Продолжая путь

XIX

На улице было мутно. Словно отделенные от меня толстыми стеклами, мимо прошли две перекошенные под тяжестью портфелей девочки. Я закурил, с удовольствием затянулся…

К остановке чуть боком подошел автобус, ударился задним колесом об обросший грязным льдом бордюрный камень, открыл двери, закрыл и уехал. Оставляя большие, чуть смазанные следы, прошел гаишник в валенках и тулупе с поднятым воротником, с жезлом под мышкой, с синим пластиковым свистком в углу рта. Напротив, на здании без вывески, электронные часы попеременно показывали температуру и время: по градуснику было холодно. Подошел еще один автобус, и из него, пятясь и отступаясь, вылез человек с двумя пушистыми елками.

Я выгреб мелочь из кармана, нашел двушку, поискал автомат. К телефону, как я и думал, подошла она.

— Алло! — сказала она нетерпеливо. — Алло!

Я подышал в трубку.

— Дурак! — сказала она и хмыкнула. — Дурак ты, Лешка!

Я повесил трубку. Во мне шевельнулось нечто похожее на ревнось, чему я удивился и, одновременно обрадовался. Ноги сами собой вывели меня из будки и потащили к девушкиному дому, но не по прямой, а по широкой дуге, постепенно скручивающейся в спираль: мне словно давалась отсрочка, время, чтобы я одумался, ехал домой, к маме. Все-таки я дал довести себя до ее дома, дал ввести себя в подъезд, в лифт.

— Папа? — раздался ее голос из-за двери.

Я подставил лицо под глазок, и она открыла.

— Здравствуй, — сказал я, глядя в пол прихожей, уже за порогом ее двери, потом поднял взгляд и не узнал ее: она, пусть в домашней цветастой юбке и в полинялой рубашке, была дневная, только что умытая, без косметики, волосы были прямыми, без завитков и куделечков, спокойно смотрела на меня, губы были чуть припухшими, веки — чуть покрасневшими, а глаза, оказывается, были зеленые.

— Ты? Здорово!.. Откуда? Нас тут грабили… Или мне показалось… Заходи!.. — она взяла меня за рукав, втянула в квартиру.

— Здравствуй, — повторил я, останавливаясь возле вешалки, — что, должен приехать папа?

— Нет, — она рассмеялась, — он сказал, чтобы я не морочила ему голову и ехала в институт. А я только что оттуда! Проходи, проходи… Представляешь…

Она опустила голову, наверное, ища для меня тапочки, и замерла. Я тоже посмотрел и увидел на застилавшей прихожую ковровой дорожке свой одинокий, уже высохший: лед. Она перевела взгляд с него на мои снегоходы.

— Твой? — спросила она, указывая строгим пальчиком на след. — Ты был здесь? Да? Был? Ну-ка, наступи… Был? Здорово!..

— Ну, был, — сказал я, пожал плечами, — ты же посеяла ключи в моей машине…

— Положим, не в твоей, — она наставила пальчик на меня, — но все равно здорово! А я подумала, что это Колькин…

Я снял куртку, повесил ее на вешалку.

— Колька — это твой брат?

— Дядя, — она кинула мне тапочки.

Она провела меня на кухню, посадила на табуретку в уголке. Кухня была под стать всей квартире.

— Мой папа сказал, что ты рвач, темная личность, и еще папочка сказал, чтобы я с тобой ни под каким видом не встречалась…

Я искренне обиделся:

— Сам он рвач.

— Мой папочка? — она звонко рассмеялась. — Он не рвач, он — рвачище!

— Рвачище — это как? — спросил я.

— По определению, по должности, — она пожала плечами, — наконец — по сути…

— Отцы и дети. Понятно, — мне стало весело.

— Что тебе понятно? — она вышла в прихожую, вернулась с моей пачкой, отдала ее мне, чиркнула спичкой, подставила пепельницу. Прикуривая, я посмотрел на нее снизу вверх и не ответил: я ждал еще одного вопроса, другого вопроса, и она спросила:

— А что же ты здесь делал?

— Как — что? Обижаешь? Деньги искал. Золото, бриллианты…

— Ага! — она поняла, что я говорю правду. — Нашел?

— Нет… Не успел… Ты же меня спугнула…

У нее было совершенно потерянное лицо, ее руки безостановочно открывали и закрывали спичечный коробок: она поняла, что не вписывается. Мне стало стыдно за свое длинное ругательство: я отвел взгляд.

— Ну — и? — спросил я.

— Показать, где они лежат?..

— Нет, не надо… — тут мне стало ясно, что я не вписываюсь тоже. Никуда не вписываюсь.

— У тебя такое потерянное лицо, — сказала она.

— Давай чайку, — попросил я.