Просветление экзистенции

а) Незнание как поворотный пункт в истоке.

Незнание только как отрицательное высказывание само было бы ничтожно. Оно есть движение абсолютного сознания не как всеобщее знание о моем незнании, еще прежде чем я буду знать, но как приобретенное незнание, приходящее к себе в снятии того или иного предметного знания. Оно существует не как пустое отрицание знания прежде попытки знать, не как воздержание для того, чтобы устраниться от всякой определенной действительности; но в каждом случае оно бывает содержательно благодаря той мере знания, в которой находит себя как незнание. Поскольку незнание, высказанное в простоте, есть ничто, то и дело повторяющиеся обороты речи: «этого нельзя познать, нельзя постичь в понятиях, нельзя высказать», - пусты, поскольку дело ограничивается только ими. Поскольку они получают вес только во взаимосвязи со знанием, которое было преодолено в них, становясь незнанием, незнание обладает содержанием только как специфическое, порожденное на содержательном пути незнание. Только незнание, приобретенное на основе самого всеобъемлющего знания, есть настоящее незнание.

Но приобретенное незнание не есть покоящийся пункт, но есть поворотный пункт в движении, из которого при самом его достижении сразу же происходит возврат. В нем невозможно оставаться, но он влечет к знанию и к достоверности, которые именно из него получают исток своего движения.

Поэтому оказывается недостаточно после многих неудачных попыток воли к знанию в конце концов оставить эти попытки и знать только то, что я не знаю. Это незнание осталось бы без всякого отношения к знанию, неподвижным и недвижущим. Оно ничего не могло бы поделать с собою, потому что оно есть только прекращение. Нужно также и действительно знать то, что мы можем знать, чтобы достичь истинного незнания. Это истинное незнание не разрушает определенного знания, но преодолевает его, переходя его границу, потому что оно не дает удовлетворения. Оно не есть тогда безразличное незнание, оставленное познающим пребывать на границе, и не пустое незнание, избранное отрекающимся как остаток его бытия, но подвижное незнание, которое в то же время влечет нас назад.

Это незнание не есть также незнание неуверенности применительно к конечным вещам, которое может быть снято при помощи определенного знания; но это - неотменимое незнание, которое переживается нами опытом тем решительнее, чем более ясным становится наше подлинное знание. Это - глубина, в которую не вступают иначе как только в поворотном пункте движения, находящем исполнение отнюдь не в этом пункте, но только в том, куда оно возвращается.

б) Воля к знанию в незнании.

- Если глубина абсолютного сознания как незнания не достигается путем отречения, потому что я ведь, мол, все-таки не могу знать, то достигается она, скорее, именно через волю к знанию, лишь с тем большей силой стремящуюся вперед, как только достигает поворотного пункта. Я не могу перестать желать знания даже там, где я уже не могу знать, я в самом незнании еще хотел бы знать, и выношу незнание, только если иду вперед, подгоняемый изначальной волей к знанию.

Пафос воли к знанию в ориентировании в мире состоит в критическом ограничении смысла знания и его возможностей. Воля к знанию вообще не имеет границ; она переходит любую границу; она не хочет терпеть неудач, но принуждена терпеть неудачи.

Мужество истины (Mut zur Wahrheit) заключается поэтому не в слепоте утверждения некоторого знания о бытии в себе. Оно заключается, скорее, в открытости неограниченной воли к знанию, которая видит, как сама необходимо терпит неудачу. Эта воля к знанию не может утомиться ни в каком незнании. Она ослабевает, превращаясь в «не хочу больше знать», только если ослабевает и сама экзистенция. Поэтому незнание как движение экзистенции не вносит неуверенности в изучение возможного для меня знаемого, но только обостряет во мне всякий решительный способ знания.

в) Достоверность в незнании.

- Абсолютная совесть становится достоверностью в незнании не как знание о чем-то, но как решительность своего собственного внутреннего делания и внешней деятельности.

Эта достоверность возгорается от присущего воле к знанию незнания, если в суверенную волю к знанию привходит новая страсть -стремление достичь незнания, в котором вместо возможности возврата к знанию воздействует исток экзистенциальной достоверности (zu dem Nichtwissen zu gelangen, an dem, statt der Möglichkeit der Rückkehr zum Wissen, ursprung existentieller Gewißheit wirksam ist). Это страсть, в которой невозможность знать бытие (das Nichtwissenkönnen des Seins) уже не просто терпят, но свободно принимают как цену за достоверность подлинного самобытия в отнесенности к своей трансценденции. Я и здесь принимаю незнание не ради его самого, поскольку в нем, как в пустоте, я мог бы только пойти ко дну, но потому что это есть дарованная мне ситуация поворота, в которой я должен находить себя, несмотря на незнание и вопреки ему.

В этом незнании я удостоверяюсь в себе самом, если остается недоступным .ни для какого обоснования то, что я люблю и верю, что в пограничных ситуациях я все же могу жить, и что там, где уже невозможно мышление, становится ощутимо бытие трансценденции. Как знание в мире терпит крах от непроницаемого сопротивления другого, мыслимого мною по ту сторону всего мною мыслимого, словно бы посредством немышления, как материя, так и всегда, пока я мыслю, я безмолвно мыслю при этом немыслимое, божество как недоступное пониманию, скрывающееся от меня как в самом ясном свете, так и в самой темной основе (Wie das Wissen in der Welt scheitert an dem undurchdringlichen Widerstand des Ändern, das ich jenseits des von mir Gedachten als Materie gleichsam durch Nichtdenken denke, so denke ich überall, solange ich denke, schweigend das Undenkbare, die Gottheit, als das Unverstehbare, das sowohl im hellsten Licht wie im dunkelsten Grunde sich mir verbirgt).

