Проигравший из-за любви

Глава 33

То удовлетворение, которое человек получает, дав волю своим страстям, испив до дна чашу мщения, не может длиться долго. Следовательно, привкус победы мимолетен. Так же, как пирушки студентов кончаются на рассвете, так и это опьянение гневом прошло к утру, когда человек, спаливший прошлым вечером шансы к увеличению своего благосостояния ради кратковременного чувства реванша, начал осознавать, не слишком ли дорогой ценой достался ему триумф.

Джарред Гарнер возвращался на Войси-стрит проигравшим.

«Я сделал это, — повторял он себе часто, и эта мысль придавала ему уверенности. — Он думал, что я не смогу. Но я сделал это. Я показал ему, что значит настоящий мужчина», — выкрикивал мистер Гарнер, потрясая кулаками в воздухе. Затем своим осипшим баритоном, словно расстроенный орган, он начал громко напевать песню о человеке, не покорившемся судьбе и мнению мира. И на Войси-стрит зазвучал его зычный голос. Было уже начало двенадцатого, когда Джарред возвращался домой — время закрытия пивных и публичных домов. Он обнаружил свою мать, стоящую на крыльце и в задумчивости всматривающуюся в улицу.

— Что, высматриваешь меня, моя старая леди? — спросил он весело, однако, веселье его при этом казалось поддельным. Он пытался утешить себя, пытался не выглядеть в своих глазах полным болваном и в этом своем желании — не упасть лицом в грязь — он зашел так далеко, что даже стал вежлив с матерью.

— Да, Джарред, я почувствовала себя сегодня нехорошо, погода была теплой, закат розово-золотистым, все это навело меня на мысль о том, что где-то сейчас живут счастливые люди и радуются этим красотам природы, однако сейчас я ощущаю себя совсем несчастной. Возможно, я расслабилась несколько больше, чем обычно, но если уж по природе ты чувствителен, то очень трудно бороться с приступами меланхолии. Я надеюсь, ты хорошо провел сегодня день, Джарред.

— Не очень уж хорошо.

Он был добр сейчас к матери, голос был более нежным, чем обычно. Миссис Гарнер почувствовала себя абсолютно умиротворенной.

— Я думала, что ты придешь домой голодным и захочешь перекусить чего-нибудь, Джарред, — сказала она. — Устрицы закончились, но еще не поздно, и я могла бы сходить за ними за угол, кроме того, на кухне есть неплохой салат.

— Нет, спасибо, мама. У меня нет аппетита даже для клубники. Но я хотел бы пропустить стаканчик-другой холодного джина, если у тебя в доме, конечно, есть хоть капелька этого напитка.

— Да, Джарред, у нас есть немного джина в буфете. Я приобрела его вчера для себя.

— Леди обычно припрятывают такое, не правда ли, мама?

— Я имела в виду, что самочувствие мое было неважным, Джарред, иначе я бы и не стала потреблять спиртное, — ответила миссис Гарнер возмущенно.

Они вошли в гостиную, где во мраке мерцала одна-единственная длинная свечка. Комната же никоим образом не выглядела такой же веселой и комфортабельной, какой она была пару лет назад, особенно зимой, когда в камине уютно пылал огонь и отражался в темных глазах Лу. Джарред устало опустился в кресло, погрузившись в размышления, пока мать ходила за кружкой холодного джина.

Возможно, та спетая им песня, придала ему мужественности, и в этот момент он был почти рад, что разрушил все свои шансы на получение денег от доктора Олливента. Он чувствовал себя униженным, ничтожным подлецом за то, что все время преследовал свою жертву и требовал взятку за свое молчание. Он казался себе сейчас даже хуже, чем те деятели, которые шатаются по ночам по улицам, выколачивают деньги на пиво у невинных прохожих.

Возможно, не существует такой глубины морального падения, которую бы человек не мог осознать. Беспомощные жертвы, рожденные среди всеобщего унижения, появившись в мире бедности и нищеты, могут и не осознавать своего положения, но человек, получивший кое-какое образование и волей судьбы доведенный до нищенского положения, может ли он не осознавать происходящего?

