Просветление экзистенции

1. Элементы заботы о существовании (господство, собственность, порядок).

- Если бы существовали только завершенные экзистенции в бесконечной прозрачности их общности, то существования не было бы. Но в существовании, в силу сопротивления лишенного экзистенции, налицо незавершенность всякой экзистенции: пространство для экзистенции еще только предстоит создать; я желаю господствовать там, где я не могу любить в экзистенциальной коммуникации, потому что господство необходимо для расширения того существования, в котором предстоит осуществиться экзистенции.

Эта воля к господству (Herrschaftswille) по отношению к природе не знает забот; другое отношение к природе, кроме этого, невозможно (ибо созерцательное отношение само есть способ господства). Но по отношению к человеку желание господствовать бывает следствием нашей собственной несостоятельности (Versagen) и несостоятельности другого; оно есть то неизбежное, без чего в самом деле невозможно человеческое существование, ибо иначе оно распалось бы в анархии жизненной борьбы всех против всех; господство направляет объективную формацию, в которой только порядок целого дает каждому индивиду его действительное пространство.

Самобытие требует для себя и желает жизненного пространства, в котором ему принадлежит полномочие распоряжаться вещами как тем, что не есть человек. Это полномочие распоряжения, если оно разграничено с таким же полномочием других, есть собственность. Пафос собственности объясняется тем, что благодаря ей становится возможной действительность существования: обращение с находящимися в моей власти вещами, объективность моего действования в созданном мною в веществе вещей, становление моего собственного мира, исторично проникнутого в непрерывном течении моей жизни. Тем самым делается возможен план и смысл жизни на ограниченный срок; наследник принимает на себя обязательство - на основе работы, совершенной уже прежде его отцами, при этих предпосылках избрать и осуществить свою собственную возможность и ответственность перед своими потомками, -дать им основу (daß er ihnen den Grund gebe). Поэтому в радости от собственности, которая есть поначалу лишь наслаждение своим правом распоряжения, есть более высокая гордость, в силу заключающегося в собственности требования и шанса. Наследник и приобретающий живут не одним днем, но в историчной перспективе, на полученной от прошлого основе в движении к будущей возможности. Потому повсюду встречаем фактическое уважение к владеющим, даже и в принципиальной борьбе против частного владения; и потому повсюду презирают того, кто легкомысленно растрачивает свою возможность и возможности своих потомков.

Поскольку существование человека в мире прочно привязано к собственности, вопрос лишь в том, как приобретается, ограничивается, распределяется эта собственность и какая собственность принадлежит индивиду, семье, более обширным группам, государству. Отмена собственности означает восстановление ее в новой форме. Она существует повсюду там, где полномочие распоряжения принадлежит не всем индивидам, а определенно ограниченному их числу; то, что принадлежит государству, состоит в подчиненном определенным условиям распоряжении его функционеров. Сколь бы многое ни становилось собственностью обширных общностей людей, всегда останется некоторое, пусть даже тесное, частное жизненное пространство, или же человек утратит возможность быть самим собой, сделается рабом тех, кто распоряжается совокупной собственностью от имени всеобщего.

Поскольку собственность прирастает отчасти благодаря удаче и случаю, отчасти благодаря коварству и насилию, отчасти благодаря заслуге планомерного труда, и в каждом из этих случаев создает иерархии, которые, создавая жизненное пространство, впервые дают также и каждой отдельной экзистенции возможность содержательно осуществиться непохожим на другую способом, -с собственностью соединяются ненависть и зависть, страх за ее охрану, высокомерие одних и бессилие других, никто не опирается только на себя одного, но стоит во взаимной связи поколений или пребывает в хаосе лишь мгновенно выпадающей и вновь исчезающей собственности, из которой ничего дельного не выходит.

В этой ситуации совокупного человеческого существования, привязанного к образу собственности, безмирная святость в присущем ей умонастроении: «Отдай, что имеешь, чтобы отречься от мира», - может погибнуть. Или же неимущий может сказать: «Возьми это, чтобы это не принадлежало никому, и чтобы никто не был больше другого». Справедливость, желающая «правильного» распределения, становится сразу же несправедливостью там, где думает фактически устроить это «правильное» распределение. Ибо так как несправедливость в порядке целого, хотя с ней и борются, возникает снова и снова, вопрос только в том, в какой ее форме мы миримся с ней. Поэтому с собственностью сопряжена также вина, которая в просветленной пограничной ситуации экзистенции в существовании неизбежна.

Но требование собственности как объективности состоит в том, чтобы не только относиться к ней в изначальном сознании нашего собственного существования, но и заставить ее служить тому смыслу, который для экзистенции есть единственный смысл: созданию наивысшей возможности человека (Der Anspruch aber der Objektivität des Eigentums ist, zu ihm nicht nur im ursprünglichen Bewußtsein eigenen Daseins sich zu verhalten, sondern es dem Sinne dienen zu lassen, der für Existenz der einzige ist: die höchste Möglichkeit des Menschen hervorzubringen).

Собственность всегда привязана к целокупности порядка общества.

То, что я желаю порядка, есть выражение воли экзистенции к ее осуществлению в мире. Господство есть условие порядка; в этом порядке собственность есть условие жизненного пространства индивида. Значимость формы и закона в общественном институте не является поэтому внешней для того, кто живет у истока смысла этого института: следование форме и закону есть не формализм, но самое дело, суровость которого требует, чтобы ни в коем случае не нарушалось то, нерушимая надежность чего означает внутреннюю связность целого для осуществления человека в нем.

Как я желаю того порядка, в котором возможно требование собственности как свободного обладания (Beherrschung) тем или иным жизненным пространством для раскрытия нашей собственной экзистенции, - это, одновременно с тем способом, каким я желаю институтов и руководства человеческими делами в целом, означает и то, каким я желаю самого человека как индивида: я желаю тех форм порядка, в которых всего безграничнее возможно будет зримо представшее мне достоинство человека. Это, однако, я знаю не по некоторому всеобщему плану, значимому раз навсегда и для всех, но на основе известного мироориентирующего знания и лишь в историчной ситуации и с решительно определенным результатом лишь в данное мгновение для того, что сейчас следует делать, требовать и желать.

Требование объективности в действительности существования следует просветлять философски с присущей ему всеобщей стороны, хотя из этого просветления и невозможно было бы вывести конкретный образ действия:

2. Идеал мирового государства благосостояния.

- Поскольку объективность мирового существования как общество есть целокупность заботы о существовании и охраны существования, можно наметить конструкцию, в которой целью будет сохранение и расширение существования как здоровье и счастье всех индивидов при помощи универсального удовлетворения потребностей, а средства оцениваются по их полезности для достижения этих всегда осязаемо определенных целей. Продолжительность, широта и даль жизни и обзора - это конечные цели; власть и распоряжение материальными благами - средства. Это - идеал мирового государства благосостояния.

Эти цели, подразумевающие в своей совокупности всеобщую, всюду одинаковую, подлежащую только количественному приращению жизнь в мире, в самом деле составляют условие для всякого существования. Всякое существование должно желать их. Если бы оно захотело вполне и решительно отвергнуть их, ему пришлось бы погибнуть. Но они не могут быть его последними целями; мир совершенного исполнения одних только всеобщих целей оказался бы несостоятельным в самом себе.

а) Эти цели невозможно выдумать конкретно. Хотя цель кажется отчетливо ясной: гарантированное наслаждение жизнью для всех. Это наслаждение жизнью предполагает удовлетворение потребностей. Необходимые для этого продукты не могут быть получены без труда. Поэтому дело сводится к тому, чтобы за минимальное рабочее время получать максимум продуктов. Средства для этого: технизация труда при помощи изобретений при одновременной рационализации труда через предельное упрощение процесса труда, исключение всех излишних промежуточных звеньев, массовое производство в соответствии с типами продуктов. Далее, следует позаботиться о радости от труда, т.е. о таком психическом состоянии, при котором труд выполняется безболезненно, с минимальным сопротивлением, и при котором сознание - например, сознание службы на своем месте - приносит, по меньшей мере, неопределенное исполнение труда смыслом. Проверка одаренности человека ставит каждого на должное место. Регуляция рождаемости обеспечивает достаточную, не слишком малую и не слишком большую, численность потомства.

Но сколько бы ни выдумывали (а местами и осуществляли на деле) этот идеал, - он никогда не становится налично действительным существованием, но всегда разбивается вновь. Необходимые для его устойчивого сохранения постоянные условия подвержены непредсказуемым изменениям. Неодинаковый прирост населения в отдельных его группах, потеря человеческих масс вследствие природных событий и болезней, размножение населения, превосходящее пределы возможного снабжения, снижение численности населения по причине падения рождаемости создают ситуации, с которыми уже невозможно становится справиться рациональными средствами. Источники сырья иссякают. Новые технические изобретения разрушают существующую жизнь. Всегда сохраняющиеся и возвращающиеся в новых формах, неизбежно необходимые для поддержания жизни всех работы, означающие для самого рабочего угрозу его жизни, большее или меньшее обнищание его существования, должны выполняться. Рационализация наталкивается на свою границу в личном качестве людей, свойствах человеческого большинства и способностях проявляющих себя руководителей. Всякая организация целого, направляется ли она из одного центра или создается фактически в неопределенной кооперации, выявляет непредвиденные сбои: ошибки в распределении, безработица и возникающие вследствие этого беды. Ситуация меняется с появлением иного и нового знания, как и в свете сознания вновь появляющихся поколений. Меняются люди по их расовым качествам и по содержанию из рода в род передаваемой традиции. Меняется то, чему они радуются. Как бы удачно ни складывались порядки общества: для каждого индивида границей его благосостояния остаются болезнь и смерть, для всех вместе - неизбежный человеческий отбор, раздавленность все еще нужным для жизни принуждением, и наконец, насилие в войнах. Как бы мы ни хотели представить себе некоторое устойчивое состояние, даже при предположении совершенства нашего познания: всякий раз что-нибудь в этой картине не сходится, из-за нескончаемости всех ее беспрестанно меняющихся условий.

б) Если бы мы мысленно представили себе осуществление универсального удовлетворения потребностей завершенным в некотором стабильном состоянии мирового существования человечества: человек все-таки не знал бы удовлетворения. Уже в психологическом отношении удовлетворение от одного лишь наслаждения жизнью невозможно. За насыщением и регулярностью следует пресыщение: потребность в смене впечатлений (Abwechslungsbedürfnis) - элементарная потребность. Правда, идея стабильного состояния может на мгновение очаровать человека в его нужде. Но в счастье завершенной полноты его существование было бы для него удручающе. Для человека было бы невыносимо сознание: отныне это надолго останется так (so werden die Dinge jetzt dauernd bestehen), - если только в эту мысль поверят всерьез или тем более примут ее как неизбежную истину. Даже среди нашего мира бед жажда авантюры, опасности для жизни, неожиданного и непредсказуемого, и то разрушает готовый застыть в неподвижности порядок. Мы презираем безопасность посредственного существования. Мы любим экстравагантное как таковое. То, осуществляет таким образом индивид в своей слепой к целому субъективности, наобум, просто оттого, что скучает в порядках мира, - фактически становится исполненным присутствием также и для той субъективности, что принимает во внимание объективность и живет в ней. Это целое, непроницаемое для взгляда по своему происхождению и цели, пребывает в вечном беспокойстве; оно кажется одной-единственной грандиозной авантюрой человечества, в которую, однако, вовлекаются именно тем, что пытаются в самом деле идти, до предельной возможной границы, по пути, ведущему в объективность и порядок. Искать длительности и устойчивости - значит испытать подлинный и необходимый крах. Хотя авантюра уединенной субъективности есть предвосхищающий и потому неистинный крах без всякой необходимости, но сознание судьбы человека как такового в общем ходе вещей есть превосходящая всякую рациональность государства благосостояния истина, осуществляющаяся в людях, самобытие которых существует действительно, вступая без остатка во всю полноту объективности (Dauer und Bestand zu suchen, bedeutet, das eigentliche und notwendige Scheitern zu erfahren. Das Abenteuer der vereinzelten Subjektivität ist zwar ein antizipierendes und darum unwahres Scheitern ohne Notwendigkeit, aber das Bewußtsein des Schicksals des Menschen schlechthin im Gang der Dinge ist die alle Rationalität des Wohlfahrtsstaates übergreifende Wahrheit, die sich in den durch restloses Eintreten in die ganze Objektivität selbstseienden Menschen verwirklicht).

в) В завершенности имманентного мирового существования человек был бы лишен достоинства. Конечность, как имманентное счастье унизительна, если она становится конечной целью: человек утрачивает свою трансценденцию (Die Endlichkeit als immanentes Glück ist erniedrigend, wenn sie Endzweck wird: der Mensch verliert seine Transzendenz). Это имманентное счастье принадлежит ему лишь как отсвет подлинного бытия, как исполнение его присутствия в мире при ограничивающих условиях, как веселость на основе сознания вполне бренного и терпящего неудачу существования во времени.

3. Экзистенция как граница мирового благосостояния. -

Таким образом, мир человеческого общества ни фактически не может быть завершен в самом себе, ни экзистенциально не является возможной конечной целью, но в нем проявляется для себя то, чего как цели желать невозможно. Хотя, чтобы жить, мы должны стремиться к нашему эвдемонистическому идеальному состоянию, но это стремление и относительное осуществление само есть только экзистирование, которое может, терпя неудачу как существование во времени, в этой неудаче удостовериться в себе самом, однако этот крах предполагает безусловное и неограниченное осуществление в объективности существования. Все имманентные утопии об окончательно правильном состоянии мирового существования - это предательство экзистенции, но так же точно означают такое предательство и все субъективистские опыты растраты собственного существования в авантюрной игре.

Представление об объективности общества как о гарантии совместного существования имеет в виду, прежде всего, хозяйство. Хозяйство доставляет материальные средства, а тем самым и удовлетворение всех витальных потребностей. С указанием на ограниченность экономической сферы и на тот факт, что в обществе речь идет еще и о других вещах, кроме существования и удовольствия, цель деятельности расширяется: в этом аппарате находят себе место также «культурные задачи». Воспитание как передача традиции и как обучение для достижения функциональности на службе целого, затем, забота о духовных наслаждениях людей, в музеях, библиотеках, театрах, выставках, и наконец, ориентировка и развлечение при помощи газет, - становятся планомерно направляемой работой. Далее, стараются обеспечить не только существование человека, посредством гарантии известного способа в известных рамках, но и способ совместной жизни людей, в браке и семье, в нескончаемом множестве отношений между людьми; даже религиозный культ, как и все, что поддерживает общество или не мешает ему, получает общественную защиту. Борьба и война считаются чем-то таким, что следует исключить, потому что им существовать не обязательно.

