Проклятие Индигирки

Пунктир времени

✓ В Москве бандиты пушкинской преступной группировки напали на чеченскую в кафе «Восход» (трое убито, семеро раненых). За это более 500 участников чеченской ОПГ вынесли смертный приговор 5 руководителям славянских ОПГ.

✓ На внеочередной сессии Верховный Совет СССР единогласно избрал М. Горбачева Председателем Президиума Верховного Совета СССР.

✓ На Узбекском металлургическом заводе в Бекабаде вступил в строй прокатный стан «300» производительностью 1,2 млн. тонн стали в год.

✓ В Ленинграде состоялось собрание против общества «Память».

✓ Принят в эксплуатацию 4-й агрегат Колымской гидроэлектростанции.

✓ Президиум Верховного Совета Литвы объявил литовский язык государственным.

✓ Совет Министров принял постановление о выпуске акций предприятиями и организациями.

✓ Политбюро ЦК отменило постановление ЦК от 14.8.1946 г. о журналах «Знамя» и «Ленинград».

✓ Генеральный секретарь ЦК Компартии Израиля Меир Вильнер награжден орденом Октябрьской революции.

✓ Под промышленную нагрузку поставлена линия электропередачи Каджаран – Агарак, которая обеспечит надежное энергоснабжение Зангезурскому и Агаракскому медно-молибденовым комбинатам.

✓ Образована Демократическая фракции ВЛКСМ.

✓ Начата эксплуатация нового многоцелевого вертолета «Ка-126».

Мельников не прислушался к совету Любимцева. Он позвонил знакомому на Лубянку и это не обнадежило его. Могучая контора, еще недавно управлявшая половиной мира, стремительно теряла интерес к целям, долгие годы находившимся в ее прицеле. Они часто менялись, появлялись новые, складывались с прежними в немыслимые комбинации по конфигурации и цвету, как непрерывно вращающийся калейдоскоп. Контора теряла контроль над страной, не поспевала за событиями.

А тут из Тмутаракани явится он с предупреждением об угрозе, которая, возможно, больше угрозой не считается. Смешно он выглядел бы, вдобавок испортив отношения со своим генералом.

Этими размышлениями Мельников оправдывался перед собой и уверял себя, что поступает правильно, отправляясь к генералу, с которым они еще остаются в привычном состоянии служения стране.

Он сидел и ждал, когда генерал закончит читать его записку, думая, что от нее может зависеть и судьба Сороковова, и его собственная. Мельников всматривался в узкое, высоколобое лицо человека лет пятидесяти пяти в дорогом темно-синем костюме, белой рубашке и бордовом галстуке, демократично устроившемся напротив за столом, но не мог разгадать его мысли, скрытые за непроницаемой маской.

Таким же непроницаемым для понимания пристрастий хозяина выглядел и кабинет, где не было ничего, дающего хоть малейшую зацепку. Одну стену закрывали карты страны, республики и города, над рабочим столом висел портрет Ленина, сбоку от стола, в углу на специальной подставке, стоял старый бронзовый бюст Дзержинского, с другой стороны – тумба с двумя рядами одинаковых желтых телефонов, внутри нее прятался личный сейф. На огромном рабочем столе генерала не было ничего. Только массивный бронзовый письменный прибор, настольные часы в деревянном корпусе в виде штурвала и зеленая лампа. Окна закрывались белыми шелковыми шторами и тяжелыми зелеными портьерами, сейчас раздвинутыми. Еще одну стену занимал большой книжный шкаф. В нем, помимо стандартного набора книг по истории разведки и тайной дипломатии, Мельников разглядел библиотечку по современным проблемам философии и социологии, «Архипелаг» Солженицына и старое, редкое издание «Опытов» Монтеня. Мельников почему-то подумал, что это – единственное, что, случись покидать кабинет навсегда, генерал, наверно, взял бы с собой, прошагал бы по длинным коридорам управления и вышел на улицу с «Опытами» Монтеня под мышкой.

Генерал закончил читать, сидя в той же позе, не поднимая глаз.

– Что вы сами думаете по этому поводу? – глядя в стол, сказал генерал приятным голосом, не содержащим никаких оттенков.

– Проводится подготовка к незаконной добыче. – Мельников знал, что перешел Рубикон и должен называть вещи своими именами. – Руда на фабрике, месторождение, где она добыта, не прошло государственную приемку, иными словами, это «левое» золото, добыча которого не регламентируется никакими документами. Она создает условия для хищений. Готовится пробное обогащение, предполагаемый результат – сто – сто пятьдесят килограммов. – Мельников говорил неторопливо, четкими, продуманными фразами, заметив, что генерал, по-прежнему глядя в стол, едва заметно дважды кивнул, то ли в подтверждение каким-то своим мыслям, то ли в знак согласия. – В дальнейшем фабрика может использоваться для обогащения руд с мелких месторождений, детальная разведка которых не проведена, а также крупного, где разведка может быть совмещена с добычей.

– Почему? – не меняя позы и тем же голосом без интонаций спросил генерал.

– Там профессиональный спор о содержании, объемах и методах разведки.

