Пробуждение

1

Я видела Ангару! Мы летели с Петрушиным в районный центр на маленьком самолете. Сидела рядом с пилотом. Боковая дверка прозрачная до самого пола, и впечатление, что паришь свободно в воздухе.

Внизу тайга, без конца и края. И всюду в пролысинах сверкает вода. Тепло обрушилось сразу, и все потекло, забурлило.

Едва мы устроились в общежитии, побежала на берег. Ангара уже свободна. Гладь воды широкая, спокойная. На противоположном берегу мягко круглятся невысокие холмы, уже сплошь зеленые. И от них по голубой воде ложатся теплые серые тени.

Мужчины спускались к воде с тяжелыми лодочными моторами на плече, ладили лодки. Кто-то кричал снизу:

— Морду неси!..

Оказалось, это вершу.

Потом увидела двух старух, гребущих на ту сторону с бидонами и ведрами в лодке — доить коров, которые пасутся на заречных лугах. На следующий день меня позвали смотреть, как везут на ту сторону на плоту корову. Буренушка чувствовала себя очень уверенно, широко расставив ноги и покачиваясь на волнах.

Здесь свой строй жизни, свой язык, свои легенды.

Конечно, можно всю жизнь прожить на берегу Карабухи и в Елани увидеть целый мир. Ведь природа человека всюду одинакова. Среди книг Василия Мефодьевича мне попалась книга Миклухо-Маклая, и там я вычитала, что повсюду люди отличаются только обычаями. А уж он-то знает! Но мне именно эту-то похожесть людей и интересно узнавать. Видеть сквозь все необычное знакомые приметы. Понимаешь? Вот, например, мне показали остров, на котором похоронен утонувший солдат. На этом острове заготавливают сено. Но ночевать на нем нельзя — ночью солдат встает из могилы и гонит посторонних прочь. И один тамошний старик при мне рассказывал, как он однажды, запоздав, остался ночевать на острове, в шалаше. Ночью чует, кто-то его за плечо трясет. Открывает глаза — солдат! Смотрит сердито и говорит: «Мой остров!» Старик как был, так в воду и сиганул. Еле до берега вплавь добрался. Но главное, как он рассказывал! И серьезно, и в то же время с насмешкой над самим собой, и с удивлением, что хоть и не верит, а все же испугался. Точно глядя со стороны на эти свои древние страхи! Понимаешь, вот это раздвоение, когда и верит, но уже и понимает, что смешно верить, — ведь это то самое Движение Жизни, которое я вижу теперь во всем и всюду… Ужасно хочется все на свете объездить, все увидеть, все понять!

Там, на Ангаре, услышала первую песню зяблика! До чего задорно поет зяблик весной! Мол, знай наших!

Доложили мы неплохо. Совещание было не парадное, деловое. Народу не много. Зато все интересуются. Уйма вопросов. Собираются приехать посмотреть.

Поразило же меня другое. Поразило то, что там все меня всерьез принимали. Не как маленькую. Не делали вид, а действительно слушали заинтересованно. И я осмелела и стала говорить о бригаде, как я думаю, о том, какая это прекрасная форма человеческих отношений. Сперва у меня был страх, что все тут же поскучнеют, раздражатся, как это бывало с Семеном Корнеевичем. Но этого не случилось. Я почувствовала, что это волнует всех, всем близко — человеческие отношения! И у меня возникло убеждение… Ты не смейся, не думай, что я себя переоцениваю или зазналась… Нет-нет, я прекрасно понимаю, что еще НИЧЕГО в жизни не сделала. Но у меня возникло убеждение, что все мои мысли, чувства, стремления не смешны, что они понятны другим потому, что и другие мыслят и чувствуют так же. В общем, что все, чем я живу, имеет право существовать.

На обратном пути спрашивала Петрушина: не боится, что опозоримся? Вдруг не пойдет живица при ребристом окорении? Он даже подскочил.

— Абсолютно! — Словечко у него теперь такое появилось.

Весна, весна! Чувствуете вы ее там, в городе?

