Глава вторая

— Софи!

Наконец наступила большая перемена. Слава богу, хотя бы половина первого дня в школе позади. В коридоре было полно народу, звенели дверцы шкафчиков, гудел громкоговоритель, и все равно я отчетливо расслышала голос Эмили Шастер. Отчетливее некуда.

Она появилась со стороны лестницы и пошла по коридору. Ее короткие рыжие волосы сразу выделялись в толпе. Когда Эмили почти миновала меня, наши взгляды встретились, но лишь на долю секунды. А затем она поспешила к Софи.

С Эмили я познакомилась первая и поэтому надеялась, что, возможно, мы останемся друзьями. Но нет. Между нами как будто выросла стена, и преодолеть ее я была не в силах.

Конечно, Эмили и Софи — не единственные мои друзья. Есть еще одноклассницы и девчонки из модельного агентства, где я работала уже много лет. Но видимо, мое затворничество летом возымело больший эффект, чем я предполагала. После всего, что случилось, я решила ни с кем не общаться — лучше уж быть одной, чем слушать, как кто-то тебя осуждает. Не отвечала на звонки, старалась не встречаться со знакомыми в магазинах и кинотеатрах. Не хотела ничего вспоминать и поэтому ни с кем не разговаривала. В результате когда сегодня я здоровалась со знакомыми или пыталась прибиться к весело болтающей компании, то сразу ощущала холод и отчужденность, и мне приходилось извиняться и отходить в сторону. В мае я мечтала побыть одной. И вот мое желание исполнилось.

Ну и конечно, сказалась дружба с Софи. Я поддерживала подругу во всех ее мелких хулиганствах, каких было немало, и, естественно, большинство знакомых не бросились мне навстречу с распростертыми объятиями. Софи обидела немало девчонок, а кто-то из-за нее остался в полном одиночестве, и теперь они радовались, что и я испытаю на себе прелести ее гнева. Объявить бойкот Софи было ой как нелегко, почему бы тогда не объявить его мне?

Я вышла в главный вестибюль и остановилась напротив длинного ряда стеклянных дверей. Во дворе на газоне и на дорожках, сбившись в группы, стояли школьники: спортсмены, любители искусства, политики и прочего. У каждого — свое место. Мое же раньше было на длинной деревянной скамейке справа от главной дороги, рядом с Софи и Эмили. А теперь… Может, вообще не стоит выходить?

— И снова наступила осень, — пропел кто-то за моей спиной фальцетом.

Послышался хохот. Я обернулась и увидела у кабинета директора компанию футболистов. Изображал меня высокий парень с дредами. Он, как и я в рекламе, протягивал руку, а остальные смеялись. Парни просто валяли дурака, и раньше я б на них и внимания не обратила. Но теперь все изменилось. Я покраснела и вышла во двор.

И первым делом попыталась найти себе хоть какое-нибудь место. Справа на длинном кирпичном настиле, на почтительном расстоянии друг от друга, сидели двое. Сразу было ясно, что пришли они не вместе. Кларк Рейнолдс и Оуэн Армстронг. Выбирать особо не приходилось, поэтому я устроилась между ними.

Теплые от солнца кирпичи приятно грели ноги. Я вытащила из сумки завтрак: на этот раз мама положила бутерброд с индейкой, бутылку воды и нектарин. Я жадно попила и наконец решилась взглянуть по сторонам. На скамейке напротив сидела Софи. Наши взгляды встретились, и она ехидно улыбнулась. Затем покачала головой и отвернулась.

«Она меня презирает!» — мелькнула мысль, но я тут же прогнала ее прочь. Больно надо сидеть с Софи! Хотя вот уж не думала — не гадала, что окажусь между Кларк и самым злым мальчиком в школе.