– Ну, это нас не касается. – Генерал перестал разглядывать стол, всмотрелся в Мельникова живым серым взглядом небольших узко посаженных глаз. – Пускай спорят. – Он помолчал, еще раз примериваясь к ситуации, взвешивая созревшее решение и слова. – Я ценю вашу принципиальность и верность долгу. Вы знаете, что не в наших правилах контролировать работу партийных руководителей, однако пошли на это. К сожалению, поздно. – Генерал выжидающе посмотрел на Мельникова, надеясь понять его реакцию, но тот сосредоточенно молчал. – Мы кинулись в перестройку, – удовлетворенный выдержкой Мельникова, продолжал генерал, – как на амбразуру дзота, не зная, сможем ли добежать до него и на худой конец закрыть амбразуру телом, освобождая путь другим, – генерал сделал едва заметную паузу, – но идущим правильным путем. Сейчас у нас нет возможности изменить ход событий. Можно отправить за решетку Сороковова, но нельзя остановить вызревание перемен, даже если они бестолковы и разрушительны для будущего. Мы опять наступили на грабли, упустив, вероятно, последний шанс, как упустили другой – в семидесятые, проиграв уже тогда почти все. В то время имелся солидный запас энергии в обществе, в большую жизнь входило первое послевоенное поколение, вузы ломились от абитуриентов, вызрела научно-техническая интеллигенция, уровень образования был, как никогда, высок. Это поколение не знало и не видело войны, но воспитывалось победителями, мечтало утвердить себя, доказать, что тоже на многое способно. В то общество довольно просто можно было вселить уверенность лет на тридцать, увеличивая удовлетворение разумных и скромных, по сравнению с Западом, потребностей. Мы могли без труда и последствий для безопасности сократить военное производство, переориентировав его на товары потребления высокого качества. Кстати, этими мерами мы ослабили бы инфляционное давление на рубль, перестав платить высокие зарплаты за производство оружия. Теперь огромные накопления парализовали и ведут к краху экономику. Да, – генерал чуть помолчал, утвердительно кивнув головой, подтверждая сказанное, – именно то поколение становилось наиболее образованным, поехало за границу, выучило иностранные языки. – Мельников заметил скользнувшую по губам генерала усмешку. – Хотя оно и слушало «вражьи голоса», фарцевало, добывало «чеки» для «Березки», шаталось по ресторанам, творческим мастерским, проникало на подпольные концерты, думало и говорило по-другому – это очень хорошее советское поколение, «чистое» от революции, репрессий, войны, – что власти следовало бы понять, и тогда она вела бы себя иначе. Сейчас этому поколению тридцать пять – сорок пять лет, но оно не смогло себя реализовать, столкнувшись с плотными группами отцов и дедов. Это наша роковая ошибка.

Мельников родился в начале войны на Урале и из военного времени смутно помнил лишь один день. В их доме было много народу, играла музыка, все шумели, его не укладывали спать, а с наступлением темноты вышли на улицу. Отец, проработавший всю войну начальником цеха на оружейном заводе, взял его на руки, легонько прижал маленькую детскую ладошку большим пальцем к рукояти ракетницы, зажатой в его широкой руке, и они выпустили в майское небо похожую на звезду зеленую ракету. Этот маленький салют в честь Победы он запомнил и сейчас вдруг подумал, что генерал говорит и о нем, потому что он тоже из того поколения, хотя и не знает, сумел реализоваться или нет, но тут же одернул себя: он – военный, смысл его жизни – служить Родине. Он воплотил юношескую мечту и не считает, что глупо, без пользы, без смысла течет его жизнь. Возможно, карьера не слишком задалась, но в собственных ошибках он был приучен винить только самого себя. Отчего же те, из его поколения, о ком говорит генерал, кто шатался по кабакам и мастерским, фарцевал иностранными тряпками, не нашли своего места и теперь неудовлетворенный спрос этого поколения, его нереализованность губят страну? Может, они и не хотели ей служить, усвоив с детства, что достойны чего-то особого. Он соглашался и не соглашался с генералом, недоумевая, к чему этот до странности откровенный разговор с ним, рядовым офицером управления, будто генерал хочет оправдаться перед ним за все его поколение. У него даже внезапно мелькнула тревожная догадка, но он не успел сформировать ее в ясную, обоснованную мысль.

– Вы больше не должны, подполковник, заниматься этой темой. Отсюда, – генерал слегка постучал пальцем по докладной записке, лежащей на чистом столе, – следует, что идет процесс, в результате которого государство скоро частично… или полностью потеряет контроль над добычей золота. – В эту секунду он точным натренированным взглядом поймал легкое движение дернувшихся бровей Мельникова. – Да-да, полную потерю контроля, – жестко повторил он. Мельников почувствовал, что генерал сейчас смотрит не на него, а внутрь, следя, как идет понимание того, что за мелким частным случаем он не рассмотрел последующих событий. Пусть золото трижды остается золотом, не оно определяет мировые приоритеты. Их определяют нефть и газ, они и есть главные цели, к которым подкрадывались очень осторожно, до поры до времени тщательно маскируя интерес, путая, расставляя ложные цели, вербуя сторонников, отвлекая внимание и готовясь устранить все препятствия. – Теперь вы понимаете, почему не следует заниматься этим делом, – дав время на обдумывание, сказал генерал. – Вам надо уехать из района, а лучше – из республики. Назовите место, где вы хотели бы продолжить службу, я договорюсь о переводе.

По известным только ему причинам генерал спасал его. Мельников готовился к трудному разговору и неприятностям, а теперь, глядя на узкое лицо генерала, выражавшее непреклонность, не верил происходящему, не чувствовал несправедливости в решении отправить его с глаз подальше. Генерал не хотел допустить его столкновения с Сорокововым, потому что в этом столкновении не мог поддержать своего подчиненного, но Мельников не испытывал и благодарности, спасение не радовало его. Их служба, десятилетиями охранявшая безопасность страны, становилась бесполезной и немощной, неспособной отстаивать государственные интересы, они больше не могли возлагать надежд на свою бдительность и силу, потому что переставали понимать, против кого должна быть направлена их бдительность и сила.

