессов. Это единственное, что я могу записать себе в плюс за этот вечер. Однако, когда я вернулся домой, под дверью меня ждал конверт.

18 ноября

Дорогой Питер (иначе, Роберт Чарлз).

Можем мы сказать, что я вас знал тогда? Одним из первых американских выражений, которые я выучил, было: «Я вас знал тогда». Да, я вас знал в Монтевидео, Питер, вы были приличным парнем, невежественным, поразительно невежественным во всех мировых делах — таким вы были, Питер, но не более невежественным, чем ваши коллеги в Майами, невежественные ковбои из ЦРУ. С меня хватит. Когда вы получите это письмо, я буду на Кубе, где мне и место, хотя это решение далось мне путем мучительного разочарования в себе и отказа от соблазнов вашего мира, к которым я излишне привык. Вы меня понимаете? Я презирал коммунистов, так как сначала принадлежал к ним и знал, какие они в душе лицемеры. В их обществе я чувствовал, как во мне умирает все честное — а в Уругвае я был ближе к ним, чем когда-либо, — и я презирал их за то, что они лицемеры в душе. Они ничего не делают просто ради собственного удовольствия, нет, они наслаждаются хорошей едой не потому, что чревоугодники и им нравится быть чревоугодниками, — нет, они хорошо едят, потому что их долг укреплять свой дух ради великого дела. Ерунда это. Водопады ерунды. И хуже всех в Уругвае моя жена. Власть, дисциплина, добродетельность. Я настолько ненавидел ее, что возненавидел всех коммунистов вообще. Мне так хотелось очутиться снова в Гарлеме, где я жил с проституткой-негритянкой. Она была алчная, но не скрывала позывов ни желудка, ни того, что ниже. Если у мужика был громкий голос, он нравился ей больше, чем пижон с приятным тихим голосом. Она была простая девка. Олицетворение капитализма. И я решил, что капитализм — меньшее зло. Когда что-то делаешь, то делаешь только для собственного удовольствия. И сработало. Минус, помноженный на минус, дает плюс. Алчные люди создают хорошее общество. Капитализм — это сюрреализм, и мне это нравилось.

Но последнее время, вот уже много месяцев, я живу под пятой белого капиталиста, Дикса Батлера, который в один прекрасный день станет очень богатым, потому что он из такого теста, из какого делают состояния. Он все делает только ради собственного удовольствия, и я пришел к выводу, что это даже хуже. Все его поступки продиктованы принципом, в центре которого он сам: «Если что-то кажется мне хорошим, значит, это хорошо». Эрнест Хемингуэй, верно? В результате моя голова очутилась в унитазе с дерьмом. За дальнейшей информацией обращайтесь к Диксу Батлеру. Извините, к Фрэнку Кэслу. Скажите Фрэнку Кэслу, что кубинская разведка знает его настоящее имя — Дикс Батлер: я сообщил им это вчера. А как я его узнал? Он сам мне сказал, когда мы занимались любовью. Да, у меня была связь с Диксом Батлером. Это вас удивляет? Я, бывший главный белый жеребец в Гарлеме да и в Монтевидео, утратил свое мужское естество. Да, за последние два-три года — собственно, когда работал на вас. Но уехал я из Уругвая в панике, зажав член между ног. Уехал, как сукин сын, предатель. В Майами я превратился в законченного предателя — это стало уже повседневной привычкой. Моя задница стала для меня важнее, чем пенис. Почему? Пожалуй, в этом нет ничего таинственного. Мужская сила — это предмет гордости. А я был мешком с дерьмом. А что самое ценное в мешке с дерьмом? Дырка в заднице, сеньор. Я говорю вам все это, Питер, то есть Роберт Чарлз Невинный, чтобы вас шокировать. Я хочу этого добиться. Вы такой наивный. Потрясающе наивный, а хотите править миром. Наглый, наивный, некомпетентный лицемер. Вы осудите меня за гомосексуализм, а ведь вы в большей мере гомик, чем любой из нас, хотя никогда в этом себе не признаетесь, потому что никогда этим не занимались. Вы — гомосексуалист в том смысле, в каком американцы являются варварами, хотя открыто это не практикуют! Они ходят в церковь. А вы трудитесь ради своего народа, поэтому у вас нет необходимости изучать себя в зеркале. Нет, вы смотрите в двустороннее зеркало ЦРУ и шпионите за другими.

Я уезжаю на Кубу не без страха. Что, если средние кубинские коммунисты такие же идиоты, как члены уругвайской партии? Америка более подходящая страна для всякого дерьма. Дерьма вроде меня. Беспокоит меня и то, что Фидель Кастро не изжил своей злокозненности и не может признаться даже себе, что зря разрешил разместить на Кубе ракеты. Но я это выясню — не могу я больше двурушничать. Следовательно, рассматривайте это как мою личную жертву. Коммунизм победит, если человеческая натура сможет выбраться из собственного дерьма. Я чувствую себя пионером.

Suerte, милый человек. Знайте, что я навсегда сохраню любовь к вам. Несмотря ни на что, как говорят англичане.

Adios.

Я прочел письмо. Его содержание все еще крутилось у меня в мозгу, когда зазвонил телефон. По какой-то тональности звонка я догадался, что звонит сеньор Эусебио Фуэртес.

— Где вы?

— На другой стороне улицы. Я видел, как вы вошли в дом. Я поджидал вас. Прочли мое письмо?

— Да.

— Могу я зайти?

— Да.

Это все, что я смог выдавить. Меня начало трясти. Однажды в Мэне, на скале, обрывавшейся в пропасть, у меня затряслись колени, что сразу заметил Проститутка и обозвал «синдромом ножной швейной машинки». А сейчас у меня дрожали руки. Я знал, зачем пришел Шеви.

Он весело вошел в комнату, словно больше не боялся последствий и ему безразличен приговор. Я мог задержать его или благословить на поездку на Кубу. И то и другое было невыносимо.

— Да, — сказал он, — я пришел проститься. Пока я писал письмо, я не думал, что мне захочется это сделать. Я презирал вас. Я не хотел вас видеть. Но сейчас с этим покончено. — Он огляделся. — Есть у вас anejo? — И озорно улыбнулся. — Кубинский ром?

Я протянул ему бутылку с пуэрто-риканской этикеткой и стакан. По счастью, руки с этим справились.

— Знаете, почему я приехал? — спросил он.

— Думаю, что да.

— Могу добавить к тому, что вы знаете. У вас есть пороки, Роберто, и много ошибок, но теперь, покончив с обидами, я считаю, что вы порядочный человек. Поэтому я не могу уехать, не попрощавшись, так как это нанесет удар вашей порядочности. И моей тоже. Я считаю, что во Вселенной существует определенное количество доброй воли. Но это количество неисчерпаемо.

— Нет, — сказал я, — вы хотите, чтобы я вас арестовал. Тогда вы сможете обрести хоть какой-то покой. Вы будете чувствовать, что ваша горечь оправданна. Или же вы хотите, чтобы я благословил вас на отъезд. Тогда вам приятно будет сознавать, что вы наконец заставили меня… — Я не знал, как выразить получше мысль. — Заставили меня нарушить доверие других людей.

— Да, — сказал он, — мы с вами в одинаковом положении.

— Убирайтесь ко всем чертям, — сказал я.

— Вы не сможете меня арестовать. Вижу, что не сможете.

— Уезжайте, — сказал я. — Узнайте все, что сможете, про Кубу. Вы еще вернетесь к нам и тогда будете стоить гораздо больше.

— Вы ошибаетесь, — сказал он. — Я стану заядлым врагом вашей страны. Потому что если вы дадите мне уехать, я буду знать, что вы больше не верите в вашу службу.

Мог он быть прав? Я почувствовал невыносимую ярость. В этот момент я был, пожалуй, физически не менее сильным, чем мой отец. Я, безусловно, не боялся Шеви — боялся только (будучи истинным сыном Хаббарда), что могу убить его голыми руками. Да, я мог уничтожить его, но не мог посадить под арест. Он же мое творение. И в то же время я не мог избавиться от жалкой картины, возникшей перед моим мысленным взором. Глядя на этого франтоватого человека в моей гостиной, я видел перед собой его голову, засунутую Батлером в унитаз.

— Уезжайте — и все, — сказал я. — Я не собираюсь вас забирать.

Шеви проглотил остаток рома и встал. Он был бледен. Могу ли я утверждать, что поступил по-христиански, подталкивая его к отъезду в Гавану, куда он не стремился всей душой?

— Salud, caballero, — сказал он и, не задерживаясь, вышел.

Через десять минут после того, как Шеви ушел, я уже ругал его на чем свет стоит. Я понимал, что наградил себя новой навязчивой мыслью. Меня терзали опасения. Когда через два-три дня я отправился в Вашингтон, атмосфера там показалась мне столь же тягостной, как во время урагана в Майами. Вашингтон, каковы бы ни были пороки этого города, никогда не славился призраками и суеверными страхами. Однако мне он казался именно таким. Я предал управление. Это чувство разрослось во мне настолько, что я наконец обратился к Богу. Грех и кара составили уравнение в моем мозгу. И я дал клятву, что отныне — как бы мне это ни претило и сколько бы меня ни раздирала тревога — я посвящу себя убийству Фиделя Кастро.