Если, таким образом, все, что встречается в мировом существовании человека, включается в конце концов в это представление об объективности, то включается все-таки только как встречающееся, а потому внешнее. Оно вводится сюда как средство и как относительная цель, понимается только как удовлетворение потребности. Общество - это мир многих как единый в некоем сознании вообще, в тех всеобщих ролях, которые нужно избрать в нем, в специфических, но заменимых функциональных способностях (Leistungsfähigkeiten). Самобытие и трансценденция в этом мире не встречаются. Все индивиды остаются под покровом объективной действительности, как темные точки неприкосновенного резервата, который никого не касается, который никому не позволено затрагивать слишком вплотную, разве только в случае, если и в этом также появится потребность, которую станут удовлетворять священник или невропатолог, при этом, на первый взгляд, отнюдь не обязанные становиться основой целого, а тем самым и его санкцией. Существование, в качестве действительности этой объективности есть рамка, заполняемая единственно лишь сознанием вообще и усредненной человечностью (die Durchschnittlichkeit des Menschseins); оно становится взаимным, равнодушным почтением к непонятности индивида, поскольку это непонятное остается в пределах своего круга, не мешающего никому другому.

Но если бы это представление об объективности общества было однажды осуществлено, то по миру прошла бы трещина: с одной стороны стояло бы все целесообразно-понятное, удовлетворение потребностей в кооперации всех, - с другой же стороны - хаос неоткрытых (unoffenbaren) себе и другим темных субъективностей, которым не позволено иметь никакого бытия, кроме как в виде всеобщих, подлежащих удовлетворению потребностей. И все же эта трещина может раскрыться лишь для того, чтобы ее тут же познали как абстракцию. Ибо одна сторона - это общество, каким оно выглядит для ориентирования в мире, как то, сведения и познания о чем я могу получать также и извне, и что подлежит изучению как чисто имманентная формация, в которой религиозные представления встречаются лишь как внешние факты, имеющие известные понятные и каузальные следствия. Другая сторона - это общество как целокупность существования, всякий раз имеющая историчную, а не просто внешне-историческую форму, в которой являются себе экзистенции в совместности и в отнесенности к своей трансценденции; познавать их я не могу. Говорить об одном или о другом каждый раз означает поэтому делать некий скачок, а не переход через ряд промежуточных звеньев. В действительности существования одно действительно через другое, и все же - не всегда и не самоочевидным образом. Скорее, возможно и расхождение между ними; абстракция получает осуществление: Мир общества, в котором я нахожу себя, открывается мне в своей бессодержательности. Индивид отделяется от него, чтобы отныне быть в нем лишь только внешне, как живое существо, потому что он технически зависим от этого мира. В нем осуществляется безразличное к публичности, не глядя на нее и ничего от нее для себя не желая, потаенное бытие, которое теперь черпает свои содержания только из негативности в отношении к миру: из точечного бытия самости с ее смертью и с ее неопределенной трансценденцией, которое может найти себе лишь все более истончающееся положительное исполнение. Это действительное расхождение, в котором мир сводится всего лишь к мирности (Weltlichkeit), а его субстанция - к возможности лишь единичного индивида, - до конца осуществить невозможно. Завершенное разделение означало бы конец существования и экзистенции. Видя, как вступают на путь, ведущий в этом направлении, индивид получает толчок, зовущий его повернуть обратно (Die vollzogene Trennung wäre das Ende von Dasein und Existenz. Die Richtung dahin beschritten zu sehen bringt dem Einzelnen den Anstoß, der ihn zur Umkehr ruft).

Ибо общество, если его изучают как предмет мироориентирующего мышления и устраивают как аппарат, в самом деле, никогда не может быть до конца исчерпано как действительность. Занятое одним лишь планированием ориентирование в мире то и дело наталкивается на такие элементы, которые оно, правда, объективирует как данные каузальные факторы, но которые, если рассматривать их из них самих, суть, собственно говоря, самобытие, которое никогда не познается. Хотя здесь строят планы и делают вещи, проектируют машины и поддерживают функционирование некоторого механизма. Однако для человека все это есть в то же время нечто большее, чем запланированное и сделанное. Его бытие в обществе натянуто, для него самого, между двух полюсов: полюса машины, которая движется, если ее обслуживают, но которая сама лишена субстанции, потому что не имеет характера явления бытия, - и полюса другого, которое благодаря созданию этих аппаратов впервые открывается ему через собственное его бытие как трансценденция. Сознание этой полярности приводит, для просветляющегося сознания возможной экзистенции, к призыву, гласящему, что всякая объективность существования по-настоящему действительна лишь как субъективированная объективность, так что экзистенция непредсказуемо осуществляет себя и понимает себя как существование во времени, только в целокупности объективного и субъективного. Поэтому при всяком сугубо рассудочном планировании и обустройстве экзистенциально существенное ускользает между ячейками сети (fällt durch die Maschen), и общество осуществляется как содержательное существование только на основе субстанциальной общности людей в среде такого, всегда партикулярного, планирования. Забота о благосостоянии целого - это волевая цель общественной деятельности, хотя это отнюдь не есть окончательный смысл этой деятельности и общества. Только историчное присутствие этого недоступного для знания во всеобщем виде смысла дает деятельности содержание.

4. Общество и государство.

- Незавершимость мирового существования и зрелище краха вновь отбрасывают нас назад к нашей ситуации: существование обретает действительность только в борьбе и в возможности борьбы.

Никакое общество не существует само по себе. Оно действительно как государство и как таковое находится в борьбе: как государство, в борьбе с другими государствами, и как государство, в борьбе с самим собой за формирование воли, принимающей в нем решения.

Общество, которое осуществило бы совершенно полное удовлетворение потребностей как устойчивое состояние, уже не было бы государством, потому что прекратилась бы борьба: так представленное общество было бы стабильным, функционирующим в себе, автоматически работающим согласно правилам, не знающим борьбы существованием. Государство возникает вследствие необходимости той ситуации, что человечество не образует целого и даже в качестве всемирной империи только при условии уничтожения бессчетного множества возможностей могло бы стать насильственным, фрагментарным целым. Государство есть формация, которая, стоя в качестве инстанции над всеми подлежащими планированию механизмами, в историчной ситуации принимает на своем месте экзистенцией политической воли решение о том, что происходит, и благодаря тому, что обладает средствами, может с помощью насилия осуществить на деле свое решение. Это - объективность действенной воли некоторой историчной общности в непрестанном беспокойстве и под постоянной угрозой, как власть в борьбе с другими государствами и с самим собою.

Правда, наши мечты выдумывают себе, понуждаемые необходимостью, всемирную державу человеческого общества вообще, не знающую более никакой власти, кроме себя самой, и означающую некий вечный мир, а также организацию этой державы, в которой каждому человеку, по его характеру, его умению и его потребностям достается подходящее именно для него место в функционировании целого. Правда, подобного рода представления остаются мерками, руководствуясь которыми люди ищут все более совершенного устройства мира. Но эта задача не только нескончаема, но в самом существовании человека есть такие действительности, которые в принципе исключают ее законченное решение; это завершение невозможно без уничтожения самой человечности. Прежде всего, та изначальность, с которой выступают люди в существовании, столь различна по самому своему существу, что их разделяет не только количественное неравенство задатков, но и непримиримая инаковость (unversöhnliches Anderssein) сознания бытия и воления. Каждому существованию присуща жизненная воля - сохранить себя в борьбе и расширить свое жизненное пространство.

Сознание своей собственной ценности делает различие между людьми существенным: оказывается важно, какого рода люди будут жить в будущем. Впрочем, пока общие рамки сознания вообще, солидарность людей как таковых между собою удерживают их вместе для построения существования на основе взаимности, еще никак не проявляется то, что становится заметно всем только при столкновении материальных условий жизни. Теперь более глубокая солидарность людей, которые в истоке своего сознания бытия исторично сознают себя принадлежащими к одному целому, вступит в борьбу с чуждым, за бытие и небытие. Теперь выбор касается не того, быть ли миру или войне, а того, какой человеческий характер (Menschenartung) должен жить. Имманентные эвдемонистические цели связывают только сознание вообще в признании общепонятного, чаще всего в убедительной науке. Поэтому для ориентирования в мире этот выбор подлинного человека абсолютно непостижим, или оно грубо витализирует его, превращая в акт выбора между данными человеческими характерами в расовых теориях, которые, однако, как раз и упраздняют истину подлинной человечности в ее исторично обоснованном достоинстве. Однако для субъективности, в которой удостоверяется в себе возможная экзистенция, приобретает смысл и сущность то, что в ориентировании в мире было всего лишь помехой: борьба и война, крах и победа. И все же ни объективный крах, ни фактическая победа не доказывают истины этого существования. Только несомневающаяся имманентность оценивает по мерке успеха и оттого, опять-таки, упраздняет всякую экзистенцию и трансценденцию. Только бегство от мира могло бы считать крах как таковой сам по себе благом. Однако в великой авантюре человечества остается нерешенным вопрос о том, может ли, и в каком смысле и в какой мере может истинное быть также долговечным; ибо допустить, что оно имеет абсолютную длительность как нескончаемое наличное бытие, для экзистенции в существовании невозможно.

То же, что война между государствами, представляет собою борьба между людьми внутри государства за воплощение их воли и их влияния в государстве. Если бы каждый находил осуществление своей подлинной жизни, если бы каждый стоял на том месте, где содержание его существа обретало бы себя в создаваемой также и им самим объективности, то никакой борьбы не было бы. Абсолютно справедливый, знающий человека до последних его корней, отбор и распределение всех на соответствующее каждому положение в составе целого - это утопическое представление. Даже самое исчерпывающее психологическое познание не смогло бы дать справедливого распределения трудовых задач и удовлетворений, не только потому что человек всегда есть еще нечто большее, чем все, что мы можем знать о нем (der Mensch immer noch mehr ist als alles von ihm Wißbare), но также и потому, что ситуация целого всегда будет такой, что количество и характер имеющихся в распоряжении людей и количество и характер имеющихся в распоряжении трудовых задач и средств никогда в точности не совпадут. Но речь идет еще и о другом: в этих представлениях мыслят таким образом, как будто бы существует некий врожденный и окончательный набор типических свойств человека, и некоторое правильное целое, которое нам предстоит сконструировать, с возможными местами, которые нужно только занять людьми, чтобы они поддерживали движение целого. Поскольку же ни того, ни другого в действительности быть не может, а напротив, и то, и другое меняется и образуется с течением времени, постоянно приходя в упадок и постоянно же строя нечто новое и иное, - в этом беспокойном процессе сама борьба есть соучаствующий в творчестве нового фактор, впервые создающий человека и оказывающий влияние на него. Этот фактор можно исследовать и изучать как таковой в ориентировании в мире, пусть даже воля и план как имманентное знание с полным правом наклонны бывают рассматривать его так, будто бы его следует, по возможности, исключать.

Борьба и война, в какой бы то ни было форме, в итоге бывают одинаково ужасны, все равно, наступает ли гибель зримо, от мгновенного насилия, или тихо и неприметно, силой принуждения созданной и поддерживаемой ситуации. Эти события, которые в имманентном мире должны рассматриваться как помеха, как временные и в конечном счете устранимые события, для открывающейся в опасности и крахе экзистенции суть возможное явление трансцендентного бытия. Однако в этом качестве их невозможно желать и создавать в мире. Именно этим самым их лишили бы их существа как возможного явления трансценденции для экзистенции. Всякое планирование и всякая воля должны быть направлены как раз на их устранение. Только тогда они, если они наступают, могут и действительно быть не только тем, что всегда грозит и что не кажется неизбежным (das immer Drohende, vermeidbar scheinende), но стать тем, что, если несмотря на то, его не избежали, следует в конце концов принять на себя, и историческая необходимость чего никогда не может стать вполне достоверной. Всякий труд направлен к миру, строительству, улаживанию разногласий, компромиссу, устройству мирового эвдемонистического общества. В подлежащем имманентному планированию целом человечества как общества (Menschheitsgesellschaft) помехи не имеют никакого положительного смысла.

Государство имеет значение как центр кристаллизации подлинной воли в нестабильном мире, в котором еще решается вопрос о том, какие люди осуществятся сейчас и какие будут жить в последующие времена. Нужда и историчное сознание принуждают учиться постоять за себя. Я познаю на опыте, что мир, навсегда незамкнутый, не только есть то, чего я желаю, планируя, но есть также та или иная ситуация, в которой я, - не имея возможности узнать исхода и не зная даже, что возникнет, в конце концов, в случае моей победы или поражения, - должен бороться за свое существование, но борьбы как таковой искать не могу, потому что и тех бедствий, из которых могло бы произойти желательное для меня, я не хочу произвести ради этой возможности, а кроме того, потому что никакое знание не может сказать мне заранее, когда борьба есть только беда (Übel), а когда - источник осуществления экзистенции. Для этого у нас нет мерила и возможности сравнительной оценки, поскольку экзистенциальное объективно не имеет всеобщезначимого характера, но находится по ту сторону всего подлежащего нашему планированию. Планировать борьбу я могу только в борьбе. Чем станет человек, - этого не в силах охватить взглядом никакая технически обдуманная на основе знания деятельность, но только трансцендентно соотнесенное сознание судьбы в среде всего доступного знанию (Ich kann den Kampf nur im Kampfe planen. Was aus dem Menschen wird, kann kein auf Grund von Wissen überlegtes Handeln ins Auge fassen, sondern nur ein transzendent bezogenes Schicksalsbewußtsein im Medium aller Wißbarkeiten).

5. Служба, организация, деятельность.

- Вступление в объективность общества - это условие самобытия. Совершенный выход из общества подобен падению в ничто. Выступать в борьбе против него или отворачиваться от него, однако имея его в виду, -это неотменимая мука существования, и она означает волю к преобразованию данной в настоящем объективности общества (Umgestaltung der gegenwärtigen Objektivität der Gesellschaft).

Вступление в общество совершается как служба (Dienst); трудом я участвую в сохранении целого, с тем чтобы оно продолжало существовать и чтобы моя работа делала возможной другие работы, в которых я нуждаюсь. Оно совершается как строительство (Bauen); мы устраиваем и перестраиваем то, что затем как организованное целое должно благодаря нашей службе и службе других сделать возможным его более правильное функционирование. Оно совершается как деятельность; мы боремся за свою возможность против других возможностей, принимаем решения и осмеливаемся. Служба, организация, деятельность связаны одно с другим. Служба означает некоторое состояние как относительно окончательное, организация - как ясно запланированное, но еще подлежащее завершению, деятельность - как основу для многих возможностей. В каждой из этих функций я действую в объективности, имею свой мир, а в нем - удовлетворение, когда объективность не предстоит мне как чуждая, но на почве моей субъективности есть мое собственное дело (eigene Sache). В службе труд становится невыносимым, если я испытываю его только как принуждение. Я по возможности встраиваю его, - как бы ни был он монотонен и незначителен, - в свой мир. Если это оказывается абсолютно невозможным, то здесь для меня точка постоянного беспокойства, требующая преобразования целого. В организации труд становится простым усердием (Betriebsamkeit), если не выдумывают и не испытывают, а совершают механическое устроение как перенос по твердому образцу. Чтобы мы могли совершать работу организации как собственную, в ней должен быть момент создания своего мира, а потому близость к делу (Sachnähe), непрерывность и дальняя перспектива. В деятельности импульс ослабевает, если ее результат представляется нам в каждом случае бессмысленным, а целое - безнадежным. Тогда мы стараемся обойти решения стороной, мы не хотели бы действовать вовсе и плывем по течению событий или действуем случайно, потому что самость наша в этом действии вовсе не участвует.