В незнании экзистенция как свобода отсылается к самой себе. Если бы абсолютное знание имелось налицо в предметно-фиксированной форме, будь то как положение для познавания или как цель для деятельности, то абсолютное сознание экзистенции было бы уничтожено; и оставалось бы только сознание вообще, в которое вступало бы - отныне объективное - абсолютное, и существование превратилось бы в театр марионеток, где кукол дергают за нити эти самые объективности.

Поскольку экзистенция еще только должна исполнить своей достоверностью то незнание, на котором она узнает опытом себя самое, знание незнания хотя и есть всеобщая формула для выражения абсолютного сознания, однако же это сознание как действительная достоверность незнания исторично и незаменимо. То, что действительность как достоверность сознания и как его незнание каждый раз вызывают друг друга к жизни в конкретной неповторимости, - это исконный факт, без которого выражающая это философская мысль остается лишь бессодержательной игрой.

- Если незнание есть поворотный пункт, из которого воздействует на нас исток всякой возможности, если головокружение и ужас понуждают к движению, если страх как сознание возможности быть уничтоженным в смешавшейся свободе (das bewußtsein möglichen Vertilgtwerdenkönnens in verwirrter Freiheit) изводит из себя мою самость как дарованную мне же, то совесть есть голос в поворотном пункте, требующий от меня различать и решать в этом движении (die Stimme am Wendepunkt, die in der Bewegung zu unterscheiden und zu entscheiden fordert).

а) Движение через совесть.

- В совести со мною говорит некий голос, который есмь я сам. Этот голос не просто присутствует во всякое мгновение; мне должно быть возможно слышать, чтобы воспринять его негромкую побудку; мне должно быть возможно ожидать в неопределенности, если этот голос молчит; а потом его требование может вновь неотклонимо предстать мне; я слышу его вполне громко и стараюсь заглушить его, если желаю поступить вопреки ему. Это - моя коммуникация со мною самим, как бы в расколотости моего бытия. Обращение истока моей самости к моему эмпирическому существованию. Никто не призывает меня; я сам говорю с собою. Я могу убежать от себя, а могу остаться верным себе (zu mir halten). Но эта самость, которая я подлинно есмь потому, что могу быть ею, еще не предстоит действительно (ist nicht schon da), но говорит из истока, чтобы направлять меня в движении; она молчит, если я двигаюсь верно (in der rechten Bewegung bin) или если я совершенно потерял себя.

В совести я отстранен от себя (Im Gewissen habe ich Distanz zu mir). Я не отдан во власть себе как существованию, которое дано и только разыгрывается. Я вмешиваюсь в себя самого и, насколько это в моих силах, порождаю в существовании то, что я есмь. Между моим существованием и моим еще не раскрытым подлинным самобытием вступает совесть как действительность, исходя из которой я должен признавать или отвергать то, что будет отныне для меня бытием.

Совесть - это то требующее (das Fordernde), что позволяет в восхождении приступать к бытию с сознанием истины. Это - то возбраняющее, что встает у меня на пути, когда я могу утратить бытие. Все то, чего я не вправе делать, истинно все же только благодаря тому, что я делаю положительно. Совесть, говорящая «нет», в силу которой я воспрещаю себе, есть рука положительной совести. Но в возбраняющей позиции совесть ощутительнее для нас, поскольку здесь она в раздоре со мною, тогда как в качестве положительной совести она делается одним со мною. Поэтому совесть как голос совести в удерживаемом раздвоении есть существенным образом именно «нет». Демонион Сократа мог только отговаривать его от поступков⁵³. Даже положительные поступки, совершаемые мною в силу обращенного ко мне как бы извне требования совести, остаются пустыми до тех пор, пока в них не исполнится абсолютное сознание достигшего единства с собою самобытия; они сохраняют до того характер отрицательности. Если, однако, голос совести, пришедший в единство со мною в существовании, уже не находит более нужным что-то говорить, но молчит, потому что я есмь моя самость, - то свобода есть здесь необходимость, а воление есть долженствование (Wenn jedoch die Stimme des Gewissens, eins mit mir im Dasein geworden, nicht mehr zu sprechen braucht, sondern schweigt, weil ich ich selbst bin, ist die Freiheit Notwendigkeit, das Wollen Müssen).

б) Мерка совести.

- Совесть требует различать между добром и злом. Но она есть лишь инстанция, а не порождающий исток. Ее мерка поэтому содержательна только исходя из абсолютного сознания, из любви и веры; но как различающая инстанция эта мерка может быть высказана формально:

То, что я делаю, обязано быть таким, чтобы я мог желать мира вообще таким, в каком это должно было бы происходить повсюду. В совести мне показывает себя бытие, которому как сущему всеобщим образом я раз навсегда могу сказать «да». (Was ich tue, soll so sein, daß ich wollen kann, die Welt überhaupt sei so, daß es überall geschehen müsse. Im Gewissen zeigt sich mir das Sein, zu dem ich als allgemein seiendem für immer ja sagen kann).

Поскольку в совести, взирая на такой мир вообще, я хотя и отвлекаюсь от своей историчной данности, на мгновение подвергая ее сомнению, но все же могу произвести не мир вообще, а только собственное бытие в историчном мире, то вопрос совести к самой себе гласит: насколько она желает осуществлять из безначальной свободы, а насколько из исторично обязывающей себя свободы. Меркой для решения совести становится содержание историчной основы в принятии на себя.