34

Накануне нашего отъезда в Париж Кэл получил по коротковолновому радио сообщение от одного из своих агентов в Гаване. Его ставили в известность, что накануне вечером, 19 ноября, Кастро приезжал в отель к Жану Даниелю и в течение шести часов давал ему интервью.

Хотя о том, что было сказано в ходе того интервью, мы узнали лишь 7 и 14 декабря, когда в «Нью рипаблик» появились статьи Жана Даниеля, мой отец уже 20 ноября начал строить предположения.

— Встреча с Даниелем произошла в связи с тем, что сказал Кеннеди два вечера назад в Майами, — объявил Кэл. — «Это, и только это, разделяет нас». Потому Кастро и отправился к Даниелю.

Я молчал, и Кэл добавил:

— Ты так же переживаешь это, как и я?

— Во всяком случае, это известие делает более целенаправленной нашу поездку.

— Да, время зря мы не потратим, верно?

Через несколько недель я прочту все, что, по словам Даниеля, сказал ему Фидель Кастро 19 ноября. На дворе стоял декабрь, и к тому времени я уже забыл о своей клятве и придерживался противоположных взглядов. Я подумал тогда, что бы чувствовал, знай я содержание интервью Даниеля до отъезда в Париж. Поверил бы Кастро? И если бы поверил, то готов ли был сказать отцу, что совесть не позволяет мне иметь дело с Кубелой и что, если Кэл того потребует, я готов уйти из управления? Я не мог сказать в декабре, каковы были бы мои чувства в ноябре, так как все перспективы изменились. Мысли об отставке вызывали теперь лишь тупую боль. Принять решение о том, чтобы расстаться с профессией, не легче, чем ампутировать ногу.

«НЬЮ РИПАБЛИК», 14 декабря 1963 года

Жан Даниель

Я провел три напряженных, плотно забитых работой недели на «Жемчужине Антильских островов, пропахшей ромом и победоносно-сексуальной», как описывают Кубу брошюры для американских туристов, до сих пор лежащие в отелях Гаваны, и все время считал, что никогда не встречусь с Фиделем Кастро, а потому беседовал с фермерами, писателями и художниками, активистами и контрреволюционерами, министрами и послами, Фидель же оставался недосягаем. Меня предупредили, что он не желает больше принимать журналистов, особенно западных. Я практически уже оставил всякую надежду увидеться с ним, как вдруг вечером того дня, на который я наметил отъезд, ко мне в отель явился Фидель Кастро. Он слышал о моем интервью с президентом Кеннеди. Мы поднялись ко мне в номер в десять вечера и вышли из него только на следующее утро. Здесь я воспроизвожу лишь ту часть интервью, которая является ответом на высказывания Джона Ф. Кеннеди.

Фидель слушал мой рассказ со всепоглощающим, страстным интересом — дергал себя за бороду, передвигал на голове берет парашютиста, оправлял свою партизанскую куртку и все это время не спускал с меня глубоко запавших, живых, искрометных глаз… Он заставлял меня повторять некоторые высказывания президента, особенно те, в которых Кеннеди критически отзывался о режиме Батисты, а также те, где он обвинял Фиделя в том, что тот чуть не развязал гибельную для человечества войну.

Закончив изложение, я ожидал взрыва. Вместо этого наступила долгая тишина, спокойное, ироничное обдумывание. Не знаю, возможно, Фидель изменился и карикатуры в западной прессе, изображавшие его этаким сорвавшимся с цепи безумцем, отражают реальность, отошедшую в прошлое. Знаю одно: за те два дня, что я провел с Кастро (а в течение их многое происходило), он ни разу не терял спокойствия и умения владеть собой.

«Я полагаю, что Кеннеди искренен, — заявил Фидель. — Полагаю также, что сегодня искренность имеет политический вес. Сейчас поясню, что я имею в виду. Я не забыл макиавеллиевскую тактику и уловки, попытки осуществить вторжение, давление, шантаж, организацию контрреволюции, блокады и прежде всего меры, принятые против нас задолго до того, как появился предлог — коммунизм. Но мне кажется, Кеннеди унаследовал тяжелую ситуацию: я считаю, что президент Соединенных Штатов никогда не бывает по-настоящему свободен, и думаю, что сейчас Кеннеди ощущает это отсутствие свободы. Мне кажется также, что теперь он понимает, насколько неправильно его информировали, например, о реакции Кубы во время неудавшегося вторжения в заливе Свиней. Я думаю также, что Кеннеди реалист: он теперь понял, что нельзя взмахнуть дирижерской палочкой — после чего мы исчезнем вместе со взрывной ситуацией в Латинской Америке.

Сейчас одна обстановка. А год назад, за шесть месяцев до того, как ракеты были размещены на Кубе, мы с разных сторон получали информацию, предупреждавшую нас, что готовится новое вторжение на остров.

Что было делать? Как предотвратить вторжение? Хрущев спросил, что нам требуется. Мы ответили: Сделайте все необходимое, чтобы убедить Соединенные Штаты, что любое нападение на Кубу будет равносильно нападению на Советский Союз. Мы имели в виду заявление, договор о союзе, обычную военную помощь. Русские сообщили нам о своей озабоченности: во-первых, они хотели спасти кубинскую революцию (иными словами, честь социализма в глазах мира) и в то же время хотели избежать мирового конфликта. Они рассуждали так: если будет оказана обычная военная помощь, Соединенные Штаты могут, несмотря на это, осуществить вторжение, тогда России придется ответить и развяжется мировая война.

Заявляю вам здесь и сейчас, что русские не хотели и сегодня не хотят войны. Достаточно поехать к ним, посмотреть, как они трудятся, почувствовать их экономические трудности, увидеть, как они стараются повысить уровень жизни людей труда, и вы поймете, что они далеки, очень далеки от мыслей о провокациях или господстве. Тем не менее перед Советской Россией были две возможности: неизбежность войны, если кубинская революция подвергнется нападению, или угроза войны, если Соединенные Штаты откажутся отступить перед ракетами. Русские выбрали социалистическую солидарность и угрозу войны.

В таких обстоятельствах как могли мы, кубинцы, отказаться разделить риск, на который люди пошли ради нашего спасения? Это был для нас вопрос чести, согласны? Вы не считаете, что честь играет роль в политике? С вашей точки зрения, мы романтики, верно? Возможно, так оно и есть. А почему бы и нет? В любом случае мы бойцы. Словом, мы согласились на размещение ракет. И могу добавить, что для нас, кубинцев, не было большой разницы, умрем мы от обычной бомбардировки или от водородной бомбы. Однако мы не ставили под угрозу всеобщий мир. Это Соединенные Штаты угрожали миру, грозя войной задушить революцию…»

Затем разговор перешел на созданный Кеннеди союз ради прогресса в Латинской Америке.

«В известном смысле, — сказал Кастро, — это была хорошая идея, определенного рода прогресс, стремление приспособиться к необычайно стремительному развитию событий в Латинской Америке. Но хорошие идеи Кеннеди не дадут никаких результатов… Многие годы американцы проводили политику поддержки латиноамериканских олигархий. Внезапно появляется президент, который пытается создать в латиноамериканских странах впечатление, что Соединенные Штаты больше не поддерживают диктаторов. Что тут происходит? Тресты видят, что их интересы в какой-то мере ущемлены; Пентагон считает, что его базы в опасности; могущественные олигархии во всех латиноамериканских странах предупреждают своих американских друзей, и те саботируют новую политику — короче, все выступают против Кеннеди».

Я спросил Фиделя, чем все это кончится. Как будет развиваться дальше ситуация? Хотя Соединенные Штаты в борьбе против вас использовали, как вы выразились, ярлык коммунизма, факт остается фактом, что вы выбрали коммунизм, что ваша экономика и ваша безопасность зависят от Советского Союза, — и это происходит на земном шаре, где мир зависит от взаимного уважения разделенных втихую зон влияния.

«Я не хочу обсуждать наши отношения с Советским Союзом, — оборвал меня Кастро. — Я считаю это непристойным. Мы питаем к СССР лишь чувства братства и глубокой благодарности. Русские предпринимают ради нас чрезвычайные усилия — усилия, которые иногда дорого им обходятся. Но у нас своя политика, которая не всегда совпадает с советской (и мы это доказали!). Я отказываюсь говорить на эту тему, так как просить меня заявить, что я не пешка на советской шахматной доске, — все равно что попросить женщину объявить на площади во всеуслышание, что она не проститутка.

Если Соединенные Штаты видят проблему так, как вы ее изложили, — тогда вы правы: выхода нет. Но кто в конечном счете будет в проигрыше? Они перепробовали все против нас, решительно все, а мы по-прежнему живы… Грозит ли нам опасность? Мы всегда жили рядом с опасностью. Не говоря уже о том, что вы понятия не имеете, сколько обнаруживаешь в мире друзей, когда тебя преследуют Соединенные Штаты. Нет, право же, по всем этим причинам мы не молим о помощи. Мы ни о чем не просим.

