Противоречия: Собрание стихотворений

Есть редко такие мгновенья,

Когда хорошо и светло.

К прошедшему нет сожаленья,

А в будущем нет воскресенья,

Но жалко – не знаю чего.

Прочту я святые страницы

Поэта какого-нибудь,

И вот поплывут вереницы,

Живые, прекрасные лица,

И что-то стесняет мне грудь…

И в лицах я вижу стремленья

Печальной, понятной души,

Но нет ни тоски, ни сомненья,

Всё стройно в ночные мгновенья

И славно, и грустно в тиши.

Да, грустно. Свеча догорает,

Шипя, потухает она…

В уме моем слабо мерцают,

Плывут, созидаются, тают

Обрывки какого-то сна…

И так хорошо, что на свете

Есть где-то еще красота,

Что шумны и веселы дети,

Что есть еще смелые эти,

Что любят и жаждут креста,

Что яркие любят одежды,

Что в полночь глядят на звезду…

Но полн я спокойной надежды,

И грустью туманятся вежды:

Себе ничего я не жду…

Ветер злобный мутил, волновал океан…

Вал за валом на приступ бежал,

И, грозя берегам, свирепел ураган,

Разбивался грудью у скал…

Как фаланги в шеломах, блестящей броне,

Хищно мчались громады из вод

И бежали угрюмо и с шумом оне

На жестокую битву вперед.

Всё стремились туда, где сурово стоит

Из камней вековечных стена

И вокруг ее бешено пена кипит,

Завывает и стонет волна.

И летит, колыхаяся, пенистый ряд,

Полный мести зловещей, к скалам…

Вот удар… Грянул гром… и лишь брызги летят

К ясным, звездным, немым небесам.

Но бесстрашно вперед и на смену ему

Новый злобный и бешеный вал

Нес зеленую, плотную к скалам волну

И об камень ее разбивал.

И остатки волны, и крутясь, и шипя,

Подымая у берега муть,

Уходили опять, приходили кипя,

Били мертвую, твердую грудь.

Гей же, братья, ко мне! Все скорее в ряды!

Все в фаланги бесстрашных бойцов,

Мы пойдем умирать с смелым криком борьбы

Или свергнуть твердыни оков.

Братья, дружно вперед мы пойдем, как волна.

Мы, кипящие злобой святой,

И с скалами рабства пусть воюет она,

Как немолчный и грозный прибой!

Пусть у выступов скал мы погибнем в бою,

Не страшны нам все жертвы борьбы,

Тем, что идут на бой, звонко песню пою,

Тем, что в битве находят гробы!

Я мрачен с вида.

Как пирамида,

Я недвижим.

Рожден балбесом

И лени бесом

Я одержим.

Скучал до боли,

Но глазки Оли

Раз увидал!

И легче пуха,

Быстрее духа,

Пред ней предстал.

Стройна, высока

И черноока

Она была.

Полна движенья,

И треволненья,

И вся светла.

И, как у Гретель,

В ней добродетель

Висит, как груз.

А я вихрастый,

Хромой, очкастый

И весь кургуз.

Одну надежду

Я на одежду

Еще имел…

Взглянул на брюки…

Какие муки

Я претерпел!?

С тревогой тайной

Взглянул отчайно

На свой мундир…

Поникли вежды…

Мои надежды –

Мечты, эфир…

Я вспомню. Был вечер, и мебель

Была тяжела и мягка…

Как лилии трепетный стебель,

Была ты грустна и тонка.

Да, ты на диване огромном

Сидела недвижно тогда,

Согнувшись, в углу полутемном

Я вспомню… я вспомню… О да!

В восторге, в тоске и тревоге

Я что-то тебе говорил…

Какие-то жизни чертоги

Построить я звал и манил…

Мы молоды были… Могучи

Казались дела впереди,

Но слезы и тяжко и жгуче

Рвались и молчали в груди…

То было ли шуткою злою,

Иль вдруг ты меня поняла,

Но нежно и мягко рукою

Ты мне по руке провела.

Да, грустно улыбку роняя,

Ты руку погладила мне…

Я помню, моя дорогая,

Я помню, как будто во сне.

Ах, ты не могла догадаться.

Как жаждал я робким челом

К коленям твоим приласкаться.

Как грустно мне было потом…

И в дни, когда я понимаю,

Что жизнь – безысходный тупик,

Как я этот миг вспоминаю,

Когда-то пронесшийся миг…

Ах, в моем сердце вновь Содом-Гоморра,

Сердцетрясенье при виде прокурора!

Конфетка моя да шоколадная,

Что за участь у меня, да безотрадная!

Ах, лишь разгонит сны мои Аврора,

Всё я мечтаю, всё про прокурора!

Конфетка моя! Уж не обижу я,

Как поглажу его кудри, кудри рыжие!

Днем ли, в саду ли, сижу я у забора,

Всё я мечтаю, всё про прокурора!

Конфетка моя, да леденистая,

Не влюблюся я в милого, в гимназиста я!

Ах, променяю всех студентов свору,

Всю мою свиту я на прокурора!

Конфетку куплю, да папермента я!

Не влюблюся я в милого и в студента я!

Всё-то взираю, ровно как на гору,

Голову закинув, я на прокурора!

Конфетка моя, да маргаринная!

Ах ты, талия милого очень длинная!

Ростом, я знаю, он мне и не впору…

Всё ж я мечтаю, всё про прокурора!

Конфетка моя, да маргаринная,

Ах ты, ноженька милого журавлиная!

Но даже росту его не шлю укора,

Хоть и длиннее нету прокурора!

Конфетка моя, да пол грошовая!

Закажу я каблуки, да двухвершковые!

Ровно в минуту он засудит вора…

Нету на свете умнее прокурора!

Конфетка моя, да из прилавочка,

Подарю милому мыла на удавочку!

Люди скажут: ах, что за умора!

Что мне за дело – люблю я прокурора!

Конфетка моя, да очень жирная!

Ах ты, грудь мого милого, размундирная!

Ах, от любви я стала даже хвора…

Вот как люблю я душку-прокурора!

Конфетка моя, да что за дуся я!

Разве только еще в Блеха и влюблюся я?!

В далекой и мрачной теснине

Старуха-колдунья живет;

Сидит пауком в паутине

И всё паутину прядет.

И в сети ее попадают

И мухи, и звери, и мы;

Качаясь, на них засыхают

Религии, царства, миры…

Раз витязь заехал в теснину

И смотрит и в толк не возьмет:

Он видит – паук паутину

Средь мертвых прядет и прядет…

– «Скажи, как тебя прозывают,

Старуха-колдунья-паук?» –

Старуха ему отвечает:

– «Зовут меня Время, мой друг!» –

– «Зачем же ты, я удивляюсь,

Прядешь эту липкую дрянь?» –

Старуха молчит, улыбаясь,

Прядет и прядет свою ткань.

– «Смотри, чтоб она не порвалась,

Коль я размахнуся!..» Но, зла,

Колдунья в ответ рассмеялась

И сетью его оплела.

За горб каменистый излома

Лучи золотые ушли.

Не вечер еще, но на Комо

Вечерние краски легли.

Палаццо, как будто на стали,

В глубинах недвижно-ясны,

Ущелий лиловые дали

В лазурных заливах видны.

Зыбь легкие вьет арабески,

Обрывы, стена тополей,

И тихие шепоты-всплески

О мраморный скат ступеней.

Ряд плавных, спокойных, широких

Теней пробежал и застыл…

Чарующий голос с далеких,

Далеких доносится вилл…

Задорны, и нежны, и живы,

Смеются, тоскуют и ждут

Романса и рифм переливы

И к женским объятьям зовут.

Но жгут меня песни улыбки,

И мыслю я, мучимый ей,

Как непоправимы ошибки

Скитальческой жизни моей.

Я не люблю тебя; мне суждено судьбою

Не полюбивши разлюбить…

Я не люблю тебя; моей больной душою

Я никого не буду здесь любить.

О, не кляни меня; я обманул природу,

Тебя, себя, когда в волшебный миг

Я сердца праздного и бедного свободу

Поверг у милых ног твоих.

Я не люблю тебя, но, полюбя другую,

Я презирал бы горько сам себя.

И, как безумный, я и плачу и тоскую,

И лишь о том, что не люблю тебя.

С ранних лет по эту пору

С чертом в карты я играл.

Я душой платил партнеру,

Он мне счастьем отдавал.

Так играли по годам!

Тра-ла-ла-ля!

Трам-там-там!

Банкометом в эти встречи

Нам двоим судьба была.

Люди жглись для нас, как свечи,

Мир был плоскостью стола;

Много ставилося там…

Тра-ла-ла-ля! Трам-там-там!

На лице мне время счеты

Зло морщинами вело,

Рисковал я без заботы,

Только всё мне не везло!

Что ни ставлю, всё отдам!

Тра-ла-ла-ля! Трам-там-там!

Я на красных мастях ставил

(Красный цвет был страсть моя),

Проиграл и вдвое сбавил

Капитал душевный я…

О, проклятье этим дням!

Тра-ла-ла-ля! Трам-там-там!

О, с каким играл экстазом…

Да не шла мне эта масть.

Стал на дам я ставить разом

Всю оставшуюся страсть,

На каких прекрасных дам…

Тра-яа-ла-ля! Трам-там-там!

На четыре ламы взятки

Черту все подряд я дал,

А последние остатки

Я на мелочь разменял…

Всё пошло по мелочам! Тра-ла-ла-ля! Трам-там-там!

Хорошо еще, что эта

Не всучила мне игра

Ни червонного валета,

Ни бубнового туза,

Как всем прочим игрокам…

Тра-ла-ла-ля! Трам-там-там!

Стал скупиться, да такая

Не по сердцу мне игра!

На туза червей играя,

Жизнь поставить мне пора.

Что мне плакать по ночам! Тра-ла-ла-ля! Трам-там-там!

За душой опустошенной

Ни гроша, а счет растет…

Сердце, сердце – туз червонный

Пусть черт двойкою убьет!

Впрочем… Черт, постой!

Я сам Тра-ла-ла-ля… Трам-там-там …

В Париже я первого мая

Шел вместе с огромной толпой.

Толпа эта, дружно шагая,

Знамена несла пред собой.