В безвременном идеале, ограничиваемом и определяемом в овремененной историчности, меркой совести служит то, что я желаю вечно быть тем, что я есмь в своем делании (daß ich das, was ich in meinem Tun bin, ewig sein will); все равно - высказываю ли я эту мерку как готовность к повторению в вечном возвращении; или же я согласен принять на себя долю ответственности за все возможные последствия; или же, наконец, в этом делании как явлении я читаю выражение открывающегося в нем подлинного бытия.

в) Решительность в силу совести.

- Я не могу оставаться в непосредственности своего существования и поведения. Если совесть привела меня к различению, то она требует от меня решиться: не просто существовать таким, каков я есть, но избрать то, в качестве чего я желаю быть (nicht da zu sein, wie ich einmal bin, sondern zu ergreifen, als was ich sein will). Из возможности многого я возникаю в решимости (Entschluß) как самость.

Решимость есть ответ на призыв совести в светлости различающего мышления (Entschluß ist die Antwort auf das Gewissen in der Helligkeit des unterscheidenden Denkens). Она есть не правильное решение партикулярной проблемы практической растерянности для сознания вообще, но экзистенциальное решение, как абсолютное сознание. Всего лишь конечная решимость на основе всестороннего размышления и всех имеющихся сведений принимает решение о том, что вероятно правильно, и успех этого решения показывает, было ли оно правильным; оно условно и не есть ответ самобытия на зов его совести. Экзистенциальная же решимость как подлинный ответ совести избирает безусловно, любой ценой избирая при этом себя (wählt unbedingt im Sichergreifen um jeden Preis); успех как случайный исход последствий в удаче или неудаче в мире не служит доказательством ни за, ни против. Однако и экзистенциальная решимость существует не непосредственно, как чувство и побуждение, но есть лишь выдержавшая проверку бесконечной рефлексии, но в конечном счете безосновная непосредственность, которая безгранично использует для своего осуществления всякое знание, мышление, опыт.

Решимость есть зрелость как действительность после сугубо возможного, однако такая зрелость, которая есть не завершение, но начало движения, в качестве которого она проявляется во времени. Доказательный успех есть уже не случайный исход счастливых обстоятельств, но верность, которая проходит испытание делом как крепкая приверженность решимости, происхождению и решению во всех ситуациях существования. Это движение есть энтузиазм, который все еще продолжает находить и подобен вечной юности решимости; она есть страсть, желающая также и осуществить то, что возможно.

Я и моя решимость - не две разные вещи; как лишенное решимости существо, я разорван в самом своем абсолютном сознании. Но если я решился, то только весь я. Мгновение решимости, как решение есть зачаток, разворачивающийся затем как целая жизнь, есть самобытие в его целом, каким оно, подтверждая себя, повторяется в последовательности своих историчных обликов.

В решимости есть неистребимость как упорство во всех переменах ее явления. Но эта сила решительности существует не просто как витальная сила и беззаботная храбрость, как говорят обыкновенно, например, о «решительных людях»; но, из волевого решения она есть сохраняющаяся при всей мягкости слушания и реагирования решительность сокровеннейшего самобытия, которое может рискнуть всем.

г) Ступени совести.

- Формы образованности этической истины, которые исторически принимала совесть и которые позволяют ей принимать решения согласно всеобщим правилам, имеют, однако, свой источник и основание проверяемости всегда лишь в изначальной совести, которая перед лицом границ выносит свое решение исторично, не признавая над собою ничьего приговора и лишь сама изрекая истину. Совесть неосязаема (ungreifbar), но там, где она сохраняется в чистоте и без маскировки, ее приговор не ведает ошибок.

У совести есть ступени ее явления. Хотя она бывает безусловной и изначальной только там, где стоит у границы, во временном существовании ей нужны закрепы (Verfestigungen), нисходящие даже вплоть до правил подобающего, но которые она допускает лишь до тех пор, пока они не противоречат ей в ее истоке. Но я не могу успокоиться ни в одной из этих форм. Совесть не удовлетворяется ни абсолютным велением извне, ни всеобщим законом, который может быть усмотрен в сознании вообще; ни непосредственным чувством на одно мгновение, ни произволом, говорящим «я так хочу (ich will nun einmal so)»; ни сознанием целостности моего эмпирического существа, но требованием объективной ситуации для достижения известной цели существования. Все это существует как относительные формы, в которые совесть переводит себя как в существование.

Совесть убаюкивают всякого рода объективностями, конвенциями и нравственными законами, учреждениями и порядками общества. Масса не допускает совести, всякий объективный порядок, объявляющий себя безусловным, отвергает ее. Утверждающаяся на самой себе совесть обречена поэтому, скорее всего, - там, где она дает о себе знать другим, - сделаться для них ненавистной. Толпа признает ее только как общую совесть, т е. не признает совсем. Поэтому подлинно изначальная совесть не должна показываться в мире, а должна скорее молчанием оберегать себя в то же время от ложных притязаний, к которым она может соблазнить человека. Ибо действия в мире должны оправдывать себя имеющими здесь силу аргументами. Апелляция к совести была бы здесь столь же ничтожна, как апелляция к чувству. В качестве оправдания она есть только разрыв ищущих соглашения переговоров. Ссылка на свою совесть имеет здесь смысл как выражение вызова к безусловной борьбе. Открытой и потому не объективно зафиксированной инстанцией совесть бывает только в экзистенциальной коммуникации от индивида к индивиду, в которой она высказывается сполна и ставит под сомнение, чтобы прийти к своей истине вместе с другим.

д) Спокойная совесть.

