Проигравший из-за любви

Глава 25

Ледяная серая печаль вошла в сердце Флоры после того разговора с миссис Гарнер. Раньше в ее грусти была теплота, ведь она полагала, что Уолтер верен ей, в каждой слезинке ее была мягкость, эти слезы, казалось, были данью, выплачиваемой прошлому, и она считала, что он достоин этого. Сейчас же в ее скорби по человеку, обманувшему ее, не было ничего, кроме досады, раздражающего чувству презрения к себе. С этого времени она стыдилась своей печали и плакала только в одиночестве, никогда больше не произносила имени своего возлюбленного и молила Бога дать ей возможность забыть Уолтера. С того момента она сильно изменилась, но это изменение оказалось настолько незаметным, что лишь глаз доктора Олливента сумел уловить его. В ней постепенно начали проступать черты женщины. Та детская мягкость, которая очаровывала некогда сильного мужчину и незаметно для него самого заполнила его сердце, сейчас, казалось, уходит от нее. Она держала свою голову выше, в ее глазах появился холодный и гордый взгляд, в котором раньше была лишь мягкость и кротость. Флора никогда не осознавала чувства собственной значимости, пока с ней не обошлись столь жестоким образом, сейчас же она хранила свою печаль как самая гордая из женщин.

Будучи несведущим в причине столь стремительных изменений, произошедших с девушкой, доктор Олливент терялся в догадках. Узнала ли Флора, что ее возлюбленный никогда не был достоин ее и таким образом решила раз и навсегда покончить со своей печалью? Может быть, она поняла правоту его нелестной оценки Уолтера? Он не знал, что и думать, но не смел задать ни одного вопроса, относящегося к теме его сомнений. Разве не достаточно было ему того, что она находится рядом с ним? Его единственная надежда была связана лишь с терпением.

Ни единым словом не обмолвилась Флора о секрете своего возлюбленного. Она ничего не сказала отцу о визите миссис Гарнер. Девушка взяла тогда себя в руки через час или два после ухода той своеобразной дамы и в сопровождений Тини отправилась на прогулку в Броуд-Уолк, чтобы полностью успокоиться к тому моменту, когда отец вернется из Сити. Только бледный румянец выдавал ее душевные муки последних трех часов.

— Почему, малышка, ты бледнее сегодня, чем обычно, — спросил ее заботливый отец, когда поцеловал дочь, — я боюсь, что Кенсингтон не вполне подходит для тебя.

— Я не думаю, что здесь очень уж хорошо, папа.

— Усподойся, — сказал бодро Марк, — мы отправимся в Хэмпстед.

— Нет, нет, папа. Это было бы слишком холоднее место для тебя.

— Нет, любовь моя, Олливент сказал мне недавно, что свежий воздух не помешал бы мне. Попробуем отправиться в Хэмпстед.

Флора даже немного вздохнула от облегчения. По крайней мере, можно было бы оставить эту гостиную, которая, казалось, в какой-то мере была отравлена присутствием миссис Гарнер. Та софа, на краю которой она сидела с чопорным видом, вызывала в девушке ее образ. Странно, как печаль может накладываться на кресла, столы и другую мебель.

Предполагаемые изменения местопребывания были обсуждены с доктором Олливентом этим же вечером.

— Вы устали от Кенсингтона? — спросил он Флору.

— Меня не очень волнует это место, — ответила она равнодушно.

— Вы вряд ли найдете лучшие комнаты и более веселый вид, чем этот.

— Разве интересно наблюдать людей, которые верхом ездят туда и сюда? — спросила она. — Галопируют и галопируют, как будто вообще больше не о чем думать? Я предпочла бы жить в лесу, где ничего нет, кроме высоких стволов сосен под зимним небом.

— Я могу предположить, что вам бы скоро надоел лес. Однако давайте попробуем съездить в Хэмпстед. Бодрящий воздух как раз подойдет для вас и вашего отца.

