Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)

Дальше - больше, - к полудню в расположение нашего корпуса приехала толпа офицеров, кои думали, что здесь еще расположен штаб князя Толстого. Все они были здорово навеселе и с трудом держались на ногах. По их словам лягушатники отступали по всему фронту и особенные успехи отмечались в районе Праценских высот. Я был настолько потрясен видом пьяных посреди решительного сражения, что холодея всем сердцем, спросил их, откуда их-то несет нелегкая? Да еще - в таком виде?

На что мне был дан в своем роде уникальный ответ:

- "А мы офицеры объединенного штаба. Мы должны отмечать пункты продвижения Второй армии, а она ушла уже так далеко, что связь с ней два часа уже прервана. Вот нас и распустили!"

Не помню, что я сделал в ответ, но в итоге мы им не налили и даже выгнали в три шеи, объяснив, куда надо ехать, если хочется добраться до князя Толстого. Когда эти горе-штабисты уехали, я только молча посмотрел на Дибича. Не знаю, какой у меня самого был вид, но лицо Дибича было просто серым от ужаса. Он только поднял вверх руку, призывая к молчанию и мы добрых десять минут слушали, как зловеще бухают пушки, - там куда по словам гостей ушла несчастная армия. Вторая армия была почти сплошь - пехотной и у нее не могло быть - столько пушек. Боюсь, не надо пояснять, что означают звуки пушечной канонады на полосе наступления пехотных каре...

Буксгевдена смешивали с дерьмом, а в нашем штабе пили водку, уверенные, что он сейчас собирает французских орлов!

Я, помнится, только и смог, что спросил у Дибича:

- "Что думаешь?"

А Ваня, хрипло, как чрез слой корпии, пробормотал:

- "Плохо дело. Если уже утеряно управление... Интересно, почему они не помогут ему кавалерией?" - а я устало махнул рукою в ответ:

- "Он - немец и русским конникам не указ. Вот когда его укокают и французские штыки будут видны из штабных квартир, тогда и бросят кавалерию на каре, чтобы хоть как-то их задержать".

Дибич, вдруг задрожав всем телом, шагнул ко мне, и схватив меня за грудки, прохрипел:

- "Кавалерию - на каре? Да ты что?! Да как они смеют?!"

Я пожал плечами в ответ и, указывая на дальние громы, ответил:

- "Ну так они уже послали пехоту на пушки! Теперь им осталось бросить кавалерию на каре. А в конце, когда у них останутся только пушки, ими они прикроют отход от сабель противника. Сие - Русь!"

Дибич страшно выматерился, но со всех ног понесся поднимать пехоту, а я пошел готовить кавалеристов. На другой день Дибич признался мне, что не поверил ни одному моему слову и чуть ли в обморок не упал, когда узнал, что и вправду - полки Буксгевдена угодили под прямую наводку французов, зато когда они все полегли, туда прискакал цвет русской кавалергардии, коий не придумал ничего лучшего, чем кинуться на каре "Гвардии" самого Бонапарта!

И что характерно, - когда мы остались без пехотных и кавалерийских резервов, сам Государь приказал отступать, а отступление прикрывали тихоходные пушки против мамлюков Мюрата и от них никого не осталось. Я уже рассказывал, как пытался найти среди отступающих хоть одного живого офицера из смоленского гарнизона. А Бонапарт из их пушек отлил колонну - Вандомскую.

Но нет худа, твою мать, без добра, - господин Аустерлиц раз и навсегда отучил нашу армию от раздолбайства и бонвиванства. Это на моей памяти единственный раз, когда кавалерия лезла голой пяткою на каре, иль артиллерия прикрывала отход. (Правда под пушки пехота еще угодила - при Фридлянде. В последний раз.)

Было уже под вечер, когда в наше расположение прискакал окровавленный гонец с безумным взором и прохрипел:

- "Князь Толстой просит прикрыть отход!" - и помер.

Я в первый момент растерялся, а в другой - испугался, но тут Дибич, тряся меня за грудки, заорал мне прямо в ухо:

- "Поднимай полк и пока темно - разведку боем! Мне надо знать, - что именно на меня ползет! Давай, Саша, давай - сейчас начинается!"

Я опомнился и приказал выводить лошадей. Мой отряд состоял из тридцати латышей, обученных в конно-егерском полку, прочие же были грузинами и армянами, а у горцев это в крови, так что полк мой вылетел, - только ветер в ушах.

Горячие горцы забыли и слушать меня, а мы с моими ливонцами... Я только обнял шею лошади и молился, чтоб она не занесла меня к мамелюкам. В такой тьме, я был слеп, как щенок. Новорожденный. К счастию, снег немножко давал подобие света, так что я хотя б видел тени и лица...

Добрались мы до места и первым же делом чуток удивили какой-то французский отряд. Лягушатники думать не думали, что на этом, совершенно разбитом ими фланге еще бродит целая тысяча сабель!

Они от ужаса просто разбежались в кусты и дали нам изрубить в капусту с десяток пушек, которые не давали нашей пехоте выйти из окружения. Вы не поверите, - какие жуткие сцены разыгрывались на сей ночной, зимней дороге. Здоровые, израненные мужики бежали пробитую нами дыру, обливаясь горючими слезами и все благодарили Господа за то, что он в последнюю миг сжалился, послав мой жалкий отряд на подмогу.

Когда прошли более-менее целые, да здоровые, струйкой потянулись ходячие раненые, потом телеги с лежачими, потом чокнутые, потом... черт с котом, а на нас выкатились арабские мамлюки Мюрада.

Я до сих пор не помню всех подробностей этой ночи. Лишь какие-то сполохи от взблескивающих в кромешной тьме сабель, да багряные вспышки вражьих пушек, бьющих через наши головы по бегущим русским частям.

Потом выяснилось, что нам чудовищно повезло. Французы не привыкли к желто-оливковым цветам ионической армии, принимая их в темноте за светло-серые цвета мамелюков, тем более что мои грузины с армянами были сходны с арабами и египтянами, да и переговаривались в темноте на птичьем для врага языке.

Мы без помех пробирались к французским пушкам и резали якобинцев от уха до уха, а те не знали, что думать. Только возле полуночи, когда мы уже кокнули свыше полусотни французских расчетов, до их штаба дошло, что на направлении их главного удара творится какой-то бардак и они срочно вывели мамелюков из рубки, приказав всем стрелять в черноволосых, да кудрявых кавалеристов - без лишних слов. Но дело сделалось, - французская артиллерия пришла в расстройство и остатки отрезанной группы стали откатываться по вскрытой нами дороге к Пруссии - на восток.

К счастью, мое знание французского мне здорово помогло. Той ночью я подъехал к посту и спросил, почему отводят мамлюков?

Юный француз, спросив у меня закурить, с удовольствием затянулся козьей ногой и объяснил:

- "В глубине наших позиций какая-то русская часть. Они неизвестной нации и все их путают с мамелюками. Пришел приказ вывести мусульман из боя и стрелять по всем подозрительным, а также остановить наступление до рассвета, - пока не выяснится, кто - чьей части. Кстати, а вы - кто по Нации? Я не узнаю ваш мундир!?"

Я же, выдергивая "Жозефину" из сердца наивца, отвечал ему на идеальном французском:

- "А черт его знает. Я и сам - удивляюсь", - мои латыши в эту пору как раз оттаскивали с дороги трупы прочих солдат французского патруля. Но тем не менее, мы поспешили убраться из вражьих тылов.

Только под утро, когда нам удалось взорвать бочонками вражьего пороха мосты через Литтаву, стали проясняться подробности. Большая часть нашей армии была отсечена противником южнее Праценских высот и теперь в полном беспорядке откатывалась на восток по южному берегу Литтавы. Мосты через реку были разрушены на всем ее протяжении и теперь ни мы не могли перебраться через нее на соединение с сохранившей свои порядки северной группой, ни французы - охватить нас с севера. К счастью, выяснилось, что корпус Мюрата (самая боевитая кавалерия) целиком остался на том берегу и теперь не представлял для нас серьезной угрозы.

Про северную группу мало что было известно, - фельдъегеря, которые пытались добраться до нас, рассказывали, что с наступлением темноты отряды Багратиона еще удерживали жесткую оборону на линии Раусниц-Аустерлиц, но что с ними стало после сего, - одному Богу ведомо. Как бы там ни было, - логично было предположить, что сейчас северная группа уже на всех парах отходит к Ольмюцу. Гадость же состояла в том, что в наших, отрезанных от Ставки, частях никто не знал, где отцы-командиры и народ потихоньку впал в панику. Почти все генералы, видя как обернулось, сели на лошадей и выскочили из смыкающегося кольца еще вчерашним вечером - на соединение с обожаемым Государем. Именно Государем, потому как основная масса солдат и младших чинов оказались в огромном кольце. Самом настоящем котле, - ибо южнее дороги Брюнн-Ольмюц начинается этакая горная страна с полным отсутствием каких-то дорог.

На юг от нас котла была занятая противником Вена. Далеко на юго-восток - дорога на Пресбург и опять же на Вену, и очень далеко на восток - дорога на Розенберг. (Вилка на Краков и Будапешт.) Вот такая ерундистика, - в самой середке Европы, а дорог меньше, чем у нас где-нибудь в Тамбовской губернии. А у нас тут - одна пехота, - пушки остались все при Аустерлице, а кавалеристы ускакали на соединение со Ставкой. Что хочешь, то и - делай. А чего удивляться - горы кругом...

Ну, - тронулись потихоньку мы на восток. Реквизировали все, что можно у местных, и - пошли по бережку. Где-то к полудню догнали нас якобинцы. Стычка и - Ваню Дибича ударило пулей в живот...

Когда мне об этом сказали, я не поверил ушам. Бросил все и прискакал к моему начальнику штаба, а он лежит на шинели, на берегу у какого-то полуразрушенного мостка и - слабо так улыбается:

- "Прости, Сашка, - свалял я тут дурку. Понял, что не уйти нам по этому берегу и приказал взять первый же мост на север. А тут - якобинцы засели. Ну и, - зацепило меня. Принимай команду".

Я встал на колени рядом с Ванечкой, а у него уж испарина на лбу и губы синеют. А Андрис, кто всю ночь с ранеными колупался, говорит:

- "Вывезти его надо. Срочно. Пуля хорошо прошла - кишки вроде бы целы, коль в лазарет довезти, - встанет на ноги..."

Помню, - долго я сидел так, рядом с Ванечкой, а потом встал, свистнул всех моих латышей с горцами и говорю им:

- "Раненых у нас до черта, а по этому берегу нам не уйти. Надобно выбираться на Ольмюцкую дорогу. А там, - вот ведь какое дело - якобинцев, как грязи... Стало быть - придется нам пробивать проход через них. Приказывать я не смею... Лишь добровольцы - шаг вперед".

Долго стояли мои мужики, - в моем отряде ночью обошлось почти без потерь, и все мы знали, что если мы и дальше пойдем по этой стороне Литтавы, - рано или поздно - добредем мы до Пруссии. Это - мы добредем, а вот с ранеными - придется проститься... А на том берегу мамлюки Мюрата, а эти ребята - шутить не любят. Вот и было над чем - репу чесать...

Потом все так же молча разошлись по командам и стали проверять упряжь. Никто так и не вышел вперед, а только - полк мой потихоньку перебрался на северный берег речушки и через часок с небольшим, - врезал по голому флангу корпуса Даву, оседлавшему Ольмюцкую дорогу. Сперва французы растерялись, а мы в суматохе - выкосили с батальон их швали, которая путалась под ногами. А через час появились мамлюки...

Что говорить, - хорошими они были рубщиками. Да и - говорить тут нечего и рассказывать не о чем. К вечеру, когда подошла пехота хорват, под моим началом из тысячи сабель было, - как сейчас помню - восемьдесят семь.

Так что - и говорить тут не о чем... Но дорогу мы - вычистили.

Вечером, когда пришла пора отправлять подводы с ранеными, я простился с Ванечкой, уже не чая увидать его на сем свете, а затем подошел к подводе с Андрисом. Мой главный врач лежал в коме и только розовые пузыри то и дело лопались на его губах. Где-то в середине дня моему пастору прострелили оба легких. Тремя пулями. Мы, как смогли перевязали его, проложив ужасные дыры пластинками каучука, и, стянув ему грудь что есть силы, все пропитали бальзамом. По всем медицинским законам, это были - трупу припарки, но я на что-то надеялся, - Бог знает на что.

Потом я отдал мою "Жозефину" Петеру со словами:

- "Приказываю, - дойти до наших и довезти всех живыми. Если... На войне все бывает, - у меня есть дочь - Катенька. Если со мной что случится, отдай "Жозефину" моему внуку. Не хочу, чтобы наша фамильная шпага досталась какому-то оборванцу".

Он спросил:

- "А как же ты - без шпаги?"

Я показал ему "Хоакину":

- "Здесь не будет дуэлей, - а рубать всех подряд - проще саблей".

Тут мы обнялись на прощание и Петер сказал:

- "Трогай".

Я долго провожал обоз взглядом и молился за то, чтобы Петерова нога ровно срослась. В деле ему влепили целым ядром в бок его лошади и теперь левая нога моего телохранителя была больше сходна с мясным пудингом, нашпигованным костяной крошкой. Единственная надежда была на то, что стояли сильные холода и зараза - не липла к телу.

Невероятно, - но факт. Оба моих друга в итоге оправились. Только вот Андрис на всю жизнь стал покашливать в платок, а Петерова нога получилась чуток короче здоровой и - перестала гнуться.

А еще меня чуток знобил, - я в первую ночь провалился с лошадью под лед Литтавы и теперь все пил горячительное и жевал гашиш. Но и слишком разогреться - не смел. Начинала кровоточить сабельная рана на левом плече, чертов мамлюк, "выходя из контакта", достал-таки своей саблей и у меня аж звезды из глаз посыпались, - так было больно. Но потом, на привале, кто-то из Андрисовых парней (самого Андриса к той минуте скосило) наложил тугую повязку, объяснил, что рана была поверхностной - только чуток мышцу порвало, а так - до свадьбы затянется. Вот только пить не надо, - алкоголь разжижает кровь и может снова открыться кровотечение. Поэтому-то меня так и знобило в тот вечер: и в реке застудился, и много крови стекло. Ну да - ничего.

Из восьмидесяти семи конников - пятьдесят пять были жестоко ранены и поэтому я приказал их вывезти в тыл, так что со мной остались тридцать сабель и около трех тысяч хорватских штыков, - русским я не доверял и не мог на них положиться, так что всех их я тут же отправлял в тыл - с подводами.