Сверкали штыками зуавы,

За нею идя по пути;

Толпа им кричала: «вы правы!

Вам следует с нами идти».

Тюркосы, жандармы, драгуны…

К стене шла рабочая рать,

Где баррикадеры Коммуны

Остались навеки лежать.

У кладбища, с лентою алой,

Стал речь говорить пред толпой

Какой-то седой и усталый…

И в блузе другой, молодой.

Я видел, что буря готова.

Лишь гимн был толпою запет,

Ей крикнули властно: «ни слова!»

Но «Vive la Commune!» был ответ.

И вдруг полились, как каскады,

Проклятья, и песни, и вой…

Пошли пехотинцы в приклады,

Толпу разогнали толпой.

Я был в стороне и угрюмо

Ушел одиноко бродить;

Гнала меня дряхлая дума,

Я плел свою вечную нить.

Да, речи над этим кладбищем;

И жизнь, и борьба средь могил…

Как быть я хотел полунищим,

Чтоб верил бы я и любил!..

Лишь верь – твоя жизнь уж богата…

Во что-нибудь верить… хоть час…

Ах, если бы пуля солдата

Меня доконала сейчас!

Зачем жить? Пустой и ненужный,

Я – мысли звенящая медь…

Пойти за толпой этой дружной,

Чтоб, вдруг опьянев, умереть?

Я вспомнил речей обещанья,

Свои молодые года,

О счастьи пустые мечтанья,

И думал я скорбно тогда:

«Не знает, что в будущем бросит

Судьба ему, что его ждет,

Какие возможности носит

В себе человеческий род».

Комната есть в моем сердце.

В ней на железный засов

Заперта тайная дверца.

Заперта много годов.

Сдвинуть его не хочу я,

Да и хотя не смогу,

Я, размышляя, ликуя,

В комнатах светлых живу.

Там все лучи мирозданья,

Всех проявлений земных

Ломятся в призме познанья

В радуги спектров живых.

Есть там созвездья, микробы,

Люди, глубины морей,

Нет только зависти-злобы,

Нет только черных теней.

Но иногда зарыдает

Где-то чуть слышимый зов,

Кто-то зловеще сдвигает

С запертой двери засов,

Ржавые петли откроют

Мне в подземелие ход

И глубина темнотою

Властно к себе привлечет.

Этою тьмой заколдован,

Вдруг застываю я, нем…

Кто-то там бьется, закован,

Кто-то хохочет над всем…

Кто-то, безбрежный, как степи,

Вдруг затоскует, замрет,

Кто-то, закованный в цепи,

Дикую волю зовет.

И из глубин бессловесный

Смех будто шепчет мне: «Марш!

К цели шагай неизвестной,

Вся человечия паршь!

Гэй, подыщи оправданье,

Шоры надень и шагай,

Ну, а меня, отрицанье,

Трус, на замок запирай!»

Ах, убегаю я, зная –

Если промедлить теперь,

В тьму навсегда запирая,

Хлопнется страшная дверь.

Тридцать пять лет я бродяжничал

Да и него ж не видал?

Пузо подтягивал, бражничал,

На печи лишь не лежал.

Унтером был я пожалован,

Много имел орденов…

Всё ж, брат, судьбой не избалован

В семьдесят восемь годов!

Как лишь война усмирилася,

Я на деревню пошел,

С сыном жена повинилася,

В череп всадил я ей кол.

Накуролесил без паспорта

Я, брат, за тридцать пять лет!

Эх, раз потурили нас с порта

За забастовку, мой свет…

Сволочь пришла, полицейские,

Значит, нас всех выселять

За «умышленья злодейские».

Ну и ядрена же мать!

Фить! Заперлися в ночлежке мы,

Как губернатор предстал,

Мы запалили полешками,

Чтоб тебя черт разодрал!

Форменный бой был и бойницкий!

Как застреляли в избу,

Тридцать пять парней в покойницкой

Вспомнили эту пальбу!

В Вологду старыми лапами

Я прошагал пехтурой!

Ладно, что славный этапами

Всё попадался конвой…

Клюнешь махорки где малостью,

Где и водчонки хлебнешь,

А и обчественной жалостью

Где заработаешь грош!

Ладно всё было, хошь шейкою

Я и платился не раз…

Ну, а в Вологде я с швейкою

Славных наделал проказ!

Сделал ей, значит, младенца я,

Счел себя за старика…

Уксусная тут эссенция…

Ну и сыграл дурака!

Как часто мне, бывало, Оля,

За шею ласково обняв,

Шептала на ухо: Оставь!

Не пей, Алеша, алкоголя.

Но я поддаться не позволю

Себе отнюдь! Я – вольный бард!

Люблю я ром и биллиард,

Хоть я весьма люблю и Олю.

И не моя родила воля

Солидный том моих стихов:

Явились чары этих снов

От полной чары алкоголя.

Да, я средь жизненного поля

Когда я трезв, я – сущий ноль…

Ведь вот что значит алкоголь,

Моя возлюбленная Оля!

Дыша теплом, полны мечтанья

Пески, холмы и лес маслин;

Луна заткала очертанья

Сетями светлых паутин;

Над бесконечностью равнин

Стоят созвездий сочетанья,

Как бы застыли заклинанья

Меж ширью неба и долин.

Перед шатрами до рассвета

На этот сказочный наряд

Арабы нежные глядят;

Пред ними в чарках сок шербета;

Задумчива, полуодета

Толпа девиц… И все молчат…

Лишь о любви и тайне где-то,

Волнуя, струны говорят.

У очага Шахерезады

Старик рассказывает сны.

Не шевелясь, его сыны

Внимать его сказаньям рады,

А за холмом, где лишь лампады

Небес глядят из вышины,

Смуглянкой страстные награды

Юнцу свободно отданы.

У гор раскидывают станы

Арабов дикие сыны:

На жертву им обречены

Купцов эменских караваны.

Милы арабам, всем страшны,

Их кони гордые,

С речною сталью ятаганы

И складки бедой сутаны.

Песок сияньем ослепляет.

В бездонной неба глубине

Ни тучки… Всё в бессильном сне…

Сидит, недвижно тень бросает

Араб на нервном скакуне;

Как хищник, очи напрягает,

Туда, где струйкой пыль витает

В зыбучей, знойной желтизне.

Ага, завидел он верблюда…

Он видит, как с его парчи,

С горбов, серебряные блюда

Кидают быстрые лучи…

Еще верблюды… Много люда…

Молчи, араб, и жди. Молчи.

Пускай идут, смеясь, покуда

Не прекратят их смех мечи.

Летят, как облако, семиты

Из-за холмов быстрее стрел;

Купцов разбросанные свиты

Берут пищали на прицел;

Вот залп… Другой уж не поспел,

Верблюды вмиг ордой отбиты,

Проводники их перебиты,

Никто укрыться не успел…

Несут в святилище Каабы

Свои богатые дары

Чернобородые арабы;

Перед порогом, на ковры

Снимают туфли, но мудры,

Они к Аллаху никогда бы

Не подошли смиренно-слабы,

Идут спокойны и добры.

А после тонут величаво

В харчевней дымных облаках;

Войны и силы злое право

Пред ними мечет всех во прах,

И их молчанье, гордость, слава,

Смелейших в скачке и боях –

Для робких – зависти отрава,

Для смелых – знанье, что есть страх.

И перед ними молодая,

Блудница кружится нагая,

Лаская дерзостью очей;

Хозяин гнется, подавая

Пахучий кофэ для гостей,

А в щели запертых дверей

На них глядит, волнуясь, стая

Гарема томных дочерей.

Она в мое сердце глубоко

Руками забралась и сжала

Кровавое сердце жестоко.

«Трепещет!» – наивно сказала

Она с любопытством ребенка

И долго смеялась и звонко.

Она была добра и мною не играла,

Она была добра, всегда была добра…

Она словам моим растроганно внимала,

Не говорила мне, что мне уйти пора…

Она мне голову задумчиво ласкала,

Раз на колени к ней упавшую без сил,

Она мне целовать одежду позволяла…

Но я о том ее, я сам ее молил!

И, помню, в темноте разубранной гостиной,

Где падал с улицы мертво на потолок

Луч электричества, бестрепетный и длинный,

Она от губ моих не отнимала ног…

Я бросить не могу ни одного упрека,

Мне не было любви, но было всё дано.

Холодною игрой насмешливого рока

Мне счастья обвинять ее не суждено!

Она была добра… Покорна, как гетера…

Но… мир мне пуст… мне нечем, нечем жить…

Как часто я гляжу на дуло револьвера

И как хочу тогда ее поблагдарить…

Моя хорошая! О, как я истомился,

Как я устал молиться и рыдать.

А раньше я, я вовсе не молился…

Нет сил, нет слов, чтоб это передать!

Приди ко мне, на миг и не любя;

Я буду ждать тебя.

Я буду долго ждать…

Но если не придешь, то напиши, родная;

Ведь так легко две строчки написать.

И я пойму, что, письма отсылая,

Я лишь сержу, и брошу докучать.

Ты добрая; я буду ждать – ответ,

Хотя бы только «нет»!

Я буду долго ждать…

Не презирай меня. Все дни мои тревога,

Мне нету сна, я не могу читать,

Я сумасшествия молю у Бога,

Я эту грудь хотел бы разорвать…

Когда же смерть освободит меня!

Я буду ждать ея…

Я буду, буду ждать…

Мы живем в раю цветущем,

Средь прекрасных тайн и снов,

В быстром времени, несущем

Много новых, дивных слов,

Средь бесследно проходящих,

Странных призраков людей,

В тьме лесов, листвой шумящих,

У грохочущих морей.

Но больным и скучным взглядом

Рай за гробом ищут все!

Вот же он! Со мною рядом

В тайне, ласке и красе!

В самом центре мирозданья

Я, да, я – существовал!

Люди! Сон существованья

Вас еще не изумлял?

Мне всегда, всегда так странно,

Что вот это – это я,

В этом теле неустанно

Кровь работает моя,

Что моя рука – вот эта,

Что сейчас цветет весна,

Что средь бездны звезд планета

Мне, как дар, одна дана,

Что меня развратность тянет,

Что бездонна неба твердь

И что некогда настанет

Удивительная смерть…

Зима стоит унылая,

Я с милою вдвоем,

Закусывает милая

Соленым огурцом.