Как Гуттберт Олливент, находясь под давлением своих чувств, смог-таки избавиться от своего преследователя, так и Джарред Гарнер с решительностью и чувством гордости отверг свой шанс получить от доктора деньги.

Но печальное положение дел пробудило его от медлительного образа жизни и он пришел к выводу, что должен работать, работать, несмотря ни на что, чтобы получить деньги, потраченные в Хэмптоне.

«Если бы я мог найти ту благословенную спинку скрипки Страдивари», — мечтал он, раскачивая в задумчивости головой, о скрипке, лежащей наверху, за которую ему обещали пять фунтов.

— А ведь старого Ахазеруса не надуть, — сказал он себе, думая о своем клиенте, продавце старинных музыкальных инструментов, проживающем на Лейкэстер-сквер и утверждающем, что помнит Корелли, которого называли Счастливым Евреем. — Он знает каждую черточку той скрипки. Если бы мне только найти спинку оригинала, куда же она могла деться? Люди ведь не едят скрипок, она должна быть где-нибудь в доме, наверное, дети со второго этажа сделали из нее какую-нибудь тележку.

Подстегиваемый полным отсутствием денег мистер Гарнер решил завтра же утром приступить к поиску утерянной спинки. Он выпил стакан джина, мирно побеседовал со своей матерью и затем оставил ее одну, наедине со своим диваном, и в этот вечер она чувствовала себя гораздо счастливее, чем обычно.

На следующее утро он поднялся в десять, что по сравнению с предыдущими днями было довольно рано, и еще до того, как начать свой туалет и сесть за завтрак, принялся за работу и отправился на поиски спинки скрипки Страдивари. Он буквально перевернул весь дом; заглядывал в пыльные углы, разбирал кучи всякой мелочовки, ворошил груды рекламных буклетов и писем, разбирал залежи коробок от сигар, бутылки из-под масла, кисточки, рылся в старой обуви, состояние которой заставляло задуматься в целесообразности сдачи ее сапожнику.

«Как бы я хотел, чтобы Лу была здесь и помогала мне, — думал он, отрываясь на мгновение от своего занятия и бросая отчаянный взгляд на царивший везде хаос и даже приблизительно не представляя себе, каким образом все это можно привести в порядок. Однако осознание царившего перед ним беспорядка заставило его отказаться от этой мысли. — Нет, не такой уж я плохой отец для того, чтобы желать ее возвращения сюда. Моя бедная девочка! — продолжал думать он, — ей все же лучше там, где она сейчас находится. Но и наш дом, когда она была здесь, не был такой уж берлогой. Если моя старая леди пыталась навести порядок, то наверняка умудрилась припрятать половину вещей. Наверняка моя спинка находится где-то на самом дне какого-нибудь хранилища».

Работая таким образом с терпением, совсем ему не присущим, мистер Гарнер подобно Гераклу, некогда повернувшему вспять реки для чистки Авгиевых конюшен, начал замечать, что вокруг него вырисовывается нечто, отдаленно напоминающее порядок. Ненужные кисточки от лака и краски он сгреб в кучу, чтобы впоследствии сжечь их, старая обувь была выставлена в ряд для дальнейшего тщательного изучения, коробки от сигар были освобождены от содержимого: старых пуговиц, стальных перьев, восковых печатей, табака, порванные книжки были поставлены на полки и глядели на него, словно голодранцы на параде.

Джарред не без удовольствия осмотрел свою утреннюю работу. Возможно, в комнате и стало чуточку уютнее, но он уже потерял всякую надежду найти спинку скрипки.

«Я бы мог поклясться, что не выносил ее из этой комнаты, — говорил он себе. — Должно быть, это дело рук шантрапы, живущей наверху».

У него появилась привычка запирать дверь этой комнаты и класть ключ в карман перед уходом из дома, особенно сейчас, когда не было Лу, оберегавшей его сокровища, но однажды он забыл об этой мере. Кто-то из ребятишек, живущих на втором этаже, должно быть, забрался сюда для разведки и увел скрипичную спинку.

Он спрашивал миссис Гарнер о потерянном предмете, но она ничего не могла сказать по этому поводу.

— Ты ведь должен знать, что я не возьму ни одной вещи из твоей комнаты, Джарред, — ответила она с упреком.