Генерал встал, протянул руку. Пожимая ее, Мельников взглядом отыскал в книжном шкафу томик Мишеля Монтеня, припомнив слова, сказанные французом еще четыре столетия назад, что на самом деле ничего нет труднее, чем уберечься от врага, надевшего на себя личину самого преданного друга, или проникнуть в сокровенные мысли и побуждения тех, кто находится постоянно около нас.

Перелыгин готовился к отъезду. Он не знал, сколько продлится его командировка – месяц, два или три, – шеф требовал не спешить с возвращением, да он и сам был не прочь повидаться с Савичевым, познакомиться с Клещевым. Скоро жизнь должна двинуться в другую сторону – в Москве его ждала Лида. Он уже думал о мимолетности времени, как мало успел за эти годы, тосковал от собственных несовершенств, которые несли его по тонкому, поверхностному слою жизни. Он ехал искать свою правду бытия, но она не поддалась, не открылась, и теперь он был от нее дальше, чем прежде, и не понимал, существует она или нет никакой единой объединяющей правды, главной и окончательной истины. А если все-таки есть, то она где-то скрывается, в неизвестной форме не доступного никому высшего знания. Но если это действительно форма высшего знания, значит, оно неизменно и к нему надо методично торить дорогу, а не метаться из крайности в крайность. Или все совсем не так, и главная истина складывается из бесчисленных истин, непрерывное познание которых и есть наша драгоценная и неповторимая, которую мы тратим неизвестно на что, хотя какая-то молекула усвоенных поколениями истин, может быть, наследуется каждым человеком, множится, развивается, вырастает, и от каждого зависит, что после него добавится к высшему знанию.

«Вчера мне казалось, – думал Перелыгин, – стоит только понять смысл задуманной Сорокововым комбинации, как можно смести его навсегда. Но истина не упрощает, а усложняет мир, если к ней можно относиться по-разному и все научились пользоваться этой лазейкой. Поэтому они проиграли: Мельников уезжает, Любимцев строит прииск, сам он летит куда подальше, а Сороковой запустит на Унакан Рощина со старателями. Я же буду хранить тетрадь Данилы…» – Перелыгин криво ухмыльнулся, со злостью бросив в сумку чистые блокноты, – как напоминание о равнодушии к земным делам высшего знания.

Час назад позвонил Пугачев, сообщил, что до конца недели в Дупутатский будет три спецрейса.

«Повезло тебе, – сказал он, – с Громовым полетишь».

Это было хорошим известием, с Вездеходом всегда можно договориться, а Перелыгин хотел по дороге сесть в Батагае, задержаться там на денек. Громов для такой затеи подходил: одни считали его недоразумением, «как таких небо носит», другие – «непутевым асом».

Перелыгин посидел возле собранной сумки, послонялся по квартире, окинул взглядом пачку газет на столе, но читать не хотелось, вспомнил, что не оставил ключ от почтового ящика соседке, снял его со связки, положил сверху на газеты. Время катилось к полудню, на улице посветлело. Заканчивался январь. Послезавтра между каменных останцов из-за восточной вершины выглянет край солнца, но к тому времени он будет уже далеко в Заполярье.

Небольшой самолет «Л-410», прозванный «чехом», набирал высоту. Внизу проплыла знакомая вершина горы Мус-Хая. Их путь лежал в междуречье Индигирки и Яны вдоль Яно-Оймяконского нагорья. К юго-западу от него высились заснеженные вершины Верхоянского хребта и Сунтар-Хаята. С северо-востока нагорье подпирали могучие хребты Черского и Тас-Кыста-быт, состоящие из бесчисленных гряд, впадин и массивов.

Холодная, неприкасаемая земля лежала внизу. Ее безжизненная недосягаемая пустота подавляла всесилием, стоило только представить себя одного среди бесконечных белых вершин, охраняющих вечную неизменность этих гор, долин, ледников, озер.

Он зажмурился, испытывая радостное одиночество, рассматривая горные цепи, ощущая влекущую силу их красоты, глубокую неопровержимую истину природы, скрытую в ее гармонии и откровенности, уместности в ней всего живого. Даже человека.

Бог знает когда все началось: по долинам рек и горным отрогам, иссушенными жарой, летними днями и светлыми молочными ночами добирались сюда люди. Короткой, щедрой осенью вставали на зимовку – строили жилище, готовили пищу и дрова на зиму. А когда до весны еще было далеко и ночь – огромная черная птица – только-только приподнимала крыло, осветляя кусочек дня, люди торопили тепло, готовясь идти дальше, где до них никто не бывал.

Их движение представлялось Перелыгину тяжкой работой с предельным напряжением духа и сердца. Теперь он понимал, как осваивалась эта земля, как долбили ее во время войны, до онемения костей вымывали золото, как ходили в голодные маршруты, и ему казалось невозможно понимать прошлое и настоящее этой земли иначе, нежели понимает и чувствует он. Только как рассказать об этом? – спрашивал он себя, скользя взглядом по заснеженным горам. Как выразить словами то, чего хочет душа, и может ли его язык высказать то, что ведомо сердцу. Да и надо ли? Что может изменить его знание, кроме чего-то тайного, глубоко скрытого в нем самом, того, что сейчас влекло его к Клешнину. Их встреча не могла повлиять на судьбу Унакана. Но для понимания чего-то неосязаемого, иррационального ему надо было знать, почему Клешнин не добрался до разведки месторождения.

В приоткрытой двери кабины показалась волосатая голова Громова. Заметив, что Перелыгин не спит, Громов сел рядом. Самолет вел второй пилот – молодой кудрявый парень из Молдавии, получивший прозвище Кальян за пристрастие к табачным смесям, которыми он набивал несуразную самодельную трубку с невероятно длинным изогнутым мундштуком.