Ах, скучно нам. Не вяжется

Беседа… Я устал…

Я на картинке, кажется,

Когда-то нас видал?

Мы знали жизнь, мы верили,

Теперь тоска, печаль…

Не у Балестриери ли

Есть «Скука» – carte postale?

И вот полна мечтания,

Вскричала Маша вдруг –

«Где смысл существования,

Когда в нем столько мук?»

«Достаточно избитая

Проблема», я сказал.

Читал и Демокрита я,

И Канта я читал.

Великая вселенная

Есть сложный механизм.

Ты – клетка; клетка бренная,

А мир – весь организм.

Всё это совокупное

Должно существовать;

Благое ж и преступное

Не в силах мы понять.

О, дали беспредельные,

Пространство без конца!

Мы зернышки отдельные

Большого огурца…»

Прослушавши осмысленно,

Сказала Маша так:

«Но это всё бессмысленно:

Я дура, ты дурак.

Мы суетой снедаемы

Среди печальной тьмы;

Чего-то достигаем мы,

Но что достигли мы?

Я плакала, ты бедствовал…

Какие мы глупцы!»

Но тонко я ответствовал:

«Возлюбим огурцы…»

Здесь так вольно. Простор,

И волна голубая,

И даль поднебесная.

А там – вершина гор,

Такая большая,

Белая, отвесная.

Я взбирался туда

Много раз за лето,

Любовался глетчером.

О, если б жить всегда!..

Я думаю это

Долго, долго, вечером.

Я одинок… Но что ж?

Я гляжу, сплю, гуляю,

Час даю для чтения…

А всё чего-то ждешь…

Чего? Я не знаю.

Муки? наслаждения?

Нет, сердце, не зови

Опять расплату!

Я предан вечному.

И я живу в любви

К морю, к закату,

Ко всякому встречному…

По шатким, узким лестницам

Взбираться я люблю,

Стучу и вниз прелестницам

Улыбки сверху шлю.

За мной, толпою пегою,

На строящийся дом!

Там весело я бегаю

С рабочим молотком!

Коль хватит мне по темени

Хорошее бревно,

Для слез не будет времени,

А значит – всё равно!

Взяв молот свой и знание,

Наверх со мной идем,

Всё наше мироздание

Есть строящийся дом!

Ища причин и вечного,

На звезды погляди,

По лестнице прошедшего

Ты в глубь веков пройди.

Но будь в высотах дружествен,

Взирая вниз на люд,

Твой брат хоть мал, но мужествен

И труд его – твой труд.

Мне, старику, два занятья

Есть на земле. Целых два:

В печке люблю разгребать я

Пепел потухший, дрова,

А вечерами я, старый,

Тешу подолгу свой взор

Юной какою-то парой

В дальнем окне через двор.

С самого их новоселья

Я наблюдал их вдали.

Сколько у них там веселья!

Мы не такие росли…

Помню и нашей богемы

Шумные я вечера:

Зло ненавидели все мы,

Да не любили добра.

Были лишь искры-проклятья,

Угли презрения к злу…

Ныне люблю разгребать я

В печке седую золу…

Ну, вот она, груда томов –

От Библии до Гераклитов

До Канта, Декарта и Смита…

Ну, вот она, груда томов.

С какою насмешкой гляжу

На мысли и на теоремы

На стройные мира системы…

С какою насмешкой гляжу.

Великие к людям слова

Ненужным явилися даром,

Здесь все были сказаны даром

Великие к людям слова…

Раз, захотев бродить по свету,

Порвав с родной системой связь,

Как сумасшедшая, комета

Что было духу понеслась.

Планетам, солнцам и их свитам –

Всей дворне спутников и звезд –

Что по приказанным орбитам

Идут, держась своих борозд,

Консервативным и почтенным,

Уравновешенным мирам –

Казался очень дерзновенным

Кометы путь по небесам.

Юпитер полн негодованья…

Летит комета без пути!

В какой системе воспитанье

Она могла приобрести?

Чтоб этих не было стремлений!

Не рас-суж-дать! Мол-чать! Не сметь!

Сквозь сферы наших притяжений

Где это видано лететь?..

Но, ах, Юпитера укорам

Не вняла та и на лету

По плеши крепким метеором

В него метнула и ау!

«Опять так поздно ты! Видишь – тени…

Но вздор, вздор! Я встречу продлю.

Спешила? Ну, дай же, дай мне колени!

Послушай, ведь я же люблю.

Что, что ты хочешь, что? Ну, скорее!

Богатства? Но это легко!»

Я вскрикнул, падаю… С кем я? Где я?

О, Боже! Ведь нет никого…

Ты видишь, Бог? Вот жизнь, вот я, вот небо.

Я верю, говорю, Ты должен отвечать.

Я не прошу ни женщины, ни хлеба,

Мне надо знать – где Ты? Ты слышишь? Надо знать.

Скажи мне, Бог. Ты видишь, осквернили

Здесь воздух, речь, детей, любовь, молитву, плач.

Здесь не война; ничто иль туча пыли,

И человек, Твой сын, он даже не палач.

Ты видишь Сам – вот я, вот смерти ложе.

Смотри, как молод я… И должен умереть.

Ты сострадателен, так перед смертью… Боже!

Ты дал мне жизнь! Я верю. Так ответь.

Что ж, Бог, я жду. Твое молчанье грозно.

Я жду. В последний раз… Без страха и без лжи

Я спрашиваю строго и серьезно:

Где выход, Бог? Скажи. Если Ты есть, скажи.

Выйду из дома, от старых, привычных

Спутников жизни – вещей,

Я погружаюсь в потоки безличных

Суетно-быстрых людей.

Низменны лица, и тупы, и красны,

Лица всесветной толпы,

Гладки, надменны, наглы, безучастны

Явно бездумные лбы…

Я захлебнулся, ища человека,

В ваших бесцветных словах,

И в торжествующих мнениях века,

И в безобидных мечтах,

В лжи общепринятой, глупой и вечной,

Салом плывущей кругом,

В сущности черни, не знающей вечной,

Чуткой печали о Всем…

Стадо огромное… Ложь разговоров,

Лица, газеты… О, гам!

Я убегаю за грани затворов

К мудро-спокойным вещам.

Одни не дошли до познанья вещей —

Им мысль заменили обычай, молебны;

Им надо свое, надо простеньких дней…

Им крылья не нужны или враждебны.

Другие прорвалися в подлинный мир,

Но вдруг, испугавшись его, онемели

Иль ложью опять оправдали свой мир.

Им крылья не даны; они их взять не смели.

А третьи, познав, не хотели солгать,

Но грезы, презренье и мысль истомили

Их злобную, бледную, слабую рать.

Их крылья сломаны иль их же задавили.

Когда, над лучами сверкая,

В траве проскользает змея,

То вдруг, о тебе вспоминая,

Как сумрачен делаюсь я.

Когда белоснежный, высокий,

В лазурный, манящий простор

Скрывается парус далекий –

Тебя провожает мой взор.

Когда в небесах потухает

Звезда полунощной порой,

То нежность моя называет

Ту быструю искру тобой.

Ах, в сердце звезда та упала,

Зажгла мне лампаду в груди…

Давно меня жжет ее жало

И смерть мне сулит впереди.

В ней пламя трепещет и вьется

Лукавым, веселым огнем,

А сердце, как маятник, бьется,

Прожженное этим огнем.

О, сердце! Зови своим стуком

Волшебные грезы ко мне –

Мы храм моим сладостным звукам

Построим в твоей глубине,

И дивным и мощным органом

Мы своды его потрясем,

И высшим мы жреческим саном

Волшебника в нем облечем.

Ты знаешь его, дорогая,

Ты знала напевы его,

Когда я тебе, замирая,

Легенды шептал на ушко…

Я слушал не раз его саги,

Когда я камин свой мешал,

За чашею пенистой браги

Не раз я под них засыпал…

Он в юности разным проказам

Учил меня, сказочник-дед…

Тот сказочник – добрый мой разум;

Теперь он и ласков, и сед.

И ныне прелестными снами

Меня забавляет старик.

Но в сердца торжественном храме

Он будет и мудр, и велик.

В лампадах затеплит огонь он;

Чуть сердца осветится свод –

Прекрасен, силен, многозвонен,

Хор ангелов там запоет,

С старинною, дивною верой

Молитву старик сотворит,

Заплачет орган Miserere,

Торжественней хор зазвучит;

Под эти печальные звуки

Священник огонь разведет,

И душу мою он на муки

На этот костер поведет.

Любовна, проста и несчастна,

Умрет она гордо, без слов,

И будут лобзать ее страстно

Концы огневых языков.

И будет жалеть, умирая,

Что нет уж страданий былых,

Что жжет еще больше, лаская,

Огонь поцелуев твоих.

Мы не входили в жизнь, мы ворвалися в бой,

С насмешкой к трусости, с враждою к мраку.

Большою, дружною, веселою толпой,

Колонной дерзкою со знаменем мечтой,

Мазуркой мы пошли в атаку.

Как молод был, красив, как смел был наш набег,

Богатых правдою и сильных знаньем;

Стыдливы, злы, мы шли, не опуская век,

И преклонение пред словом «человек»

Мы прятали под отрицаньем.

Как было нам смешно тогда глядеть на тех,

Кто, полюбив покой, уют ленивый,

Не зная прошлого, ни будущего вех,

Влачился и скучал, чья жизнь был труд и грех,

Грех мелкий, залганный, стыдливый.

Ах, нет, сперва был бой. Сперва была борьба,

Но наша цепь в ней сразу разорвалась…

Один, другой исчез… Чудовищна, тупа,

Сдавила чернь вокруг… В ней вольная толпа

Рассеялась и затерялась…

И наши голоса покрыл могучий гул

Врагов. Идешь и ищешь лиц знакомых,

Вот друг былой на миг вдали тебе мелькнул,

Упал, кричит, и видишь, как его лягнул

Осел под хохот насекомых.

Мы все теперь молчим. Ритмичный, страшный стук

Дней и годов нам был взамен награды.

