Проклятье предателя

Глава 21

Он сидел на краю кровати, вертя в руках цистру. Это был тот же самый инструмент, который он создал во время своего пленения годы назад. За прошедшие годы Тирион подумывал о том, чтобы сделать другую цистру, но не мог найти силы для такой работы.

Наверное, она бы и не получилась такой же хорошей. Делая эту, он отчаянно искал хоть что-то, чем можно было занять время. Несмотря на недостаток надлежащих инструментов и материалов, он потратил недели и недели, мастеря этот экземпляр. Скука и одиночество заставили его прилагать все усилия, чтобы сделать цистру настолько хорошей, насколько она вообще могла быть.

Он просто больше не мог снова выделить время на что-то подобное.

Тирион лениво дёрнул струну, а затем начал играть конкретную мелодию. Сегодня он играл один. В прошлом его семья просила — нет, требовала, чтобы он играл для них каждый вечер, но теперь это было уже не так. С тех пор, как он съел лошти, они постепенно потеряли воодушевление в отношении его музыки.

Это случилось не вдруг. Сперва несколькие из его детей уходили после окончания ужина, поскольку у них были другие занятия, но со временем всё больше и больше отговаривались каким-то делами. В конце концов это стало ему очевидно. Когда он брал в руки цистру, все разбегались, и никто больше не просил его сыграть.

Он чувствовал, что музыка его изменилась, но не мог точно сказать, что именно было не так. Поэтому он играл один, чтобы остальным не приходилось вынужденно улыбаться и притворяться, что им нравится.

Дверь открылась, внутрь зашла Кэйт, и её взгляд упал на его инструмент.

Тирион встал, и начал откладывать цистру в сторону:

— Ничего, я могу позже… — начал он.

На её лице мелькнула вина, но затем она его остановила:

— Вообще-то я бы хотела, чтобы ты сыграл для меня.

— Тебе не нужно притворяться, Кат. Я знаю, что никому больше не нравится моя музыка, — сказал он ей.

Она раскрыла рот, собравшись отрицать это, но потом снова закрыла. Чуть погодя она извиняющимся тоном сказала:

— Она — другая, но не плохая.

Тирион вздохнул.

— Всё равно сыграй мне, — подтолкнула она.

— Почему?

— Я хочу услышать кое-что, — нежно сказала она. — Ты помнишь ту мелодию, которую играл для меня на горе, когда мы были подростками?

Тирион нахмурился:

— Тебе придётся говорить точнее.

— В тот день, когда я принесла тебе обед, — напомнила она. — Когда я впервые в жизни принесла тебе обед. Ты играл, когда я поднималась по склону холма, а когда я добралась до тебя, ты просто продолжал играть, будто меня там не было. Ты помнишь?

Он улыбнулся:

— А ты начала плясать джигу.

Это было приятное воспоминание. Подняв взгляд, он увидел, как она смотрела на него, нет… наблюдала за ним, с выражением, которое очаровало его так много лет назад. Её зелёные глаза будто сверкали то ли вопросом, то ли весельем, он никогда не мог определить, чем именно.

Именно так выглядело её лицо в тот день, когда она танцевала на склоне горы.

— Ты сыграешь для меня? — спросила она.

На миг он забыл о настоящем, забыл о прошедших годах и всём том ужасе, через который был вынужден прожить. Он хотел только одного: сыграть для неё.

Но мелодии просто не было. Сколько бы он ни хотел, у него отсутствовала память о музыке, которую он играл в тот день. Он мог с абсолютной чёткостью пережить тот миг, вспомнить каждое слово, которым они обменялись, вспомнить, как свет зажигал её волосы — но музыка, лившаяся с его пальцев, была лишь туманным ощущением.

— Это была не одна из заученных мною мелодий, Кат. Это было что-то, что я придумывал на ходу. Я в те времена часто это делал, чтобы заполнить время, пока наблюдал за отцовскими овцами, — попросил прощения он, пожимая плечами.

Она улыбнулась, отказываясь сдаваться:

— Не обязательно играть именно ту же мелодию, просто сыграй мне под настроение. Играй то, что было в тот день у тебя в сердце.