До сих пор я говорил с вами как кубинский революционер. Но я должен поговорить с вами и как человек, любящий мир, и с этих позиций я считаю, что Соединенные Штаты играют на земном шаре слишком важную роль и потому должны способствовать миру во всем мире. Следовательно, я не могу не надеяться, что в Северной Америке появится лидер (почему бы не Кеннеди, многое говорит в его пользу!), который готов будет преодолеть непопулярность, который выступит против трестов, скажет правду и — главное — даст различным народам жить, как они хотят. Мы ничего не просим: ни долларов, ни помощи у дипломатов, или банкиров, или военных — ничего, кроме мира, и чтобы нас признали такими, какие мы есть! Почему нельзя внушить американцам, что социализм не направлен против них, а призывает к сосуществованию?»

В заключение Фидель Кастро сказал: «Поскольку вы снова увидите Кеннеди, будьте посланцем мира — я хочу, несмотря ни на что, чтобы меня ясно поняли. Я ничего не требую, я ничего не ожидаю — нынешняя ситуация меня как революционера вполне устраивает. Но как человек и как государственный деятель я считаю своим долгом сказать, что основы для взаимопонимания могут быть найдены. Можно достичь мира, если в Соединенных Штатах появится лидер, способный хотя бы наполовину понять взрывную ситуацию в Латинской Америке, — таким человеком по-прежнему может быть Кеннеди. У него еще есть возможность стать в глазах истории величайшим президентом Соединенных Штатов, лидером, который сможет наконец понять, что сосуществование капиталистов и социалистов возможно даже в Америке. Тогда он станет более великим президентом, чем Линкольн. Я, например, знаю, что Хрущев считает возможным разговаривать с Кеннеди. Другие лидеры уверяют меня, что достичь эту цель можно будет только после его переизбрания. Лично я считаю Кеннеди ответственным за все, но я вот что скажу: за последние несколько месяцев он многое понял, и в конечном счете я убежден, что любой другой на его месте будет хуже. — И с широкой мальчишеской улыбкой Фидель добавил: — Если снова увидите президента, скажите ему, что я готов объявить Голдуотера моим другом, если он гарантирует переизбрание Кеннеди».

35

Отель «Пале-Руайяль»

22 ноября 1963 года

Дорогая Киттредж.

Прошло довольно много времени с тех пор, как я вам писал. Во всяком случае, так мне кажется. Сижу у себя в номере в «Пале-Руайяль», комнате, пышно убранной в стиле ар нуво, — в книге постояльцев стоит даже запись Трумэна Капоте[210]: «Мой дом вдали от дома». (Скорей всего он всюду пишет так.) Сегодня пятница, три часа дня, и меньше чем через два часа мы с Галифаксом отправимся на встречу с особо важной персоной, ради которой мы сюда и приехали. Я сижу один, привожу в порядок мысли и сгораю от желания потолковать с вами. Если, говоря о данном проекте, я, к примеру, называю моего спутника Галифаксом, так это потому, что я хочу отослать письмо экспресс-почтой, поскольку дипломатическая почта для меня недосягаема. Так что мои излияния пойдут обычным путем.

Хватит об этом! Я хочу сказать, что люблю вас и всегда буду любить. Ни на секунду не забывая об этом — даже в ночных кошмарах и (признаюсь в недопустимом) в объятиях другой женщины, я никогда не мог заставить себя признаться вам. Но сейчас я в Париже со святой миссией, и волнение в моей груди окрашено крошечной капелькой страха — мой спутник, ветеран Галифакс, именует это состояние «прекрасным чувством — трепетом бабочкиных крыльев». Я с трудом могу дождаться, когда он постучит ко мне и мы отправимся на нашу встречу. В то же время мной владеет какая-то безмятежность, словно я могу весь день сидеть тут и писать вам. Видно, Альфа и Омега сейчас в мире друг с другом, будто утренняя заря и вечер соседствуют во мне, а потому я в силах сказать, что не только люблю вас, но буду ждать вас всю жизнь и готов жить в таком состоянии, понимая вашу глубокую лояльность к другим людям, с которыми вас связывает жизнь, да, я буду любить вас, ничего от вас не требуя, — только чтобы вы простили меня за то, что я взвалил на ваши плечи это бремя.

Может, так действует на меня магия Парижа, побуждая к признанию? Сегодня небо затянуто тучами, и Париж — единственный известный мне город, где все тонет в серовато-сиреневой дымке. Небо, и камни зданий, и сама Сена открывают глазу симфонии серых тонов, однако эти мягкие тона порождают глубокие, гармоничные и сильные чувства. Шагая сегодня утром по Левому берегу, я понял, что в такой день должен сказать вам, как я люблю вашу красоту и вашу неистовую страстную душу, — да, с того часа, как встретил вас.

Больше я ничего не скажу. Можно ли считать расчетом надежду, что вы будете обращаться к этим страницам всякий раз, как засомневаетесь во мне? Я чувствую себя таким необычно разумным (после того, как дал волю исповеди), что хочу говорить о мириадах не относящихся к делу мелочей. Мы с Галифаксом, например, совершенно необыкновенно пообедали в «Тур дʼаржан»[211]. Ничто не способно остановить Галифакса в Париже, когда он голоден. Не стану докучать вам подробностями обеда, на котором вас не было, — достаточно сказать, что мы начали с champigns farcis duxelles[212], сдобренных бутылкой «Сент-Эмилион-53». Поистине божественное наитие снизошло на «Тур дʼаржан». Никогда прежде я не знал, что шляпка гриба может быть фарширована луком-шалотом, чесноком, маслом и струганым орехом. Вино услаждало мое горло. Я представил себе, какое испытал бы счастье, преломи мы с вами хлеб в ресторане, который втайне считали бы своим.

Если иронией можно что-то исправить — а я думаю, что можно, — тогда позвольте вас заверить, что, поглощая эту роскошную еду, мы касались в разговоре тем, пограничных с нашей торжественно секретной миссией. Скажу лишь: мы собираемся провести совещание с агентом противника. Конечно, это будет происходить на нейтральной, даже дружественной почве, так что не буду ничего преувеличивать, но это будет совещание тяжелое по возложенным на нас обязанностям. Проходить оно, правда, будет легко и одновременно торжественно.

Галифакс всегда может улучшить атмосферу. Коллеги, наверно, любили его, когда он работал в Управлении стратегических служб. Вчера, пока мы летели на «пан-америкэн», он развлекал меня смешными анекдотами. Он немного боится самолетов — это напомнило мне теорию Дикса Батлера, утверждающего, что сильные мужчины не любят путешествовать по воздуху из боязни, как бы сидящий в них дьявол не перебрался в мотор. Услышав теорию Батлера о «крушении в пламени», Галифакс внес в нее дополнение: «В уничтожении своих собратьев есть нечто жутко завлекательное. Тебе открывается доступ в избранное братство. И человек, которого мы вскоре увидим, является прекрасным примером того». Тут Галифакс рассказал — а слухи об этом дошли до меня — о карательной вылазке, в которой он участвовал в Италии вместе с партизанами. В ходе ее Галифакс за три дня убил пятерых немцев: двоих из ружья, двоих из своего «люгера» (захваченного в качестве трофея), а одного — голыми руками.

«Я никогда не смог избавиться от этих воспоминаний, — сказал он. — Все время возвращаюсь к ним мысленно. Знаешь, это породило во мне чувство превосходства, ощущение власти над судьбами людей и великое беспокойство, не сумасшедший ли я».

«Почему вдруг сумасшедший?» — спросил я.

«Потому что я получил удовольствие от этих трех дней. Директор нашей школы, к моему удивлению, однажды сказал: если Господь захочет возложить на кого-то самую тяжкую миссию, он сделает его ангелом, несущим смерть коррумпированным, проклятым и порочным. Только редкие люди способны на такое, заверил он меня. Я не мог поверить услышанному. Мой отец, священнослужитель, не порицает уничтожение людей! Правда, когда он это говорил, глаза у него горели, а лицо было тупо-упрямое, как у многих янки. Я знаю, у меня тоже есть такое тупое упорство.»

Пусть вас, Киттредж, не собьет с толку выражение «тупо-упрямое». Галифакс употребляет его не в уничижительном смысле, нет, он имеет в виду упорство в сексе.

«В сексе я типичный янки, — признался он как-то мне. — По-моему, Гарри, у меня никогда не было эрекции, которую я не считал бы заслуженной и заработанной».

«Это не в моем стиле», — сказал я.

Мы рассмеялись. Тут довольно хорошенькая стюардесса, на которую Галифакс таращился с момента взлета (вызвав тем самым возрастающее глиссе улыбок с ее стороны), наконец остановилась поболтать с нами. Галифакс, естественно, приписал это исключительно себе, но, к его огорчению, интересовал ее я.

