1. Обусловленные и безусловные действия. - 2. Существование и безусловность. - 3. Безусловная деятельность как разбивание существования. - 4. Направления безусловной деятельности.
I. Безусловные действия, превосходящие существование
Самоубийство
1. Самоубийство как фактум. - 2. Вопрос о безусловном. -3. Почему мы остаемся жить? - 4. Невыносимость жизни. -5. Стечение обстоятельств (Verstrickung). - 6. Экзистенциальное отношение к самоубийству в помощи и оценке.
Религиозная деятельность
I. Возможность реального отношения к божеству. -2. Специфически религиозные действия. - 3. Религиозное мироотрицание.
II. Безусловная деятельность в существовании
Внутренняя деятельность
1. Психотехника и безусловность. - 2. Философствование. - 3. Безусловность в нежелании.
Деятельность в мире
1. Закон и историчная определенность. - 2. Рассеяние и Единое
- От перемены положения небесных светил и до изменений на земной поверхности - всё это только события (Geschehen). Растение и животное живут в неосознанной целесообразной отнесённости их замкнутого в себе существования. Действует только человек. Действуя, он знает, чего он хочет. Деятельность - это активность, которая, зная о себе, сама определяет себя (Handeln ist die Aktivität, die sich wissend selbst bestimmt).
Инстинктивная деятельность, ещё лишённая рефлексии в собственном смысле слова, совершается силой уверенности инстинкта и в наивной бесспорности просто вступающей в дело воли. Эта деятельность становится целесообразной деятельностью (Zweckhandeln), если влечение не только приходит к сознанию собственной цели, но между влечением и его удовлетворением помещают себя рассчитывающие меры, как ряд целесредственных соотношений. Если удовлетворение влечения не просто тормозят и откладывают, но в конце концов и забывают о нем, то открывается нескончаемое множество целесообразного. Ибо всякой цели предлагается вопрос: зачем? Цель становится относительной, и вопросы задают снова; рефлексия как расчет не может отыскать конечной цели; если только эта цель не дана извне. Если же она сохраняется, исходя из инстинктивной сферы, как наивное удовлетворение, не задающее вопросов, то целокупность влечения и рефлексии есть наполняющая и проявляющая наше сознательное существование витальная деятельность, побуждаемая интересами и целями.
Есть ли деятельность непосредственная инстинктивная деятельность, или же отделяющаяся от инстинкта рассудочно-целесообразная деятельность, или же исполненная влечения в рефлексии витальная деятельность, - она в сущности своей есть обусловленные дела существования (bedingtes Tun des Daseins). Влечение к расширению существования, к чувственному наслаждению, к авторитету и влиятельности, все то, что философы исстари соединяли в названиях удовольствия, богатства и власти, обусловливает деятельность, в которой ищет себе удовлетворения. Пожелание предвосхищает исполнение, страх - недостижение желаемого; и то и другое действует расслабляюще. Надежда и забота подхлестывают активность.
Но эта деятельность может найти мнимый покой лишь на мгновение. Насыщение и усталость, пресыщение полученным и желание нового влекут ее все вперед, без малейшей возможности достичь когда-нибудь окончательной цели. Бессмысленная понужденная гонка влечений, без всякой конечной цели, подобна самообману человека, в котором влечение к жизни коварно обещает ему то, чего он никогда не сможет найти; это - мука жажды жизни, снова и снова слепо рождающей сама себя, пока наконец жизнь не оборвется.
Однако в деятельности человека может живо присутствовать также и другое, силою которого он изъят тогда из нескончаемости во времени назад - в некоторое деятельно удостоверяющееся в себе самобытие. Оно присуще положительно как сознание бытия даже в крахе, отрицательно же - как беспокойство потери себя даже в самом полном богатстве существования. Мы называем это безусловной деятельностью. Если деятельность обусловлена удовольствием от удовлетворения влечений, целью и интересами существования, то безусловная деятельность хотя и не может быть действительной без этой плоти существования воли к жизни, но в обусловленных действиях она существует не только в них, но в то же время и свыше их (Ist das Handeln bedingt durch Lust der Triebbefriedigung, durch Zweck und durch Daseinsinteressen, so kann unbedingtes Handeln zwar ohne diesen Daseinsleib des Lebenswillens nicht wirklich sein, ist aber in den bedingten Handlungen nicht nur in ihnen, sondern zugleich über sie hinaus).
Инстинктивная деятельность есть наша животная природа, схваченная в человеческом сознании; как присутствие существования она лишена трансценденции. Безусловная же деятельность есть выражение самосознательной экзистенции, совершающей в явлении существования в отнесенности к своей трансценденции то, что для нее вечно существенно. - Целесообразная деятельность обусловлена показуемой (aufzeigbaren) целью и сама есть лишь средство. Безусловной же деятельности желают в ней самой как таковой; поскольку она имеет цели как деятельность в мире, она все же не бывает достаточно обоснована из этих целей. В то время как целесообразная деятельность хотела бы знать конечную цель, которой, однако, найти никогда не может, безусловная деятельность не нуждается в какой-либо конечной цели, потому что пребывает в самой себе как выражение некоторого бытия. - Витальная деятельность как целое, состоящее из влечения и рассчитывающей целесообразности (das Ganze aus Trieb und berechnender Zweckhaftigkeit), несмотря на всю светлость в партикулярном, слепа в своеволии своего существования. Безусловная же деятельность просвечивает (durchleuchtet) влечение и рефлексию достоверностью бытия, которая как таковая не заключается ни во влечении и его удовлетворении, ни в рассчитанной цели, и больше того - остается, когда и то и другое переживает крах, потому что самая деятельность исходит из экзистенции, релятивировавшей своеволие.
- Деятельность привязана к ситуациям в мире. Как безусловная деятельность она совершается в то же время в пограничной ситуации. Безусловность как экзистенция в пограничной ситуации не может быть видима объективно. Для психологического исследования она неотличима от беззаботной витальности, которая не задает вопросов о том, чего она, собственно, хочет.
Поэтому невозможно дать достаточно исчерпывающее определение безусловных действий. Как мыслимые они суть только призывающий знак (das appellierende signum), который делается постижимым для нас только через воплощение его в нашем собственном существе.
Мышление о них описывает их как возможности по контрасту с действиями, совершаемыми в абсолютизации существования. Действия, совершаемые из одного существования, подобны безродному блужданию в мире, словно бы им не полагается иметь ни цели, ни смысла за пределами партикулярного; ибо они уже - не только природные события, они уже вышли за рамки неосознанной целесоотнесенности биологического существования.
Тогда знак безусловных действий, в отождествлении их с деятельностью из историчности экзистенции, обозначает взаимопроницание существования и безусловности: будучи связана со всяким существованием, безусловность отличается от него в том отношении, что она в своей историчности снова усваивает его себе вплоть до полного с ним единства. Поэтому безусловная деятельность всецело предана осуществлению или же, напротив, обращает существованию радикальное «нет». Осуществляя, она употребляет все силы в неустанном движении планирования и расчета и укоренена в конкретности своей ситуации во времени.
Деятельность, однако, перестает быть безусловной там, где человек теряет себя ради мира (Handeln hört aber auf, unbedingt zu sein, wo der Mensch sich an die Welt verliert). Поскольку цели в мире принадлежат для рефлексии к нескончаемости других целей, в которой никакой конечной цели не видно, то полагать цели в мире как таковые абсолютными - означает утратить безусловность. Совершая абсолютизацию внутримирового, я падаю в ничто, где ожидают меня незамыкаемость целесообразного, заведомый конец и гибель всякого существования, и наконец - утрата моей собственной жизни. Если все есть не более чем только существование, то нескончаемость тающих в ничто осуществлений не знает остановок. Что одно, что другое - все ничтожно, потому что исчезает; мнимая безусловность в мире сохраняется только как жажда любой ценой держаться за свою жизнь.
Безусловность деятельности в мире возможна поэтому, только если я словно бы оставил мир и только теперь вновь в него вступаю. Деятельность в мире получила в этом случае, вместе со всем существованием, символический характер, который не лишает мир его действительности, но являет его пронизанным лучами из его глубины (Unbedingtheit des Handelns in der Welt ist daher nur möglich, wenn ich die Welt gleichsam verlassen habe und nun erst in sie zurücktrete. Das Handeln in der Welt hat dann mit dem ganzen Dasein den Symbolcharakter gewonnen, der die Welt nicht unwirklich macht, sondern von ihrer Tiefe durchstrahlt sein läßt). Тогда становится возможным, что все лишь действительное релятивируется для нас, и все же мы каждый раз с полной отдачей вновь принимаемся за него; что релятивирование не делает это действительное безразличным, но сохраняет для нас его весомость и важность. Напряженность в существовании, заключающаяся в том, что я действую так, как если бы сама существующая действительность была абсолютной, -и в то же самое время сознаю, что, как лишь действительное, все одинаково ничтожно, - эта напряженность есть истина безусловной деятельности в мире.
Если безусловность невозможно понять, исходя из целей в мире (nicht aus den Zwecken in der Welt verstehbar), то нам все-таки хотелось бы понять ее в той рассудочной форме, которая логически выводит из целей. Тогда безусловность подвергают метафизической интерпретации, исходя из некоторой трансцендентной цели: Безусловной деятельностью, - говорят тогда, - мы приобретаем себе сокровище в потустороннем царстве; деятельность в этом мире - это средство для того, чтобы обрести жизнь в потустороннем мире. Или же безусловность выражают в виде цели прославления Бога в мире. Подобные метафизические формулировки как чувственное представление (Versinnlichung) и опредмечивание трансценденции представляют собою беспомощное рассудочное выражение для того отношения к ней, которое в этой безусловности сообъемлется (mitergriffen), но никогда не познается.
Только эта безусловность делает постижимым рискованную затею жизни (macht das Wagnis des Lebens begreiflich). В этом риске мы принимаем как абсолютно важную некоторую цель в мире, и все-таки, без всякого противоречия с мнимой абсолютизацией мирового существования, обретает действительность воля пожертвовать своей жизнью ради того, что само обречено безвозвратно исчезнуть. То и другое вместе оказывается возможным только потому, что это существование одновременно релятивируется и проникается смыслом, по которому оно есть явление бытия. Если бы все было только существованием, то не имело бы смысла умирать за что бы то ни было, потому что в подобном случае жизнь не только была бы предварительным условием всякого существования, но ничто не могло бы стоять выше этого существования.
Только эта же безусловность является, далее, истоком для возможности радикального отказа от отдельных возможностей жизни в мире. Абсолютизация существования как такового старается воспользоваться всякой возможностью, не пропустить ничего, желать многообразия как такового. Безусловность стремится к бытию, которое Едино (Die Verabsolutierung des Daseins als solchen sucht alle Möglichkeiten zu ergreifen, sich nichts entgehen zu lassen, die Mannigfaltigkeit als solche zu wollen. Die Unbedingtheit geht auf das Sein, das Eines ist).
- Без возможности безусловности деятельность лишена почвы (Handeln ist bodenlos ohne Möglichkeit der Unbedingtheit). Благодаря своей возможности быть безусловной деятельность ставит под сомнение абсолютность событий, подчиненных законам природы, в познании которых только сознание вообще в достаточной мере подтверждает имманентный смысл этих событий; правда, безусловная деятельность в мгновение своей действительности не разрушает неизбежности законов природы для событий в существовании, - это остается невозможным, - но она не только делает заметной непрозрачность этих законов (läßt... ihre Transparenzlosigkeit durchscheinend werden), но в своем прорыве делом доказывает, что то, что только казалось законом, законом не было; она действительностью показывает возможное. Безусловность не знает спокойного отношения к существованию; скорее, только в разрыве (Bruch) существования она есть движение своего осуществления.
Человек, единственное действующее существо, в самом деле находится в разрыве (im Bruch) со своим существованием. В то время как неосознанные цели биологического сняты в целокупности бесспорно самодовлеющей во всякое мгновение жизни, все цели существования человека лишены той целости, в которой они были бы окончательно обеспечены и безопасны. Человек со своими действиями никогда не исчерпывается без остатка в какой-либо тотальности; тотальность эта не обретает действительности в существовании, разве что отдельными фрагментами; человек нигде не становится целым (wird kein Ganzes)', он должен непрестанно искать это целое. Он может переформовать себя ради особенных функциональных способностей (Leistungsfähigkeiten). Он может образовать свое тело, сделав его спортсменом-специалистом, он может, преувеличивая одну из последовательных духовных возможностей собственной жизни, изолировать эту возможность; целым он никогда не становится. Он может в соразмерной гармонии образовывать свое тело и душу, и бывает тогда всего менее естественным, как естественно животное, но существует подобно второй, им самим созданной, природе, как одна из его собственных возможностей, в которой он, опять-таки, не целостен.
Разрыв человека с его существованием не может поэтому ни заставить его без остатка принять свое существование, ни позволить человеку от него ускользнуть. Если он действует только инстинктивно и целесообразно, то приходит в конечный упадок как возможное самобытие и страдает от сознания своего небытия; если он возносится к безусловному, то остается все-таки связанным в чувственной действительности своего существования, составляющей единственную плоть и для осуществления безусловного.