Если человек не только исполняет свой мир в профессии и в воздействии на близких к нему людей, но и соучаствует делом или, по крайней мере, знанием в жизни государства, - это придает человеку специфическое достоинство. Только так он входит в соприкосновение с той силой, от которой так или иначе зависит всякое существование, будь то в самом его существе, будь то в отношении к пространству его осуществления. Каждый из нас, знает ли он об этом или нет, обусловлен в своем существовании политическими и хозяйственными процессами, словно природными стихиями. Но поскольку в политике и в хозяйстве люди собственной волей определяют происходящее или, во всяком случае, фактически сами бывают его причиной, а потому этот ход событий всегда есть нечто большее, нежели простая необходимость природы, то индивид может оставить свое пассивное положение и участвовать в происходящем, оказывая влияние на волю других и вступая в борьбу за место у руля, где принимается какое-то решение. Он ничего не может добиться здесь ни одной лишь выдумкой своего рассудка, ни произволом, ни раздающим приказания барством. Здесь можно действовать лишь вместе с другими и лишь в той мере, в какой наша собственная воля есть воля многих. Близость к вещам, - приобретаемая столкновением с действительными силами сопротивления, обращением со всякого рода людьми, контактом с их действительностью и их возможностью, длительной упорной работой, собственным опытом бессилия и имеющихся шансов, - дает сознание собственных сил и границ этих сил. Глубина публичного действия заключается в его благоразумной трезвости.

Служебный труд, обеспечивающий и защищающий повседневное существование, хотя и не имеет достоинства, присущего политическому руководству, но имеет другое достоинство надежного действования: исполняя ее, человек живет в некоторой объективности, которая постоянно требует в присутствии настоящего партикулярной определенности компетентного действия для этого дня. Как в мироориентирующем знании, так же и в мироопределяющем действии наша собственная работа остается на границе несущественного (казалось бы, все и без меня идет своим путем, и каждый, кажется, заменим), и все же в нем тоже есть свои восхождения, через мое активное участие в действительности целого, с судьбой которого отождествляется моя судьба.

6. Исток философии государства и права.

- Вступление в объективность общества означает, что я обязан что-то делать и что я вправе требовать. Что именно составляет долженствование и что имеет смысл требовать, - это было бы однозначно определено в замкнуто завершенном миросозерцании, которое знает себя не только истинным, но и всеобщезначимым, и мнит знать целое, каким оно обязано быть, и путь, ведущий к нему. Там, где церковь считала бы себя органом единственно истинной религии, теократически формировала бы мировое существование общества как заместительница самого божества, там все было бы определено.

Там, где автономная философия как система пропагандировала бы себя как всеобщезначимую философию, там она так же точно проникала бы собою в одном-единственном смысле все сферы существования, противостояла бы церкви и всякой другой философии в стремлении исключительно самой формировать мир, потому что она одна истина и действительна. Ибо церковь и эта философия видят объективность существования как замкнутую, - будь то в эфемерном институте сверхчувственного процесса истории, предназначенного обрести свой уже знаемый конец, будь то как бесконечное приближение на пути к идее целого. Но там, где философия выступает как трансцендирование в ориентировании в мире, просветлении экзистенции и метафизике, там однозначное требование становится проблематичным. Поскольку эта философия не может подчинить целое одной-единственной значимости, она, казалось бы, принуждена принимать все таким, как оно есть. Казалось бы, неизбежно, что эта философия изолируется в своем уединении и ничего более желать не станет.

Чтобы найти ответ ввиду подобной постановки проблемы, следует, прежде всего, различить возможные способы требования:

Признания убедительно правильного и эмпирически фактического требовать не следует. Кто понимает это, тот совершенно не может уклониться от такого признания. Однако при взаимном понимании занимать позицию против правильного (beim Verständnis ... gegen das Richtige sich zu verhalten), отвергать или оттеснять его, означает неправдивость, при которой я разрываю коммуникацию как разумное существо. Требовать значит здесь: в дискуссии и в совместной деятельности уметь принимать другого всерьез только при условии, что он признает убедительную правильность и фактичность как в их наличии, так и в их границах. Я не могу вести борьбу еще и за то, чтобы добиться признания этого требования. Ибо к исполнению его по самой природе вещей принудить нельзя, потому что его можно исполнить только силою свободы сознания вообще. Именно здесь невозможно требовать, ссылаясь на авторитет эксперта, признания того, чего мы не поняли.

Я не могу также требовать безусловного или признания некоторого абсолюта. Возможная экзистенция становится действительной в безусловности. Только там, где есть безусловность, я подлинно есмь. Где я действую посреди относительностей и ничто для меня не абсолютно, там я рассеян. Коммуникация экзистенций совершается только от безусловности к безусловности и в созвучии безусловности с самой собой, однако так, что эта безусловность и здесь не могла бы стать адекватно-сказуемой или подлежать какому-то объективному критерию. Требование безусловности в экзистенциальной коммуникации - самоочевидно, но излишне, поскольку в отсутствие безусловности эта коммуникация не состоялась бы вовсе. Подобной безусловности невозможно вынудить никакой борьбой, но можно только в борющемся призыве к ней вновь пробудить экзистенциальную коммуникацию, если грозит ее исчезновение.

Иное дело - требование в пределах объективности общества. В службе мы требуем на начала взаимности исполнения определенных согласно правилам задач каждого; тот, кто не исполняет своего долга, терпит убытки, или его увольняют. В строящей организующей работе создающий требует согласия и участия; он старается убедить, обрисовать на логичных основаниях, доказать возможными успехами; он находится во взаимосвязи с другими, участвующими в работе вместе с ним или предоставили себя в его распоряжение; он слушает, усваивает, видоизменяет свои проекты, внося более удачные предложения других. Здесь уже есть в задатке возможность борьбы, которая делается явной в сопротивлении противников и начинается только в деятельности. Теперь от противника требуют признания наших прав или компромисса, или доводят дело до реальной борьбы, в какой бы то ни было ее форме, тем самым разрывая коммуникацию вплоть до решения исхода борьбы. Однако в объективности общества отношения противников по борьбе смещаются, смотря по тому, о чем именно идет в ней речь. Многие по привычке на всякий случай состоят при такой-то партии, при известном имени, известном лозунге. Немногие по-настоящему знают, о чем идет речь. Чтобы самому наглядно представить себе это и привести дело к действительному решению,-для этого требуется воссоздать для себя во всех существенных чертах всю образованность и духовный мир другого, в котором и из которого он смотрит на вещи (In der Objektivität der Gesellschaft verschieben sich aber die Gegnerschaften, je nachdem, um was es sich handelt. Viele sind aus Gewohnheit für alle Fälle bei einer Partei, einem Namen, einem Schlagwort. Wenige wissen eigentlich, um was es sich handelt. Dieses zur eigenen Anschauung und wirklichen Entscheidung zu bringen, fordert in allem Wesentlichen die gesamte Bildung und die geistige Welt des Anderen sich herzustellen, in der und aus der die Dinge gesehen werden). Но принять во внимание все возможные последствия чего-либо не смог бы никто.

Поскольку ни признания убедительно правильного, ни признания безусловного требовать невозможно, а можно только предполагать в другом такое признание, то либо, на основе двух этих предпосылок, в коммуникации возможно требование, становящееся совместным пониманием (ein zu gemeinschaftlichem Verstehen werdendes Fordern), либо же без этих предпосылок при фактическом отсутствии коммуникации оказывается возможным требование, вынуждаемое средствами внушения, уговора, насилия (ein durch Mittel der Suggestion, Überredung, Gewalt erzwingbares Fordern).

На вопрос, возможно ли развить из философствования, которое знает себя не как выражение единственной истины, однако как безусловно истинное, некоторое требование в объективности общества, в соответствии с полученными различениями следует ответить:

В отношении к целому общества основополагающее значение имеет не одно лишь знание о целом и следующая отсюда техника действия и достижения, но то и другое могут быть решающе важными, только если они, на службе некоторой безусловности, просветляют исторично присущий настоящему путь.

Безусловное одного лишь существования в его витальных властных интересах всякий раз зримо внешним образом и может быть высказано объективно, даже если само оно сплошь и рядом и пытается маскироваться. Но экзистенциальная безусловность, осознающая себя в идеях, не может получить себе адекватного выражения в объективном высказывании. Но в то время как безусловное сугубого существования становится истоком софистики, если не замирает в циническом позитивизме, эта экзистенциальная безусловность становится истоком философии государства и права. Однако эта философия не может, разумеется, систематически развивать из разгаданного ею с однозначностью целого требование в обществе во всеохватывающей взаимосвязи. Философия также и здесь остается просветлением существования как историчного явления экзистенции.

Во-первых, этому философствованию недоступно целое общества вообще, каким оно обязано быть. Оно находит себя в определенном обществе, и, как бы далеко ни простиралось историческое и социологическое познавание в ориентировании в мире, всегда остается необозримое поле возможностей. Поэтому такое философствование ожидает другого, который может восполнить и скорректировать его в его явлении, и другого, которое есть для него абсолютный противник, а этим последним всегда бывает тот, кто считает некоторое целое единственно истинным и всеобщезначимым, будь то церковь, полагающая всякое спасение только в самой себе, потому что одну лишь себя считающая истиной, будь то марксизм, в облачении социологической науки знающий знает единственно правильный путь, на который он хочет силой заставить выйти всех людей, будь то иные притязания на авторитет.

Во-вторых, обрисовывать как требование то, чего должно желать в историчном положении, - это условие для того, чтобы вообще иметь возможность осмысленно действовать. Развивать затем это требование в систематическом виде, пусть даже никогда и не приводя к завершению, поскольку в нем самом необходимо остаются неразрешимые трудности и надломы, - это во всякое время составляет задачу для философствования.

В-третьих, это философствование состоит не в начертании планов и частных техник, составляющих, скорее, задачу экспертов-специалистов, но в просветлении идей, исходя из которых в объективности общества и ее осуществлении в субъективности осознается субстанциальное содержание, и без которых всякая техника была бы лишена смысла.

Эти идеи - идеи конкретных профессий, институтов, идея народной общности, идея этого определенного государства с природными и историческими данностями его положения в мире. Всякая идея становится просветлением самоосуществления некоторого мира.

Например, там, где утрачена идея врача, условия этой становящейся отныне простой техникой профессии случайно определяются в обществе из разнородных интересов, совершенно разрушающих субстанцию профессии. Точно то же самое случается со всеми профессиями, которым свойственна некоторая самоцель как целость существования в его служащей функции; ибо профессиональных достижений невозможно ни рассчитать, ни вынудить силой по производственному заданию, но они растут из внутреннего побуждения индивида, несущего в себе идею своей профессии (так же и в профессии учителя, судьи, административного чиновника, священника, предпринимателя и т.д.). Только такие профессии, поскольку они захватывают всего человека, по-настоящему достойны человека, другие же, требующие лишь некоторой партикулярной деятельности до изнеможения как отработки простого количества остаются неизбежной виной человеческого существования перед самим собою. Идеи - это субстанция и направляющие любой рассудочный расчет руководители в таких институтах, как университет, школа, творческие предприятия; без идей все становится функцией в безнадежной монотонности и бессмысленной опасности. Идея -это историчная субстанция государства, благодаря которой оно обладает непрерывностью воли и имеет судьбу.

И все же идеи не бывают чисто объективными, но они суть или субъективно силы действительного существования, или же становятся объективными в просветлениях через наброски действия, а в призыве - через косвенное сообщение. Причастность идеям -это исполненное существование в историчной объективности. Только из идеи рождаются осмысленные требования, являющиеся в этом историчном месте и в этой профессии требованиями безусловными и тем самым истинными. Поскольку, однако, идея никогда не бывает предметом, которым мы владеем окончательно, поскольку, далее, в обществе действительно множество идей, само требование есть движение, в самом себе и через конфликт с другими идеями, сталкивающимися в своих материальных условиях существования в пространстве и времени.

Всякому требованию присуща объединяющая сила. Оно соединяет технически для исполнения совместного плана, идеально -в субстанции некоторой идеи, экзистенциально - в коммуникации индивидов. Техническое соединение людей, при предпосылке общего воления, бывает прозрачно для них в силу дельного понимания из их сознания вообще. Идеальное соединение само уже есть общность движущегося во времени целого. Экзистенциальное соединение должно быть правдиво и действительно у истока, потому что на него должно опираться всякое другое соединение людей.

Всякое требование становится борьбой с другим требованием, поскольку борьба есть для всякого мирового существования та граница, с которой другое ставит его под сомнение. Коль скоро неудача в борьбе ничего не доказывает об истине и истоке, а победа остается по своему смыслу сомнительной, потому что я не знаю, всегда ли успех бывает на стороне истины и лучшего, и даже, исходя из всего своего историчного опыта, сомневаюсь в том и скорее склонен ответить отрицательно, - борьба пробуждает также различение мира как мирности и трансценденции, в котором и должна родиться всякая правда (in der alles Rechtsein entspringen muß). Требовать - значит поэтому высказывать в мире то, что нужно сделать для того, чтобы в борьбе за существование человек во всякой особенности своей общественной возможности получил ту форму существования, которая всего решительнее достойна человека, потому что в ней он может осознать свою прирожденную сущность в ее трансцендентной соотнесенности. Следует требовать, чтобы жили те люди, которые являют в себе наивысшее благородство, и чтобы было сделано все для того, чтобы доставить всякой ситуации человеческого существования возможность человеческого благородства (Fordern heißt darum: In der Welt dasjenige auszusprechen, was getan werden muß, damit im Kampf um das Dasein der Mensch in jeder Besonderheit der gesellschaftlichen Möglichkeit die Daseinsgestalt gewinnt, welche am entschiedensten des Menschen würdig ist, weil er in ihr seines eingeborenen Wesens in seiner transzendenten Bezogenheit innewerden kann. Es ist zu fordern, daß diejenigen Menschen leben, die den höchsten Adel zur Erscheinung bringen, und daß alles getan wird, jeder menschlichen Daseinssituation die Möglichkeit menschlichen Adels zu verschaffen).

Желать этой действительности - значит в историчных ситуациях не сметь уклоняться от борьбы, быть обязанным рискнуть крахом, но так, чтобы желать все же именно действительности и не-краха (Nichtscheitern). Вся ответственность за крах падет на рискнувшего, и только если она была подлинной, она в конце концов откроет ему в возможности и действительности краха - трансцендентное другое.

Обосновать единственно правильное из имманентной конечной цели невозможно. Там, где в прозрачной рациональности эту цель высказывают как последнюю цель, и все же человек весь, без остатка, отдает себя ее достижению, там действует, не понятая им, иная, еще скрытая от него трансценденция. То, что должно иметь силу в мире, должно иметь своим истоком безусловность, лежащую вне границ мирового.

Поэтому действительное обоснование требования в государстве и обществе возможно только в отнесенности к трансценденции. Чисто имманентной может оставаться деловитая весомость техники юридического мышления в толковании состава деяний, так же как и учет средств для предохранения и защиты. Но там, где государственное сознание и право как форма для содержания нашей общности находит свою основу, - это сознание не может быть выведено ни всеобщезначимым образом, ни из фактов мира.

В то время, однако, как религия может выражать однозначные определения требования в мире, философствование должно не выводить логически то, что является единственно правильным, но сначала дать почувствовать трансценденцию вообще в безусловности государственной деятельности и в истоке правовых положений, а затем в своей историчной ситуации просветлять то, что есть для него истина.