Он не сказал ни слова о тех неудобствах, которые ему сулила такая поездка. Он был благодарен хотя бы за то, что Флора не просила его оставить вообще окрестности Лондона. Остальное не имело значения для него.

Девушка с новыми силами стала продолжать свое обучение после того откровения об Уолтере Лейбэне, она истязала себя упражнениями, штудировала глаголы и наклонения, идиомы и инверсии с огромным рвением. Она желала поскорее избавиться от образа своего потерянного возлюбленного, чтобы не оставлять ему места в своих воспоминаниях. Но, несмотря на все ее старания, он часто появлялся в ее мечтах. Казалось, его привидение нависало над ней, когда она сидела за столом, так же, как некогда он сам стоял рядом с ней у ее мольберта. Иногда она оглядывалась кругом с невероятным чувством того, что она действительно может увидеть стоящим его рядом, она как будто бы чувствовала его присутствие, почти видела его. И Флора дрожала оттого, что может вот-вот услышать его голос. Невидимый, неосязаемый, он мог иногда разговаривать с ней.

У нее появились мысли о спиритизме, как о средстве общения с умершими, но она смеялась над подобной возможностью, вспоминая о том, что в действительности он никогда не любил ее, между ними не было того сильного чувства, которое бы могло привести душу мертвого человека к живому, не было кольца, которое могло бы связать их. Его страждущая душа скорее перенеслась бы к той девушке, которую он любил, и нашла бы там свое пристанище, в сердце той вульгарной особы. Не к ней, не к ней, которая так сильно любила его, вернулась бы его душа.

Ни один наставник не мог желать более прилежного ученика, чем Флора. Ум девушки схватывал все буквально на лету. Она читала книги, приносимые ей доктором, которые принадлежали перу самых замечательных писателей; перед ней открылся также величественный мир естественных наук. И были моменты в её жизни, когда она погружалась в чудеса мироздания, забывая о той его частичке, которая, покинув землю, сделала ее одинокой.

Все вместе они изучали Хэмстед и его окрестности и обнаружили в Вест-энде старинный коттедж, расположенный в живописном месте, где находилось еще несколько опрятных домиков, которые, казалось, каким-то странным образом попали сюда по воле доброй волшебницы да так и остались здесь. Место это располагалось вдали от церкви и почты, а также от других заведений типа мясных и свечных лавок.

Дом, снятый мистером Чемни, был приземист и груб, с шершавыми, грубо вытесанными стенами и огромным количеством балок вокруг него. Коттедж находился посреди треугольного сада, огороженного живой оградой из остролиста, в саду же росли георгины, цветущие веселыми цветами.

Флора была вначале даже несколько очарована этим местом, но затем отвела свои печальные глаза от окружающей ее красоты. Она думала о том, как бы мог быть восхищен Уолтер очарованием такого незамысловатого жилища, о том, что этот пейзаж мог бы вдохновить его на создание одной из его картин. Чем была для нее эта красота без Уолтера, который, однако, никогда не принадлежал ей.

Марк оказался весьма удовлетворенным простотой выбранного места.

— Я буду чувствовать себя здесь так же, как и на нашей старой ферме в Дарлинг-Дауне, — сказал он, — где незнакомцы появлялись не чаще одного раза в три месяца. В общем, даже неплохо находиться вдали от мясника и иметь возможность ездить в Хэмпстед за припасами.

Флора обрадовалась хорошему настроению отца, так или иначе они были одним целым. Он никогда не переставал любить ее, и все ее мысли с самого ее рождения были связаны с ней. Неужели это была она, когда жаловалась на все, когда думала, что жизнь пуста из-за потери, которая потерей-то на самом деле не была, а была, собственно, концом обмана, пробуждением от глупых любовных снов?

Она сказала себе, что с этого момента будет всегда счастлива, что она проведет большую часть своей жизни с отцом. Одно счастье ушло от нее, но другое могло быть коротким. Она бросала отчаянный взгляд на будущее, на ожидающее ее одиночество. Как она будет жить без отца?