И если ныне мы услышим, что наш друг

В ливрее ходит, то, изобразив испуг,

Не правда ли, мы втайне рады?

Когда заснуть невмочь

И дух тебя томит,

Иди на площадь в ночь.

На ширь звенящих плит.

Там зданий ряд далек,

Звук кажется утроен,

Пустынен, и покоен,

И царственно широк

Размеренный простор,

И ровно дышит мрак…

Как долог взор,

Задумчив шаг…

Там есть тяжелый храм

Он стар. Он утомлен.

По звонким ступеням

Взойди под строй колонн,

Где гулы тишины

И тени притаились…

Молчи. С камнями сжились

Здесь вековые сны.

Идущий в сумрак свод…

Чуть слышный дальний шум…

О, ширь высот!

О, четкость дум!

Здесь – звонкость колоннад.

Здесь – шепот дряхлых ниш.

Мгновения летят.

Стройна ночная тишь

Ритмично мир идет

Куда-то мимо, мимо…

О, разве выразимо

Раздумие высот,

Душа ночных минут

И сложность чутких снов?

Они умрут

Со мной без слов.

Тогда как горячо

Мне шепчет мысль моя,

Что кто-то есть еще,

Кто в мире, как и я,

Измучен сменой дней

И бездной небосвода,

Крадется к мыслям свода

И спящих площадей.

Мне кажется, его

Я встречу, я найду…

О, кто ты, кто,

Кого я жду?

Невский под вечер. Девицы, разносчики,

Шубы собольи, фаты и извозчики.

Десять часов. Началася ловитва…

Ха – Ха – Ха! Люди! Жизнь – это молитва!

Вот нищий, слепой… И просит и гнется,

И руку сует. Я полн тоской,

Даю ему медь, а сердце рвется:

О, Боже, зачем, зачем слепой!

Рифм ищу я, поэт, для искусства,

Продаю я созвучия вновь.

О, пусть ценят, как пряности, чувство!

Как за устрицы, платят за кровь!

Жизнь мне кажется скучною ссорой,

Человек же боксером тупым,

Но во всяком есть гений, который

Только заперт рассудком сухим.

Труд, и пошлость, и злость рассуждений…

Не стыдись же себя, не молчи:

Человек – это замкнутый гений!

О, найдите, найдите ключи!

«Еще стакан!» – «здесь место есть свободное?» –

И крики и люд – переменные.

И блики ламп. Писатели модные,

Студенчество, биржа, военные.

А, «девочка»! Наглая, шумная;

Улыбка греховно-скользящая…

Здесь жизнь твоя – яркая, умная,

Но будто бы не настоящая.

Свиненок! Дрянь! Негодяй! Вымогательство!

И как монотонно лжет…

Ведь знаю я – тут наем, надувательство;

Подай – «хозяин» пропьет.

А он-то, он! По холоду зимнему

И рыщет, и лжет нам всем…

Но… все-таки… Буржуа! Подадим ему,

Мальчишка прозяб совсем!

После быстрых, ненужных метаний

Непрожитого, тусклого дня

Среди каменных улиц и зданий,

Оскорбленные рои желаний

И ласкают и мучат меня…

Пред мной предвечная лазурь.

Безбрежность, ясность, ласка.

Нет, мозг, не верь, мой лоб нахмурь –

Вся эта ласковость – предательская маска.

Где я? Где я влачу ярмо?

В пространстве… А пространство?

Где, в чем лежит оно само?

Всё скрыто, нам дано лишь внешнее убранство.

Не брать! Не скрашивать позор,

Не доверяться раю!

Я говорю: да, небо, да, простор.

Коротким словом я безбрежность заменяю.

Эй, ты, предвечное кольцо!

Я – смертный, я – калека,

Бросаю я тебе в лицо

Элементарное мышленье человека!

Красные, желтые листья осенние,

Ветром гонимые вдаль.

Небо бесстрастное, дума – сомнение,

Черная нива – печаль.

О, колоннада дворянской усадьбы,

Дряхлый, пустой мезонин!

Здесь были псарни, охоты и свадьбы…

Я – бесконечно один.

Что за грусть у мезонина?

Полно, прочь платок от глаз,

Трубадур больного сплина!

Арлекин и Коломбина,

Арлекин и Коломбина,

Не забыли злых гримас!

Кажется, кажется, жизнь моя с листиком

Схожа… Летит, но куда?

Тишь и прозрачность… Я сделаюсь мистиком

Здесь, где застыли года!

Сжавшись от стужи, белеет Психея,

Мрамор, запятнанный мхом…

Шорох аллеи… О, что это, где я?

Что это, то, что кругом?

Полно, старая шарманка,

Хрипом мучить без конца!

Где-то пляшет обезьянка,

С ней смеется итальянка,

Мона-Бьянка, мона-Бьянка,

И поет, и ждет певца!

Вышел я в зало. И зало старинное

Строго, как канцлер, глядит:

Четко-квадратное, темное, длинное…

Что оно мне говорит?

О, отыщите мне жизни ответы,

Осень, пустой мезонин,

Страшные, темные в зале портреты,

Хитро-узорный камин.

Трубадур подобен мулу:

Он упрям в своих мечтах.

Ах, пойми, есть много гулу

И веселого разгулу

В Перу, в Конго, в Гонолулу,

На Канарских островах!

Идет в поколеньях мир

К не нашим, огромным целям.

Младенчески-радостный клир

Сулит цветы колыбелям…

Грохочет, смеется ряд

Обманутых грез простора…

А глупые люди кричат

Вокруг всё того же вздора.

Мгновенье… Мгновенье – ты.

Мгновенья – земли эпохи.

Безудержно лгут мечты,

Назойливо плачут вздохи.

Грохочет, растет гроза…

А мы-то всё строим, строим…

На правду закроем глаза,

Закроем глаза, закроем!

Гаунилона, друга своего,

Анзельм, епископ из Кентербери,

Учил доктрине: «Sic. Есть Существо,

Которому подвластны все цари.

Sic. Пусть во тьме сознание мое,

Но мыслить Высшего, чем Он, не мог,

Et ergo puto – слово бытие

И заключается во слове Бог».

«Создать несущих высших можем рой

Мы в царстве том, где мысли нет препон:

Нельзя мечту доказывать другой», –

Ему монах сказал Гаунилон.

Идем, идем по ступеням

К неведомым воротам.

Пусть звезды станут чужды нам,

Пусть ум уйдет к заботам.

Встречая смерть, любовь, грозу,

Бодрись, о странник мира!

Ни на горе, ни на низу

Не сотвори себе кумира.

И, отдыхая, вдаль гляди

На цепь пережитого,

На цепь, что будет впереди:

Там камни. Камни снова.

О, не цепляйся за ступень,

Пусть мозг твой всё осудит:

Пусть скажешь ты, что мир есть тень,

Скажи: мир – тень, да будет!

Ступени – всё! Ты жалко слеп,

Найдя конец исканьям.

Прими свершение судеб

Без торга с отрицаньем,

Но ты бессилен? Ты упал?

Пред Богом? Перед бездной?

О, встань! Упавши, ты познал!

Встань, бледный и железный!

Ты прав. Иди. Борись. Воюй.

Могу, но не хочу я –

Познавший смерти поцелуй

Вновь хочет поцелуя.

Ученый напачкает много

Бумаги про черта и Бога,

За томом тома издает…

Всё старые мысли, которым

Пора почитаться бы вздором,

Коль не был бы стадом наш род.

Упершись в их догмы и схемы,

Об истине бредили все мы

По разным сухим чертежам.

Я часа на них не потрачу,

Я вижу, я мыслю, я плачу,

И истину чую я сам.

Зрит зрячий, слепые же слепы,

А все рассужденья нелепы:

Где принципы – там колея.

Дана мне великая книга

Для чтенья в течении мига,

И в ней только грамотен я!

На звезды взираю я строго:

То буквы великого Бога,

Читаю я их и пою,

И, дерзкий и вольный затейник,

Я палку воткнул в муравейник,

Хорошую палку мою.

Эй, вы, поправлять начинайте,

К спасенью страны призывайте,

Поруганы право, семья, –

И кучу весь род поправляет,

И в куче их всласть утешает

Любовь к муравью муравья!

Капли дождевые

Об окно стучат.

Призраки ночные

Что-то говорят.

Ночь и день всё хлещет

Мелкий, дробный дождь.

Нет, не затрепещет

Прожитая мощь…

Правда, песни спеты?

Капли мутны, злы…

Черные портреты,

Дальние углы…

Капли барабанят,

Надрывают грудь…

Сердце не устанет

Вспоминать свой путь…

Всё, что было мило,

Серо иль светло…

Но… что вправду было,

Намечтал я что?

Я не знаю? Знаю!

Был лишь скучный сон…

Я, как сон, мелькаю

В глупом сне времен…

Эй, сотремте краски

Лжи самим себе:

Были пошлы ласки,

Вызовы судьбе…

Правда так убога…

Правда так скупа…

Дней, как капель, много…

Ночь, как крот, слепа…

Люди, живем мы не сами,

Хоть мы живем всего раз!

Скованы мы, как цепями,

Властью обычаев, фраз.

Мы говорим, негодуем,

Вольно, развязно, легко;

Сами не видим, не чуем

Мы ведь давно ничего?

Ходишь, глядишь, наблюдаешь

За чьим-нибудь языком –

Сразу, заранее знаешь

Всё, что он скажет потом.

В сердце – натуга и стужа,

Все к тому мысли свелись,

Чтобы быть прочих не хуже…

Жизнь, пронесись, пронесись!

Лжем мы – но счастье – вот это

И, достигая, глядим –

Счастье не здесь, оно где-то,

Где-то далеко за ним…

Но в этом скучно сознаться;

Мысль наша – ласковый плут!

Любим мы порисоваться

Счастьем не бывших минут.

Сном заменяем, мечтая,

То, что нам было дано,

Даже не подозревая,

Как это жалко, смешно…

Люди! Не нашими днями,

Мы, не как мы, проживем!

Или нет смерти пред нами?

Люди! Ведь мы же умрем!

Люди! Скорее, скорее,

Жить начинайте! Скорей!

Будьте изящней, нежнее,

Будьте правдивей, смелей.