Да, - еще со мною остался один из "маслят" - Матвейка. Прочих таких я отправил с обозом - ухаживать за ранеными, а этот остался. Он был даже не "мой" и нас ничто с ним не связывало, но он боялся, что его изнасилуют, больно смазливый был.

Впрочем, это не так уж важно. Важнее забот о Матвейке, меня грызла весьма обидная мысль о том, что Шушу я брал майором, а в Австрии подыхаю простым капитаном. Только потом, добравшись до своих, я узнал, что начальство было хорошо осведомлено, кто командует арьергардом разбитой армии и за ночной бой 20 ноября я был уже восстановлен в майорском звании, а за следующую неделю боев произведен специальным приказом Кутузова - в подполковники. Но это выяснилось много позже, а в тот вечер было ужас обидно.

Интересная особенность памяти, - сегодня я никак не могу припомнить подробностей того отступления. Всплывают будто из ничего - какие-то куски и обрывки и - опять ничего.

Помню, - где-то на четвертый, или пятый день непрерывных боев, когда я, уже плюнув на свое предубеждение против русских, ставил под ружье всех, кто отступал по этой дороге, встретил я фельдъегеря, который сказал мне, что обо мне знают и мне возвращено звание майора (подполковником я стал по приказу от 5 декабря). Я в ответ отмахнулся от таких глупостей и лишь просил пороху и "жратвы". Люди мои доходили до крайности... Фельдъегерь обещал, что передаст мою просьбу по линии и исчез в круговерти мокрого, влажного снега.

Где-то уже в конце кошмарного анабасиса, - числа 27, или 28 нас долбанули так здорово, что мы, откатываясь по разбитой дороге, вдруг налетели на концевые подводы отступающей армии. Около десяти телег застряло в грязевой жиже посреди колеи и солдаты никак не могли вытянуть телег. Я тут же приказал людям перевернуть телеги и выкинуть на землю барахло, создав подобие баррикады. И тут представьте себе, - эти ублюдки с подвод, сразу немедля встрепенулись и собрались топать в тыл.

У меня рассудок помутился от сего хамства. Я тут же арестовал обоих младших офицериков, командовавших этим сбродом и поставил их у телег.

Был холодный и серый вечер, снег только кончил падать и все вокруг вдруг сразу потемнело. Мы все смертельно устали, мне мучительно хотелось спать и кончился мой гашиш, а эти поганцы были аж - с розовыми щечками. Два этаких штабных педика недоделанных. Я их внятно спросил, готовы ли они подчиниться моему приказу и помочь нам остановить наседающего врага. Я им русским языком сказал, что если по сей дороге пройдет кавалерия, всем - хана и никакие обозы, кои они догоняют, их не спасут.

Один из мальчишек оробел и по всему было видно, что он готов подчиниться, а второй заверещал, что я - не его начальник, и в случае чего буду отвечать перед Трибуналом за самоуправство. Тогда я вырвал из рук одного из моих стрелков заряженное ружье и всадил засранцу пулю в живот - в упор. Он только хрюкнул, когда его швырнуло спиной на ось перевернутой телеги, а потом колесо пронзительно заскрипело и негодяй, еще живой, но с вываливающимися наружу кишками, сполз в огромную грязевую лужу и только булькнул бурыми пузырями, уходя с головой под слой ноябрьской грязи.

Я же, не глядя на вмиг оробевших солдатиков юного негодяя, сплевывая кровь из раненой в предыдущей сшибке губы, прохрипел:

- "Трибуналом - пугать?! А я - пуганый. Вон главные пугачи уже едут... Трибунала ему захотелось!"

Ночью, когда нас сшибли с этих телег, после третьей, или четвертой атаки, кто-то из его солдат сбежал от меня в потьмах и рассказал в тылу о сем происшествии. Когда о сем казусе проведали в Ставке, по слухам сам Багратион произнес:

- "Здорово ему там приходится. Коль выйдет живым, будет моим главным разведчиком. Если, конечно, - живой выйдет".

Так и не отдали меня - под Трибунал. А кончилось все, - вечером 30 ноября. Допинали меня якобинцы до самого Троппау, - дальше уже была развилка на север на прусский Ратибор, или на юг на прусскую же Остраву. Война для России заканчивалась. Наши основные части уже вышли в Пруссию, но в самом Троппау из-за полного бездорожья сгрудились сотни телег и подвод с ранеными. Я до сих пор не знаю, как звалась та речка, на коей остатки моего корпуса приняли свой последний бой, - то ли Оппа, то ль - Цинне. Не знаю и никогда не хотел вернуться в эти края.

Нашим подводам с ранеными надо было уйти за Одер, моему же отряду предстояло удержать врага на мосту через безымянную речку...

Я помню тогда в последний раз обошел людей, попрощался со всеми, поблагодарил за службу и пожалел, что нет у нас возможности принять баню и одеть все чистое. У меня оставалась буквально горстка людей и мы при всем желании не смогли бы отойти назад вовремя, поэтому я догадывался, что отступающие взорвут мосты через Одер задолго до того, как мы будем в состоянии добраться до них. Поэтому я приказал организовать жесткую оборону и подготовить наш маленький мостик ко взрыву.

Люди были необычайно веселы и все - смеялись. Они думали, что теперь, когда мы уже почти на прусской земле, все их мучения кончились и все будет хорошо. А у меня не хватало духу объяснить им...

Забавный был у меня отряд, - двое трое уцелевших армян, двое-трое грузин, с десяток хорват, и почти две сотни русских мужиков. Форма жуткая, "номер восемь - что сопрем, то и - носим". И все были счастливы, что выжили.

До сих пор не знаю, как я мог тогда идти в обход на этой моей последней позиции и шутить и смеяться. Все они были разных племен и не знали языка товарищей и все равно как-то - общались. Только я один и мог поговорить с каждым на его родном языке и это - очень облегчало им жизнь.

А потом пришли французы. Да и не французы - австрийские ренегаты, кои за пайку хлеба и возможность жить, пошли в услужение к якобинцам и те теперь гнали их впереди своей армии на наши штыки. В общем, - дерьмо, а не солдаты.

Вот только этого дерьма на нашу долю выпало ни много, ни мало, а - пять тысяч штыков. И продержались мы против них - полчаса. На третьей атаке они нас грохнули. Хорошо, что настала ночь и мы с Матвейкой ушли на ту сторону речушки по льду.

Нас еще к тому же отсекло от основной группы - опять на юг, когда большая часть моих мужиков оказалась отброшена от моста на север. Они смогли снова собраться все вместе и вышли-таки в Пруссию. Вчетвером.

Мы же с Матвейкой скитались по французским тылам целую ночь. Под утро мы вышли к какому-то австрийскому хутору и я, руководствуясь фамильными предубеждениями, не захотел идти к местным крестьянам, а вот Матвейка меня не послушал и пошел просить хлебушка.

Когда отворились двери избы, я сначала подумал, что обошлось. На пороге появились солдаты австрийской армии, которые пустили Матвейку в дом. Но после того как мальчик пропал на добрый час, я забеспокоился и пошел посмотреть - в чем там дело.

Стоя под окнами австрийского хутора, я собственными ушами слыхал, как эти свиньи на полном серьезе обсуждали проблему. Если они сдадут якобинцам русского офицера (а Матвейка был прапорщиком), помилуют ли их якобинцы, иль нет. Большинство австрийцев склонялось к той мысли, в то время как некоторые предлагали - убить мальчика, после "использования по надобности". И насколько я слышал, Матвейку в эту минуту уже - жестоко насиловали.

Наверно, я должен был войти в ту избу и схватиться. Не знаю, сколь их там было, но в стойле конюшни стояло лошадей двадцать...

Наверно, можно было и умереть... Но я был уже настолько измотан, что только молча отошел от хаты и пошел к теперь уже близкому Одеру. Матвейку так и не передали нашей стороне во время обмена пленными и он по сей день числится без вести пропавшим...

Я до сих пор не знаю, правильно ли я поступил. Я хорошо помню, как пытался удержать его за плечо, когда он вырвался от меня и сказал, что помирает с голоду и если я хочу сдохнуть, то он - готов отдать свою задницу любому - за горбушку с кашей.

Наверно, я мог его удержать, когда он убегал от меня, но меня до сих пор мучит мысль, что я сам - в глубине души надеялся, что мальчик принесет и мне хоть - краюшку хлеба, хоть - картофельных очистков с того проклятого хутора. Это был восьмой день без сна и второй - без маковой росинки во рту. Мы там, - здорово все одичали.

Когда я подошел к Одеру, было еще темно и я думал, что все спят. Поэтому я шел во весь рост, а тут раздался окрик: "Хальт!" и я увидал, как из заснеженных кустов поднимаются австрийские ренегаты.

Я всегда больше смерти боялся попасть в плен к противнику. Поэтому я что есть мочи побежал по льду на нашу сторону реки. Тут же захлопали выстрелы и что-то тяжелое и горячее с размаху ударило меня под правую лопатку и я на всем ходу ткнулся мордой в речной лед. Это меня и спасло.

Одер еще не успел застыть и я, лежа на тонком речном ледке, вдруг почуял, как лед подо мной - дышит. Если бы я пробежал вперед еще пару-другую шагов, я бы - точно провалился, да не на середине реки, а - ближе к австрийскому краю.

Теперь я осторожно протянул руки, пытаясь распластаться по льду, как можно шире. Мне стала мешать "Хоакина" и я зажал саблю в зубах, чтобы она была под рукой, но - не мешала ползти. Потом я пополз вперед и вперед, не думая о странной, медленно разливающейся по всему телу тяжести в ногах и привкуса крови во рту.

Пару раз я принужден был останавливаться и лежать на льду, собираясь с силами, а потом - полз дальше. В первые минуты по мне выстрелили еще пару раз, но потом почему-то стрельба прекратилась и я даже и не заметил того, как через мою голову защелкали ответные выстрелы. Потом мне все рассказывали, что меня заметили наши секреты, еще когда я подходил к реке и - все махали мне фонарями, чтобы я не шел в сторону австрийских постов. Но я ж - в темноте слепну и попросту не заметил всех сих попыток.

Теперь наши смотрели на мою карабкающуюся по льду фигуру и зловещую, черную в темноте, полосу, которую я оставлял за собой на тонком льду, и только молили Бога, чтобы я нашел в себе силы переползти через почти не замерзшую середину реки.

А я - так и не переполз. В какой-то миг лед дрогнул и стал медленно, но верно уходить куда-то вниз, а из микроскопических трещинок вверх ударили крохотные фонтанчики воды. Как в бурлящем песчаном ключике в отцовом поместье на Даугаве...

Я уж не знаю, какая сила подстегнула меня и заставила прыгнуть вперед. Мои спасители потом с удивлением говорили, что впервые видели, как человек может прыгать - навроде лягушки. Лед тут же проломился подо мной и я ушел под воду. Но отчаянное желание жить подняло меня из воды, и я, как раненый лось, стал собственным телом проламывать дорогу во льду - к нашему берегу. Надолго бы меня, конечно же, не хватило и я уже - почти сдался, когда откуда-то из небытия раздался отчаянный вопль:

- "Руку - Вашбродь! Руку дай! Руку!" - я протянул руку куда-то вверх в пустоту и меня выволокли на свет Божий почти что из-под льдины, куда меня затянуло течением.

Потом по нам стали снова стрелять и меня поволокли к нашим кострам, скрытым шинелями. Там меня немедля раздели, накрепко растерли спиртом и прямо вылили в рот с пол-литра этой огненной жидкости. Потом доктора говорили, что необычайное переохлаждение моего организма и последующая дезинфекция спиртом образовали стерильный тромб и потому не случилось дурного. Больше неприятностей доставил врачам порез губы. Я даже и не заметил, как рассек себе "Хоакиной", пока держал ее в зубах, всю левую сторону рта и с тех пор моя левая щека навсегда осталась надрезанной и поэтому всем кажется, что у меня на все этакая кривоватая ухмылочка.

В общем, - в Ригу мы приехали все вместе. Я - полным калекой, Андрис с простреленной грудью и Петер с перебитой ногой. А еще с нами домой вернулось десять человек младших чинов, из тех тридцати, что выехали с нами - на Кавказ. Все были немедля произведены матушкой в офицеры, - то-то было всем радости!

Еще больше радости доставила встреча с Ялькой и крохотной Катенькой. Я валялся в постели в моих Озолях барином и настоящим отцом семейства и этот год был у меня одним из самых светлых.

Пулю удалили мне 6 февраля 1806 года - в день, когда русские войска взяли Баку. Я даже впервые попал на страницы научных докладов по медицине. Мой личный врач и кузен - Саша Боткин сказал, что его отец впервые в истории медицины сделал операцию на позвоночном столбе. Шум вышел большой и все только и делали, что шли к дяде Шимону и поздравляли с таким невиданным успехом, а меня - с тем, что я - жив.

Единственное, что мне не понравилось в этой истории, - то, что пулю вытаскивали из спины, а изрезали - весь живот. Ну да вы знаете сих костоправов - все они норовят гланды вырезать через задницу!

В общем, - все обошлось. К июню я впервые встал на ноги, - правда тут же упал и Яльке пришлось звать на помощь - подбирать меня с пола. Но к сентябрю я уже выучился ходить и мы все вечера напролет сидели с Петером и Андрисом на завалинке и рассказывали односельчанам всякие забавные байки про Кавказ и Грецию и то, как мы воевали в Австрии. Обошлось...

А то ведь, - жутко мне было встречать мой двадцать третий день рождения в кресле-каталке. Представляете, наши деревенские девушки на шею мне венок из дубовых листьев надевают, а у меня аж - слезы на глазах, - вдруг к сердцу подкатило и будто кто-то вкрадчиво так: "А если - это на всю жизнь? Если к ногам и вправду не вернется чувствительность?"

Как только после этого я не вставал! Хорошо, рядом все время были Андрис с Петером и Ялька. Чуть-что подхватят под руки и давай по комнате водить и все говорят:

- "Вот видишь, - и вторая нога шевельнулась! Тебе надо почаще ходить, тогда все быстрее в норму придет", - сегодня я знаю, что если бы не они - я бы остался калекой.

Ну и Ялька, - конечно - тоже тут помогла. Есть у наших жен всякие бабские хитрости, чтоб вернулась чувствительность - ниже пояса. Когда я в первый раз вдруг почуял, что еще - мужик, - вы не поверите - полночи проплакал в подушку, а Ялька меня успокаивала. А наутро встал любою ценой, потому что знал, что нервные окончания там - общие, коль "верный друг" ожил, - ноги точно уж - оживут.