Сравнительно с не ведающим надлома существованием животного человек может на мгновение показаться нам как бы неполноценным (mangelhaft). Если у животного плоть и душа, как природа, образуют биологическое единство, покоящееся в себе без всякого внутреннего напряжения, то у человека это уже не так. Животное может из поколения в поколение повторять одно и то же существование; но человек - не может. У животного есть предначертанное ему жизненное пространство, которое оно в удачном случае заполняет, или сталкиваясь с которым, оно в неудачном случае гибнет; человек располагает необозримыми возможностями. Но то, что может стать действительным благодаря ему, не заключено изначальное в естественном законе его жизни. Человек как предмет психологии, социологии и истории не может быть исчерпан в своей действительности этими дисциплинами. В сфере этого объективирующего познавания мы можем, правда, выражая нашу резиньяцию как познания, сказать с психологом: только тот, кто желает невозможного, может достичь возможного (nur wer das Unmögliche will, kann das Mögliche erreichen). Но для самого человека невозможное не является невозможным. Он выходит на арену своего существования с насильственными, созданными им самим для себя же механизмами торможения, механизмами не автоматическими, но исторично изменяющимися. Он разрывает с природой, чтобы или снова свободно соединиться с нею, или подпасть ее власти в состоянии грубости, которая есть не возвращение к природе, а искажение человека, ибо он не может перестать быть человеком (Er bricht mit der Natur, um entweder aus Freiheit wieder eins zu werden mit ihr, oder um an sie zu verfallen in Roheit, die keine Rückkehr zur Natur, sondern Verkehrung des Menschen ist, der nicht aufhören kann, Mensch zu sein).
Поэтому образы человека, противоречащие некоторой норме, не становятся животными, - ни запечатленный преступник, по собственной решимости становящийся тем, что он есть, ни душевнобольной, над которым получает полноту власти некая чуждая ему сила. Эта норма не только не является строгой и однозначной, но сама она, скорее, тоже оказывается сомнительной. Искажение бывает ничтожно отнюдь не во всяком смысле слова:
Преступник никогда не имеет замкнутости существования, свойственной хищному зверю, которого он может напоминать нам только из рассматривающего отдаления. Хотя и подчиненный публичной власти, он остается в то же время вопросом о порядке человеческого существования и сохраняется как собственная человеческая возможность.
Душевнобольной становится, заболевая, не животным существом, но схождением возможностей (Verrückung der Möglichkeiten). Его недоступность нашему пониманию - не только непонятность природного процесса, но как бы возможность другого. Между тем как обезумевшее животное всего лишь ведет себя вопреки нашему ожиданию и переживает распад, душевнобольной человек может сверх того создать еще свой собственный мир, предстоящий здоровому человеческому существованию как огромный вопросительный знак. Кроме того, человек в болезни может стать существенно значимым для себя и других именно тем, что порождено в нем этой болезнью.
Утрата замкнутости животного существования, преступление, душевная болезнь, неотделимость существенного воплощения возможностей от насильственно-одностороннего оформления самости не означают еще как таковые явления безусловности. Однако они характеризуют существование человека в его надломленности (Gebrochenheit), из которой становится возможной безусловность, потому что существование уже не совершается более с уверенной, однозначной необходимостью, и из которой исходит требование безусловности, потому что, где утрачена замкнутая целость, там только силою одной безусловности может совершиться прорыв бытия в сомнительном существовании. По сравнению с порядками этого существования (выступающими как природа, жизнь, душа, как общество и государство) безусловное, из своего высшего закона, может стать безмерным, абсурдным (sinnwidrig), разрушительным (ruinös), чтобы сотворить новое осуществление из своего истока. Но никакая рискованная решимость жить, никакая объективно доказуемая нерушимая верность, никакое самоубийство сами по себе как внешние факты еще не доказывают безусловности.
В разрыве с существованием человек по своему явлению никогда уже не будет более природной действительностью: только тоска может силой своих чар обманчиво представлять его в подобном образе собственному его взору. В своем сознании он пребывает в раздвоении с самим собой, потому что утратил природную уверенность (Er ist in seinem Bewußtsein gespalten in sich selbst, weil er die Sicherheit der Natur verloren hat). Если мерило естественности делают высшим, то человека придется признать болезнью существования. То, что отделяет его от бесспорно действующей силы всякого природного существования, как бы его исконная рана, есть также исток его наивысшей возможности. То, что он может быть безусловным, предполагает, что он уже вышел из круговоротов только-живого. Так он может осознать в себе бытие и возможность небытия, которые - и бытие, и небытие, - в жизни как таковой никогда не приходят к себе. Его существование приковывает его, и все же только оно дает ему возможность для бытия. Человек, чтобы удостовериться в себе, должен, по меркам существования, требовать от себя больше, нежели он может осуществить. Он, будучи превыше себя самого, есть промежуточное существо, которое будет вовсе потеряно, если не обретет себя в безусловном (Der Mensch muß nach Daseinsmaßen mehr von sich fordern, als er verwirklichen kann, um seiner gewiß zu werden. Er ist, indem er über sich hinaus ist, das Zwischenwesen, das verloren ist, wenn es sich nicht im Unbedingten gewinnt).
- Просветление безусловной деятельности делает ее зримой, в разрыве существования, в трех измерениях, которые не пересекаются ни в какой определенно фиксируемой точке, но сливаются воедино, на первый взгляд, взаимно уничтожая друг друга.
Безусловная деятельность как идейная (ideenhaftes) деятельность, желает вместо утраченной целости существования осуществить духовное целое в объективности человеческих порядков жизни, через которые она становится единством с переформированным (umgeformt) существованием. Из субстанции идеи осуществляется положительность жизни в мире человеческой общности. Подобная идея есть, например, справедливость. Справедливость как мерило оценки, в отличие от правил утилитарной целесообразной деятельности и юридического порядка, не может сделаться в достаточной степени рационально прозрачной. Она действует в тех или иных рациональных объективациях, она всегда аргументирует, прибегая к этим объективациям, но она как целое живет объемлюще (übergreifend) из истоков, которые направляют всякую рациональную форму и впервые придают ей весомость содержания.
Как экзистенциальная деятельность безусловность тождественна с идейной деятельностью, насколько простирается ее область, однако может разбить идею. Например, справедливость подвергается сомнению, но не из витального эгоизма, а из более глубокого постижения того, чего требует душа, которая, предстоя безднам, уже не признает более закон злобы дня (Gesetz des Tages) единственным законом.
Как трансцендентная деятельность безусловность непосредственно входит в отношение со своим другим, которое она хотела бы вовлечь в действительность (bezieht sich... auf ihr Anderes, das sie in die Wirklichkeit ziehen möchte). Всякое нецелесообразное (zweckwidrige), разрушительное или безразличное для мира, потому что по эффекту исчезающее, действие может иметь этот смысл, уничтожающий экзистенцию и идею в их явлении.
Идея направляет в существовании к осуществлению, душа экзистирует пред своей трансценденцией в мире и вне мира, трансценденция увлекает их обе в бездну своего бытия, как того, что недоступно знанию и не имеет существования (Die Idee lenkt im Dasein zur Verwirklichung, die Seele existiert vor ihrer Transzendenz in der Welt und außer der Welt, die Transzendenz zieht beide in den Abgrund ihres Seins als eines weder Wißbaren noch Daseienden).
Три эти измерения присутствуют как возможности во всякой безусловной деятельности. Эта деятельность причастна идеям, утверждается на экзистенции и соотносится с трансценденцией. Однако это тройство исключает возможность сделать безусловное прозрачно понятным для нас в недвусмысленных формулах. Кажется, будто это тройство может стать единством, если экзистенция несет в себе идею, в которой она направлена к трансценденции, исполняя мировое существование из единого изначального бытия. Но затем кажется, будто она раздваивается в себе самой и борется с собою, не в силах достичь завершенности как действительность в мировом существовании, так чтобы тут же не отказаться от себя, - будь то в стабилизации ставшего неким целым порядка человеческого существования, будь то в экстравагантной экзистенции изолированного индивида, будь то в уничтожении существования [ради] бесплотной трансценденции.
Безусловная деятельность разбивает целость существования, без которого она, однако, ни на одно мгновение не может обойтись. Хотя безусловная деятельность как таковая существует в мире, но свыше мира (in der Welt über die Welt hinaus ist), она, кажется, теряется для нас там, где совершенно отрекается от мира.
Однако невозможно осуждать в знании то, что мы можем знать только в действии самости (Jedoch ist es unmöglich, wissend zu verurteilen, was nur im Selbsttun gekannt sein kann). Оставление мира как возможность, - это постоянный большой знак вопроса над всяким осуществлением в мире.
Пограничные ситуации я могу скрывать от себя, оконечивая их и забывая. Я могу выдерживать их, если перед лицом их я безусловно делаю в мире то, что возможно. Я могу превосходить их или тем, что оставляю существование одним абсолютным шагом, самоубийством, или тем, что оставляю его в непосредственном отношении к божеству.
Религия дает возможность остаться в мире, вместо того чтобы лишать себя жизни, но в своем последовательном виде, т.е. если ею самой не злоупотребляют для сокрытия пограничных ситуаций, принуждает к тому, чтобы оставить мир, оставаясь в мире: аскеза, бегство от мира (Weltflucht), жизнь вне мира в терпении существования или в деятельности, не знающей удовольствия от существования (das Leben außerhalb der Welt im Erleiden des Daseins oder im Handeln ohne Daseinslust).
Психиатры говорят «суицид» и, называя известную рубрику явлений, помещают это действие в сферу чистой объективности, скрывающей от взгляда бездну. Литераторы говорят «добровольная смерть» и, наивным предположением высшей человеческой возможности, во всяком случае помещают это действие на бледный розово-красный фон, который опять-таки скрывает. Только слово «самоубийство» неотклонимо требует удержать в уме то страшное, что есть в этом вопросе, одновременно с объективностью фактума: «само-» выражает свободу, уничтожающую существование этой свободы (тогда как «добровольная» говорит слишком мало, если в этом выражении подразумевается, что отношение к самости здесь преодолено), «убийство» же выражает активность, насильственную по отношению к чему-то, что в отношении к самости решено как неотделимое (тогда как «смерть» выражает нечто аналогичное пассивному угасанию).
Человек не может желать ни пассивно жить, ни пассивно умереть. Он живет в активности, и только посредством активности он может лишить себя жизни. Наше существование, каково оно есть, делает невозможным пассивное угасание, если бы нам его и хотелось. Чистая пассивность есть только в естественной смерти, смерти от болезни и внешних властей. Такова наша ситуация.
Самоубийство - это единственное действие, освобождающее от всякой дальнейшей деятельности. Смерть - решающая пограничная ситуация для экзистенции, это событие, которое приходит и которое мы не зовем. Только человек, после того как он знает о смерти, стоит перед возможностью самоубийства. Он может не только сознательно рискнуть своей жизнью, но может решать, хочет ли он жить или нет. Смерть вступает в сферу моей свободы.
- Это действие как таковое, отнюдь не обязательно бывающее безусловным действием, с точки зрения психологии никогда нельзя распознать как безусловное действие. Только на границе эмпирически исследующего предметного познавания самоубийство возникает как философская проблема.
Статистика говорит нам о его частоте: говорит, что в Европе наибольшую наклонность к самоубийству имеют германские племена, что Дания - страна с наибольшим числом самоубийств, что внутри Германии самоубийств отмечается больше в северных провинциях, нежели в южных; что у старших возрастов частота самоубийств нарастает, достигает наибольших величин между 60 и 70 годами, а затем снова убывает; что сезонный пик частоты самоубийств приходится на май-июнь; что в протестантских землях самоубийства случаются чаще, чем в католических.
Подобные и иные частотные соотношения - точные цифры можно найти в книгах по моральной статистике - не дают никакого представления об индивидуальной душе; они не сообщают нам никакого закона, которому подчинялся бы отдельный человек. Это количественно регулярные соотношения только там, где дело касается больших чисел, содержащих в себе известное указание на совокупную физиономию народов, возрастов и полов; а также на каузальные факторы, которые содействуют в процессе, не будучи в отдельно взятом случае решающими.
Статистика допускающих словесное указание мотивов самоубийства только на первый взгляд проникает глубже в психологическом отношении. Эта статистика дает известную закономерность процентных показателей для самоубийств от пресыщения жизнью, от физических страданий, от страстей, от пороков (в том числе от морфинизма, алкоголизма), от траура и печали, от раскаяния и боязни наказания, от досады и споров. Однако в этой закономерности выражается более типология оценок, даваемых близкими покойного и органами полиции, чем психологическая действительность самих самоубийц. Кто столкнется однажды в своем близком окружении со случаем самоубийства, тот, если только он гуманен и одарен хотя немного психологическим ясновидением, узнает, что это событие делается понятным отнюдь не из одного-единственного мотива.
В конечном счете, всегда остается некая тайна. Но из-за этого не следует ставить пределов стараниям постичь то, что может быть эмпирически констатировано и что мы можем знать.
Проще всего кажется предположить в этом случае душевную болезнь: иные доходили даже до того, что объявляли каждого самоубийцу душевнобольным. Тогда вопрос о мотивах отпадает; проблема самоубийства как исчерпанная находится тогда за пределами мира здоровых людей. И все же это не так.
Есть душевные болезни в собственном смысле слова, начинающиеся в определенный момент времени, имеющие закономерное течение, или прогрессирующее, или приводящее к выздоровлению, предстающие здоровой личности как нечто чуждое для наблюдателя, а в случае выздоровления - и для понимающего свою болезнь пациента. Подобные, замечаемые по специфической симптоматике, душевные болезни критически мыслящий эксперт может диагностировать достаточно уверенно. На основе статистических данных можно предположить, что только около трети всех самоубийц в Германии в наше время являются душевнобольными. Но вопрос о доступных для понимания мотивах, также и для этой трети, тем самым отнюдь не снимается. Самоубийство не является следствием душевной болезни в таком же смысле, в каком лихорадка является следствием инфекции. Правда, в жизнь человека входит совершенно неподдающийся пониманию биологический фактор болезни, но только вследствие психических взаимосвязей, возникших на почве болезни, у некоторых (не у всех) больных происходит самоубийство. Часто невыносимое состояние страха со стихийной силой увлекает к самоубийству, которое при этом человек может подготовить с большой осмотрительностью, при дементивных процессах (Verblödungsprozessen) обращает на себя внимание инстинктивная наклонность к самоубийству, особенно применение необычных средств для этого. Если в одном случае здесь может показаться достаточной психотическая каузальность, то в другом случае душевнобольной оказывается в состоянии отреагировать на свое заболевание своим, сохраняющимся в самоубийстве, подлинным самобытием.
