Проклятие Индигирки

Пунктир времени

✓ «Советская Россия» публикует статью-письмо Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», названную демократами «Манифестом антиперестроечных сил».

✓ Митинг в Ленинграде против временных правил проведения митингов.

✓ В ПО «Боткинский завод» (Удмуртская АССР) собран и освоен автоматизированный комплекс «Поиск» для управления подводной нефтедобычей.

✓ Вводится новый налог на кооператоров, достигающий в некоторых случаях 90 % от суммы дохода.

✓ В Москве состоялось торжественное собрание, посвященное 100-летию со дня рождения советского педагога А.С. Макаренко.

✓ Пленум Нагорно-Карабахского обкома Компартии Азербайджана обратился с просьбой к Политбюро ЦК КПСС передать Нагорный Карабах Армянской ССР.

✓ В Ереване прошел 200-тысячный митинг в поддержку Нагорного Карабаха.

✓ А.Сахаров обратился к М. Горбачеву с призывом решить проблемы ИКАО и крымских татар демократическим путем.

✓ Образовано совместное итало-советское предприятие «Совокрим» по выпуску оборудования для мельниц, комбикормовых заводов и элеваторов. Его учредители – Министерство хлебопродуктов СССР и итальянская машиностроительная фирма «Окрим».

✓ Введен в строй восточный участок 2-й очереди Ташкентского метро.

В это было трудно поверить. Среди вороха газет, вынутых из почтового ящика, мелькнул конверт, и, еще не вглядываясь в него, лишь скользнув беглым взглядом, Перелыгин мгновенно узнал округлые, аккуратно выписанные рукой Лиды буквы, хотя последнее письмо получил от нее лет семь или восемь назад, когда перебрался в Городок. Из Батагая он писал, сохраняя тон и манеру бывалого, уверенного человека, что ей не следует сейчас приезжать, что условия не очень подходящие, но скоро все изменится, а тогда!.. Он писал, наивно убеждая себя и Лиду, будто ничего не случилось, между ними остаются договоренности и даже обязательства, и они ждут удобного момента, не допуская и мысли, что таковой может и не наступить.

Лида не включалась в затеянную игру, отвечала скорее по естественной женской неспособности мгновенно отказаться от всего хорошего, что их связывало, вычеркнуть его из памяти, но и потому, что, внушая себе, будто с отъездом Егора все для них закончилось, не хотела ничего забывать, оставляя дверь приоткрытой.

Поднимаясь по лестнице, Перелыгин рассматривал конверт, окаймленный красно-синими полосками авиапочты, стараясь догадаться, что могло означать это письмо, быстро перебирая в памяти всего несколько мимолетных встреч за эти годы, когда он прилетал в отпуск. Лида вышла замуж, родила дочь и жила в Москве. Он не знал ее телефона и адреса, убедил себя, что вспоминает Лиду по простому свойству человеческой памяти более цепко держаться за хорошее, но исподволь сравнивал с ней других женщин.

Он вошел в тишину квартиры, которая сейчас ему показалась смешанной с беспокойным одиночеством. Вспомнил последний вечер перед отъездом, накрепко схваченную взглядом Лиду – в фартучке, у раковины на кухне, моющую посуду. Невозможно было объяснить, почему память раз за разом выбирала из множества радостных мгновений не блеск ее счастливых глаз, а эту обыденную, ничем не примечательную картинку. Но именно такую Лиду – со склоненной головой, подставляющую под струю воды тарелки, которые он носил из комнаты после ухода друзей, заставая ее каждый раз в одной и той же позе, с безучастным взглядом, опущенным вниз, отчего у него сжимало тоской сердце, – он вспоминал чаще всего. Выходит, ничего он не забыл, убеждая себя все эти годы, что свободен от прошлого, а на самом деле оно жило в нем своей колдовской жизнью, на далеком расстоянии, за восемью часовыми поясами. И стоило Лидиному письму преодолеть эти пояса, как сразу проснулась смутная надежда. Он стал думать, что не все потеряно, если на свете есть Лида, которая не забывает о нем. Значит, он обманывался, внушив себе, что не поддается соблазну связать жизнь с женщиной только ради сохранения своей свободы, ради главной цели – переезда в Москву. К чему он до сих пор не знал как подступиться и все откладывал и откладывал, год за годом.