В сентябре я стал ходить без чужой помощи, а в начале октября - стал выезжать на лошади. Однажды, когда я с помощью Петера с Андрисом сел на коня, прибыл гонец из Риги. Шла уже "прусская" и, вообразите себе - кто-то из офицеров снял с убитого якобинца планшет. На планшете был фамильный герб фон Шеллингов, пруссаки мигом признали вензеля их собственной королевы и переслали его в Берлин.

Я и думать о нем забыл, - оказалось что в ночь Аустерлица в запарке я бросил его в казармах князя Толстого, а потом страшно мучился без привычных мне гашиша и опия.

Чисто по привычке я сунул в планшет руку и, бывает же такое - там лежал последний из тех восьми кисетов с "травой", кои я набил, выезжая с Корфу (на острове у меня была крохотная деляночка конопли). Остальные семь сгинули то ли в австрийском плену, то ли - разошлись по пруссакам, а восьмой вот остался. Пустой - разумеется.

Я вынул его из планшета, помял в руках, поднес к лицу, припомнил сладковатый запах этой отравы и... что-то заставило меня обернуться и посмотреть на моих верных друзей. Не то, чтобы они смотрели осуждающе просто взгляд у них был нехорошим. И тут я подумал: "Господи, что я делаю?! Сие моя жизнь и я вправе пустить ее - хоть коту под хвост, но как быть с ними? Это - Братья мои, они прошли со мной через весь этот ад и во всем доверились мне. Их будущность целиком зависит лишь от меня. От того, что я добьюсь в моей жизни!"

Тогда я поудобней уселся в седле и мы втроем поехали выгуливать лошадей.

Я привез их на берег моей Даугавы, в последний раз с огромным удовольствием втянул в себя следы запаха этой нечисти, а потом без всякой жалости - бросил пустой кисет в быстрые воды моей родимой реки. А затем, давая поводья коню, приказал:

- "Следите за мной, братцы! Больших мук стоило мне отвыкнуть, боюсь не удержусь я. Так увидите - что со мной плохо, - влепите пощечину, или дайте хорошего пинка, чтоб я опамятовался... Заранее благодарен", - и мои друзья мрачно, по-латышски кивнули в ответ. Так и не притронулся я к отраве с той поры и по сей день.

Вскоре к нам в Озоли приезжала из Риги специальная комиссия, которая и признала меня годным к строевой службе - 16 октября 1806 года. Это при том, что 5 декабря 1805 года списан был я - вчистую. С присвоением звания подполковника и вручением памятного подарка. Никто не верил, что я смогу снова встать на ноги...

Вместе со мной вернули в строй и - Петера с Андрисом, - обоих условно. Да и я ведь тоже вернулся в строй - этаким недоделком. С тех пор меня порой не слишком хорошо слушаются ступни ног, впрочем, - танцевать я никогда не умел.

А тут у Петера одна нога - короче другой, да у Андриса пол-легкого! С горами нам пришлось попрощаться. А хороший был у нас - альпенкорпус, ей-Богу - хороший!

x x x

Анекдот А.Х.Бенкендорфа из журнала

графини Элен Нессельрод.

Запись апреля 1811 года.

Тема - "Измена Долгу".

"В незапамятные времена в Германии жил один курфюрст. И была у него единственная дочь - красоты необычайной. Отец любил ее и берег, как зеницу ока, мечтая в один прекрасный день выдать ее замуж за Императора Священной Римской Империи. Принцесса была столь хороша собой, что иная судьба стала бы для нее истинным проклятием.

Но вот однажды летом, пока курфюрст отъезжал на очередную войну с соседями, девица жила за городом и предавалась летним удовольствиям в кругу своих фрейлин. Среди же ее охранников был юноша самого благородного рода, высокого ума и красоты необычайной.

Молодые люди, увидав друг друга, потеряли голову и совершенно забыли стыд и честь, приличествующие столь высокородным детям. Принцесса оказалась лучшей женщиной, нежели будущей Императрицей и... дозволила в своем отношении все, что ее сердцу было угодно.

Так они радовались жизни и тешили лукавого, пока лето не кончилось и не наступила сырая холодная осень и не пришла пора возвращаться в мрачный, холодный каменный замок курфюрста. Комната принцессы была расположена на башне этого замка и единственное окно ее кельи выходило на ров с грязной, зловонной водой и падать до этой воды предстояло сорок бесконечно долгих метров.

Других же окон в этой комнатенке не было и единственный выход вел на узкую винтовую лестницу - внутрь этой страшной, темной башни. Таковы уж нравы германских курфюрстов и свои замки они строят по своему образу и подобию.

Молодым же было все нипочем и храбрый юноша раз за разом прокрадывался каждую ночь к его любимой и оставался у нее до рассвета, а перед самым восходом солнца - выскальзывал из башни в свою казарму.

Счастье их было столь велико и очевидно, что люди добрые вскоре доложили курфюрсту о сем преступлении и он, потеряв голову от горя и ярости, бросил свою войну и во главе отряда своей лейб-гвардии понесся в свой замок, дабы покарать преступников.

Когда перед ним спустили мост и он въехал со своими слугами и палачами во двор своего родового замка, громкий шум прервал неверный сон несчастных любовников, они выглянули в окно и чудовищная правда открылась им. Сам курфюрст с его самыми доверенными людьми уж поднимался по винтовой лестнице к спальне его преступной дочери и этот путь к спасению был отрезан совершенно. Путь же из окна вел в никуда - за окном был только узкий карниз шириной не более ступни, покрытый мхом и плесенью, который продолжался не долее сажени в обе стороны от окна и обрывался с обеих сторон бездонной пропастью. Удержаться на этом осклизлом камне под ударами свирепого ноябрьского ветра и косого дождя не было никакой возможности...

Но другого пути не было и юноша решился простоять на этом карнизе, пока разгневанный отец не покинет комнату дочери. Но принцесса, понимая все безумие этого дела, воскликнула:

- "Мой батюшка добр ко мне и не пойдет против моей воли! Если мы бросимся к ногам его с мольбами о прощении, он сохранит нам жизнь! И в монастыре люди живут... А когда-нибудь тебя выпустят из темницы и ты найдешь меня и вызволишь из моего узилища".

Слова ее были умны и правильны, но юноша, оказавшись лучшим дворянином, нежели милым любовником, отвечал:

- "Завтра я сам приду к твоему батюшке и попрошу твоей руки - род наш известный и меня не посмеют убить сразу.

Возможно, твой отец, коли я исполню его желания - отдаст мне твою руку. Но я легче брошусь в сей ров, нежели стану причиной твоего бесчестья",- с этими словами он распахнул окно и вышел на ужасный карниз.

Когда курфюрст со своими слугами вошел в спальню дочери, он сразу почуял в воздухе осеннюю сырость и приказал своему адьютанту:

- "Откройте окно и посмотрите,- нет ли преступника на наружном карнизе. Больше здесь негде спрятаться".

Адьютант распахнул окно и выглянул наружу. Представьте себе его ужас, когда в преступнике он узнал своего лучшего друга и однополчанина, с которым они вместе подыхали под пулями и хлебали из одного котелка!

Офицер оказался лучшим другом, нежели верным слугой и, закрывая за собой окно, он с самым спокойным и невозмутимым видом отрапортовал своему повелителю:

- "Никак нет, Ваше Величество! Карниз пуст! Там - нет никого!"

И тут раздался тяжкий удар. Это принцесса, побледнев как смерть потеряла сознание.

Через неделю в этом замке играли свадьбу. Курфюрст оказался лучшим отцом, нежели мудрым правителем".

* ЧАСТЬ IIIb. Дорожные сапоги *

"Volga, Volga - Vater Volga.

Volga, Volga - Deutsche Fluss".

В феврале 1806 года погиб Цицианов, а Котляревский занял Баку. К апрелю до матушки дошли сведения о состоянии нефтепромыслов и она простила России ее трехмиллионный долг в обмен на бессрочное право "первоочередной скупки нефти".

Через неделю представители России и Пруссии оговорили между собой детали "Рижского конкордата", - коалиции, к коей потом прибавились Англия и Саксония. Речь шла о "проблеме Ганновера", - тамошние герцоги подарили Англии ее королей, а сами - вымерли за ненадобностью.

Теперь пруссаки напирали на мнение местных немцев, коим и впрямь не терпелось "слиться в экстазе" с прочей Германией. Бритты ссылались на дела династические. Так бы они препирались до морковкина заговенья, но тут до Ганновера добрались якобинцы и босяки позвали друзей не по национальному с династическим, но - социальному признаку.

Тут-то пруссы, да бритты позабыли прежние распри, решив хорошенько "поучить голодранцев". Англия "болела американской болезнью", опасаясь драться с восставшим народом, Пруссия дышала на ладан по итогам "порки в Голландии", кою она продула вчистую и теперь битые немцы уже не так рвались "на француза". Им нужен был "большой, сильный парень", который бы за них и подставлял лоб под пули. Как ни странно (после трагедии в Альпах и Аустерлица!) на сию роль по-прежнему представлялась Россия.

Да, - у нас была слабая армия. Но не потому, что - хреновый солдат. А потому что - солдат сей стрелял из мушкета пятидесятых годов прошлого века два раза в год на учениях. На большее в казне не было средств - спасибо Императору Павлу.

Я уже говорил, что Государь наш был слаб. Но чудовищно, гениально хитер. Как только он осознал, что без нас любой альянс против Франции дутый пузырь, он стал плакать, посыпать голову пеплом и рядиться в какие-то рубища, убеждая всех, что Россия - вообще "из пещерного времени". И ежели нам немедленно не помочь, мы на общих глазах ляжем на бок и - дрыгнем лапками.

Стенания его нашли отклик. Согласно решениям "Рижского конкордата" меж Россией, Англией, Пруссией и Саксонией, мы "подряжались" набить морду всем смутьянам и якобинцам за... чисто формальную сумму в двенадцать миллионов гульденов золотом - "на укрепление русской армии".

Но Бонапарт в очередной раз "разрушил все планы". Узнав о сути Рижского конкордата, он немедля вошел в Ганновер и объявил там плебисцит, - дабы местные жители сами определились - с кем они хотят жить. В любой стране голытьба составляет большинство населения и союзники, понимая к чему приведет всенародное вече, бросились на Бонапарта, как стая шакалов кидается на одинокого льва.

А тот, как истинный лев, легкими ударами одной лапы расшвырял их войска так легко и непринужденно - будто и не заметил начала войны.

Россия же к главной раздаче, увы - "опоздала". С одной стороны, - нам нужно время, чтобы переварить денежки, сыто рыгнуть и лишь потом - спустить ноги с печи. Так мы потом объясняли этот конфуз. С другой...

Сие считалось - "Государственной Тайной", но сегодня я могу ее приоткрыть. В реальности - мы ни минуты не собирались исполнять требований "Конкордата"!

Война за тридевять земель - в далекой Германии не имела успеха в армейских кругах. Зато - на юге России гремело аж две войны - с Персией и Османской Империей. Ежели в итоге "германской войны" нас ждало лишь "спасибо" от благодарного европейства, то на Кавказе - совершенно конкретная нефть, а против турок - закрепление границ на Балканах.

Даже сравнивать сии вещи для блага Империи с войною в Европе попросту неприлично. И поэтому из двенадцати миллионов займа на "войну с якобинцами" "Главная армия" получила где-то - полмиллиона, не более.

Около двух миллионов ушло на Войну против персов (поддержанных англичанами) и трех - на кампанию с турками (коих поддерживали явно французы и - неявно пруссаки). Как видите - наши "союзники" в этот год вложили средства и в нас, и в наших противников! (Когда сие вышло наружу, нас обозвали "подлыми азиатами", да пригрозили вообще не иметь с нами дел. Потом "передумали" - заканчивался 1812 год...)

Но это не самое главное. Почти половина всех денег ушла на... строительство дорог внутри России, укрепление границы с Китаем, появление новых заводов и крепостей на востоке страны. Мало кто помнит об этом, но с денег от "Рижского конкордата" Государь смог уменьшить налоги и народное недовольство. Появились больницы для бедных, раздачи хлеба сирым с убогими...

Не надо думать кузена "идиотом на троне". Может быть, - он лучше других понял, что нужно России. Да, - за шесть лет до Нашествия он мало что делал для Славы и армии.

Зато - Время сие называют "Эпохой Великих надежд"... Обыватель не знал, что сии милости на самом-то деле - пять миллионов рублей золотом за участие в австрийской кампании, да - более двадцати (за счет разницы курсов) за войну в Пруссии.

За деньги сии мы расплатились Кровью сполна - при Аустерлице с Фридляндом. Но Государева Миссия...

При совершенно пустой казне, разваленной экономике и разрушенной его папашей промышленности, Государь не допустил Волнений со всяческими "брожениями" и к Нашествию Россия сплотилась. Если не вокруг трона, так хотя бы - "сама с собой" и осознала, что - ей терять под вражеским сапогом.

В известной степени - все, что делал Государь в эти годы было шарлатанством и надувательством, но - он дал шанс Российской Империи. Начнись у нас разговоры, да заведись "революционная плесень" в голодных желудках - все, конец. Наши бы босяки сами разнесли Империю в клочья...

В 1825 году в Таганроге я как-то спросил Государя:

- "Мне лучше всех ведомо, как к Вам относятся в Европе и мире. Неужто легко получить репутацию совершенно Бесчестную... Почти что сказать - Вора, Лжеца и Обманщика..?"

Кузен тогда рассмеялся, небрежно махнул рукой и сказал:

- "У меня ж нет детей! Стало быть и Бесчестье мое ни к кому не пристанет. А Империю оставляю - лучше, чем я ее принял.

Я же ведь не хотел царствовать! Ты тогда меня оскорбил, а я... Я не желал быть царем в голодной, обозленной, раздираемой национальной враждою стране!

Мне однажды было Видение: мне сказали, - Это Мой Крест. Я обязан заплатить Честью, но... Выходить, Выкормить страну без единой копейки!

Если угодно, - я - та самая девка, что идет на панель, чтоб прокормить младших братьев. Тебя, Nicola и всех прочих...

Я - старший ребенок в семье, мне за все и ответствовать. Отец не оставил мне ничего, кроме Чести...

Честью я и торговал эти годы...

Зато Nicola, а прежде всего - мой племяш Сашенька никогда не войдут в Нужду торговать своей Честью!"

Я впервые задумался о таком отношении к Чести. Меня поразило: насколько же я порой не знал моего ж старшего брата! Я еще удивился:

- "Я не думал, что ты так любишь Николая с племянниками... Мне казалось..."

Кузен отмахнулся:

- "Nicola наш - бастард без должного воспитания и понятий. Сыновья его - другой разговор...