– Покурим, что ли? Доставай свою фирму. Минут через десять начнем снижаться. – Закинув руки за голову, Громов сладко потянулся. – Радио я дал, зайдешь в «перевозки» – в Поселок тебя отвезут. Завтра жди в порту в это же время. – Прищурившись, он толкнул Перелыгина плечом. – Или послезавтра?

– Один день ничего не изменит. – Перелыгин вытащил пачку «Мальборо». – И так рискую, погода накроется – шеф голову снесет.

– Кто здесь командир? – Громов пребывал в отличном настроении. – Пра-виль-но, – ткнул он себя пальцем в грудь, не ожидая ответа. – Так вот, только командир принимает решение – лететь ему или не лететь. Я твоему шефу любую справку выпишу – хочешь, про внезапно обострившийся у меня синдром опасности высоты, – засмеялся он, показав ровные крепкие зубы. – Хочешь?

– Напиши лучше, что заблудились и сели на Аляске. – Перелыгину нравился неунывающий авантюрный Громов, казалось, он мог и вправду развернуть самолет на Аляску.

– Согласен. – Громов допалил сигарету до фильтра. – Подадимся к эскимосам, будем бить кита и нерпу. – Он поднялся. – Я пошел, тут неприятный заход на посадку.

Перекусив рядом с редакцией в «Пельменной», в которой когда-то обедал и ужинал, Перелыгин шел по неровному бетонному тротуару, зябко подняв воротник полушубка – погода в Городке и в Поселке была почти одинаковой. Только в апреле повиснут длинные сосульки на крышах, осядет снег, а на подоконниках в коробочках, баночках, ящичках зазеленеет рассада помидоров, огурцов, душистого перца для теплиц.

Навстречу быстрой стучащей походкой, в летном меховом полушубке, в ондатровой шапке с опущенными ушами, спешил Шурка Глухарев. Он не сразу сообразил, кто перед ним, а сообразив, распахнул полушубок, щелкнул затвором висевшей на груди «Практики» и заключил Перелыгина в объятья.

У двери Шурка приложив палец к губам, повернул ручку замка. Алпатов сидел за столом, по обыкновению посасывая карамельку, и резал перочинным ножиком соленого муксуна, накрывая им маленькие кусочки черного хлеба.

– Жень, здесь какой-то бич греется, – громко сообщил Шурка, – может, турнуть?

– Пусть заходит, – распорядился Алпатов, – сто грамм нальем. – И посмотрел на Шурку поверх очков в дорогой оправе. – Ты же знаешь, я от безделья в окно смотрю. Эй, бич! – крикнул он. – Заходи!

– Скучный ты, Алпатов, человек. – Перелыгин шагнул в кабинет. – Бездельничаешь, в окно таращишься, вон выпивать собрался. Спасибо компания подвернулась, не ожидал, поди.

– Со вчерашнего дня ожидаю, – обнимая Перелыгина, проурчал Алпатов, достал из стола бутылку коньяка. – Шурка, не в службу, а в дружбу, пройдись, возьми еще, сейчас набегут.

– Ну, как вы здесь? – Перелыгин уселся за бывший свой стол, с удовольствием посмотрел на часы в письменном приборе, который покупал еще сам.

– Гнием помаленьку. – Алпатов вытащил сверток. – Черной икрой кормить тебя буду, родители из Астрахани прислали. – Взгляд его стал многозначительным. – В прошлом номере сорок слов «перестройка» насчитал. Ты вовремя смотался. – Он привалился к спинке стула, оглядывая Перелыгина издали. – Долго не протянул бы.

– Ты же тянешь. – Перелыгин припомнил, с каким удовольствием они делали газету, рыбачили и охотились. Тогда ему казалось – так может продолжаться всегда.

– Я тут родился, – серьезно сказал Алпатов. – А ты вступил-таки в секту проклятых? Я предрекал.

– Это тебе. – Перелыгин подвинул массивную сумку, внутри звякнули бутылки.

– Пиво, что ль? – В Поселке пиво считалось напитком наивысшей ценности. – Сколько здесь? – кивнул на сумку Алпатов.

– Ящик, пей на здоровье, – улыбнулся Перелыгин.

– Половину выставлю. – Алпатов деловито достал десять бутылок. – А остальное к баньке приберегу. Может, задержишься, попаримся, как бывало. – Он аппетитно вдохнул – будто ароматный воздух парной.

– Не могу. – Перелыгин решительно покрутил головой. – Не могу, лучше командируюсь к весне поближе.

– Я сегодня на тебя не претендую, – сказал Алпатов, – она тебя ждет, но ты знаешь – ко мне в любое время. А пока здесь посидим. Скажи… – Он понизил голос, разворачивая маслянистый сверток. – Часом, Томку забрать не собираешься?

– Не хотела она ехать и меня отпускать не хотела, а теперь, похоже, поздно, – скрепя сердце ответил Перелыгин.

– Не хотела! – с нажимом повторил, выглянув из-под очков, Алпатов. – А психовала – мама не горюй! Но ты в голову не бери. Можешь обходиться – обходись и себя не вини. Баб – их попробуй разбери. А земля у нас маленькая, надо – встретитесь. Судьба придет – и руки свяжет. Извини, что спросил.

– Ладно, – вяло отмахнулся Перелыгин, думая о Лиде. – Про судьбу правильно сказал… – Он что-то хотел добавить еще, но в коридоре послышался шум и, ведомая Шуркой, в комнату ввалилась вся редакция.