Случайное своеволие витальных интересов вовлекает индивидуума в страстную борьбу, приводит к наслаждению и удобству, а затем создает в нем волю к разрушению и ненависть к своему собственному существованию и существованию других; он изводит сам себя в пустоте субъективности. Но и объективность общества, тем более снабженная в лице государства блеском наличного бытия в себе, во всякое мгновение вырождается как изолирующаяся объективность.

Поскольку объективность общества не есть истинное как наличие само по себе, но становится им только в удовлетворении субъективности, находящей в ней себя, поскольку, однако же, далее, субъективность и объективность не становятся в обществе таким целым, которое бы замыкалось в самом себе, - между индивидом и целокупностью общества сохраняется некоторое напряжение. Субъективность и объективность видят, что истина в форме индивида выступает против них обеих.

Хотя индивид становится исполненным смысла самобытием, только если он находится в обществе, в котором отождествляется с некоторой идеей, но также лишь в том случае, если он сохраняет в себе неотменимую ни в каком обществе независимость. Изолирующийся индивид впадает в ничто, но в ничто же впадает и потерявшийся во всеобщности социальной объективности и субъективности.

1. Милосердие (Karitas) и любовь.

- Поскольку человек живет не только в борьбе, но также и во взаимной помощи, этой помощи свойственна некоторая упорядоченная правильность, границы которой в обществе в силу его нравов и учреждений бывают во всякое время неопределенны. Помощь имеет два вполне разнородных истока:

Я помогаю этому определенному человеку, потому что люблю его в его сущности и его возможности, как этого, незаменимого для меня, единичного человека. Я вижу его в иерархии существ, не объективируя этой иерархии и не определяя ему, положим, известного места в ней. Я внутренне обращаюсь к подлинной самости в нем, помогаю не согласно всеобщим этическим положениям из долга по известной теории, но потому что я открыт для этой души. Материальная сторона помощи есть только следствие случайной ситуации. Я остаюсь на том же уровне с ним, действую не как имеющий преимущество, но из самоочевидности любви, из которой я только в мгновения усталости противопоставляю себе себя самого как долженствование.

Иначе обстоит дело, если мы, не взирая на лица, помогаем как ближнему всякому человеку, случайно встречающемуся в наших ситуациях. Эта помощь безусловна только у святого, который, раздарив все свое, отрекается от себя самого как существования в мире и живет лишь до тех пор, пока случайность и помощь от других оставляют ему эту возможность; но фактическое существование требует удерживать в себе своеволие к жизни, а тем самым необходимо требует ограничения пространства для другой жизни. Помощь обделенным в таком случае относительна. Милосердием, в отличие от любви, называется позиция, при которой помогают без близости нашего собственного самобытия к самобытию другого, при неравенстве уровней и в отсутствие безусловности.

Мотивы милосердия многообразны:

Сознание вины существования всех без исключения людей влечет к компенсирующим действиям; помощь есть как бы длящееся погашение вины, хотя вина от нее не умаляется.

Тот, кто оказывает помощь, сознает в себе, что и он тоже мог бы, - или еще может, - попасть в подобное положение.

Побудительным мотивом для помощи является, далее, наслаждение благодеянием в сознании своего превосходства, самодовольство милосердных и сострадательных чувств и удовольствие от радости другого, которой я сам был причиной, от мелких любезностей, смотря по нашим склонностям, при собственном благополучии, и от изумления и благодарности другого.

Милосердие может всего живее выступать на первый план в тех ситуациях, где помогающий как раз хочет уклониться от оказания активной любви, которая через действительное отстранение своеволия поставила бы его в безоговорочную открытость (Offenbarkeit) подлинной дружбы; он не осмеливается достигнуть в любви, невнятно для себя самого, общего с другим восхождения. Поэтому возможно, что обширное милосердие идет рука об руку с черствостью сердца и эгоцентричной волей к власти, и что она оказывается несостоятельной там, где требуется умение не предать, любя, в иерархии существования своего благородства ради простой функциональной способности и моральности обыденного, находящим себе нескончаемые рациональные оправдания.

Милосердие, далее, соответствует известной сентиментальности, ищущей сердечных движений, но без внутреннего потрясения. Сильные движения души, вовсе, однако, не затрагивающие сердцевины нашего собственного и чужого бытия, становятся как бы эрзацем действительной жизни. Тяга к нищете делает тех, кому мы помогаем, раздражителем, который притягивает и отталкивает нас, но по-настоящему остается недействительным. Роль нищих была поэтому в истории неоднозначна. Нищенство осуждали, как потому что распознали возможные корни склонности подавать милостыню, так и в интересах нуждающихся в помощи людей, которым полагающееся им должно доставляться по праву и правилу, а не по прихоти и случайности. Но нищенство также и культивировали в интересах среднего человека, желающего наслаждаться своим милосердием без обременительной для него повинности.

Любовь проявляется не в аффектах сострадания, сожаления и утешения, - этих функциях чистого страдания и безлюбовности, -но в приближенном к существованию углублении каждой приближающейся особенной ситуации, силой внутренней жизни, которой рассудок только служит, а затем и в собственно помогающих действиях, которых никогда не удается исчерпывающе обосновать, и которыми в спокойствии души, надежно и с непрерывною верностью совершается то, что материально возможно совершить для подлинного бытия другого. Это может сделать только тот, кто, - в возможности или действительно, - находится в пограничных ситуациях.

Если милосердие состоит в помогающих поступках согласно всеобщим категориям, слепых к особенности существа, отмеряет, взвешивает и судит по мерке моральных всеобщностей, то она не имеет в себе любви. В милосердии заключена возможность другой любви к человеку вообще, которая, в своей подлинной силе, совершенно отказывается также сравнивать, взвешивать и мерить и, как солнце, одинаково светит всем - и цветам, и сору. Помочь нужно каждому ближнему, возможно большему числу их, даже всем. Это милосердие может превратиться в психологический импульс, действенный в социальной объективности. То, что в жизни общества, с нарастающим его усложнением, становится все более необходимым для одного только поддержания порядка существования масс, то имеет здесь на субъективной почве исток воления. Жизненные возможности массы требуют организационной структуры для предохранения от безработицы, болезни, инвалидности, для помощи и обеспечения заблудшим и беспризорным. Общество может сохраниться, только если люди, которые от отчаяния хотели бы разрушить все существующее, остаются в таком меньшинстве, что публичная власть как функция середины (Funktion des Durchschnittlichen) всегда может справиться с ними. Общество существует только при условии относительного довольства большинства, которое не может впадать в отчаяние, но должно иметь по меньшей мере надежду и шанс, и минимум радости жизни в настоящем. Поэтому ставшее социальным милосердия имеет также следующую тенденцию: о тех бедствиях, которые постигает обширные группы людей, заботу проявляют безлично. Это попечение не охватывает редкого и своеобразного в несчастии отдельных людей. Отдельно взятого несчастного мы можем и ненавидеть, хотя помогаем ему, если такие несчастные встречаются во множестве.

Социальная объективность милосердия идет двумя путями. Как церковная действительность она остается по своему смыслу милосердием, как следствием солидарности всех людей. Как государственная действительность она превращается в организацию прав и обязанностей.

Объективность помощи в социальном обеспечении и страховых учреждениях как функция бюрократии и ее механизма становится бездушной. Как таковая она утрачивает отношение к истоку человеколюбия. Механизм светского учреждения удовлетворяет установленные законом правовые притязания, а сверх того, он в меру своих финансовых сил предоставляет то, что кажется ему объективно необходимым. При этом ожидается, что тот, кто останется несолоно хлебавшим, из соображений социальной солидарности одобрит этот отказ в помощи, хотя объективная оправданность его права на поддержку сохраняется по-прежнему.

Понятно, что сегодня благотворительные учреждения, создаваемые церковью, представляются более подлинными, чем государственные и муниципальные учреждения. Поскольку в любом случае все зависит от тех людей, которые по долгу профессии слышат требования отдельных индивидов, раздают пособия или отказывают в их выдаче, то вполне можно понять, что среди церковно верующих людей чуткость к подлинному может быть безусловнее, совесть - чувствительнее, и милосердие - изначальнее, в то время как светское чиновничество само стремится к механизмам, - если только единичный человек не создаст здесь по своей вере, уясняющейся для самой себя только в свободном философствовании, то, чего эта атмосфера общности сама по себе не дает.

Никакая объективная организация как таковая не способна доставить помогающей любви и внутренней потребности нашего самобытия помогать другим то, чего они по-настоящему желают. То, что человек дает человеку и принимает от него, то в объективности, - а часто и вопреки ей, - еще должно отвоевать себе место. Правовое обязательство выполнять платежи дает партикулярную предсказуемость событий, милосердие - помощь, которая в то же время оскорбляет получающего ее; ни правовые претензии, ни виды на милосердие не могут создать того, чего желает любовь, действующая в среде материальной практики: жизненный простор для человеческого благородства, растущего лишь в атмосфере солидарности, которая не только внешним образом отмеряет права, но соединяет внутренне в общем требовании к уровню, открытости, ясности, готовности к самоограничению и служению (Rechtliche Verpflichtung zu Leistungen gibt partikulare Berechenbarkeiten, Erbarmen eine Hilfe, die zugleich kränkt; weder Rechtsanspruch noch Aussicht auf Erbarmen können hervorbringen, was die im Medium materiellen Tuns wirksame Liebe will: den Raum für menschlichen Adel, der nur in der Solidarität erwächst, welche nicht nur äußerlich abmißt, sondern innerlich eins macht im gemeinsamen Anspruch an Niveau, Offenheit, Klarheit, Bereitschaft zu Beschränkung und Dienst).

2. Общественное мнение и экзистенция.

- Объективность общества обнаруживается как запас всеобщих мнений (ein Allgemeines an Meinungen), не подлежащих обсуждению. Это самоочевидности: правила, мерки и суждения, остающиеся неосознанными потому, что они совершенно не ставятся под сомнение. Там, где их высказывают гласно и тем самым делают сомнительными, они еще сохраняются как неопределенно обособленная от прочих сумма мнений, которых, если они появляются, ожидают от каждого и с которыми повсюду сразу же соглашаются. Если о них знают, то на них, впрочем, решительно невозможно положиться в смысле предсказуемости, потому что их точно так же могут вдруг и отвергнуть. Признанные всеми без исключения, они все-таки оказывают влияние лишь в некоторой неопределенной степени; ибо они - покров общественной объективности, скрываясь за которым, каждый индивид делает свое собственное дело.

Эти самоочевидности изменяются. Они модифицируются, принимая особенный вид; как всеобщие мнения всего человечества они существуют лишь в растворенности абстракций. Вместо этого непроизвольно совершается претенциозное возведение специфической собственной сущности сохраняющей устойчивое единство группы людей в нечто мнимо всеобщечеловеческое. В этой группе действия и воззрения, если выходят в публичную сферу, находятся, казалось бы, на уровне совместно принятого. Поэтому тот, кто перед лицом этой нормальности остается нерешительным, отклоняется от нее действием и бытием, приходится вследствие такого поведения столкнуться с тем, что он делается чужим и нежелательным членом в обществе, что оно оставляет его и, в конце концов, исключает из своего состава. Но прикосновение в этой объективности, нарушать которую так опасно, остается все-таки совершенно поверхностным для самобытия. В то время как экзистенциально индивид из собственной основы соприкасается с индивидом, как и с идеей, здесь налицо лишь общее как согласующееся, необходимо относящееся к среднестатистически ожидаемому, определенному свойствами данной массы. С точки зрения наблюдателя, это - отшлифованность особенного человеческого общества, как результат суммы трений в действительном существовании, где удержалось только то, что было доступно и одновременно удобно для всех, чтобы сделать совместную жизнь более слаженной. Эта посредственность и отшлифованность есть для принадлежащих к этому обществу объективность их общественного существования и имеет силу для них.

Объективность этого всеобщего мнения необходима для сохранения общества. Формы сокрытия составляют условие для того, чтобы было установлено, пусть даже в известных границах и на время, мирное сосуществование.

Так, например, формы обиходного общения служат выражением позиции, изъявляющей, будто бы каждый готов помогать каждому, будто бы все мы только служим и уступаем друг другу, будто бы мы всегда были довольны и веселы. Так мы пребываем в беспрепятственном сосуществовании, однако не получая настоящего удовлетворения. Эта любезность и помощь не имеет большого значения. Но она создает атмосферу, в которой грубость усмиряется, своеволие делается потаенным, а самобытие замыкается в себе.

Далее, повсюду считается, что всеобщее имеет приоритет перед единичным. Всеобщее - это идол, которому хотя никто и не поклоняется с действительным энтузиазмом, но который нивелирует все собственное до некоторого, необходимого для объективного сохранения общества, единообразия. Поэтому всякое принесение себя в жертву, всякое раздаяние своего, всякий акт, которым кто-нибудь отрекается от своего самобытия, прославляется здесь, и прославляется тем более, чем резче это отречение бросается в глаза. Кроме того, считаются ценными любые компромиссы, потому что они устанавливают мир. Подобные самоочевидности инстинкта, всегда чересчур определенные в формулировках, обладают анонимной властью.

Эта объективность есть как таковая всего лишь среда существования, в которой все движутся и в которой все приспосабливаются друг к другу. Пока самоочевидности еще остаются объективными отрогами той или другой субстанциальной идеи, в которой находят друг друга люди, самоотождествление индивида с объективностью может совершаться в чистом виде. Тогда объективность бывает не только покровом, но становится органической кожей как внешним слоем подлинного бытия. Но если идея умирает, объективности становятся общественными правилами игры. Тогда к экзистенции в существовании, если она желает осуществиться, обращено бывает требование - работать с этими правилами игры. Ибо в обществе существование - это уже не целое, состоящее из немногих экзистенций в их взаимной коммуникации, но порядок масс, интересов, организаций, в рамках которых каждый индивид просто как член общества есть возможность для коммуникации, но еще не ее действительность. Экзистенция ассимилирует поэтому, хотя и сопротивляясь и не всегда справляясь с этой задачей, подобные правила, которые в сложившемся таким образом существовании она признает как его в настоящее время неотъемлемо необходимые условия. Их серьезность - технического, а не субстанциального свойства. Вопрос только в том, где эти правила игры нужно принять, а где, - и как, - их, напротив, следует разбить. Ибо для экзистенции всегда сохраняется опасность превращения ее существования в существование в обществе как статичную жизнь в порядке внешних форм; но тогда люди становятся песчинками и утрачивают самобытие.

Нарушение общественного покрова происходит из двух истоков: из своеволия эмпирически-витального единичного существования и из возможной экзистенции:

Эгоистичное своеволие (selbstischer Eigenwille) чувствует себя только принужденным, а в сущности, ни к чему не обязанным. Оно повинуется правилам, пока по своему бессилию не имеет шанса нарушить их, не рискуя гибелью. Оно пользуется этими правилами и даже от своего имени гласно подчеркивает их, чтобы не упустить ни одного случая под прикрытием их без церемоний двигаться к собственной цели. Насилие над правилами оно ограничивает решающими мгновениями, которые желало бы по возможности скрывать от публичной огласки. Может быть, только его ближайшее окружение чувствует, как оно разрушает всякий закон, в то же самое время без остатка скрываясь в остальном за формами общительности. Именно с этой точки зрения снова и снова замечали, что действительность человеческих отношений есть лишь умеряемая перемириями борьба всех против всех, и что в конечном счете решает дело, ни с чем не считаясь, своеволие индивида. Едва ли возможно сомневаться в том, что в массе людей эта действительность преобладает; как и в том, что в ней же, несмотря на то, чрезвычайно велика мера действительных жертв, уважения к другому и отказов в его пользу, подлинной общительности, даров и благодарности, молчаливого содействия и поиска духовного противника для себя, - разве что всего этого никогда не бывает довольно для того, чтобы определить порядок известного общества, потому что все это не таково, чтобы его можно было ожидать с регулярной непременностью.