Для обычного музыканта такая просьба была нелепой. Музыка представляла из себя структуру и гармонию, попытки создать её без плана обычно выливались во что-то несвязанное и неприятное. Но Тирион знал, что мог делать именно то, о чём она просила. Он так много времени провёл за игрой, что мог забыть о структуре, и позволять чувствам управлять пальцами.

Но с тех пор, как он съел лошти, делать такое он уже не мог. Когда он пытался, случалась что-то странное, и его музыка становилась странной, застывшей… холодной. Даже когда он играл песни, которые знал наизусть, они каким-то образом оказывались запятнанными непреклонными правилами, которые теперь, казалось, были встроены в его разум.

— Я не могу.

— Можешь. Просто вспомни, что ты чувствовал, — настаивала она.

Он помнил, что он тогда чувствовал. Тирион просто не мог вспомнить музыку, которую играл. Всё остальное, касавшегося того дня, касавшееся каждого дня, если уж честно, было чётким и ясным. Лишь музыка расплывалась, будто прошедшее время лишило воспоминание ясности.

С тех пор, как он съел лошти, в его разуме произошёл целый ряд изменений. Одним из наиболее поразительных была его память, и не только полученные им новые воспоминания, но его собственные. Тирион ничего не забывал. О, он мог быть забывчивым, но каждый раз, когда он пытался вспомнить конкретное событие, или что-то иное, память безукоризненно отзывалась. Что бы лошти ни сделал, встраивая в него воспоминания Ши'Хар, это также дало ему идеальную память. Идеальную во всём кроме музыки.

Почему так?

«Потому что у Ши'Хар никогда не было музыки», — осознал он. Старейшины Ши'Хар вообще были лишены слуха. Музыка всегда была для них чужой.

Лошти улучшил то, как его мозг хранил информацию, но как бы это ни было сделано, на его способность вспоминать музыку это не повлияло. Идеальная, чёткая ясность всего остального заставляла его знание музыки казаться тусклым и невразумительным.

Они дали ему знания веков, и украли его сердце. Подняв взгляд на Кэйт, он увидел, что она всё ещё пристально наблюдала за ним, и от фрустрации ему захотелось расплакаться.

— Я не знаю, о чём ты думаешь, Даниэл, но что бы это ни было — забудь, и просто сыграй для меня, — настоятельно сказала она ему.

«Вот оно!». Он моргнул, глядя на неё с внезапной надеждой.

— Я попытаюсь. Ничего не говори, просто позволь мне играть. Как бы музыка ни прозвучала.

Она кивнула, и он закрыл глаза.

Воспоминания о том дне на холме не помогали, они были слишком яркие, слишком чёткие. Вместо этого он попытался вообще ни о чём не думать. Под всем остальным всё ещё оставались его чувства, тихо подавленные горой знаний, информации и воспоминаний. Он вцепился в ощущение того весеннего дня, и попытался заблокировать собственные воспоминания о нём, и одновременно с этим пытался играть, не помня все те детали, что окружали тогда его игру.

Его палец дёрнул струну, позволив единственной ноте наполнить воздух. Он сосредоточился на этой ноте, на единственной чистой вещи, существовавшей вне его самого. Когда нота начала утихать, он сыграл другую ноту, и стал слушать её, игнорируя всё остальное.

Что-то зашевелилось внутри него. Что-то нечёткое и неясное, однако всё же могучее. Последовали ещё ноты, простые и невинные, будто ребёнок взял его цистру, и экспериментировал с чистой радостью извлечения из неё звуков.

Однако он не был ребёнком, и его пальцы знали больше, его сердце знало больше. Он обнаружил, что играет аккорды, и мелодия обрела форму. Несколько раз он едва не споткнулся, когда память вмешивалась в игру, заставляя его пальцы цепляться за струны не в тех местах, но когда он расслаблялся, поддерживая пустоту у себя в голове, его руки находили свой ритм.

Воздух в комнате стал напрягаться от эмоций по мере того, как его душа вырывалась из цепей, которые свил вокруг неё его мозг. Его кожа горела, на лбу проступили бисеринки пота, и вскоре всё его тело намокло. Его руки будто зажили собственной жизнью, и играли с отчаянием, о существовании которого он и не подозревал.