«Вы, случайно, не приятель Модены Мэрфи? — спросила она. И когда я позволил себе ответить „да“, она сказала: — Я работала в „Истерн“ вместе с Моденой, и она без конца говорила о вас. Я узнала вас по фотографии, которую она всегда носила с собой. Она считала вас замечательным».

«Ох как жаль, что она мне этого не сказала».

Мы условились: кто первый встретит Модену, передаст привет от другого.

Ну, Галифакс все это выслушал, а затем сообщил мне, что знал про Модену и всегда хотел с ней встретиться, хотя ловко поставленными вопросами я выяснил, что он всего лишь слышал ходившие по управлению сплетни о том, что я появляюсь в разных местах с красивой стюардессой, — заработал очко!

Я не собираюсь испытывать ваше терпение. Хорошенькая женщина не всегда любит слушать про другую хорошенькую женщину — это аксиома, но я взываю к вашему великодушию не без цели. Галифакс сделал мне в тот момент поразительное признание. У него появились, как он это назвал, «проскоки с эрекцией». Я упоминаю об этом не для того, чтобы выдать его тайну, а чтобы он был понятнее. По-моему, я начал понимать его отношения с Мэри — в последние годы такие проскоки, по-видимому, бывали часто, — зато какое возбуждение он испытывает в связи с нашей нынешней миссией. Несколько недель назад он ездил в Париж на рекогносцировку и вернулся, страшно довольный тем, что он снова в деле.

«Я чувствую, — сказал он мне, — что снова готов немного пожеребиться».

Я решил, что он возобновил отношения со своей секретаршей Элеонорой (которая обожает его), но оказалось, что вернулась старая приятельница — пристегните ремень! Могу поклясться, что она вам того не говорила! — Полли Гэлен Смит. Она умеет выбирать правильно!

Так что да, Галифакс был в отличном настроении. Он сберегает здоровье тем, что время от времени суется в дробилку, где перемалывают кости, и выходит из нее. Хотя в ходе предстоящей встречи нам не грозит физическая опасность — по крайней мере я так считаю, — она может привести к целому ряду малых и крупных катастроф в плане безопасности и карьеры. Промашка в этот момент может произвести такой же шум, как хлопанье крыльев гигантского птеродактиля. Но Галифакс, ведущий свой корабль в рискованные воды, пребывает в прекраснейшем настроении. Он рассуждает серьезно, с удовольствием об убийстве и смерти так, словно в его жилах течет средиземноморская кровь. В этом разговоре нас подогревает filet de boeuf aux poivres[213] и бутылка «Поммар-56». Галифакс сел на своего нынешнего конька, каковым является то, что Мэрилин Монро убили.

Он рассуждает об этом на протяжении всего обеда, а я думаю о другом. Разговор ушел от того, чего я ожидал. Мы, конечно, уже прошлись по наметкам, как вести себя, если во время встречи дело примет нежелательный оборот. Мы обговорили это в конторе и во время полета. Тем не менее я полагал, что хотя бы часть обеда будет посвящена нашей миссии, но этого не произошло. «Мы уже все утрясли, — сказал мне Галифакс, — давай поговорим о других вещах». И пустился в рассуждения. Сначала мне неприятно слушать об убийстве прелестной, блестящей, грустной и одновременно веселой молодой актрисы — это портит удовольствие от еды. Но Галифакс, видимо, понимает меня лучше, чем я сам себя. По-моему, он инстинктивно чувствует, что, высвободив большие и малые человеческие рефлексы, можно спокойнее представлять себе то же самое в отношении другого человека, даже если, как в данном случае, это страшный и омерзительный план. Перед возможностью столь серьезного дела стоит поразмыслить о не менее тягостном повороте в другой области тайных антреприз.

Попытаюсь пересказать это его словами. В конце концов, у меня есть на это право: я достаточно слушал достойного и доблестного Галифакса по разным поводам, поэтому, когда я пишу о нем, его голос звучит в моих ушах, а в данном случае он был весьма красноречив.

«Знаешь, — сказал он мне, — вначале я был абсолютно уверен, что Мэрилин прикончили по приказу Кеннеди, а то и он сам. Нетрудно сделать любой укол, если человек тебе доверяет. Джек или Бобби мог сказать Мэрилин: „Это смесь витаминов поистине динамитной силы. Творит чудеса“. А бедняжка готова была принять что угодно — будь то инъекция или пилюля».

Киттредж, наверное, надо вам пояснить, что последние пятнадцать месяцев Кэл был всецело занят этим делом: он не только собрал все, правда, весьма немногочисленные, свидетельские показания и, главное, отчет следователя — история Мэрилин Монро для него, проработавшего всю жизнь в разведке, превратилась в хобби. Он уверяет меня, что все факты, перечисленные в отчете следователя, указывают на убийство. При таком уровне барбитуратов в крови Мэрилин должна была принять пятьдесят капсул нембутала и хлоргидрата. Это должно было оставить след в желудке и в тонкой кишке. Однако в желудке, по отчету следователя, была всего одна ложка жидкости.

Не буду больше излагать эти подробности, поскольку, полагаю, они вам отвратительны. А Галифакс столько раз мне их перечислял, что у меня закралось подозрение, уж не взялся ли он сам за расследование. За обедом же речь шла о том, что он пришел к другому выводу. Видите ли, все эти пятнадцать месяцев Галифакс подозревал Джека — это может дать вам представление о том, как враждебно настроены нынче люди в управлении к президенту. Время от времени среди ночи я вдруг оказывался на кладбище предположений и думал: а что, если Кэл прав?

Учтите: преподнося мне эти клинические подробности, Кэл не переставал разрезать на кусочки ровно в три четверти дюйма свое филе, легонько обмакивал кусочек в горчичный соус и поглощал пищу в английском стиле, держа вилку в левой руке, лихо орудуя ножом, выразительно поднимая в воздух вилку и одновременно тщательно воспроизводя для меня процедуру вскрытия. Прикинувшись репортером, он взял по телефону интервью у следователя по делу Мэрилин, для чего использовал имя своего приятеля, работающего в «Вашингтон пост».

«Учти, — говорит мне Кэл. — С самого начала у меня в мозгу засело, что это дело рук братьев Кеннеди. Я хотел, чтоб это были они. Я бы не возражал изрубить эту администрацию на мелкие кусочки. — Лицо у него при этом было такое красное, что можно было подумать, он жует кожу лося. — Хочу лишь напомнить тебе, что Кеннеди нанес ЦРУ в заливе Свиней такой удар, от которого мы, возможно, никогда не оправимся. Нас покрыли позором. Нет, я никогда не прощу Джеку Кеннеди его нерешительности. С другой стороны, я офицер разведки, а мы бьем в цель наверняка. И вот я начал сомневаться: не может быть, чтобы Кеннеди питали неодолимый страх перед тем, как бы Мэрилин не рассказала об их эскападах. Господи, да ведь Джек стал президентом, имея длиннющий хвост больших и малых романов, который летел за ним, как консервные банки за автомобилем новобрачных. И тем не менее в основных газетах не было на это ни намека. Человек, метящий на самый высокий пост в стране, священен, и трижды священен, если он уже президент! Если бы Мэрилин выступила публично, Кеннеди, по всей вероятности, сказал бы, что она — их приятельница, женщина замечательно талантливая, и они глубоко скорбят вместе со всеми ее поклонниками, что у нее произошел нервный срыв. Вывод: зачем Кеннеди рисковать всем и убивать ее? Приходится признать, что эта теория не выдерживает критики.

Затем, — продолжал Кэл, — я узнаю через одного из наиболее дурно пахнущих контактов Билла Харви, с которым мы общались еще во времена Мэю, что Джимми Хоффа сумел поставить „жучок“ в спальне Мэрилин и прослушивает все ее телефоны. Судя по слухам, у Хоффы есть парень по имени Бернард Шпиндел, искусный в Америке специалист по установке „жучков“. Наверняка более искусный, чем наши ребята в Лас-Вегасе.

Это обстоятельство подогрело мои подозрения в отношении Кеннеди. Ведь если установлено подслушивающее устройство, значит, есть разговорчики в постели. Это подкрепляло мнение, что с дамочкой расправились. Но разум снова возобладал у меня над предубеждением и злостью. Я вынужден был прийти к выводу, что средства массовой информации никогда не станут наносить удар по президенту с помощью обвинения (как бы хорошо оно ни было документировано), представленного невропаткой-актрисой с помощью пленки, добытой стараниями грязного профсоюзного деятеля.

И тут меня осенило. Конечно же, Джимми Хоффа организовал хладнокровное, заранее рассчитанное уничтожение Мэрилин Монро. Никто на всем белом свете не ненавидит так Бобби Кеннеди, как Джимми Хоффа. Поскольку у Мэрилин было по крайней мере пять врачей, которые выписывали ей пилюли — и я всех их могу назвать, — да наверняка было еще двадцать врачей, мне неизвестных, Хоффа вполне мог подобраться к одному из них и с помощью какого-то компромата убедить его отправить Мэрилин на тот свет. У Хоффы есть команда частных детективов, способных дать ему нужную информацию.