Но дело не в них. Мне не безразличны юные Николаевичи, но прежде всего - я люблю мою матушку.

Когда она играет со внуками, она - светится изнутри! У меня не могло быть детей. Здоровых детей...

А у нее - могли бы быть внуки. Сильные, красивые, здоровые и смышленые...

Моя Честь - ничего. В сравнении со счастливой старостью моей матушки. Ее внуки будут когда-нибудь Императоры, а что может быть слаще для стареющей королевы?

Другой вопрос - как они появились. Но - она моя Мать и потому для меня - она святей Богородицы. Стало быть - Судьба ее внуков для меня важней моей собственной Чести..."

Такова правда о нашем участии в австрийской кампании и прусской войне. Государь преследовал вполне определенную цель: накормить и успокоить Империю. Это ему удалось. Но, лишенная денег и средств, армия не могла не погибнуть.

Вопрос в том - стоит ли за это винить Государя? Если б в Империи началась Революция, никакие победы над якобинцами нас не спасли. Я знаю людей, кои думают по-иному: "Мол, довольно громких побед и национальный подъем решит прочее".

Не знаю. По-моему - не решит.

В октябре 1806 года на бой с Антихристом вышли две армии. Кадровая под командой фельдмаршала Каменского (120 тысяч штыков) выдвинулась в Пруссию от Брест-Литовска через Пултуск - на Граудениц. Другая, состоявшая из вспомогательных иррегулярных частей местного ополчения, под командованием Барклая де Толли (25 тысяч штыков) выступила от Ковно на Мемель и дальше на Кенигсберг. Изо всех наших союзников к той поре "дышал" лишь Восточно-Прусский корпус Лестока...

Что сказать о прусской кампании? Я думать забыл о тряпках, или кормежке. Интендантская служба работала, как часы, и солдаты шли в бой обуты, одеты и сыты. Наверно, так и должно быть, но годы русского опыта заставляли взглянуть на сие - с другой стороны.

Пока мы с Петером и Андрисом резались за сто земель, - Ефрем втянулся в дело и стал одним из самых молодых, но уважаемых гешефтмахеров. Пару лет он сидел в Нижнем, сколотил на сем недурной капитал и был возвращен в Ригу, где принял участие в работе таможни.

Именно тогда Ефрем и привык везде зваться моим именем. Кто знает бен Леви? А попробуй откажи самому Бенкендорфу?!

Я никогда не беспокоился по сему поводу, - даже выдал доверенность, что Ефрем - мое "alter ego". Теперь мне не нужно было разгуливать по балам, скучать на бессмысленных раутах, или цепляться шпорой за шпору на плясках с напыщенными прусскими, да английскими дурами.

Мысли мои направились на другое. Я не мог сидеть в Риге, дабы не всколыхнулся прежний кошмар, и стоило подвернуться удачному случаю, я тут же вскакивал на коня и мы с друзьями ехали в Озоли - к Яльке и Катинке. Если учесть, что от наших порядков до Озолей было полдня пути, - никто не задерживал нас. Вся армия перешла на: две декады в расположении, десять дней - дома. Вы не представляете, как хорошо это сказалось на морали наших частей!

А дома было все - здорово. В свое время Иоганн Шеллинг смеялся, что я барон не смогу жить с крестьянкой. Я буду скучать без балов, да театров, она - не выживет в большом городе. Наверно, он - прав. Только я вырос в четырех стенах Колледжа, дальше учился в тихом и скромном Дерпте, а потом - война, война... Не успел я привыкнуть к балам, да театрам. Нет, мне нравятся театры, особенно, когда гастроли родного Рижского, да с - Шекспиром, но... Я могу обойтись и без этого.

Куда как лучше, - сесть вечерком на завалинке, набить трубочку, раскурить ее и сидеть себе... А кругом красота - дух захватывает. Лес, как живой, и от дальней реки - столбом стоит пар, а клубы тумана такие, что протяни руку и - тонешь, как в молоке! Хорошо...

Потом в темноте уже подойдет Ялька и от нее пахнет парным молоком от наших коров (все черные с белыми пятнами) и дымом печи. Она сядет рядом, прижмется всем телом, или положит голову мне на грудь и мы сидим так долго-долго.

Потом откуда-то из тумана вдруг - голоса. Приходят Петер с Андрисом и их женами. (Сами они из-за своей "слепоты" уж не могут идти, - так их ведут литовские "женушки".)

Бывшая Ефремова "языческая" жена, взятая Ялькою в экономки, выносит из дома пышущий самовар и мы все вместе садимся за стол. Так вышло, что мы "засели в траншею" с октября по февраль и темнело рано, - ужинали всегда при свечах. Приходили другие литвинки, - Озоль с его дружками с головой ушли в дела Риги и появлялись больше наездами (разговор меж нами и штатскими больше не клеился), а жены их приходили.

За годы моего отсутствия женщины нашли общий язык. Нет, матушка по-прежнему не терпела свою "языческую невестку", а Ялька - как могла, старалась уязвить мою мать, но теперь их связала общая радость.

Матушка стала бабушкой и души не чаяла в ее первой внучке. Именно к Катинке она ехала в первую голову, случись ей бывать в сих краях. А уж подарков разных везла она - не меньше телеги! Наверно, любому из нас нужна "отдушина сердца", - люди, привыкшие видеть маму на Бирже, поверить себе не могли, что у "паучихи" найдется столько тепла...

Матушка самолично учила Катинку русскому языку - она и ей прочила великую будущность в Российской Империи. И вот однажды, пока бабушка нараспев читала ей какую-то из былин, моя дочь спросила:

- "Бабушка, а что значит - "Ах, ты гой еси - добрый молодец", - как сие перевесть на латышский?"

Матушка была занята, - ей как раз создавали прическу и делали педикюр (в ее руках были былины). Поэтому она, не подумавши, отвечала:

- "Варвары ничего не знали ни в науке, ни - мудрости. Посему они звали женщин, владеющих оккультными знаниями - колдуньями и Бабой-Ягой. А мудрая бабушка видит сего идиота с косой саженью в плечах и констатирует факт: "Ты есть - гой, добрый молодец. Ну что ж теперь..." Понимаешь?"

Катинка была уже достаточно образована и наслышана от бабули - кто есть "гои" и почему с ними не стоит связываться. У крошки радостно блеснули глаза и она с торжеством закричала:

- "Так вот почему тебя, бабушка, детки кличут Бабой-Ягой!" - немая сцена. Книга с былинами выскользнула из маминых рук и чуть не шлепнулась в тазик с мыльной водой, где отмокали ее мозоли. Хорошо еще книгу вовремя подхватила одна из литвинок. Подхватила и затаилась, распростершись над тазиком.

Матушка же... через мгновение прикрыла глаза рукой - дабы ни у кого не приключилось сердечного приступа. Она немного истерически рассмеялась, и подзывая внучку к себе, спросила ее странным шепотом:

- "Скажи-ка мне, - кто был среди этих детей? Наши?!"

Катинка, не ведавшая зла от доброй бабушки, приласкалась, и прижавшись розовенькой щекой к сухой пергаментной щеке моей матери, нежно проворковала:

- "Нет, бабуленька, никого с нашего хутора и я так на них обозлилась, что сказала, что они и есть, - те самые - гои", - "Гой" в ту пору, с подачи бабули, было самым страшным ругательством в устах моей дочери.

Матушка весело и заразительно рассмеялась, и все выдохнули. Она же, давясь от смеха, воскликнула:

- "Пусть именуют хоть Бабой Ягой, лишь бы - не в печь! Да - я и есть для них Баба Яга! А ты моя маленькая - Бабка-Ежка!"

Когда мне рассказали об этом случае, я сразу подумал, что не будь Катинка любимой внучкой - она б точно узнала, - откуда сказки про то, как Баба Яга варит детей в котле заживо. Думаю, нет примера яснее, - насколько матушка распускала и баловала свою внучку. Ну, а мы с Ялькой - были на седьмом небе от счастья, что грозная бабушка нашла общий язык с нашей дочерью.

Впрочем, как бы там ни было, - шла война. Пусть весьма странная - с отпусками и весьма вольной жизнью, но - Война. Из Польши приходили вести все более неутешительные, - в битве при Пултуске Бонапарту удалось загнать два корпуса русской армии в болота, - не больше того. Зима в том году встала рано и корпуса Буксгевдена и Беннигсена ушли по застылой трясине в Пруссию на соединение с нашей армией.

Если припомнить все прежние столкновения наших войск с якобинцами, то не считая Суворовских выдумок (но - он же гений!), да отчаянного геройства Багратиона при Шенграбене (но тут - кавалерия), - впервые в истории этих войн наша пехота во всех смыслах не ударила лицом в грязь.

К сожалению, первое одушевление от ничейного исхода Пултуского дела сменилось прямо отчаянием от известий о том, что когда два отрезанных корпуса прославили на весь свет силу России, - прочие пять просто-напросто разбежались по всей Польше, стоило Даву чуть прощупать, - чем они там дышат.

Ну и, конечно же, - партизаны. Впервые сие слово прозвучало именно в этой кампании. Так лягушатники звали поляков, привычных стрелять из лесу в спину нашим солдатам. По мере того, как в Европу доходили вести об этой кампании, армию якобинцев все чаще звали "силой Антихриста".

Польские мародеры камня на камне не оставляли от еврейских местечек, а что они делали с невинными детьми, стариками и женщинами - описывать невозможно.

Да, я понимаю, что в сих местах нашли приют многие беглецы из Литвы и Курляндии, откуда их выбили матушкины "жиды" незадолго до этого. Я, в принципе, могу осознать, что многие, потеряв все по вине "жидовской армии", теперь были злы на нас. Так приходите и решайте вопросы с "жидовскою Ригой"! При чем здесь ваши же земляки?!

Да нет, - кишка у поляков тонка - идти без французов на Ригу, - вот тут-то и началось... Я не хотел бы записывать весь народ в "унтерменьши", но если мне пришлось бы расставить все народы по классам: русские и немцы с французами встали бы хоть и не на самом верху, но - в верхней трети таблицы.

Я никогда не бывал в черной Африке и не видал тамошних людоедов. Совесть мне не позволит поставить польскую мразь на почетное нижнее место. Но они - не далеко оттуда. Отнюдь.

Стоило лягушатникам выдавить в Пруссию корпуса Беннигсена с Буксгевденом, дела пошли веселее. Главные силы противника вышли в тыл нашей позиции.

По счастью, - наша запасная линия у Прейсиш-Эйлау оказалась не обойдена и мы заняли эти траншеи. Верней, - наши егеря это сделали, моя ж кавалерия каталась вокруг.

Поездил я недурно, - выяснилось, что в мелких стычках первых дней декабря мой батальон срубил где-то сотни три французских лазутчиков, кои шастали в тех краях, потеряв где-то семерых, или, нет, вру - восьмерых человек. Это произвело настолько хорошее впечатление, что я стал полковником.

Самой же большой для меня наградой стало то, что сами французы впоследствии признавались, что наши траншеи произвели на них неизгладимое впечатление. Сам Бонапарт, когда ему утром сообщили о том, что французские авангарды встречены ураганным огнем, долго разглядывал поле боя, а потом с негодованием произнес:

- "Я не вижу врага! Вы что, - считаете сих кротов, что накопали нор среди поля - настоящим противником? Командуйте-ка атаку!" - прежде чем ординарец побежал исполнять приказ, фельдмаршал Ланн отчеканил:

- "Ваше Величество, - не совершайте ошибки! Я насмотрелся на сии норы и скажу, что они вырыты не кротами, - но сворой таксусов, коими славится Рига. Собак сиих нарочно выводят для норных боев, глупо бодаться с такими на их же позиции!"

На сие Император с беспечностью отмахнулся:

- "Отправляйтесь к солдатам, мой Ланн. Я вызову, коль в Ваших словах есть толика здравого смысла".

Через пару часов побледнелый, как смерть, корсиканец велел отступать и потребовал к себе Ланна в другой раз. Когда тот явился, Бонапарт стоял перед картой окрестностей:

- "Ну что, знаток рижских таксусов, - рассказывайте, что вы знаете об этих псах. Первым делом о слабостях. Фатальных".

Ланн вытянулся и прищелкнул сапогами в ответ:

- "У них короткие ноги, мон Сир. Изо всех собак, пасть коих чего-нибудь стоит, у таксусов - самые короткие ноги. Прикажите быстрей отходить и Вы сами увидите сей изъян!"

Французский диктатор с изумлением посмотрел на своего командира, а тот продолжал:

- "Штуцер бьет дальше пушки, поэтому егерям нет смысла ни вставать в линию, ни в колонну. Таксусы непривычны к стае и строю, - они дерутся в норе один на один. Как на охоте, они идут рассыпной цепью - у каждого своя цель. При первой опасности они приучены залегать и окапываться, ибо штуцер дозволяет зарядить себя из положения лежа.

Сейчас зима. Земля промерзла и ее не возьмешь егерской лопаткой, так что латышей не поднять, ибо каждый из них - сам по себе. Хуторянская психология. Глупо давить ежа, но где вы видали ежа сильно хищного?"

Отчаянный корсиканец отрицательно мотнул головой:

- "Мне нужна победа, а не отступление. Ежели мы уступим..."

- "Таксусы не полезут из своих нор, но медведи, что сейчас зализывают бока за их спинами, - бросятся за нами в погоню".

Бонапарт, по рассказам, чуть не подпрыгнул от этих слов:

- "Они способны атаковать?! Без огня егерей?!"

- "Мон Сир, - Беннигсен увольнял Барклая из армии по... личным мотивам. Они не помогут друг другу даже если - небо обрушится на землю.

Буксгевден же - католик. Если б нас тут не было, - неизвестно - не бросилась ли бы вся лютеранская свора на подранков - католиков..."

Великий корсиканец со значением потер руки:

- "Господа, а ведь все - не так скверно! Спасибо, Ланн, Вы еще расскажете о повадках этих коротконожек, а сегодня...

Эй, там - играйте общий отход! Гвардии сосредоточиться вот здесь и здесь... С рогатинами. На медведей..."

Лично мое участие в деле было совсем номинальным. Мы лишь взглядом и сочувственным вздохом проводили русских, которые браво умаршировали от наших траншей в пелену белого снега, который вдруг стал сыпать посреди дня. Я уже знал якобинскую силу и не сомневался, что их поспешное бегство - не более чем ответный сюрприз.

Тут из снежной пелены загрохотали пушки и через пару минут показались русские пехотинцы, кои со всех ног бежали к нашим траншеям от невидимого за снегом противника. Потом выяснилось, что сей снег спутал все карты.