Кларк я хотя бы знаю, точнее, знала раньше. А вот Оуэна Армстронга видела только издалека: высокий, мускулистый, широкоплечий, с огромными бицепсами, всегда в ботинках на толстых резиновых подошвах, из-за которых он казался еще больше, а его шаги еще тяжелее. Волосы, темные и короткие, слегка топорщились на макушке. Всегда в наушниках с айподом: в школе и на улице, в классах и в коридоре. Наверняка у него были друзья, только я их никогда не видела.

Однажды Оуэн ввязался в драку. Это случилось в прошлом году, в январе, перед первым уроком. Я вылезала из машины и вдруг увидела Оуэна. С рюкзаком за плечом и, как всегда, в наушниках он направлялся к главному корпусу. По дороге ему попался Ронни Уотерман — тот стоял, облокотившись о машину, и болтал с приятелями. В каждой школе есть свой Ронни: полный болван, постоянно пристает ко всем в коридорах и кричит вслед девчонкам: «Какая попка!» Его брат Люк — совсем другой. Капитан футбольной команды, глава студенческого совета, очень милый и всеми любимый молодой человек. Только ради него и терпели Ронни. Но год назад Люк окончил школу, и его братец остался без поддержки.

Оуэн спокойно шел по своим делам и никого не трогал, но тут Ронни что-то выкрикнул ему вслед. Армстронг не ответил, и тогда Уотерман перегородил ему дорогу. Зря он это сделал. Ронни — довольно высокий, но по сравнению со своим соперником он — кроха. Оуэн — выше на голову и на порядок шире в плечах. Но Ронни, похоже, было все равно. Он опять что-то сказал Оуэну, тот оглядел его и попытался обойти. И тут Ронни ударил Армстронга в челюсть.

Оуэн лишь слегка покачнулся. Он снял рюкзак, положил его на землю и, размахнувшись, хорошенько врезал Ронни по лицу. Я стояла вдалеке, но даже оттуда услышала, как захрустела кость.

Ронни медленно опустился на землю. В начале туловище, затем плечи и, наконец, с тихим стуком, голова. Оуэн же поднял рюкзак и совершенно спокойно продолжил свой путь. Сбежавшиеся поглазеть на драку тут же расступились, а друзья Ронни подбежали к поверженному и, кажется, принялись звать охрану. Но я помню лишь, как уходил Оуэн: с той же скоростью, так же выдержанно, как будто и не останавливался.

Тогда он был новичком — проучился у нас всего месяц. В школе об Оуэне ходило множество слухов: вроде он сидел в колонии для несовершеннолетних, был исключен из предыдущей школы и являлся членом банды. И конечно, я не поверила, когда через пару месяцев мне сказали, что Оуэна арестовали за драку в клубе в выходные. Однако в школе он больше не появлялся. До сегодняшнего дня.

Вблизи Оуэн вовсе не был похож на чудовище. В темных очках и в красной футболке он молча слушал музыку, барабаня пальцами по колену. И все же лучше его не разглядывать. Вдруг заметит? Я решила переключиться на Кларк и повернулась направо.

Она сидела в конце настила. Ела яблоко и писала что-то в тетрадке на коленях. На Кларк была простая белая футболка, брюки защитного цвета, вьетнамки и маленькие пестрые очки, которые она начала носить год назад. Волосы — собраны в хвостик, на нем — обычная резинка. Кларк оторвалась от тетрадки и взглянула на меня.

Наверняка она слышала о том, что случилось в мае. Слухи распространились очень быстро. Кларк не отводила глаз, а во мне начала теплиться надежда, что, может, бывшая подруга меня наконец-то простила. Может, разрушив новые отношения, я смогу восстановить старые. Ведь нас обеих прогнала Софи, так что у нас снова немало общего.

Кларк все еще на меня смотрела. Я отложила бутерброд и сделала глубокий вдох. Надо всего лишь начать разговор, сказать ей что-нибудь хорошее, что-нибудь…

И тут Кларк отвернулась. Она вся напряглась и выставила в мою сторону локоть. Затем убрала тетрадку, застегнула молнию на рюкзаке, закинула его за плечо и ушла.