- Спокойная совесть возможна как исток и как мгновение, но без иллюзий невозможна как налично пребывающее (Bestand). Ибо совесть, поскольку она постигает себя в чистоте только у границ, нельзя ввести в заблуждение относительно вины. Спокойная совесть в партикулярных вопросах есть рационалистический самообман (rationalistische Selbsttäuschung), который довольствуется тем, чтобы в каждом случае исполнить то, что представляется рассудку правильным; при этом все смутное, но действительное игнорируется. Спокойная совесть в целом невозможна, поскольку целое никогда не предстает нам в чистом виде. Проистекающая из совести деятельность не преодолевает вины; скорее, эта вина как некий пребывающий непорядок (ein bleibendes Nichtstimmen) в явлении бытия есть вечно беспокойное жало совести (der nie aufhörende Stachel des Gewissens).

е) Голос совести и голос Божий.

- Даже если в своей совести я предстою трансценденции (angesichts der Transzendenz stehe), то предстою все же так, что не слышу ее и не могу повиноваться ей, как голосу из иного мира. Голос совести не есть голос Божий. В слове совести слышим как раз молчание божества. Божество остается здесь, как и повсюду, потаенным (Im Sprechen des Gewissens ist grade das Schweigen der Gottheit. Sie bleibt hier wie überall verborgen). В совести я вижу для себя указание на трансценденцию, но остаюсь утвержденным на себе самом. Божество не лишает меня свободы, а значит, и ответственности тем, что оно показывается мне само.

Отождествление «голоса совести» с «голосом Божиим» запутывает для меня и меня самого, и божество, если оно приводит меня на такую позицию, как если бы Бог, противопоставляя мне себя как некое Ты, обращал ко мне слово. В таком случае самокоммуникация совести объективно оформлялась бы как мнимо непосредственная коммуникация с Богом.

А это впоследствии отменило бы, прежде всего, фактическую коммуникацию от экзистенции к экзистенции. Как может, - для того, кто напрямую общается с Богом, - иметь еще абсолютное значение другой человеческий индивид! Бог как Ты, с которым я состою в общении (Verkehr), становится средством самозамыкания закрытой нетерпимости к чужой совести. Всякое отношение к Богу, которое не осуществляется сразу же как экзистенциальная коммуникация, благодаря которой это отношение только и может быть истинным, -не только сомнительно само по себе, но оно есть предательство экзистенции.

Но это значит, что с отождествлением голоса совести и голоса Божия для меня утрачивается и сама совесть, и божество. Божество было бы сковано в совести, как в тесноте; а совесть уже не была бы той свободной исконностью, которая находит себя лишь в движении.

Наконец, совесть в ее историчном облике всегда есть совесть человека. Совесть противостоит совести; единой универсальной совести не существует. Так что же, значит, Бог стоит против Бога, когда истина совести одного человека борется против истины совести другого? Было бы саморазрушительным высокомерием притязать на обладание божеством только для себя одного и не соглашаться признавать его же для другого.

Если Бог не является объективной действительностью в мире, не показывает себя, и если даже в совести он не говорит с нами сам, то он мог бы все-таки косвенно обнаруживать себя в совести, причем решительнее всего там, где совесть становится борьбой с божеством: Я есмь в совести, как самость, у истока моей вновь и вновь подвергающей себя сомнению безусловной воли; благодаря совести я в темноте существования возвращаюсь в пограничных ситуациях к себе самому; в ней я словно вопрошаю божество, не получая ответа, и либо склоняюсь, доверяя ему, но не понимая, перед действительным, либо же, стоя в вопрошании перед божеством, вступаю в разногласие с действительным. Поэтому в совести бытие-к-Богу (das zu Gott Sein) означает одновременно возможность восстать против Бога по мотивам совести (aus dem Gewissen gegen Gott sich aufzulehnen). Искать Бога в совести есть одновременно возможность, высказываемая в величайшем своенравии ищущего как отрицание Бога.

ж) Совесть и религиозный авторитет.

- Из мнимо непосредственной коммуникации с Богом следует претензия на то, чтобы отстаивать услышанное от Бога как значимое для всех и требовать повиновения тому, что было сказано Богом. В самом деле, если бы можно было слышать голос Божий, никто не мог бы противиться ему. Но претензия, выдвигаемая в мире людьми и человеческими институтами, не есть утверждаемый в этих людях и институтах голос Божий. Всякий утвержденный на себе, пусть бедный, но все же свободный и смелый человек должен отвергнуть эту претензию. Его право - в силу своей свободы, которой косвенно, своей потаенностью, требует божество, призывать слушать голос самого Бога, или, если не услышим прямо его голоса, признавать для себя в мире только присутствие экзистенции, движение в коммуникации и этическую действительность, которая в мире никогда не может получить окончательной завершенности как образец для возможного подражания. Поэтому подлинные люди так часто отказывались собирать вокруг себя приверженцев; они хотели свободы вокруг себя и хотели обрести свободу для возможной коммуникации. Претензия человека, который говорил бы нам, как передает традиция об Иисусе: «Я - путь, истина и жизнь»⁵⁴, должна была бы окончательно удалить говорящего так от того, чье абсолютное сознание коренится в его совести.

Человек, говорящий так, как говорит Иисус, - если он говорил бы правду, - уже не был бы человек, был бы бесконечно удален от человека, - он был бы - Бог. Его голос был бы непосредственно голосом божества; следовать ему было бы неизбежно. Но к нашей совести обращается слово, в котором Иисус требует различения и решения. Если он говорит: «Не мир пришел Я принести, но - меч»⁵⁵, и если он осуществляет собою в мире образ (Gestalt) истины, полагающей себя самое абсолютной, то нам остается только решительно последовать ему (что это означает, - с захватывающей душу наглядностью явлено всем в тех людях, которые в продолжение тысячелетий принимали всерьез мысль о последовании Христу; в его парадоксальности и последовательности этому последованию нужно научиться у Киркегора⁵⁶) - или решительно не следовать ему. Все среднее было бы в действительности более против него, чем самая решительная вражда с ним. Тот, кто живет философски, не оговаривая этому условий в религиозной гарантии, тому приходится всю жизнь внутренне бороться с этой возможностью.

