Пробуждение

1

Не сердись, длинно писать времени не было: распределение, экзамены, сборы… Все крутилось, мелькало, как в кино. И вот точно лента оборвалась — тишина. Сижу на красном пожарном ящике у деревянного сарая. На сарае вывеска: «Ж.-д. станция 347 километр». Несколько закопченных бревенчатых домиков. За проволочной оградой — черные железные бочки, дизелек постреливает. А передо мной через насыпь — тайга!

И времени сколько угодно. Сижу, ногами болтаю, письмо тебе пишу. Дежурная по станции ушла, замок на двери повесила — тут в сутки два поезда проходят. А я жду повозку из химлесхоза. Жду уже полтора часа. Дежурная успокоила: повозка в конце концов всегда приходит — за почтой.

Спрашиваешь подробности? Сделала, как ты советовала, и все вышло по-твоему. Подружки мои, прослышав про заявку из тайги, перепугались и переполошились. Набежали родители. Как, наших малюточек в тайгу?! Поднялись интриги, козни. Вранья было — ужас! У одной хронический насморк, у другой бабушка инвалид, третья замуж собирается… И вот на этом фоне вхожу в комнату комиссии и заявляю, что сама, добровольно, желаю в тайгу. Господи, что началось! Комиссия — в слезы, от умиления, Директор… Я тебе его описывала, можешь вообразить. Вышел из-за стола, розовая лысинка взмокла, глаза покраснели… Руку пожал! Потом на общем собрании техникума говорил обо мне речь. Чего только там не было! И соль земли, и героиня далеких горизонтов, и особенно насчет бескорыстия и самоотверженности…

А я-то про себя отлично знаю, ЗАЧЕМ еду в тайгу.

Молчу, принимаю всё как должное, как истинное. Получается двоедушие, даже лицемерие. От этого на душе тяжело и гадко… И была минута, когда захотелось, чтобы и было так, как они говорят и верят: чтобы ехать без всякой корысти, с легкой душой… А если не так, то отказаться. Конечно, то была минута слабости.

Но я справилась. Вспомнила наши с тобой разговоры. Насчет разумного эгоизма. Всякий раз, когда начинаю колебаться, повторяю себе твои слова: чтобы потом отдавать, нужно вначале брать. Миленькая, ну что бы со мною стало, не будь тебя! Так и плыла бы по течению, как до сих пор. Ведь я всегда делала только то, чего требовали другие: в школе против всякого желания выпускала газету, пошла в техникум, не любя химии, в общежитии все вечера для подружек крутила на проигрывателе шлягеры, от которых тошнит. Всегда к кому-то подлаживалась. И как позавидовала тебе, когда, помнишь, в седьмом классе на собрании ты встала и отказалась от общественной работы, заявила, что ничем, помимо учебы, заниматься не станешь! Вот и окончила на пятерки. II в институт нынче пройдешь, не сомневаюсь. А я?..

Баста! Не хочу больше жить для других. Тем более, что все другие для себя живут. Только прикрываются красивыми словами. А дурочки, вроде меня, верят. У меня теперь одна цель: пробиться в институт. Вот для чего я еду в тайгу. И ни для чего больше. Кстати, и тайга-то только издалека впечатляет, А вот сижу и смотрю на нее — обыкновенный лес! Те же сосны и березы, что у нас в старом парке. Сороки обыкновенные прыгают. Так и ждешь, что сейчас рядом трамвай загромыхает…

Конечно, ты права: стаж в тайге мне выгоден с точки зрения приемной комиссии. Но я еще выяснила: так как потом буду сдавать на химический факультет лесохимического института, а наш техникум того же министерства, то у меня будут льготы при поступлении. И в маленькой лаборатории химлесхоза на простых анализах набью руку, что мне потом очень пригодится в институте. Это я уж сама додумалась. Вообще мечтаю, мечтаю… Хорошо бы, например, остаться после окончания в аспирантуре на кафедре… Вон куда хватаю! А что? Уж если рассчитывать, так далеко! Времени в этой глуши, без вечеринок, танцулек и прочего, у меня будет сколько угодно, смогу без помех готовиться по предметам. Учебников везу с собой чемодан!

Знаешь, я даже рада, что будет глушь. Осточертело общежитие, подружки с их разговорами о тряпках и мальчишках, радио, люди вообще… В химлесхозе заготавливают живицу — сосновую смолу. Как мне рассказали, люди туда собираются случайные — на один-два сезона, подзаработать денег и уехать. Так что никому там до меня не будет дела. Свобода! Самостоятельность! Чего лучше?