Я взглянула на свой недоеденный бутерброд, и в горле встал ком. Вот же глупая! Кларк меня всю жизнь ненавидела. Так что ничего удивительного!

Я просидела на лавке всю перемену, стараясь ни на кого не смотреть. Когда до звонка оставалось всего пять минут, я решила, что худшее уже позади. И жестоко ошиблась.

Я засунула в рюкзак бутылку, и тут в конце настила на развороте затормозил красный джип. С пассажирского места вылез темноволосый парень, он засунул за ухо сигарету и сказал что-то водителю. Когда он ушел, я взглянула на человека за рулем. Это был Уилл Кэш.

Внутри все оборвалось, как будто я упала с огромной высоты. В глазах помутилось, звуки затихли, вспотели ладони, а сердце громко застучало в ушах: бум-бум-бум.

Я не могла отвести от Уилла глаз. Он, положив руку на руль, ждал, когда машина впереди освободит дорогу — какая-то девочка выгружала из универсала большой инструмент, похожий на виолончель. Через секунду Уилл раздраженно потряс головой.

«Тсс, Аннабель! Это ж я».

За последние несколько месяцев передо мной промелькнула целая куча джипов, и в каждом я невольно высматривала Уилла. И вот наконец его встретила. Я твердила себе, что я сильная и ничего не боюсь. Светило солнце, повсюду были люди, мне ничего не угрожало, и все же, как и в ту ночь, я ощутила свою беспомощность.

Девочка наконец-то вытащила свой ящик, захлопнула дверь и помахала водителю. Машина отъехала, а Уилл бегло оглядел двор. И тут заметил меня.

Сердце рвалось из груди. Но Уилл меня даже не узнал. Безразлично скользнул взглядом и уехал. Вдали мелькнуло красное пятно.

Я снова вернулась к жизни. Услышала шум, увидела людей. Кто-то бежал на занятия, кто-то бросал мусор в корзину, звал друг друга. А я все смотрела, как, постепенно уменьшаясь, едет по холму к шоссе джип. И тут я приложила руки ко рту, и меня вырвало прямо на траву.

Когда я пришла в себя и огляделась, двор уже был пуст. Опустела лужайка под деревьями, ушли Эмили и Софи. Я вытерла рот и вдруг заметила, что Оуэн Армстронг все еще сидит на своем месте и смотрит на меня темными серьезными глазами. Я испугалась и быстро отвернулась, а когда решилась вновь взглянуть на Оуэна, он уже ушел.


Софи меня ненавидела. И Кларк тоже. Меня все ненавидели. Хотя, может быть, и не совсем все.

— Ты очень понравилась сотрудникам «Мушки», — радостно сообщила мама.

Я стояла после седьмого урока в огромной пробке на парковке и в отличие от мамы чувствовала себя паршиво.

— Правда? Здорово! — наигранно довольным голосом ответила я, перенося телефон к другому уху.

Пару дней назад мама сказала, что моя агент Линди отослала мои фотографии в компанию, занимающуюся выпуском купальных принадлежностей — «Мушка Серфуэр», — там как раз подбирали моделей для новой рекламы. Но я, конечно, совершенно об этом забыла. Последние дни было не до работы.

— Но Линда сказала, что они хотели бы с тобой познакомиться.

— Хорошо. Когда? — спросила я, немного продвинувшись в пробке.

— Э… Вообще-то сегодня.

— Сегодня? — Меня подрезала Аманда Чикер на новеньком БМВ и даже не оглянулась.

— Да. Просто сегодня глава их рекламного отдела как раз в городе, а вечером он уедет.