Французы побоялись подпустить русских чересчур близко (в рукопашном бою русский медведь просто - страшен), мы их вовремя заметили и если медведи и вляпались в чужие капканы, то оставили там - клочок шерсти, да кончик хвоста. Ну, может - что-то из мягкого места. За науку сию.

Тем и кончилось дело при Прейсиш-Эйлау. Якобинцы выяснили, что русских теперь не выманить из-за наших спин калачами, да и прислали парламентеров. Мол, ввиду чисто позиционного характера войны, не разойтись ли нам всем - по домам. К пиву, вину, да сладким бабам? А наш спор мы продолжим, как сойдет снег.

Впервые Бонапарт получил достойный отпор. Конечно, - Прейсиш-Эйлау не был победой, но Барклай не понес потерь и со всех краев к нам пошли делегации - изучать опыт. Французов били и до того, но впервые удалось остановить - Самого!

Матушка сразу увидела в сем прекрасные шансы и... объявила о празднованиях пятилетней годовщины открытия Дерптского Университета.

На первый взгляд, это - странно. Моя "Альма Матер" появилась при шведах! Я зову сие "случаем Пятигорска".

Пятигорск основан неутомимым Государем Императором. Чтоб не забыть о сем подвиге, он воздвиг памятный камень: "Заложен Николаем Романовым в 1830 году". Рядом стоят знаменитые ванны (конечно же - "Николаевские"!), к коим по его же приказу привинтили табличку: "Устроены Николаем Романовым в 1826 году". Без комментариев.

(Надеюсь, все помнят тот год: Декабрьское Восстание, следствие, на коем Государь был главным следователем, Война с Турцией и сразу - Персией, кои Государь не решился почтить участием - против нас были сильные чувства на Дону и Кубани...

Казаки отрезали армию от всякой подпитки и мы на Кавказе чудом не захлебнулись собственной Кровью... Спаси Господи - там был Ермолов! Первые признаки Волнения в Польше.

Оказывается, - посреди всего этого нашлось время на заложение ванн! При том, что до действующей Государь - не доехал... Вот за это его и не любят в войсках...)

Вообразите себе, - едет Государь по Кавказу. Глядь, - а посреди дороги ванны стоят. Его имени. Дай-ка думаю, заложу я тут город. И заложил.

Главное - придумалось доброе имя: "Пятигорск". Правда, вот незадача, пришлось изъять старинные труды всяких там персов, да турок. Они имели наглость ссылаться на какого-то Авиценну, коий аж в XI веке сильно советовал съездить на воды в Бештау. "Полежать в тамошних ваннах..." Но это, конечно же - не о том...

Книжки сии вредоносные, по цареву Указу, сожгли. Зачем держать в библиотеках всякую хрянь? "У нас на дворе Просвещение, - XIX век. Посему старинные глупости нам не надобны..." И еще: "По причине стеснений рекомендуется сжечь устарелости, не имеющие научного смысла..."

В принципе, - правильно. На деле - посреди Золотого Века Русской Культуры в костер полетели труды Авиценны, Улугбека и Руставели. В Баку сожгли полное собрание рукописей из библиотеки бакинского хана: Авиценна, Бахманьяр, Низами...

Время было такое. То ли Нессельрод, то ли Адлерберг убедили Величество, что "мы должны приять Бремя Белого Человека и Нести Факел Цивилизации отсталому варварству"... Вот этим вот самым Факелом и...

"В чем держится Душа моя живая?

Меня Судьба по Свету гонит - Ведьма злая.

И Пища, что она готовит мне,

То - недосолена... То - Соль сплошная..."

Мне сообщил о сожжениях Котляревский. Он писал: "Я знаю, что ты владеешь сим языком и - знаток персидской поэзии. Может быть я смогу сохранить что-нибудь для тебя? Ведь жгут все подряд, - получен Приказ, что все тут - совершенные варвары и мы обязаны их всему научить. Я сберег пару книжиц с картинками - сие большая редкость для магометанского общества и заинтересует многих твоих друзей из Германии. К сожалению, я не могу оценить многих текстов - я не настолько владею персидским, как ты. Напиши мне хотя бы имена авторов, коих нужно спасать, я прикажу людям..."

Я написал. Список занял пару листов и через год в Вассерфаллен прибыли телеги с мокрыми, полуобгорелыми, потекшими книгами. Я их восстановил, как мог - по моему разумению, а потом...

Мои доченьки не знают персидского. По-моему, во всей Риге не найдется и десятка людей, кои знают персидский. Поэтому после первого моего инфаркта я подарил книги сии Гельсингфорскому Университету. Согласно обычаю, мне наследует сын Констанина Бенкендорфа - Виночерпий Его Величества.

Я уважаю Главного Виночерпия, кем бы он ни был, но... Я не слишком уверен, что персидские книги - старые, грязные, непонятные нужны студентам, но я не оставлю их - Виночерпиям. Хотя бы из Уважения к Персам, - они же не пьют!

А до Николая-курортолога, был Александр-просветитель. В Тифлисе основал гимназию. Ведь со времен Руставели "грузины - бескультурны, неграмотны и не ведают языка"! Сие не шутка - это подлинный текст Указа "На основанье гимназии"...

Осчастливил и Дерпт. (А через немного лет устроил конюшню в Абосском Университете и мы спасали студентов с профессорами, вывозя их в Ливонию.)

Главное стребовал, чтоб мы привинтили табличку. Что именно он "Просветитель" основал Дерптский Университет. Мы привинтили. Для хорошего человека - ничего не жалко.

Шутки шутками, но празднование пятилетней годовщины "открытия Дерпта" стало вехой в развитии военной науки. На первом же семинаре Барклай сделал доклад, из коего следовало, что при повышении скорости стрельбы и увеличении дальности полета пули - всем каре и колоннам суждено кануть в Лету.

Обстановка на семинаре была весьма вольной. Речь Барклая встретили как оглушительным свистом с проклятиями, так и - громом оваций. Если такое творилось на первом семинаре - вообразите, как разошлись участники к концу работы!

(Впрочем, идеи Барклая - дело будущих войн. Пока цена штуцера сравнима с ценой на обычную пушку, а "длинный штуцер" (он же - "винтовка") не способен сделать более выстрела в полчаса, - все это теория, не имеющая прямого отношения к практике. Однако, - отдельные чудовищно богатые страны (вроде правления матушки) способны вооружить новейшим оружием пару-другую элитных полков. Но это - иной разговор.)

На другой день после долгой метели разошлись тучки, на небо выкатилось милое солнце и везде по-весеннему загремел тающий перезвон. Было раннее утро и я как раз собирался на учебные стрельбы. В ночь выпал снег, и теперь он весело поскрипывал под сапогами. Я проверил коня, потрепал его морду и уже хотел ехать, как сзади меня окликнули:

- "Саша!" - я обернулся. За всеми разговорами, да знакомствами я и не заметил, как к университетским казармам подъехали санки, из коих вышла высокая, стройная женщина.

Подходя ко мне, она расстегнула ворот огромной собольей шубы и я чуть не зажмурил глаза от сияния. Вся шея, уши и грудь красавицы были увешаны каменьями с ноготь и яркое весеннее солнышко играло в них, как у малышей в зажигательной линзе.

Я на минуту закрыл глаза, пытаясь вспомнить, как я представлял себе эту встречу... Не вспомнил.

Когда я уезжал, сестрица уже выросла с истинную валькирию, но... в чем-то еще была девочкой. Теперь ко мне по рыхлому снегу бежала прекрасная...

Я поймал ее на руки, закружил на весеннем снегу... Она бессмысленно улыбалась. Потом мы принялись целоваться...

Я опомнился от тихого покашливания моего верного Петера. Славный телохранитель еле слышно сказал:

- "Мы проводим Вас в келью, милорд... Миледи... Тысяча извинений за то, что прервал Вашу встречу - двух родственников".

Сестра моя улыбнулась, точно блаженная. Она чмокнула верного Петера в лоб и с подковыркой спросила:

- "А тебе, мой кузен, не все равно, что мы сделаем вдвоем в этой келье? Ведь и ты - ревностный лютеранин?!"

Латыш, пожав плечами, чопорно отвечал:

- "Не мое дело знать дела кузины с кузеном. Раз мой брат выше меня по рождению, он подымет меня на свою высоту, я ж - отстою ее от любых посягательств. В том числе - злых языков.

Мне ж выгодно, чтоб он не чокнулся от Любви. А - к кому, и как на то смотрит Церковь, - не моего ума дело..."

Я слушал сие, раскрыв рот. Я знал, что порой - забываюсь. Но раз на то мои люди уже составили свое мнение...

Доротея немного смутилась и чуточку раскраснелась от таких слов, но, склонившись ко мне, прошептала мне на ухо:

- "Ты и вправду готов преступить все Законы со мной? Даже и - нашей Религии?"

В голове у меня помутилось. Пять лет назад я уже кидался в сей омут и заплатил за сие годами невзгод и скитаний. Теперь...

Я поцеловал родную сестру прямо в рот:

- "Разумеется. Я Люблю Тебя!"

Я не люблю шлюх, или "клюкв". Получишь свое, а потом и денег жалко, и такое чувство, как обмарался обо что непотребное. Такая на теле грязь, что только в воду и - скоблиться до кости!

Во всех Законах прописано, что - жить с сестрой еще хуже и в сто крат порочнее. Наверное - так.

Мою сестру звали "шлюхой". Она официально была не только моею любовницей, но и женщиной: Герцога Веллингтона, Маркиза де Талейрана и Князя фон Меттерниха. Каждого из троих она обобрала, как липку и по всеобщему мнению стала самой дорогостоящей "девкой" новейшей истории. Наверное - так.

Только... На мой взгляд женщина становится шлюхой в тот самый миг, когда глаза ее умирают. Что-то изменяется у нее там - внутри, какая-то химическая реакция и глаза - сразу тускнеют, а изо рта в миг поцелуев вдруг тянет - тлением...

Я стараюсь не спать с этакими... Об них... Пачкаешься.

Я не знаю, когда происходит сей страшный момент. Иная вот - окажется под армией мужиков, а - не шлюха. Другой довольно не переспать - просто поцеловаться с противным ей человеком и от нее разит шлюхой за тысячу верст!

Однажды я спросил Дашку, - почему она не прервет связи со мной? Ведь иные меня кличут: "шпионом", "убийцей", иль - "провокатором". На это она отвечала:

- "Люди, не зная того, поступают по твоей Воле, думая, что живут по своей. За это они - ненавидят и боятся тебя.

Но это же и есть - Квинтэссенция Власти! И я чуяла, что ты в сущности - кукловод, дергающий в темноте за веревочки. И я всегда хотела стать такой же, как - ты! Ибо это - то самое, что не купишь за Деньги!

Потом тебя вдруг не стало... И люди, не зная того, стали плясать под мою дудочку! И я стала... Чудовищно одинока.

Ты - единственный, кто может понять меня и все мои чувства. Мы - дети одной матери. Я - это немножечко ты!

Ты - резидент, я - твой агент. Ты - сутенер, я - твоя шлюха. Ты "кот", я - твоя девка. Давай будем Честными сами с собой...

Родители дали нам с тобой все: Ум, Честь, преклонение подданных, знание языков и понимание того, что творится в голове собеседника... Они подарили нам Деньги. Кучу Денег. Безумное море Денег... И что теперь?!

К чему нам стремиться?! Тебе интересно задрать подол новой латышке? Тебя, небось, уж тошнит от доступного мяса!

А может, - тебя заводит спустить штанишки смазливому "Виоле-Цезарио"? Но - нет! Ты - не по мальчикам... Уж мне ли не знать - на что направлены твои... гнусные помыслы!

Так ради чего ты живешь? Наступит день и я буду жить ради моих малых деточек. Хочу, чтоб они были у нас с тобой - общими. Я хочу забеременеть от тебя...

Ибо ты - единственный, кто по настоящему любит меня. (Для остальных же я - вроде приза. Этакий особый трофей - на стенку!) И наконец... У нас с тобой "проклятие Шеллингов", - я физически не могу родить не от родственника...

Пока ж... Мы оба пытаемся не сдохнуть со скуки... Тебе по сердцу выжить в очередной катавасии, мне - покорить нового, самого завидного и недоступного мужика!"

Все "наши" всегда изумляются, - неужто можно так сходить с ума друг по другу?! Даже... в шестьдесят лет. Как видите - можно.

Когда мы встречаемся после долгой разлуки, - недели две-три у нас что-то вроде "медового месяца". Мы способны вообще не вылезать из постели и говорить, говорить, говорить...

Я люблю мою Маргит. Это - моя жена и мать моих доченек. Этим все сказано.

Я любил "Прекрасную Элен" - Нессельрод. Не будь ее - мне никогда не сформировать моей политической партии. В беседах с Элен (да - в нашей общей постели!) я осознал сам для себя Мою Миссию и все те Ценности, кои я теперь защищаю.

Я любил милую Ялечку. Это - единственная, с кем мне было хорошо и покойно. С ней у нас был - наш Дом...

Но с Доротеей... Это что-то иное. Она - единственное существо на Земле, кое понимает меня и даже может осмысленно посоветовать - как жить и быть дальше.

Из этого же проистекают и все неприятности.

Видите ли... Доротея слишком хорошо понимает меня. Рано, иль поздно, "медовый месяц" окончен, все новости обсуждены и рассказаны - что дальше?

С детства нас приучили "составить друг другу компанию". В "тихие, семейные игры". В шахматы, или карты. Вот тут-то и начинается. Видите ли... Я - лучше всех в Империи играю в шахматы, а она - в карты. С одной малой тонкостью.

Я не самый лучший игрок, просто - я умею выигрывать. И она - тоже.

"Дар фон Шеллингов" в том, что мы "чуем мысли" своего собеседника. Это не телепатия и узнавание мыслей на расстоянии. Я никогда не знаю, что именно думает мой собеседник. Я только "чую" общее направление его мыслей. Я просто знаю, - что он думает по тому, иль иному поводу в общем, но никогда точно.

Я знаю планы и думы противника и достаточно хорошо играю, чтоб их вовремя пресекать. Когда же я сам планирую нападение, здесь важно, чтоб противник не мог верно оценить нарастающую опасность. Если я "вижу", что противник начинает задумываться над моими угрозами (обычно сперва незаметными и весьма косвенными), я...

Завожу с ним разговор о вещах, которые его лично касаются, раскуриваю мою трубку (особенно если он не выносит табачного дыма), долго не могу выбить искру из огнива (бывают весьма нервные шахматисты), начинаю заигрывать с хорошенькой зрительницей. Вы поняли принцип.