Вчетвером и в любви и в совете

Проживаем мы все, как семья:

Телефонная барышня Нетти,

Подмастерье, старушка и я

Уж давно на Большой Разночинной

Нас судьба у старушки свела,

И втроем мы двенадцать с полтиной

Платим ей за четыре угла.

Мы, четыре, боимся ареста:

Поклялись мы, что мы, вчетвером,

Правду сыщем, и в виде протеста

Даже воду сырую мы пьем.

И, хотя мы гражданского долга

Лишены, непокорны судьбе,

Каждый вечер решаем мы долго,

Где же правда в партийной борьбе?

Избиратели есть в нашем доме,

Все друг с другом теперь на ноже…

Кроме не голосующих, кроме

Четверых на седьмом этаже!

Спорят все о законах, о смете,

Бюллетени зловеще тая…

Мы взгрустнули раз вечером:

Нетти, Подмастерье, старушка и я.

Встал известный во всем околодке

Анти-жид бакалейщик за Русь…

Подмастеры?» стуча по колодке.

Мыслит, завтра получка. Нальюсь.

В бэль-этаже возносит Гучкова

Молодой, но с брюшком фабрикант…

Ах, сегодня в редакции снова

Отказались признать мой талант.

Над гучковцем профессор солидный

С либеральным сиянием глаз…

Плачет Мавра-старушка: обидно,

В богадельне опять был отказ…

Льет профессор цитаты о свете,

Хоть он очень далек от угроз…

Телефонная барышня Нетти

Получила на службе разнос…

Фабриканта профессор не хочет

Звать на винт или звать на обед…

Червь тщеславия душу мне точит,

Мавра думает: Бога в них нет…

А профессора и фабриканта

Бакалейщик ругает: «жиды»…

Нетти грустно: нет нового банта…

Может выпить сапожник воды…

Ах! Все четверо мы закричали:

Где же правда в партийной борьбе?

Все программы равно обещали

Зачинить туалет на судьбе!

А судя по наружному виду

Их носителей – можно вздохнуть:

Октябрист и кадет анти-жиду

Не уступят в объеме отнюдь!

И сказал: О, мы! О, четыре!

Будем пятеро мы вчетвером!

Если правда живет в этом мире,

К этой дуре давайте примкнем!

Телефонная барышня Нети,

Подмастерье, старушка! Мы злы!

Так да здравствует правда на свете,

Заревем вчетвером, как ослы!

Гладкая дорога,

Полная луна…

С моего порога

Моря даль видна.

Хочется сливаться

С свежестью морской,

Я уйду шептаться

С звездной высотой.

Четкие ступени,

Тьма густых олив,

Круглых галек тени,

Каменный обрыв…

Словно принц, и где-то

В сказочном саду,

Я сквозь пятна света

Средь олив бреду,

По большим, старинным,

Дряхлым ступеням,

Отдан снова длинным,

Чутким-чутким снам.

Белый, бесконечный

Вьется путь змеей,

Путь на небе Млечный

Освещает мой.

Путь мой молчаливый,

Не присяду я.

Пусть бегут извивы,

Как и жизнь моя.

Ничего не свято,

Мир – момент, мечта…

Пусть бегут куда-то

Странные года.

Вижу повороты

В прожитом своем,

Тени и высоты

И далекий дом…

Пройденные мысли,

Бездны прошлых дней,

Годы, что нависли,

Словно мрак ветвей.

Вижу много-много,

Но душа нежна…

Впереди – дорога,

Полная луна…

Что-то мне хочется плакать сегодня,

Взвинчивать злобно тоску…

Продал я, продал я, жалкая сводня,

Юность свою старику.

Дряхлый старик, сладострастный и умный,

С сетью глубоких морщин,

Вечно с улыбочкой, вечно бесшумный,

Вечно зловеще один,

Он в моем сердце блуждает невидно,

Руки костлявые трет,

Юные, чистые мысли бесстыдно

Он обнажает и жмет…

Как они плачут, трепещут, за локти

Прячут измученный лик!..

Но он имеет железные когти,

Неумолимый старик…

И обнажив их, он хлещет свирепо,

Радостно, тяжко дыша,

Девичье тело, и дико и слепо,

Весь загораясь… дрожа…

Сколько их было, и нежных, и гордых,

Светлых, пришедших на миг,

После испорченных, пьяных, нетвердых,

Наглых, как уличный крик. –

Втайне я жду, что презрительным взглядом

Мысли, пусть голой, но злой,

Некогда будет отравлен, как ядом,

Сердца тиран вековой.

Но он сегодня, он просит сегодня

Свеженьких, светлых, живых…

Я отдаю их, я – старая сводня

Ласковых сказок моих.

У моря есть одна предательская маска,

Кошачий, нежащий, покорно-льстивый вид,

И даль тогда, как сон, вся – томная, вся – ласка,

«Смотри, какая я», – как будто говорит.

И много волн ползет, и плоских, и прозрачных,

И изменившихся, рокочущих валов

Поцеловать гранит не верящих им, мрачных,

Косматым мхом поросших валунов.

И шепчут волны им и шепчут, светло-сини:

«Ведь всё забыто? Да? Люблю, люблю, люблю…»

Так похотливые ласкаются рабыни

К давно уставшему от мудрости царю.

Им нравится хитрить. И показать, что злые,

Чуть захоти они, могли бы быть нежны,

А после закричать: «О, мы, как все земные,

Всей прелестью любви вполне одарены!»

И злобно хохоча, с внезапно-наглым видом

Они взметут, швырнут гигантские горбы

И, будто вспомнив счет неведомым обидам,

Забьются, будут выть, просить борьбы, борьбы…

И загремят они: «Ты думал, я забуду?

Нет, жизнь – безвыходна! Жизнь – вопль, и злость, и риск!»

И, плача, грянет вал о каменную груду

И разобьет себя на миллиарды брызг.

Сегодня Новый Год. Сегодня все, как прежде,

«За счастье новое» откупорят вино.

О, старый глупый мир! Твоей пустой надежде

До смерти мира жить с людьми присуждено.

Но я… Спасибо, нет. Я этого не стою.

Ни лжи и ни надежд. Для них я слишком зол.

С моей огромною, огромной пустотою

Я свыкся… Даже смысл, смысл жизни в ней нашел.

Сегодня Новый Год… Э, что мне! Одиноким

Я встречу эту ночь и встретить так хочу.

Гудит, ревет метель с веселием жестоким,

Что ж, пред моим окном я с ней похохочу.

Гуди, рыдай, метель, по сумрачным просторам,

Швыряйся хлопьями, как пьяная, свисти!

Твоим разбойничьим потехам и укорам,

Да, надо дать размах безбрежного пути.

С прохожими играй, сбивай их, смейся звонко!

Приятно с путником теперь в степи шутить,

Сжать до смерти его, его и лошаденку,

Двух милых простаков, желающих здесь жить.

Но будь же умная, будь злобная, будь гадка.

Пой романтически под Новый Год в трубе,

В салоне бархатном, где пред камином сладко

Болтают о чертях, гадают о судьбе…

Гуди, метель, студи окоченелых нищих,

Хлещи в лицо их, бей, их много развелось…

В подвал захохочи; хоть не было там пищи,

Да стужи не было! Студи ж его, морозь!

И песней утешай, что при социализме

Тепло всем будет и… все будут кушать крэм.

О, милая метель, будь веселей в цинизме,

Реви, свисти, свисти и смейся надо всем…

«Солнце в быстрые блестки ломится…»

Солнце в быстрые блестки ломится,

Рассыпается в море стеклами.

Морю дремлется, море томится

Отдаленьями нежно-блеклыми.

Порт, как вымерший. Пристань голая.

Кое-где видны в тень прилегшие.

Тянет из моря чернь веселая

Сети тяжкие, перемокшие.

Ноги голые жгут горячие

Камни, полуднем раскаленные…

Цепь ползет, орет, рать бродячая,

Люди дошлые, забубенные…

Шеи тряпками позакручены,

Распахнулася грудь у ворота,

Рукава, порты их – засучены,

Пиджаки видны – люди города.

Лица жженые и лукавые,

Виды всякие посмотревшие…

Затянули песнь всей оравою

Растомленные, запотевшие…

Тянет, тянет сеть рать отпетая,

Мальчуган кряхтит, дед старается…

Стала барышня разодетая

И в лорнет глядит, улыбается…

На нее вся цепь тоже глянула,

Процедил ей дед что-то едкое…

Вся команда вдруг смехом грянула,

Видно, слово-то было меткое!

«Пусть и барышня нас послухает…

Что спужалася? Эй, фартовая!»

Тянет, тянет сеть, тянет, ухает

Забубенный люд, чернь портовая…

Я – старый арлекин, смешной и нелюдимый.

Я сравнивать весь мир с бубенчиком люблю.

Мой мраморный камин, мой добрый, мой любимый,

Я затоплю, я жарко затоплю…

Я притащу дрова к почтенному камину,

И лампу потушу, и принесу вина…

Большое кресло я совсем к огню придвину…

Давно, давно сидела в нем она…

Я в нем свернусь клубком, насторожусь, как заяц,

И буду шорохи ловить своей душой,

А на камине мне фарфоровый китаец

Пусть, как всегда, кивает головой.

Китаец, ты – мудрец! Я помню неизменность

Твоих спокойных «да» с далеких детских лет…

Послушай, я спрошу: всё в мире тлен и бренность?

И ты кивнул… я угадал ответ!

Китаец! Ли-Хун-Чанг! Есть Бог и есть могила.

А общество… добро… Ведь это просто ложь?

Мой старый друг, скажи: она ведь не любила?

Ну да, я знал, что ты опять кивнешь…

Пускай трещат дрова и огоньки мятутся!

Как пьяный Карнавал – камин горящий мой

А уголья пыхтят, со зла хотят надуться,

Как дураки, осмеянные мной.

Откупорим вина! Вино – седая сводня

Монахинь, юных ведьм, цыганок, королев…

Пожалуй, я умру… Да, я умру сегодня…

Как лев, как лев, с гербов старинных лев!

Положим яд в вино и будем веселиться!

Китаец, в шахматы не хочешь ли сыграть?