Перелыгин надорвал конверт и бегло пробежал глазами исписанный с двух сторон лист, надеясь отыскать ожидаемое, вызывающее учащенное сердцебиение, но ничего не нашел. Лида спрашивала в своем ироничном стиле, как протекает познание жизни и готов ли он указать человечеству истину в выпавший на их долю век бесконечных сомнений и поголовных крушений всяческих основ, потому что сомнения и разрушения принимают лавинообразный характер – можно и опоздать со спасением. Мимоходом, не вдаваясь в подробности, она обмолвилась, что живет теперь вдвоем с дочерью, снимает квартиру на Ждановской, сообщила телефон. Он тут же схватил конверт – там стоял обратный адрес, который сначала не привлек его внимания. Письмо не содержало ни одной скрытой мысли, таящейся между строк, ни одного намека в проскользнувшем слове, в нем не было ничего, кроме неоспоримой реальности – он держал его в руках.

Ночью он долго не мог уснуть. Измаявшись, включил бра над кроватью, уменьшил до минимума накал спирали в лампе и, лежа в полумраке непроницаемой тишины спавшего Городка, пытался вообразить, как сложилась бы его жизнь, окажись Лида здесь. И чем больше он размышлял об этом, тем яснее становилась для него горькая и безжалостная правда. Лида никогда не смогла бы жить той радостью познания и открытия другого мира, душевной близостью с окружающими людьми, тем честолюбивым самоутверждением, счастьем свободы и вольности, которыми наслаждался он. Ей пришлось бы многим пожертвовать, и, понимая это, он старался бы оберегать ее, помогать, не оставлять одну, находиться рядом, учитывать ее состояние, настроение, желания, против воли ограничивая свою свободу. Он пришел еще к одному бескомпромиссному выводу: с Лидой они не прожили бы здесь столько лет. Неужели прав Любимцев, сказавший ему во время рыбалки на Лабынкыре, у самой воды дивного озера, что он, Егор, уже конченый человек, потому что на него пало проклятие Севера, который забрал себе его душу, влюбил в себя, и снять такое проклятие невозможно.

«Но, может быть, – думал Перелыгин, – я обманываюсь, живя придуманной жизнью? Зачем я здесь, что делаю? Пишу заметки в газету, помог каким-то людям, мешаю спокойно работать Комбинату. Кому это надо? Я побывал в местах, о существовании которых не подозревает подавляющая часть человечества, узнал много людей, увидел их жизнь, понял то, что не смог бы ни один заезжий корреспондент. И куда теперь с этим? Я собрал воспоминания стариков двух крупных геологоразведочных экспедиций, понимаю, какой ценой далось освоение этих земель. Знаю о «Дальстрое», о заключенных, и мои знания сильно отличаются от описаний Солженицына. Только кому нужна моя правда? Потерявшей веру стране? – Неожиданно его смутила простая мысль: – А может ли моя правда что-то изменить и есть ли она на самом деле? Не пытаюсь ли я опять себя обмануть? Что, если человек действительно приходит в этот мир лишь для того, чтобы постичь, как он прекрасен, глуп и несовершенен, а большинство и не хочет ничего постигать – только получать ответы готовыми, в ярких обертках, желательно с музыкальным сопровождением и танцами. Остановись, – сказал себе Перелыгин. – Пора бы знать, что не бывает абсолютно полных ответов и, тем более, приемлемых для всех истин. И вообще, давно пора спать».

Он щелкнул выключателем на светильнике. Ни один звук по-прежнему не нарушал тишину дома. Удивительно тихая и ясная стояла ночь. Даже вечно снующие по трассе машины куда-то подевались. Он лежал спокойно, дыша ровно и глубоко, вяло перебирая в памяти картинки прошлого, сон уже незаметно начал туманить сознание, и последняя мысль его была о Лиде.