Часа через два, попрощавшись глазами с Алпатовым, Перелыгин выскользнул из дымной, хоть топор вешай, комнаты, где разгоряченный народ спорил обо всем на свете, забыв, по какому поводу собрались.

Он шел к Тамаре, вспоминая их первую встречу, невероятную и необъяснимую. С нее все и началось спустя время, как бывает, когда внезапная страсть, пугая неожиданностью, заставляет затаиться, осознать случившееся. У них все вышло наоборот, поэтому он остро почувствовал в себе первое сопротивление намерениям Тамары уговорить его не гнаться за журавлем в небе, если и здесь все хорошо устраивается. Сначала он лишь подивился непониманию и странному равнодушию к его интересам. Ничего, что скрывалось в достижимой или недостижимой перспективе, для нее не существовало. Полные смысла понятия для него, ей казались надуманными, ведь он буквально упал с неба, и ей хотелось верить, что так распорядилась судьба.

Он не переубеждал, увлеченно привыкая к новому месту, не заглядывая вперед, но перед отлетом в Городок уже без легкомыслия оценил ее тихую попытку подчинить его. Нет, он ничего не забывал. Помнил затуманенные сладкой истомой глаза, отзывчивые губы… как она, словно ждала, открыла дверь… как пролились за спиной медные волосы за секунду до падения в бездну… как замерзали под северным сиянием, а дома, прижавшись друг к другу, дожидались, пока уймется дрожь.

«Что происходит со мной, зачем я иду? – спрашивал себя Перелыгин. – Что ведет меня: память, желание посмотреть, чего добился Градов? Неужели мелкая ревность и тщеславие вызывают сейчас знакомые толчки сердца и разливают тягучую тоску? Разве так бывает? Не лучше ли повернуть обратно, не тревожа ни себя, ни ее?» – размышлял он, замедляя шаг. Его тоска и тревога связывали прошлое с будущим, потому что, живя далеко от Тамары, он чувствовал себя в ловушке, мучаясь каждым новым знакомством, обвиняя себя в измене. Будто нарочно, кто-то расставлял флажки и вешки, шагнуть за которые, не чувствуя себя виноватым, он не мог.

Перелыгин поднялся на крыльцо под козырьком, припоминая, как озирался здесь той ночью, отыскивая непонятный источник света. Вошел в коридор, нажал кнопку звонка. Тамара открыла дверь. Он увидел в ее глазах все сразу: и радость, и обиду, и напряженное ожидание, и плохо скрытую вину, и понял, что, не солгав, не сможет объяснить ей, почему время ничего не изменило для них, и они, как две планеты, расходились и входили в зону притяжения без надежды объединиться, если только неизвестная третья сила, столкнув и разрушив их, не слила бы вместе бурлящую глубоко внутри лаву.

– Тебя ждет Градов. – Усадив Перелыгина за стол, Тамара разлила по чашкам кофе. – У вас с ним дела? – Интонация выдала ее взвинченное состояние. – Он всегда появляется, чтобы помешать или понаблюдать, не находишь?

– Ты сама нас познакомила. – Перелыгин улыбнулся. – Правда, это было давно.

– Да, давно… – В ее голосе он почувствовал неуверенность, смешанную с неловкостью. – Градов странно себя ведет, если тебе это интересно.

– Что, дошел до вольтерьянства? – Перелыгин демонстративно со смаком отхлебнул из чашки. – Решил покинуть альма-матер с набитыми карманами?

– Нет, он ухаживает за мной. – Тамара встала и отошла к окну, повернувшись спиной.

Она говорила правду. И он знал, что она говорит правду, еще сомневаясь в каких-то своих догадках, надеясь на слабую защиту с его стороны. Она догадывалась, что произошло нечто ей не известное, иначе нельзя объяснить резкую перемену в поведении Градова. Все эти годы он вел себя ровно, лишь изредка оказывая знаки чуть повышейного внимания. Она не могла ни о чем не догадываться, и Перелыгин это понимал. Ему надо было как-то отреагировать на ее слова, но не хватало ни сил, ни желания лицемерить. В эту минуту он был омерзителен сам себе и жалел Тамару, как ему казалось, до сих пор не понявшую, чего же она хочет на самом деле. Он смотрел на рельефные линии ее фигуры, не изменившейся за эти годы, на стройные, чуть полноватые ноги, изысканно вычерченные природой, на бронзовые волосы, затянутые в тугой пучок на затылке, и не испытывал, как раньше, чувства мужского тщеславия, особенно наблюдая бархатные взгляды на нее других мужчин. Тамара отдалялась от него, и он почти физически ощущал это отдаление, не испытывая никакой горечи. Все, связанное с ней, становилось временным, как он сам в этих местах, как сама здешняя жизнь.

– Прости меня, – сказал он, остро чувствуя наступившую ясность, достал из пачки сигарету и, не закуривая, постучал фильтром по столу.

– За что? – Она повернулась к нему, и он увидел ее потемневшие глаза. – За то, что ты отказался от меня? – Он неотрывно смотрел на нее, предчувствуя, что она заговорит о Градове, о своих догадках, готовясь принять неизбежное. – Выходит, все было напрасно… – Тамара взяла со стола чашку и села в стороне в кресло.

– Мне кажется, мы оба не хотели ничем поступиться, – медленно сказал Перелыгин, продолжая теребить так и не прикуренную сигарету. – Если бы ты поехала со мной, все сложилось бы иначе. Бывает, когда надо решаться быстро, а ты подавала совсем другие сигналы.