Среди двух третей самоубийц, не относящихся к числу душевнобольных, имеется, в свою очередь, необычно много аномальных (abnorme) людей. Но это не означает, что самоубийство можно непосредственно постичь как следствие аномальности. Отнюдь: нервные и психические аномалии отмечаются столь часто, что невозможно провести какую-либо границу между ними и индивидуальной вариацией в пределах нормы. Эти аномалии еще менее, чем душевные болезни, могут помешать анализу доступных пониманию мотивов самоубийства.
Ни душевная болезнь, ни психопатия не означают совершенной исключенности смысла. Они представляют собою только особые каузальные условия для экзистенции в действительном существовании, так же точно, как во всякое мгновение мы существуем (Dasein haben) единственно лишь благодаря подобным же, нормальным, но столь же непонятным условиям (витальная телесность, воздух, пища). Правда, психопатологические диагнозы дают нам эмпирические сведения о каузальных факторах, действующих по большей части, в конечном счете, недоступным для определения образом. Однако эти констатации как анализ патологического случая никогда не исчерпывают собою человека как экзистенцию. Скорее, экзистенция, до тех пор пока она вообще является в существовании, в этом своем явлении хотя и обусловлена, но отнюдь не исключительно определена реальными факторами. Всякое эмпирическое знание о человеке, подходя к своей границе, требует задать вопрос экзистенции, в возможной или действительной коммуникации.
- Если мы, не обращая внимания на казуистику, ставим вопрос о доступных пониманию мотивах самоубийства, то вступаем уже в некоторую другую сферу. Понятное как мыслимое есть лишь проект возможности, но никогда не есть целая действительность (Das Verstehbare ist als gedacht nur der Entwurf einer Möglichkeit, aber nie die ganze Wirklichkeit). Оно во всякое мгновение действительно только вместе с непонятным: недоступны же для понимания не только каузальные условия психического существования, но также и безусловность экзистенции, выражающейся в доступном пониманию, но образующей тот свободный исток, который как таковой остается тайной для всякого понимания. Отдельное самоубийство как безусловное действие невозможно в достаточной мере постичь по некоторому всеобщему каузальному закону или по доступному для нашего понимания типу, но оно есть абсолютная уникальность исполняющейся в нем экзистенции.
Следовательно, действие самоубийства нельзя познать как безусловное действие, но только в его обусловленности из его оснований. Поскольку, однако, оно может быть свободным действием экзистенции в пограничной ситуации, оно открыто для возможной экзистенции, ее вопроса, ее любви, ее ужаса. Поэтому оно составляет предмет этической и религиозной оценки, поэтому его осуждают, или дозволяют, или даже требуют.
Безусловный исток самоубийства остается некоммуникабельной тайной одинокого (Der unbedingte Ursprung des Selbstmords bleibt das inkommunikable Geheimnis des Einsamen). Если самоубийцы оставляют признания о мотивах, то остается вопрос: понимал ли самоубийца сам себя. Нигде в этих признаниях невозможно расслышать безусловной решимости. Можно попытаться лишь сконструировать возможности самоубийства, с целью - не постичь, но все же просветлить безусловность в ее истоке сверх всякой возможности объективного усмотрения.
Эта конструкция, казалось бы, делает для нас самоубийство на мгновение понятным, чтобы с тем большей определенностью потерпеть крушение от непостижимого: экзистенция в пограничной ситуации отчаивается в смысле и содержании своего и всякого вообще существования. Она говорит себе: все преходяще; к чему радость жизни, если все погибнет! Вина неизбежна. Существование повсюду, если мы будем смотреть на его конец, состоит из бед и горя. Всякая гармония есть иллюзия. Ничего существенного мы не знаем, мир не дает ответа на то, что мне я должен был бы знать, для того чтобы я мог жить. Я не давал согласия на то, чтобы желать этой жизни, и не в силах увидеть ничего такого, что бы могло побудить меня сказать жизни «да». Удивляюсь только, что большинство, в плену иллюзий, живут себе в своем счастье, подобно курам в саду, которых завтра зарежут. - Для того, кто говорит так, остается один-единственный смысл: с полной рассудительностью, не поддаваясь случайности мгновения или аффекта, перевести это свое отрицание жизни из области мысли в действие. Определенная конечная ситуация становится всего лишь поводом, а не истоком решения. Отрицающая свобода этого решения хотя и не может строить что-то в мире; но, уничтожая себя самое, она совершает точечный остаток своей субстанции. Она есть дпя себя нечто большее, чем ничтожность существования. Свою суверенную самобытность она спасает, говоря «нет», для своего экзистенциального самосознания.
Здесь, однако, конструкция срывается: отсутствие во всем прочной субстанции было основанием самоубийства. Но акт свободы, избранный с наивысшей степенью ясности, должен был бы привести в момент начинающего свершения к сознанию субстанции. Свобода коснулась края бездны и вдруг снова утверждает существование как пространство осуществления только что начатого опыта. Правда, тот, кто обрел решимость в тайне безусловности, не может вернуться назад; иначе ему пришлось бы сказать: «поскольку я решился, я остановлюсь», ибо решительность - это смысл для жизни (der Sinn, zu leben). Но то, что я пережил возможность этой решимости как границу и в этой решимости не сомневался в том, что найду в себе довольно силы, чтобы лишить себя жизни, - удостоверяет меня в субстанции существования; поскольку для нас только мир есть место экзистенции в ее действительности, субстанция в то мгновение, когда она пришла к себе, должна желать развернуться в мире. Таким образом, наша конструкция, будучи доведена до конца, как раз не дает осуществиться самоубийству. Если самоубийство, несмотря на это, совершают, то понимание на пути этой конструкции прекращается. Если я останусь на этом пути, то для того чтобы постичь фактическое самоубийство, мне придется допустить неясность в известном приведшем к самоубийству конфликте интересов, хотя само оно и не оставалось бы при этом безусловным действием. Или же мне пришлось бы уйти с путей этой конструкции: положительную близость к ничто в его трансцендентном исполнении как исток безусловности, хотя и невозможно было бы понять, но приходилось бы признавать. С судьбой вовлеченности меня связывает сострадание и боль, оттого что я, быть может, упустил возможность решения. Но перед лицом этого трансцендентного исполнения в ничто мной овладевает ужас; вопрос: истина ли оно? не оставляет покоя в упорядоченном мире.
Никто не может указать ни одного случая, который бы доказывал верность этой конструкции. Ибо эмпирически действительным всегда бывает лишь внешнее, которое, в свою очередь, должно иметь основание вне его самого. Поскольку экзистенцию можно воспринять только из возможной экзистенции, эту конструкцию свободы как негативности и эту возможность трансцендентного исполнения в ничто лишь по недоразумению можно принять за знание. Как таковое оно сделалось бы опасным для фактических ситуаций конфликтов, где подобная философия по совершенно иным мотивам могла бы послужить неясному в себе самоубийце обманчивым фасадом его сознания перед самим собою.
Свобода отрицательного как возможность принимает в этой конструкции множество форм: При бедности субстанции самобытия и исключительной одаренности человек бывает способен к такому богатству переживания, понимания, опыта, что он как самость чувствует себя в своей многозначности как бы ничтожным под тяжестью этой полноты переживания. Все представляется ему скорлупой в скорлупе, а есть ли ядро - неизвестно (Alles ist ihm Schale über Schale eines fraglichen Kerns). Если он вопрошает о самом себе, то кажется, будто он тает в ничто. Тогда он ищет себя, или без конца преображаясь все в новые, на мгновение увлекательные переживания, не будучи, однако, способен удержать ни одного, потому что каждое, как подлинное бытие его самости, исчезает перед ним вновь и сбивает с толку; или же в последовательности отрицательных актов, в которых желает обрести себя, в аскезе, в формальном следовании данным извне или созданным им же самим законам, или на пути иного рода причастности как подобного сознания самобытия в акте отрицания (Bewußtsein des Selbstseins im Verneinen). Как последний акт и вершину этого отрицания он избирает самоубийство, в котором мнит окончательно удостовериться в собственной субстанции. Кажется, будто в это мгновение он близок к обращению (Umschlag). А потому совершаемое самоубийство должно опять-таки почерпать свою безусловность из иного корня: если, например, в страстном влечении к ночи смерть давно уже казалась родной нам и стала сама положительностью, то преданность некоммуникабельной трансценденции мешает нам совершить поворот, ведущий обратно к жизни.
В другой конструкции самоубийство становится возможным, например, в том случае, если в повседневной жизни мы не можем нести бремя правильных обязанностей с тем неизменным сознанием внутреннего признания, которое знает, что они не ничтожны, хотя и не существенны, но перерабатывает и оформляет заботы порядка нашей повседневности (wenn im Alltag die Last der regelmäßigen Pflichten nicht getragen wird mit dem konstanten Bewußtsein innerlicher Anerkennung, die sie weder als nichtig noch als wesentlich weiß, sondern die Sorgen der Alltagsordnung verarbeitet und gestaltet). Тогда этому существованию противопоставляет себя неясная мысль о более истинной жизни и возникают неплодотворные трения. Самосознание, вместо того чтобы возрастать в историчности непрерывного действия, все более уничтожается. Человек чувствует себя как бы лишним (überflüssig); будто он только мешает другим; он страдает без всякого смысла. Может быть, его со страстью увлекает восхождение, на вершине которого он прощается с жизнью, видя, как надвигается на него опасность вновь отпасть в прежде бывшую опустошенность. Он желает отречься не в нищете, но в торжестве; жизнь должна быть богатой, исконной, - или же ее вовсе не должно быть. В минуту счастья, после многих дней приготовления, проведенных в светлом веселье, он уходит из жизни без единого слова -и говорит в конце только об удивительном покое, охватившем его, -симулирует несчастный случай. Это было бы самоубийство в ясности упоения, в рассудительности ума, единой с собою и с ничто как своей трансценденцией, но разрывающей всякую коммуникацию в мире и не оставляющей никому ни единого знака. Как весна, когда случается большинство самоубийств, подобно природе неустанно творит и разрушает, - так здесь перед нами было бы согласие на разрушение всего - из утверждения жизни.
Аргументы, которые приводит самоубийца в нашем представлении (чего, однако, в безусловности он как раз делать уже не станет), кажутся выражением изначального отсутствия веры (ursprünglicher Nichtglaube), - оттого ли, что он не обретает достоверности своей самости в абсолютном сознании, или что он объявляет ничтожным всякое существование в его пограничных ситуациях, или что он переживает чистое отрицание существования как свою единственную свободу, или же что он в радостном торжестве жизни избирает как истину жизни смерть. То, что подобным образом мыслит, а затем осуществляет самоубийца на основании неизбежных фактов, опровергнуто быть не может. Если мы последуем за такими мыслями, то, скорее, наоборот, представим самоубийство как самый логически понятный исход, тем более что упомянутый уже поворот обратно к жизни в мгновение готовности, мотивированной возникающим в этой решимости сознанием субстанции жизни, сам по себе не заключает в себе нисколько логической доказательности, но сам как мысль есть лишь выражение некоторой возможной веры. Вопрос: зачем самоубийство? - обращается в вопрос:
- Во-первых, из ни о чем не спрашивающего удовольствия жить. Даже если мы задали свой вопрос, если всякая трансценденция исчезает для нас, если все становится для нас бессмысленным, мы все-таки продолжаем жить изо дня в день в силу нашей витальности, быть может, презирая самих себя, в смутной неясности. Поскольку в немалые отрезки нашей жизни мы фактически совершаем только это витальное существование, мы испытываем уважение к самоубийце, который свободно оказывает сопротивление абсолютности витального существования. Правда, в силу нашей витальности мы испытываем жуткий страх перед самоубийцей, говорим, что опасно следовать подобным душевным движениям и мыслям, что нужно держаться нормальных и здоровых. Но это оттеснение становится маскировкой, если с его помощью мы не позволяем подвергать сомнению нашу слепую витальность; нам бы хотелось избежать пограничных ситуаций, и, однако, мы не находим себе покоя, потому что жизнь по-прежнему отдана во власть той витальности, которая однажды покинет нас.
Или же мы живем не только витально, но также и экзистируя. Существованию присущ символический характер в силу самодостоверности актов нашей свободы. Нас удерживает в жизни не какой-либо знаемый смысл в мире как конечная цель, но присутствие трансценденции в тех жизненных целях, которые мы исполняем (Nicht ein gewußter Sinn in der Welt als Endzweck hält uns am Leben, sondern in den Lebenszwecken, die wir erfüllen, die Gegenwart der Transzendenz). Эта воля к жизни действительна как концентрация в том, что сейчас действительно. Нескончаемость возможного и абсолютные мерила, имеющие всеобщий характер, побудили бы нас к отрицанию существования, если бы уничтожили в нас сознание историчности. Если поэтому перед лицом возможного самоубийства при всей серьезности ситуации человек не только витально, но и экзистируя избирает жизнь, то этот выбор жизни есть одновременно ограничение в себе самом. Поскольку это ограничение означает исключение возможностей, акт отрицания, вместо того чтобы распространиться на все существование, восприемлется в существование. Когда мы в чем-то отказываем себе, соглашаемся с потерей возможностей, переносим неудачу, умеем выдержать взгляд прямо в лицо всеуничтожающим пограничным ситуациям, - само существование становится иным. Оно теряет ту абсолютность, которая присуща ему для нашей витальности. Если бы мир был целым, и был всем, то экзистенциально нам осталось бы лишь самоубийство. Только символический характер существования позволяет, не обманывая гармонией, говорить в относительности: «какова бы ни была она, жизнь, - она хороша». Хотя по-настоящему истинным это слово может быть только в припоминающем взгляде на свое прошлое, но его возможности достаточно для того, чтобы выбрать жизнь. (Sollte die Welt ganz und alles sein, so bliebe existentiell nur der Selbstmord. Erst der Symbolcharakter des Daseins erlaubt, ohne durch Harmonie zu täuschen, in der Relativität zu sagen: „wie es auch sei, das Leben, es ist gut“. Zwar eigentlich wahr kann dieses Wort nur im erinnernden Rückblick sein, seine Möglichkeit aber genügt, das Leben zu ergreifen).