Voila![214] Выбранный Хоффой врач посетил Мэрилин и сделал ей роковой укол. Поскольку все знали, что она человек неуравновешенный, публика, безусловно, поверит, что она совершила самоубийство. Первые заголовки в газетах прокричат об этом. Однако сорок восемь часов спустя, видя, что факты не сходятся, журналисты начнут намекать на злой умысел. К концу недели факты будут явно указывать на то, что ей был сделан укол, иными словами: что ее умертвили».

«Ты не предполагаешь, что братья Кеннеди могли попасть в газетные заголовки?»

«Нет. Но не забудь, что две-три тысячи человек в Вашингтоне, Лос-Анджелесе и Нью-Йорке уже знали о существовании слуха, что Джек и Бобби — оба крутили с Мэрилин. Можешь себе представить, сколько шептались после ее смерти? Могу держать пари: Хоффа прикинул, что половина нашего населения будет считать, что ее не только убили, но кое-кто попытался придать этому вид самоубийства. Хоффе наверняка удалось бы пустить шепоток, указывающий на Кеннеди. А тогда поди попробуй выиграть выборы при такой ползучей заразе».

«Почему же в таком случае, — спросил я, — все думают, что это самоубийство?»

«Потому что Хоффа просчитался. Он предвидел все возможности, кроме одной. Сев в свое кресло, Джек начал очаровывать начальников полиции всех крупных городов, где он бывал. Он дает им понять, что, как только пройдут выборы шестьдесят четвертого года, Эдгара Гувера подтолкнут к отставке. И главный полицейский крупного города начинает думать, что он может стать очередным начальником ФБР. Я полагаю, в тот момент, когда начальник полиции Лос-Анджелеса увидел, что все указывает на убийство Мэрилин, уж он постарался объявить это самоубийством. Он не позволит полоскать имя Кеннеди. Что? Потерять все шансы сесть в кресло Будды? Хоффа, несомненно, недооценил братьев Кеннеди».

Киттредж, это был необыкновенный обед. Прежде чем мы с ним покончили, в зал вошла пара — оба невероятно высокие, невероятно стройные, предельно стильные англичане. Дама несла белого карликового пуделя и, поздоровавшись с метрдотелем, передала ему собачку.

«Будьте душенькой, позаботьтесь о Буффане, хорошо, Ромен?» — произнесла она с тем неподражаемым английским акцентом, который невозможно приобрести, даже выйдя замуж за англичанина.

И Ромен, дотоле высокомерный старший официант, поставил зверюгу на священный ковер «Тур дʼаржан» и засюсюкал с ним на французский манер: «О, Буффи, как поживаем, чудесный ты песик?» Затем выпрямился, подозвал официанта, чтобы тот понаблюдал за существом (по всей вероятности, в течение ближайших двух часов), а сам проводил виконта и виконтессу, или кто там они есть, к столику у окна, смотрящего на Сену.

«Хотел бы ты похлопать ее по заду?» — шепнул мне Галифакс.

Никаких «проскоков с эрекцией» в данный момент у него явно не было.

Я написал это длиннющее письмо, радуясь возможности пообщаться с вами. Через несколько минут Галифакс, чей номер находится в нескольких шагах от меня, постучит мне в дверь, и мы отправимся встречаться с нашим человеком. Хотелось бы мне рассказать вам больше. Когда-нибудь и расскажу.

Я чувствую себя отмеченным Богом. Я так вас люблю. Это чувство поднимает меня над ужасом, тягой к приключениям и неожиданностям.

Преданно ваш

36

Кубела в рыжем спортивном пиджаке и коричневых брюках вошел в «Бистро де ла мэри» в сопровождении мужчины в синем пиджаке яхтсмена, серых фланелевых брюках и очках в роговой оправе — ЛАЙМА, он кивнул нам и вышел. Если не считать трех работяг, стоявших у стойки при входе, весь зал — темные стены, темный пол, круглые столики и равнодушный официант — был в нашем распоряжении.

Кубела направился к нам походкой тяжеловеса, выходящего на ринг. В своих описаниях отец подчеркивал, что он высокий, а он был очень плотный, с густыми, пышными, пессимистично опущенными усами. Его можно было бы назвать интересным мужчиной, если бы лицо не опухло от пьянства.

— Мистер Скотт, — сказал Кубела, обращаясь к отцу.

Тот быстро откликнулся:

— Здравствуйте, генерал. Это мистер Эдгар. — Я поклонился. Кубела сел с неспешной грацией. Он решил, что выпьет рюмку «Арманьяка». Мы молчали, пока официант не принес заказанное, Кубела глотнул и сказал с сильным испанским акцентом: «Il nʼy a rien de mieux?[215]» — на что официант заметил, что в этом кафе они держат только такой сорт «Арманьяка». Кубела раздраженно кивнул и жестом отослал его.

— Вы привезли письмо? — спросил он. Кэл кивнул. — Я хотел бы на него взглянуть, мистер Скотт. — По-английски он говорил лучше, чем по-французски.

Письмо было кратким, но мы вложили в него немало труда. Один из экспертов в УПЫРЕ воспроизвел почерк министра юстиции на бланке с его печатью.

20 ноября 1963 года

Настоящим заверяю носителя сего, что в качестве признания его успешных усилий в осуществлении значительных и необратимых перемен в нынешнем правительстве Кубы данная инстанция, как и все связанные с нею институты, будут полностью поддерживать его высокие политические цели…

Кубела прочел бумагу, достал карманный английский словарик, проверил по нему значение нескольких слов и нахмурился.

— Это письмо не отвечает тому, о чем мы договорились во время нашей последней встречи, мистер Скотт.

— Я бы сказал, что здесь полностью учтены все ваши просьбы, сеньор генерал. Посмотрите хотя бы на «необратимые перемены».

— Да, — сказал Кубела, — это покрывает половину нашей договоренности, но где сказано, что старший брат подписавшего это письмо благорасположен ко мне?

Кэл взял у него письмо и прочел вслух:

— «Данная инстанция, как и все связанные с нею институты, будут…» Я полагаю, вы сочтете это достаточно ясным указанием на единоутробного…

— Единоутробного? Единоутробного?

— El hermano[216], — подсказал я.

— Это очень абстрактно выражено. Собственно, вы просите, чтобы я принял ваше обещание на веру.

— Как и мы принимаем ваши обещания, — сказал Кэл.

Кубеле не слишком понравилось то, что его объехали.

— Доверяете вы мне или не доверяете, но вы вернетесь домой к себе в Вашингтон. А для меня довериться вам — значит рисковать жизнью.

Он вытащил из кармана пиджака лупу и вырезку из журнала. Я увидел, что это было нечто написанное Робертом Кеннеди и воспроизведенное в печати. В течение нескольких минут Кубела сравнивал почерк на письме с вырезкой.

— Хорошо, — произнес он наконец и внимательно посмотрел на нас обоих. — Я задам вам один вопрос, мистер Скотт. Как вам известно, я однажды застрелил человека в ночном клубе. Я убил его.

— Мне казалось, вы терпеть не можете это слово.

— Не могу. А теперь я объясню вам почему. — И он перешел на испанский. — Не из-за какой-то ущербности в моей нервной системе, не выносящей определенных слов, не из-за того, что это напоминает мне выражение лица умирающего человека, — нет, так говорят мои хулители, но это неправда. Я человек спокойный, у меня есть pundonor. У меня большие запасы решимости. Я вижу себя будущим комманданте трагического острова, который является моей родиной. Поэтому я терпеть не могу это слово. Видите ли, убийца не только уничтожает свою жертву, но и часть себя со своими амбициями. Неужели вы хотите, чтобы я поверил, будто президент Соединенных Штатов и его брат готовы помочь политической карьере человека, которого, говоря между собой, они наверняка называют полусумасшедшим наемным громилой?

— В смутные времена, — заметил Кэл, — ваше прошлое будет меньше весить, чем ваш героизм. А именно ваши героические действия — в ближайшие месяцы и выдвинут вас в глазах общественности.

— Вы хотите сказать, что ваши спонсоры признают меня в таких условиях?

— Именно это я и говорю.

Кубела тяжело вздохнул.

— Нет, — сказал он, — вы говорите, что на вершине горы нет никаких гарантий.

Кэл молчал. Через некоторое время он произнес:

— Будучи человеком умным, вы знаете, что политическую погоду абсолютно контролировать нельзя.

— Да, — сказал Кубела. — Я должен приготовиться ко всяким возможностям. По необходимости. Да, я готов, — произнес он и так резко выдохнул воздух, что я понял: он готов осуществить убийство сегодня. — Давайте поговорим об экипировке.

— Телескоп готов, — сказал мой отец.

— Вы говорите, насколько я понимаю, о винтовке, которую я вам обрисовал: точность прицела у нее пятьсот ярдов, и она оборудована телескопическим прицелом Бауша и Ломба, который дает увеличение в два с половиной раза?

Пока Кубела говорил, отец задумчиво постукивал по рюмке. Затем протянул руку через столик, положил ее на плечо Кубеле и, не произнеся ни слова, с глубокомысленным видом кивнул.