Другой исток нарушения объективности - возможная экзистенция. Жить под покровом - все равно что не быть. Покров разрушают всюду, где экзистенция приходит к себе, во всякой коммуникации, во всяком безусловном действии. Но, подобно эгоистическому своеволию, экзистенция также старается скрыть это разрушение. Она хотела бы быть зримой только для экзистенции; ибо публичности всеобщего она может противостать только в среде всеобщего.

То, чего она желает, хотя и принимает, будучи объективировано, форму доступного для всех, всеобщезначимого требования; ибо экзистенция облекает свою службу в смысл заботы о существовании всех. Но этого она желает не обманывая, но потому что существование остается для нее неопределенным там, где угасает возможная экзистенция; ибо в конце концов экзистенция именно для того служит целому, чтобы протянуть руку экзистенциям или чтобы сделать их возможными. Итак, в постоянном напряжении с объективностями общества, как общепризнанными и инстинктивно признанными самоочевидностями, экзистенция, на двух крайних полюсах напряжения, превращает эти объективности, с одной стороны, в простые правила игры, в рамках которых возможен любой обман, а с другой стороны, в свою собственную объективность, с которой сама она отождествляется в своей субъективности.

Но если всеобщность толпы почувствует в индивиде его свое-существование как эгоистическое своеволие или как возможную экзистенцию, - и одно, и другая станут ее врагами, которых она желает уничтожить; но экзистенция все же - больший враг. Толпа гораздо скорее стерпит эгоистическое своеволие, потому что каждый, в негласно совпадающей солидарности, живо чувствует его в самом себе, чтобы указать ему на надлежащие границы только там, где оно покажет себя слишком уже дерзко. Но против самовластной независимой экзистенции толпа ведет борьбу, как против смертного врага своего собственного существования, казалось бы, оправдывая себя в этом туманом речей о дельности; экзистенции, похоже, боятся те, кто предчувствует в самих себе эту возможность, и не желает ее.

3. Объективный институт и индивид как еретик.

- Что составляет инстинктивное мнение всех, обретает власть в публичных институтах общества.

Объективный институт включает в себя необходимый для реализации целей рациональный аппарат. Если он есть нечто большее, он бывает вдохновлен в своих личных носителях духом некоторого целого, не исчерпывающегося никакой именуемой целью. Государственные и церковные корпорации (Körper) и множество мелких корпораций, живущих с этими большими корпорациями и благодаря им, произошли из изначальных идей в борьбе с необходимостями существования.

Однако во всякой общественной формации сохраняется напряжение. Ни воля идеи, ни рациональность целесообразных учреждений не могут наверное оставить единичному человеку его бытие.

Исторически это напряжение зримо проявляется в том, что историю церкви сопровождает история еретиков, историю государств - история изменников и государственных преступников. Если кто-нибудь выразит мнение, что это только выражение того обстоятельства, что во всякое время встречаются эгоисты, преступники и неполноценные индивиды, то в ответ на это следует указать на то, что подобная стигматизация всегда есть лишь воззрение современных этим еретикам властей предержащим (herrschende Mächte), или взгляд того, кто хочет обосновать аргументами легитимность своего собственного прошлого. Что история еретиков в немалой своей части есть история истины, история людей, из исконной экзистенции все претерпевших ради своей истины, -это было осознано столетия назад. Что рядом с историей церкви течет также мирная история мистиков, отдельных, всякий раз недолговечных, дружеских сообществ, соединившихся не для того чтобы оказать социологически-историческое влияние, - это еще один признак выступающего все в новых и новых формах недовольства историческими институтами. Государственные же преступники нередко желали истинного в их понятии государства, блага отечества, или высших интересов человека как экзистенции, против мгновенных интересов тех, кто всего лишь обладал властью. Эти противники или становились творческими вождями целого, имели успех и учреждали новые институты, с точки зрения которых были впоследствии уже в принципе непостижимы их же собственные начала в истории; или же они исчезали и жили в памяти людей как еретики и изменники, если их не начинали понимать как героические фигуры, при взгляде на которые экзистенция позднейших времен обретает мужество быть собой.

Двойственность стремлений в этом напряжении решительно непреодолима; грозящее единовластие одной стороны лишь с тем большей страстностью вызывает к жизни другую: стремление поддерживать, из идеи объективного бытия некоторого целого, известный институт и его порядок, его аппарат и его духовное содержание, и в преданности этому целому исчезать в нем как простое звено; и противоположное стремление - не только защищать свободу индивида, но в своей экзистенции как единичного человека искать предельного исполнения существования в этом мире в отнесенности к трансценденции.

То, что поддержание (Pflege) объективных идей и их института есть поначалу путь и призвание для каждого, - в этом для философии экзистенции не может быть сомнения так же точно, как и в том, что в случае конфликта приоритет принадлежит здесь экзистенции как таковой. Картина синтеза объективной адекватности миру и возможности жизни экзистенции в этом мире всегда есть лишь преходящий образ; будучи реализована в индивиде, в целом она остается все же утопией. Синтез обращается в борьбу, если возникает вопрос о приоритетах в случае конфликта. Тогда толпа всегда будет на стороне разбитой экзистенцией идеи или лишенных своей идеи всеобщих истин, но лишь немногие - на стороне экзистенции. Эта борьба - необходимый момент существования индивида в человеческом обществе. Без зтой опасности в жизни не останется ничего серьезного. Эта борьба может остаться беззвучной и таиться в душе индивида; она может изнурять расколом; она может привести к живому решению насущной ситуации; она может ослабеть, так что появляется возможность внешне тщательно слаженного лишенного экзистенции существования в циническом особоволии (Sonderwille) и пустом мироугодничестве (Weitläufigkeit); из нее может, наконец, развиться пустая, лишенная экзистенции борьба, побуждаемая преступным упрямством индивидов или доктринерским фанатизмом потерянного для себя, как звено в некотором целом, человека.

Понятие о том, что такое «еретик», исторически меняется. У всякой эпохи есть своя специфическая нетерпимость, тогда как она же может прославлять еретиков прошлого как своих духовных предков. Если церковный еретик прошлого охарактеризовал бы себя самого, сказав, что для него, если Бог говорит в его душе, - а только он один может решить, Бог ли говорит с ним, - этот голос Бога важнее всех заповедей церкви, - и в те времена, которые хвалятся совершенной терпимостью и свободой, тоже есть еретики. К примеру, неистинное, уже не изначальное сознание науки превратило бы университет в безыдейное учреждение и в первую очередь с усердием инквизиторов обратилось бы против экзистенции; отбор при защите диссертаций и приглашении на должности совершался бы не по солидарности даже и совершенно далеких друг от друга духовных экзистенций, а по сходству дополняющих друг друга бесцветных посредственностей, со ссылками на объективность ученых специальностей и на общедоступное научное миросозерцание, при строгом исключении самобытных умов, и привел бы таким путем к тихому закату науки (Ein unwahres, nicht mehr ursprüngliches Wissenschaftsbewußtsein etwa würde die Universität ideenlos werden lassen und sich ketzerrichterlich zu allererst gegen die Existenz wenden; bei Habilitationen und Berufungen würde die Auslese, statt durch die Solidarität auch der sich fernsten geistigen Existenz vielmehr durch die sich selbst ergänzende glanzlose Durchschnittlichkeit unter Bezug auf Objektivität der Fächer und auf wohlfeile wissenschaftliche Weltanschauung unter Ausschluß eigenständigen Geistes erfolgen und den stillen Niedergang bewirken). Всякий раз вопрос в том, где те жертвы, против которых обращается ненависть объективности толпы, чувствующей себя задетой в самом корне.

Возражения, подобные тому, что, если согласиться, что в душе еретика с ним говорит голос Бога, в мире невозможен будет никакой порядок, - или тому, что в таком случае каждый мог бы ссылаться на голос Бога в себе, - или тому, что невозможно без помощи консультирующего авторитета отличить божественный голос от дьявольского,- и соответствующие переделки подобного рода возражений в рационалистические эпохи, - желают доказать недоказуемое. Порядок в мире - это утилитаристическая мысль, имеющая некоторый смысл только благодаря содержанию этого порядка. Но приводить голос Божий в качестве аргумента так же бессмысленно и для еретика. Для него важно - ручаться за истину этого голоса собственной жизнью. А исторически точный взгляд должен признать, что верующие люди, ставившие на карту все свое существование, боролись также и друг против друга. Индивид, который, в своем качестве индивида, хотел бы быть самой истиной вообще, сталкивается с другой истиной, будь она единичной экзистенцией другого или в форме сверхмощного института, оприающегося на массу как возможные экзистенции, которые нашли себя в тождестве с этой объективностью.

Исходя из философии экзистенции, у нас необходимо является склонность к тем людям, для которых выбор собственной экзистенции и ее истины стал безусловно серьезным выбором жизни, к еретикам или единственным; к тем, кто, сохраняя верность самим себе и своим друзьям, в энтузиазме любви, взирая на свою трансценденцию, исполнил свое существование смыслом в историчном исчезновении; они не имели никакого влияния в истории - в том, что касается совокупных порядков общества. С точки зрения этой философии, должно, правда, представляться абсурдным желание противопоставить институтам, - которые ведь эта философия, скорее, относительно утверждает, - другие институты, которые могли бы только повторить в себе те же недостатки, но не могли бы привести с собою никакого нового содержания. Но философия экзистенции должна удерживать сознание свободным для возможностей, она должна требовать простора и позаботиться о том, чтобы напряжение не пропало понапрасну.

Экзистенция, подавая свой голос (von sich aus), утверждает существование институтов, потому что они неотъемлемо необходимы для нее самой. Как существование во времени, без них она не может прийти к себе. Хотя в объективной истории, которой она вверена как тому или иному действительному в настоящем обществу, и в которой она соучаствует лишь как ее звено, экзистенция борется за свою независимость; ибо свобода в обществе никогда не достается ей так, как будто бы она могла быть гарантирована ей навсегда. Но экзистенция, оставаясь чуждой абсолютизирующему себя индивидуализму, полагает себе самой пределы, потому что ее свобода в обществе не есть для нее существование вообще. Она чтит другое, в котором как сопротивлении она в то же время и нуждается, как возможность испытания делом для себя самой и для грядущих поколений. Свобода как существование и свобода как самобытие угасают там, где они остаются без всякой опасности. Каждая новая экзистенция должна обрести свободу из собственного истока, обращая взгляд на другие экзистенции и в коммуникации с ними. Свобода есть лишь как обретенная нами самими свобода (Freiheit als Dasein und Freiheit als Selbstsein hören auf, wo sie ohne Gefahr sind. Jede neue Existenz muß aus eigenem Ursprung, im Blick auf andere Existenzen und mit ihnen in Kommunikation, die Freiheit gewinnen. Nur als selbst gewonnene ist Freiheit).

1. Универсальная историчность.

- Историчность действительна объективно и субъективно как абсолютное беспокойство непрочности (Bestandslosigkeit) во времени. Она есть не простое исчезновение, в качестве которого предстают нам природные события, но в ней настоящее относится к прошедшему и будущему, чтобы в непрерывности коммуникации проникнуть то, что есть пишь временное.

Исторична объективность общества: ибо всякий актуально существующий порядок человеческого существования значим как объективный порядок только в данном времени, а отнюдь не как объективно правильный порядок во вневременной значимости. Он не является также лишь предварительно историчным, - потому, например, что он еще не нашел для себя нужной формы, в которой мог бы сохраняться во времени, - но он существенно историчен, потому что такой формы он не сможет достигнуть никогда. Однако как историчный этот порядок не есть лишь безотрадный бег за никогда нам не данной и вечно недостижимой целью, но в этом стремлении он есть присущее в настоящем адекватное и значимое бытие исторично подвижного порядка общества.

Далее, и объективность этоса не имеет в себе прочности как устойчивости, - скажем, в форме высказанного в слове этоса гуманности (Humanités). Он имеет неодинаковый вид в эпоху Сципионов, в эпоху итальянского Ренессанса или в немецком идеализме. Правда, то, что люди понимают и совершают как этическое, в своем явлении бывает всякий раз объективно и абсолютно значимо. Непостоянство этоса - не оттого что он мог бы быть более правильным, но, напротив, это непостоянство существует с идеей возможного совершенства, воплощенной в образах, но только в этом времени. Хотя и кажется, будто всякой историчной особенности следовало бы противопоставить общечеловеческое как этос, который, будучи свободен от всего историчного, мог бы явиться повсюду как истина; но это общечеловеческое можно представить себе лишь как формально общечеловеческое, так что в области конкретного все зависит лишь от того, чем оно наполняется. Если мы говорим о человеческом, которое можно найти повсюду, о близости к человеческому в истории, об отвращении к закостенелому и сведенному судорогой упрямства, экстатическому и фанатическому, то это -не что иное, как близость к самой живой историчной экзистенции, всегда обладающей своими содержаниями только как особенными.

Даже знание о неисторичном как о существовании природы и вневременно значимых культурных запасов - исторично. Правда, смысл этого знания составляет объективность чистых вещей; в нем есть проходящая сквозь целые тысячелетия решительная коммуникация сознания вообще; нечто, казалось бы, познается здесь как без остатка тождественное, в его совместном постижении понимают друг друга и самые чуждые друг другу; объективность этого знания не нуждается ни в каком экзистенциальном осуществлении для того, чтобы это знание обрело значимость; поэтому содержание мироориентирующего знания есть некоторая объективность в себе. Но: во всякое данное время состояние этого знания имеет историчную форму; исторична та форма, в которой человек овладевает им, отбор, в силу которого оно интересует его, возможность открыть то или другое. Далее, исследователь, достигающий философской основы своих проблем, необходимо вступает в историю своей науки. История наук есть звено в объективности существования человека как его фактического обладания знаниями и как его осознанного знания о своей истории.

Каждый из этих примеров показывает, что для рассматривающего сознания вообще историчное выглядит так, как если бы в нем все без исключения становилось относительным. В самом деле, релятивизм, в его радикальной необязательности содержаний, можно по внешности спутать с истолкованием объективности в экзистенциальной историчности. Абсолютная значимость предстает иллюзией ныне живущих. Рассмотрение, познавая универсальную относительность, признает все объективности оправданными в свое время, и выдумывает себе подобное оправдание для своего собственного настоящего, как если бы и оно было уже прошедшим, когда нелегитимно говорит: «чего требует время». И все же лишь экзистенция видит для себя в объективности, которая внешне есть исторический объект, историчное существование. Без историчности экзистенции нет и историчности объективности ее существования в обществе, законе и долженствовании, а есть только история (Historie) нескончаемого ряда относительностей. Экзистенция, как это существование, которое исторически есть лишь отдельное и определенное существование, стоит в универсальной историчности, как охватывающей ее и восприемлющей ее в себя основе. Эта основа предстоит ей в формах объективности, избранных ею и одушевляемых ее субъективностью. Глубина этой основы -это история вообще, выходящая из нее навстречу экзистенции.