На вопрос: «почему мы остаемся жить?» - следует в конечном счете ответить: решимость жить существенно отлична от решимости лишить себя жизни. В то время как самоубийство как активное действие затрагивает целое жизни, всякая активность в жизни есть партикулярная активность, и оставаться жить в свете возможности самоубийства есть недеяние (Unterlassen). Поскольку я не сам дал себе жизнь, я решаю только оставить существовать то, что уже есть. Не существует соответствующего тотального действия, которым бы я давал себе жизнь, как существует действие, которым я себя жизни лишаю. Поэтому есть только одна-единственная боязнь самоубийства, переступающего границу, за которую не проникает уже никакое знание.
- Положение, гласящее, что «жизнь хороша», не имеет абсолютной значимости, или же оно должно было бы включать и самоубийство как благо. Жизнь в частных ситуациях и вследствие собственных витальных перемен может сделаться для экзистенции невыносимой. В этих условиях самоубийство могло бы стать безусловным действием не как направленное в абсолютном умонастроении на существование вообще, но как личная судьба, которую надлежит принять в специфических обстоятельствах. Возможно дать следующую дальнейшую конструкцию:
В полной покинутости, в сознании ничто, добровольный уход из жизни подобен для одинокого возвращению к себе самому. В мире его преследуют терзания, он не в силах продолжать борьбу с миром и с собою, в болезни или в старости - беззащитен перед возможностью впасть в нищету, и грозит опасность сорваться и оказаться ниже собственной сущности, так что возможность лишить себя жизни предстает утешительной мыслью, ибо смерть кажется ему спасением. Там, где сходятся вместе неизлечимая физическая болезнь, недостаток всех средств к жизни и полная изоляция человека в мире, - там с полнейшей ясностью собственное наше существование может быть без всякого нигилизма подвергнуто отрицанию, - не вообще, но то, что теперь еще могло бы в нем оставаться. Это граница, на которой сохранение жизни уже не может быть более долгом: если процесс становления самости уже более невозможен, физическое страдание и требования мира становятся до такой степени уничтожающими, что я уже не могу оставаться тем, кто я есть; если хотя не отказывает смелость, но исчезают силы, а с ними и физическая возможность; и если в мире нет никого, кто мог бы любя поддержать мое существование. Глубочайшей глубине страдания можно положить конец, хотя - и потому что - готовность к жизни и к коммуникации бывает здесь всего полнее.
Совершенно одинокий, кому те, кто ближе всего ему в существовании, ясно дают понять, что они живут в других мирах, - кому закрыт путь к любому осуществлению, - кто уже не способен более обрести в самом себе чистоту сознания бытия, - кто видит, как уклоняется, - если он, без упрямства, в спокойствии и зрелой решимости, и после того как приведены в порядок все земные дела, лишит себя жизни, - он, может быть, может сделать это, как будто бы он приносил себя в жертву; самоубийство становится тогда последней в жизни свободой. В нем есть доверие, в нем он спасает чистоту, и вера, не причиняет вреда ни одному живому человеку, не разрывает никакую коммуникацию, не совершает предательства. Он стоит тогда на границе невозможности осуществлений, и никто ничего не теряет.
Эта конструкция самоубийства в невыносимой ситуации так же точно не означает настоящего познания. Однако только на ее основе нам может проясниться терпение глубочайших бедствий жизни в силу неисследимости для нас трансценденции, требующей нашей жизни - и тех опытов жизни, которые во всяком случае еще возможны в ней:
ГЛОСТЕР: И сносить я горе буду,
Пока само не крикнет мне: «довольно»,
Тогда умру...
О всеблагие боги, жизнь примите,
Не дайте скверной мысли вновь склонить К досрочной смерти...
ЭДГАР: Должен каждый Терпеть, являясь в мир и удаляясь;
На все свой срок59.
- Наконец, следует сконструировать возможность самоубийства, которое не есть безусловное действие из пограничной ситуации, но совершается в стечении обстоятельств. По конечным мотивам, без экзистенциального сознания, человек отбрасывает свою жизнь прочь из аффектов упрямства, страха или мести, в неопределенном, не доведенном до полной ясности бегстве. От экономического банкротства, - узнав о совершенном преступлении, - от обиды, нанесенной бессильному человеку оскорблением, - будучи глубоко задет мелочами жизни. Самоубийство становится психологически понятно, если мы предположим стечения обстоятельств, которые не проясняются и не разрешаются для нашего самосознания; человек в действительности не знает, что творит. Психологическое понимании означает здесь одновременно и оценку, потому что оно видит путь стечения обстоятельств (ein Weg der Verstrickung sieht).
Примеры: Самоубийство - один из соблазнов в отчаянии сознания своей ничтожности при ненависти к самому себе и другим. Как есть стихийная ярость при физическом повреждении, так есть стихийное упрямство, отвергающее требования другой стороны. В этом случае гордость, которая обычно была бы наклонна высказывать упреки другому, может тут же, преувеличивая, начать отыскивать всю полноту вины в себе самом, и в замешательстве поначалу ступить на путь разрыва коммуникации. Но тогда нам грозит опасность растратить себя впустую в безэкзистенциальном самоубийстве и решить этим актом то, что было бы возможно решить и в самом существовании. Или другое: при нас говорят о самоубийстве; мысль о нем приучает к его возможности (Es wird vom Selbstmord gesprochen; der Gedanke gewöhnt an die Möglichkeit). Этой мыслью пользуются в борьбе как угрозой или по отношению к себе самому -как утешением при ощущении сосбственной ничтожности. Мы делаем приготовления к нему, - они ведь ни к чему не обязывают. Ситуации развиваются, так что в конце концов нам кажется, что обратного пути уже нет. Хотя воля к самоубийству в нас уже не имеет более действительности, самоубийство совершается в отчаянии, из сознания стыда и неясной неизбежности.
- Если кажется, что кому-то грозит опасность самоубийства, то вероятное спасение может быть достигнуто на следующих путях: При психозах единственное средство - обеспечить охрану пациента на время опасности. При доступных пониманию стечениях конечных обстоятельств задача состоит в том, чтобы разрешить конкретную ситуацию. Где опасность исходит от мнимого знания человека о своей безнадежной болезни или о других угрозах, там мы находим путь к отсрочке кризиса, убедительно раскрывая перед ним благоприятные возможности. Эти средства помощи обращаются к самоубийству как каузально или как-либо понятным образом обусловленному действию. Действие же из безусловности недосягаемо ни для какой помощи; решительность, которая превосходит силу всякого аффекта и как таковая уже перешагнула за грань существования, окружена совершенным молчанием.
В неясности сознания бытия помощь, имеющая целью развить в человеке ясность пограничной ситуации, есть пробуждающий собственно к жизни, однако опасный путь. Как пробуждающий, он освобождает нас из конечного стечения обстоятельств, но как опасный путь он может привести в полную ясность в воле самоубийцы именно безусловность ничто. Если затем непонятная безусловность как возможность абсолютного отрицания становится действительной, тогда, казалось бы, спасения нет. Самоубийца из безусловности ни с кем предварительно о нем не разговаривает и скрывает свой конец неким покровом от остающихся жить. Это - абсолютное одиночество, в котором ни кто помочь не может.
Все действия, совершаемые в пограничных ситуациях, по самому смыслу столь непосредственно затрагивают нашу самость, что в принятии решения никто другой участвовать не может, - разве только там, где двое, в одной и той же пограничной ситуации находят себя для одинакового движения в коммуникации, будучи всегда недостаточно сказуемы (stets unzureichend sagbar) даже для самих себя, - как при самоубийстве двух любящих. Невозможно советовать кому бы то ни было - или уговаривать его - совершить безусловное. Никто не может спрашивать других, там где речь идет о безусловных действиях, должен ли он совершить их или нет. В среде соображений, весомых для сознания вообще, прекращается всякая безусловность.
Абсолютное одиночество недоступно для помощи; безусловное отрицание как исток самоубийства означает изоляцию; спасение поэтому возможно, если удастся коммуникация. Откровенное высказывание человека, планирующего самоубийство, - это уже искание, если оно служит выражением любви к тому, кто имеет на него права. Это шанс спасения, потому что от тайны здесь отказались. Решающе значительно поэтому, ответит ли тому, кто стоит в пограничной ситуации, чья-нибудь экзистенция. Ответ ее должен так же глубоко проникать в душу, как прежде сознание никчемности, своей и существования. Решающе значительно, однако, не то, что именно мы будем излагать, аргументируя из рассудочных оснований, не приветливые лица и не уговоры, - но в уговорах, и в аргументах, важна только та любовь, что не обдумывает заранее своих действий, не направляет по верному плану, хотя всегда безусловно настаивает на рациональной ясности. Эта любовь в своем наибольшем послаблении и величайшем ясновидении дозволяет, казалось бы, все, но и требует всего. И все же энтузиазм восторженной любви возможен не ко всякому, не ко всякому ближайшему. Этой любви мы не можем сознательно желать. Эта любовь - не человеколюбие духовника и невропатолога, не мудрость философа, а та всякий раз неповторимая любовь, в которой сам человек отдает сполна свою экзистенцию, не держит резервов и задних мыслей на почтительном отстранении. Только она поэтому вступает вместе с любимым, которому грозит опасность, в пограничную ситуацию. В конечном счете, помощь дается ему только потому, что его любят; эта помощь не знает повторений, воспроизведена быть не может и ни к какому правилу не сводима.
Если человек в опасности говорил о самоубийстве, то он мог честно искать помощи. Эту ситуацию не следует путать с объективно неотличимо похожей на нее ситуацией, когда намерение совершить самоубийство высказывают для того, чтобы произвести эффект на другого и завоевать у него авторитет. Если безусловные действия высказывают как преднамеренные, это лишает их безусловности. Они превращаются в предмет для «за» и «против», становятся средством для чего-то другого. В безусловном умонастроении я не могу говорить: я лишу себя жизни. Это слово неправдиво, как и вообще неправдивы все расширения наших суждений на «все», как например: «все - один обман», «всем этим я только обманывал себя», «мне все безразлично». С этими суждениями я впадаю в самообман, обманывая другого. В них из условных аффектов высказывается нечто безусловное; высказывание пусто, ибо неисполнимо. Ибо фактическое самоубийство в подобной взаимосвязи только усиливает самообман; самоубийство не есть тогда уже более безусловное действие, а делается условным в неясном стечении обстоятельств. Действительно совершенное действие не есть еще, как действительное, экзистенциальное действие. Говорят: человека ослепили душевные движения, такие как отчаяние и ярость. Тем не менее, эти слова в смутных смещениях смысла могут быть неясным выражением истины, а именно - инстинктивной надежды найти таким образом помощь и возвратиться к себе самому. Однако понимающая психология должна знать свою меру. То, что истинно в отдельном человеке, видит только любящий (Was im einzelnen Menschen wahr ist, sieht nur der Liebende).
Отношение к мертвому самоубийце в мгновение ока изменяется. Правда, возможная экзистенция ужасается самоубийцы: отсутствия веры, разрыва всякой коммуникации, одиночества. Что казалось возможным лишь как граница, то здесь действительно. Но суверенное своевластие свободы невольно вызывает не только уважение. Через все пропасти безверия, которое он выразил в пограничной ситуации, уничтожив себя, в раздваивающейся трансценденции (sich zerspaltende Transzendenz) любящего соединяет с ним сама трансценденция. В его поступке сквозь безусловное отрицание еще говорит с нами некое бытие. Если даже все упреки нигилиста-самоубийцы кажутся справедливыми, своим действием и собственной экзистенцией в нем он доказывает противоположное тому.
В отношении к мертвецу оценка поторопилась с выводами. Его называли трусом и подобным затемнением пропасти хотели защитить себя самих. Так ни один путь не приведет нас к нему.
Если скажут, что он оскорбляет Бога, то следует ответить: это касается индивида и его Бога, мы здесь не судьи.
Если скажут, что он нарушает обязанности перед живыми, то следует ответить: это касается только оставленных им близких. Правда, самоубийство означает разрыв коммуникации. Действительная коммуникация существует лишь в той мере, в какой я доверяю другому в том, что он не сбежит от меня (Wirkliche Kommunikation ist nur in dem Maße, als ich das Vertrauen zu dem Anderen habe, daß er mir nicht davonläuft). Если он грозит самоубийством, то тем самым он ограничивает коммуникацию известными условиями, т.е. он намеревается прервать ее в корне. Самоубийство становится тогда как бы из ряда вон выходящим обманом другого, с которым, однако, лишь в связанности наших судеб могла быть подлинной солидарная жизнь в коммуникации: я занял позицию существующего вместе с другим и вступившего с ним в коммуникацию, а теперь словно убегаю прочь; при условии осуществленной коммуникации самоубийство подобно предательству. И, несмотря на все это, скажем: если ближайшие сознают это предательство, чувствуют себя брошенными на произвол судьбы, то должны спросить себя: насколько сами они были совиновны в том, как не готовые к коммуникации и нищие любовью. Но если они любят, то тогда смотрят, может быть, в бездну некой трансценденции, в некоммуникабельности которой умолкает всякое суждение.
Если скажут, наконец, что самоубийца нарушает обязанность перед самим собою, предписывающую ему осуществлять себя в существовании, то на это, опять-таки, следует ответить: как и в каком смысле индивид поистине «есть»- это тайна индивида с самим собою.