— Мам, я не могу. — Я сдвинулась еще на шаг и выглянула из окна, пытаясь понять, откуда взялась пробка. — Сегодня был ужасный день и…

— Знаю, детка, — сказала мама таким тоном, как будто и вправду знала, в чем дело. Она вырастила трех дочерей, и ее было не удивить разными девчачьими интригами. Поэтому она сразу поверила, что с Софи мы больше не дружим, потому что «она стала какая-то странная» и «вообще не понимаю, что произошло». Мама думала, что мы просто перестали общаться, и не представляю, что бы с ней стало, узнай она правду. Нет, точнее, очень хорошо представляю! Поэтому-то и молчу. — Но Линди сказала, они очень в тебе заинтересованы.

Я взглянула в боковое зеркало: красное лицо, волосы сосульками, пятна от туши вокруг глаз — после шестого урока я все-таки не выдержала, убежала в туалет и разрыдалась. В общем, выглядела я кошмарно.

— Ты не понимаешь, мам. — Я продвинулась на расстояние одной машины. — Я ужасно спала ночью, очень устала и вся вспотела.

— Аннабель, малыш, — ласково сказала мама, и от ее сочувствующего тона в горле вновь встал ком. — Я все понимаю. Но ведь это совсем нетрудно. Встретишься с «Мушкой» и будешь отдыхать.

— Мам… — В глаза светило солнце, и сильно пахло выхлопными газами. — Я…

— Слушай, а давай ты приедешь домой, быстренько примешь душ, а я тебе приготовлю бутерброд и сделаю макияж? А потом отвезу на встречу? Поговоришь и поедешь домой отдыхать. Как тебе такой вариант?

Мама в своем репертуаре. Всегда придумает какой-нибудь «вариант», который лучше по форме, но ничем не отличается по существу. Раньше я могла отказаться, а теперь придется согласиться. Иначе будет глупо.

— Ладно, — сказала я. Наконец-то мы поехали. Впереди охранник отгонял зевак от голубой «тойоты» с разбитым бампером. — Во сколько надо там быть?

— В четыре.

Я взглянула на часы:

— Мам, сейчас уже половина четвертого, а я еще не выехала с парковки. Где находится эта «Мушка»?

— В «Мейс Виллидж».

Туда ехать двадцать минут! И то если со светофорами повезет. Я и без заезда домой вряд ли успею.

— Ничего не выйдет.

Я понимала, что маме со мной приходилось непросто — я постоянно спорила. Но кроме того, понимала, что, разумеется, я изображу счастливую улыбку и отправлюсь на встречу. Потому что отказываться нехорошо. И нужно быть любезной.

— Ладно, — тихо сказала мама. — Хочешь, я позвоню Линди и скажу, что ты не приедешь?

— Нет, — ответила я, наконец-то подобравшись к выезду с парковки и включая поворотник. — Я поеду.


Моделью я работала всю жизнь. С бессознательного возраста. На первые съемки попала в девять месяцев — рекламировала ползунки для воскресного проспекта «СмартМарт». Няня тогда не смогла прийти, и мама была вынуждена взять меня с собой на пробы, в которых участвовала Уитни. Организатор спросила, можно ли задействовать меня в съемках, и мама согласилась. Так все и началось.

Первой моделью у нас стала Кирстен. Когда ей было восемь лет, она танцевала на концерте, и после него на парковке к родителям подошел представитель агентства по работе с талантами, вручил им свою визитку и попросил позвонить. Папа в ответ лишь рассмеялся, решив, что это обман, но мама заинтересовалась предложением и даже отвезла Кирстен на встречу. В агентстве сестру сразу же отправили на пробы для рекламы автосалона, которые, правда, она не прошла, а затем — для объявления в газете о пасхальном празднике в магазине в Лейквью. И вот эту работу Кирстен получила. Моя карьера началась с ползунков. А карьера Кирстен — с кроликов, точнее, с одного большого кролика, кладущего блестящее яйцо в ее корзину, в то время как моя сестра в пышном белом платье радостно улыбалась в камеру.