Непосредственное беспокойство равнодушного исчезновения как существования во времени разрешается, таким образом, вначале в сознании объективности, а эта объективность как относительность разрешается затем в субстанциальности присущего в настоящем и в этом настоящем преодолевающего время экзистирования.

2. Традиция.

- Поскольку общество - это совместная жизнь людей, формы и содержание которой определены некоторым прошедшим, непрерывно меняются, будь то неприметно с течением времени, или во внезапных кризисах, оно существует не из ничего в одном лишь настоящем, но живет благодаря традиции. Поэтому историчная субстанциальность общественного существования присутствует в отношениях почтения, благоговения, неприкосновенности. По мере распада измерения исторической глубины существование становится жизнью в одном настоящем, со дня на день, узким по своему горизонту и коротким по перспективе, атомизированным и функционализированным существованием, лишенным содержания сознания, знающего, что стоит на некоторой основе.

Традиция, прежде всего, формирует и непреднамеренно исполняет новое поколение в самом его детстве; затем она осознается во внутреннем отношении человека к истории как к унаследованному и к фигурам великих людей. Как знаемое и в знании усвоенное прошедшее история становится фактическим содержанием настоящего, которое творит будущее лишь в непрерывной связи с прошедшим, а тем самым становится и объективностью человеческого существования, без которой я не могу прийти к самому себе.

3. Документы традиции.

- Правда, всякое зкзистирование обладает своей трансценденцией словно бы наперекор направлению являющегося в историчной объективности существования; с точки зрения вечности, могло бы казаться безразличным, предстоит ли экзистенция своему Богу в абсолютной потаенности или же она еще, кроме того, своими поступками и достижениями зримо стоит на этом месте в это время в историчном мировом существовании, а тем самым как внутренне соотнесена с объективностью, так и сама, для возможного исторического знания, остается снятой в некоторой объективности. Но, даже если эта абсолютная потаенность и остается неприкосновенной в своей возможности, как граница и исток, все же экзистенция действительна в существовании, а тем самым и вообще действительна для нас, лишь вступая в объективность.

Экзистенции, не встречающиеся мне во внешнем мире, для меня вовсе не существуют. Поэтому я как возможная экзистенция необходимо должен желать сохранения всякой другой экзистенции в ее объективности, и сам должен словом (sprechend) присутствовать в мире для других. Идея царства духов, из фантазии о наличном бытии, становится волей ко всесторонне преуспевающей, решительной и неограниченной коммуникации. Правда, мысль о его завершении так же неосуществима, как и мысль о том, что это осуществление в его неизбежной для явления ограниченности могло бы сделаться самодовлеющим. Она существует всегда лишь перед лицом безграничной темноты, из которой в необозримой дали могли бы светить мне экзистенции, если бы только я мог их видеть, и перед лицом другого объективно безусловно присутствующего, которое не открывается мне как экзистенция или для которого я сам закрыт как возможная экзистенция. Ибо всякая объективность как таковая должна быть еще раскрыта нами, чтобы мы могли заметить в ней бытие. Но то, что налично как объективное, может быть однажды вновь услышано нами как язык. Поэтому даже еще не поддающаяся толкованию (undeutbare) и лишь фактичная объективность незаменима для нас. Гибель документов прошедшего человеческого существования, хотя для эмпирического взгляда она есть нечто само собой разумеющееся, для знания о подлинном экзистировании она непостижима. Всякое разрушение в прах и руины подобно обрыву коммуникации. Поэтому в историчном усвоении есть боль: масса подлинно не говорящего нам безразличного, фрагментарность иного единственного существования, всего лишь дающая нам ощутить то, что было, полная уграченность неопределимо многих людей, о чьем существовании ничто уже более не свидетельствует нам, если только оно не найдет, может быть, отголоска себе в том или ином явлении, в котором исток его уже стерт до неузнаваемости. Поэтому, когда мы думаем о возможной историчной коммуникации последующих поколений, экзистенциальным предательством было бы искажать этот язык, например уничтожать документы по причине возможного неверного их понимания, формировать картину существования в соответствии с теперешними соображениями существенности, отрезать то, что согласно им считается не относящимся к делу, приватным, и тем самым заставлять исконное бытие говорить в будущем так, как мне этого хочется, вместо того чтобы сохранять во всех направлениях его собственную объективность, потому что, может быть, только тогда родится человек, на которого по-настоящему подействует ее внутреннее значение. Люди непрестанно набрасывают на все покров неистины и скрывают под ним прошлое. Робкое повторение поговорки, что для камердинера не существует великих людей, но что дело-де в камердинере, неоправданно освобождает нас от задачи - знакомиться со всеми действительностями без изъятия, и не дает нам права разрушать документальную объективность этих действительностей. Склонность к гармонии и к законченным образам рождает ложную боязнь экзистенциально приступать к действительности и доставляет лишенной экзистенции грубой жестокости историографа легкую победу, оттого что столь же неистинное сплошное разоблачение позволяет казаться правдивым.

4. Образование.

- Одни из элементов культуры человека - это его образование как способ его историчного знания. Оно живет как этот неповторимый язык известной историчной действительности в мире и религии, для которой оно есть среда коммуникации, пробуждения и исполнения. Требование возможности для знания о прошедшем быть усвоенным человеком - это требование к человеку, из вновь приобретенных им возможностей стать по-настоящему самим собою.

Это образование может в мнимом всепонимании, вместо того чтобы в усвоении становиться действительностью человека, остановиться в чистом знании. Подобное образование цветет, как цветы, оторванные от корня; оно не остается более светом наших собственных возможностей. Напротив, застывший на отдалении от не пребывающего в нем более своей самостью существования наличный состав всеобщего знания остается все же истинным в своей объективной полноте как момент обретающего в созерцании свое самобытие экзистирования, которое, вступая в прошедшую действительность, осознает в себе широту возможной для других историчности.

Для того чтобы экзистенция с экзистенциями понимали друг друга в общей историчной основе, требуется знание о прошедшем. Это знание, подвергаемое в качестве знания методически-критической проверке, есть историография как наука, превращенное в экзистенциальное самопонимание, оно есть философия истории. Та и другая как требование составляют предмет борьбы, которая в конце концов может утонуть в воле к неисторичности (Wille zur Geschichtslosigkeit).

1. Историография.

- Если исторические исследования отличает устремление избавиться от историчного сознания экзистенции (geschichtliches Bewußtsein der Existenz), чтобы быть в качестве исторического сознания (historisches Bewußtsein) одним лишь знанием, то такое превращение несет с собою две опасности: подлинная историчность может утратиться для меня, сводясь к остаточному феномену нескончаемого исторического знания', или я желаю избавиться от нее ради некоторой общечеловеческой истины для всех, которую знаю в исторической объективности как авторитет:

Пока историческое исследование состоит на службе историчного сознания, оно хотя и держится со всей страстью в своей радикальной правдивости того, что доступно для критического изучения, но проникает сквозь это фактичное к тому, чем была экзистенция. В видении бытия всякой исторической фигуры как бытия «непосредственно к Богу» заключается исток смысла исследования. В историческом знании и в историческом видении экзистенция присутствует словно бы под шапкой-невидимкой как в том, кто видит, так и в том, что он видит. Любовь к тому, что было, даже и в самом малом, поскольку в нем чувствуется экзистенция, благоговение перед неисследимым, присутствие наших собственных родных и отечественных корней, чутье к всему прошедшему, которое, коль скоро было великим для нас, принадлежит также и к составу нашего мира, искание даже самого отдаленного от нас, но из которого еще говорит с нами живой человек, - одушевляют то доступное знанию, что притязательно требует от нас, чтобы мы именно с такой готовностью восприняли и усвоили его. Подмена доступности для изучения (Erforschbarkeit) и требования историографии начинается в то мгновение, когда для исторического сознания дело становится лишь объективным. Тогда доступное историческому знанию становится бескрайней, с каждым новым событием необозримо умножающейся еще более, массой мусора, знание и собирание которого ничего уже не означает.

Пока историческое знание состоит на службе историчного сознания, прошедшее остается во всех объективностях той необъективируемой основой, исходя из которой настоящее приходит к собственному истоку своей историчности. Тогда ничто не имеет значимости определенной, раз навсегда обретенной истины, но есть лишь неопределимый объем движения, в котором каждое новое настоящее должно невыводимым из иного образом вновь стать самим собою. Подмена величия будто бы наличной значимостью для нас начинается там, где сознание относительности всего приводит, за отсутствием своеосновного самобытия, к искусственному усилению прошедшего. Вначале романтика пытается патетически восполнить безъэкзистенциальность собственного существования. Затем, наконец, проистекающее из подлинной историчности релятивирование всего объективного насильственно обращается в собственную противоположность: известное в истории односторонне объективируется и фиксируется, получая значение авторитета.

Но если даже я, обладая историчным сознанием, могу вступить в коммуникацию с чужим историчным сознанием, то я все же не могу желать ни перенести на других то, что я есмь, ни принять к себе чужое из его собственной основы. Истина историчной экзистенции никогда не становится единственной истиной для всех, но как требование всегда остается призывом. Абсолютизация такой истины, выносящая ее за пределы сферы ее явления, мнимая привязка этой универсализированной истины к известному историческому фактуму как основе отменяет историчное экзистирование, потому что на место всегда неясной историчной основы ставит объективную значимость, как если бы эту последнюю когда бы то ни было возможно было основать на историографии; ибо логически всеобщее и экзистенциально-историчное не могут сделаться тождественными ни для какого знания.

Пока историческое знание состоит на службе историчного сознания, оно становится существенным в усвоении. Подмена начинается, если созерцание величия исторического мира как таковое уже становится исполнением жизни. Тогда представляется возможной преодоление одиночества человека без присущей в настоящем коммуникации. Содрогание ужаса перед бездной ничто в самом себе побудил предаться объективным персонажам, восхищаясь ими в созерцании величия и произведений людей прошлого; нам довольно того, что это величие однажды было. Эту волю к восхищению отталкивает все настоящее, чьи раны и уродства которого видны всем явно и только расстраивают всякого, кто не живет в них сам и не содействует их исправлению. Поэтому я принимаюсь за исторический мир, предстоящий моему взгляду в своем покое как неисчерпаемое богатство. Но это мир остается словно бы за решеткой от меня, и потому не вступает в мою действительную жизнь. Несмотря на реалистический взгляд, с которым я приближаюсь к нему, он несравненно прекрасен для меня именно тем, что далек. Вместо того чтобы экзистировать самому, я довольствуюсь экзистенцией в качестве исторической души (historische Seele), для которой даже настоящее есть уже история и может, на искусственном отдалении, стать предметом восхищения, как будто бы созерцаемое прошедшее. Так я живу всякий раз в ином и чуждом, которое лишь в наглядном представлении привожу к себе, и остаюсь одинок, увлекаясь великолепием нарисованного мною.

Если я избежал трех опасностей, - сделавшегося безразличным исторического знания, - определенной исторической фактичности, ставшей исключающей все прочее истиной, - и увлеченной потерянности экзистенции в многообразии исторического величия, - то я как историчное сознание остаюсь на своей основе, релятивируя ее лишь для знания в явлении, но не для экзистенции. Я не могу отделиться от нее, но могу преодолеть ту или иную форму объективности в своем историчном движении вперед (im geschichtlichen Voranschreiten).

Следовательно, то, что в историческом познании есть, в конечном счете, лишь перемена того, всегда и вообще преходящего, состоящего в каузальных отношениях действия и последействия, нескончаемое восхождение и падение, произвольное многообразие без начала и конца, - есть для экзистенции существование как историчность: не только исчезающее, но, как оно прислушивается к прошедшему, так же и само есть язык для возможного будущего, настоящее как срастание прошлого и будущего в субстанциальное «теперь» (Gegenwart als Zusammenwachsen von Vergangenheit und Zukunft zum substantiellen Jetzt)] прошлое как коммуникативно усвоенное. - уже не только каузальное условие моего существования, о котором мне нет надобности знать, чтобы оно возымело действие, -но присущая в настоящем действительность как основа, достигнувшая меня на языке прошедшего. Это значит: непостоянство исторического существования снимается в историчном сознании экзистенции, если она удовлетворяет требованию, предъявляемому к ней этим языком прошедшего. Только для этой экзистенции историчность объемлющей ее объективности зрима как содержание, в котором, вместе с временно и внешне рассеянным экзистированием, насколько она через документы и знаки встречает его в этой наружности, есть вечное бытие в том временном явлении, в котором она и обретает его.

2. Философия истории.

- Из истока историчного сознания с началом бытия усвоения историографии возникает самопросветление экзистенции как философия истории. Она осуществляется в три ступени:

а) В ориентировании в мире она доводит до сознания границы истории как историографии (die Grenzen der Geschichte als Historie). Она показывает условия и формы исторического знания, постигает границу понимания (die Grenze des Verstehens), затем - недоказуемость смысла историографии как науки, и наконец, ее уклонение в знание о нескончаемом множестве ничтожеств.

б) Она становится присущим, содержательным просветлением экзистенции, поскольку схватывает объективность истории как то целое, в котором я экзистирую с другими. В сознании настоящего всякое прошедшее соотносится с сегодняшним днем, конструктивно развиваются возможности будущего, чтобы углубить наличное в данном мгновении сознание бытия. Сознание специфичности этого историчного мгновения, переводя знание как простое рассмотрение в знание как экзистирование, само является отчасти истоком будущего (Das Bewußtsein der Spezifität dieses geschichtlichen Augenblicks ist durch die Umsetzung des Wissens als bloßen Betrachtens in ein Wissen als Existieren selbst Mitursprung der Zukunft).

в) Историчность целого становится, в конце концов, шифрописью. Возникает картина целого истории от ее начала до конца как шифр трансцендентной сущности. Предметные выразительные средства заимствуются из объективной науки историографии, и в фактически совершаемой коммуникации с определенными историчными истоками закладывается основание мифа, в трансцендирующей фантазии представляющего для историчного мгновения присутствие трансценденции в течение истории (Es entsteht ein Bild des Geschichtsganzen vom Anfang bis Ende als Chiffre transzendenten Wesens. Die gegenständlichen Mittel des Ausdrucks werden aus der objektiven Wissenschaft der Historie genommen, und in faktisch vollzogener Kommunikation zu bestimmten geschichtlichen Ursprüngen ein Mythus begründet, der für den geschichtlichen Augenblick die Gegenwart der Transzendenz durch die Geschichte in transzendierender Phantasie vorstellt).

3. Экзистенция в борьбе против целостности истории и против воли к неисторичности.

- Мышление истории как некоторого целого, будь то как шифрописи, или же в имманентных картинах ее единства, приводит ее в форме некоторой замкнутой объективности: единого огромного процесса, в котором все находит для себя и место, и задачу. Знание об этом процессе показывает мне определенные и ограниченные возможности настоящего. Прошедшее и картина целого, ставшего из этого прошедшего, превращается в решительный авторитет, которому следует повиноваться. Существование есть по праву именно так сущее, потому что именно так ставшее существование; ибо из истории вырастает то, что может быть. Основная позиция в таком случае сознательно консервативна, однако признает вновь возникшее, если оно прошло проверку жизнью, и эта установка желает делать то, чего требует время, т.е. то, что подобает делать, находясь на этом месте целого.