– И что бы мы делали теперь? – повернув голову, она скосила на него глаза. – По-моему, ты разбрасываешь вокруг спасательные круги, но зачем? От чего ты хочешь спастись? – Она вопросительно замолчала, рядом на стене горело бра, свет мешал разобрать выражение ее глаз. – Тогда меня звал не ты, а твоя порядочность. У тебя много недостатков, но порядочности не отнять, предавать ты не умеешь – тебя совесть мучит. Но порядочность и любовь – разные вещи. Кстати, ты сильно рисковал – могла и согласиться. – Она принужденно рассмеялась, но смех получился наигранным и напряженным.

– Ты хочешь сказать, что я не любил тебя? – Неужели, подумал Перелыгин, озадаченный неожиданной откровенностью, она понимала то, в чем он себе не признавался, прячась за уклончивой двусмысленностью.

– Не обманывай себя. – Она подошла к нему сзади, как бывало, положила на плечи руки. – Я сама долго ничего не понимала, во всем винила себя, но нам было хорошо и хотелось верить в чудесную сказку. – Она чуть надавила ладонями на его плечи. – Ты прилетел обманувшийся в каких-то надеждах, я не знаю в каких. Наверно, была женщина, к которой ты хорошо относился, возможно, любил, потому что никогда не рассказывал мне о ней. Я все поняла, узнав тебя получше. Ты не можешь без влюбленности в тебя и своей влюбленности в кого-то, ты так устроен, это придает тебе устойчивость и силы, я на время заполнила пустоту. Вот и все. Но со сказкой очень трудно расставаться. – Она постаралась придать голосу легкость, резко сдернула, словно с чего-то горячего, руки с его плеч. – Пойду еще сварю кофе, а ты достань коньяк, не забыл еще, где найти?

Перелыгин полез за коньяком, взял рюмки из серванта, сел за стол и стал ждать, пока Тамара закончит стряпню. Он верил и не верил ее словам. Могла она после его отлета так долго жить в своей романтической сказке? Ведь до ее начала она отказалась ехать в Городок. У него возникло странное ощущение, что все происходящее с ними уже случалось – их разговор, состояние, мысли сотканы из маленьких фрагментов прежних разговоров и встреч. Из этого чувства вырастала ложная уверенность, что их отношения, пережившие кризисы, разлуки, непонимание, не заканчиваются, не могут просто так оборваться. Он поморщился от своей податливости, которая подталкивала оставить приоткрытую дверь, когда требовалось проявить твердость. И, чувствуя сосущую тоску расставания, подумал, что эти годы всегда будут прочно связаны с Тамарой. Забудется многое, а она останется. И этот дом, тишина той первой ночи, освещенной северным сиянием, тоже останутся по воле неизвестной силы, молчаливо, с лукавой усмешкой взирающей из холодной темноты Вселенной.

Вошла Тамара с маленьким подносом, на котором стояли чашки и кофейник. Подозрительно оглядела его понурую позу. Он, боясь выдать свое состояние, выпрямился, глубоко вздохнул, подвигая к себе дымящуюся терпким ароматом чашку, подумав, что, даже если он попытается внушить сомнения в том, что произошло между ними, он никогда не сможет обмануть свою память.

– Ты прав. – Тамара, не поднимая глаз, глядела в чашку, поглаживая ее пальцами с бледно-розовым маникюром. – После неожиданной влюбленности нас что-то сдерживало… наверное, ты прав, – повторила она с виноватой улыбкой. – Каждый хотел своего, но я ни от чего не отказываюсь, не хочу забывать, даже если будет грустно.

Он не знал, что ответить, слова казались неуместными, и тут спасительно звякнул телефон. Тамара подняла трубку, глаза ее остановились на Перелыгине. Звонил Градов, Перелыгин знал это и покивал Тамаре головой.

– Олег Олегович вас ждут-с. – Тамара нервно засмеялась, пожимая плечами. – Он ходит вокруг, будто хищная рыба.

– Все просто. – Перелыгин посмотрел на часы, взял со стола так и не прикуренную сигарету, щелкнул зажигалкой – его уход не должен походить на поспешное бегство. – Я сказал, что буду у тебя. Есть важный разговор.

– У него все разговоры важные. – Сдерживая себя, Тамара прошлась по комнате. – Почему он не хочет здесь поговорить? – Она состроила подозрительную гримасу. – У вас секреты?

– Понятия не имею, что за разговор. – Голос прозвучал убедительно – Перелыгин и сам не знал, зачем понадобился Градову.

Непроизвольно он опять испытал невесть откуда взявшуюся вину. Это стало случаться все чаще и чаще: он чувствовал себя виноватым перед разными людьми – перед Лидой, Мельниковым, Любимцевым, Савичевым, перед Тамарой, даже перед Данилой Вольским. Но в чем его вина перед Тамарой? В том, что оба предпочли тянуть отношения в тупик и он тихо отошел в сторону? Или это были сигналы о неотвратимой расплате за то, что когда-то ему удалось легко изменить свою жизнь – прожить эти годы на воле, в удовольствии узнавания и непроходящего интереса… Он слишком долго купался в своей свободе, был поглощен собой, так, может, его чувство вины – напоминание, что близится время платить?

Надо было идти. Он влез в полушубок, потоптался у порога.

– Когда закончится твоя ссылка? – Тамара подала ему волчью шапку.

– Месяца через три. – Он нахмурил лоб. – К началу марта постараюсь подскочить, Алпатов хочет отметить мой «червонец».

Градов ждал в небольшом артельском гостевом доме, обнесенном невысоким забором. Краем участок выходил к речной протоке, на ее берегу поставили баню. Из трубы вился легкий дымок. В этом доме, в три комнаты и кухню, он останавливался во время приездов в Поселок, хотя поводов для поездок предоставлялось немного. Дом был обставлен изысканно: все, начиная со стульев и светильников разнообразной конфигурации, сплетенных из прутьев, – ручной работы. Особенно поражала размерами кровать – на ней можно было потеряться, как в тундре.