После того как у Кирстен появились регулярные заказы, Уитни тоже захотела стать моделью. Вскоре они обе участвовали в показах и иногда даже попадали на одни и те же пробы, из-за чего еще больше раздражали друг друга. Внешне сестры различались не меньше, чем внутренне. Уитни — красавица от природы — потрясающая фигура, яркие глаза. Зато Кирстен достаточно одного взгляда, чтоб передать всю живость своей натуры. Уитни прекрасно смотрелась в печатных изданиях, зато на экране не было равных Кирстен. И так во всем.

В общем, когда я начала работать, нас в городе уже очень хорошо знали и то и дело приглашали на съемки в рекламе универмагов, дисконтных центров или в роликах для телевидения. Папа старался держаться от модельного бизнеса подальше, как и от всего девчачьего, начиная с «Тампакса» и заканчивая несчастной любовью. Мама же была в восторге. С огромным удовольствием возила нас на съемки, вела переговоры с Линди по телефону и постоянно обновляла портфолио. Однако когда ее спрашивали, нравится ли ей, что мы работаем, мама всегда отвечала, что это наш выбор, а не ее.

— Лепи они куличики во дворе, я была бы счастлива! — все время повторяла она. — Но девочки захотели стать моделями.

По правде говоря, мама была влюблена в модельный бизнес, хотя и не хотела признаваться. Мне иногда казалось, что он для нее значил куда больше, чем для нас. Что он, по сути, ее спас.

Не сразу, конечно. Изначально наша работа была для мамы хобби. Обычно она помогала в офисе отцу, где, как мы шутили, было самое плодородное место на свете — то и дело беременели секретарши, и маме приходилось отвечать на звонки, пока не найдут новую сотрудницу, — а в свободное время возила нас на пробы и съемки. Но когда мне исполнилось девять, умерла бабушка, и все изменилось.

Я бабушку помню очень плохо, в основном по фотографиям. Но мама была единственным ребенком в семье и очень дружила со своей матерью. Они жили на разных побережьях и виделись всего несколько раз в год, но зато почти каждый день созванивались. По ним часы можно было проверять — зайдешь в десять тридцать на кухню и обязательно обнаружишь маму на стуле у окна с трубкой между ухом и плечом, размешивающую сливки в чашке с кофе. Разговаривали они о чем-то невыносимо скучном: о каких-то людях, которых я в жизни не видела, об обеде или даже обо мне, что в исполнении мамы звучало жутко тоскливо. Для нее, однако, эти беседы были как воздух. Мы и не осознавали, насколько они важны, пока бабушка не умерла.

Особым мужеством мама никогда не отличалась. Спокойная, с тихим голосом и добрым лицом. Случись на улице несчастье, всегда будешь искать такое в толпе, надеясь на утешение. После бабушкиных похорон мама сильно изменилась. Она как будто стала еще тише и казалась усталой и испуганной. Мне было всего девять, но я замечала, что с ней что-то не так. Привыкла, что мама всегда одинаковая, а тут… Папа говорил, что она просто очень сильно переживает и это нормально, что она устала, но вскоре придет в себя. Но время шло, а лучше маме не становилось. Она стала спать допоздна, а порой и вовсе не вставала с постели. Иногда утром я обнаруживала маму на кухне, все на том же стуле у окна, с пустой чашкой в руках.

— Мам! — звала я, но она не отвечала, и я звала снова. Иногда приходилось повторять по три раза, прежде чем мама медленно оборачивалась и смотрела на меня. И тут я пугалась и больше не хотела ее видеть. Казалось, она вот-вот совсем уйдет в себя и станет мне тогда совершенно чужой.