— Возможно, но у тебя есть привычка рассовывать все по углам.

Но углы были обшарены, и Джарред больше не тешил себя мыслью о том, что спинка может лежать где-нибудь в пыли его апартаментов.

Он призвал силы небесные обрушиться на бестолковые головы детей с верхнего этажа и затем сел с угрюмым видом; последний луч надежды найти спинку померк в его сознании.

«Я мог бы закончить ее к субботнему вечеру, — думал он, — и пять фунтов Ахазеруса уладили бы тогда все мои дела».

Он подошел к шеренге потрепанных башмаков и начал тщательный осмотр. Это было весьма слабое место в его гардеробе — обувь была изрядно поношена и стоптана. Ближе других к нему стояла пара высоких сапог. Джарред в свое время очень гордился ими, правда, они уже несколько вышли из моды, но, как любил отмечать мистер Гарнер, в них было нечто, что делало их несомненно привлекательнее по сравнению с другой обувью. Сейчас он с унынием глядел на эти высокие сапоги. Они были порядком раздуты по сторонам, но когда их надевали, сапоги в точности воспроизводили форму ноги хозяина. Сейчас же они были в таком состоянии, что Джарред не мог ими гордиться, хотя умелая рука сапожника могла бы привести их в порядок.

«Нужно будет как-нибудь отдать их в починку», — думал он, отставляя в сторону некогда столь обожаемые сапоги.

Затем он подошел к пианино и приподнял крышку.

— О, Боже! — воскликнул Джарред, — я никогда не видел его изнутри.

Он открыл инструмент с той стороны, с какой раньше никогда этого не делал, открыл так, как будто собирался настроить его. И, о чудо, здесь лежала спинка скрипки, находясь за заржавленными струнами; скорее всего она завалилась туда, когда миссис Гарнер убирала комнату, а делала она это очень долго и, как правило, вместе с Лу.

Джарред, обрадованный находке, крикнул:

— Принеси мне крепкого чая и ветчины, мама, а также немного дерева для того, чтобы я мог растопить клей. Я собираюсь заняться длительной работой.

Наконец-то он почувствовал аппетит, которого у него не было уже долгое время, почувствовал его силу и привлекательность. Существует что-то приятное в честном труде, который облагораживает даже самые падшие души.

Он начал свою работу, лакируя, крася и тихонько насвистывал себе, и Джарред получал удовольствие от своего искусства, возможно, и не столь благородного, каким являлся труд скрипичного доктора, но в какой-то мере, действительно, если прибегнуть к софистике, это занятие вполне могло считаться искусством. Он собирался создать что-то новое, пусть даже вещь была и поддельной.

Миссис Гарнер принесла сыну завтрак и была чрезвычайно горда и счастлива, когда он снизошел до улыбки ей.

— Я нашел спинку в той старой развалине, — сказал Джарред, показывая на старинный инструмент, — ты, должно быть, уронила ее туда, убирая комнату.

Миссис Гарнер возразила, но Джарред не сказал больше ничего.

— Ты можешь приготовить мне обед к пяти часам, моя старушка, — сказал он, отдавая покачиванием головы должное ветчине и вареным яйцам. — Я думаю, что как раз к этому времени у меня вновь появится аппетит.

— Я тоже надеюсь, на это, Джарред. Мне очень приятно видеть, что ты с такой охотой ешь, и как в старые времена, вновь работаешь здесь. Не хотел бы ты кусок жареной ягнятины и горохового супа? Мясо свежее и нежное.

— Все на твое усмотрение, мама, у меня нет и шести пенсов, чтобы дать тебе.

— Не стоит, Джарред. Я хочу взять в долг ягнятину у Симмонсов.

Мистер Гарнер без перерыва проработал до пяти часов, тихонько насвистывая во время работы, оставаясь довольным своим искусством. «Эта скрипка будет стоить Ахазерусу сотню гиней», — сказал он себе, когда полировал и затемнял скрипку.