Совесть отступает перед другой силой, если она идет ко дну в молитвенной жизни, из которой непосредственно говорит с нами божество. Кромвель всю ночь молился перед принятием тех решений, которые были для него, по совести, невозможны. Он находил в молитве согласие и черпал отсюда достоверность, с которой позволял себе делать то, что было политически необходимо⁵⁷. Кто переживает таким образом в молитве объективное предначертание, должен сделаться для нас сомнителен. Для кого совесть и молитва становятся тождественны в своих результатах, вследствие чего отсюда становится возможно выводить притязания, - того целая бездна отделяет от раскрывающего себя человека, пытающегося в безграничной коммуникации в мире прийти к истоку совести, и только на границе этого истока в глубочайшем одиночестве без всяких объективных притязаний предстоять своей трансценденции, которую он называет Богом.

Совесть, таким образом, или сама есть исток, и не имеет более судей над собою, или же она становится обманчивым словом. Если мы обратим внимание того, кто верует в авторитет и, принимая решения, вопрошает этот авторитет наряду со своей совестью, на то, что он ведь не мог бы признавать в себе свободной совести, если бы отдавал первенство авторитету, - то он ответит нам, например, так: здесь выбирать не приходится, и для него-де совесть тоже важнее: ибо, если в душе его говорит голос Божий, он последует этому голосу, а не слову церкви. Это утверждение, которое было бы готовым определением еретика, к тому же и само по себе обманчиво. Если голос совести как таковой уже понимается как голос Божий, то мне позволительно не запутывать Бога в этот вопрос; но если голос Божий есть то самое сверхъестественное предначертание, получаемое через молитву, то в таком случае я, собственно говоря, оставляю в стороне совесть, и тогда оказывается вполне осмысленно, если об истине утверждающих себя как объективные божественных велений будет принимать решение опять-таки объективный институт, церковь. Кто знает голос Божий как непосредственный голос тот уже тем самым исповедует одновременно веру в неоспоримый авторитет. Противоречие в собственном смысле здесь невозможно, возможно только, что две объективности, по несчастью, могут противоречить друг другу. В этом разноречии лично услышанный голос в его субъективности непременно будет релятивирован объективным распоряжением церкви, хранящей в себе опыт тысячелетий.

Но непосредственное слышание голоса Божия, который как таковой должен был бы только сокрушить меня, не было бы слышанием голоса совести. От истины некоторого переживания, которое при ретроспективной проверке можно было бы понять просто как галлюцинаторное переживание, я еще вправе отказаться ради другого голоса, требующего от меня повиновения,- но не могу отказываться ради него от истины голоса совести. Скорее, напротив: содержание объективного, непосредственного предписания само подлежит проверке моей совести. Положение, гласящее: мы хотим следовать голосу Божию даже вопреки слову нашей церкви, отнюдь нельзя, таким образом, принимать за выражение свободы самобытной экзистенции; ибо к объективной церкви надлежало бы отнестись с куда большим доверием, чем к подобному субъективному опыту, никакого доверия не заслуживающему. Если мы думаем, что этим положением мы, несмотря на повиновение авторитету, спасаем свободу в нашей совести, то мы заблуждаемся. Совесть, - как раз потому, что не есть голос Божий, - есть подвижный и движущий исток истины моего бытия, которая может ввести меня в безграничную коммуникацию с ближайшим ко мне, но не может привести к повиновению, разве что в партикулярных и относительных делах и в порядках мира.

Ибо, если бы мы захотели сказать, что по совести отрекаемся от собственной совести, потому что эта наша совесть подчинена обманчивой субъективности, - это был бы только словесный трюк. Истинно лишь то, что в детстве и потом в течение всей жизни мы в обширных сферах жизни следуем авторитетам как формам нашей историчной субстанции; но при всяком конфликте, затрагивающем то, что для меня существенно, именно совесть, а не требование авторитета, оказывается решающе значимой для самобытия. В этой форме признания авторитета сам авторитет, как абсолютно значимый, уже оказывается снятым.

- Вера есть присущая любви достоверность бытия как внятно осознанная достоверность (Glaube ist die Seinsgewißheit der Liebe als ausdrücklich bewußte). Вера, обретшая самостоятельность, одушевляет из собственной достоверности породившую ее любовь.

Вера есть, далее, достоверность бытия, становящаяся активной в безусловной деятельности. В то время как знание своими последствиями с необходимостью сделало бы жизнь невозможной, вера есть умение жить в знании (das Lebenkönnen im Wissen).

Вера как исток также не допускает обоснования. Я не могу желать веры, но желаю из веры. Веру не доказывают, но она понимает себя каждый раз в специфической предметности мыслей или образов; просветляя себя, она находится в пути к некоторому всеобщему.

Веру нам следует спросить о том, как что она верит и во что она верит. Субъективно вера есть тот способ, каким душа обладает, не имея достаточных понятий, достоверностью своего бытия, истока и цели. Объективно вера высказывается как содержание, которое как таковое остается в себе самом непонятным и, более того, как сугубо предметное содержание вновь исчезает (Glaube ist zu befragen, als was er glaubt, und an was er glaubt. Subjektiv ist Glaube die Weise, in der die Seele ihres Seins, Ursprungs und Ziels ohne ausreichende Begriffe gewiß ist. Objektiv wird der Glaube als Inhalt ausgesprochen, der als solcher in sich selbst unverständlich bleibt, vielmehr als nur gegenständlich wieder verschwindet).