Некий ответ во всеобщей форме на вопрос: «позволительно ли лишать себя жизни?» - был бы небезразличен для возможности стечения обстоятельств. Когда в этих ситуациях человек не знает, что, собственно, он делает, то, в случае если самоубийство подлежит проклятию, это знание отпугнуло бы его от самоубийства, но прославление самоубийства и виды на посмертную славу только еще сильнее бы запутали его. Однако подобный ответ был бы совершенно безразличен для того, кто в полной изоляции совершает свой поступок в отрицательной свободе действием безусловности.
История самоубийства и оценки самоубийства являет нам борьбу страстей «за» и «против». Как осуждение самоубийства, так равно и восхищение им характеризуют экзистенцию судящего так человека. Самоубийство может быть актом высшего своевластия совершенной утвержденности на самом себе (der Akt höchster Eigenmacht des völligen Aufsichselbststehens). Где в мире есть воля к господству над другими, там самоубийство есть акт, с помощь которого человек может избежать этого господства. Это единственное оружие, еще остающееся у побежденных, чтобы утвердиться в глазах победителей непокоренными; так поступил Катон перед Цезарем60. Поэтому самоубийство осуждает тот, кто знает господство, исходящее из глубины души. Кто господствует над людьми в силу того, что они сознают в нем духовную опору и помощь для себя, тот теряет свое господство, если индивид в своей самобытной свободе не нуждается ни в ком (Daher verurteilt den Selbstmord, wer seine Herrschaft vom Innern der Seele her hat. Wer Menschen dadurch beherrscht, daß sie in ihm geistigen Halt und Hilfe erfahren, der verliert die Herrschaft, wenn der Einzelne in eigenständiger Freiheit niemanden braucht).
Самоубийство, как обвинение и нападение на превосходящую силу и как исход из уничтожающей ситуации, может быть выражением самой решительной самостоятельности (Eigenständigkeit). Поэтому там, где имело силу сознание свободной ответственности самости, философы не только позволяли, но при определенных условиях и восхваляли самоубийство. Невозможно оспаривать, что человек, который с ясной рассудительностью лишает себя жизни, представляется нашему взору как совершенно независимый, всецело утвержденный на самом себе, презирающий всякое мировое существование, поскольку оно желает полагать себя абсолютным или выдавать за то, что дает абсолютное, и отравляет своему врагу и победителю сладость его победы. Но экзистенциальный ужас в нас при этом остается.
В мире я нахожусь в реальном отношении к вещам и людям. Бог - сокровенен. Размышление о нем, с тем чтобы затем догматически разворачивать это размышление в познание Бога, не ведет меня к нему. Скорее наоборот, от размышлений о Боге бытие Божие только становится все более и более сомнительным.
Только из реального отношения человека к Богу может произойти научение (Belehrung) как весть о Боге (Kunde von Gott); но никакое научение не может этого отношения осуществить. В этом реальном отношении возникала бы безусловность деятельности, которая не была бы ни доступной исчерпывающему описанию как психическое переживание, ни всеобщезначимой в своем праве. Религиозную деятельность невозможно было бы обосновать исходя из целей в мире, и она не была бы также порождающим себя самобытием.
Философствуя, можно говорить о религиозной деятельности только как о возможности, а не из фактического опыта ее совершения?
Будучи как деятельность все еще действительностью в мире, она без цели в мире являет в себе присутствие трансценденции (Als Handeln noch eine Wirklichkeit in der Welt, bringt es ohne Zweck in der Welt in sich die Transzendenz zur Gegenwart). Она удовлетворена в самой себе и ничего не желает кроме самой себя, ничего, кроме божества, которое для нее существует (da ist). Она совершается, не считаясь со своими действиями в мире, которые она непреднамеренно может иметь, но не обязательно должна иметь. Поэтому ее труды или остаются, для целесообразного мирского смысла, без всяких последствий. Или же она учреждает общности как действительность Бога в существовании, которые хотя и производят в мире величайшие действия, но задуманы не ради этих действий; скорее, сами действия чаще всего наступают с утратой изначального отношения к Богу в творящих эту действительность людях.
- Религиозные действия - это или такие действия, которые как безразличные по мерке возможных целей в мире пребывают поэтому без конфликтов со свободной безусловностью мирской экзистенции, каковы молитва, культ, таинства; или же они становятся этически значимыми в своем воплощении: для оргиастического разрушения как губительной активности, уничтожающей, в укрепленной сознанием божественного присутствия достоверности самости, целесообразное в мире и всякую безусловность мирской деятельности; для войн, покоряющих мир; для упорядочения социального существования; то есть - повсюду, где безусловность религиозной деятельности требует определять мир исключительно только собою.
Поэтому первая группа религиозных действий выступает лишь наряду с мирской деятельностью. Она есть как бы анклав, отделенный от светских дел.
Молитва есть общение индивидуальной души с Богом (Verkehr der Einzelseele mit Gott). Ее недопустимо смешивать с активным, направленным на трансценденцию философским созерцанием (Kontemplation). Признак молитвы - реальное отношение к Богу, который как личный Бог представляется как присущий, слышащий и действующий. В своем самом чистом виде, как благодарение и хвала, она есть все же молитва только единственно от сознания того, что Бог слышит и принимает меня. В молитве мы переживаем, в каких бы то ни было формах внутренней жизни, ответ Бога. Молитва есть деятельность, парадокс воздействия на трансценденцию, имеющего целью испытать действия от нее. Она ищет спасения души действием Божиим ко благоволению Божию (Es sucht das heil der Seele durch Gottes Wirkung zu Gottes Wohlgefallen). Объективность сведена здесь к минимуму; Бог является во внутренности души и является непредсказуемо; он не приходит - или показывается. Граница между молитвой и активным созерцанием экзистенции в отношении к неведомому Богу едва заметна, и однако она предельно строга.
Чистая молитва есть поздний и редкий результат историчного прихождения человека к себе (Zusichkommen des Menschen). Молитва почти всегда бывает нечиста; в прошениях о земных целях она сохраняет связи с магией, разрушающей ее смысл. Ибо молитва действительна в позиции подчинения личному Богу без всяких целей, магия же есть безличное понуждение божества человеком при помощи слов, формул, ритуалов с целью добиться желаемых событий в мире. Магия как волшебство есть мнимая техника, которая неэмпирическими средствами силою сведущих в ней людей неожиданно, превосходя пространство и время, производит желаемое в пространстве и времени. Магия распространена по всему миру, в скрытых формах она остается элементом даже и великих мировых религий; полностью исключена она была, исторично-уникальным образом, в древнем иудействе эпохи пророков и, на основе этого последнего, в некоторых частях протестантского мира. Исключение магии произошло действием безусловности религиозной веры, тогда как сама магия уже не заключает в себе никакой безусловности.
Молитва индивида своему Богу есть особый случай того, что обладает исторической действительностью в религиозной общности и есть ее культ. Как бы исключительно многообразны ни были эти религиозные общности: от дружеских кружков до объективности церкви, хранящей божественные таинства, от исключительных союзов избранных людей до массовых учреждений, в которых каждый состоит с самого рождения, от религиозной государственности до небесного царства, отмежевывающегося в этом мире от всего мирского,- в каждом случае безусловность религиозной деятельности укоренена в некоторой общности, внутренне связанной присущей в культе объективностью трансценденции.
Здесь человек, освобожденный от своей возможной свободы, уже не принужден более заключаться в самом себе, но находит подтверждение своего бытия в объективности, надежно сохраняющейся в течение времени и всякое мгновение готовой протянуть ему руку. Культ, возможный как устойчивая данность лишь благодаря религиозной общности в традиции, позволяет совершать безусловную деятельность без собственного самобытия; реальное присутствие Бога дает не заменимое ничем исполнение и покой. Безусловность исключает всякое обоснование и оправдание. Однако тот, кто не пребывает в этой безусловности, мог бы говорить о культе, к примеру, так:
Человек не есть чисто духовное существо. Все, что для него действительно, должно стать для него предметом и чувственным. Его потребность в плотской осязаемости (Leibhaftigkeit) находит себе по отношению к трансценденции оправданное удовлетворение в культе. Без культа трансценденция для человека, собственно, не существует вовсе. Необходимость обретать абсолютное сознание только в реальной любви к тому или другому отдельному человеку, в безусловной деятельности, в активном созерцании, исключает его из действительности трансценденции. В его фантазии и в необязательной игре его спекулятивной мысли остаются нищета, бледность и ненадежность достигаемой таким путем трансценденции. Он остается зависим от подходящего момента (gute Stunde), и даже в самый лучший момент он все так же оставлен, за отсутствием реального отношения к Богу. Культ же дает ему, чувственным присутствием Бога в настоящем под гарантией достопочтенного откровения и предания, глубочайшее удовлетворение - чистое отношение к Богу, без всякой игры, фактически, силой самой трансценденции. Глубина этой действительности обнаруживается исторически в том, что почти всякое искусство - архитектура, пластика, живопись, драма, музыка и танец - имеет свои корни здесь, в культе, и создало на службе культа несомненные шедевры. В нем же, очевидно, заключено и средоточие истинно метафизической жизни. Даже субстанция свободных творений искусства еще заметно происходит из этого же источника; искусство, отделившись от культа, некоторое время всего лишь продолжает нести в себе его субстанцию в секуляризированной форме. Если же человек в своей мнимой свободе отказывается от культа и впадает в беспочвенность, то создает себе обманчивую замену тому, что он утратил. Мы видим, как современные визионерские процессы, стимулируемые психоанализом, порождают под именем «образов» не что иное, как чувственнонасущное переживание неистинной трансценденции. Позитивизм этого суеверия науки готов признать кровью и плотью существования только сексуальность и власть; итак, вместо подлинной трансценденции, человек переживает в качестве эрзаца мифологическое усиление этих темных сил существования, вместо того чтобы, как то бывает в истинном присутствии трансценденции, они осуществлялись в мире как возможный символ сверхчувственного, и тем самым преображались бы (Man sehe, wie die modernen psychoanalytisch angeregten visionären Prozesse unter dem Namen der Bilder nichts anderes hervorbrächten als ein sinnlich-gegenständliches Erleben unwahrer Transzendenz. Der Positivismus dieses Wissenschaftsaberglaubens lasse als das Blut des Daseins nur Sexualität und Macht gelten; so werde an Stelle echter Transzendenz eine mythische Steigerung dieser dunklen Daseinsmächte als Ersatz erlebt, statt daß sie, wie in wahrer Gegenwart der Transzendenz, als ein mögliches Symbol des Übersinnlichen in der Welt verwirklicht und damit verwandelt werden).
Если, однако, из подобных рассуждений делают вывод о необходимости возвращения к культу, то свобода с философской неумолимостью обращается против такого вывода:
Сказанного недостаточно. Культ - это путь, дающий избежать тяжести свободы. Лишь в той мере, в какой человек находит себя самого, к нему приближается трансценденция, никогда, однако, не разоблачаясь перед ним. То, что свобода требует от себя самой служения Богу без культа в правдивости, верности, открытости, в любящей борьбе и в восприятии прозрачности существования, подтверждается в своей правомерности тем, что сама религиозная вера снова и снова совершала очищение культа, направленное к этому смыслу. Борьба пророков против магии и культа, - очищение языческого богатства культа, сводящее его к ограниченной определенности христианской литургии, - осуждение этого модернизированного язычества в протестантизме, оставляющее только благовестие Слова, - это шаги, с каждым из которых культ становился все беднее, объективность божества в нем все более скудной. Остается, впрочем, некий минимум объективности, от которого, как от реальности Бога в мире, возгорается религиозное сознание каждого индивида. Поэтому, разумеется, решающе значимо здесь то, чтобы и очищенный культ был все еще отделен как бы широким рвом от философски активного созерцания того или другого индивида в отношении к потаенной трансценденции.
Культ становится повседневной формой благочестия. Объективность культа облегчает помышление о себе (Sichbesinnen), потому что оно приведено в типическую форму. Это аналог философского раздумья (philosophische Besinnung): исход из мира и приход к себе в трансценденции, в котором мы черпаем силу для текущего дня, живо сознаем достоинство и содержание. Философское же разумье остается в опасности, потому что не имеет для себя правила. Форма его исторично переменчива в каждом индивиде, всякий раз ее нужно обретать заново, без какой-либо зримой объективности, за которую бы мы могли держаться в пору слабости и пустоты. Если, однако, этого помышления, этого активного исхода из мира не происходит, то повседневность культового благочестия представляется и философии свободы более истинной, чем отсутствие какой бы то ни было трансценденции.
Молитва и культ, все равно - как безусловные действия или как сделавшиеся привычкой, в качестве анклава специфической практики не обязательно служат поводом для конфликта, поскольку их как действий не требуют от всех людей, или не запрещают и не преследуют совершение других, самих по себе безусловных действий, т.е. поскольку не начинают желать порядка для мира вообще исходя из некоторой требуемой силою авторитета внутренней позиции. Даже безусловности религиозной деятельности в культе, молитве, таинствах, может быть знакома терпимость (Toleranz), если эта безусловность достоверно знает свою собственную истину как истину историчной формы бытия, и хотя исключает другие его формы для себя, но никак не для других.
- Несмотря на то, что религии, казалось бы, фактически упорядочивали мир человека, сообщали человеку мирское благочестие (weltfromm gemacht), последовательный вывод всякой безусловной религиозной деятельности таков, что единственно лишь в ней можно найти подлинное бытие. Если она абсолютна, то ничто не в силах устоять перед ней. Ничто иное не может иметь существенной важности. Если поэтому она не остается анклавом - как бы неким вторым бытием наряду с прочим, не проникнутым ею существованием, - то необходимо должна признавать ничтожным все то, что не есть она сама.