Главное, - всякий раз находить что-то новенькое. Я не остановлюсь, пока не "почую", что соперник утратил нить мысли в опасном мне направлении. Поэтому я никогда не проигрываю. (За вычетом случаев, когда проигрыш мне выгоден.)

Увы, Доротея тоже - фон Шеллинг. И она не хуже меня "чует", что именно я "делаю". Она тут же психует, требует, чтобы я "немедленно прекратил" и ведет себя "неспортивно". (Вплоть до того, что - кидается шахматными фигурами.) В такой обстановке играть в шахматы - невозможно.

И мы садимся играть в карты...

Увы, как я уже доложил - руки мои от поводьев и сабли потеряли подвижность и я не могу мухлевать. Хоть и очень хорошо понимаю - как это делается.

Зато сестрица "не может не сдать" себе пару тузов в прикупе, иль такую мне карту, чтоб я решил, что выигрываю, а себе - сами знаете. Я ей говорю в таких случаях, что "не подставляюсь под шулера", а она краснеет, злится и требует, чтобы я показал - "в чем" ее "номер".

Когда я указываю на то, что она сделала, сестра издевается, говоря: "Жандармское воображение и сплошная теория! Ты не поймал меня за руку. Покажи, что это возможно, тогда я признаю твою правоту!" - а у меня пальцы со слабой подвижностью!

Один раз она меня так сильно обидела, что я стал за нею гоняться, приговаривая, что "шулеров бьют подсвечниками", а сестра кричала в ответ: "Не пойман - не вор!" И еще: "На себя посмотри - как ты сам выигрывал в шахматы!"

Это - начало. Мы оба - фон Шеллинги и привыкли выигрывать. До той степени, что не зазорно подтолкнуть Фортуну под локоть, чтоб она выкинула чуть лучший Жребий. С "лохами" такое проходит, но против своего ж родственника...

Мы любим друг друга, но - это не повод, чтоб поддаваться любимому! Особенно - в играх.

Мы пытались играть во что-то еще. К примеру в трик-трак, или нарды. На второй день наших игр я застал родную сестру за подбором кубиков и попытками научиться выбрасывать нужные числа. Когда я пристыдил баловницу, она показала мне мои же записки, где я при помощи теории вероятности пытался выяснить для себя разные алгоритмы игры.

Сестра с упреком сказала:

- "А вот так - честно? В "дружеской" игре с родимой сестрицей? А ведь я не знаю высшую математику? Неужто ради победы ты готов был даже - на этакое?!"

Я в запальчивости отвечал:

- "Это не шулерство! Это - такая же подготовка к будущей партии, как - изученье начал и гамбитов! Никто не заставлял меня учить партии мастеров, чтоб знать выгодные начала! Я тренирую мой ум, чтобы..."

- "Чтоб потешить свое самолюбие! А мне Природа не дала твоего Ума! Что ж мне теперь - вешаться?! Зато у меня - Ловкость Рук и это такой же Дар, как твой Ум! И я пользуюсь тем, что у меня получается лучше тебя!"

- "Я повредил пальцы!"

- "Рассказывай... Ты - такой же неповоротливый, упертый, здоровый кабан, как и все наши латышские родственнички! Ты в жизни не умел правильно "сдернуть"! Умел бы - жульничал не хуже меня! Правильно говорят: святоши все - импотенты!"

Что ответить на этакое? Вот так и зарождается трещинка...

Может быть потому, что... сестра в чем-то права. Я Унаследовал от отца его Силу, Доротея - его Красоту. Зато мне достался матушкин Ум, а ей - ее Изворотливость.

В любой кувшин не налить выше краешка...

А когда исчезают общие интересы, я начинаю посматривать на иных женщин, Доротея ж - тайком облизывается на иных мужиков. Жеребячья Кровь фон Бенкендорфов. Кровь - Лисов фон Шеллингов. А Кровь во многом - мудрее нас, - грешных...

Вот и встреча в Дерпте кончилась обычною гадостью. В одно прекрасное утро Доротея ушла от меня, а за обедом подвела молодого полковника:

- "Вот, братец, - это мой старый друг - милый Артур", - при этом она со значением выделила слова "старый друг". Так чтобы я не строил иллюзий по поводу этой "дружбы". (Я страшно ревнив и сестрица умеет сделать больней...)

Я, сделав вид, что не понял, с самой любезной улыбкой пожал руку сэру Артуру Уэлсли - будущему Герцогу Веллингтону. (Сестра всегда умела выбирать "самого лучшего" из любовников...)

Полковник Уэлсли оказался необычайно умен, и у меня всю дорогу возникали сомнения - может быть он тоже "чует" мысли своего собеседника? Я даже, как будто в шутку, спросил у него о таком. На что "милый Артур" заразительно рассмеялся:

- "Это - не врожденное. Просто ваша сестра была настолько любезна, что помогла мне примечать малейшие движения глаз, уголков рта, или - рук собеседника и я теперь гораздо лучше всех понимаю. Это немало помогло мне в карьере...

Я так очарован вашей сестрой, что даже предлагал ей Руку и Сердце. Мы, разумеется, не свободны, но вы - такие же лютеране, как - мы! Я думаю, что нет проблем в двух разводах и свадьбе, но Дороти - против. Она говорит, что у нее есть ревнивый любовник, кой может убить, коль она выйдет замуж за человека значительного. Кто бы это мог быть?

Вы - ее брат, Вы лучше меня знаете, - кого она имела в виду? Неужто я не смогу справиться с сим ревнивцем?!"

"Милый Артур" говорил мне эти слова, а у меня в душе ревел ад. Я не знал, что мне делать - как реагировать. По всем признакам мой собеседник не знал - кто сей "любовник", а я - не смел говорить. По законам любой страны - связь брата с сестрой, мягко скажем - преступна...

Что же касается моей способности на убийство... Не знаю. Доротея так и не ушла от меня. Я часто спрашивал, - почему на сей раз она передумала и сестра отвечала, улыбаясь и целуя меня:

- "Потому что я люблю лишь тебя - дурачок!" - и все инстинкты говорили мне, что сие - правда. Но про угрозу убийств, не зная с кем разговаривают, со мною делились и Талейран, и Меттерних! (Последний еще удивлялся - кто может убить его, - Канцлера Австрийской Империи? Еще больше он удивлялся, - почему моя сестра в сем безусловно уверена?!)

Честно говоря, я не знаю - как бы я действовал в такой ситуации. Я не люблю заглядывать в себя - слишком пристально... Сестра моя так и числилась женой мужеложца фон Ливена, а после развода - стала гражданской женой одного академика. Ни к тому, ни к другому я ревновать не могу, - можно ли ревновать подругу к ее собаке, иль - лошади? Они же ведь - нам не ровня!

Так началась моя дружба с Артуром Уэлсли. Матушкины рекомендации к ее дяде - британскому королю, подкрепленные кредитным письмом на пять миллионов гульденов, произвели фурор на брегах Альбиона, и Артур получил долгожданное назначение. Лично мы второй раз встречались в 1814 году в Париже, а в 1826 году английский король сделал Артура своим личным посланником при нашем дворе. Вскоре Артур стал английским премьер-министром.

Когда в 1830 году взбунтовалась Польша, и Англия с Францией решились послать войска на подмогу "повстанцам", на очередном заседании Парламента премьер и командующий английской армией Герцог Веллингтон поднялся и сказал так:

- "Господа, военной карьерой, должностью и постом, а главное - самой большой Любовью я обязан Дому Российской Империи. Я лишусь Чести, прежде чем нападу на армию братьев любимой мной женщины. Вы вольны именовать меня Изменником Родины, но будь я проклят, если предам дружбу с людьми сделавшими меня, тем - что я есть!"

Скандал был ужаснейший. Артур подал в отставку, поднялись волнения, и Парламент просил его вернуться на пост и подавить мятежи. Либералы числят его "русским агентом", но даже они признают, что армия повинуется одному Артуру - настолько высок его Авторитет. И никто не верит, что Веллингтона можно купить. Не тот человек.

Когда сестре стукнуло сорок, она прогнала мужеложца фон Ливена, разделила имущество и решилась начать новую жизнь. Так вот Артур очередной раз стоял пред ней на коленях, умоляя принять его Руку и Сердце. Он даже опять обещался развестись со своею женой и выполнять любую Дашкину прихоть, но моя сестра отказала. Она сказала так:

- "Милорд, я люблю Вас, и буду с Вами пока это доставит нам удовольствие, но... Я развожусь с мужем не потому, что он мне постыл, но потому что брат мой стал тем, кем он стал.

Я люблю мужчин, - во мне говорит Кровь моей бабушки - Екатерины. Но во мне ревет и Кровь "Жеребцов Лифляндии" всех вместе взятых! Я привыкла брать свое Силой - против всех Законов и Правил! Сегодня же...

Бить "сидячих уток", - это так неспортивно!

Я уезжаю, чтоб "искать новых лужков" и в последний раз взгорячить мою Кровь! Ты ж предлагаешь мне пост премьерши...

Знаешь, чем кончится? В Лондоне выстроится та же очередь, как и в России, из таких же вот "клюкв", норовящих соблазнить меня - ради Вас, как нынче - в России. Я слишком люблю Тебя - мужика, чтоб увидеть Вас рогоносцем", - в этом моя сестра.

К Пасхе мы опять "засели в траншею", русские же решили обойти врага и насильно погнать его на наши позиции.

Но Бонапарт изменил свою тактику и вместо лобовой атаки тайно отошел к болотам у Фридлянда.

Буксгевден с Беннигсеном вечно спорили и в решительный миг армия раскололась. Беннигсен, будучи в авангарде и попав под картечь, решил "разорвать дистанцию" и отступил. Буксгевден, возглавляя арьергард и понимая, что отступать некуда (сзади болота), приказал всем - в атаку. Две половинки армии, приученные новыми уставами прусского образца исполнять любые приказы, пошли сквозь собственный строй под кинжальным огнем вражеских пушек. Все смешалось...

Буксгевден три раза поднимал людей в штыковую и ему почти удалось взойти на холмы, но когда его сбило картечью, войска потеряли голову и сложили оружие.

Беннигсен же, отступая, увяз в болотах, и был расстрелян с высот. Разгром был полным, - русская армия кончилась...

К вечеру мясорубки мимо нашего края потянулись разбитые русские. Тогда Барклай приказал мне с Меллером - "Съездить там поглядеть, - что за притча?!"

Наши полки поехали и нос к носу столкнулись с лавой швали фельдмаршала Нея. Эти ребятишки нарочно бросились в дыру меж "нами", дабы не выпустить русских "за наши спины".

Ну, они задели нас, мы дали им сдачи и завертелось. Ближе к ночи полыхал огнями и наш фронт, а Барклай, обнаружив полное изничтожение русских, отошел к Мемелю. Война была кончена.

Уже в кромешной тьме меня вызвали к раненым. Я увидал знакомую фигуру на подушке из свежего сена. Я наклонился к дяде Додику, а у него дыра вместо правого глаза и пол-затылка снесло выходным отверстием...

Господи, как же я плакал тогда... А потом усовестился слез и сказал людям, что у меня был приступ сенной болезни.

После очередной сшибки его принесла лошадь к нашей позиции... У дяди Додика всегда были самые лучшие, самые умные лошади во всей Риге...

Матушка, узнав о смерти, не поленилась приехать ко мне, отозвала меня в сторонку и, прижимая к своей костлявой, но в то же время самой мягкой для меня на свете груди, почти приказала:

- "Поплачь, Сашенька. Легче будет. Отец твой купецкого звания, - ему не понять, что барона должен воспитывать только барон. Пусть - жидовский. Хоть он и не был бароном".

Мемельский рубеж, возникший на заре Прусского Ордена, слыл неприступным. В годы Ливонской войны наши армии после десятилетней осады так и не вышибли пруссаков из "болотной твердыни" и это стало началом конца. В дни Семилетней войны русские орды, взявшие Кенигсберг и Берлин, обломали зубы о Мемель. Такая любовь немцев к Мемелю - неспроста.

В древности реку сию звали - Русом, а племя естественно - "русью". Согласно немецким хронистам, "Русь" традиционно была очень сильна. Сила ее заключалась именно в том, что она "сидела на Русе" и контролировала всю торговлю по Русу (Мемелю, - он же - Неман) и стало быть - по Днепру. Именно "Русь" была призвана Русью "на Царство" по той уж причине, что она и без того держала за горло славян в плане экономическом.

Отсюда такая прусская ярость в защите "болотного царства". В свое время они сдали Кенигсберг и Берлин, но - спасли Мемель. Ибо Кенигсберг с Берлином только - столицы, а Мемель - живые деньги, да "Удавка на шее Украины и Польши". Так что пруссаки по сей день хранят сей мрачный край, как зеницу ока.

Бонапарт квартировал в Инстербурге и каждый день слал все новых парламентеров, суливших Риге безусловную помощь и французское покровительство в обмен на Свободу и защиту "от русских". Не будь погромов и массовой резни жидов в ходе этой войны, мы бы наверняка приняли все его предложения.

Но переговоры сии весьма напугали Россию: она осталась без армии и гроша в кармане. Так в июне 1807 года Государь лично прибыл в Ригу и просил у матушки аудиенции.

Я думал, что без меня тут не обойдется и обескуражился, когда матушка личным приказом наказала мне возглавить наши части на Мемеле. Только потом я узнал, почему она не желала моего присутствия на сей беседе.

С нашей стороны, кроме матушки, были Бен Леви и Барклай, с русской кроме Государя, Кочубей и еще другие масоны - помельче.

На просьбу помочь деньгами и нарезным оружием матушка отрезала, что не доверит гнутый пфенниг "хохлу Кочубею и всем полякам", не говоря об оружии и кредите. Государь отвечал:

- "Называйте иных".

- "Меня интересуют лишь три поста, - командующего, Канцлера и Диктатора. Армия, законы и производство, - я не лезу в политику".

Государь перемигнулся со своей свитой, масоны повздыхали, помялись, а потом покорно закивали в ответ - у них больше не было армии. Тогда кузен обернулся к матушке и просил:

- "Только поменьше жидов, - это плохо воспримут".

- "Я вижу на посту командующего - шотландца Барклая, Канцлером китайца Сперанского, а Диктатором - татарина Аракчеева. Ни одного жида!"

Лица государевых прихвостней скривились, - матушка требовала фактической смены династии, ибо "Свита играет за короля". Государь принял условия с пониманием, - я уже доложил, что он был - прагматик.