а) Во что верят.

- Вера в своем явлении верит не чему-то, но во что-то. Она не обладает неуверенным знанием о некоем предмете, например, как мнением, что нечто невидимое существует; скорее, вера есть достоверность бытия в настоящем существовании, в которое как в явление некоторой экзистенции и идеи она верит. Вместо того чтобы в неуверенном знании оставить этот мир ради чего-то потустороннего, вера остается в мире, в котором восприемлет то, во что она может верить в отношении к трансценденции. Так я верю в какого-нибудь человека, и верю в объективности, которые для меня представляют явление идеи, к которой я причастен,- в отечество, брак, науку, профессию. Вера в исполняющей меня идее - это единство с объективировавшимся общим делом (Der Glaube in der mich erfüllenden Idee ist die Einheit mit einer objektiv gewordenen gemeinsamen Sache). Но вера в человека как экзистенцию есть предварительное условие, без которого вера в идеи теряет почву под собою и быстро становится промыслом (Betrieb) не более чем объективного существования в принудительных порядках, в терпимых и по привычке исполняемых правилах. Только там, где идея действительна в людях как экзистенциях, в отдельной действительности каждого из которых в эту идею верят, идея бывает истинна и действенна. Там, где уничтожаются экзистенции и остаются одни только индивидуумы,- любые идеи прекращаются. Но где терпят крушение идеи, там остается все же вера в экзистенцию как возможность в каждом индивидуальном человеке. В гибнущем мире любовь экзистенции к экзистенции, нищая, потому что лишенная пространства объективного существования, остается могущественной, потому что по-прежнему остается истоком достоверности бытия. Из этой экзистенции могут рождаться новые идеи в данном нам мире, который мы проникаем деянием и знанием и который мы вновь преобразуем затем силою этих идей.

На основе веры в идею и экзистенцию растет вера в трансценденцию. Возможная экзистенция прежде всякого опредмечивания имеет сознание трансценденции. Прежде всякого выдумывания определенной трансценденции она чувствует себя защищенной в ней или в напряжении к ней. Защищенность или угроза экзистенции каждый раз облекается в историчную форму ее предметного самопросветления, которое, в сознательно конструируемой систематике, есть метафизика и богословие.

Если предметное содержание фиксируется как таковое, то происходит подмена, в которой просветление веры превращают в налично данный объект. На место веры вступает суеверное знание (abergläubisches Wissen). Вера застывает: она получает теперь пищу из некоторого знаемого, а не из достоверности бытия, из суживающего фанатизма, а не из любви; вместе со своим истоком в любви вера утратила и свое содержание.

Если вера оставляет мир, то она и прекращается; она теряет себя в unió mystica с бытием. Там, где я соединяюсь с божеством, оставляя себя самого и мир, становясь Богом сам, там я больше не верю. Вера чужда unio mystica, который не верит, а имеет. Вера есть достоверность бытия в явлении, вера в божество, которое столь совершенно утаивает себя, что при приросте знания становится все менее вероятным. Это достоверность при одновременной отдаленности (Es ist Gewißheit bei gleichzeitiger Ferne).

б) Как что существует вера.

- Вера ускользает от меня, если становится рационально-убедительно достоверной. Где я обоснованно знаю, там я не верю. Для того чтобы признавать объективно значимое, не требуется бытие экзистенции. Если поэтому вера выдает себя за объективно достоверную, то это - неправда веры (Unwharheit des Glaubens). Вера - это риск. Совершенная объективная недостоверность - субстрат подлинной веры. Если бы божество было зримо или доказуемо, мне не было бы надобности верить в него. Скорее, когда я вижу, как иссякают все объективные источники веры, - то именно в этом опыте свобода экзистенции осознает свой исток в отношении к трансценденции.

Знание обращено на конечное в мире, вера же - на подлинное бытие. Знание при всей надежности подвержено критическому сомнению в бесконечном процессе; вера совершается, когда выдержит испытание как сила экзистенции.

То, во что я верю, когда оно обретает для меня дар слова в предметном мире, - то я есмь сам силою своего самобытия, - не пассивно, не объективно, не как просто приемлющий, но как мое существо, за которое, как я сам знаю, я ответствен, хотя волей и рассудком я и не могу принудить себя верить.

Истину моей веры в ее объективации проверяет моя совесть в свете моей историчной ситуации. Всякая же рациональная проверка веры есть только обнаружение (Freilegung) ее как не поддающегося обоснованию истока.

Вера есть доверие как нерушимая надежда. В ней как доверии основе бытия получает разрешение сознание недостоверности всего, что есть в явлении. Совершившаяся в ней достоверность бытия знает, что предстоит перед лицом трансценденции, хотя никакое чувственно-реальное отношение к ней и не могло бы придать себе обманчивой видимости истины.

в) Активная вера.

- Вера как достоверность бытия лежит в истоке абсолютной деятельности; она существует как историчность.

В деятельности, поскольку эта деятельность не совершается случайно ради сугубо мгновенных целей, но покоится в глубине некоторой основы, обязывающей и ведущей без всякой цели, вера есть готовность вынести все. В вере направленная на цели деятельность способна бывает соединиться с достоверностью о том, что делает истинное, даже если все будет тщетно. Неисследимость божества дает покой и стимул делать то, что я могу, пока это возможно (Im Handeln, sofern dieses nicht zufällig für bloß augenblickliche Zwecke geschieht, sondern auf der Tiefe eines Grundes ruht, der zweckfrei bindet und führt, ist Glaube die Bereitschaft, alles zu ertragen. In ihm vermag sich die auf Zwecke gerichtete Tätigkeit zu vereinen mit der Gewißheit, das Wahre zu tun, auch wenn alles scheitert. Die Unerforschlichkeit der Gottheit gibt Ruhe und Antrieb zu tun, was ich kann, solange es möglich ist):

В существовании не бывает надежных прогнозов; все находится в пределах между очень значительной вероятностью и невероятностью. Как существующая жизнь (daseiendes Leben) мы ищем надежности', невозможность повергает нас в отчаяние. Но вера способна отказаться от надежности в явлении. Во всех опасностях она твердо держится за возможность; она не знает в мире ни надежного, ни невозможного.