Музыка вызывала новые воспоминания, но если бы он позволил им выйти на передний план, то его руки снова начали бы сбиваться, поэтому он с усилием поддерживал разум ясным. Но ясность не означала пустоту. Лившаяся из цистры музыка несла в себе всё то, что скрывалось внутри него — горе, печаль, гнев, ярость, и, поверх всего этого — ужас. Ужас от того, чем он стал, что он сделал, что он продолжал делать, и, более всего, ужас от того, что он собирался совершить. Всё это также пронизывала вина, а также страх и неуверенность, скрывавшиеся от его бодрствующего разума.

Действительно ли цель оправдывала средства?

Нет, то был неправильный вопрос. Планируемая им цель не могла ничего оправдать. Действительно ли ужасные несправедливости прошлого оправдывали уничтожение настоящего и, возможно, ещё и будущего?

Он играл, пока не опустел, а ноты не вытянулись, утихая до почти полной тишины, и тогда он наполнил пустоту своим желанием. На миг он увидел Элдина и Инару, снова игравших, и его пальцы едва не споткнулись, но он не остановился. Сделав глубокий вдох, он стал бороться дальше, не позволяя появлявшимся в голове образам сбивать себя. Мысли о детях наполнили его сердце, и позади всего этого был намёк на медно-рыжие волосы и искрящиеся глаза.

Музыка поднялась подобно фениксу, поднимающемуся из пепла его несчастной души, и несмотря на всё, что было прежде, в ней был намёк на надежду.

А потом музыка закончилась.

Открыв глаза, он обнаружил, что Кэйт смотрит на него. Её щёки были мокрыми, но слёзы уже перестали течь. Тирион ощутил стыд — как за музыку, так и за то, что она собой представляла, и за тот факт, что обрушил на неё свои страдания:

— Прости.

— Нет! Не надо, только не за это, — мгновенно сказала она ему. Её ладонь легла на его щёку: — Не проси прощения. Это — первый раз за очень долгое время, когда я увидела истинного Даниэла.

Он одарил её слабой улыбкой:

— Ты не танцуешь джигу.

— А кто бы смог танцевать под это!? Ты будто вырвал моё сердце, и поджёг его. Я бы и не знала, где начать! — сказала она, оттолкнув инструмент с его колен, и обняла Тириона. — Но это было чудесно, Даниэл, и конец вызывал такое чувство, будто солнце вышло после бури из-за туч.

— Буря ещё не началась, Кат, и я не уверен, что от меня хоть что-то останется, чтобы поймать лучи солнца, когда эта буря пройдёт.

Она сжала его сильнее:

— Не будь таким мрачным. Мы выкарабкаемся, вместе до конца. А об остальном пусть судит история.

— История не будет ко мне добра. Лучшее, на что я могу надеяться — это что однажды она меня простит.

— Заткнись, идиот, — мягко сказала она. — Если и дальше будешь так играть, то найдёшь способ воплотить в жизнь надежду в конце песни, для нас обоих.

Тирион знал, что это было невозможно, но промолчал. «Через два дня мы заберём следующих подопытных Сэнтиров». Пути назад не было, и никакая музыка этого не изменит.

Присутствие на другой стороне двери в спальню заставило его осознать, что он не включил завесу приватности вокруг комнаты. Обратив внимание на свой магический взор, он обнаружил, что Сара, Лэйла и Блэйк стояли снаружи, прижавшись к двери, и слушая сквозь неё. Встав, он прошёл через комнату, и распахнул дверь до того, как они успели отпрянуть.

Их лица были открытой книгой. Сара, похоже, была в шоке, Лэйла, казалось, готова была заплакать, а Блэйк почему-то выглядел счастливым.

— Вам нужно со мной поговорить? — спросил Тирион.

Сара шагнула назад, смутившись, и покачала головой, но Блэйк ответил:

— Рад, что ты вернулся.

— Почему мы ждём? — пожаловалась Лэйла. — Чем дольше мы здесь, тем больше риск быть обнаруженными.

