Прокурор идет ва-банк

Операция продолжается

Оболенцев прилетел в город-курорт вечером. Добравшись до гостиницы, он крепко обнял друга и первым делом спросил:

— Ольгу не видел?

Ярыгин с укором посмотрел на него и повертел указательным пальцем у виска.

— Неспокойно мне было, подставил я ее. Она к тебе за помощью не обращалась? Я ее предупредил: если что, сразу к тебе…

— Нет, не обращалась! — улыбнулся Ярыгин. — Влюблен ты, я вижу, по уши.

— Да! — согласился Оболенцев. — Так и живем: хочется — любим, любим — хочется. Поедем к Ольге?

Ярыгин молчал пару секунд. Такой поворот его вполне устраивал. Он думал, что Оболенцев, как это было раньше, сразу начнет обсуждать дела, но ошибся.

— Почему бы и нет? — сказал он. — Поехали!

И друзья даже не вскрыли привезенную посылочку с домашними соленьями-вареньями, которую любовно собрала Ярыгину его милая Маша. Его жена, как он любил говорить, до гроба.

По дороге Ярыгин доложил обстановку. Подробно рассказал о сессии исполкома горсовета, об отказе дать согласие на привлечение к уголовной ответственности Борзова, Багирова и других депутатов.

Когда они подошли к дому Ольги, Оболенцев увидел в окне квартиры мелькнувший силуэт. И хотя тусклый свет электрической лампочки не дал ему как следует рассмотреть его, сердце от предчувствия встречи забилось с удвоенной силой.

Друзья поднялись на второй этаж и позвонили в дверь.

После долгой тишины послышались грузные, тяжелые шаги. Дверь открылась, и перед друзьями предстала высокая крупная старуха.

— Вам кого? — хрипло спросила она громким голосом.

— Ольгу! — растерялся Оболенцев.

— Ходят тут всякие! — подозрительно осмотрела друзей старуха. — Тьфу, кобели!.. С мужем она…

— Сошлась? — упавшим голосом спросил Оболенцев.

Старуха откашлялась и вновь обрела способность говорить:

— Можно сказать, что сошлась! Только навечно!

— Что вы хотите сказать?.. — побелел от страшной догадки Кирилл.

— Погибла Ольга! — сообщила старуха. — На машине ехала вместе с мужем, и в пропасть… А ты — Кирилл? — спросила она неожиданно теплым и мягким голосом.

Оболенцев не мог даже ответить. Он лишь кивнул головой. Какое-то оцепенение охватило его.

— Я ее соседка! — пояснила старуха. — Ключ Ольга мне оставила для тебя, думала все время: вдруг приедешь…

Оболенцев как во сне повернулся и стал медленно спускаться по лестнице.

Ярыгин, тяжело вздохнув, тихо шепнул старухе: «До свидания!» И пошел за ним.

Как Оболенцев доплелся до гостиницы, он не помнил. Рухнув на узкую кровать, повернулся лицом к стене и замер, чувствуя лишь, как предательский холод заполняет грудь. У него не было сил обвинить себя в смерти Ольги, но он чувствовал, что главная причина ее гибели — он.

Ярыгин присел рядом на стул, но утешать не лез, хорошо понимая, что успокоить человека в подобном случае просто невозможно, должно пройти какое-то время, которое если и не залечит рану, то хотя бы ослабит боль утраты.

Он включил телевизор и стал отрешенно смотреть на светящийся экран. А на экране хорошо одетые люди, стоя, аплодировали кому-то, возвышающемуся на трибуне. В следующем кадре показали крупным планом того, кому аплодировали эти люди.

На трибуне стоял Липатов.

— Кирилл, посмотри! Липатов! — воскликнул Ярыгин и вскочив, добавил звук в телевизоре.

Как потом утверждал Оболенцев, это восклицание спасло ему жизнь. Потому что напоминание о долге и работе вернуло его в настоящее и, как ни страшна была мысль о том, что Ольги больше нет, жизнь и борьба продолжались.

Оболенцев с трудом отвернулся от стены, чтобы посмотреть на своего главного противника и послушать его речь на партхозактиве.