Ой, померещилась повозка, и сердце заколотилось, как на экзамене. До сих пор в глазах темно. Только сейчас поняла, что ужасно волнуюсь. Неуверенность… А что, если я в техникуме ничему не научилась? Или все забыла? Голова какая-то пустая. Опозорюсь!.. Никакой повозки. Просто от ветерка или от солнца зарябило между деревьями. И чего испугалась? Подумаешь, какой-то химлесхоз! Два года пролетят, уеду и не вспомню. Мне лишь бы к институту подготовиться.

А с Юркой вы опять рассорились? Сужу по тому, что ты о нем ни словечка. Я бы на твоем месте раскисла. А ты молодчина — зубришь с утра до ночи и характер выдерживаешь. Но все же не мучай его и себя, позвони ему первая. Ведь он небось снова побледнел, похудел. Пиши обо всем подробно. Отвечу.

2

Нет, это все-таки не наш уютный, ручной лесок с яичной скорлупой и конфетными бумажками. Это дремучая громада, которая наваливается на тебя и давит и душит… До сих пор не отойду. Четыре часа колеса стучали по корням, как по моей собственной голове. Четыре часа вокруг меня однообразная, лохматая, перепутанная, как пакля, непроглядная чащоба. Дорога вверх-вниз, тайга то проваливается подо мной в пропасть, то обрушивается мне на голову. И ни одного просвета!

Возчик, сухонький, суетливый старичок, всю дорогу развлекает рассказами о медведях, которые тут встречаются на каждом шагу и запросто обдирают человека до костей. Несколько дней назад тракторист, волоча поваленное дерево, разворотил медвежью берлогу с медвежатами. Еле удрал на тракторе от рассвирепевшей мамаши. Другая медведица два дня осаждала лесника в избе. Еще кто-то пропал рядом с домом, неделю искали, нашли оглоданные косточки. И все в таком роде. И, конечно, он своего добился. Когда стемнело, а стемнело вдруг и наглухо, каждый пень, подступавший к повозке, оборачивался медведем, и я сто раз умирала от страха. Наконец нас вплотную обступили гигантские стволы. Дорога совсем кончилась. Лошадь стала. И такая пала тишина, точно заложило уши. Возчик обернулся и радостно возвестил:

— Ну, дома!

Мне захотелось в тот же миг очутиться в твоей тесной комнатке, увидеть из окна светящуюся синюю вывеску напротив, послушать шум улицы… Точно другая планета!

В темноте скрипнуло, завизжало, грохнуло. Вырезался прямоугольник желтого света, и оттуда выкатилась кругленькая, полненькая фигурка в платочке и принялась выпевать:

— Ну и приехали, ну и ладно-то! А я встревожилась. То ли поезд не пришел, то ли повозка твоя развалилась. Ты ведь у нас мастак! — Говорила она с удивительно приятным напевом, каждую фразу повышая к концу до удивленного вопроса. Разглядела меня в повозке да как завопит: — Господи! А сказывали, мастер приедет! Мужик!

— Вот тебе и мужик! — злорадно сказал возчик и потащил мои вещи в дом.

Оказалось, здесь мне и назначено жить. А в контору к начальству следует явиться с утра.

Через темные сени мы прошли в кухню, наполовину занятую русской печью и грубо сколоченным обеденным столом.

Хозяйка носилась вокруг меня, грохоча стульями, тарелками, кострюлями, и все пела:

— Садись, садись, ноги протяни — сомлели, тридцать километров поджамши…

Она остановилась передо мной и, с лихостью сорвав с себя платок и швырнув, не глядя, в угол, принялась рассматривать меня с откровенным интересом. Лицо у нее на первый взгляд некрасивое — круглое и плоское. Но когда она вдруг хлопнула себя по бедрам и закричала: «Катька, мастера погляди! Поди, поди, шибче!» — глаза ее в узких щелочках так загорелись и лицо осветилось таким непосредственным добродушием, что прелесть как похорошело.

Приотворилась одна из двух дверей, ведущих в жилые комнаты, и на пороге встала босоногая девочка лет семи-восьми, такая же узкоглазая и круглолицая, и выпялилась на меня.

— Нет, поди ж ты! А я мужика ожидала. Бабе сорок лет, холостует! — расхохоталась хозяйка и подмигнула дочери как равной. Потом стала приставать с едой. Водки предложила: — Чо жмешься? И я с тобою выпью.

Сразу решила не вступать в фамильярные отношения и не одолжаться. Сказала, что хочу спать.

Она поняла по-своему:

— Умаялась! Иди, иди, постелено.

Ввела меня в маленькую, чисто прибранную комнатку. Пахнуло нежилой свежестью пола, белья. Хозяйка поглядела на меня с каким-то веселым пренебрежением.

— Небось не куришь? Отдавай пепельницу! — и забрала со столика у окна тяжелую пепельницу с фигурками. Видно, досадно, что пепельница не пригодилась.