Эта активная вера находит себе высшее оправдание, если деятельное осуществление ее историчной уникальности встречается с противоречащим ему на первый взгляд сознанием предстоящей в конце концов гибели всего - гибели моего ближайшего, моей собственной, моего народа, гибели всякой объективации и реализации. Если это сознание сохраняет себя в чистоте, не допуская зафиксировать его в чем-то потустороннем (как налично сущем царстве) или в чем-то посюстороннем (как длительно сохраняющейся жизни его народа, или как в нескончаемом прогрессе осуществления идей), - то становится возможна вера трансцендирующей достоверности бытия в незамутненном отныне никакими интересами соединении с божеством.

а) Психологический и экзистенциальный стыд.

- Там, где моя недостаточность привлекает к себе внимание, я стыжусь, - или же я стыжусь возможных недостаточностей всякий раз, где вообще бросаюсь в глаза другим. Нагота вызывает стыд там, где видна другим как таковая, она перестает быть стыдливой там, где мы обнажены среди нагих. Того, что делают все, мы не стыдимся.

В то время как потерял стыд тот, кто исчезает во всеобщем и уже не чувствует и не мыслит более как Я, для того, кто знает себя обязанным перед собою как возможной экзистенцией, сохраняется неистребимый корень стыда в его самобытии. Однако этот экзистенциальный стыд - иной, чем стыд психологический. Оба они возникают из самосознания, но психологический стыд - из сознания значимости отдельного существования в зеркале других, экзистенциальный же - из заботы о неправде и возможности неверного разумения перед другой экзистенцией. Психологический стыд как конечный мотивирован и понятен из вовлеченности эмпирического индивидуума; экзистенциальный стыд, будучи как безусловный непостижим в общих понятиях, есть функция предохраняющей позиции, исходящей из подлинной самости. Например, покраснение ввиду возможного презрения ко мне со стороны других, или из страха быть обнаруженным, или страха, что на меня могут по ошибке сложить ответственность за что-то, - совершенно отлично от покраснения, вызываемого потаенным самобытием, которое бы другие могли заметить, отстоять, спросить. Первое сопряжено с внутренней слабостью самосознания, второе же, при внутренней силе, есть боязнь быть неадекватно понятым как самость в мире объективностей, где имеет значение одно всеобщее. Этот отстраняющий стыд защищает нашу самость от путаницы, вследствие которой она в искажающем понимании других могла бы, как самость (als es selbst), показаться предъявляющей противоестественные требования в сфере всеобщего.

Экзистенция стыдится по аналогии с сознанием недостаточности в психологическом стыде, потому что экзистенция в своей объективности как таковой всегда обладает также сознанием своей слабости. Ибо она становится неистинной, если ее объективацию принимают за саму экзистенцию, а не только за явление ее, всегда также и сомнительное в своей объективности; она не может ни выступать как утверждение своего бытия-экзистенцией, ни выдвигать притязания на признание (Anspruch auf Anerkanntwerden) в качестве экзистенции, и не может, как воля к экзистенции, трактовать экзистенцию как некоторую цель. Повсюду, где она говорит и где возникает хотя бы даже только возможность подобного толкования, экзистенция стыдится своей слабости. Она не имеет права становиться объективной, разве только косвенно. Поэтому молчание экзистенции перед самой собою и перед другими есть самое сокровенное в ее действенном явлении, несвоевременному расцветанию которого противится ее стыд.

Экзистенциальный стыд появляется уже там, где в сфере объективного сосуществования людей внимание индивида обращается на него самого как экзистенцию вообще. Там, где затронут я сам, хотя при этом и не совершается на том же уровне, коммуникация от экзистенции к экзистенции с обоюдной откровенностью, - я должен стыдиться (Wo ich selbst berührt werde, ohne daß auf gleichem Niveau eine Kommunikation von Existenz zu Existenz in gegenseitiger Rückhaltlosigkeit sich vollzieht, muß ich mich schämen).

Экзистенциальный стыд производит отстранение, в котором как таковом еще не осуществляется никакой исток; но он бережет возможность, чтобы она не растаяла.

б) Стыд как предохранение от специфической для философствования опасности.

- В экзистенциальном стыде совершается защита тайны, которую высказать, однако, мы не могли бы, если бы даже захотели; любые слова здесь только сбивают с толку. Поэтому слово (das Sagen) в просветлении экзистенции как философии хотя и есть попытка найти в сфере всеобщего путь к просветлению самости; но это просветление еще не совершается в доступном слову, и доступное слову остается, скорее, только путем.