Если магию, суеверие, мифологию народов мы не станем считать религией, то позволительно утверждать самую тесную связь между религией и мироотрицанием. Если там жертвоприношения, аскетические действия понимались как отдельные усилия для того, чтобы принудить божество к осуществлению целей в мире, то лишь в религиях обретает действительность явление тотальной аскезы -монашества. Осуществленное в монашестве религиозное блаженство обращает к нам волнующую речь из многих столетий истории индийского, китайского, древневосточного мира.
В своей решающей сути, - то есть если удалить все покровы мирского благочестия, вновь проникающего сюда все же другим путем, и отвергнуть намеренное культивирование мистических состояний сознания, - отрицание мира есть отрицательная решимость. Я не отождествляю себя ни с какой объективностью мирового существования и ни с какой субъективностью своего собственного существования; я не вступаю ни в какую безусловную коммуникацию. Лишенный мира и коммуникации (Weltlos und kommunikationsios), я, относясь только к трансценденции, хочу отрицать все для трансценденции, даже если подобная позиция в мире всегда имеет для меня и для других некоторый двойственный, никогда вполне не удостоверяемый смысл, поскольку недостает специфической безусловности религиозного действия как насущной исполненности реальным отношением к божеству. Ибо оставить мир, пребывая в мире, - совершить подобное объективно невозможно (Denn in der Welt die Welt verlassen, das ist objektiv unmöglich zu vollziehen). Изнурительное отрицательное существование экзистенции как потерянное одиночество с божеством, которое, однако, не говорит с экзистенцией непосредственно, совершается наряду с миром, в котором, однако же, должно оставаться. Это существование пробуждает остроту видения проблематичного во всяком существовании, хотя всегда бывает также, как никакое другое, возможностью обмана; оно становится блуждающим огнем, если его само объективируют как истину, и бывает истиной, если нарушает спокойствие гармонии мирового существования вообще, как если бы в этом существовании все было в полном порядке. То, что во все времена люди искали безмирности и, кажется, находили ее для себя, - это непрекращающееся memento, произносимое над существованием экзистенции в мире, когда это существование в своем счастье желает утвердиться раз навсегда в собственной правоте.
Ориентирование экзистенции вселяет самое сильное беспокойство именно тем, что человек при всем намерении не может осуществить своей цели в мире, что его отрицательная решимость возникает из непостижимой безусловности, силою которой он, не живя, живет экзистенциально (Es ist das Beunruhigendste in der Orientierung der Existenz, daß ein Mensch in der Welt willentlich nicht verwirklichen kann, sein negativer Entschluß einer unbegreiflichen Unbedingtheit entspringt, aus der er existentiell lebt, ohne zu leben). Способность стать собой без образцов, если встречается, бывает исключением и остается соблазном к уклонениям в стечениях обстоятельств. Киркегор высказал это с неумолимой строгостью: положительная решимость направлена в существование, обретает свой мир, отрицательная непрестанно держит нас на весу. Положительная решимость дает жизни уверенность, тем что приносит счастье от удовлетворения и разочарование от осуществлений, она может благодаря непрерывности историчного становления изо дня в день все далее углубляться в изначальную основу избранного ею; отрицательная решимость остается неуверенной без становления и двусмысленной в борьбе с существованием, ареной которой, собственно, не является существование; она не делает ни шагу вперед и не создает ничего. Положительная решимость дает опору; отрицательная решимость, лишенная содержания какого-нибудь мирового существования, сама нуждается в опоре. Положительной решимости грозит только одна опасность - нарушить верность самой себе; отрицательная не получает за верность как приверженность своему отрицательному никакого положительного исполнения. Вошедший в отрицательную решимость видит жизнь вокруг себя как пустыню. Он желает только вечного и все же не в силах вывести это вечное из его потаенности. Он не может прочно основаться в мире, не осваиваясь при этом и в некоем ином мире.
Негативная решимость похожа на некий аналог самоубийства. Ни одна возможная экзистенция не решилась бы признать то и другое абсолютно неистинным; это было бы все равно, как если бы она, из положительности своего счастья, захотела стать самозваным судьей этого отрицательного, которое, напротив, становится само вопросом, адресованным счастью. На границе возможного для человека стоят эти герои отрицательного и приносят себя в жертву. В своем пугающем одиночестве они показывают то, что, увиденное однажды означает некую неотъемлемо присущую действительность в мире, которая разрушает в самом зачатке всякий самодовольный покой.
Если действия, превосходящие мир тем, что оставляют его, могли в своей специфической фактичности носить название безусловных действий в собственном смысле слова, то в действиях, которые превосходят существование лишь тем, что приступают к нему и исполняют его, может быть просветлена лишь объективность в ее уже неспецифически постижимом способе проявления. Разнообразие обнаружений этой безусловности в богатстве мировых целей и возможностей существования поистине необозримо.
Безусловность как внутренняя деятельность есть абсолютное сознание, она есть свобода, она существует в среде саморефлексии; как деятельность в мире, она есть экзистенция в полярности субъективности и объективности.
Если деятельность этой безусловности мы назовем этической деятельностью, то в ней присутствует нечто аналогичное религиозной деятельности. Радикальное «нет» бегства от мира (Weltflucht) и безразличия воспринято здесь в безусловность, осуществляющую себя в мире, - и как нежелание (Nichtwollen), без которого не бывает подлинного воления, и как проблематизация через другое возможное (Infragestellung durch das andere Mögliche). Аналог молитвы - активное созерцание философствования. Этическая деятельность совершается в напряженности с деятельностью религиозной.
Величие совершенно лишенного цели - свойство безусловности религиозной деятельности, тогда как соотнесенная с трансценденцией деятельность в мире и внутренняя деятельность действительны только в целях действительности существования как своей среде.
Но безусловность религиозной деятельности не может удержать своей чистоты. С каждым шагом чувственного истолкования реального отношения к Богу в мире деятельность во времени оказывается также и эмпирически определенной целями; в открытой или скрытой магии она становится средством для достижения трезво-желательных земных целей, и утрачивает всякую безусловность. С другой стороны, этическая безусловность деятельности в мире и внутренней деятельности не остается лишенной трансценденции. Она пробивается к потаенному Богу.
Обе эти безусловности ищут возможности соединиться. Но они могут сделать это, лишь если одна релятивирует другую. Специфическая религиозная этика представляет законы своей деятельности как данные непосредственно Богом; соблюдение этих законов контролируется бытием Божиим в мире, в форме некоторого чувственно действительного авторитета; этическая безусловность деятельности в мире и внутренней деятельности исчезает; остается чуждая закономерность, не имеющая поэтому основы в самой себе. Напротив, безусловность этической деятельности допускает религиозную деятельность как нечто пусть избыточное, но дозволенное, как некую прибавку (ein Plus), зависимую от этической основы, существующую не собственной своей силой, но разве только дающую привходящее извне освящение; эта религиозная деятельность утратила здесь свою безусловность и живет только благодаря действительности свободы, но со своей стороны не дает этой свободе никаких законов и побуждений, но, самое большее, лишь подтверждает ее.
То, что никакая цель в существовании не признается предельной целью, но что поэтому всякое действие как таковое может быть самоцелью в трансцендентной соотнесенности, - это убеждение, общее обеим безусловностям. Обе они усматривают свой исток в трансценденции, стоят каждая за свое божество. Но различие между ними состоит в том, что в одном случае Бог сокровенен и именно этой своей сокровенностью требует свободы экзистенции как условия всякой истины во времени. Экзистенция обретает себя в темноте трансценденции без объективно-достоверного требования и ответа от нее.
Безусловная религиозная деятельность совершает реальное отношение к Богу и исполняет из этого отношения сообщенные в откровении требования Бога. В ней экзистенция поступается своей личной свободой, словно бы простираясь перед преобладающей силой Бога. Исполнение присутствием преобладающе сильного не оставляет места для собственного бытия. Я нахожу помощь во всякой беде, потому что совершенно исчезаю в Боге, существую лишь как его орудие и что он всецело направляет меня как свое творение. Я предаю себя Богу с полным послушанием.
Это возможно только вследствие того, что я принимаю некоторую чувственную действительность как трансценденцию. В какой бы то ни было форме, пусть даже в сколь угодно спиритуалистически утонченной, я материализую трансценденцию, превращая ее в нечто объективное в мире, - будь то как мое внутреннее зрение (inneres Gesicht), в котором является мне Бог и говорит со мной, -будь то как авторитет пророка, церкви, священника, как обязывающую силу писаных законов и священных книг.
Если безусловность деятельности, на исторично предшествующей основе религиозной действительности, самобытно осуществляется как этическая деятельность, эта последняя существует как внутренняя деятельность и как деятельность в мире. Внутренняя деятельность, вместе с просветляющейся для нее безусловностью самобытия, позволяет возникнуть безусловности деятельности в мире; деятельность в мире, по своему содержанию, постижима исходя из целей, даже если из этих целей ни в каком случае нельзя понять ее безусловность. Внутренняя деятельность есть деятельность, предшествующая внешней и определяющая ее (Das innere Handeln läßt mit der sich ihm erhellenden Unbedingtheit des Selbstseins die Unbedingtheit des Welthandelns entspringen; das Handeln in der Welt ist in seinem Inhalt aus seinen Zwecken begreiflich, wenn auch seine Unbedingtheit niemals aus diesen Zwecken zu verstehen ist. Das innere Handeln ist das dem äußeren voraufgehende und es bestimmende).
Я не могу действовать, не воздействуя на себя самого. Я не только набрасываю возможности деятельности в мире во внутренних пробах и планах, но, наблюдая за ними, замечаю свои побуждения, отношусь к ним, утверждая и усиливая или отвергая и тормозя. Масштабами, показывающими мне, чем я собственно должен быть и что делать, я воздействую на первые начатки своих чувств, способов видения, оценок. Я вмешиваюсь в ход своего внутреннего существования и вижу, как непрерывно становлюсь собою через себя самого; или вмешиваюсь с порывистой мгновенностью, мешаю и создаю хаос настроений и волевых побуждений, не оказывающих действия.
В этом действовании (Tun) я сознаю собственный исток для себя, каков я есмь сейчас. Остановись я на простом наблюдении,- это была бы моя вина. Основа того, чем я буду, в каждое мгновение закладывается моим действованием в себе. Обращенный в своей внутренней позиции к себе самому, я несу ответственность за свое бытие как результат внутреннего действования.
Внутренняя деятельность многообразна, если это техническая деятельность, и едина, если она безусловна; она становится самосознательной в философствовании; она не получает действительности без активности нежелания.
- Через всю историю, во множестве форм, проходит техника внутренней деятельности: с помощью образов действия, зафиксированных в виде предписаний, человек как индивид принимается обрабатывать себя самого (nimmt sich in Behandlung). Он работает над состоянием своего сознания, своими привычками, способами реакции. Примеры этой техники-техники мистического погружения, аскетические упражнения, ежедневное самоиспытание человека, ведущего дневник, исторические примеры - практика йоги61, «упражнения» Игнатия Лойолы62, стоические правила регулирования жизни, предписания современных невропатологов.
Эти техники и их эффекты являются предметом эмпирического исследования. У некоторых из них замечают исключительную эффективность, обнаруживающуюся в характерных людях, у других же - бездейственность, словно бы один агрегат существования превращается в другой, а в сущности своей остается неизменным. Решающее различие состоит в том, остается ли самообработка только деятельностью в мире, предмет которой - действительность нашего собственного существования, или же в ней возникает внутренняя деятельность как безусловность верующего самобытия, одновременно отмеченного печатью и налагающего свою печать.
Там, где внутренняя деятельность может быть намеренно реализована согласно предписаниям, а значит, где воля может совершить нечто определимое, не желая его как самобытие, там эта деятельность может оставаться внешней и механической (Wo ein inneres Handeln nach Vorschriften willentlich realisierbar ist, also der Wille etwas Bestimmbares tun kann, ohne es als Selbstsein zu wollen, da kann das Handeln äußerlich und mechanisch bleiben). Как вообще только та деятельность в мире бывает безусловна, которая исполнена самобытием, так не составляет исключения и деятельность, обращающаяся на наше собственное существование как часть мира. Обусловленным становится действование в технике внутренней деятельности, например как простых мероприятиях для поддержания здоровья или как культура технической пригодности (Brauchbarkeitszüchtung).
Там, где сама воля желает в своей безусловности, где она тождественна со своим действованием, там невозможно разделить техническую операцию и самобытие-в-ней (Selbstdarinsein). Внутренняя деятельность как исток есть эта неразделимость. Это творчество самости (Selbsschöpfung), а из него исходит подлинное вопрошание о себе (Fragen nach mir), в котором подтверждает себя самым делом безусловность, не делаясь, однако, при этом сама доступной вопросу; она есть решимость, из относительности находящая обратный путь к корням, просветление абсолютного сознания, экзистенция, которой я добиваюсь своим целостным участием (ganzer Einsatz), выходя навстречу себе самому.
Безусловность существует как бы в круге через себя самое. Ее круг может потеряться или сделаться шире. Он отвечает за свое собственное осуществление, если только пробилось к свету первое начинание.
Только тот, кто внутренне уже действует с безусловностью, обладает готовностью и возможностью для того, чтобы и во внешнем мире не принимать решений случайно, как игралище влияний, в некотором промысле (Betrieb), в котором он участвует не самобытием, но слепым порывом чувствовать свою жизненную индивидуальность, как функцию чуждых сил. Подобно тому как внутренняя деятельность, как проба в пространстве возможного, есть приготовление путей для внешней деятельности, так безусловная внутренняя деятельность есть корень всякой подлинной решимости во внешнем поступке.