Долго сидела я на краешке жесткой кровати, смотрела в черноту за окном. Тусклая лампочка под потолком мигала и тонко звенела, как комар. За перегородкой звякали кастрюли, стаканы, слышались приглушенные голоса хозяйки, Катьки, тихий смех. Все вокруг чужое и непонятное.

Сейчас, когда пишу тебе письмо, все в доме угомонилось. Тишина мертвая. Я одна на белом свете…

Вчера вечером прервала письмо потому, что лампочка погасла. И когда за окном из тьмы выступили черные мохнатые лапы и, покачиваясь, бесшумно заползали по стеклу, мне стало не по себе, я не стала перестеливать и быстро влезла в чужие холодные простыни. Устала так, что едва начала жевать галету, которую нашарила в чемодане под кроватью, как тут же уснула. Только что проснулась от хриплого смеха Катьки. Утро. Она стоит на пороге в розовом облачке и, растянув рот до ушей, показывает на меня пальцем. Ее рассмешило то, что я заснула щекой на галете.

— Нянька! А мама на дворе, доит.

Что означает «нянька»? Может, они рассчитывают, что я буду у них детей нянчить?! Пойду к хозяйке договариваться об условиях. По дороге в контору опущу письмо.

3

Восхитительно! Меня просто-напрасто обманули. Никакой химической лаборатории тут нет. И быть не может! Полдня не могла сесть за письмо: так злилась. А потом… Потом пришла в телячий восторг. Но опишу по порядку.

Утром, ни о чем не подозревая, пошла договариваться с хозяйкой. И тут увидела, как славно стоит наш дом, да и весь поселочек. Спустившись с крыльца, обогнула дом слева и очутилась в огороде среди картофеля и огурцов. Слышу — в другом конце двора дзинькает пустое ведро. Пошла по тропинке за дом и обмерла. Прямо у меня под ногами метров десять обрывистого берега, сплошь в кустарнике с малиновыми цветами. Весь обрыв залит солнцем. А внизу, куда солнце еще не добралось, чернильно-черная река, и на другом, низком, берегу черная стена леса. И такой оттуда, снизу, сказочной жутью веет, и так хорошо здесь, на малиновом этом обрыве под солнцем, — передать невозможно!

Речка зовется Карабуха и где-то там далеко впадает в Ангару.

Хозяйку не разберу — не прикрывает ли она своим добродушием обыкновенный расчет? Разговор получился смешной. Я вошла в хлев. Чистенько. Коровка белая, как вымытая. Хозяйка в фартучке на скамеечке. Узнала, не обернувшись.

— Ай парного захотелось?

Говорю, жирного молока терпеть не могу.

— А ты снимки Катьке отдавай, заглотнет.

Ну, думаю, ты меня не перехитришь. Давайте, говорю, сразу условимся: никаких одолжений. Если что съем — заплачу. За квартиру отдельно. Стираю сама.

Она себе доит, точно ее и не касается. Доит красиво: сильно, ритмично. Ведро быстро наполняется. Струи молока бьют в снежную пену, как белые молнии, и с таким сочным причмокиваньем, что у меня слюнки потекли.

— Дом-от не мой, лесхозный, — пропела наконец хозяйка, не сбиваясь с ритма, — бесплатный.

— А за стол сколько?

— Чо мы, то и ты.

Явно боится продешевить. Выдала я ей таким деловым, опытным тоном, что сама восхитилась:

— За трехразовое питание сорок рублей в месяц.

Что ж, ты думаешь, она ответила? Круто поворачивается ко мне вместе со скамейкой, аж дерево завизжало, и вижу: просто задыхается от смеха.

— А чо наешь на сорок рублей-то, ну? Чо в тя влезет?

— Я много ем!

Она покатилась от хохота.

— Двадцатку давай, и с того лопнешь, ну!

Хохотала она до слез. Так я и не поняла, кто кого перехитрил.

Но все это имеет исторический интерес. Я уезжаю. Делать мне тут абсолютно нечего. Ты любишь подробности — вот тебе мой первый и последний разговор с директором химлесхоза.

Иду по единственной улице поселочка в самом радужном настроении. Глазею по сторонам, гадаю, в котором домике моя лаборатория. В окнах солнышко горит. Над трубами дымки. За заборами колодцы скрипят. Со встречными приветливо здороваюсь: глядите, заведующая идет! Хорошо.

В крошечном кабинетике навстречу мне поднимается директор. Письменный столик ему до колен. Круглая голова под потолком в табачном дыму. Казбек! Сверкает на меня оттуда грозными очами из-под лохматых черных бровей и объявляет:

— Товарищ Вера Иннокентьевна, вы назначены мастером по заготовке живицы на проскуринский участок. Оформляйтесь.

Как? Что? Куда? Почему? Ничего не понимаю. Вы ошиблись! Я химик. Голова у меня сразу кругом, пол из-под ног уходит. Бормочу что-то насчет лаборатории, насчет моих планов.