Свора же Кочубея, услыхав в матушкиных словах приговор всем масонам, ощерилась. Сам Кочубей сразу выкрикнул:

- "Ничего себе ни одного жида?! Два сына жидовок, да - зять! Господа, вот оно - жидовское иго, кое предрекал отец Авель!

Позвольте спросить, мадам, какова ж политическая физиономия такой своры жидов - гешефтмахеров?"

Матушка одарила оппонента знаменитой улыбкой:

- "Наследственная. Либо мой сын станет Царем, либо - нет. Если - да, - его сразу окружат знакомые лица и родственники. Ежели - нет..." - она на минуту задумалась, лицо ее посуровело и Рижская Ведьма продолжила совсем другим, - холодным, металлическим голосом:

- "Есть два возможных пути в таком случае. Законная смена Власти и незаконная. Если Власть перейдет от нынешнего Царя к его младшему брату юному Nicola, мы всецело поддержим сей выбор. А уж единокровные братья договорятся между собой. (Напомню, что матушка на людях называла меня сыном Кристофера - А.Б.)

Ежели ж по каким-то причинам Nicola не устроит русский народ... Тогда грядет - Революция".

Государь Император в ужасе отмахнулся и перекрестился от таких слов. А матушка, чуть пожав плечами, подошла к нему, почти доверительно положила руку Государю под локоть и практически повела за собой, втолковывая, как маленькому:

- "Когда победит Республика (а с моими деньгами она не может не победить!), мы предложим всем - Выборы. Меж татарином Аракчеевым и китайцем Сперанским. Ни тот, ни другой не относятся ни к важным политическим партиям, ни - народам, ни даже - конфессиям. (Магометанцы с буддистами пока не играют первых скрипок в этой стране!) Поэтому выбирать их придется по признаку политическому - при полной политической дремучести русских в этом вопросе.

В то же самое время, - даже темному мужику будет приятно, коль мы его спросим: что лучше - Держава, иль Равенство? Порядок, или - Свобода? Все побегут на сии Выборы... Положительно - все. А вы бы сами смогли, Ваше Величество, бороться против - и "Свободы с Равенством-Братством", и "Порядка с Державными принципами"?"

По рассказам свидетелей, Государь надолго задумался, а потом поцеловал тетку и произнес:

- "Я готов допустить к Власти всю Вашу партию. С одним условием. Сперанский отныне - мой Канцлер. Аракчеев - мой Диктатор. Именно я буду решать, - кого из них более любит русский народ. Ежели я ошибусь, - вот тогда вы и начнете кидаться дерьмом и поставите второго на место первого. И второй должен уже сегодня мне обещать, что... "простит" меня за то, что я "слушал первого"! По рукам?"

Матушка поклонилась перед Императором, сделав что-то вроде книксена (насколько ей сие позволяла раненая нога) и, не глядя ему прямо в лицо, чуть слышно осведомилась:

- "Так что с моим сыном? И всякими Кочубеями?"

Государь чуть обернулся, будто сморгнул, удивившись, что вся Кочубеева свора с ужасом слушает сей дикий торг, а затем словно бы отмахнулся от всех, обращаясь к несчастному Кочубею:

- "Как, Вы еще здесь?! Вас я более не задерживаю!"

На другой день Барклай стал военным министром, Аракчеев получил пост неделею позже (ему пришлось ехать из Сестрорецка), а Сперанского назначили лишь через год.

Вместе с ними к Власти пришли штуцера, паровые машины, Биржи и банки. Несмотря на денежный дефицит, экономика с "первого глотка свежего воздуха" стала делать первые, робкие шаги к нынешнему процветанию. Появились деньги с налогов, транзитов и таможенных сборов. Впервые за много лет офицеры в армии стали получать свое жалованье...

Солдаты стали учиться стрелять не - дважды в году, но - два раза в месяц. Армия из того ужаса, в коем она пребывала до Фридлянда, вырастала до лучшей армии мира...

Это все получилось не сразу. Впереди - Сперанский сменил Аракчеева, затем - Аракчеев Сперанского и так далее... Наш путь никогда не был прям, или - в розах. Скорей, - навроде отчаянных галсов против сильного ветра.

И ветер сей - не глупость начальств, иль чья-нибудь злонамеренность, но... холодные зимы с "рисковым" земледелием. Ни в одной стране мира нет столь долгой зимы, и столь "странного" лета! И стало быть никому, кроме нас, не нужно тратить безумные средства на обогрев, иль строить амбары - вроде Иосифовых.

Всем - приятно быть либералами...

Но - это было потом. Пока же - нам нужен был Мир. Долгий, покойный Мир с Францией, чтоб поднять экономику, восстановить армию, научить ее стрелять, - если не из нарезного, так хотя бы - гладкоствольного оружия казенного типа. (К 1812 году русская армия - первой в мире приняла на вооружение "ружье образца 1811 года", - гладкоствольное, с картонною гильзой, казенного заряжания... Это ружье выиграло не только Отечественную, но и - покорило Кавказ с Туркестаном! У нас на Руси - много худшего, чем в Европах. Но наше оружие - с тех пор, - самое лучшее!)

Многие спрашивают, - в чем разница меж начавшейся "аракчеевщиной" и деяниями Государя до этого.

Вражьи кредиты начала царствованья были проедены без остатка и лишь увеличили наш внешний долг. Эпоха же Аракчеева характерна именно тем, что мы впервые начали зарабатывать.

Да, реформы Аракчеева и Сперанского были..., скажем так - однобоки. Ожило все то, что было связано с военной промышленностью. Но мы и не скрывали, что готовим Империю к Великой Войне. И во всех смыслах нам нужна была передышка.

К счастью, передышка нужна была и Антихристу. Франция не могла воевать бесконечно - кому-то нужно было выращивать хлеб, а кому-то и - готовить солдат для новых кампаний... Тильзитский мир стал естественным выходом для противников. (При этом ни у нас, ни у них никто даже не усомнился, что сие лишь затишье пред решительной дракой.)

Лишь в одном "союзники" не достигли согласия. Мы хотели пригласить к переговорам Пруссию (дабы не допустить возрождения Польши), Бонапарт же, подстрекаемый Польшей, желал ее уничтожить. У сей позиции было обоснование, - прямая ветвь Гогенцоллернов пресеклась со смертью Железного Фрица, а теперь, по мнению Франции, Пруссией правили узурпаторы.

Это мнение находило самые жесткие возражения со стороны моей матушки, коя всеми силами старалась удержать кузину на троне, а Александр Павлович, у коего матушка грозила отнять кредитную соску, тоже топал ножками и стучал кулачком по столу.

Наконец, - Бонапарту надоела эта комедия и он решился постричь детей прусского короля в монашество, дабы закрыть сию тему. Так он поступал в отношении прочих домов и ему все сошло с рук. Королевский Дом Пруссии угодил в плен и не было силы, коя могла б помешать злодеянию. Кроме Господа, разумеется.

Мемельский край Пруссии остался верен правителям, а пока за монарха стоит хотя б пядь земли - Господь его не оставит.

В переговорах был перерыв и Бонапарт пригласил нас "на Гранд Опера". К нему привезли певичек и среди них - "мадемуазель Софи". У девушки был слаб голосок, но она делала такой... "французский поцелуй" Государю, что это было - ... нечто.

Да и прочие певички были завезены не столь для того, чтоб усладить пением оба двора, сколь - зачем в казармы кидают крепостных девок после долгих маневров.

Я, хоть и не числился генералом, и не принимал русской Присяги, попал в списки приглашаемых потому, что мне дозволили "встречу с пленным отцом".

Да-да, - генерал от инфантерии Кристофер Бенкендорф тоже угодил при Фридлянде во вражий плен. Старый боевой конь не утерпел в стойле под крылышком королевы-матери и, узнав, что кузен зовет на войну (лютеране не шли под Буксгевдена), напросился на эту пирушку.

Кристоферу стукнуло без малого шестьдесят и никто не верил, что живут до сих лет, но, надев погоны, старикан лишний раз доказал вред пьянства. Став вдовой, его венценосная любовница взяла с него слово, что он не будет пить ничего крепче кваса и молока и мой дядя отправился на войну с румянцем на щеках и былой, откуда-то вернувшейся, силой.

Не скажу, что он сколько-нибудь поумнел, или стал лучшим командующим (Буксгевден доверил ему лишь полк инфантерии), но старика и это тронуло до глубины души и солдаты поминали его добрым словом.

А может, - дело в другом...

Любовь - вот в чем секрет. Мой формальный отец на склоне жизни нашел-таки женщину, любившую его всей душой и, потихоньку оттаяв, сам выучился любить.

Он не стал полководцем, но солдаты потом говорили, что у них не было командира более доброго и человечного. "Начальник даден нам Господом!" Видно смилостивился Господь и над моим дядей Кристофером, и над всеми его подчиненными...

Под Фридляндом же моего старика тяжко ранили, и потом, когда подошедшие французы пытались взять у него оружие, раненый на миг пришел в себя, все понял, изругал лягушатников последними словами и нашел в себе силы сломать свою шпагу.

Говорят, это произвело столь хорошее впечатление, что враги немедля доставили старика в госпиталь и сам Бонапарт приказал врачу проследить за здоровьем строптивого пленника.

В урочный день я с моей свитой из восьми человек прибыл в занятый французом Тильзит за три часа до начала спектакля. Я знал, что обо мне идет известная слава среди неприятеля и потому полковничий мундир был надет на Ефрема. Кроме Фуше никто из врагов не знал меня в лицо, жандармы же пребывали в счастливой мысли, что у меня семитская внешность.

Был ослепительно солнечный день, - в ночь перед этим пронеслась апокалиптическая гроза и Мемель вздулся метра на три. Бурей смыло паромную пристань и пришлось ждать, пока опять натянут канаты.

В общем, природа сияла после такого холодного душа, как новенькая, и палящие лучи солнца почти не грели. Даже наоборот, - в тени сразу до костей пробирал этакий холодок. Поэтому все живое выползало на солнышко.

Тильзит был прямо-таки запружен врагом, а голоса певичек звенели колокольчиками за пару кварталов до их обители.

Ефрем просил провести нас к "моему отцу", дабы "засвидетельствовать ему почтение". Так мы оказались в "контрольном периметре", где бытовали квартиры знатных пленных и оперных див. Когда начальник караула подъехал за пропусками, Ефрем, не моргнув глазом, подал ему мои. Жандарм с усмешкой посмотрел на характерную личность моего интенданта, но не решился на остроумие.

Ефремовы сапоги в конце путешествия имели вид... мягко скажем позорный, - мои люди прошлись по ним раз по десять. Офицеры в таких делах берутся за шпаги, но Ефрему пришлось все терпеть, - он не имел ни малейшего шанса против любого из егерей. Другой пикантный момент состоял в том, что сапоги жиденка казались ему не по размеру. Его лодыжки, не пригнанные муштрой к стременам, были чересчур худы и болтались в сапогах, будто ложечки в широких стаканах.

И, наконец, самое ужасное - рука Ефрема, в жизни не поднимавшая ничего тяжеле пера, была бела и нежна, как у красной девицы. Все эти пустяки, проходившие мимо глаз придворных "паркетчиков", да восторженных дамочек, не укрылись от опытного жандарма и он с немалым изумлением разглядывал все сии несуразности.

Он даже обернулся к нам и спросил у меня:

- "Герр подполковник, неужто СИЕ - Ваше начальство?!"

Я тут же скорчил презрительную мину и на ужасном французском шепнул ему на ухо:

- "Увы, мон ами! Если бы не его родня, я сам бы свернул голову этому шпику и педерасту. Но таковы нравы русских! Содомитов в их рядах больше, чем шлюх на Невском.

Я сам отдавил ему ноги по самые уши, но он лишь улыбнулся в ответ! Как будто я с ним заигрываю! Как бы мне не пришлось провести ночь в... странном обществе".

Жандарм хмыкнул, едва не прыснул со смеху, в глазах его засияли веселые огоньки и он, дружески похлопав меня по плечу, обратился к Ефрему с такими речами:

- "Вас ждут, милорд. Отец ваш был не в восторге от этой встречи, и я теперь его понимаю. Но... следуйте живо за мной".

Ефрем с радостью спрыгнул с коня, на коем не имел привычки скакать, и чуть ли не вприпрыжку побежал следом за жандармским полковником, - я облегченно вздохнул. Окружавшие нас лягушатники покатились со смеху, наблюдая, как Ефрем повинуется. Он, нося армейский мундир, повиновался жандарму хуже прапора пред полковником!

В нашей среде пошли шуточки насчет жидовской крови и всего сего прочего. Тут на смех объявились певички. Я тут же спешился сам и, сорвав первый попавшийся одуванчик, одним прыжком преодолел хлипкую оградку и очутился в цветнике из мамзелей.

Не долго думая, я приколол липкий сморщенный одуванчик к груди случайной девицы случайной заколкой (пустая вещичка - маленький такой рубинчик на золотой булавке) и у барышень просто глаза на лоб вылезли. Подходить к их домишку никому не дозволялось и жандармы робко позвали меня назад, но певички уже обступили меня со всех сторон и защебетали наперебой.

При этом они ласковыми, нежными поглаживаниями будто случайно касались моих самых разных мест, - как спереди, так и там - где мужчины прячут свои кошельки.

Разумеется, я не забыл мои денежки на комоде и красотки мигом пришли в немалое возбуждение, так что я даже был принужден позвать на подмогу моих егерей. Жандармы сперва пытались препятствовать, но девицы настаивали, дамский задор и кокетство не знало границ!

На такой шум и восторг не могла не выглянуть "мамзель Софи". Была она совсем не в моем вкусе - слишком чернява и шустра в сравнении с девицами моей Родины, но я не мог указать Антихристу, - с кем ему спать! Так что мне пришлось затаить дыхание и облобызать ее с головы до ног, думая о чем-то приятном (от красотки, ей-Богу, разило духами и потом, как от... стесняюсь сказать!). Тут-то раздался ужаснейший крик:

- "Что вы сделали с моим сыном! Сей человек - жид и обманщик! Что вы сделали с моим сыном?!"

Во всем французском лагере поднялась невиданная суета и томление духа, а я, улучив минуту, вскочил на коня и, посадив на руки "мамзель Софи", махнул на глазах изумленных жандармов через метровую стену ограждения и был таков. Через мгновение за мной последовали все мои люди, кроме, разумеется, Ефрема, которого держали разве что не впятером.

Я еще на миг задержался, крикнув расстроенному старику:

- "Спасибо! Я - в порядке! Задержи их!"