И будем вспоминать, и будем небылицы

В последний раз, в последний сочинять.

О, Ли-Хун-Чанг, пойми: я сам, как головешка,

А сердце, как камин, и в нем горит огонь…

Пусть догорит она! Пусть шахматную пешку

Отбросит конь, какой-то черный конь!

О, bravo, bravo, конь!.. И всадник твой с косою!..

Со звоном бубенцов погибнет арлекин…

Но мой камин со мной, китаец мой – со мною…

О, bravo, смерть!.. я умер не один…

Усталый, старый мир. Покой подзвездных снов.

Прохлада космоса, плывущая в просторах,

Целующая лоб… И неизвестный шорох

Живого, странного, не знаю – трав, жуков…

Как он един во тьме, как ясен для меня

Неумолимый ход ненужного величья!

И падают легко крикливые обличья,

Слова, фантазии, мои личины дня…

Весь день твердил себе, что в жизни надо лгать,

Не шутка ль черта жизнь? а люди – это стадо…

Но… мир – комедия, в которой всё же надо

Всегда серьезным быть, и верить, и искать…

Слушай, так было? «Под вечер под кленом»

Ты, ее робкий, смеющийся раб,

В шуме кленовом, зеленом-зеленом,

Мило-уродливых лап,

В нашей запущенной «роще мечтаний»,

Как ее бабушка звала, ты ждешь…

Час ожиданий…

Шорох свиданий…

Придешь, не придешь?

Шумы и шепоты, листья упавшие,

Тени недвижных аллей…

Этот язык знают лишь ожидавшие

Встречи, назначенной ей,

Ей, непонятной, с походкою лани,

Ею, наивной, как высший мудрец…

Час ожиданий,

Шорох свиданий…

Приди ж наконец!

Клены, каштаны и краски заката…

Ждут и трепещут истомные сны,

Не упадут ли шаги ее свято

В говор большой тишины?

Девочка, давшая столько страданий,

Белое платье, мелькните скорей!

Час ожиданий…

Шорох свиданий…

Извивы аллей…

Слушай, так было с тобою, так было?

Что же, была она иль не была?

Сердце порвалось – она не забыла!

Сердце порвалось – она не пришла…

Ах, затерзали навеки меня

Час ожиданий,

Шорох свиданий

И руки ея

Философ, улыбнись! О, улыбнись невольно

На мысли строгие, мечтатель мой, чудак…

Послушай, вечером большая колокольня

Наивно-мудрый звон роняет в полумрак…

Философ, надо нам, задумчивым, смеяться

Над пустотой всего, над ножницами Парк…

Послушай, вечером идут поцеловаться

Полу-развратники и полу-дети в парк…

Философ, будем жить! По суетным дорогам

Ведь мы не первый день, идем давно-давно…

Послушай, вечером ты чуешь, что пред Богом

Всё, что мы делаем, прелестно и смешно…

Мой юный друг, поверь: мир – Чья-то тень.

О, как медлительны моих мгновений стуки!

Как маятник идет мой неизменный день

К страданью Знания от пустоцветной скуки.

Но мне мила мечта в твоих живых устах,

Влюбленность ранняя в грядущие вериги,

Как детский почерк мой, заметки на полях

Давно прочитанной, когда-то важной книги.

Какая немая тревога,

Глядящая в синюю ширь,

Чтоб сердце мое было строго,

Как звонкий, пустой монастырь.

Но я… Я всегда озабочен,

Померкло давно Бытие…

То весело очень, то очень

Печально ты, сердце мое!

Из дней я, спеша промотаться,

Плету и плету свою нить…

Ах, надо немного кривляться,

Немного сквозь слезы шутить

Есть господа, свое существованье

Ведущие умно, кто с Богом, кто без Бога;

Есть стадо, чернь, толпа, не мыслящая много;

Есть Арлекин, печальное созданье,

Кривляка Арлекин, несущий мудрый вздор…

Он – фантазер! Он – фантазер!

Гляди на мир! Но знай – не всё возможно!

В прохладе Космоса нужна не утонченность,

А такт, приличие, нужна определенность.

Но Арлекин… он знал, что жизнь ничтожна,

A homo sapiens был дурнем до сих пор…

Он – фантазер! Он – фантазер!

Красавицы мечтались Арлекину,

Синьоры, что всегда принадлежат богатым…

Но он был бедняком! Он был, ха-ха, горбатым!

И Арлекин… он любит Коломбину

За слезы детские и за наивный взор…

Он – фантазер! Он – фантазер!

О, у толпы так много грубых терний,

Пинков, свистков тому, кто к ней с душой приходит!

Но мыслит Арлекин: его Мадонна водит

И он живет, не бегая от черни;

С поклоном вежливым хохочет ей в упор…

Он – фантазер! Он – фантазер!

Некогда на странном острове Сирены,

В гроте, где нависли сталактиты,

Четко-правильные, мраморные стены

Выстроили мудрые квириты.

Грот имел огромные размеры,

Гулкость побуждала там молиться;

Храм был сделан так, что первый луч Венеры

Должен был на жертвенник ложиться.

О, с какою далью, мудрой и безбрежной

Люди связывали все движенья!

Видишь ты жреца в одежде белоснежной,

Строго ждущего подзвездного веленья?

Мой милый, случайный знакомый,

Когда оскорбят тебя сильно,

Когда ты с тоской и истомой

На камни поникнешь бессильно,

О, вспомни в безлюдной пустыне

О том, что все дети, все – в зыбке,

О доброй и умной богине,

Печальной богине улыбки

Мой друг, мое сердце устало,

Печальное сердце поэта…

Мой друг, в глубине зазвучала

Та песня, которая спета…

Замолкни! Пусть будет ненастье

И труд и привычное стадо…

Есть письма, есть души, есть счастье,

Которые трогать не надо…

Проконсул Пилат. Перед ним – мятежный,

Сомкнувший в печали уста.

Ты помнишь, Понтий, вопрос небрежный:

Quid est Veritas? Да?

О, этот презрительный жест рукою

И тусклый, скучающий взгляд!

Но… как ни стыдно, а я с тобою,

Жирный Понтий Пилат!

Наивно-строгими, серьезными глазами

Читает девочка Псалтирь.

Впервые жуткими, глубокими мечтами

Она объемлет то, что позабыто нами –

Вселенной тягостную ширь.

О, рожица! О, взгляд, ушедший без улыбки

В смешно-торжественную вязь!

Послушай, мой глупыш, коль мы рассудком гибки,

Мы в жизни всё возьмем, пройдем сквозь все ошибки

И, грустные, умрем, смеясь…

Где ты, донна в черном платье?

Тихо бродят в храме тени…

Не вчера ль ты у Распятья

Становилась на колени?

Луч, где вилися пылинки,

Сквозь цветные падал стекла

На Мадонну в пелеринке,

Пред которой роза блекла.

И на ножку синьориты

Он таинственно ложился…

За колонною сокрытой

Беспредельно я влюбился.

Я любил твои движенья,

Стан твой трепетный и гибкий,

Лицемерие смиренья

И кокетливость улыбки.

Не вчера ли у портала,

Проходя, ты вдруг склонилась

И сквозь ветер прошептала

«Будь опять» и быстро скрылась

О, прохладный мрак собора!

О, могучая колонна!

Жду я – скоро, будет скоро

В черном платье эта донна!

Донна! Кто ты? Где ты? Жду я…

Я, синьор, палермитаяец…

Вдруг кого-то сзади чую…

Бырр! Какой-то францисканец!

Скрыты очи капюшоном,

Острый нос, сухие губы…

«Пошутила донна с доном», –

Прошептал он мне сквозь зубы.

Что за дьявол! Эй, ни шагу!

Без раздумия и страха

Тут же в храме я на шпагу

Вздел проклятого монаха.

Это было за колонной,

Только я здесь находился.

Я галантно пред Мадонной

За убийство извинился.

В плащ закутавшись по очи,

Шляпу сдвинувши на брови,

В закоулках я средь ночи

Быстро скрылся прочь от крови.

Выпив дома три бокала,

Спал я сном Святого Духа.

Я не знал, что всё видала

В храме нищая старуха.

Мой слуга отчайным стоном

Разбудил меня, проклятый!

«О, синьоро! Под балконом

Королевские солдаты!»

Я взглянул в окно… Отместка!

Под окном солдаты… масса…

«Эй, – кричу слуге, – Франческо!

У меня есть где-то ряса…

Мигом вымочи и мигом

С чердака неси солому».

Мой слуга привык к интригам

И пошел искать по дому.

Чрез минуту мокрой рясой

Был Франческо я обязан

И соломой, как кирасой,

Точно чучело, обвязан.

За дверьми я слышу шпоры,

Говор, шарканье ботфорта…

А, жандармы! мушкатеры!

Ну, увидят черти черта…

Заслушавшись Бога, застыла

Трущоба в смиреньи и мощи.

Болот необъятная сила

Хранит изначальные рощи.

Здесь тихо, здесь свято, здесь дико,

Здесь втоптана лосем дорожка…

В болотах желтеет морошка,

А склоны багрит земляника.

Шепча, заговорщики-ели

Сплотились сплошною стеною

Вкруг озера, темной купели

С студеной, прозрачной водою.

Украсили мхи его пышно,

И лес хоронит его зорко,

И точно колдунья озерко –

Коварно, глубоко, неслышно…

Лишь солнце, покорное смене,

Звучащей в покое природы,

Печальные, строгие пени,

Как думы, положит на воды, –

На это озерко из чащи,

С главою, опущенной долу,

Выходит послушник молчащий

И молится Лавру и Фролу.

Как вещий сон года, но всё трудней дорога

На всё дерзающих, безмолвных размышлений.

Я создан для того, чтоб познавать жизнь Бога

В потоке суеты и в мраке утомлений.

Мой хладнокровный взор читает в пестрой смене

Бесстрастный приговор, висящий над землею,

И складываю я безумства впечатлений

В путь предначертанный, свершаемый и мною.

А сердце лишь на миг, о, лишь на миг, согрето

Улыбкой, музыкой, влюбленностью, природой…

Зачем-то уронил на землю Бог поэта

И наделил его печалью и свободой.

Тишина лесная, успокой меня.

Дай мне, дай заслушаться молодого дня.