Лавренюк ждал суда. Он нигде не бывал, торопливо возвращался из быткомбината, где теперь работал, домой. Там подолгу то сидел неподвижно, уставившись в одну точку, то стоял до ночи у окна, опершись на подоконник, всматриваясь в темноту неподвижными пустыми глазами, или лежал на диване, разглядывая рисунок на ковре. Он пил свою горькую чашу, удивленно осваиваясь с не испытанным никогда ранее ожиданием решения собственной участи, способного повернуть его жизнь в неведомую, страшную сторону. И чем ближе подступала дата суда, тем ощутимее делился мир на «до» и «после», где за неодолимой чертой еще скрывалась надежда.

Маленького Федьку выписали из больницы. Он был слаб и плох. Но цепляющийся за жизнь детский организм удержал его на самом краю. Специально прилетавший нейрохирург сказал, что операция прошла очень даже хорошо. «Но, – помялся он, прощаясь, – мозг есть мозг, ответ даст только время».

Выжив, Федька оказался тонкой спасительной пуповиной, удерживающей Тараса по эту сторону жизни, питающей силами и смыслом. Не удержись он, все рухнуло бы окончательно, безнадежно. Сын своей жизнью спасал отца.

Мирон Андреевич был рядом. Жену, прилетавшую на похороны, поскорее отправил домой. На суде ему предстояло выступать свидетелем. Он осунулся, постарел, но держался.

Городок разделился в пристрастиях: одни считали, что Лавренюка надо обязательно посадить, другие возражали доходчивым аргументом: пусть сына поднимает, не годится при живом отце сирот плодить. Кто понахальней, приставал к Мирону Андреевичу. Но он такие разговоры не поддерживал.

На суде он ничем не упрекнул зятя. Лавренюка осудили на одиннадцать лет «условно». Выслушав приговор, Тарас явственно ощутил, что мимо, вплотную, со свистом и грохотом пронесся поезд, едва не сбив его с ног шквалом ревущего воздуха, пахнущего железом и пригорелым машинным маслом.

Когда зал опустел, он поискал глазами Мирона Андреевича. Тот стоял чуть в стороне. Лицо его было спокойным, но в глазах, казалось, навсегда застыл равнодушно-скорбный взгляд. Горячая внутренняя волна ударила Тараса, подкатила к горлу. Скрывая навернувшиеся слезы, он помассировал пальцами виски, снял очки, протер стекла и, успокоившись, подошел к тестю, понимая, что все слова, какие бы он ни сказал, сейчас будут фальшивыми, да и не знал, какие слова нужно сказать и нужны ли сейчас вообще слова. И, спасая его в эту минуту от фальши, от пустого и глупого, в горле стоял твердый ком.

Вскоре Мирон Андреевич засобирался. Они решили, что Федьке лучше ехать с дедом. Пожить в донецких краях. Кроме здоровья внука, Мирону Андреевичу приходилось думать еще и о том, как он останется с женой один на один. Единственным спасением в их горе был Федька.

Проводив тестя, Лавренюк жил замкнуто, с какой-то повышенной настороженностью. Для него наступило время испытания одиночеством. Вечерами заезжал Перелыгин, они вместе смотрели футбол. Он давно подметил, что Лавренюк проявлял к футболу интерес, и вспомнил об этом, придумывая, чем бы отвлечь Тараса. Вскоре у Лавренюка появилась расчерченная турнирная табличка, они устроили что-то вроде тотализатора на двоих. Затея, казалось, удалась, но на дворе уже стоял ноябрь и доигрывались последние игры. В один из вечеров, когда матч завершился, Тарас выключил телевизор, хмуро и озабоченно помолчал, наконец, глядя в сторону, негромко сказал:

– Все хочу спросить… – Он снял очки, подышал на стекла, принялся их протирать носовым платком, как всегда в минуты неловкого волнения. – Чем дело с посадкой «вертушки» закончилось?

– Пока тихо, – ответил Перелыгин. – Ты лишнего в голову не бери. Ты здесь ни при чем. Сороковов понимает: нельзя героев-мучеников из нас делать.

– Не упрощай. – Голос Тараса прозвучал глухо. – Вы Федьку а с ним и меня спасли. – Он тяжело опустился на стул. – Врач сказал: еще немного – и могли не довезти. Я вам по гроб жизни обязан.

