Проклятие рода Плавциев

5

Ноябрьские календы

— Изумительно! — искренно восхитился Аврелий, любуясь птицами в вольере. Секунд в душе ликовал, хотя на лице отражалось лишь печальное удовлетворение, в то время как патриций пытался — довольно безуспешно — представить его себе безжалостным братоубийцей.

— И это не все, Стаций, — заметил Секунд с плохо скрываемой гордостью. — В саду множество дятлов и хищных ночных птиц, которых я сам туда поместил, чтобы жили на свободе. По ночам слышны крики филинов, неясытей, по утрам — жаворонков, египетских ласточек… — подробно перечислял страстный любитель птиц.

«Я затронул верную струну», — порадовался Аврелий про себя.

— Ты ведь не суеверен? — спросил он Секунда, который с особой любовью оглядывал двух сов.

Римляне считали их вестниками беды и верили, будто их мрачный крик предвещает неминуемую беду.

— Нет, нисколько! Животные не бывают злыми. Они убивают, только когда голодны, это закон природы. Люди, напротив, убивают себе подобных по причинам куда менее важным. Спорю, например, что за один только день войны Фабриций убивал больше, чем моя пустельга за всю свою жизнь! — убежденно заявил он, и на лице его невольно возникло такое же грозное выражение, как у его сокола.

Оттого что он живет среди этих птиц, подумал Аврелий, у него даже черты лица изменились, и теперь он выглядит именно так, как в народе представляют человека, наводящего сглаз. Неудивительно, что печальный и нелюдимый отпрыск Гнея Плавция снискал такую мрачную славу.

— Пойдем! — предложил Секунд и открыл дверь в большой вольер. — Здесь у меня редкостные птицы, которые нуждаются в особом уходе… Ах, осторожно, тут сломанная ступенька, можешь упасть! — предупредил он в тот самый момент, когда сенатор потерял равновесие и, оступившись, упал прямо в птичий корм.

Похоже, Кастор прав, говоря, что этот Секунд способен на все, подумал Аврелий, поднявшись и окончательно распростившись со своей парадной туникой, выпачканной в перьях и помете. Но все же, как убежденный последователь Эпикура, патриций сердито отбросил эту нелепую мысль, однако из осторожности решил несколько замедлить шаги.

— Не ударился? — обеспокоился Секунд.

— Нет, ничего страшного, — заверил сенатор, держась на должном расстоянии.

Только он поднялся, какая-то странная птица, серая в белых пятнах, опустилась ему на плечо.

— Остооо… остороооож… — произнесло пернатое создание.

— Какая забавная! — заметил Аврелий, указывая на загнутый клюв птицы, которая изящно склонила голову набок и с любопытством разглядывала вновь пришедшего.

— Она называется psittacus[32] и живет в диких равнинах Африки. Похоже, у императрицы Ливии была такая птица, и она велела изобразить ее на фреске в своем доме. Император Август становился очень щедрым, когда его приветствовали эти странные пернатые, прекрасно умеющие воспроизводить человеческую речь.

— Осторооож… остооо… — Птица снова издала гортанные звуки.

— Что она хочет сказать?

— Осторожно, собака. Я дрессирую ее, чтобы она встречала гостей у входа.

— Там, где мозаика? Но вроде бы есть сторожевая собака?

— Есть. Только очень старая и почти слепая. На самом деле виллу охраняют немые собаки, которых мы привязываем на ночь к каменной ограде. Я между тем не люблю собак — слишком уж они похожи на своих хозяев. Посмотри лучше сюда! — обрадовался он, указывая на целую стаю шумных птичек. — Они с островов, что на озере в Мавритании, и поют божественно. Я вывел несколько пар красивого ярко-желтого цвета, они необыкновенно плодовиты.

— Зная все про птиц, ты, наверное, мастер и готовить из них разные блюда, — невольно предположил Аврелий, намереваясь польстить страстному птицеводу. И тут же понял, что допустил грубейшую ошибку. Лицо собеседника превратилось в маску глубокой враждебности, словно патриций посоветовал ему поджарить на сковороде новорожденного ребенка.

— Конечно, в пищу вы используете других птиц! — с опозданием постарался исправить положение сенатор.

— Курятники находятся там, где живут рабы, — холодно ответил Секунд и смерил его тем же презрительным взглядом, с каким человек безупречной честности, несправедливо осужденный на смерть, посмотрел бы на своего палача. — На столе у нас есть все, что только можно пожелать, и леса вокруг полны дичи, оленей и кабанов в том числе… Для болванов, которые любят охотиться, разумеется.

На этот раз Аврелий быстро сообразил, что от его ответа будут зависеть дальнейшие отношения с этим странным человеком.

— Охотиться? О нет! Если есть какое-то занятие, которое я ненавижу всем сердцем, так это именно охота! — заявил он на этот раз вполне искренно. Потом для большей уверенности добавил малоприятные суждения об охотниках и птицеловах. Несколько успокоившись, Плавций Секунд как будто вернул ему свое расположение.

— Вполне логично, что в соответствии со своими убеждениями я избегаю, насколько возможно, есть мясо, — заявил сын Гнея.

— Конечно, — согласился сенатор, гораздо менее искренно, чем раньше. — Было бы ужасно выводить таких красивых птиц, чтобы потом их есть! — добавил он, невольно вспомнив сочное жаркое из фламинго, которое его искусный повар Гортензий подавал с луком-пореем и кориандром.