Поэтому специфическая опасность возникает из самого философствования, которое как формация помысленного или следует по пятам за экзистированием как просветление, или же опережает его как призывающее указание возможностей. Философствование не покоится в себе самом, и его можно спутать с действительностью экзистирования, в котором только оно и получает смысл и проверку делом. Я могу, уклоняясь, принять высказывающее философствование за саму экзистенцию. Если хотят, чтобы философия как таковая давала удовлетворение, вместо того чтобы быть функцией в экзистенции, из которой и для которой она и мыслит, то философию лишают ее подлинного содержания. Вместо того чтобы быть ясностью мысли, она становится предметом мечтательности, видимость которой лишает нас действительной экзистенции. Кто в самоутешении застревает на одной лишь мысли об истоке, тот как раз и может потерять сам исток; ибо просветление истока совершается лишь в том, что из него исходит. Поэтому пути просветления экзистенции - не пути к познанию, на котором бы следовало остановиться, но пути к той точке, что призывает нас обратиться, чтобы теперь с большей уверенностью и ясновидением возвратиться в существование (Darum sind Wege der Existenzerhellung nicht Wege zu einer Einsicht, bei der zu verweilen wäre, sondern Wege zu einem Punkt, der zur Umkehr auffordert, um nun gewisser und hellsehender ins Dasein zurückzukehren).

Опасности быть неверно понятым, опасности недоразумения о самом себе и опасности неистинного пребывания на месте противодействует в философствовании некий стыд, который оно всякий раз должно осмелиться разбить, чтобы через него позволить принудить себя к возвращению в самые решительные формы объективности как непосредственности, но непосредственности лишь возможного. В последовательном ряду методов выражения - от логических методов к психологическим и далее к метафизическим -этот стыд усиливается. Он неотступно держится слабости мыслимого, оказывающейся явной для всех уже в самом по себе недоразумении нашей мысли. В логических выражениях для просветления экзистенции поводом к стыду является рассудочная ничтожность логического круга, парадокса и чистого отрицания. В выкладках понимающей психологии стыд пробуждает назойливая близость к эмпирически-действительному, которое вовсе не имеют в виду как таковое. В метафизических мыслях и образах стыд вызывает в нас возможность принять их за очевидные содержания догматической веры или видеть, как их унижают до простых аллегорий. И каждый раз стыд может исчезнуть в том идеальном случае, когда говорящий с уверенностью знает, что находит понимание (Verständnis), исключающее все эти смешения и делающее вполне невозможным упрямую приверженность логически отрицательному, психологически конкретному, метафизическому предмету. Но и в этом случае стыд исчезнет лишь постольку, поскольку мысль и выражение достигнут такой чистоты, мерилом для которой обладает только философствующая совесть. Да ведь каждый философствующий то и дело впадает в уклонения, грешит нечистыми формами выражения, излишними откровенностями, рациональными схематизмами. Он должен постоянно, направляемый этим стыдом, работать ради одной цели: достигать предельно возможного, без робости вопрошать и формулировать поверх всех границ, и все же сохранять при этом максимальную личную деликатность. Это возможно только при таком витании выражения и мысли, которое не задерживается и не склоняет задержаться нигде, и все-таки может просветлять и даже будить. Как в научных изысканиях логическая совесть становится регулирующим началом для порыва мысли, рождающегося из содержания идеи, так в философском просветлении экзистенции стыд становится регулирующим началом для мыслей и образов, что обретают формулировки, возникая из страсти нашего сознания экзистенции.

в) Предохраняющий и разрушающий стыд.

- Самый глубокий стыд существует как бесконечное молчание, являющееся из экзистенции, которая достоверна о себе, но знать себя не может. Она не хотела бы привлекать к себе внимание, потому что хочет уберечь себя, чтобы не потерять себя перед самой собою в нескончаемом вихре неистинного понимания. Все должно оставаться как бы само собой разумеющимся, естественным, неприметным; задачи в мире надо исполнять со скромностью, без притязаний молчащей экзистенции, - не потому чтобы этой экзистенции не было, но для того, чтобы она сохранила себя в чистоте в мгновения исчезающей действительности и стала поистине зрима для экзистенции ближайшего. Если она неустанно трудится в мире над тем, чтобы проникнуть то, что она может проникнуть, потому что только тогда оно обретает содержание для нее самой, - то делает это все же, не высказывая требований; ибо это высказанное требование превратило бы в цель то, что, если только пожелать его прямо как цели, без следа пропадет.

Поэтому оберегающий стыд вполне может спросить: зачем вообще говорить там, где уместная речь невозможна? почему не хранить молчание? зачем нарушать стыд и делаться непосредственно откровенным? Слова и в самом деле были бы не нужны, если бы мы с уверенностью и надежно жили, поступали и действовали из истока в непрерывном течении целой жизни, а не только в отдельные забытые мгновения. Поскольку же нас сбивает с толку не только неверное понимание слова, но и само существование. возможной экзистенции нужно вспоминающее мышление.

Противление стыда мысли как таковой становится поэтому двусмысленным. Как подлинный стыд он охранительно действует там, где хотят не ко времени говорить в неподходящем месте, в неверном смысле, где речь (das Reden) неподлинна, где эту речь трактуют как знание; это защищает от опасности уклонения в философствовании.

Однако противление, выдающее себя за стыд, может, наоборот, защищаться от истока как от требования свободы, о которой, как о нашей собственной возможности, мы не хотели бы слышать напоминаний; это отречение хотело бы избавить себя от лишних затруднений, отказавшись даже от слова; если о возможности вовсе не говорят, она сама может исчезнуть. Это неистинное противление существования против экзистенции есть опасность не-философствования (Dies unwahre Sichsträuben des Daseins gegen Existenz ist die Gefahr des Nichtphilosophierens).

Если противление есть подлинный стыд, то оно пребывает в тишине и умолчании: это нереагирование как возможность все же отреагировать. Это спокойное сокрытие, там, где неподлинные речи выбиваются на первый план.

Но если противление есть защита от возможности стать собой, то оно обыкновенно внушает подозрения своей яростью и шумной полемикой. Именно это противление в подчеркнутом стыде вполне совместимо с потерей всякого стыда.