День за днем она добивалась все большего контроля над собой, казалось, она живет только для того, чтобы угождать отцу и радовать его. Не было на земле человека, так сильно почитаемого своей дочерью, как был Марк Чемни, горячо любимый этой задумчивой девушкой с темными глазами. Гуттберт высоко ценил ее поведение. Он видел стоическую молчаливую борьбу девушки со своей печалью, видел, что ее сердце заполняется любовью к своему отцу.

«Она восхитительна, она самая женственная из всех женщин и это оправдывает мою безграничную любовь к ней» — думал доктор, возвращаясь на Вимпоул-стрит после одного из вечеров, проведенных в Вест-энде. Он был здесь каждый день, как это бывало и в Кенсингтоне. Доктор ездил туда и обратно с такой легкостью, как будто эти поездки вовсе не утомляли его.

В один из таких дней мистер Чемни решил, что было бы неплохо, если бы Флора поездила верхом. Не бледное лицо сильно встревожило его. Она улыбнулась ему, но улыбка не казалась радостной. Для нее было бы совсем неплохо пронестись галопом по проселочным дорогам и тропинкам, которые пролегали между Вест-эндом и Эдвером. Доктор был очень осторожен и поэтому вызвался найти для нее хорошую, не очень норовистую лошадь, которая скакала бы так же плавно, как раскачивающаяся игрушечная качалка. Марк также желал участвовать в выборе животного. Как-то утром они встретились в Сити и просмотрели великое множество лошадей, пока их выбор не пал на откормленную гнедую кобылу с кротким темпераментом. Это было весьма флегматичное животное, спокойное, как бездетная вдова, имеющая неплохие сбережения, дела которой идут весьма неплохо.

Флора была чрезвычайно благодарна и старалась казаться довольной. Возможно такой подарок, являющий собой живое, обожаемое существо, чьи темные глубокие глаза смотрели с нежностью на нее и чьи бархатные ноздри, казалось, дрожали от малейшего ее прикосновения, был самым лучшим подарком, который мог сделать для нее отец. Шаги девушки становились легче, когда она бегала в конюшню Титании, эту гнедую кобылку они так и назвали — Титания. Просторный ландшафт, свежий воздух придали Флоре новых сил, на ее щеках заиграл слабый румянец, губы стали розовыми. Она уже немного владела искусством верховой езды, обучившись этому с другими юными леди в Ноттинг-Хиллской школе, находясь под опекой мисс Мэйдьюк. Она умела изящно ездить легким галопом по круглому манежу и даже прыгать через низкие барьеры. Под руководством доктора она постигала искусство управления тихой Титанией и через некоторое время перестала пугаться вида омнибуса или фургона, несущихся на нее.

Но каким бы добрым ни был доктор, Флора старательно избегала прогулок наедине с ним. У нее всегда был страх перед возможным повторением той сцены на церковном дворике в Тэдморе, и когда доктор после полудня предлагал поехать верхом, девушка говорила, что ее отец непременно должен быть с ними на той лошади, которую он купил для грума, обычно же она ездила рано утром с грумом в качестве своего провожатого. Здоровье девушки заметно улучшилось. А из-за длительных прогулок верхом, учебы, ежедневных чтений вслух отцу, внимания к малейшим его желаниям, домашних забот, таинства которых она постепенно постигала, у Флоры совсем не оставалось времени на лелеяние своей сердечной печали. Божественный, исцеляющий забвением бальзам даровался ей скупыми дозами, поэтому ее боль иногда просыпалась и больно жалила сердце, но это все же была переносимая боль.

«У меня есть отец, — говорила она себе, — я должна быть счастлива». И живя с этой мыслью, она хранила надежду, что ее отец, будет жить с ней долгие годы. Она потеряла уже так много, небеса должны были оставить ей то, что еще составляло ее счастье.