В то же время он безуспешно пытался освободиться от докучливой цапли — птица изо всех сил старалась своим острым клювом оторвать ремешок от его сандалии.

— Не надо, Катилина,[33] не надо, — упрекнул Секунд голенастую птицу, с которой явно находился в самых дружеских отношениях.

— Катилина? — изумился Аврелий.

— Имя, как и многие другие, — подтвердил Секунд, и патриций благоразумно воздержался от вопроса, как зовут аиста.

— Значит, никто из вас не охотится…

— Фабриций, разумеется! — зло ответил младший сын Плавциев. — Наш отважный вояка. Пока не убьет кого-нибудь, не успокоится! Суровые воины империи должны пользоваться любым случаем, чтобы продемонстрировать свое мужество! Но если бы он ограничивался только дичью… — зло прошипел он.

Наконец-то подошли к главному, вздохнул Аврелий. Долгий разговор, хоть и помог восполнить его пробелы в познаниях, до сих пор не дал ему ничего важного.

Незаметно легким ударом сенатор избавился от цапли, которая, разорвав в клочья шнурок, пыталась завладеть луночкой, и теперь готов был выслушать все, что думает Секунд о сводном брате.

— Фабриций, когда гостит у нас, живет вон в той башенке. Чтобы не слишком сближаться с плебеями, — объяснил он кислым тоном, указывая на строение, возвышавшееся среди деревьев в конце длинной крытой галереи. — Еще некоторое время тому назад он редко приезжал сюда и ненадолго… что, по правде говоря, не слишком огорчало нас. Но с тех пор, как Аттик поменял жену, наша деревенская глушь больше не вызывает у него неприязни.

— Может, ты хочешь сказать… — подсказал ему Аврелий, необычайно заинтригованный.

— Моя свояченица Елена не спала в своей комнате в ту ночь, когда умер Аттик! — вдруг выпалил Секунд, словно освобождаясь от какого-то груза. — Я и раньше видел несколько раз, как она направлялась к башенке, когда Фабриций бывал тут. Я думаю, она вполне могла попросить своего любовника избавить ее от мужа, а может, они даже сообщники. Тебе не кажется странным, что мой брат утонул при таких ужасных обстоятельствах? Он прекрасно знал садки и никак не мог упасть туда случайно!

— Это тяжелейшее обвинение, — произнес Аврелий, раздумывая. — Можешь подтвердить его каким-нибудь доказательством?

— А зачем я должен делать это? Нет никакого смысла. Женщины все одинаковы, даже самые лучшие, кого меньше всего можно подозревать: они ловко играют мужчинами и обманывают их с помощью своих хитростей.

— Скажи мне, давно ли длится эта любовная связь?

— Она началась в первый же после их свадьбы приезд Луция. Он без труда соблазнил ее: красавец, аристократ и вдобавок овеян славой непобедимого воина… Короче, полный набор глупостей, от которых такие женщины, как Елена, теряют голову! Лучше бы мой брат оставался со своей гарпией Присциллой и не женился бы на этой бесстыдной особе! Но ей нелегко будет найти другого дурака, который согласится содержать ее в роскоши. Если она надеется, будто какой-нибудь красавец патриций женится на ней…

— Похоже, ты нисколько не сомневаешься в ее измене, — подзадорил его сенатор.

Может, Секунд говорил так только из-за сильной неприязни к сводному брату-аристократу?

— По вечерам, весной, я задерживаюсь в садах, чтобы послушать пение ночных птиц. Ты бы только видел, как она спешила к башенке Фабриция! А когда выходила от него, уверяю тебя, ее прическа оказывалась далеко не такой же безупречной, как раньше.

Аврелий изобразил на лице выражение, соответствующее случаю. Супружеские неприятности Аттика по-новому освещали всю эту историю. Он вспомнил вздувшийся труп с культей вместо руки и содрогнулся.

— Почему же ты не донесешь на нее, если считаешь, что это она убила твоего брата?

Младший сын Гнея печально покачал головой:

— Это не единственный скандал в нашей семье, благородный Стаций. Что же тогда говорить о Сильвии, внебрачном сыне какой-то рабыни, с которым в доме обращаются как с настоящим патрицием? Еще могу понять своего отца, но Паулину… Когда он родился, я был очень одиноким ребенком, и мне было хорошо с мачехой. Она была строгая, но справедливая, а я ведь остался без матери, понимаешь? И мне хотелось, чтобы всегда так было, а она, забыв обо мне, все время проводила с этим внебрачным! — Внезапно глубокая скорбь в его голосе сменилась яростью. — Этот грязный плод чрева какой-то дикарки получал столько внимания, столько забот, столько ласки… Тебе не кажется, что это он убил Аттика и собирается рано или поздно расправиться и со мной? Сукин сын! — зло бросил Секунд и поспешно удалился в сторону виллы.

Цапля Катилина, словно преданный щенок, последовала за ним, покачиваясь на своих длинных ногах.

У Аврелия от огорчения опустились руки. Он тоже хотел уйти, как вдруг серенькая птичка с загнутым клювом села ему на плечо и принялась поклевывать ухо. Патриций осторожно освободился от нее и закрыл дверцу вольера, а птичка все продолжала забавно выкрикивать:

— Осторо… осторооо… осторожно, собааака!