2

Извини, совершенно времени нет — самая подготовка к сезону. Теплынь. Сокодвижение начнется со дня на день. Цветет белый подснежник, сон-трава. Все дни я в лесу и вижу, как просыпается тайга. Вчера с трясогузкой поздоровалась. Муравьи поползли… Скоро журавли затрубят. Скоро экзамены — у тебя в институте, у меня в лесу.

3

Приказом по химлесхозу петрушинская бригада расформирована! Ты представляешь?! Сегодня Семен Корнеевич собрал в конторе всех мастеров на оперативку перед началом сезона и объявил. Почему? Не поговорив, не предупредив… И несмотря на то, что в тресте поддержали! На оперативке он мне слова не дал. Вызвала Петрушина. Мы просто ворвались к нему в кабинет, он не хотел ничего обсуждать.

— Я отвечаю за план, и я решаю!

Нового директора пока не прислали, и Семен Корнеевич исполняет обязанности, все руководство в его лице. На Петрушина было страшно смотреть, я думала, он его сейчас убьет.

Семен Корнеевич сидел на месте Василия Мефодьевича, по-хозяйски расставив локти на столе, спокойно, уверенно смотрел на нас с насмешкой.

— Вот так, деятели! Считаю, что предложение мало проверено. Рисковать планом не желаю. С трестом я договорился. Пусть в другом хозяйстве пробуют. У меня тут нету условий.

— Как — нет условий?! — Петрушин перегнулся через стол; казалось, он собирается вцепиться в него зубами. — Как — нет условий?! Люди же есть!

Семен Корнеевич осклабился.

— Потому что люди, поэтому как раз и не могу допустить. Интересы людей я и соблюдаю.

— Так ведь они же добровольно.

— «Добровольно»! Мозги затуманил. Мастера неопытного с толку сбил. И ты думаешь, они работать будут? А это видал? — И он вдруг сунул Петрушину под нос кукиш. — Рубль человеку нужен! Ру-бль! А не агитация! За рубль он и работает. За свой рубль! Понимаешь? За свой! Мне надо, чтобы каждый за себя отвечал, тогда я с каждого план спрошу. А у тебя я с кого спрошу? За всех твоих с кого спрошу? С тебя? У тебя из зарплаты вычту? А у тебя шиш в кармане! То-то. Иди и работай. На своем старом участке. Не хочешь — бери расчет. И вас, Вера Иннокентьевна, не задержу. Можете написать заявленьице насчет здоровья…

Откуда у меня спокойствие взялось?

— А я, между прочим, не собираюсь уезжать отсюда, Семен Корнеевич!

— Напрасно, Вера Иннокентьевна. Пока мы вам трудовую книжечку не испортили… — Он продолжал улыбаться. — Или здоровьице…

Тут за спиной у меня кто-то сказал:

— Ты что на нее-то взъелся, Корнеич?

Оглянулась — Кузьмич!

— Тебя кто звал? — тихо, с угрозой сказал Семен Корнеевич.

Кузьмич укоризненно покачал головой.

— Никто. А нехорошо, Семен Корнеевич. Ну меня, старого холуя, за собаку считаешь. Так я другого не стою, Мне податься некуда, ты знаешь, ты этим вот как пользуешься!

— Чем я пользуюсь? Что ты брешешь!

— А как же, по твоему указанию я Кирпоноса тогда напоил…

— Пошел отсюда к чертовой матери! — Семен Корнеевич встал, шагнул из-за стола. — Духом!

Кузьмич съежился, отступил в коридор:

— Иду, иду, куда ж мне податься… А нехорошо!..

Семен Корнеевич сел за стол, принялся разбирать какие-то бумаги. Но руки у него дрожали! Сказал, не глядя на нас:

— Все. Окончен разговор.

Дудки! Не окончен разговор. Петрушин подал заявление в партийное бюро. Я написала в трест. Будет общее собрание, на котором выступит вся наша бригада. Рубль?! Разве Мерич за рублем вернулся в бригаду? Или Кирпонос! А Петрушин? И все другие! Нет, будем драться!

А мне еще один урок. Я думала, лишь бы попасть в поток, в главный поток жизни, а дальше понесет себе как щепочку. Плыви и радуйся. А выходит, нужно этому потоку прокладывать и чистить русло!

Будем драться! Тем более, Проскурин говорит, вот-вот проснутся деревья…