Сестры лучше помнят тот период. Они были старше, так что знали гораздо больше меня. И по старой доброй традиции совершенно по-разному себя вели. Кирстен занималась домашним хозяйством — убирала дом и готовила обеды, когда у мамы не было сил. Все это она проделывала с присущим ей напускным оптимизмом, как будто ничего не случилось. Уитни же часто проводила время под маминой прикрытой дверью — прислушивалась, приглядывалась, но всегда уходила, как только замечала меня, стараясь не встречаться со мной взглядом. Я же, как самая младшая, не знала, как себя вести, поэтому решила просто не мешаться под ногами и задавать поменьше вопросов.

От мамы тогда зависела вся наша жизнь. Получился такой своеобразный барометр — взглянешь на маму с утра и сразу поймешь, как пройдет день. Если она на кухне готовит завтрак, значит, все будет хорошо. Если же там только папа, мучительно пытающийся разогреть кашу или поджарить тост, значит, день не удался. Но хуже всего, если нет обоих… Возможно, я рассуждала примитивно, зато почти всегда верно. К тому же что еще оставалось делать?

— Мама плохо себя чувствует, — объяснял папа, когда мы садились за стол одни, и в глаза сразу бросалось мамино пустое место. Или же когда она целый день не показывалась из своей комнаты, а о том, что мама там, свидетельствовал лишь едва заметный свет в окне, приглушенный закрытыми шторами. — Надо постараться ей помочь.

Помню, мы с сестрами кивали в ответ. Но как помочь — не представляли. Я тогда решила, что важнее всего не расстраивать маму, но чем именно ее можно расстроить, не знала. И тогда придумала новое правило: если сомневаешься, лучше промолчи и не рассказывай ни о чем. Даже об очень важном.

Когда мамина депрессия (или нервное расстройство, я так и не поняла, как называлось это состояние) продлилась три месяца, папа уговорил ее пойти к врачу. Вначале она сопротивлялась — сходила на пару сеансов и бросила. Но потом возобновила лечение и продолжала его до следующего года. Никаких резких изменений не последовало. Конечно, здорово бы было как-нибудь зайти в десять тридцать на кухню и вновь обнаружить там радостную и сияющую маму. Но этого не случилось. Она менялась постепенно, по чуть-чуть, по капельке. Заметить улучшения можно было, только не видя ее какое-то время. Вначале мама перестала спать целый день, затем стала вставать по утрам и даже иногда готовить завтрак. За столом всегда резало слух ее молчание, но теперь оно стало менее продолжительным — она иногда поддерживала разговор или вставляла какое-нибудь замечание.

И все же спас маму модельный бизнес. Обычно именно она находила нам работу, вела все дела с Линди, составляла расписание проб. С тех пор как мама заболела, мы все работали гораздо меньше. Уитни съездила на пару показов, у меня были одни съемки, запланированные уже очень давно… Вот, собственно говоря, и все. Поэтому, когда Линди как-то позвонила в обед и предложила поучаствовать в пробах, она была уверена, что мы откажемся.

— Предложение, конечно, отличное, но время вряд ли подходящее, — сказал папа, оглядев нас всех за столом, и отошел в глубь кухни.

— Подходящее для чего? — спросила Кирстен, прожевывая хлеб.

— Для работы, — спокойно ответила Уитни. — Зачем бы еще Линди звонить в обед?

Папа поковырялся в ящике у телефона и наконец извлек оттуда карандаш.

— Ладно… — сказал он, беря лежащий рядом блокнот. — Я запишу, конечно, но… Какой там адрес?

Сестры внимательно на него смотрели. Конечно, им было интересно, для кого работа и где. Я взглянула на маму — она, не сводя глаз с отца, взяла салфетку с колен и вытерла губы. Когда папа вернулся на место и снова взял вилку, мама заговорила раньше сестер:

— Что там за предложение?

Папа посмотрел на нее:

— Пробы на завтра. Линди подумала, нас заинтересует.

— Нас? — уточнила Кирстен.