Дядя услыхал эти слова, устроил на ступенях узилища настоящее цирковое представление и жандармы просто потеряли голову. Бежать ли за нашими лошадьми, дальше бить Ефрема, или держать беснующегося старика, который навроде библейского Самсона, - стал шутя разбрасывать туда-сюда якобинцев пачками. (Доложу по секрету - старому забияке намекнули заранее и он с радостью согласился. До самой кончины он регулярно дрался с платными мастерами кулачного дела и почитал мордобой верным средством от скуки и полового бессилия.)

Наши дамы все никак не могли поверить в сие гнусное похищение, и дико визжали и хихикали от восторга, чем ставили в немалое смущение немногих французов, выбегающим из казарм. Любой француз - истинный кавалер и если на его глазах веселящуюся даму уносят на горячем коне в голубую даль, он не станет встревать, а только завистливо облизнется вслед и пойдет чесать языком с дружками о чудачествах "кошон де ля рюсс".

Мы проехали Тильзит насквозь, причем на каждом посту мы даже и не скрывали, что похищаем сих сабинянок, но сами прелестницы были в настолько веселом расположении духа, что никто из французов и пальцем не пошевелил, дабы остановить нас. В этом отношении французы, конечно же, - молодцы.

Да и мы, подготавливаясь, делали ставку именно на сей аспект французской культуры и, как видите, - не просчитались.

Дамы занервничали лишь после того, как мы переплыли Мемель в загадочном месте, но к этому мигу мы были совсем одни, и они догадались, что теперь поднимать визг не только глупо, но и опасно для жизни. Они были целиком в нашей власти.

Впрочем, "мамзели" вскорости успокоились. Они, конечно же, осознали, что в ночь сию им предстоит встреча - в лучшем случае, - с одним ухажером, на дамам сиим к тому было - не привыкать. К тому ж на нашем берегу Мемеля их ждали прочие члены моего полка и сухое белье.

Не хочу сказать дурного про парижскую моду, но испорченные платья дам не стоили и трети их новых одежд. А если учесть, что к новым платьям прилагались и всякие милые безделушки, - их настроение улучшилось совершенно.

Все ж таки, французы - неисправимые сантимщики и держат дам в черном теле. Певички ж всех стран одинаковы, - их веселость равна весу кошельков, брошенных к их ногам, а рижские кошельки в те дни были - самые тяжкие в мире.

Так мы сидели в лагере, поили дам французскими коньяками и в ус не дули. А в обеих Ставках народ потихоньку встал на уши.

Вообразите себе, - два Государя прибыли в Оперу, а им объясняют, что приезжал Бенкендорф и увез певичек с собой! (Все без объяснений понимают зачем.)

Меня тут же особым повелением Александра Павловича разжаловали из полковников в рядовые, а к нашему лагерю подошел большой отряд преображенцев из Лейб-Гвардии Его Величества. Им посоветовали убираться на их сторону дороги и когда гвардейцы увидали, что на штуцерах уже примкнуты штыки, они решили не связываться. (Штуцер против мушкета - это не смешно, а - совсем грустно.)

Только после полуночи в наш лагерь прибыл секретарь Бонапарта - генерал Коленкур, которого сразу пустили в нашу столовую. Он был одним из немногих дворян "прежней монархии", уцелевших при якобинском правлении. Другой бы католик - не баронского воспитания, - в жизни бы не осмелился войти в казармы нас - протестантов.

Как сейчас помню, - отворилась дверь в нашу столовую и на порог явился смертельно бледный офицер в якобинской форме, за которым торжественно следовала целая процессия во главе с Андрисом в пасторском одеянии и Петером в мясницком фартуке и топориком для разделки мяса в руках.

Я обернулся к незваному гостю от рояля, за коим только что музицировал нашим мамзелям, и вежливо удивился:

- "Как, Петер, сей католик еще жив?! Или он не знает французского? Мсье, мы цивилизованные люди, майор Стурдз недурно владеет французским, он готов принять у вас последнюю волю на гугенотский манер!"

Кто-то из парней (по моему - барон Фредерикс) выкрикнул:

- "Это - энциклопедист, - по лицу видно! Кончайте его, - вольтерьянцы горят в аду без Святого Причастия!"

Лицо посла залила смертельная бледность, - наши части не давали русской Присяги и потому не участвовали в переговорах, а в Лифляндии и Мемельском крае (Жемайтии) жизнь католика со времен Реформации не стоила и гнутого пфеннига. Даже француз, не имея сил форсировать Мемель, мог не заметить пропажи!

Тем не менее Коленкур, (сказалась монархическая закваска!) не моргнув глазом, с яростью перекрестился и заорал:

- "Mon Dieu! Je..."

Андрис с самым серьезным видом тут же перебил его по-немецки:

- "Ступай же с миром, сын мой!" - тут все мы от души рассмеялись и приняли Коленкура с распростертыми объятиями.

Годы войны в Ливонии приучили нас не цепляться за всякие пустяки: коль первые слова пленника - "Unser Vater",- ему нечего опасаться в нашей среде. Но за "Dominus", - несчастный окажется на Луне прежде, чем скажет второе слово молитвы. Коленкур был французом и ему мы дозволили речи на французском, ибо это не противоречит лютерову учению.

Так генерал попил шампани, попел хором с девками, а потом отвел меня в сторонку, и, вглядываясь в мои глаза, спросил:

- "Что за ребячество?! Украсть любовницу Государя и тем насолить Франции?! Пфуй, как низко!"

Я же, подливая моему визави очередную порцию, отвечал:

- "Помилуйте, генерал! Разве я похож на вора, или насильника?! Ваш Государь хочет постричь мою невесту в монашки. Я сейчас не хочу обсуждать вопроса о том, насколько велики ее права на прусский престол и существует ли он вообще в природе. Это не наше дело. Но насколько Софи - женщина Его Величества, настолько же моя кузина - моя невеста.

Обидьте доверившуюся мне девочку и..."

- "И что?"

- "Я напою мамзель в стельку и при свидетелях разложу вон на том столе. А затем она сама скажет, что я во сто крат лучше в постели, чем ваш коротышка.

Не ваши ли соотечественники срубили голову одному королю за то, что он не мог - собственную жену, а?!"

Коленкур, коий помнил эту историю, позеленел. Француз любит, когда все почитают его лучшим любовником, а Государь в его понимании - лучший француз. Его разочарование будет безмерно... А то, что шлюшка могла ляпнуть этакое, пусть не от моей удали, так - за плату, было ясно, как Божий день!

Коленкур немедля откланялся, и на прощанье сказал:

- "Завтра я привезу ответ Императора. Через три дня, как я надеюсь, через Неман переправят принцессу в нетронутом состоянии, а обратно вернется нетронутая Софи. Идет?"

Я со смехом пожал ему руку, и подмигивая, отвечал:

- "С одним дополнением, - подруги мамзели сюда не идут. Как Вы уже можете слышать", - я многозначительно поднял палец и мы отчетливо услыхали весьма характерное поскрипывание чьей-то кровати.

Коленкур только грязно выругался:

- "До тех пор, пока это - не изнасилование, прочие шлюхи могут проводить время, как им угодно. Мы не тронем их заработка. До встречи".

На другой день Коленкур привез согласие корсиканца. Бонапарт осознал, что пока его армии не взяли Мемель, всякое насилие над детьми прусского дома будет плохо воспринято в самой Франции.

Королевская Власть проистекает от земли и людей. Беглый двор - это не Власть. Земля без людей, - тоже не Власть, ибо Народ, согласно Писанию, ушел однажды от Фараона. Но пока простой люд свободен от вражьей пяты, любит своих правителей и верит в них, - самая лютая казнь обратит их не в куски мертвой плоти, но - Святых Мучеников.

На третий день в предрассветных сумерках я переправился на другой берег Мемеля, где меня ждала глухая карета. От реки поднимались рваные клубы могильного, знобкого тумана и казалось, что черная карета со стальными решетками будто плывет по бесконечной серой реке, той самой, о коей Тютчев сказал в "Ливонии".

Я заглянул внутрь и увидал мою бледную тетушку, из под рук коей на меня с ужасом смотрели две пары глаз. Тетушка сразу узнала меня и подалась ко мне телом, но я предостерегающе поднял руку и она тут же успокоилась и снова приняла царственный вид.

Я спрыгнул с подножки и мы обождали, пока с нашей стороны реки нам не махнули в ответ. Два парома тронулись и разошлись в двух шагах в предрассветном тумане. Милые певички забросали меня воздушными поцелуями, я им тоже кинул в ответ пару фривольностей и мы расстались.

Только когда, отъехав от берега, я убедился, что никакая сила не сможет послать нам вслед прощальную пулю, я снова открыл двери кареты и с поклоном сказал королеве:

- "Добро пожаловать в Пруссию, Ваше Величество. Она не столь велика, как полгода назад, но ждет не дождется своей хозяйки и будущих повелителей".

Моя тетушка медленно, будто не веря в происходящее, вышла из кареты и вывела дочку и сына. За то время пока мы плыли чрез Мемель, взошло солнышко, и его лучи прорезали серую пелену вокруг нас, но туман был еще силен и солдаты почетного караула выступали из него этакими каменными изваяниями и казалось, что их ряды и шеренги уходят в серую бесконечность... Было очень тихо - туман скрадывал все мелкие шумы и казалось, будто головы наши засунуты в гигантскую подушку.

Помню, как королева зябко поежилась от этого зрелища и еле слышно сказала мне на ухо:

- "Ты видишь? Они все здесь... Вся моя бывшая армия. В детстве мне сказывали, что древние именно Мемель звали - Лето. Перед тем как уйти навеки, мои солдаты пришли проститься со мной..." - холодные мурашки побежали у меня от сих слов по спине и мне самому почудилось, что здесь в этом жутком тумане нас собрались встречать десятки, сотни тысяч людей...

Потом из тумана появился глава мемельского дворянства - барон Бисмарк, который торжественно отсалютовал своей повелительнице и наваждение отступило. Бисмарк с поклоном указал повелительнице на пару карет, присланных матушкой в дар любимой кузине. На каретах были уже гербы прусского дома, тюремную же карету сразу стали ломать на части - в дар покровителю Мемеля Патолсу - Божеству Мертвой Головы.

Прусская королева встала на колени и истово помолилась Господу нашему, за то, что он не оставил помазанников своих в час испытаний, потом с чувством поклонилась сырой земле и поцеловала ее. У нас всех аж дух перехватило от этого зрелища. Потом тетушка встала, поблагодарила всех, кто остался верен прусской Присяге и шагнула было к новой карете, но тут силы оставили государыню, да и сердце на миг замерло в ее теле и прусская королева чуть было не упала на родимую землю.

Мы вовремя подхватили женщину, расстегнули ворот платья, дали нюхательной соли и растерли виски нашатырем. Все обошлось.

Государыню внесли в ее карету, две статс-дамы, сопровождавшие хозяйку даже в тюрьме и присматривавшие за детьми, засуетились вокруг повелительницы, а дети на пару минут остались без присмотра.

Мой кузен - весьма живой и веселый мальчик мигом забыл все свои прежние страхи и со всех ног побежал смотреть на солдат караула. Прусские офицеры оживились и зашептались о том, что "грядущее правление должно стать для Пруссии во сто крат счастливее нынешнего". (Лишь после теткиной смерти Пруссия осознала, что живость - не лучшее качество для Государя.)

Так что весь офицерский эскорт последовал за принцем осматривать караул и моя девятилетняя невеста осталась совсем одна. Я, будучи ее женихом, не посмел отойти со всеми, но и подходить не решался, - что может быть общего у двадцатичетырехлетнего бугая с такой крохой?

Девочка стояла одна в сером тумане и ее серое монастырское платьице висело на ней этаким мешочком совершенно скрывая фигуру. У нее было худое и чуточку костлявое (почти матушкино) лицо, тоненькая цыплячья шейка и из бесформенного монашеского платья выглядывали остренькие детские ключички. Этакий гадкий утеночек...

Видно ей не впервой было оставаться наедине с собой и она уже не слишком расстраивалась от недостатка людского внимания. Пару минут она потопталась на месте, а потом боязливо, настороженно озираясь по сторонам, пошла следом за матушкой в ее карету.

В ту пору я был жандарм начинающий, но у меня сердце сжалось от дурного предчувствия - было похоже, что малышку люто обидели. Да так, что ей некому ни признаться, ни поплакаться. Только в 1815 году, возвращаясь с войны домой, я заехал в Берлин и просил тетушку дать мне перемолвиться с кузиной. Когда мы остались одни, я вынул из-за пазухи папку с делом ее следователей. На папке была одна надпись: "Дело закрыто. Высшая мера".

Шарлотта к той поре вытянулась в нескладную голенастую девицу с огромными прыщами по всему лицу. Она с трепетом приняла эту страшную папку и еле слышно спросила:

- "Ты уверен, что все они умерли?" - я молча кивнул головой, но она не унялась, - "Для меня это важно! Кто еще видел это?"

- "Андрис, Петер... их адъютанты. Я отнесся к этому, как к делу семейному. Это не выйдет из круга нашей семьи".

Моя кузина всхлипнула и, рыдая в голос, бросила папку в огонь камина (была уже глубокая осень). А потом, взвизгнув, - "Не подходи ко мне!" пулей выбежала из комнаты и я так и уехал с ней не простившись.

Французской Империи не нужны были все эти крохотные германские княжества, но Бонапарт не хотел прослыть узурпатором. Прежним хозяевам оставляли их поместья и замки, с условием, что Бонапарт - Наследник всех сих богатств. Детей же - постригали в монашество. Чинно и благолепно. Только вот после пострига, - всех насиловали с особой жестокостью.

Любому дерьму лестно испробовать принцессу "на зуб", - пусть совсем маленькую. Ведь монашка все равно никому ничего не скажет, да и кто выслушает ее слезы?

Мою кузину не тронули. Физически не смогли тронуть... Ей лишь показывали "допросы", на коих взрослые пьяные дяди насиловали ее нянь, фрейлин и гувернанток, объясняя малышке, что с ней будет так же - годика через два. (Ей повезло, что она была - совсем маленькой...)

Дело открылось лишь после того, как заговорили жертвы извергов. Князья, да бароны стали стариться, а дочери их не могли и не хотели рожать, - вот все и вышло наружу. Стали искать концы, а я уже - всех сыскал...

У новой кареты был высокий порожек, а девочка была слишком слаба (она боялась кушать, веря, что ее усыпят и сонную...). Нога ее соскользнула со ступени и малышка со всего маху ударилась лбом о дверцу кареты и коленкой о стальной порожек. Глаза ее налились слезами, но она сразу до крови прикусила губу, - прусские принцессы не плачут. Раб не смеет ведать о боли своего господина.