В то время как намеренное культивирование состояний сознания становится мутной в своих источниках и целях психагогикой, и утрачивает самобытие, безусловность внутренней деятельности может, правда, овладеть некоторой техникой, но отнюдь не может подпасть ее власти. Только при утрате безусловности деятельность может запутаться как в конечных обстояниях существования в мире, так и в конечных обстояниях самодисциплины. Техника как средство подвижна, и сама она не есть истина; она не создает самобытия, но может быть использована самобытием в направлении противоположных друг другу возможностей. Поэтому навыки и умения в частностях образа жизни, в обхождении с самим собою, в порядках повседневности не следует осуждать; самобытие - их господин, а не подданный. Если поэтому не может быть никаких технических приемов для создания безусловности внутренней деятельности, но, напротив, эта внутренняя деятельность сама определяется из безусловности, то приемы, исполняемые согласно правилам, могут означать повод для решительности безусловного, ободрение и напоминание. Хотя правила самоконтроля в рефлексии повседневной жизни (в разных формах, со времен пифагорейцев) и упражнения для внутренней активности уже приближаются к опасной границе, за которой они обращаются в опустошающий душу педантизм с его эгоцентрическим самодовольством и самоистязанием. Но дисциплинированный режим дня и правила для работы - это такие меры, которые, пусть сами никогда и не бывают безусловными, направлены на безусловное, если возникают из него. Регулярное чтение философских текстов, составляющих основу для нашего сознания бытия, углубление их через повторение, насматривание (das Schauen) в искусстве и поэзии - как напоминания, суть средства, дающие в повседневности все-таки держаться существенного, на которое я могу опираться, что бы я ни делал. Ежедневное размышление в мгновения покоя - это явление в нашем существовании, без которого самобытие стало бы рассеянным, а направление - непостоянным (Die tägliche Besinnung in Augenblicken der Ruhe ist im Dasein die Erscheinung, ohne welche Selbstsein zerstreut und die Richtung schwankend würde).
Это размышление есть философствование как безусловность внутренней деятельности.
- Философия экзистенции - это, на основе усвоенной традиции, живо присущее всякий раз измышление возможностей трансцендентно соотнесенного человеческого бытия (Existenzphilosophie ist auf Grund angeeigneter Überlieferung das jeweils gegenwärtige Erdenken der Möglichkeiten des transzendent bezogenen Menschseins). Но конечный смысл всякого человеческого мышления есть философская жизнь как действование индивида во внутренней деятельности, посредством которого он становится самостью (Tun des Einzelnen im inneren Handeln, durch das er selbst wird). Высказанные в слове, упрочивающиеся в произведениях как учение мысли являются следствием и становятся пробуждением для этого внутреннего действования. Поскольку подлинно философское мышление есть самое близкое к жизни действование, рождающее в истоке бытие в самобытии, оно возможно как величайший обман и становится в таком случае самым далеким от жизни, самым неистинным умственным промыслом (Denkbetrieb).
Если, стало быть, я хочу прийти к себе, то не могу сделать этого ни путем размышления о себе с целью получить предметное знание о себе, ни при помощи техники как дисциплинирующей позиции сознания изолирующего во мне самом культивирования. Я был бы в этих случаях только неким существованием как объектом, который я рассматриваю и обрабатываю как налично сущее бытие. Я не могу также прийти к себе путем передумывания (Wiederdenken) созданных философами понятийных форм. Философствование, только как мышление и совместное мышление помысленного еще не находится у себя. Самое главное, чтобы философское мышление стало безусловной деятельностью. Исполнение мысли, ее истина и очевидность, существуют лишь в единстве с этим внутренним, рождающим себя самое действованием.
Мышление о себе как психология, техника, как порядок образа жизни, передумывание философски помысленных мыслей - это приготовление и следствие подлинного философствования. Это философствование бывает безусловным только в самопросветлении как одновременном избрании и знании абсолютного сознания; это - исток того, что есть уже не средство, но исполнение сознания бытия.
Самопросветление образцовым образом совершают великие философы. От их самопросветления загорается и наше, если факел передается из рук в руки. Но прикосновение к экзистенции философа получает конкретность (Konkretion) только в мгновение слияния смысла мысли с самобытием или в ее воплощении в действительность настоящего.
Философствование действительно как ежедневное самоиспытание. Мысль - это шпоры; она, в своей откровенности, действует как призыв; уклоняясь, она становится опорой; она, заклиная, являет нам присутствие трансцеденции. Но все это живет только в действительности самобытия, которое должно быть, чтобы мысль была мыслима по-настоящему: это мышление невозможно осуществить через простое восприятие и простую данность, но только так, что я есмь так, каким я сейчас становлюсь, мысля.
Кажется, будто гораздо легче этого испытания себя на деле в непрерывности существования будет - испытать однажды сильные боли, судьбу, нечто решающее; это поднимает меня даже в самом разрушении, ибо вырывает меня из повседневности. Но только в повседневности возможно постоянное испытание бытия. Исключительные потрясения создают предельно возможное, то, что закладывает основы для сколь угодно далекого будущего. Созданное в них будет подлинно действительным, только если в продолжение многих лет, в повторении воспоминания, в неизбежных последствиях этого потрясения мы избираем то же самое, что и тогда.
Философствование обращается поэтому как к великим потрясениям, так и к повседневности. Безусловность первых - это отголосок второй, и одно без другого одинаково сомнительно.
В конце концов философствование терпит кораблекрушение от того, с чем мы не можем совладать в существовании, если оно, подобно стоическому, учит терпеть: терпеть трения с людьми, с которыми мы не состоим в подлинном и устойчивом отношении, и от которых, однако, во всем зависим; содрогание ужаса от физиогномической действительности человеческой массы; мучения повседневности; не дающую трезво опомниться спешку; физические состояния дурного настроения, болей и упадка; несостоятельность нашей самости. Сохранять во всех этих ситуациях самообладание без равнодушия и способность различать существенное удается только на фоне целостного философствования, а в полной мере - не удается никогда.
Я знаю, что резиньяция терпения - это недостаток. Там, где внутренняя деятельность философствования не может стать истоком действования в мире, порождением во взаимности коммуникации, там она удаляется в изолированность собственного своего существования и принуждена здесь сократиться в пустую точку, если принимает такую форму окончательно, а не только затем, чтобы в ситуациях, которые сильнее ее, сохранить в себе готовность для новой положительности.
В философствовании возможно как специфическое исполнение активное созерцание (aktive Kontemplation), как внутренняя деятельность в мышлении трансценденции. Оно есть аналог религиозной деятельности, не имеет целесообразной действенности в мире. Как безусловное созерцание оно отличается от ни к чему не обязывающего созерцания (Anschauen), размышления и предметного изучения: в нем возникает прояснение и очищение самобытия через сознание трансценденции. Если даже в нем и нет реального отношения к Богу, если в нем не слышится слово Бога в его чувственном присутствии, то все же в этом созерцании свободно находят некий путь в отношении к потаенной трансценденции. Экзистенция косвенно узнает о божестве только то, что становится для нее действительным силой ее собственной свободы. Созерцание совершается в формальных трансцендирующих мыслях, в избрании экзистенциальных отношений к трансценденции и в неопределимом чтении шифров существования. Это созерцание как вершина философствования есть удостоверение абсолютного сознания через нахождение самого себя в трансценденции (Vergewisserung des absoluten Bewußtseins durch Sichselbstfinden in der Transzendenz). Сила, которая в чувственном присутствии божества дается религиозной объективностью, должна корениться здесь в свободе личной экзистенции. В этой вынужденной опоре на себя самого явление экзистенции будет более шатко, двусмысленно и бессильно, чем явление экзистенции, обеспеченной и утверждаемой в объективных связанностях; ибо, при слабости нашего существа, в свободе для него будет больше опасности от сомнений и отчаяния; свобода всегда остается риском (Freiheit bleibt ein Wagnis). Она может смотреть растерянными глазами, тогда как преданность реально присутствующей трансценденции может усвоить себе пустой взгляд того, кто уже не есть вовсе самобытие (des gar nicht mehr selbst Seins). Свободу исконного бытия, а с нею и отношение к трансценденции, нужно каждый день заново обретать с иной решительностью, она не есть ни индивидуальное обладание, и не передается в объективной традиции (ist weder individueller Besitz noch objektiv tradierbar). В своей слабости я не могу держаться из этой свободы ни за какую наличную объективность, разве только относительную и лишь пробуждающую объективность.
Как реальное отношение к Богу есть недоступная философскими средствами безусловность религиозной деятельности, так активное созерцание составляет содержание в безусловности внутренней деятельности и деятельности в мире. Действительность бытия лишь в той мере живо присутствует для самосознания во внутренней жизни и в целесообразности, насколько деятельность благодаря созерцательному ее исполнению достоверно знает шифровый характер существования. Поэтому и этической безусловности также знакома некая деятельность без цели, в которой она через чтение шифров приближается к сокровенности трансценденции, не будучи в состоянии в этом чтении что-либо знать или видеть без покрова. В смысле моих действий, так же точно как и в противоречащем и чуждом смыслу, говорит трансцендентная действительность, не говоря, однако, по-настоящему, ибо она в своей неизменной сокровенности вновь и вновь сваливает все на индивидуально экзистирующего, даже если этот экзистирующий индивид мгновениями и полагает, впрочем сказуемо этого не зная, что она как бы ведет его в жизни.
- Безусловное воление во временном существовании тесно связано с нежеланием. Только на пути, ведущем через торможение и исключение, экзистенциально возможно явление существования. В конечном счете не что иное, как надлом в существовании, делает возможным нежелание (Nichtwollen) как волю к уничтожению.
В области биологического структура рефлексов становится объективно возможна только благодаря включению торможений как взаимно подходящих реакций некоторого целого. Психологически одно влечение ограничивает другое: страх дает силу отказаться; торможение есть функция в имманентной игре взаимно обусловливающих друг друга душевных сил. В существовании человека с самого начала играют существенную роль запреты, истоки которых изучают биология, психология и социология, коль скоро в этих эмпирических взаимосвязях они имеют доступные для наблюдения эффекты и применение. Табу, боязнь мыслимого или переживаемого нечувственного, избежание, аскеза - это активность, обращенная против своего собственного существования. Человек приносит жертвы, которые отчасти бывают понятны как обусловленные: как магические средства понуждения богов, как пути к удалению зла, как социологическая функция; однако эти жертвы не могут быть исчерпывающе поняты из этих условий.
Безусловность в нежелании, в конечном счете, обоснованию не поддается. Как формальная воля к свободе безусловность есть возможное отрицание всего существования, как путь обретения точки опоры вне мира - и, как такой путь, становится пустой. Как воля к порядку она есть воля к мере и ограничению, не к отстранению, но к построению существования в единстве некоторого целого, а потому дисциплина и оформленность - и как таковая она скоро перестает быть безусловной, в пользу всесторонних обусловливающих соотношений в некотором принятом на веру универсальном целом. Она, как исключение в обязанности целому (Auschließung in der Bindung an das Eine) есть явление экзистенции в ее историчности. Она как воля к уничтожению есть направление к трансценденции: в мировом существовании как совершившемся отпадении есть некая ошибка; нечто должно абсолютно не быть; безоговорочная аскеза, универсальное отрицание становится открытостью для безмирной трансценденции (weltlose Transzendenz).
Безусловность такого «нет» вопреки существованию обращается к трансценденции или через существование как принадлежащее к ней существование, - в исключении возможностей, - или же без существования, - в абсолютном уничтожении. В безусловном нежелании есть глубина отрицания, на недосягаемом дне которого и самое избрание существования только и может стать явлением экзистенции, соотнесенной со своей трансценденцией, витающим бытием, находящим себе опору там, где никогда не может быть приведено к чувственной или мысленной достоверности для сознания вообще то, что подлинно есть.
Мир как порожденный людьми мир есть равным образом и хаос беспорядочно кружащегося движения индивидов, и слаженность человеческого порядка. Мировое существование, пребывающее в совершенном разладе с собой, в котором разве только герой способен был бы создать всецело из себя самого некий автономный порядок для себя и своих, - вот крайнее представление об этом мире. Отдельному человеку не дано сверхчеловеческого величия; вынужденный обходиться только своими силами, он мог бы стать не более чем зачатком нового мира.
Однако человек не удовлетворяется миром как упорядоченным существованием, в жизни которого содействует и он. Его деятельность в обусловленности и относительности всех предметов пожеланий (Wünschbarkeiten) и целей хотя и способна поддержать и распространить существование, но не в силах доставить действительность возможной экзистенции в существовании. Только безусловно действуя в мире, человек обращен к таким мировым целям, в которых он, превыше их самих, осознает смысл.
Просветление этой безусловности приводит к антиномиям, в напряжении которых безусловность приходит к себе:
Безусловность постигает себя как деятельность по всеобщему закону, - и все же на пути, что лежит через этот закон, она становится истинной только в историчной конкретности.
Она схватывает рассеяние многого в мире и на пути через рассеяние - историчное Единое.
- При всем мастерстве работы в мире остается произвольность цели. Пользуясь техническими средствами, я одинаково могу и разрушать, и строить. Но я спрашиваю - ибо мое существо противится чистой случайности, - что делать будет правильно. Мое действование есть для меня долженствующее бытие (ein Sein, das gesollt ist). Оно есть, постигая себя в рефлексии, как долженствующее.