— Принимаю ваше стремление соблюдать осторожность, — сказал Кубела. — Извините. А теперь могу я поинтересоваться доставкой?

— Мистер Лайм обслужит вас на квартире.

— Мне нравится мистер Лайм, — сказал Кубела.

— Рад слышать, что он производит приятное впечатление, — сказал Кэл.

— Телескопический прицел войдет в чемоданчик?

— Нет, — сказал Кэл и тут же спросил: — Вы играете в пул?

— В бильярд.

— Приспособление, которое мы вам вручим, похоже на футляр, в каком носят кий. Такой, конечно, что разбирается на две части..

— Отлично, — сказал Кубела. — А другая деталь?

— Да, — сказал Кэл. — Хитрое оборудование. Чудо. У меня это при себе.

— Могу я взглянуть?

Кэл достал из кармашка своего твидового пиджака шариковую ручку и щелкнул кнопкой. Из ручки выскочила игла для инъекций. Он второй раз щелкнул кнопкой, и из иглы, подобно языку ящерицы, вылетела струйка жидкости.

— Это всего лишь вода, — сказал Кэл, — но эта ручка предназначена для применения широко известного реагента… — Он достал из кармашка карточку и поднял ее, показывая Кубеле. На ней значилось: «БЛЭКЛИФ-40».

— Где же я это найду? — спросил Кубела.

— На моем химическом складе. Это широко известный реагент против насекомых.

— Любого размера?

Кэл снова кивнул.

— Чрезвычайно эффективен.

Кубела взял шариковую ручку и принялся нажимать кнопку, пока не вылилась вся вода.

— Игрушка, — не без раздражения заметил он.

— Нет, — сказал Кэл, — это очень хитрый инструмент. Игла такая тонкая, что не чувствуешь, когда она входит в рубашку.

— Вы хотите, чтобы я подошел к субъекту и сделал ему укол?

— Игла такая тонкая, что никакой боли не возникнет. Никто ничего и не заметит.

Кубела посмотрел на нас обоих с презрением.

— Ваш подарок — изобретение для женщины. Она просовывает язык ему в рот и втыкает иглу в спину. Я же не способен на такую тактику. Позорно уничтожать своего противника таким путем. На серьезного кубинца не нападают со шляпной булавкой. Да меня потом засмеют. И правильно сделают. — Он поднялся. — Я приму футляр для бильярдного кия от мистера Лайма. А это отклоняю. — Он уже повернулся было к двери и остановился. — Нет, — сказал он, — все-таки, пожалуй, возьму. — И сунул шариковую ручку в нагрудный кармашек.

— Это для себя? — удивил меня отец своим вопросом.

Кубела кивнул.

— Если из главного усилия ничего не получится, я не имею желания переживать последствия.

— Como no[217], — сказал Кэл.

Кубела обменялся с ним рукопожатиями, затем — со мной. Рука у него была холодная.

— Salud, — сказал он и вышел.

— Мы вручим ему бильярдный кий в Верадеро, — сказал Кэл. — У него есть маленькая вилла на берегу, в трехстах ярдах от дома, куда субъект, как он его называет, приезжает на отдых. Не хочу так говорить, но этот малый пробудил во мне надежду. Он может сделать нам подарок еще до Рождества. — Кэл с силой выдохнул воздух. — Ты не мог бы расплатиться по счету? Мне необходимо пройтись. — И, помолчав, добавил: — В любом случае нам надо уходить порознь.

— Хорошо, — сказал я. — Я следом за тобой приду в отель.

Сквозь окно кафе видны были огни на улице. Ноябрьские сумерки давно кончились, и в семь часов вечера было темно, как в полночь.

Я не очень понимал, что я чувствую, но и ситуация сложилась такая, что автоматически разобраться в своих реакциях было трудно. По правде говоря, я хотел, чтобы Роландо Кубела убил Фиделя Кастро, — я надеялся, что Хелмс, Проститутка и Кэл не посылают его на провокацию, которой воспользуется кубинская разведка. Нет, я хотел, чтобы в конце пути светила казнь. Я не питал глубокой ненависти к лидеру-максималисту, какую чувствовал Хант, или Проститутка, или Харви, или Хелмс, или Аллен Даллес, или Ричард Биссел, или Ричард Никсон, или, если уж на то пошло, мой отец, или Бобби Кеннеди, — нет, какая-то частица во мне продолжала называть Кастро Фиделем, и тем не менее я ждал смерти Фиделя. Я буду жалеть Фиделя, если все удастся, — жалеть, как охотник жалеет, что больше не увидит убитое животное. Да, человек стреляет в прекрасного зверя, чтобы почувствовать себя почти Богом: став преступником, мы можем приблизиться к космосу, украв часть Творения, — да, я понимал все это и хотел, чтобы Кубела оказался успешным убийцей, а не подставной фигурой кубинской разведки, которую мы использовали, переиграв их. Преуспевший убийца стоит сотни провокаций.

Я сидел один за столиком, приканчивая коньяк, к которому не притронулся во время беседы. Тут я заметил, что работяги, стоявшие у стойки бара, сгрудились возле радиоприемника. Последний час радио передавало танцевальную музыку, а сейчас слышался голос диктора. Я не мог разобрать, что он говорил. Но интонация была такая, как при экстренных сообщениях.

Через минуту ко мне подошел официант.

— Monsieur, — спросил он, — vous-êetes americain?[218]

— Mais oui[219].

Это был усталый, измученный человек далеко за пятьдесят, ничем не примечательный, с серым лицом, но смотрел он на меня сейчас с глубоким сочувствием.

— Monsieur, il у a des mauvaises nouvelles. Des nouvelles étonnantes. — Он мягко положил ладонь на мою руку. — Votre president Kennedy a été frappé par un assassin à Dallas, Texas[220].

— Он жив? — спросил я и повторил: — Est-il vivant?

Официант сказал:

— On ne sait rien de plus, monsieur, saufquʼil у avait un grand bouleversement[221].

37

«НЬЮ РИПАБЛИК», 7 декабря 1963 года

Жан Даниель

Гавана. 22 ноября 1963 года

Было приблизительно 1.30 дня по кубинскому времени. Мы обедали в зале скромной летней резиденции Фиделя Кастро на роскошном пляже Верадеро, в 120 километрах от Гаваны. Зазвонил телефон, и секретарь в партизанской одежде объявил, что у сеньора Дортикоса, президента Кубинской республики, срочное сообщение для премьер-министра. Фидель взял трубку, и я услышал, как он спросил: «Como? Un atentado?» («Что? Покушение?») И, повернувшись к нам, сказал, что в Кеннеди только что стреляли в Далласе. Затем снова в трубку громко спросил: «Herido? Muy gravemente?» («Ранен? Очень серьезно?»)

Вернувшись к нам, он сел и трижды повторил: «Es una mala noticia» («Плохая новость»). Какое-то время он молчал, видимо, дожидаясь звонка с дальнейшими подробностями. Пока мы ждали, он заметил, что в американском обществе очень много сумасшедших и случившееся могло быть делом рук как безумца, так и террориста. Может быть, это вьетнамец? Или куклуксклановец? Позвонили снова: президент Соединенных Штатов еще жив. Есть надежда, что удастся его спасти. Фидель Кастро мгновенно отреагировал: «Если его сумеют спасти, считайте, что он уже переизбран». Кастро с удовлетворением произнес эти слова.

Было почти два часа, когда мы встали из-за стола и устроились у приемника, чтобы послушать Эн-би-си из Майами. Новости Фиделю переводил его врач Рене Вальехо: Кеннеди ранен в голову; ведутся поиски убийцы; убит полицейский; наконец роковая весть — президент Кеннеди умер. Фидель встал и сказал мне: «Все изменилось. Все изменится… Все придется пересматривать. Скажу вам одно: Кеннеди был противником, к которому мы привыкли. То, что произошло, — серьезно, чрезвычайно серьезно».

После пятнадцатиминутного молчания, которое соблюдали все радиостанции Америки, мы снова включили Майами — тишину прервала лишь трансляция американского национального гимна. Странно было слышать этот гимн в доме Фиделя Кастро, в окружении встревоженных лиц. «А теперь, — сказал Фидель, — надо, чтобы они быстро нашли убийцу, очень быстро, не то, вот увидите, они попытаются взвалить вину на нас».

38

В «Пале-Руайяль» женщина-портье плакала. В моем номере телефон, казалось, занимал больше места, чем кровать, окно, дверь или даже я сам. Я достал из глубин бумажника сложенный листок и назвал номер телефонистке отеля, которая сказала, что заокеанская линия последние полчаса accomblée[222], но она попытается меня соединить. Меньше чем через минуту раздался телефонный звонок. Меня соединяют. Линия больше не accomblée.

— Модена, — сказал я, — это Гарри.

— Кто?

— Гарри Филд. Том!

— Ах, Том.

— Я звоню, чтобы выразить тебе сочувствие.

— По поводу Джека?

— По поводу Джека.