Градов сидел на кухне за накрытым полукруглым столом из широких отшлифованных досок с резными ножками, безупречно выбритый, в легком свитере горчичного цвета и джинсах. В доме было тепло, но для уюта в зале, потрескивая, мерцал сложенный артельскими умельцами камин.

– Проходи скорее! – Градов пошел навстречу. – Знаешь, о чем я тут размышляю? – Перелыгину показалось, что он как-то странно оживлен, взвинчен. – Думаю, что значит в нашей жизни риск? Ты садись, садись, есть охота, давай обойдемся без церемоний, нажремся от пуза и – в баньку, Седой подтапливает (Седым звали водителя Градова). – Он говорил без умолку, и это тоже настораживало. – Так вот… – Градов напряженно усмехнулся. – Мало риска в жизни, оттого вялые вокруг людишки, боятся, а риск разогревает, добавляет здоровья.

Перелыгин недоверчиво взглянул на Градова. Он еще не понял, как вести себя – говорить или помолчать и послушать. Тем более что Градова, похоже, это совсем не интересовало, он нагромождал фразы одна на другую как заготовленные формулы.

– Упал человек и поднялся, согласись, есть в этом радость и удовольствие. А сегодня где и чем рисковать тому же работяге, инженеру или учителю – работой, карьерой? – Его глаза блеснули болезненным блеском. – У кого карьера – рискуй не рискуй, никуда не денется, а нет ее, так не все ли равно, на каком стуле сидеть. Нет, друг мой, риск – это перец жизни. – Он налил себе полфужера коньяку и залпом выпил. – Поганый спекулянтишка, ворюга рискуют свободой, а то и жизнью. Нормальный же человек свою жизнь наперед просчитает – наметит, – Градов пренебрежительно хмыкнул, нервно провел ладонью по пышным волосам, – через десять лет поехать в Болгарию от профсоюза – и поедет. А если муторно наперед считать – пожалуйте на севера. – Он опять налил себе коньяку. – Только то великое время риска и больших решений прошло, и теперь здесь десять-пятнадцать-двадцать лет тихохонько ждут: надбавки, северный стаж, и все им денег мало… Каша пресная – вот что такое человек нерискующий.

– Значит, если кто-то просто живет, он человек никчемный – пленник страха?

– А ты как думал?! – удивленно воскликнул Градов. – Его интерес к жизни созерцательный, сила из него уходит, страсть. Ему себя уважать не за что. Риск возвышает человека над страхом, над собой и другими, делает его свободным, пускай на время, но так и должно быть, свобода – состояние непостоянное. Настоящая свобода – всего лишь выбор, и у нее есть оборотная сторона – страх.

Перелыгин вдруг насторожился, ощутив безотчетную тревогу, она пришла откуда-то из глубины, и он пока не понимал ее причины. И необычно нервный, напряженный Градов, и разговор казались ему странными. Он было подумал, что тот сел на любимого конька и завел обычный треп, игру, позволявшую сверкнуть яркой упаковкой, завернув в нее обычную, тривиальную мысль, а таинственно серьезный разговор – выдумка. Градов на всякий случай оградил его от Тамары, вытащив устроить попойку и похлестаться в парной. Но теперь ему казалось, что Градов хочет сказать о чем-то другом, но не может собраться с духом.

– Слова мои только для тебя, Егор, – побледнев, продолжил Градов, в глазах его появились напряженность и болезненная сосредоточенность. – Только для тебя, запомни, а теперь не перебивай и слушай. – Он громко, с надрывом сглотнул слюну, взял со стола стакан с брусничным морсом – освежил горло. – Когда-то ты хотел узнать о золоте, понять, как его добывают. Теперь ты знаешь. Знаешь, что артель – козырной туз, легальная штучка, связана с госсектором, как сообщающиеся сосуды, и в этом скрыты большие возможности. Если в конце концов верх возьмет артель, госсектор рухнет и начнется воровство, по сравнению с которым известные тебе случаи покажутся мелкими шалостями. – Он замолчал, уставясь в невидимую точку.

«Почему он заговорил о старателях и золоте? – подумал Перелыгин. – При чем тут золото? Зачем он говорит о том, что мне известно?»

Он не допускал мысли, что Градов вдруг все позабыл. В его поведении чувствовались необъяснимые странность и раздражение. Вопросительно хмурясь, Перелыгин украдкой взглянул на Градова – он сидел без движения, и его глаза светились нехорошо.

– Как-то в Москве, – не меняя позы, заговорил Градов, – после совещания у Ломако, мы вечером писали «пулю» в гостинице, тогда про кражу золота шумели – милиция прихватила крупную партию, килограмма три, кажется. Я возьми да и ляпни: дураки, если попались, могу на спор вывезти хоть десять килограммов, и комар не чихнет. Ну, потрепались и потрепались. А на следующий день позвонил один из игроков, сказал, что со мной хотят встретиться. Ну, я пришел в бар, а незнакомец мне напоминает: вы вчера пари предлагали, так мы готовы его заключить. – Градов недобро улыбнулся, Перелыгин почувствовал уже не беспокойство, а шевеление страха под ложечкой, будто рыба вильнула там холодным хвостом. – Если бы не приятель… – голос Градова звучал сухо, монотонно, почти без интонаций, – я послал бы этого нахала куда подальше, но пошел очень серьезный разговор. Они обо мне знали такое, чего знать им не полагалось. Я им последний аргумент: где десять килограммов золота взять? Воровство – не мой профиль. А они: не извольте беспокоиться, вам доставят, и посмотрели на меня с превосходством: что, мол, Олег Олегович, расхотелось рискнуть? Мол, горазд я только языком молоть, ну, во мне ретивое и взыграло, по-крупному, на двадцать штук забились. Я и придумал спецрейс за овощами, с залетом в Сочи. Золото мне привезли, я его по пластиковым мешкам расфасовал и в копченую рыбу зашил. В каждый мешок – по два килограмма. А рыба и есть рыба – что еще из наших краев везти? Остальное ты знаешь, рыбу я им доставил, деньги получил, хотели добавить, но я не взял – сказал, что это был только спор, поиграли в рулетку, и будет. Прости меня, если можешь, – без всякой паузы, на той же ноте добавил Градов, – хочу душу облегчить, в грехе перед тобой покаяться – подставлял я тебя тогда, крупно и подло подставлял, всякое могло случиться.