Тишина, дала же ты чуткость всем вокруг –

Диким козам – трепетность, ласковость, испуг,

Белкам страсть веселую к шуткам и проказам,

Мудрость наших бабушек совам большеглазым,

Зайцам игры странные в пятнах полнолунья,

Змеям же – внимательность… Дай и мне, колдунья!

Дай мне безрассудочность, нежность и улыбку,

Дай мне струны на душу, душу – точно скрипку

И на ней далекие шорохи сыграй…

Тишина лесная, дай мне душу, дай!

Есть жизнь глубокого, последнего покоя

У заключенных в камеру навек.

Поток ненужных грез, без ясности, без зноя,

Рождает ко всему холодный человек.

Он уж привык к тюрьме, тюрьма к нему привыкла,

Гнет вечно-серых стен съел краски, слезы дум,

Один и тот же ритм заученного цикла

Выстукивает дни, как шум машины, шум…

Он знает щели стен, иероглифы, метки,

И, странно дружествен, он гладит свой гранит;

Шагая целый день наискосок по клетке,

Бормочет что-то он… А ночью крепко спит.

Как то, что не было, «жизнь там», «тогда» мелькает;

Застыли в тьме года, как мертвые глаза…

Он по привычке лишь нередко размышляет,

Как можно убежать, хоть убежать нельзя.

И так и я живу. Свободный от сомнений,

Отчаянья, надежд, я по свету брожу,

Но люди, звезды, мир, всё – стены или тени,

А я по камере наискосок хожу…

Я часто брожу в одном брошенном парке,

Влюбленный, молчащий, усталый…

Там дом есть и в доме есть своды, и арки,

И страшные, длинные залы.

И окна, высокие окна, при свете

Луны, этой лилии Бога,

Торжественным рядом блестят на паркете

Недвижно, и четко, и строго.

Зачем я брожу в этом доме забытом,

Хоть всё в этом доме пугает?

Прелестная белая дама по плитам

Там в полночь чуть слышно блуждает.

По платью протянуты ленты, разводы,

И кружево, складки валлонов,

По моде, что вышла давно уж из моды,

Не меньше, чем двести сезонов!

Шаги ее медленны и неуклонны,

И нет их нежней и жесточе,

И тихи, огромны, безумны, бездонны

Ее молчаливые очи!

Ах, взор ее падает тише и строже,

Чем месяц в оконные рамы!

Но мне всё равно – я умру всё равно же

От взгляда какой-нибудь дамы!

Он был, громадный мир, певучий и единый,

Идущий в стройности к престолу Судии.

Ушли, как облака, на мудрые вершины,

Волнуясь, истины мои.

Но за Единство мир потребовал Нирваны,

И это понял я, и, дико сжав виски,

Я завопил, упал, ногтями впился в раны

И мир разбил на черепки.

Осколки Космоса… Они блестят злорадно

И кружатся во тьме, зовя меня на пир…

А я, безумный я, я их хватаю жадно,

Чтоб вновь создать Единый мир!

Наполнилась чаша терпенья Творца,

Померкла лазурь небосвода.

Как школьник, трепещущий гнева отца,

Затихла и шепчет природа.

Лохматою тучей покрыта земля,

Как черным, развернутым стягом,

Грохочет в телеге седой Илия

И молнии блещут зигзагом.

О, молния, молния! Низость и ложь

Согреты сиянием Феба…

Зачем же ты сердце мое не пробьешь,

Прекрасная молния с неба?

Господь, мы лежим распростерты в пыли,

И нас только ты воскрешаешь.

Господь, мы не знаем, зачем мы пришли,

Но, Господи, ты это знаешь.

Господь, мы семья обозленных детей,

Господь, у нас умерли души,

И наши страданья всё тише, слабей,

И наши призывы всё глуше…

Дай стон мне, о Господи, подлинный стон,

Чтоб плакали мы и молились…

Господь, мы блуждаем в святыне времен,

Господь, мы в словах заблудились!

Мысли стали так бледны, так бледны,

Ум мой холодно, грустно правдив,

Я спокойно гляжу как бесследно

Дни плывут, как знакомый мотив…

Я люблю, если снег уже тает,

Воздух молод, прозрачен, влюблен,

И шарманка в недвижность роняет

Свой хрустальный и нищенский звон.

Я люблю ресторанные шутки

Нас, всезнающих, гул за столом,

И на миг на лице проститутки

Безразличность и мысли… О чем?

А в туман, если мимо случайно

Чья-то тень, как эскиз, промелькнет –

Мировая беззвучная тайна

Черным обручем голову жмет…

О случайный! Откроем объятья

И прижмем, улыбаясь, гранит!

На глубинах мы братья, мы братья,

Но в глубины никто не глядит…

Ты смолоду жила в пустом болтливом свете,

Среди всеведущих и всемогущих фраз…

О эта барышня в научном кабинете

С циническим умом и молодостью глаз!

Ах, звезды и простор! Ведь это… это звуки?

Ах, анархизм! Charmant… Ax, Кант! Ах, роскошь зла!

Мне страшно за момент, когда в безмолвной муке

Вдруг ты поймешь всю Ложь, которой ты жила…

Что тянет нас к тебе? Веселость, сожаленье,

Иль тени прожитых, почти таких же дней?

Я так любил всегда подвальное растенье

И странно-сходный с ним цветок оранжерей…

Нынче комнату я приберу точно склеп,

Склеп холодный, и чистый, и белый.

Я, прекрасно-уродлив, рассудочен, слеп,

Буду хитрым и смирным в познаньи судеб,

Перед небом, безмолвной капеллой.

О, я знаю, что сущность небес – это нож,

Что Безумье гремит в Необъятном,

Но со мною всеобщая, древняя ложь

Претворять Бесконечность в невинный чертеж,

Быть рассудочным, быть аккуратным…

Что за грустные Дьяволы будут мне лгать,

Как мала будет наша планета…

Ах, от ласки, от смеха мне трудно дышать,

Я обманщик, я добрый, я страстный, я тать…

Для меня, для меня нет запрета!

Я слышал прекрасную речь.

Как тонок начитанный лектор!

Но где же небо и меч?

Нет круга и есть только сектор…

Найди же средь чисел нам,

Господин профессор, ответы!

Ведь мы стосковались по мудрым

Где ты, тишина звезды, где ты?

Ах, брекекекекс, кричи!

Святые вопли лягушки…

На рынке идут мечи,

Мечи и идут по полушке!

И мы захотели знать,

Где ваши на Космос ответы?..

Трибуна политика?.. Нет! Бежать!

Где ты, тишина звезды, где ты?

Я был в cabaret artistique,

Я слышал треск тарантеллы…

Ах, как был вычурен миг,

А речи и скучны и смелы!

Банальный, больной экстаз…

Бессильные сны и поэты…

Манерно-свободные позы глаз…

Где ты, тишина звезды, где ты?

Уныло по ночам перебирая эти,

Такие мне давно знакомые стихи,

Воспринимаю вновь угасших мыслей плети,

Скорбь на пути годов оставленной вехи;

Но что больней всего – то скрыто перед всеми.

Один я вижу в них тень дальних, дальних лет,

И всё ж она везде и в каждой новой теме

И в каждой рифме их. Тень – внутренний их свет.

То имя женское, мне – полное печали;

И это имя я, нет, я не написал.

Стыдился, чтоб его другие не слыхали,

Боялся, чтоб его я сам не услыхал.

На камне когда-то, когда

Я высек слова: я люблю.

Там мхи разрослися богато

И надпись закрыли мою.

Но мох седовласый снимаю

И вижу вновь: я люблю…

В груди я тот камень таскаю,

Где надпись я высек мою.

Зачем кричите вы, что это там громадно,

Что свято это здесь и интересно то?

Над чем дрожали вы, что вы впивали жадно,

Всё было для меня — ничто.

Жить? Жить? Серьезно жить? Какое утомленье!

Играть бирюльками, работать, быть слепым,

И, как венец, как приз – пот акта размноженья!

Какая пустота и дым…

Я вижу муравьев, лишь муравьев спешащих!

В огромных контурах народов и культур

Я вижу мрачный бег хохочущих, визжащих,

Искривленных каррикатур.

Есть подземные, недвижные озера,

Чаши, замкнутые в каменные глыбы,

Воды черного, безмолвного простора,

Где живут совсем слепые рыбы.

Им не нужны очи в чутком сне блужданий,

Хищный дух ведет их в коридорах мрачных,

Но у них должна быть муть воспоминаний

О глубинах, солнечно-прозрачных,

Об алмазных, изумрудных океанах,

О пологих, сонных отмелях полудней…

Я рассказывал о нас, о странных,

О слепых, живущих в мраке будней?

Ах, мы в нем ослепли, точно эти рыбы!

Ах, над нами нету солнечного свода!

Нас ведь тоже сжали каменные глыбы,

Нам ведь тоже, тоже нет исхода!

В тишине большого дома

Ночью шепчут свой псалом

Тень колдуньи, призрак гнома,

Тени тех, что строил дом.

Тени смутны и нечетки,

Сплетни древние твердят,

И стучат, как капли, четки

На молитве чертенят.

Много-много поколений

Как-то жило, жило тут…

Может быть, что ночью тени

Звуки Ланнера зовут?

Будут важно-тихи пары,

Дамы в фижмах и чепцах

И усатые гусары

В расшитых воротниках.

В платье шелковом маркиза –

Крепостник и франк-масон…

Иль Тургеневская Лиза

Как печальный, чистый сон…

С болью старого надлома

Я стою, всему чужой,

В тишине большого дома

И веселый, и пустой.

Всё в мире суета. Мы этим начинаем.

И будто получив ожоги от хлыста,

Мы ищем, боремся, мы любим, мы страдаем…

И заключаем жизнь: всё в мире суета.

С чертом в шахматы играю.

Рассчитав умно игру,

Короля я запираю,

Королеву я беру.

«Как Адаму жить без Евы? –

Начал черт меня просить. –

Милый мой, без королевы

Даже черту не прожить».

Но ему, поддавшись гневу,

Я угрюмо отвечал:

«У меня раз королеву

Тоже как-то черт побрал».