Он съел свой обед с огромным удовольствием, похваливая стряпню матери и оставаясь очень довольным собой. Даже когда он выкурил свою послеобеденную трубку и миссис Гарнер уже было приготовилась к его уходу, Джарред продолжал сидеть. То веселое общество, которое раньше прельщало его, сейчас потеряло для него интерес, ведь тогда в кругу его знакомых были люди, вызывающие определенные сомнения, ну а для такого человека, как Джарред, всякого рода сомнения были невыносимы. Он мог спокойно встретиться лицом к лицу со сборщиком налога за воду, он мог вынести различные нападки со стороны владельца дома, но он не мог терпеть, когда исподтишка шептали какие-нибудь гнусные россказни.

Так он сидел в гостиной, куря и листая страницы потрепанного старого спортивного журнала.

— Да, твое присутствие в доме весьма радует меня, — сказала мать, — положительно у меня сегодня счастливый день.

— Правда? Наверное, нашла несколько серебряных монет, завернутых в газету и положенных в те горшки. Я никогда больше не видел такого чуда, как заворачивание денег в газету.

— Нет, Джарред. Я так хорошо знаю, что такое деньги, что не могу забыть то, куда их кладу. Не в этом мое счастье. Ты помнишь красивое сиреневое сатиновое платье, висящее в окне?

— Помню ли? — воскликнул Джарред возмущенно, — я знаю его так же прекрасно, как флаг Англии, я уже устал видеть его.

— Хорошо, Джарред, твои глаза больше не будут страдать от его вида, хотя пока оно было у меня, я не очень-то стремилась продать его, но все-таки сделала это.

— Да ну! Тогда я скоро начну верить тому, что говорит доктор Камминг, и тому, что конец света не за горами.

— Это, конечно, очень хорошо, что ты шутишь, Джарред, но это не моя вина, что наш бизнес идет не очень бойко. На Войси-стрит не так уж много денег у людей, иначе одежда не оставалась бы так долго непроданной.

— Так как же все-таки тебе удалось избавиться от него? — спросил Джарред.

— Прошло около получаса после того, как я подала тебе завтрак, я убирала комнату в то время, а девушка лущила горох и вдруг я услышала, как зазвенел колокольчик у двери в магазин. Я подумала, что это один из бродяг зашел, чтобы поглядеть и поспрашивать цену на вещи в моем магазинчике и совсем не имеющий намерения купить хоть что-нибудь, ну и я, вздохнув, отправилась смотреть, кто к нам пожаловал.

Миссис Гарнер остановилась на мгновение, чтобы посмотреть, какой эффект производит ее рассказ, заинтриговывая тем самым слушателя.

— Кто бы ты думал это был — старая миссис Хэгсток, мать миссис Симмонс, очень респектабельная пожилая леди, живет она над Симмонсами и помогает им вести дела, ведь сама ее дочь очень занята семейными проблемами. Ну так вот, она пожелала мне доброго утра, отвесила пару комплиментов и попросила дать ей стул, ну а затем она рассказала мне, что ее маленький внук — прекрасный малыш, я видела его на руках матери этим утром, когда ходила за той грудинкой ягненка, ну так вот, этого малыша должны покрестить завтра, и старая леди хотела бы присутствовать на этой церемонии, а вечером у них должно было быть чаепитие, и поэтому она сказала: «Только честно, миссис Гарнер, за какую самую минимальную цену вы бы могли продать то сиреневое сатиновое платье, если оно подойдет мне?»

Здесь опять для достижения соответствующего ораторского эффекта миссис Гарнер прервала свой рассказ.

— Джарред, я приложила это платье к ней и полных три дюйма юбки оказались на земле, то есть его внизу можно было сложить складками и таким образом скрылась бы из виду некоторая его потрепанность. «Миссис Хэгсток, — сказала я, — даже делая вам одолжение, я не смогу содержать себя и семью, если возьму меньше, чем пятьдесят шиллингов за него. Было бы неуместным хвалить качество сатина, сейчас такой ткани уже не найдешь». В ответ на это старая леди повернулась ко мне и сказала, что цвет платья очень уж старомоден. Я же сказала, что если уж цвет и старомоден, но зато на ткани китайская расцветка. Сказала также, что такое качество материала она не сможет достать ни за какие деньги.

— Не надо больше говорить, что ты ей сказала, что ответила тебе старая леди, мама. Как много ты получила от нее?