Против этой целости восстает, прежде всего, наше знание: мы знаем, что этого целого знать невозможно, но что оно только выдвигается перед нами, будь то как становящаяся имманентной и в этом виде ложно понимаемая как знание о мире (Weltwissen) шифропись, будь то как образ оправдания собственного существования, желающего остаться таким, каково оно есть, будь то как картина целого, из которой выводит свои права борьба недовольных за иные формы существования. - Но, далее, самобытие экзистенции восстает против намерения встроить это самобытие в заведомо знаемый закон ее существования. Отвергая исторические связи, она заявляет, что возможно все: дело только в том, что сам индивид сделает из своих ситуаций. Целого истории не существует, а существует лишь то или иное творчество на деле (jeweilige Schöpfung durch die Tat). История может пробудить в самобытии энтузиазм к величию, но история не есть однозначно понуждающее бремя, которое бы как таковое определяло путь настоящего.

Поскольку объективности человеческого порядка и их идеи должны меняться с изменением историчного положения, не существует какого-либо объективно правильного образа человеческих учреждений. Этот образ может, предположим, представляться нам как аппарат, хотя в настоящем его виде и функционирующий неверно, но который, однако, может быть правильно настроен. И все же это - лишь одна возможная точка зрения в границах целокупности человеческих порядков, имеющая значение всякий раз для этих порядков, но отнюдь не для целого. Если же мы видим относительность и незавершимость человеческих порядков, то отсюда возникает противоположное искажение: отрицая всяческую объективность (кроме объективности каузальных связей) желают устранить помехи на пути стихийной силы индивидов и масс, их воли к распространению и господству.

Возникающая таким образом воля к неисторичности слепнет к возможному целому. Она опирается единственно лишь на витальную волю к жизни известной толпы, которую как подвластную (beherrschbar), оказывается, возможно соединить в единстве воли и приходится удерживать силой солидарности интересов, позлащая ее собственное чистое существование в образе нации, эгоизм которой будто бы священен, или в образе человечества вообще, имеющего осуществиться в будущем для всех.

Экзистенциальная истина, однако, не лежит посередине между крайностями веры в историчную целость и неисторичности, хотя она и отрицает обе крайности; она - их полярность, а не разрядка напряжения:

Она не знает целого, но прислушивается, не может ли какое-либо целое указать ей путь. Хотя она и знает, что есть такие историчные решения, которые разрушают всякий путь, принимаемый нами за окончательный; но она желает максимальной полноты смысла, а это значит, она избегает безразличных, ничего не решающих битв. Она видит настоящее как то фактическое целое, в котором для нашего разумения имеют место побочные, никоим образом не определяющие собою пути истории, значительные по объему раздоры людей, поскольку они, казалось бы, решают не больше, чем резня и потасовки между окраинными первобытными народами решают во всемирной истории. Она вопрошает о тех порядках, которые одерживают верх как мироустроительные порядки, о будущем человеке, и она приступает к делу сама там, где полагает себя в тождестве с силами, добивающимися осуществления того, что для нее есть истина. Она релятивирует витальное существование как таковое, в случае крайнего решения - даже и существование нации; так было, когда грек Полибий⁶⁸ умел постичь всемирное историческое значение римства, а иудей Павел - мировой путь христианства.

Экзистенциальная истина так же точно не отвергает себя и ради неисторичности; но она видит лишенную трансценденции деловитость сугубой жизни. Однако там, где спрашивают только лишь о той возможности, которой располагаю я сам как существование, если я есмь для себя не более чем только мое собственное господство, - там в вопросе говорит не бунт экзистенции, но мятеж отдельного существования. Это существование, если не отождествляется с идеей и историчной возможностью в некотором незнакомом целом, остается страстью темноты и имеет, кажется, только один смысл: ставит задачу историчным силам дня - проверить себя на деле, то есть или убить того дикаря, с которым уже более невозможно честное соглашение, не говоря уж о коммуникации, или погибнуть самим.

Но в конкретном настоящем никакое знание не дает экзистенциальной истине различить: где мертвая историческая привязанность всего лишь повторяющего повиновения, а где - бунтующая неисторичность чистого существования. Поскольку сама истина не знает целого, и может смутно чувствовать его как Единое, историчное для нее самой, лишь в трансценденции, она приступает к своей историчной задаче в рискованном акте верующей самоидентификации (Wagnis glaubender Selbstidentifikation).

Как таковая она слушает другого и непонятого противника; и прислушивается к тому, что потерпело крах в истории. Единое целое истории человечества становится для нее сомнительно в пользу трансценденции, заключающей в себе даже и то, что пропадает в мире. Во всяком времени она слышит крик протеста против хода истории. Она видит раздавленное, которое есть для нее часто не только не ничтожное, но даже лучшее.

Объективность истории не затвердевает. Она включает неставшее, побежденное в борьбе. Как совокупное пространство существования (Gesamtraum des Daseins) она не указывает ни однозначного пути, ни даже такого пути, который бы можно было с определенностью ограничить известным кругом возможностей. Ее совокупная объективность, чем светлее выясняется для нас, только усиливает сознание возможного и поднимает нас на тот уровень, где нам может стать заметно, какое, собственно, решение здесь принимается. Мы всегда сдаемся в тех битвах, в которых никто не знает, о чем, в конце концов, идет здесь спор. Чем с большей ясностью мы стоим в объективности истории, тем более нам следует вновь подвергать сомнению также и прошлые ее решения о человеческом бытии. Что было однажды побеждено, может снова стать союзником. Что потерпело крах, может пробудиться к жизни (Was besiegt wurde, kann wieder Bundesgenosse sein. Was scheiterte, kann zum Leben erwachen).

Итак, в необозримой множественности человек как субъект становится объективным образом, который как образец или как контрпример, как собственная возможность или как чужая действительность, как требовательно влекущее к себе или соблазнительно тянущее вниз наполняет пространство, в котором единичный человек приходит к себе через тот способ, каким он следует и отвергает.

И коль скоро мое самобытие желает пробудиться, взирая на человека, - эта множественность образов не дает мне покоя. Она разделяется для меня на человеческую посредственность (Durchschnittlichkeit des Menschen) и самобытность немногих. Но в каждой реализованной конструкции и то, и другое - лишь абстрактные возможности. Я рисую себе образ человека, каков он, скажем, сплошь и рядом есть; и, сознаюсь ли я себе в том или нет, этот образ служит мне обоснованием для моего обхождения с ним во всеобщей среде общественного существования: вырастая из детства, человек трудится, однако подгоняют его при этом кнут и пряник; будучи предоставлен своей свободе, он ленив и сластолюбив. Его существование - еда, размножение, сон и, если все это достается ему в недостаточной мере, - жалкая нищета. Ни к какой иной работе, кроме механической, в которой возможен навык, он не способен. Над ним властвуют привычка, затем то, что в его кругу известно как общее мнение, и честолюбие, ищущее замены отсутствующему у него самосознанию. В случайности его воления и действия обнаруживается его неспособность иметь судьбу. Прошедшее ускользает от него быстро и безразлично. Предвидение ограничивается для него самыми близкими и грубыми предметами. Он не осознает свою жизнь, а сознает лишь отдельные дни жизни. Его не одушевляет никакая вера, ничто не делается для него безусловным, кроме слепой воли к жизни и пустого влечения к счастью. Его сущность остается той же, работает ли он у машины или соучаствует в научном промысле (Wissenschaftsbetrieb), повелевает ли он или подчиняется, неуверен ли он, и не знает, надолго ли хватит ему еды, или жизнь его кажется обеспеченной. Переметаемый туда и сюда ситуациями и случайными склонностями, он постоянен только в своем стремлении быть рядом с себе подобными. За отсутствием обоснованной непрерывности в общности и в связывающей человека с человеком верности он остается существом-однодневкой, лишенным связного хода единой жизни из центра тяжести субстанциального бытия.

Никакой опыт не может решить, много ли истины в этом образе. Невозможно оспаривать, что в человеческих массах встречается действительность посредственного, обнаруживающая в себе этот аспект, - как едва ли можно оспаривать и то, что каждый из нас еще видит эту возможность как такую, из которой он должен спасать себя. Но что же тому причиной, что все в нас отказывается согласиться с этим образом человека, хотя, казалось бы, наблюдение и рассудок снова и снова находят ему оправдание?

Это - неразрывная корреляция между уважением к человеку и уважением к себе, между презрением к человеку и презрением к себе. Как что я, сознательно или бессознательно, знаю собственные свои возможности, - таким же я вижу и человека. Но там, где психологическое и социологическое наблюдение разрушает потускневшие идеалы, там оно хотело бы подставить эмпирическое и среднее, как самое подходящее в нормальном случае; желать быть именно тем, что человек «действительно» есть,- это, будто бы, подлинная человечность; все другое, как нечестный идеализм, коварно стремится ради собственных своих целей обманом лишить людей наслаждения жизнью.

Но если я сознаю сам себя как возможную экзистенцию в отношении к людям так, что в этом отношении я сам еще принимаю решение о самом себе, то рядом со своим образом человека в его посредственности я необходимо ставлю исключительное (das Außerordentliche) как образы человеческого величия, которые направляют меня на моем пути, если мне грозит опасность - опуститься перед собою самим (wenn ich mir zu versinken drohe). Но тогда я не верю никакому единичному человеку, будто он таков, каким выглядит извне средний человек на своей поверхности, но могу взывать к его возможности. Тогда я узнаю, что отнюдь не безразлично, чего я ожидаю от человека. Я сам завишу от того, чего ожидают от меня другие. Ожидание от человека - это фактор его действительности. Человек никогда не предстоит человеку как фактически окончательная действительность; но лишь некоторые люди становятся видны мне, потому что я подхожу к ним с иным ожиданием, нежели то, которое навязывается мне по отношению к среднему человеку.

Так же как я сам становлюсь для себя мерилом того, чего я ожидаю от людей, так, в свою очередь, и люди высшей пробы (Menschen von höchstem Rang) становятся для меня мерилом того, что может и должно бы быть возможно для меня,- мое самобытие определяется субстанцией живых людей, встречавшихся мне в жизни, и, опираясь на этот изначальный опыт,- но тогда, впрочем, не так ярко, - величием людей, говорящих со мною из прошедшего.

1. Сущность личного величия.

- Я всегда ищу людей: в юности - со страстью, но и беспрестанно в течение всей моей жизни. Я становлюсь тем, что я есмь, благодаря тем людям, что обращались ко мне и отвечали мне. Но мера моего существа и сила моего экзистенциального импульса рождается во мне перед лицом того человеческого величия, которое мне дано было видеть. Даже и мертвые по-прежнему действенно существуют - или не существуют для меня. Отдельные люди живут во мне; они словно бы приблизились ко мне и как внушающие благоговение образы дали мне совет.

Что такое, в сущности, великий человек - это не объективно ни для какой науки и не убедительно ни для какого понимания. В самом историчном сознании подвержено переменам то, что и как подлинно волнует человека. Где что-то сильно привлекает меня, - там всегда передо мною индивид (Einzelner). Он существенным образом уже не всеобщий тип, не образец, не гений как действительность духа, но всякий раз для меня один-единственный, только этот индивид.

Но то, что как существование есть, казалось бы, только индивид, становится для моего знания, как всеобщее, образом. В ориентировании в мире человек зримо является перед нами как историческое величие. Он значителен своими деяниями, произведениями творчества, приносящими пользу достижениями. Однако то, что в каждом из этих людей касается нас, - не сама по себе исключительность силы его воздействия в переустройстве существования, хотя мы и находим, что наше существование определено этим человеком. Человек бывает велик лишь как образ, округляющийся в субъективности и объективности до универсального совокупного выражения.

Образы величия становятся мыслимы и получают признание как типы. Казалось бы, позитивистские типы (открыватель, изобретатель, организатор) имеют вневременно-всеобщий характер, идеалистические же типы (пророк, мудрец, гений, герой)⁶⁹ принадлежат к определенным, историчным ситуациям; так, пророк - к эпохе древности Израильского царства и ко временам первоначальной религии, мудрец - к античному философскому самосознанию, гений - к идеалистической образованности XVIII века, герой - к началам и закатам истории Запада. В свою очередь, они переформируются в позитивистские, то есть всегда присущие, возможности, превращаясь в естественные задатки (гений), во всегда возможную функцию (пророк), в исторично-независимый интеллектуальный идеал жизни (мудрец).

То, что знают таким образом о человеческом величии, составляет предмет наук о духе. Дух действителен лишь в той мере, в какой он объективируется как личный образ тех всегда единичных людей, которые творят и пересоздают его (Der Geist ist wirklich nur in dem Maße, wie er sich objektiviert als die persönliche Gestalt jeweils Einzelner, die ihn schaffen und wiederschaffen). Это человеческое величие открыто (offenbar) и доступно, ее внутреннее есть ее внешнее. От личного образа как своего предмета заимствуют свой смысл все исследования наук о духе, все равно, прослеживают ли они вторичные и обусловливающие формации (аппаратуру духовного существования), или распространение идей, или формы целостности в народах, государствах и обществах. В историческом исследовании даже на самый незначительный объект падает отсвет духа, если он служит нам подступом к человеку в его величии или остается лично недоступным на темном фоне духовных формаций (например, языков и мифов).

Это не просто случайное несчастье, что сегодня никто на земном шаре не может всерьез найти ни одного гения, что пророки играют комическую для своих современников роль разве только в кругах сектантов, что назвать кого-нибудь мудрецом нам кажется пустой фразой. Но там, где нам встречается тот, кто воплощает для нас присутствие и меру человека, нам кажется неуместным назвать его пророком, гением, мудрецом, потому что его существенность не обретает всеобщезначимого образа; сегодня ему, скорее, присуща, напротив, как существенная черта незримость и анонимность.

2. Абсолютизация личного величия.

- Только в ориентировании в мире имеет некоторый смысл и значение говорить о величии применительно к конкретному человеку. Здесь при виде этого величия я получаю бесконечное удовлетворение в его наглядно представляющем изучении. Это удовлетворение существует здесь как исполненное духом и идеями сознание вообще, для которого индивидуум представляется вызванным к жизни идеями звеном некоторого целого, которое, однако, для этого рассмотрения сразу же превращается также в эстетический предмет.

Там, где я ищу то, что объективно возымело действие и пользовалось влиянием, - там важны только эти индивидуумы. В мире я желаю четкой формы и лучащегося влияния на других. Но абсолютизация их была бы роковой для экзистенции; личное величие в объективной форме - это еще не все. Ибо мы замечаем, что нередко человек, как великий человек в истории, трудноуловим в своей сущности, так что остается открытым вопрос, должна ли наша жизнь погрузиться в его сущность, чтобы быть истинной, или же его влияние, хотя и потрясает существование, но в содержании этого существования коренного переворота не совершает; впечатляет ли нас, к примеру, в личности политического деятеля тождество экзистенциального бытия этой личности и ее политического влияния, или же экзистенциальное выродилось в ней до совершенной неузнаваемости.