— Тебя. — Папа наколол на вилку бобы. — Но пробы утром, а я должен быть на работе, поэтому я ей и сказал, что время не самое подходящее…

Он замолчал, даже не закончив фразу. Папа — архитектор. У него куча дел на работе, к тому же он заботился о маме и вел хозяйство, и, разумеется, у него не было времени возить нас по городу. Кирстен все прекрасно понимала и тем не менее очень расстроилась. Но когда мы молча вернулись к еде, мама вдруг вздохнула и сказала:

— Я могу ее отвезти. Если, конечно, Кирстен сама хочет.

Мы все уставились на маму.

— Правда? — обрадовалась Кирстен. — Это ж…

— Грейс, — взволнованно перебил ее папа. Кирстен молча села на место. — Это необязательно.

— Знаю. — Мама слабо, но все же улыбнулась. — Но ведь это всего один день и одни пробы. Я с удовольствием ее отвезу.

Я отчетливо помню, как на следующий день мама вышла к завтраку, а когда мы с Уитни ушли в школу, отвезла Кирстен на пробы рекламы кегельбана, которые та успешно прошла. Конечно, это была не первая и не самая серьезная работа сестры, и все же, когда после я видела, как красиво она выбивает «страйк» (вмонтированный, конечно, — играть в боулинг Кирстен никогда не умела), я каждый раз вспоминала тот вечер, в который жизнь наконец-то стала возвращаться в привычное русло.

Мама начала возить нас на пробы. Она не светилась от счастья, но, возможно, раньше мне только казалось, что она всегда была веселой? Время шло, но поверить в то, что жизнь налаживается, было нелегко. Хотелось надеяться, но все же я каждый раз ожидала, что болезнь вот-вот повторится. Она ведь началась так неожиданно, да и нельзя сказать, что полностью прошла, где ж гарантия, что она не проявится когда-нибудь снова? Я боялась, что одной неприятности, одного разочарования будет достаточно, чтоб мама опять нас покинула. Наверно, тот страх не прошел до сих пор.

Именно поэтому я так и не сказала маме, что больше не хочу работать моделью. Не знаю почему, но летом на пробах я жутко волновалась — раньше такого никогда не было. Мне не нравились чужие взгляды, неприятны были незнакомцы. Как-то на примерке стилист подгоняла мой купальник, а я вся съежилась от отвращения. Потом, конечно, извинилась, но это не сильно помогло. В горле снова встал ком.

Я не раз пыталась сказать маме, что больше не хочу работать, но все не решалась. Теперь я единственная осталась в модельном бизнесе. Трудно лишить человека того, что делает его счастливым, но еще труднее, если у него больше ничего не останется.

Так что неудивительно, что когда я через пятнадцать минут добралась до «Мейс Виллидж», то обнаружила там маму. И в который раз поразилась, какая же она маленькая. Правда, я все вижу несколько искаженно, поскольку ростом пять футов восемь дюймов.[1] Хотя все равно ниже сестер: Кирстен выше меня на полдюйма, а Уитни на два. Возвышается же над нами папа — шесть футов два дюйма. Поэтому когда мы всей семьей идем по улице, мама смотрится несколько странно, как выпавший из другой коробки кусочек мозаики.

Я затормозила у маминой машины и увидела, что рядом на пассажирском месте, скрестив руки на груди, сидит недовольная Уитни. Ничего удивительного в этом не было, так что я, вытащив из сумки косметичку, поспешила к маме. Она стояла у открытого багажника.

— Я б и одна справилась.

— Знаю, — ответила мама, не поднимая глаз, и вручила мне пластиковый контейнер с одноразовой вилкой на крышке. — Здесь фруктовый салат. Бутерброд сделать не успела. Садись.

Я открыла контейнер, попробовала салат и поняла, что умираю от голода. Что было неудивительно, поскольку съела я за завтраком совсем немного, а затем меня вырвало. Кошмарный выдался денек!

Мама вытащила из моей косметички набор теней и пудру.

— Уитни, передай, пожалуйста, вещи с заднего сиденья!