— После получасового разговора она выложила на стол один фунт семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Я уверена, что это было все, чем она обладала, Джарред, и я позволила ей забрать платье. Вместе с белой шалью, в которой она выходила замуж, и в этом платье она будет выглядеть завтра очень почтенной женщиной. Я думаю, что схожу завтра в церковь, чтобы только взглянуть, как это платье выглядит на ней.

— Да, пожалуй для тебя будет внове увидеть церковь изнутри, — ответил Джарред шутливо.

Люди на Войси-стрит не очень-то часто посещали церковь, предпочитая, как правило, посвящать свои субботние дни кулинарным приготовлениям, а субботние вечера — дружеским разговорам на крыльце или прогулкам по Регенскому парку.

Скрипка была окончена к субботе и «скрипичный доктор» получил награду за свою работу от мистера Ахазеруса, который заплатил очень хорошо и пообещал еще много работы.

— Корелли никогда не играл на инструменте более лучшем, чем этот, — сказал пожилой джентльмен, когда приложил скрипку к плечу и пробежал смычком по ее струнам. И с этого момента он действительно почти уверовал, что скрипка принадлежала великому Страдивари.

Джарред чувствовал себя вполне счастливым человеком, когда возвращался с Лейкэстер-сквер с пятью соверенами честно заработанных денег в кармане. Двадцать или даже пятьдесят фунтов, выуженных у доктора Олливента, не могли бы доставить ему столько удовольствия. Сейчас же он возвращался к своему привычному месту времяпрепровождения — к «Королевской голове» для того, чтобы встретить своих кредиторов открыто и заплатить им столько, сколько может, с обещанием выплатить остальное еще до конца следующей недели. Столь благородное поведение вызвало всеобщее одобрение в кабаке и Джарред мог даже позволить друзьям немного угостить его.

Мистер Гарнер был уже научен горьким опытом подобных соблазнов. Он принял спиртного не больше, чем количество, достаточное для того, чтобы сделать человека пьяным, и затем вернулся на Войси-стрит, идя с гордо поднятой головой и обладая весьма связной речью, за несколько минут до одиннадцати.

В темном коридоре он столкнулся со своей матерью, находящейся в необычайном возбуждении.

— О Джарред! — воскликнула она, — чудеса никогда не кончатся! Здесь такой сюрприз для тебя.

— О Господи, прости эту старую леди, она все щебечет! — воскликнул Джарред. — Что за сюрприз?

— Лу!

Он застыл, не зная, что сказать, затем потеснил мать и вошел в гостиную.

Там, в слабо освещенной комнате стояла леди, одетая в платье из коричневого шелка с золотыми блестками на складках, оно отличалось завидной красотой, изяществом и оригинальностью и было похоже на одежды, изображенные Тицианом и его современниками. Прекрасные черные волосы девушки были красива уложены на ее миниатюрной головке, темный цвет лица живо гармонировал с голубой ленточкой, повязанной вокруг шеи, маленькие сапфиры сверкали в аккуратных ушках. Конечно, это была Лу, но изменившаяся и удивительно похорошевшая, та Лу, которую до сегодняшнего дня никто не видел на Войси-стрит.

— Моя дочка! — воскликнул Джарред восторженно, когда обнял ее, — как, что за чудесная перемена!

— Ты и правда считаешь, что я похорошела, папа? — спросила она шутливо.

— Похорошела! Я так давно не видел тебя. А разве я не говорил всегда, что в тебе скрывается прекрасная женщина? Но я не мог предположить, что ты можешь вернуться столь изменившейся. Что за сюрприз видеть тебя сегодня здесь, Лу, когда я думал, что вы в Неаполе! Если бы я знал, что ты будешь здесь, то написал бы вам, чтобы вы помогли мне в моих трудностях, хотя, пожалуй, это было бы несколько против правил. Но скажи мне, что привело тебя в Англию?

И затем отец и дочь сели рядом и завели длинную беседу, и Лу с любовью смотрела на своего плутоватого отца, которому она подчинялась и которым восхищалась долгие годы. Они сидели и свободно и легко объяснялись друг с другом, не скрывая ничего, что вряд ли было возможно, если бы на Войси-стрит отнеслись к истории Луизы с обычной предвзятостью.