— Я в порядке, Гарри. Как только услышала известие, приняла три валиума. Теперь чувствую себя в норме. Я еще и до этого приняла три валиума. Наверное, это к лучшему. Джек очень устал. Мне было жаль его, но сейчас, по-моему, все как надо, потому что я тоже чувствую усталость. Я понимаю, как ему требовался отдых.

— Как ты? — спросил я, словно мы заново начинали разговор.

— Отлично, учитывая границы возможного в моем положении. Но я не знаю, хочется ли тебе слушать об этом.

— Хочется, — сказал я. — Мне захотелось связаться с тобой, как только я услышал про Джека.

— Знаешь, я просто лежала здесь. И смотрела в окно. В Чикаго хорошая погода. Дико как-то, когда такое случается в солнечный день.

Я хотел было спросить про Сэма Джанкану и не решился, а потом подумал, что мой вопрос не заденет ее при том, сколько она проглотила валиума.

— А как сейчас дела у Сэма? — спросил я.

— Я с ним больше не встречаюсь. Он каждую неделю присылает мне чек, но я с ним не вижусь. Он так разозлился на меня, что я перестала с ним разговаривать. Думаю, разозлился он потому, что я стала коротко стричь волосы.

— А зачем ты стала их стричь?

— Сама не знаю зачем. Впрочем, нет, знаю. Моя подруга по имени Вилли сказала, что длинные волосы питаются за счет нервной системы и много из нее берут. Я не была уверена, что могу так растрачивать свои жизненные силы. Вот и стала стричь волосы. А потом и вообще их сбрила. Оказалось, куда проще носить парик. Думаю, я бы хорошо выглядела, если б так не растолстела. А еще на будущей неделе у меня удаляют матку.

— Ох, Модена!

— У тебя слезы выступили на глазах, Гарри? У меня выступили. Наверно, я гожусь для Книги рекордов Гиннесса. Чтоб человек плакал после трех таблеток валиума!

— Да, у меня слезы на глазах, — сказал я. И это была почти правда. Маленькое усилие, и мне не пришлось бы врать.

— Ты был такой милый, Гарри. Иногда мне казалось, что между нами что-то может быть серьезное, но, конечно, на пути всегда стоял Джек. Слишком поздно мы встретились, понимаешь. К тому времени у нас с Джеком уже была несчастная любовь. А теперь вот его нет. И это для меня не шок. Я знала, что долго он не проживет.

— Откуда ты это знала, Модена?

— Потому что и мне отпущено немного времени. Это видно по моей руке и по звездам. Я это чувствую. Я всегда знала, что быстро состарюсь. Пожалуй, я чувствовала, что у меня всего половина положенного срока.

Наступило молчание. Мне ничего не приходило в голову. Поэтому я сказал:

— Если дела приведут меня в Чикаго, навестить тебя?

— Нет, — сказала она. — Я не хочу, чтобы ты меня сейчас видел. Слишком поздно. Если б не было слишком поздно, я могла бы подумать о том, чтобы снова встретиться, но, Гарри, слишком поздно, я иду к концу пути. Туда, где живут тени. — Она помолчала. — Знаешь, до меня только сейчас дошло, что Джек умер. Такой красавец. И мертв. Какой же ты милый, Гарри, — позвонил и выразил сочувствие. Иначе никто, кроме меня, не знал бы, что я овдовела. В известном смысле слова так оно и есть. Согласен?

— Да, — сказал я.

— Ты хороший человек, — сказала она.

И положила трубку.

39

«НЬЮ РИПАБЛИК», 7 декабря 1963 года

Жан Даниель

К трем часам Фидель объявил, что, коль скоро мы ничего не можем сделать, чтобы изменить случившуюся трагедию, надо попытаться употребить время на что-то полезное. Он пожелал поехать со мной на granja de pueblo[223], где он проводит некоторые эксперименты.

Мы поехали на машине с включенным радио. Полиция Далласа шла по горячему следу убийцы. Это русский шпион, объявил комментатор. Через пять минут — поправка: он действительно шпион, но женатый на русской. Фидель сказал: «Вот видите, я же говорил! Теперь очередь за мной». Но до этого еще не дошло. В следующем сообщении говорилось: это бывший марксист. Затем поступило сообщение, что убийца — молодой мужчина, член Комитета за справедливое отношение к Кубе, поклонник Фиделя Кастро. «Будь у них доказательства, — заявил Фидель, — они сказали бы, что он агент, сообщник, наемный убийца. А когда просто сказано, что он поклонник, это означает лишь попытку увязать в умах людей его имя с именем Кастро и теми чувствами, которые вызваны убийством. Типично рекламная штучка, пропагандистский трюк. Это ужасно. Но знаете, я уверен, скоро это рассеется. Слишком много в Соединенных Штатах конкурирующих тенденций, чтобы какая-то одна возобладала и продержалась долго».

Мы приехали на granja de pueblo, и фермеры приветствовали Фиделя. В этот момент диктор объявил по радио, что теперь уже известно: убийца — «прокастровский марксист». Один комментатор сменял другого, высказываясь все более эмоционально, все более агрессивно. Фидель извинился: «Нам придется прервать наше посещение государственной фермы». Мы поехали в Матансас, откуда Кастро мог позвонить президенту Дортикосу. По пути он засыпал меня вопросами: «Что представляет собой Линдон Джонсон? Какая у него репутация? Какие у него были отношения с Кеннеди? А с Хрущевым? Какую позицию он занимал, когда происходило неудавшееся вторжение на Кубу?» И наконец главный вопрос: «Имеет ли он какую-либо власть над ЦРУ?» Затем он вдруг взглянул на часы, увидел, что до Матансаса еще полчаса ехать, и тут же заснул.

40

12 августа 1964 года

Дорогой Гарри!

Это самый длинный период, когда мы не писали друг другу. Любопытно. Многие месяцы у меня не было желания посылать вам письмо, а вот рука к трубке часто тянулась. Однако я не могла вам позвонить. После вашего объяснения в любви могла ли я сказать: «Привет, Гарри», как если бы этого страстного признания не было? Однако сказать: «Я разделяю ваши чувства», — я не могла. Ибо я их не разделяю. И, безусловно, не разделяла. Ваше последнее письмо прибыло 25 ноября, в понедельник, когда по Пенсильвания-авеню к собору Святого Мэттью медленно — ох, так медленно! — двигалась похоронная процессия с телом Джека Кеннеди. Ваше бедное письмо. Я прочла его, дойдя до дна наимрачнейшего настроения, какое когда-либо у меня было. В тот вечер я была уверена, что Линдон Джонсон — это большая беда, и не сомневаюсь, что рано или поздно мое предчувствие сбудется, ибо в моем представлении он похож на величайшего из героев Уильяма Фолкнера, стержня семейства Сноупс.

Неудивительно, что настроение у меня было наимрачнейшее. Потерять человека, которого ценишь, и получить взамен человека, которого презираешь, наполняет смыслом горькую меланхолию, которой отдает это слово. На следующий день я поняла, что столь неприятная ситуация — это лишь одна из форм защиты против подлинных кошмаров. Ваше письмо приобрело чудовищную окраску. Я подумала: что, если все эти несказанно ужасные предположения насчет смерти Мэрилин Монро, которые вы с Кэлом, казалось, с наслаждением перебираете, являются дополнением к тому, что совершил Освальд? Один священник, которого я когда-то знала, сказал однажды, что американское общество держится воедино только по велению Господа. Оно не разваливается на неравномерно развитые части лишь благодаря благословению свыше. А теперь задумываешься, не исчерпали ли мы это благословение. Сколько для этого требуется совершить грехов? Я думала об Аллене и о Хью и о той страшной игре, в которую они играли с Ноэлом Филдом и польскими коммунистами, а потом попыталась обмозговать тот ужас, который я творила в Парагвае, — я до сих пор не могу вам в этом признаться, да и до конца себе тоже. Меня пробирает дрожь при мысли о том, в какую страшную игру втягивал вас Хью с Моденой, а также о том деле, которое привело вас с Кэлом в Париж, — боюсь даже представить себе, что это могло быть. Да, если умножить подобные дела, то можно лишь удивляться, как Джеку еще удалось так долго прожить, особенно если добавить к этому списку его собственные прегрешения. Поэтому мне не понравилось, когда вы заявили, что ваша преданность мне абсолютна, а на самом деле сказали: «Ну вот, дело сделано. Двинемся дальше». Как видите, ваше письмо не вызвало у меня мгновенной радостной реакции: в тот вечер я страдала от доставшейся мне частицы вдовьего горя — частицы, доставшейся бедняку. Ибо я всегда считала, что мне нравился Джек Кеннеди, а теперь, в день его похорон, признала, что любила его целомудренной, накрахмаленной любовью — как же я, идиотка, не понимала собственных побуждений. Конечно, наивность защищает меня от отцовского безумия, которое прокрадывается в мой мозг, и от маниакального желания Хью владеть моим лоном. Больше всего я винила Хью в смерти Джека Кеннеди — я была на грани безумия.