– Успокойся. – Перелыгин почувствовал неловкость. – Тогда в вертолете никто не сомневался, что надо делать, не вынуждай меня произносить банальщину.

– Ладно… – обреченно согласился Лавренюк. – И все же знай – я этого не забуду, но, пока Федька у деда с бабкой на ноги встает, хочу уехать отсюда. Вчера звонил Клешнину. – Тарас помолчал. – Он в курсе, зовет к себе.

– Выкладывай, что случилось? – грубовато потребовал Перелыгин.

– Да ничего особенного, – пожал плечами Лавренюк. – Не будет мне здесь житья, пока все не успокоится. Тяжко просыпаться, уходить, возвращаться, просто на вещи смотреть. Перекантуюсь полгода-год, а там посмотрим.

– Может, и правда, – согласился Перелыгин. – Кстати, не худо тебе было бы жениться.

– С ума спятил! – Лавренюк покрутил пальцем у виска.

– А что тут такого? – как можно спокойнее сказал Перелыгин. – Рано или поздно это со всеми случается. Ты один долго не протянешь, а Федька вернется, тем более. И наплюй на сплетни. – Перелыгин прошелся по комнате, выглянул в длинный коридор просторной трехкомнатной квартиры, словно хотел убедиться, что никто их не слышит. – Одним понравится, если ты каждый вечер будешь в стельку у магазина валяться, с бичами пить. Другим интересно тебя с кем-нибудь застукать – ага! А большинству… – Перелыгин говорил, подчеркивая каждое слово. – Большинству наплевать, что ты станешь делать завтра.

– А тесть с тещей? – Лавренюк угрюмо наклонился над столом, отыскивая на цветастой скатерти невидимую пылинку. – Ты про них забыл.

– Для них, – возразил Перелыгин, – отныне главный не ты, а Федор. Они сейчас к нему привыкают, а из тебя какая нянька?

Тарас не ожидал такого разговора. Но вот прозвучало то, о чем сам он избегал думать. При мысли о другой женщине он испытывал глубокое чувство вины перед Кирой, не мучившее его ни раньше, ни в последнее время, когда он встречался с Алисой, о которой, помимо воли, начал думать с неприязнью, понимая собственную несправедливость.

Алиса была женщиной, готовой оказаться рядом хоть завтра. Она, наверно, любит его, а если и нет, то может, в этом он почти уверен, полюбить. И Алиса нравилась ему. Нравилась ее высокая крупная фигура, волновавшая сочетанием силы и подвижности. Они уже миновали тот период отношений, когда еще мешают натянутость и осторожность, но Тарасу казалось, что все случившееся между ними происходило в другой жизни, а теперь выросла непреодолимая стена. Он понял это, когда увидел Алису на улице. Заметил издалека и, почувствовав в ней сообщницу, торопливо свернул за угол. Именно тогда он окончательно и бесповоротно осознал, что смерть Киры навсегда встала между ними, и не важно, что подумает, что теперь скажет Алиса. В тот же вечер он решил уехать из Городка и позвонил Клешнину.

– Ну и ладно, – сказал Перелыгин, – поезжай. Проснешься утром, а вокруг все не так.

За полночь Перелыгин вышел от Тараса, зябко поежился на крыльце, забрался в заиндевелый «Москвич». Чуть слышно задышал отрегулированный мотор, засветилась в темноте панель приборов, обоняние уловило знакомые запахи. Он ждал, пока прогреется двигатель, прикидывая, когда загонять машину в гараж до весны. Наконец в салоне потеплело, он потихоньку вырулил на дорогу и не спеша покатил по пустынным улицам.

Ему было жаль, что Тарас уезжает, но он думал, что хорошо, если живет в Заполярье человек по фамилии Клешнин, которому ничего не надо долго объяснять.

В замочную скважину была всунута записка. Перелыгин развернул сложенный вчетверо листок в клеточку: «Приезжай. А». Он хотел зайти домой позвонить Анечке – не поздновато ли? Но передумал, сунул записку в карман и сбежал вниз по лестнице.