Возможная внутренняя жизнь экзистенции, открывающаяся любящей близости, но остающаяся невидимой в истории потому, что не имеет адекватной себе наружности (das Außen), не есть историческое величие, ибо основание воздействия на объективное существование исчезающе мало. Но те редкие люди, которые по-настоящему выносят пограничные ситуации, из которых рождается для них мощь безусловности их действия и исполненная ясность их абсолютного сознания, чье суверенное владычество между ночью и днем пронизывает в совершенной простоте достоверности их непритязательное существование, - суть безымянные великие, чье существование определяет собою, чем могут стать люди в своем бытии друг для друга. Они кажутся великими, как сама судьба; вблизи их наша жизнь не может оставаться тем, что она есть, но должна или восходить на высоту, или презирать себя в потерянности.

То, чем является в возможности каждый человек, и что даже в решающей степени бывает причиной, если меня поражает величие исторических образов, при абсолютизации этого величия может быть утрачено.

Следствием этой абсолютизации бывает, во-первых, абсолютная, а не относительная, оценка достижения как достижения, чем бы оно само ни было. Эта оценка делает, однако, возможным лишь обманчивое самосознание на основе объективных отголосков наших собственных достижений, в то время как экзистенция может остаться в совершенной недостоверности о себе как объективности. Хотя экзистенция приходит к себе в меру возможностей своего историчного положения и своей одаренности лишь через причастность идеям, через избрание конкретных задач, но никогда абсолютно не исчезает в них, даже если в явлении и отождествляет себя с ними, даже рискуя жизнью. Она никогда не обретает себе бытия только через посредство мира и его объективностей, и ее бытие, в свою очередь, не становится объективно зримо ни в каком ориентировании в мире.

Абсолютизация величия имеет второе следствие, а именно она соблазняет думать, что и существенное также можно спланировать и сделать (auch das Wesentliche sei zu planen und zu machen). От него рождается, скажем, взгляд, согласно которому люди-аристократы должны держаться вместе; но в то время как массы эффективно объединяют интересы и цели их существования, и только они, экзистенциальная солидарность бывает лишь изначальной, без всяких намерений и без всяких инстинктивных интересов существования, а потому она возможна лишь в самых малых группах; клики и орды как таковые претят правдивости экзистенции; в этом мнимом укреплении ей пришлось бы погибнуть от организационного укрепления сплоченности группы, вместо того чтобы развернуть свою силу в необходимой слабости своего жизненного положения, - потому что в таком случае она боролась бы, используя средства, представляющиеся само собою разумеющимися только чистому существованию в его слепой жестокости. Она может действовать лишь косвенно в совокупной действительности существования, а не прямо в мнимом сплочении наилучших в этой действительности. - Существует, далее, такое мнение, что самое главное -личность, и что всюду следует обращать внимание на личность и отдавать ей предпочтение; однако часто говорящие так в то же время делают все для того, чтобы подкопать основы существования (das Dasein abzugraben) всякой действительной личности, предлагая ей условия, которые примет всякий другой, но только не личность. Далее, взгляд, согласно которому дух меняет в истории свое местожительство, от народа к народу, от класса к классу, от института к институту; но кто думает так, чтобы всякий раз направляться туда, где живет дух, тот наверняка его дома не застанет.

Третье следствие абсолютизации - зто неистинное обожествление единичного человека. Игнорируя конечность и мирность (Weltlichkeit) всякого человеческого существования, упраздняют дистанцию к трансценденции как единому потаенному Богу. Абсолютизация бывает возможна также - или прежде всего - при фактической невидимости действительности возведенного в абсолют человека; верующие помогают скрыть эту действительность под покровом мифа. Если абсолютизация не есть основание новой религии,- а в этом случае она непостижима философски как иное, -то мотивы ее весьма разнообразны: она становится средством претенциозного возвышения некоторого человека и его соединенного общностью веры кружка; у властителей она становится средством легитимации существующего; она служит в обиходе для уничтожения тех, кто в сравнении с нею устоять не может. Характерно, что обожествляются или мертвые, которые уже не могут заявить протеста; или, если обожествляют живых, то избирают их как представителей бытия самих избравших, а потому инстинктивно на известных условиях, при невыполнении которых от них отказываются снова; или, что психологически понятные потребности в подчинении требуют повиновения и находят того человека, который принимает их.

3. Объективное величие и экзистенция.

- Если абсолютизация образов человеческого величия отменяет экзистенцию, то все же экзистенция не противоположна величию.

Только то, что выступает вовне, становится действительным для других. Экзистенция тем действительнее и светлее в коммуникации, чем яснее говорит она в среде того, что объективно составляет величие человека. Самая решительная экзистенция возможна в великом человеке. Абсолютная душевность (Innerlichkeit), если она не может достичь откровения (Offenbanverden) в коммуникации, существует разве только для своей трансценденции. Она ничего не означает в мире, она даже не существует. Никто не может утверждать ее за собою перед другими или безусловно утверждать ее в других. Но душевная жизнь открывается в объективациях, получающих в человеческом величии несравненную возможность обрести язык, чтобы будить другие экзистенции.

Объективность экзистенциального образа истории как его творческое выражение становится для лишенного экзистенции понимания искушением к рассматривающему наслаждению образом. Так, классификация исторических личностей по сферам духа для постижения их экзистенциальной сущности - неистинна. Что составляет их сущность, - их вера как свобода в осуществлении, их любовь как избрание действительности в ее глубине, их фантазия как присутствие трансценденции, - то, как их подлинное бытие, не может быть постигнуто через логическое подведение под известную сферу духа. Святой, герой, поэт, мудрец как идеальные образы в сферах религии, политики, искусства, философии сразу же становятся тогда к тому же сугубо эстетически понимаемыми человеческими типами. Под этими именами мы уже не улавливаем экзистенции, если выставляем а них на всеобщее восхищение некоторый отдаленный от нас скульптурный образ; возможной коммуникации с ними нам по-прежнему не дано, действительный человек скрыт от нас под маской, которую набросила на него слепая склонность толпы к поклонению. Направления человеческого бытия, представляемые в этих идеалах как достигшие совершенства, так тесно сопряжены между собой, что их разделение закрывает нам доступ к самому корню человеческого бытия. Человек не есть нечто рассеянное, которое нечто «сделало» или нечто «значит» для нескольких сфер духа и которое можно было бы исчерпывающе характеризовать, определив через эти сферы.

Героизация величия, как культ личности, воздвигает между людьми абсолютную дистанцию на основе сущностных различий, вместо того чтобы в различии ранга сохранять мерила ценности и требования, находящие ответ у людей как общности. Если каждый человек есть возможность экзистенции, если поэтому никакое величие как таковое не имеет здесь приоритета (пусть даже это величие как ранг стоит невероятно выше других), то культу личности соответствует все же как экзистенциально истинная сила почтения и любви. Она способна видеть великих людей из самого их корня; она может признавать ранг даже и в настоящем, будучи всегда одновременно верной и подвижной с действительностью фактической жизни. Подлинность почтения - это выражение самобытия. Сила почтения есть истинная скромность того, кто сам представляет собою нечто. Он сохраняет самобытность и свободу внутреннего решения даже по отношению к самому великому; он следует другому, пока может делать это, не ломая своего самобытия; ибо ни перед каким человеком, ни среди мертвых, ни среди живых, он не преклоняется абсолютно.

В то время как величие как таковое может быть видимо для образованного сознания, экзистенциальная основа его объективно сокровенна. Поэтому отличение экзистенции от человеческого величия составляет условие экзистенциальной правдивости, однако становится заблуждающимся мышлением в том типически возможном для всякой философии экзистенции искажении, при котором экзистенцию настраивают против величия, и потому предъявляют к экзистенции ложные претензии.

Между тем экзистенция, напротив, существует в мире без претензии; она не может желать иметь значение как она сама, но в мире может иметь значение лишь своими достижениями. Ее окружает непроницаемый для ориентирования в мире покров, который может рассеяться лишь во всегда единичной коммуникации. Это - мнимое несуществование единичного человека в объективностях мира.

4. Возможная экзистенция и бытие философа.

- То, что просветление экзистенции, с другой стороны, не может совершаться через утверждение некоторого объективного образа человека, которого как истинного нужно было бы достигнуть, или указания на применимый критерий для объективного отличения верного пути от ложного,- это обусловлено самим его смыслом. Экзистенция не обретает закругленного завершения в образе ни для других, ни для самой себя; ибо человек в мире должен терпеть крах. Экзистенция, взирая на непостоянство всякого становления форм в мире, уже не стремится более к определенности формы для самой себя во всей той объективности, в которую она вступает.

Человек как возможная экзистенция - это философ (Der Mensch als mögliche Existenz ist Philosoph). Но что такое философ,-это, как и экзистенция, никогда не получает окончательной объективации. Быть философом - не какое-то специфическое призвание; философ не есть также некий ясно очерченный идеал, согласно которому человек мог бы формировать себя, чтобы стать им; бытие философа - это желание стать собой, создающее для себя простор, возможность и выражение в широте философствования (Philosoph zu sein, ist kein spezifischer Beruf; der Philosoph ist auch kein gestaltetes Ideal, nach dem der Mensch sich formen könnte, um es zu werden; das Sein des Philosophen ist das Selbstwerdenwollen, das in der Breite des Philosophierens sich Raum, Möglichkeit und Ausdruck schafft). Философа нельзя созерцать в законченном образе. Историчные образы человека-философа имеют между собою один признак общего родства: они жили в освобождении от оков, привязывающих к объективным авторитетам или к миру как слепому стремлению к счастью и как промыслу заботы о существовании, независимо из собственной основы в призыве друг к другу, - общность самосущих умов.

Постичь можно только мир философа в его существовании и предварительные условия, заключающиеся в его субъективности. поскольку то, что есть, он не слышит ни в каком непосредственном откровении, то он должен вступить в мир, чтобы пережить опыт. Побуждаемый изначальной волей к знанию, он в ориентировании в мире обращается ко всему, что случается или что встречается ему. Методическое следование существу дела в науках он считает первым условием добросовестного мышления. Изыскания дают ему сознание того, что, и как, и в каких границах знают люди. Он овладевает познаниями, которые признает как всеобщезначимые; и образами и формами всякого рода действительности - природы, человека и его истории, - показывающими ему существование в наглядно внятной непосредственности. Не в одном только умственном рассмотрении, только в действии человек приближается к вещам и объективностям, - в экспериментирующем деянии -к предметам природы, в фактической деятельности - к человеку и обществу. Предметность (Sachlichkeit) деятельности, которая одна только дает мне ясное сознание того, что я делаю, приводит в согласие или к конфликтам, которые открывают мне, что есть действительно.

Если в ориентировании в мире человеку-философу становится доступен любой способ бытия объективности, то одно все-таки всегда остается в нем скрыто: он сам и другой, с которым он находится в коммуникации; они не растворяются без остатка ни в какой объективности. О своем собственном бытии он узнает в безусловности своей деятельности, в верности и в Едином. Нечто иное, нежели исследующее мышление, изощряет в нем чуткость совести к подлинному. Правдивость, которая идет дальше убедительно-правильного, но которая также впервые позволяет чисто и без софистики понять это правильное, становится его путеводительницей. Чувство, которым он различает честное и подлинное, сбиваясь с пути, а затем восстанавливаясь опять, вводит его в антиномии самой этой правдивости. Затем, при чтении шифрописи, он прикасается в историчной форме к самым глубоким основам.

И все же философ, поскольку он остается во временном существовании, даже и в трансцендировании не достигает цели. Как сам он не может быть с окончательностью ничем из того, что может быть универсализировано, - ни исключительно созерцательным, ни только активным, ни как-либо типом, - так не дано и никакого результата, как последнего результата. Его непрестанный импульс как желание стать целым (Ganzwerdenwollen) влечет вперед, ни на каком месте не находит продолжительного покоя, не хочет неудач, но вынужден испытать неудачу и может постичь умом ее необходимость. Желание стать целым удерживает его сущность открытой для действительностей и возможностей - все время, пока он живет.

Поскольку же человек как философ не находит никакой окончательной формы своего существования и понимает, что как существование во времени и не может найти ее, - ему, для защиты, нужно самообладание, чтобы он не потерялся в суматохе своих потрясений, и он обретает как действительность своей души ту гуманность (Humanitas), которая делает его готовым и открытым для другого, он видит опасность для себя в страсти, показывающей ему границу, через возможности темной основы.

Самообладание как защита от самого себя состоит как таковое в сдержанности жеста, в ограничении выражения условиями ситуации; оно не позволяет нам расточать себя произвольно избранной общественности, как и повседневности. Оно хранит дистанцию и различает вещи по их существенности, а людей - по их рангу. Оно способно всему дать должную меру. Оно есть постоянное торможение жизни, знающей свое достоинство, плотина на пути потока слепых движений души, претворяющая их в оформленную энергию. Оно - смелость и хладнокровие. Оно способно без фанатизма приниматься за конкретную задачу и быть вполне спокойным в отношении возможности неуспеха.

Гуманность (Humanitas) - это отзывчивость (Aufgeschlossensein): вставать на точку зрения каждого другого человека, прислушиваться к доводам, входить в разум самого дела и безгранично распространяться в идеях. Она противостоит софизмам, давлению движимой собственным интересом воли и разного рода случайным восприимчивостям. Она есть открытость, понимание, доступность и возможность. Ей присуще изначальное признание другого, рыцарственность в борьбе, воля к тому, чтобы не ставить другого в неудобное положение, любезность в обращении. Прозрачность - это самое ее существо; ее ясность и чистота лучится веселостью.

Страсть - это опасность прорваться, в непроясненной дикости, в совершенный хаос. Она есть то необузданное, что не становится и движителем для энергии дня, но стоит и грозит в глубине человеческой действительности. Она есть возможность, противящаяся порядку и существованию, бездна, которая не есть ничто. Она есть то, что разрывает коммуникацию; она разрушает то, что действительно.

Самообладание, будучи абсолютизировано, делает неподвижным и мертвым. Гуманность (Humanitas), будучи абсолютизирована, уклоняется от решений, и есть образованность как универсальный способ все знать и в рассмотрении со всем без хлопот разделываться. Страсть, будучи отпущена на свободу, заставляет человека разрушать себя самого и свой мир.

Только при опоре на экзистенцию самообладание, Humanitas и страсть остаются возможной истиной. Не само бытие человека как философа есть самообладание, но он усваивает себе самообладание и подчиняет его условиям, в отсутствие которых он рискует отказаться от него. Только на основе экзистенциальных решений Humanitas имеет теплоту и силу, создающие прочную основу, на которой стоит целая жизнь; оставаясь исполненной лишь исторично, а тем самым будучи и сама подвержена переменам, она как универсальный тип вполне пуста. Только как экзистенциальная возможность страсть не будет произвольной инстинктивностью.

Философ как бы владеет этими поприщами существования, на которые он вступает. Он не становится тождествен им, как не существует он и без них. То, что есть он сам, существует лишь в становлении, не имеет себе завершения во временном существовании (Der Philosoph hat gleichsam diese Felder seines Daseins, in die er eintritt. Er wird nicht mit ihnen identisch, wie er nicht ohne sie ist. Was er selbst ist, ist nur im Werden, ist ohne Vollendung im Zeitdasein).