Сестра громко вздохнула и сняла с дверного крючка рубашки.

— Держи, — невыразительно сказала она.

Мама попыталась взять вещи, но не дотянулась, поскольку Уитни почти прижимала их к себе. Тогда за вешалки взялась я, но сестра не хотела их отпускать и на удивление крепко в них вцепилась. Наши взгляды встретились, и наконец она отдала мне вещи и снова отвернулась.

Я старалась быть терпеливой с Уитни. Говорила себе, что виновата не она, а анорексия. Но иногда провести четкую грань все-таки было очень трудно. Слишком уж Уитни напоминала прежнюю себя.

— Попей. — Мама передала мне открытую бутылку и забрала вещи. — И замри.

Я глотнула воды и постаралась не шевелиться, пока мама посыпала мое лицо пудрой. Затем, прислушиваясь к шуму машин на дороге, закрыла глаза, и мама нанесла мне тени и подводку, а затем, звеня вешалками, принялась перебирать вещи. Открыв глаза, я увидела розовый замшевый топ.

«Тсс, Аннабель! Это ж я».

— Нет! — твердо сказала я. Тверже, чем собиралась. Затем сосредоточилась и добавила обычным голосом: — Его я не надену!

Мама взглянула вначале на меня, затем на вешалку и удивленно спросила:

— Точно? Он же тебе так идет! И к тому же, по-моему, всегда нравился…

Я покачала головой, быстро отвернулась и уставилась на проносящийся мимо мини-вэн с наклейкой «Мой ребенок — прилежный ученик» на заднем стекле.

— Нет, — повторила я. И добавила: — Я в нем странно выгляжу.

— А… — Мама достала голубой топ с глубоким вырезом и с болтающимся ценником. — Как тебе этот? Залезай в машину и переодевайся. А то уже без десяти четыре.

Я кивнула и залезла на заднее сиденье. Сняла майку и замерла от ужаса.

— Мам!

— Что?

— У меня нет лифчика.

Мама, стуча каблуками по тротуару, подбежала к двери.

— Нет лифчика?

Я покачала головой и вжалась в сиденье.

— Он у меня в майку вшит.

Мама задумалась:

— Уитни! Дай…

— Нет!

Мама вздохнула:

— Детка, прошу тебя. Помоги нам, пожалуйста.

И вновь мы переживали за Уитни. Как и все последние девять месяцев. Через пару минут, показавшихся вечностью, она засунула руки под рубашку, вытащила через воротник бежевый лифчик и бросила его через спину. Я подняла лифчик с пола, надела и натянула поверх топ.

— Спасибо!

Но конечно, Уитни не ответила.

— Уже без восьми. Иди, малыш, — сказала мама.

Я вылезла наружу и подошла к ней. Мама протянула мне сумочку и внимательно осмотрела лицо.

— Закрой глаза.

Она осторожно сняла с моих ресниц комок туши.

— Ты прекрасна!

— Наверно, — ответила я, но мама так на меня посмотрела, что я добавила: — Спасибо!

Она постучала по часам:

— Беги! Мы будем ждать.

— Не нужно. Я и сама справлюсь.

Неожиданно заработал двигатель. Уитни прикрыла окно и высунула из него руку, постукивая пальцами по машине. На ней, как всегда, была кофта с длинными рукавами, из которых слегка выглядывали запястья: бледные и тонкие. Мама взглянула на Уитни, затем на меня.

— Я подожду, пока ты зайдешь, ладно?

Я кивнула и, нагнувшись, осторожно, чтоб не смазать помаду, поцеловала маму. Затем, дойдя до входа, обернулась. Мама помахала мне рукой, и я помахала ей в ответ. В боковом зеркале отразилось безразличное лицо Уитни. И тут у меня снова заболел желудок.

— Удачи! — закричала мама.

Я кивнула и снова посмотрела на сестру. Но она уже откинулась на спинку и исчезла из вида.

Загрузка...