А Липатов, сделав несколько глотков чая из стакана, продолжил свою речь:

«…В отчетном докладе на XXVI съезде партии товарищ Леонид Ильич Брежнев дал классическое определение сути и смысла деятельности партии и государства. Конкретная забота о конкретном человеке, его нуждах и потребностях — начало и конечный пункт нашей экономической политики! — В зале послышались бурные аплодисменты. — Бдительно оберегать народное добро, беспощадно пресекать любые попытки хищения социалистической собственности… — вдохновенно витийствовал Липатов. — Между тем за два с половиной года в торговле, общественном питании города ущерб от хищений превысил полмиллиона рублей. Проявилось даже такое отвратительное явление, как взяточничество. По поводу всех этих преступлений возбуждены уголовные дела, многие из которых благодаря принятым нами мерам уже расследованы и виновные осуждены… — с пафосом продолжал он. — …Некоторым ответработникам не хватило требовательности к себе, они сами стали допускать отклонения от партийных норм и в результате скомпрометировали себя, дав богатую пищу всяким искателям грязи. Взять, к примеру, нашумевшее дело Борзова. В каких только грехах его не обвиняли! Я должен поставить в известность партхозактив города, что отдельные ретивые работники союзной прокуратуры, допуская нарушения социалистической законности, пользуясь незаконными методами, вели дело к лишению депутатской неприкосновенности Борзова, Багирова и других, а также к их преследованию в уголовном порядке».

Липатов сделал паузу и стал мелкими глотками пить чай.

— Во дает! — медленно протянул Ярыгин.

Оболенцев привстал с кровати, но по-прежнему молча смотрел в телевизор. Правда, лицо его напряглось и приняло осмысленное выражение.

А Липатов с экрана продолжал вещать:

«…Областной комитет партии вынужден был обратиться по данному поводу в Центральный Комитет для организации партийной проверки этого дела в кавычках. Комиссии не удалось получить достаточно убедительных доказательств вины Борзова, и горисполком обоснованно отверг притязания прокуратуры…»

Речь Липатова опять прервалась бурными, продолжительными аплодисментами. Пользуясь паузой, он опять отпил чай. И продолжил, как только по команде невидимого дирижера аплодисменты стихли:

«…В то же время установлено, что Борзов все-таки использовал служебное положение в личных целях, произвел строительство садового домика. Дело, конечно, не в домике, дело в незыблемости принципов коммунистической морали, товарищи! Вот почему бюро областного комитета партии освободило Борзова от обязанностей секретаря горкома, объявило ему выговор с занесением в учетную карточку и направило на хозяйственную работу…»

Опять сидящие в зале, повинуясь все тому же невидимому дирижеру, бурно зааплодировали. Липатов достал платок и стал вытирать пот со лба.

— Суд царя Соломона, — подытожил Ярыгин и вышел из номера.

Оболенцев резко поднялся с кровати и выключил телевизор. Чертыхнувшись, он подошел к окну и стал смотреть во внутренний дворик цирка. Там старый клоун репетировал свой номер: он играл на концертино, три собачки ходили вокруг обезьянки на задних лапках, а обезьянка хлопала в ладоши.

— Символично! — прошептал Оболенцев.

Скупая улыбка осветила его лицо, но тут же гримаса боли опять стерла ее. Оболенцев вспомнил, что уже никогда не сможет рассказать Ольге того, что видел, или того, что чувствовал.

И слезы навернулись на глаза.

А во внутреннем дворике без устали кружились под звуки концертино три собачки, танцующие на задних лапках, и обезьянка все так же корчила рожи и хлопала в ладоши.

Дверь номера резко распахнулась, и в номер буквально ворвался Ярыгин.

— Кирилл!..

Оболенцев отвернулся от танцующих собачек и вопросительно посмотрел на друга.

— Что еще случилось? — спросил он обреченным голосом.

Ярыгин закрыл за собой дверь и прошел в номер. Взяв попавшийся на дороге стул, он сел на него и, стараясь не смотреть на друга, сказал:

— Я ребятам звонил… в Москву! В свою «контору»… — Он поднялся и подошел вплотную к Оболенцеву. — Надеинов умер! — тихо произнес он.

— Как умер? — оцепенел Оболенцев.

— В Кремль его вызвали! А возвращался оттуда сам не свой, машину оставил… упал в переходе… и все…

Ярыгин с тревогой смотрел на темнеющее лицо Оболенцева, готовый в любой момент подхватить его, если тот не выдержит второго удара.

Но, как ни странно, Оболенцев взял себя в руки и уже обрел былую уверенность и способность быстро действовать и здраво рассуждать.

— Наши головы теперь недорого стоят! — глухо проговорил он.

Ярыгин даже растерялся.

— Что, Кирилл?

— Недорого, говорю! — повторил он.