Первые холодные ветры октября послужили сигналом к перемене места обитания, Каким бы милым ни был коттедж в Вест-энде, доктор Олливент настаивал им перемене жилища. Мистер Чемни должен был пронести зиму в более мягком климате. Паинмаус в Хэмпшире как раз подошел бы ему. Было решено, что они двадцатого должны стартовать в Паинмаус. Доктор обещал снять комнаты для них и вообще подготовить все к переезду.

— Я должен буду остаться без наших вечеров, — сказал он, — и без моей ученицы.

— Но ты ведь можешь иногда приезжать к нам, — предположил Марк.

— Возможно, на несколько часов в воскресенье.

— Вряд ли это будет так уж необходимо для тебя, — сказал Марк.

— О, конечно, будет, — ответил доктор, улыбнувшись, — я вовсе не думаю, что такое путешествие оказалось бы бесполезной тратой времени, поверь мне. Но я не должен больше так расслабляться, как делал это летом. Мое отсутствие было слишком длительным и я должен буду выдержать некоторые упреки, когда вернусь домой, особенно от тех пациентов, у которых на самом деле ничего плохого со здоровьем нет.

Флора проделала свою последнюю прогулку верхом по столь полюбившимся ей тропинкам, прогулялась с отцом по заросшему вереском полю и уже была совсем готова отправиться в Паинмаус, когда случилось нечто, что сделало их путешествие невозможным и приковало их к коттеджу в Вест-энде.

Хронический кашель Марка Чемни, который доктор наблюдал с некоторым беспокойством — сам по себе кашель было не очень сильным, — неожиданно перерос в приступы бронхита. Марк простудился, несмотря на все меры предосторожности по поводу его здоровья со стороны дочери. Вероятно, гуляющие повсюду сквозняки продули его. Он оказался прикованным к постели в маленькой комнатке с зарешеченными окнами, смотрящими в сторону зеленых пастбищ на Финилеевских и Хэроувских холмах. С самого начала Гуттберт Олливент знал, что должен наступить конец. Но как он мог это сказать Флоре, чьи молящие глаза требовали и слов надежды и утешения? Должен ли он все-таки сказать ей правду? Пусть лучше она чувствует, что отец не обречен, так будет лучше для больного, имеющего слабый шанс продлить дни своего существования, лучше, возможно, и для нее. Поэтому он ничем не выдал свой страх, успокоил ее, как мог, но и не лгал при этом. Он не мог допустить, чтобы она повернулась к нему и сказала: «Вы обманываете меня». Он не мог дать ей повода для того, чтобы она стала презирать его.

Миссис Олливент приехала в Вест-энд, чтобы помочь им, или, скорее, позаботиться о Флоре которая сильно нуждалась в опеке. Дни проходили за днями без видимых признаков улучшения состояния больного, и девушка, возможно, начала осознавать ужасное будущее, нависшее над ней.

День за днем Марк становился все слабее, он почти не мог разговаривать с дочерью. Флора задавала доктору Олливенту один и тот же волнующий вопрос: «Есть ли опасность?» Неделю ему удавалось с трудом защищаться, по большей части он отвечал на профессиональном языке и это развеивало ее сомнения и даже рождало надежду. Но вот наконец настало утро одного дня, когда он должен был либо безбожно лгать ей, либо сказать всю правду: да, существует опасность, сомнительно, что она сможет провести с отцом еще много дней.

Она не плакала. Ее сердце, казалось, совсем остановилось, все ее чувства притупились от близости столь сильного горя. Ее губы и щеки побелели, она стояла и молча смотрела на доктора, пока он, наконец, не прижал ее к своей груди и не стал утешать, успокаивая ее поцелуями, ласковыми словами так, как обычно утешают ребенка.

— Почему Бог не забирает меня тоже, — сказала она наконец, — он должен сделать это, если он милосерден.

— Моя любовь, мы не должны обсуждать его милосердие, — воскликнула миссис Олливент, с волнением в глазах обнимая девушку. — Все его действия добры и мудры, даже тогда, когда он отнимает у нас самое дорогое.