— Может, вам сюда еще институт подать?! Сроду здесь никакой лаборатории не было. И не будет. Вы окончили лесохимический техникум. Вы лесохимии и обязаны отработать два года в лесу. Всё! Оформляйтесь.

Представляешь? Рыкающий великан — и рядом я с моими ста пятьюдесятью восемью сантиметрами, с моим рыдающим голосом, с постоянным чувством, что я должна, обязана… В общем, крест на всех планах и мечтах! Готовлюсь зареветь… И вдруг вспоминаю о тебе. Довольна? Да, вижу тебя на моем месте, перед этим всемогущим директором. Ты спокойно, не торопясь, достаешь из сумочки направление. Аккуратненько кладешь бумажку на стол, расправляешь ее пальчиками с розовыми ноготочками. И в глаза ему, сдержанно, снисходительно улыбаясь, говоришь:

«Заблуждаетесь, товарищ директор. В направлении и в дипломе я называюсь химик-лаборант».

«Что из этого?»

«Из этого следует, что вы обязаны предоставить мне должность именно химика-лаборанта. У вас нет такой должности? И не будет? Так и напишите в комиссию по распределению. И верните мой диплом туда или выдайте мне на руки. И распорядитесь, пожалуйста, чтобы меня отвезли к поезду».

Он в бешенстве орет:

«A-а! Вы знаете свои права!»

А ты? А ты усаживаешься и невозмутимо ждешь, когда он выполнит твое требование.

Веришь ли, все произошло точно так. Вот какая у тебя ученица! Слезы у меня моментально высохли. Я преисполнилась достоинства и самоуважения.

И произошло чудо: Казбек на моих глазах рассыпался. Директор плюхнулся на стул и долго таращил на меня глаза. Наконец опомнился:

— Что за молодежь!

— Не то что в ваше время?

— Вы даже не поинтересовались, что мы тут делаем, чем живем. Мастерский участок — ведь это люди! Люди, которые выполняют важнейшее государственное дело! Вам безразлично? Страна за канифоль должна капиталистам платить золотом. Зо-ло-том! А? Канифоль получают из живицы, которую заготавливают на вашем участке. Из живицы можно получить уйму химических веществ. Это же не сок течет из сосны, а чистое золото! А вы о себе! Вам нужна лаборатория! Вам не обеспечили условия! Вам, вам, вам! Всё вам! А от вас что?

Мне сделалось его жалко, так он расстроился.

— Мало ли где еще я могу пригодиться! Нужно совмещать интересы государства и интересы отдельных людей.

— Кто же должен об этом позаботиться?

— Государство.

— А по-моему, отдельные люди тоже должны об этом заботиться! Вы должны думать об интересах…

Но тут уж я взорвалась:

— Должна?! С самых пеленок я только и слышу: должна, должна! Что я, в долг родилась, что ли? Никому ничего не должна!

Он страдальчески подергал себя за лохматую свою шевелюру.

— Научились разговаривать! На готовеньком растете! Трудностей настоящих не видели!

И всё в таком роде, что я уже сто раз слышала.

Потом он долго молча водил карандашом в воздухе над моим направлением, сердито морщился. Но я уже знала, что выиграла.

Вошел главный инженер, высокий, костлявый, с лошадиным лицом.

— Что? — проговорил он, боком подсаживаясь к столу и поглядывая на меня искоса.

— Отказывается, Семен Корнеевич. Нет должности по специальности! — Директор обиженно швырнул карандаш.

— Знают законы! — хихикнул Семен Корнеевич. — Отпускай их, Мефодьич.

— Но ты же понимаешь, после этого нам ни за что не пришлют ни одного техника!

— Обходились же…

— «Обходились»! Время теперь не то. На заводах все рабочие с десятилеткой. А у нас мастера — ни образования, ни культуры…

Они долго спорили, я перестала слушать. Потом вспомнили обо мне. Семен Корнеевич повернулся в мою сторону.

— Конечно, мы тут допустили ошибочку в понятии закона. Просим извинить: тайга, темнота! Дорогу оплатим в оба конца. — Помолчал, что-то высматривая на моем лице, и добавил: — Да и не по силам вам тут, — и осклабился.

Директор смахнул мое направление в ящик стола, буркнул:

— Посоветуюсь, как написать… Послезавтра утром… Езжайте куда хотите… — не глядя, кивнул и отвернулся к окну.

И теперь, когда первая злость улеглась, вдруг поняла: свободна! Иметь право ни с кем и ни с чем не считаться, только с собой! Делать что хочется! Я в опьянении каком-то. В доме никого, пишу тебе и едва удерживаюсь, чтобы не прыгать.

И зачем пишу? Ведь наверняка доеду до тебя раньше, чем письмо. Лечу!..