Ярыгин, оставив Оболенцева, достал свой «стечкин», стал его протирать и смазывать.

— Постараемся их подороже продать! — усмехнулся он. — Кстати… Дело Юрпалова — красивое дело. Кирилл, выходи из игры, иначе тебя растопчут, как Надеинова. Борзовых они так и так не отдадут, хоть лопни.

— Ставки поздно менять! — растягивая слова, сказал куда-то в сторону Оболенцев.

— Ну что ж, ты свое дело сделал, а у меня руки чешутся! — неожиданно заявил Ярыгин, загоняя полную обойму с патронами в пистолет.

— Не дури! — одернул его Оболенцев, выхватив у него из рук «стечкина».

— Надоело! — злобно выкрикнул Иван и вскочил. — Разуй глаза! Нас стреножили! У них всё! А у тебя что? Только шариковая ручка!

Оболенцев молча сел за стол, достал несколько листков белой бумаги и стал писать:

«Генеральному прокурору СССР тов. Рекункову А. М. Рапорт…»

— Ты что надумал? — не унимался Ярыгин.

— Иван, борьба вступает в новую фазу. Я буду ставить вопрос лично перед Генеральным прокурором о лишении всей этой компании депутатской неприкосновенности. Вызови Розанова, пусть сегодня же с моим рапортом вылетает в Москву.

— Не обольщайся! И его, генерального твоего, так же схарчат. Твой Майер, ссылаясь на своих любимых классиков, сейчас, наверное, сказал бы так: «История понеслась вскачь, стуча золотыми копытами по головам дураков…» — Ярыгин сделал паузу и добавил: — Нас же, как волков, обложили… И плевать они хотели на все законы…

Оболенцев сурово посмотрел на друга и твердо сказал:

— Тэрциум нон датур. Третьего не дано!..

После смерти Ольги Оболенцев долго не мог прийти в себя. С Ярыгиным они побывали и на месте гибели Ольги. Обоим интуиция подсказывала, что это не несчастный случай, но доказательств не было никаких. Оба метались в догадках и казнили себя за то, что не сумели уберечь ее. Маховик самоедства порой так затягивал Оболенцева, что он ощущал себя если не убийцей, то его ближайшим пособником. И тогда желание вывести всех этих местных лордов преисподней на чистую воду захлестывало его. Он начинал работать с удвоенной энергией, чем вселял оптимизм не только в Ярыгина, но и во всех членов бригады. Иногда после работы он ненадолго приходил к морю и слушал, как шумит прибой. Это успокаивало. После чего шел в гостиницу, где до поздней ночи обсуждал с Ярыгиным дела.

В один из таких вечеров в дверь номера раздался громкий стук.

— Войдите! — сказал Ярыгин с такой интонацией, что Оболенцев добавил:

— Введите!

Дверь открылась, и в проеме показался один из артистов цирка, гастролирующего в городе-курорте.

— Москвичи! — сказал он торжественно. — Мы устраиваем отвальную. Завтра утром переезжаем в другой город. Просим вас составить нам компанию!

— Обязательно придем! — обрадовался Ярыгин. — Гитара есть? — спросил он на всякий случай. — Если есть, сыграю!

— Даже если нет, то найдем обязательно! — обрадовался циркач. — Так мы вас ждем!

— Ну что, двинем? — обратился Ярыгин к Оболенцеву, едва циркач покинул их номер.

— Нет, Ваня, иди один. Настроение не то.

Ярыгин хорошо понимал друга и не стал настаивать.

— Я приду попозже, — пообещал Кирилл. — Просто покажусь, но пить и гулять не буду. Не смогу. Ольга перед глазами стоит. Чувство вины не покидает меня…

— Буду ждать! — даже обрадовался такому решению вопроса Ярыгин и отправился прямиком на репетиционный манеж, где циркачи справляли отвальную.

Вокруг сдвинутых столов с внушительной батареей бутылок и обильной закуской толпилась цирковая братия, наполняя тарелки. Что-то вроде шведского стола.

Ярыгину обрадовались и сразу же налили стакан водки. Клоун, недавно репетировавший номер с собачками и обезьянкой, прокричал ему знаменитое: «Ин вино веритас!» — после чего Ярыгину ничего не оставалось, как выпить…

А Оболенцев, как только его друг исчез за дверью, рухнул бессильно на кровать и закрыл глаза.

Кто-то постучал в дверь, Оболенцев подошел к ней с очень недовольным видом, опасаясь, что пришли пьяные циркачи и будут его уговаривать пойти с ними веселиться.