Знаете, что меня спасло? Мысль о Бобби. Я снова влюбилась, но на сей раз плотских побуждений не скрывала. По-моему, я полюбила Бобби Кеннеди за глубину его страданий. Никогда прежде мне не доводилось видеть человека, столь глубоко раненного. Говорят, до того, как отправиться в ту страшную пятницу на ночь в спальню Линкольна в Белом доме, он сказал: «Господи, как это ужасно. Все ведь начинало хорошо складываться». И закрыл за собой дверь. Человек, рассказавший мне это, стоял в коридоре и слышал, как Бобби рухнул на кровать, слышал, как Бобби Кеннеди, этот маленький монолит из гранита, зарыдал. «За что, Господи?» — восклицал он.

Вопрос Бобби «За что, Господи?» близок к метафизике. Бобби задал его ведь всерьез. Я думаю, он спрашивал, есть ли на этот вопрос ответ или же Вселенная построена на абсурде. Ибо если ответ существует, Бобби придется набраться смелости и спуститься по страшным ступеням в глубины того, что двигало им самим и его братом все эти годы. Стремились ли они достичь идеала и создать из Америки особую страну или же наслаждались извращенными ходами игры?

Знаете, после смерти Джека Бобби не один месяц приходил к себе в офис, встречался со своими помощниками и пытался вести дела, но это был мертвец. Ему уже все было безразлично. Он знал, что потерял больше чем брата. Телефон прямой связи, который он в свое время установил в кабинете Эдгара Гувера, так что директор ФБР вынужден был лично отвечать по нему, теперь перенесли в приемную Будды, где секретарша миссис Гэнди говорила «его нет» всем особам, менее августейшим, чем ее босс. А Бобби стал особой менее августейшей. Линдон Джонсон и Будда — старые друзья, и ведомство министра юстиции задвинуто на заднюю полку. Вместе с ним задвинута и война против мафии, которую Бобби считал своей основной задачей. Ни Гувер, ни Джонсон не имели особого желания сражаться с мафией. Гувер никогда не вступал в борьбу, не будучи уверен, что выиграет ее, — американские коммунисты были куда более легким противником; Линдон Джонсон вовсе не собирался сражаться с теми, кто смазывал его машину. Так что Синдикат процветает, а Бобби выкинут из коляски. Гувер даже не разговаривает больше с Бобби. Видите ли, Джонсон сделал исключение для Гувера: ведь по закону люди, достигшие семидесяти лет, уходят из правительства. «Нация не может позволить себе расстаться с вами», — сказал Джонсон Эдгару в Розовом саду перед прессой и телекамерами. Возможно, вы видели этот волнующий момент в истории нашей республики.

Так что да, он потерял брата и лишился власти. Как заметил одному репортеру Джимми Хоффа, «Бобби Кеннеди стал теперь просто еще одним юристом». Да, величайшая ирония в том, что он больше не опасен своим врагам. Секретарь-казначей одной из местных организаций профсоюза водителей грузовиков прислал Бобби письмо, в котором излагал свой план сбора денег, чтобы «почистить, украсить и засадить цветами могилу Ли Харви Освальда».

Однако Бобби тоже не чист как ангел. Тень Мэрилин Монро никуда не исчезла. И Джековой Модены. И всех остальных, нарушавших кодекс поведения католиков. Я не знаю, чем занимались вы, Кэл и Хью в связи с Кастро, но могу догадываться, и не знаю, выдал ли Бобби, что он запустил в ход, нажимая на Харви и Хелмса. Бобби так мало о нас знает. Однажды вечером он заговорил со мной о сдерживаемых подозрениях и подавляемых уверенностях и в связи с этим сказал: «У меня были сомнения относительно двух-трех человек в вашем управлении, но теперь их нет. Я верю Джону Маккоуну, и я спросил его, не они ли убили моего брата, — так спросил, что он не мог мне солгать, и он ответил, что изучал этот вопрос и ЦРУ не убивало Джека».

Я рассказала об этом разговоре Хью. Вы знаете, как редко он смеется. А тут расхохотался и даже ударил себя по ляжке.

«Правильно, — сказал он, — об этом надо было спрашивать как раз Маккоуна».

«А что бы ты ему ответил?» — спросила я.

«Я бы сказал Бобби, что, если работа выполнена как следует, я не могу дать точного ответа».

Печально все это. Бобби ходит как неприкаянный, терзаясь глубокой болью. Его голубые глаза словно затянуло молочной пленкой, как у больного щенка. Он старается скрыть свою муку, но выражение его лица как бы говорит: «Я буду жить, но когда же пройдет эта боль?»

Знаете, а Жаклин Кеннеди — птица более высокого полета, чем я ожидала. Она читала «Греческий образ жизни» Эдит Гамильтон[224], очевидно в поисках ответа на свои вопросы, и одолжила книгу Бобби. Он часами, а на Пасху — целыми днями, читал эту книгу и выучивал целые пассажи. Больше всего ему запомнился отрывок из «Агамемнона». Бобби прочел его мне: «Ахиллес говорит: „Кто учится, должен страдать. И даже во сне боль не может забыться и капля по капле проникает в сердце, и из нашего отчаяния, помимо нашей воли, милостью Божьей возникает мудрость“.»

Каждый человек, какой бы образ жизни он ни вел, может найти в литературе пассаж, который предназначен для него, только для него одного. Бобби приобретает новые знания не через интеллект, как вы, или я, или Хью. Мы подталкиваем свой интеллект, продвигая его к самому острию в надежде исследовать природу нового материала. А Бобби приобретает новые знания через сострадание. По-моему, таких бездонных запасов сострадания я ни у кого еще не встречала. (По крайней мере такова его Омега. Говорят, когда он играет нынче в футбол, он смеха ради сбивает с ног друзей. Так что Альфа явно все еще показывает зубы.) Но сострадание, «эта страшная вершина боли» (Еврипид, мой друг), близко ему. Он отмечал пассаж за пассажем в «Греческом образе жизни». В «Просителях» подчеркнул: «Знай: ты обязан помогать всем, кто причинил тебе зло». Да, Бобби еще станет специалистом по этим вопросам. Он цитирует также Камю: «Возможно, мы не можем помешать тому, чтобы наш мир был миром, где мучают детей. Но мы можем сократить их число». Знаешь, после смерти Джека Бобби впервые появился на рождественском празднике в приюте — да, у политического деятеля всегда останется один живой нерв, — и тем не менее, Бог мой, как, должно быть, это было ему тяжело: он с трудом передвигал ноги — казалось, в его теле не было ни клеточки, которая бы не болела. Он вошел в комнату для игр, где его ждали дети, и шум и гам тотчас стихли. Для них это было чрезвычайное событие. Один маленький мальчик лет шести, черный мальчик, подбежал к Бобби и крикнул: «Твой брат умер! Твой брат умер!» Я думаю, мальчику просто хотелось, чтобы все видели, что он помнит, о чем им говорили. Придет взрослый дядя, у которого умер брат. И человек этот пришел.

Я была в этом приюте, Гарри. Можешь представить себе, как это отразилось на атмосфере. «Твой брат умер!» Мы все потупились. Волна неодобрения, должно быть, докатилась от нас до маленького мальчика, потому что он заплакал. А Бобби подхватил его на руки, прижал к себе как родного и сказал: «Все в порядке. У меня есть другой брат».

Вот тут я влюбилась в Бобби Кеннеди. Я подозреваю, милый Гарри, что рассказываю тебе все это не для того, чтобы избежать встречи с чудесной первой страницей твоего письма, а чтобы попытаться объяснить, что, почувствовав любовь к Бобби и тем самым открыв себя состраданию, я приблизилась к тебе. Есть у меня предчувствие относительно нас. Не знаю, как это будет и в каком году — я даже не надеюсь, что это случится слишком скоро, ибо признаюсь: мной владеет страх, близкий к ужасу. Зная наши скромные запасы мудрости и сил для страдания, боюсь, что наша боль, когда она придет, будет всеохватной. Но в одном могу признаться: я больше не люблю Хью. То есть я люблю его, я его чрезвычайно уважаю, и многие мои физические рефлексы, назовем это так, с ним связаны. Они откликаются на его зов. Он владеет моим телом больше, чем я того хочу или желаю. Но он мне больше не нравится. Он питает такое презрение к мертвому Кеннеди и к живому, что я решила подвести черту. Я больше не сочувствую ему в том, что у него было такое жуткое детство. Я сижу в темнице, где находятся все несчастные жены, — мой брак оказался половинчатым. Я стала одной из легиона женщин с половинчатым браком.

Так что я думаю, наш день настанет. Надо подождать, будь терпелив — нам нельзя сделать ни единого ложного шага. Иначе мне будет слишком страшно за тебя, за себя и за Кристофера. Но я живу с первой страницей твоего письма, и, возможно, время для нас наступит. Возможно, наступит наше время. Я никогда этого до сих пор не говорила. А сейчас говорю. Я люблю тебя. Люблю со всеми твоими недостатками — не такие уж они у тебя серьезные, нескладеныш.

Целую,