Флора отпрянула от нее.

— Как вы можете говорить такое мне? — воскликнула она порывисто. — Разве хорошо разлучать двух людей, являющихся друг для друга целым миром? Когда он уйдет, не останется никого, кто мог бы позаботиться обо мне.

— Флора, вы знаете, что это не так, — сказал доктор укоризненно. Это был первый раз, когда он осмелился намекнуть на свою тайну с того дня, когда они были на церковном дворике в Тэдморе.

— Ну, тогда не будет никого, о ком бы я могла заботиться, — сказала Флора жестко. В момент этой агонии все люди были безразличны для нее, она ненавидела всех, кто, казалось, даже из сострадания мог встать между ней и ее умирающим отцом.

Она вырвалась из рук миссис Олливент и взбежала наверх по лестнице в комнату отца, упала у его постели, решив ни на минуту не отходить от него. Последние часы этой исчезающей жизни должны были быть ее и только ее. Доктор нанял отличную сиделку, мягкую и искусную, но Флора была ревнива к таким услугам и не могла вынести подобной помощи.

В один из вечеров, после дня, проведенного в бреду, Марк, казалось, стал выглядеть лучше, его разум прояснился, голос стал сильнее. Это была одна из тех последних вспышек жизни, которая освещает темноту приближающегося конца, но Флоре это показалось признаком выздоровления. Ее глаза засверкали с новой надеждой, она вся дрожала от радости, наполнившей ее. Ему было лучше, он будет жить. Ужасный рок мог пройти мимо.

Марк неуверенно вытянул свою исхудавшую руку, пытаясь найти дочь. Она схватила ее и расцеловала.

— Моя любовь, я рад, что ты рядом со мной.

— Я всегда с тобой, дорогой отец. Я не оставлю тебя до тех пор, пока ты не станешь снова здоровым и сильным.

— О, моя дорогая, это никогда не случится.

— Да, да, папа, тебе уже лучше сегодня.

— Мой разум светел, дорогая. Бог дал мне минуту просветления после всех тех ужасных снов, странных снов, которые давили и мучили меня. Сегодня же я могу нормально мыслить. Я хочу поговорить о твоем будущем, Флора.

— Не надо будущего, — сказала она жалобно, — я не хочу будущего без тебя.

— Моя любовь, ты будешь жить и стараться быть яркой, счастливой женщиной, полезной другим людям, какой и должна быть женщина, пожалуйста. Возможно, в том тусклом мире, куда собирается отвести меня смерть, я смогу узнать что-нибудь о твоей жизни. Если будет так, как это будет хорошо для меня — знать, что моя милая, дочь живет прекрасной, полной радости жизнью женщины, любит и любима, что она счастливая жена и мать.

— Папа, папа, ты пугаешь меня! Я живу только для тебя, у меня никого нет, кроме тебя.

— Где Олливент?

Начал ли он снова бредить? Флора подумала, что вопрос никак не связан с тем, о чем они только что говорили.

— Внизу, папа. Он здесь каждый вечер, ты знаешь.

— Позвони в колокольчик, малышка. Я хочу поговорить с ним.

Она подчинилась, и Гуттберт быстро поднялся к Марку в ответ на просьбу Флоры. Он присел у кровати больного напротив Флоры, и Марк протянул свою слабую руку своему старому другу.

— Все хорошо, Гуттберт, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты был рядом со мной, как и моя малышка, моя милая дочка. Было бы очень жестоко оставить ее совсем одну в этом мире, без друзей, без защиты.

— Она никогда не окажется в подобном положении до тех пор, пока я жив, — ответил доктор живо. — Разве ты не просил меня быть ее защитником, и разве я не обещал опекать и заботиться о ней.

— Я знаю, знаю, — сказал Марк задумчиво, — но есть кое-что еще.