– Не только я там был, – мрачно откликнулся Перелыгин. – Перед остальными покаяться не хочешь?

– Мне хватит и того, что ты знаешь, им это необязательно, даже вредно. К тому же десять лет прошло, к чему прошлое ворошить.

– А мне это зачем? – Перелыгин понял, что Градов чего-то недоговаривает и не ради покаяния решил разворошить прошлое. – Если ты мне такую страшную штуку доверил, – он ребром ладони провел по столу, – даю голову на отсечение, ты сказал не все, останавливаться поздно, давай выкладывай.

– Всего тебе знать не нужно, со временем поймешь. – Градов посмотрел тяжелым продолжительным взглядом. – Дотошный ты… – Он покивал головой, соглашаясь со своими словами. – Ну, да ладно, тебе это ничем не грозит – ни имен, ни фамилий все одно не знаешь. Еще один разговор на ту же тему состоялся, только серьезнее. Десять лет они молчали, а тут зашевелились – видно, время пришло. О деталях не спрашивай, не скажу, но знай – послал я их.

Плетенный из ивняка торшер горел за спиной Градова, отбрасывая от него большую черную тень на стену. Глядя на нее, Градов вслушивался в повисшую тишину, будто хотел узнать, не говорит ли, что этот большой темный человек на стене, вышедший из приоткрывшихся ворот недосягаемой вечности. Но человек молчал, безразлично дожидался чего-то. Под этим гнетущим молчанием прошлое уже не представлялась ему удачливой чередой лет, достойной для примера. «Желаешь себя на авось поставить?» – говорил когда-то старик Кашин, пострадавший из-за своей «золотой лихорадки». Ему удавалось избегать разных «авось», он научился ходить по золоту, не прикасаясь к нему. И вот – случилось. А черный человек на стене гнал его дальше в прошлое, он шел по нему в связке с другими людьми, объединенный общим делом, шел до той неожиданной встречи. Сейчас она представлялась ему водоразделом. Воспоминания после нее рождали горькую тоску и отвращение к себе. Он, Градов, деляга, весельчак и кутила, никогда не прятался за спинами, не подставлял друзей, и вот ему пришлось сделать и одно, и другое. Он впустил в себя зверя, который теперь поедал его, прячась в черной тени на стене.

Перелыгин подавленно молчал, с удивлением чувствуя, что его отношение к Градову никак не изменилось, он, оказывается, может терпимо относиться даже к таким человеческим слабостям. Главное, была открыта правда.

– Уезжай, – тихо сказал Перелыгин, – забирай Тамару и уезжай. Ты должен уйти из отрасли, перестать быть им интересным.

– Если бы все было так просто… – Градов покрутил головой. – От Тамары мне теперь лучше держаться подальше, такая вот, Егор, хреновина получается. Захотел счастья, да не заслужил. Не могу ее в свои дела впутывать, не оставят меня, а значит, не опора я ей.

– Какого черта понадобилось совать голову в эту петлю?! – Перелыгин разозлился на Градова, восстанавливая в памяти детали того злосчастного полета, вспоминая заполнившую его в те дни пьянящую благодать. А рядом таилась беда. – Дорисковался! – Ему хотелось побольнее задеть Градова. – Почувствовал себя сверхчеловеком, авантюрист несчастный?!

– Да, – помолчав, сказал Градов, – тогда мне показалось, был миг, когда я до самого предела почувствовал вкус жизни, но все имеет обратную сторону, за все надо платить. – Градов мрачно усмехнулся, внезапная вспышка того памятного состояния угасла, и он всем своим видом опять внушал покорность судьбе. – Помнишь, я говорил: золото добывать – могилу копать. Настоящие мужики, герои-одиночки, северное братство, воля, доверие, поддержка, тихий свет души и все такое прочее – закончилось. Ты застал краешек уплывающей льдины, и она скоро растает – не удержишься. Но радуйся! Другие не узнают и этого.

– Хочешь сказать, пора убираться? – Перелыгин подумал, что все-таки между ними существует внутренняя связь, и он не может возненавидеть Градова, даже если тот и заслуживает.

– Все, что надо, ты узнал и увидел. – Градов дружелюбно улыбнулся своей обычной обаятельной улыбкой, освобождаясь от наваждения тяжелого разговора, разлил по фужерам коньяк. – Давай перешагнем через то, что было, и поглядим, что будет. – Он щелкнул выключателем, загорелась люстра, черная тень на стене исчезла. – Отдадимся во власть Бахуса, посмотрим на мир его глазами, двинем в очищающую душу и тело баню – Седой из нас дурь-то вышибет.

Они разделись до трусов и нырнули в колючий мрак январской ночи, с криком кинулись по снегу на свет окошка, горевшего под россыпями звезд в черном низком небе.