— Мне нужно провести расследование, — сказал Тирион, повторяя свой прежний ответ. — И ты лучше всех знаешь, что за твоим скрывающим заклинанием никто нас не найдёт.

— Может, тебе это кажется лёгким, но через некоторое время это становится утомительным, — ответила она.

— Пожалуйста, Лэйла, оставь его в покое. Чем раньше он сможет сосредоточиться, тем раньше мы сможем найти наши цели, и убраться отсюда, — успокоила её Эмма.

Тирион взял дочь за руки, и позволил своему сознанию поплыть вниз, прислушиваясь к земле. Его «я» расширилось, и Эмма ощутила переход, когда он из человека стал иным. Поддерживать с ним связь было трудно, особенно когда она почувствовала стремление последовать за ним, но она сосредоточила свой разум исключительно в пределах своего черепа.

Минуты ползли своим чередом, но Тирион вернулся раньше, чем истёк час. Лэйла увидела перемену в его позе ещё раньше, чем Эмма облегчённо выдохнула, отпустив руки отца.

— Ты нашёл то, что искал?

Тирион моргнул, всё ещё не являясь полностью самим собой:

— Да. Она обширна, и здесь — очень близка.

— Что? — спросила бывшая надзирательница.

— Кровь земли, — сказал Тирион. — Море магмы, настолько обширное, что могло бы затопить эту часть мира.

Лэйла нахмурилась:

— Мамга…?

— Магма, — поправила Эмма.

Та уставилась на молодую женщину:

— Это по-прежнему ничего мне не говорит.

— Расплавленный камень, — объяснил Тирион, — настолько горячий, что стал огненной жидкостью. Он повсюду, если зайти достаточно глубоко, но в некоторых местах мира он подходит особо близко к поверхности. Согласно исследованиям древних, здесь был супервулкан, но мне нужно было самому убедиться.

— А вот теперь ты точно придумываешь слова на ходу, — сказала Лэйла со смесью непонимания и отвращения. Она подняла ладонь, когда он начал было объяснять: — Нет, просто скажи, почему тебя это волнует. Это место — в милях от границы Рощи Сэнтир. Земля здесь слишком твёрдая для старейшин Ши'Хар. Как эта твоя супер магма тебе поможет?

Эмма вмешалась:

— Это упростит создание стихийного бедствия, чтобы скрыть наши похищения.

Тирион покачал головой:

— Нет, слишком опасно. Вместо этого мы устроим бурю. Сама посмотри. — Он потянулся, взяв Эмму за руку.

Сделав глубокий вдох, она соединилась с ним, а затем позволила своему разуму расшириться. Потянувшись вниз, в землю, она осмотрела своё новое тело, и то, что она нашла, поразило её, если бы она была в этот момент способна испытывать такое чувство. Вернувшись в себя, она уставилась на отца:

— Как такое вообще может существовать?

По мере возвращения человечности Эмма ощутила себя маленькой и незначительной. С её особым даром это не было новым чувством, но на этот раз его сопровождало что-то ещё… страх. Она остро осознавала, что они стояли на тонкой прослойке земли, которая едва сдерживала то, что являлось геологическим эквивалентом массивной бомбы. Она просто не могла вообразить, что случиться, если эта штука вырвется на свободу.

— Нам нужно уходить, — сказала Эмма. — Здесь небезопасно!

— Расслабься, — сказал Тирион. — Согласно древним, эти штуки редко извергаются. Наверное, этот конкретный вулкан будет бездействовать ещё десятки тысяч лет.

— Штуки?! — сказала Эмма. — Есть ещё такие? Почему мы до сих пор живы? Почему вообще кто-то до сих пор жив?

Её отец улыбнулся:

— Потому что жизнь всё терпит, и хотя извержение одного из них может заполнить небо чернотой и убить несказанное количество растений и животных, мир восстанавливается.

— Сколько их? — спросила его дочь, силясь подавить свой страх.

— Они знали о по меньшей мере семи больших, — сказал он ей, — разбросанных по всему миру, — закончил Тирион. Он бросил взгляд на Лэйлу: — Идём. Будем искать наши цели. Здесь я увидел всё, что хотел.