Марк замолчав, одну его руку держала Флора, другую своими сильными пальцами Гуттберт. Никто из них не говорил с ним: его слова, его дыхание были слишком драгоценными. Флора сидела, наблюдая лицо отца в тусклом свете одинокой свечи; они были очень осторожны, чтобы не причинить беспокойства больному слишком ярким освещением.

— Если бы я не доверял тебе, ты думаешь, я бы смог вообще доверить тебе такую заботу, Гуттберт? — спросил Марк через некоторое время.

— Я был, я буду достоин этого доверия, — ответил доктор Олливент, — как бы ни шли плохо у меня дела, эта забота будет у меня на первом месте.

— Я верю. Что, если я окажу еще большее доверие, добавлю еще больше тебе заботы? Что, если я знаю твой секрет, Гуттберт?

— Папа! — воскликнула Флора с мольбой в голосе.

— Моя любовь, я должен говорить свободно. Существуют моменты в человеческой жизни, когда все условности должны быть отброшены. Да, Олливент, я знаю твой секрет, такая привязанность, которую ты показывал, имеет более глубокие корни, чем дружба. Я прочитал этот секрет на твоем лице, как бы тщательно ты ни старался спрятать его. Ты больше, чем опекун моей маленькой девочки. Ты ее любишь.

— Папа, как ты можешь быть столь жестоким, когда знаешь…

— Да, девичья мимолетная фантазия. Но почему и дальше должна быть душной атмосфера жизни одинокой женщины. Моя дорогая, ты была создана для того, чтобы осчастливить дом честного мужчины, и мой старый друг любит тебя, любит так, как не любил тебя твой первый возлюбленный.

— Бог свидетель, это так! — воскликнул Гуттберт, и ни слова больше.

Умирающий отец знал очень хорошо, что с ним скоро произойдет. Нет на свете мудрости более глубокой, чем тот свет, который приходит в момент, когда человек стоит у дверей в другой мир.

— Возьми ее в свои жены, Олливент, нет большей защиты, которая могла бы более надежно укрыть женщину от штормов судьбы. Ты честно выиграл ее. Муж, которого я выбрал для нее, мертв и был искренне оплакан. Моя дочь не станет противоречить последнему отцовскому наказу, последней мольбе своего отца. Позвольте мне соединить ваши руки, как последний наказ в моей жизни.

Он притянул их руки к своей груди. Они вполне могли бы противостоять этому слабому движению, но посмели ли бы они противостоять ему? Руки встретились, одна из них дрожала, другая была инертной, безучастной, безвольной.

— Вот, дети, — сказал Марк, — это своего рода клятва. Пусть никто из вас не забудет этого момента. Если можно думать каким-либо образом в могиле, то я буду думать о вашем счастье.

Флора мягко убрала свою руку от руки доктора Олливента и встала на колени у кровати, тихо всхлипывая.

— Папа, — сказала она, когда наконец смогла заговорить, — живи, пожалуйста, ради меня. Жизнь и мир будут ненавистны мне без тебя. Я не смогу любить никого, я не смогу думать о ком-либо еще. У меня есть одна погребенная любовь и твоя. Если я потеряю тебя, я потеряю все.

— Тише! — сказал ее отец мягко, — в твоем возрасте жизнь только начинается. Возможно, когда гусеницы лежат в теплых и темных коконах, они думают, что жизнь будет скучной без этого жилища, а посмотри потом, как счастливо летают бабочки под солнцем, когда отпадает старая шелуха их старого жилища.

И, высказав это сравнение, Марк Чемни погрузился в мягкий сон, из которого ему не суждено было вернуться в этот мир, сон настолько мягкий, что только Флора, напротив груди которой находилась голова отца, смогла услышать его последний вздох.

На рассвете серого осеннего утра Гуттберт Олливент нашел ее сидящей на кровати и держащей своего мертвого отца на руках. Она не плакала, у нее было отрешенное бледное лицо, вид которого внушал ужас, оно было похоже на лицо человека, находящегося на грани безумия.