Открыв дверь, он вздрогнул от неожиданности. Перед ним стоял тот самый молодой парень с короткой стрижкой, с которым он встретился в коридоре прокуратуры. Тогда этот парень сопровождал хорошо знакомого Оболенцеву государственного деятеля.

— С вами хотят поговорить! — коротко сказал парень.

— Сейчас?

— Да, вас ждут у входа.

Оболенцев спустился вниз, на учебный манеж, а крепкий парень отправился ждать его на улицу, к газетному киоску, возле которого стояла машина.

Отвальная была в самом разгаре: в причудливом хороводе кружились гимнасты, крутили сальто акробаты, жонглировали гирями силачи, бегали и весело орали лилипуты.

Оболенцев с трудом нашел Ярыгина. Тот, уже сильно нагрузившись, сидел на стуле в укромном уголке с гитарой в руках и пел небольшому кружку почитателей песню «Гусарская рулетка»:

…Что нам жизнь — деньги медные, Мы поставим на белое. Жребий скажет, кому умирать. Гусарская рулетка — жестокая игра! Гусарская рулетка — дожить бы до утра!..

На его плечо вскочила маленькая обезьянка, он оторвал глаза от гитары и увидел Оболенцева.

— Свершилось чудо! — завопил Ярыгин голосом Карлсона. — Друг спас друга! Кирилл, дай я тебя обниму!

Он полез обниматься, но Оболенцев шепнул ему:

— Я поехал на встречу! За мной пришли!

— Может, я с тобой? — также шепотом спросил Ярыгин.

— Не опасно, я его знаю по Москве.

— Ни пуха!

— К черту!

Оболенцев пошел к выходу, а Ярыгин снова взялся за гитару.

Старый клоун подскочил к Оболенцеву и протянул ему стакан водки.

— Ин вино веритас! — сказал клоун.

Кирилл отрицательно покачал головой и вышел, слыша за собой пение друга:

Ставки сделаны, ставки сделаны, господа! Ставки поздно менять!..

Выйдя из цирковой гостиницы, Оболенцев увидел парня, стоящего возле газетного киоска, и направился к нему.

Они сели в автомобиль, и шофер повез их к морю.

Остановившись у разрушенного храма, они вышли из машины и молча направились к раскопкам античного поселения. У освещенных лунным светом колонн Оболенцев увидел знакомого ему государственного деятеля.

Грузный человек в роговых очках смотрел в морскую даль.

Крепкий молодой парень не дошел до своего хозяина ровно столько, сколько следовало.

— Дальше идите один! — шепнул он Оболенцеву. Оболенцев подошел к человеку в роговых очках.

— Вы меня знаете? — продолжая смотреть в море, сухо спросил человек в роговых очках.

— Да! — коротко ответил Оболенцев.

— Тогда будем считать, что мы знакомы! — Он повернулся к Оболенцеву и, кивнув на колонны, продолжил: — Когда-то сюда был сослан вольнодумец Овидий.

— Говорят… Вероятно, эти берега слышали «И век мне не видать тебя, великий Рим…». «Послания с Понта» высоко оценил Пушкин, — поддержал предложенную тему Оболенцев, видя, что его собеседник не решается сразу начать разговор о деле.

— Где все это: скифы, сарматы?.. А колонны стоят!..

Человек в роговых очках подошел поближе к Оболенцеву и, поправив указательным пальцем левой руки очки на переносице, пристально посмотрел на него.

— Вы подали рапорт Генеральному прокурору. Я в курсе! Вас это не удивляет?

— Я уже давно ничему не удивляюсь.

— Это правильно. — Бросив косой взгляд на Оболенцева, он спросил: — Интересно, на что вы рассчитывали?

— Только на то, что там, у вас в верхах, могут не совпасть чьи-то интересы…

— Вот как? — рассмеялся неожиданно человек в роговых очках. — Что ж… рассчитали вы точно. Я думаю, что сейчас к вашему рапорту отнесутся с пониманием. С особым пониманием! Все идет хо-рошо… Теперь главное — определиться… Желаю успеха. — Человек в роговых очках крепко пожал на прощание руку Оболенцеву и, снова поправив очки на переносице, добавил: — Я вижу, что вы не только хорошо знаете историю, но и умеете делать правильные выводы из нее — письма с Понта всегда достигали адресата, — многозначительно сказал он и, приблизившись к Оболенцеву, совсем тихо завершил: — Так что операция «Империал» продолжается…