Однако, подобно тому как мы еще не поймем бытие вообще, если постигнем его как существование, подчиненное нерушимым законам природы, так бытие не будет вполне постигнуто и как возможность действия, подчиненного всеобщезначимому долженствованию. Больше того: бытие долженствования есть бытие, которое находит в долженствовании себя самого. Рационально выводимое долженствование - как'всеобщезначимые требования, требующие повиновения потому, что они очевидны для разумного мышления сознания вообще как правое в том или ином случае - имеет лишь некоторое всегда относительное значение, как техническое средство для известной без спора предполагаемой цели. Бытие же, которое есть свое собственное долженствование, - это экзистенция, которая понимает как долженствующее то, что она делает безусловно. То, что я нахожусь в таких ситуациях, в которых не могу следовать фиксированному законом долженствованию, потому что я сам не желаю, в достоверности истины, в своей подлинной воле, - этого, правда, никоим образом невозможно сделать объективным, но с точки зрения объективности это только дурное своеволие. Если, однако, самость того или иного человека в общности историчного настоящего есть нечто большее, чем частный случай чего-то всеобщего или заменимая функция в некотором целом, - тогда более глубокое долженствование может обратиться против долженствования, застывшего во всеобщей формуле. Только из этого источника возникает безусловность, лежащая в основе разумно постижимого, и как таковое не более чем относительного долженствования.
Долженствование есть форма достоверности безусловного. В деятельности из этой достоверности состоит подлинное восхождение экзистенции. Если я преодолеваю себя в сознании самостоятельно познанного долженствования, - это подобно спасению из хаоса и ничтожной случайности. Только тогда я по-настоящему удостоверяюсь в своем самобытии, которое без внутреннего противоречия переживаю как службу некоторому объемлющему порядку. Послушание себе самому тождественно послушанию чему-то объемлющему, которое, однако же, я никаким иным путем, кроме как через собственное свое самобытие, не могу узнать на опыте как источник безусловной деятельности в мире.
Истина безусловного совершается только в напряжении: принимать в настоящем однажды познанные нами, уже данные законы содержательно определенной деятельности как обязательные, -и все же сознательно считать возможным их релятивирование, -однако же с полным желанием признать как имеющее силу вновь совершенное безусловное, только если оно будет понято в форме закона. Но нам приходится действовать прежде, чем рационально-объективирующее понимание сможет прийти к какому-то возможному итогу. В безусловности остается глубокая темнота, пусть даже эта безусловность истинна только как основание светлости обретенной закономерности; всеобщим остается только закон закономерности вообще как требование: понимать всякую свою безусловность как закон.
Экзистенциальная возможность, если она становится действительной, есть нечто большее, чем исполнение долга, произвол же есть нечто меньшее; то и другое объективно неотличимо одно от другого. Экзистенция, для которой исполнение долга согласно данному закону есть, пусть даже и релятивируемый, момент ее существования, и беззаботная витальность, которая изначально отвергает исполнение долга, как связанность, и повинуется лишь по принуждению, - на взгляд извне обе лишь отрицательны по отношению к рационально фиксированному закону. Для витальности закон - это сопротивление, которое она громит, чтобы опуститься ниже его. Для экзистенции закон есть сопротивление, которое она преодолевает, чтобы найти себя самое как безусловность в объемлющем ее порядке. Ибо только опираясь на это сопротивление (an diesem Widerstand), она проникает в глубину своего историчного мгновения. Безусловная деятельность невозможна в пустоте, как если бы безвременный закон лишь случайно осуществлялся в этом мгновении в равномерной, все и всегда одинаково способной принять в себя материи; как являющаяся безусловная деятельность, она определена во времени, а тем самым исторично конкретна в таком смысле конкретности, который лишь недостаточным образом может быть определен исходя из всеобщих принципов.
Закон - как раздражитель, на котором я держу испытание. Он раздражитель, в силу искушения нарушить его только потому, что он - закон, и раздражитель также в силу соблазна в слепом подчинении ему лишить себя своей свободы. Разрушение (Zerschlagen) законов может происходить из положительности становящейся экзистенции; но это разрушение чаще всего растет из потерянности в отрицательном и означает в этом случае ту же подчиняющуюся несвободу как нечто обратное на том же уровне. Только противясь обоим соблазнам закона, я обретаю решительную достоверность безусловного в самобытии. И тогда я уже не спутаю эту достоверность ни с удовольствием произвола, ни с насильственностью моральных действий, старающихся привлечь всеобщее внимание.
В напряжении между законом и историчной определенностью я могу аргументировать только исходя из всеобщего, т.е. из закона. Против закона я могу аргументировать только новыми законами, против испортившихся законов - новыми, полученными из историчного настоящего, законами. Эта аргументация во всеобщности закономерного сама по себе произвольна. Она получает направление и содержание только от присутствия экзистенции. Для экзистенции, однако, невозможно аргументировать с некой отстаиваемой безусловностью исходя из историчности вообще против закономерности вообще. Только в среде закономерности истинное может бороться с устаревшим. Оно борется с ним, экзистенциально направляя аргументы и доводы, которые иначе будут нескончаемы. Истина необходимо терпит неудачу, если требует убедительного знания правды для некоего сознания вообще. В среде закономерности только историчная экзистенция может вполне осмысленно обращаться к другой историчной экзистенции, понимать друг друга в этом обращении, обращать внимание, потрясать, изначально просветлять друг друга. Но напряжение в безусловной деятельности невозможно устранить, перескакивая историчность экзистенции и утверждая как убедительно постижимое некое объективное знание об имеющей силу раз навсегда закономерности деятельности.
Неисторичная очевидность свойственна только логическим выводам из принципов, для которых при их конкретном применении необходима как предпосылка точная, те. неисторично упрощающая, формулировка ситуации и состава известного действия. Из каких-либо принципов, всегда имеющих кажимость очевидности, чаще всего можно оправдать или осудить любое действие, понимая в нем какую-нибудь сторону саму по себе и ловко помещая ее в фокус внимания слушателя как существенное в нем. Эту софистику можно преодолеть только, если мы не будем забывать, что всякого рода оправдание возможно только в партикулярном исходя из признанных принципов, но что во всякой безусловной деятельности заключается нечто большее, а именно ее исток в глубине настоящего; и что в этой историчной безусловности на границе всякой всеобщности стоит совесть, желая принять ответственность на себя, и со светлым сознанием, что тем самым отныне и навечно всецело повинуется чему-то объемлющему, чей голос слышит в себе (daß aber in allem unbedingten Handeln mehr liegt, nämlich ihr Ursprung in der Tiefe der Gegenwart; und daß in dieser geschichtlichen Unbedingtheit an der Grenze alles Allgemeinen das Gewissen steht mit dem Willen, einzustehen, und mit dem hellen Bewußtsein, darin für die Ewigkeit ganz einem Übergreifenden, in mir Gehörten gehorsam zu sein). Кто, разрушая действующие законы, хочет все-таки оправдывать себя, еще не умея высказать закон своей безусловности как новую значимость, тот сам не знает, что делает. Здесь на место оправдания должна вступить коммуникация, в которой безусловность высветляется благодаря тому, что поверх всякой общности интересов и мнимого сродства характеров люди в своей историчности с прямотой правдивости находят тот или иной закон как явление всегда неясного закона вообще.
В возможной экзистенции есть предвосхищающая достоверность того, что не может быть зафиксировано ею без потерь, будучи мыслимо объективно как сознание вообще (In möglicher Existenz ist antizipierend gewiß, was von ihr als Bewußtsein überhaupt objektiv gedacht nicht ohne Einbuße fixierbar ist). Поскольку не существует одного правильного для всех людей, я должен в риске деятельности брать вину на себя, чтобы в результате стать собою; даже и в ужасном деянии (Furchtbarkeit), которое нарушает закон дня как закон закономерности вообще, еще остается возможность обнаружить силу безусловности. Никогда нельзя знать какой-то закон столь полно, чтобы я мог без риска руководствоваться им потому, что делаю якобы нечто абсолютно правильное, или чтобы по этому закону можно было оценивать другого человека как экзистенцию. Абсолютная решительность может пребывать в безусловности лишь на пути экзистенциальной коммуникации с самим собою.
- В существовании есть нескончаемость возможного. Приступающее ко мне, в своем многообразии, побуждает меня приниматься день за днем то за одно, то за другое; деятельность во многом составляет условие существования, ибо лишь так я создаю пространство для себя и власть распоряжаться вещами.
Это многое нигде не становится тождественно мне самому. Никакое действие в нем не безусловно для меня. Я стою на удалении, я прикасаюсь к вещам в мире лишь как бы с помощью орудий, я сам нахожусь в другом месте. Моя эмпирическая индивидуальность, правда, витально ангажирована. Но если я целиком вовлекаюсь в это мировое существование многого и многообразно возможного, то делаюсь рассеянным (werde ich zerstreut). Неуверенный в самом себе, я тогда -лишь арена действия объективностей. У меня остается распадающаяся мнимая идентичность с теми или иными вещами.
Из этого рассеяния я становлюсь безусловным в деятельности лишь благодаря Единому. Избрать Единое - значит: без предварительных условий быть всецело в нем самому (ohne Reserven ganz darin sein); стать тождественным в существовании как самость с известным явлением. Единое - это та или иная действительность, в открытости которой экзистенция находит себя, потому что в ней становится тождественно с самостью то, что иначе лишь тает в явлении существования как одно из многого. Эта самость теперь как бы укоренена в действительности. Только теперь как привязанная и ограниченная она обладает достоверностью себя в существовании (Das Eine ist die jeweilige Wirklichkeit, in deren Offenbarkeit Existenz sich findet, weil mit dem Selbst identisch wird, was sonst in der Erscheinung des Daseins nur das Zerrinnende als das Eine von Vielem ist. Dieses Selbst ist jetzt gleichsam eingewurzelt in der Wirklichkeit. Es ist als gebunden und begrenzt nun erst im Dasein seiner gewiß).
Специфическое счастье обретения себя в Едином возникает в незаменяемости (Unauswechselbarkeit) становящегося таким путем возможного существования и действования в мире. То, что в рассеянии было лишь возможной экзистенцией, становится действительным самобытием. Поэтому для всякой возможной экзистенции вопрос: где открывается ей Единое? - есть вопрос о ее собственном бытии. Это - ее вопрос, который не решается ни размышлениями, ни сообщением от другой стороны, ни постановлением авторитета. Ответ на этот вопрос находят только из безусловного истока свободы в действительности конкретного явления существования, если этот вопрос возбудил в нас исток, если пространство его возможного раскрытия расширено ориентирующим знанием и если сознание было философски просветлено.
То Единое, в котором я прихожу к себе самому из рассеяния, есть опять-таки многое Единое, поскольку каждое Единое, иначе, чем другое, есть безусловное в экзистенции. Единая идея в призвании, одна жена, одно отечество, один друг - всякий раз Единое имеет некоторый иной смысл и вместе с тем - необходимо присущую ему в явлении относительность. В каждой существенной ситуации мы можем говорить о едином на потребу, но не как о чем-то, что можно всеобщезначимым образом знать, но как о том, в чем осуществляет себя эта экзистенция.
Правда, в сообщающем мышлении (mitteilendes Denken) мы вынуждены пользоваться формами мыслимости, мы говорим о моногамии, о возможности «служить только одному господину». Но поскольку я называю Единое в явлении, - это лишь нечто численно единое, эмпирически существующее как одно существо среди многих. Единое, правда, исключительно, но оно таково не по некоторому сказуемому закону. Если единое фиксируют как значимое в его овнешнении, без экзистенциальной историчности его явления, то остается лишь понятие о чем-то численно едином. Фанатизм исключительности бывает следствием этого, а абстрактная нивелировка под ярмом некоторого лишь мыслимого единого - уничтожающим результатом. Происхождение из многого забыто, пространство многого как горизонт утрачено, явление многого как возможность уничтожено. Правда, всякое единое также и в объективности является как внешне зримое единство, и тогда как численно единое. Но внешнее не составляет критерия для истины Единого в экзистенции. В экзистенциально-едином не познают из понятия, но осуществляют в безусловности и просветляют, философствуя. Во всяком понятии мы или поставили бы некоторую объективную недвижность на место экзистенциального единого (например, моногамию как моральный принцип на место Единого как трансцендентно соотнесенной субстанции самобытия в половой любви). Или же мы могли бы по произволу обосновать все что угодно: например, когда в бесконечности эротической сферы, в которой переходят от одной любви к другой, ищут идею единой красоты; Дон Жуан идет истинным путем к Единому через бесконечное множество его обличий. Или же из фактической моногамии мы заключали бы об экзистенциально едином в составляющих семью супругах, между тем как брак есть лишь возможное экзистенциальное обнаружение являющегося экзистирования, - обнаружение, которое как объективное еще ничего не доказывает.
Единое образует исток как безусловное, исключающее во многом не вообще многое, но некоторое всегда определенное другое. Сама экзистенция видит истину многого и на стадии своей возможности, в размышлении и высвобождении жизненного пространства, задается мыслью о том, что в существовании, как оно есть, для нас судьба и требование - служить многому и в отдельных ситуациях в меру наших сил уделять по справедливости внимание то одному, то другому. Непреклонная последовательность продумывания этой мысли в ориентировании в мире - в учении о сферах духа и конфликтах между ними - освещает тогда лишь тем более ярким светом непостижимое ни для какого знания конкретное единство в экзистенции. Мы избираем это единое, в случае конфликта оскорбляем «другого бога», принимаем на себя вину исключения как условие осуществления экзистенции. Борьба между сферами духовных возможностей означает привязанность деятельности к ситуации. Но в этой привязанности становится действительным Единое, которое, если получает слово, уже не оставляет сферы в их множественности как абсолютно значимые, но релятивирует их все, и которое само также не бывает налично сущим как значимость некоторой сферы. Это единое не является первым как единое, но есть пришедшее к себе из рассеяния, и есть в явлении существования то, что обретено как подлинное бытие. Жизнь как явление экзистенции есть путь от возможности к безусловной действительности; многое существует для нее как возможность, игра, попытка, но действительность - как решение, ограничение, - как Единое (Das Leben als Erscheinung der Existenz ist der Weg von der Möglichkeit zur unbedingten Wirklichkeit; ihm ist das Viele als Möglichkeit, Spiel, Versuch, die Wirklichkeit aber als Entscheidung, Begrenzung, als das Eine).