За те мои часы, когда я утром рано

В пустынном городе влачился по камням,

И шла к эмалевым и бледным небесам,

Смягчая контуры, болезненность тумана,

И было просто всё и странно, как Нирвана,

За то, что звонкий мир был, как стеклянный храм,

Ты, азиат небес, ты не заплатишь нам?

За то, что этот я, грехом разгоряченный,

Больной, бессмысленный, ужасный, истомленный,

Теряя мерило минутам и вещам,

Ласкался к девичьим, безжалостным ногам,

За то, что дон-Жуан всегда замучен донной,

Что тень Офелии скользит по вечерам,

Ты, азиат небес, ты не заплотишь нам?

За то, что я топтал позорно и отчайно,

За то, что на пути я изменял друзьям,

За веру в мудрецов, за мысли по ночам,

За право чувствовать непостижимость Тайны,

За то, что было всё ненужно и случайно,

За все проклятия спокойным небесам

Ты, азиат небес, ты не заплотишь нам?

Ах, ты скупой паша! Жизнь угля, осьминога,

Илота, гения, созвездия и тли,

О, всё гармония и всё равно для Бога,

И где, зачем, куда лежит Его дорога,

Не знает пилигрим!.. Но павшие в пыли,

Но прокаженные, мы все, рабы земли,

Молитв не взяли мы, хотя мы взять могли.

Где, a la fin des fins, огромный, необъятный

Плывет тот мир теней, где с тяжкой головой

Бреду и я, пустой, больной и неопрятный,

Скучать и пьянствовать из дому и домой?

Сей мир – гармония… И тонкость ощущений,

Как люди говорят, вникает и в нее…

Я знаю вечера бездонных утомлений

От всех моих потуг постигнуть бытие.

Мысль изолгалася, в душе моей отрава…

Мир… вечный мир… да, мир… Пусть этот мир такой,

Я не такой и всё! Какого черта, право…

Я не такой и всё… Долой его, долой!

Мы были странные друзья на глубине,

Мы были попросту знакомые снаружи,

И мы, мы никогда, при всех, наедине

Не вышли из границ вполне приличной стужи.

Научный разговор шел долго каждый раз,

Как мандарины, мы с ним спорили любезно,

Но, Боже мой, всегда мы чуяли, что бездна

Невыразимая соединяет нас.

О, эта простота, о, обыденность встречи,

Ревниво прячущей какого-то Творца…

Я помню тонкие черты его лица,

Академически построенные речи…

Но бездна нас влекла! Какая? Может быть,

Ей не было у нас научного названья…

Но лишь мы с ним сходились говорить,

Нам чуялось всегда какое-то молчанье,

Огромное, как мир, холодное, как ясность…

И наша нежная, суровая безгласность

Роняла в разговор об этом и об том:

Ты. Знаю. Странно жить? Жизнь – тайна. Мы идем.

Когда-то, когда-то у Нила

Вдвоем предавались мечтам

Один одинокий мандрила

И сумрачный гиппопотам.

Мандрила хотел бы быть пумой,

Мечтал быть орлом бегемот…

Как ты они мучились думой,

Читатель, мечтатель, урод.

Два пути двум бедным сестрам:

Жить одной рассудком острым,

Чтобы редко, редко с воплем прорывалась бы душа,

А другой – жить всей душою,

Жить над миром, чтоб порою

Мир и душу злой рассудок ночью резал без ножа.

Бархатный, черный и длинный камзол,

Кружево ворота и анемона.

Он на кладбище со свитком пошел,

С песней четвертой Марона.

Длинные тени покрыли во сне

Готику строк погребальных…

Ах, эти черные кудри! Оне

Так хороши у печальных!..

Только когда уже месяц взойдет,

Вспугнут летучею мышью,

Ди-Кавальканти аллеей уйдет

С мудрой и странною мыслью.

Если же ночью ватага бродяг

Ввяжет у моста философа в драку,

Как улыбнется он звяканью шпаг,

Черному Арно и мраку.

Дряхлые башни на серых уступах,

Рваные бойницы, полные роз…

Дряхлые башни, хранилища глупых,

Властных, банальных чарующих грез.

Странно-задумчивый, точно любовник,

Гейне цитируя в сердце без слов,

Я проникаю, раздвинув терновник,

В тайны сырых и уютных углов.

Небо в осколках и вырезах буков,

Ямы заросшие, плюш и стена…

Много чуть слышных, смеющихся звуков…

Сыплется щебень… парит тишина…

Что-то от Времени грустно смеется

Здесь над дурацкой романтикой дум,

Но мое сердце, больного уродца,

Пусть забаюкает рыцарский шум…

В некоем царстве, когда-то и где-то,

В славный, наивный, таинственный век,

Жили и были Ивон и Иветта,

Маленький карлик, седой дровосек…

Фея углов никому незаметных,

Кинь мне свой глупый и ласковый флер!

Я – арбалетчик в штанах разноцветных,

Я – le sujet d’un tres pieux Monseigneur…

Мучат меня и святые, и бесы,

И я целую, тайком от небес,

Руки пугливой и крупкой принцессы,

Руки хрупчайшей из нежных принцесс!

Неусмиренный взгляд являет непостижность

Вдруг в жизни вставшего Творца.

О, одиночество, и дерзость, и недвижность

Маскообразного лица!

Мысль вопли сжала в льды. Застыли и повисли

В нем безразличье, мел и смерть.

В нем откровение порвало нити мысли,

Но он не пал. Он стал, как жердь.

Я знаю женщину. Ее глаза, как эти.

Я с нею нежен и жесток.

Как странно, что должны мы на одной планете

И в те же дни отбыть свой срок.

С какой-то ласковой и хрупкой чистотой

Серьезный вечер встал, как море грусти, в мире.

Он струны трогает на несказанной лире,

Шуршит, как женщина, шелками за спиной.

Ах, на асфальте дна, сквозь вечера видны

Под створками сердец все жемчуги страданья!

С вершин влюбленности, утонченности, знанья,

В слезах гляжу на дно, на сказку глубины.

Он трогательно-свят, кинематограф дней!

Да, я тебя достиг, вершина, безотчетно…

Но ведь она жалка, нежна и мимолетна!..

И это maximum… О, maximum людей!

Фордевинд свирепый воет,

Море пеной бороздит,

Яхта волны носом роет,

Опьянела и летит.

Паруса раскрыты ровно,

Ветер дует за кормой,

На два раковина словно

Растворилась белизной.

Словно в белом бальном платье

Бодро, весело, легко

Мчится девушка, объятья

Раскрывая широко.

Вверх и вниз! Мы в вечной смене

И ныряет, кверху нос,

Наш челнок за яхтой в пене,

Точно в мыле черный пес.

Растравите больше тали!

Пусть сорвется сзади челн…

Я люблю быть на штурвале

На галопе диких волн.

Веет призраком знакомым,

Фея смерти надо мной…

Разбивайте флягу с ромом,

Первым выпьет рулевой!

Фея бешеного танца,

Я не выпущу штурвал!

В честь Летучего Голландца

Подымаю я бокал.

Фея, prosit! Я киваю,

Под вуаль гляжу твою…

Я давно тобой играю,

Я давно тебя люблю…

Там, где-то в небесах, медлительно и просто

Спокойные миры вершат свои движенья,

Лазурные пути и предопределенья

Кому-то нужного старения и роста.

И, позабытые, они полны мечтанья…

Но в час безумия и всенародных бедствий,

Как грусть прозрения и знаменье последствий,

На землю падают с небес напоминанья.

Тогда темнеют дни и засыпают травы,

Зверье тревожится и звезды проступают,

И змеи прячутся, и пчелы не летают,

И мир, заслушавшись, пьет звездные отравы.

Род homo sapiens один не пал пред Богом.

Собравшись в тучи войск, бесчисленная стая

Гремит, гудит, ползет, бряцая, уставая,

Как нити серые, по тягостным дорогам.

Колышутся, как рожь, блестя, штыки стальные

Мильоны наших сил и вражьих сил мильоны…

И шлепают в грязи ритмично легионы

Однообразные, суровые, густые…

О, их сведут с ума своим весельем грозным

Железные плевки хохочущих орудий!

Но в полдень павшие на поле брани люди

Mane, fakel, fares прочтут по знакам звездным.

Когда-то в небе раз Мадонна заскучала

И вдруг расплакалась, не зная почему…

Ей показалася ненужной никому

Торжественных небес классическая зала.

Секрет ее души Мурильо был разгадан!

Ей нравились духи и разный милый вздор…

А здесь был правильный и вечно-сладкий хор,

Разумные отцы, акафисты и ладан.

Пусть бы она совсем не делалась Мадонной!

И вот обиженно расплакалась она

И две ее слезы упали из окна

И стали глазками одной новорожденной.

И та, наивная, всю жизнь с душой шепталась:

Ты какова сейчас? А, ты дурная… Пусть!

И, хоть в ее глазах светилась Божья грусть,

Болтала, плакала, грешила и смеялась…

Бродяга-музыкант с смешною обезьянкой,

Пугливым существом, прижавшимся к плечам,

Бродил по улицам с хрипящею шарманкой,

По равнодушнейшим и каменным дворам.

Скучая, музыка банально дребезжала,

Пока на мостовой не зазвенит пятак,

А обезьяночка по-детски танцевала,

Покорно веруя, что людям надо так.

О чем, о чем он пел мертво и монотонно?

Романсы нищеты и песеньки рабов…

А обезьяночка мечтала удивленно

О Ганге, Индии, фантастике лесов…

Случалось, что ее бивал ее хозяин,

Случалось, что и он бывал побит толпой,

И звался музыкант – поэт великий – Каин,

А обезьяночка звалась его душой.

Голодный ветер в тьме, пьянея, завывает,

Как чья-то наглая, бездарно-злая боль.

Ни двор, ни гвардия, ни городская голь

Не знают, как в степи, блуждая, распевает.

Как романтически смеется и рыдает

Давно низвергнутый король!

Взлетают в степь, и в мрак, и к тучам небосклона

Лохмотья мантии, седины косм и смех…

Сегодня нищего бумажная корона,

Больной и гордый взор, и шубы тертый мех,

Надменность, вычурность, высокопарность тона

На рынке рассмешили всех.

О, ты, беспомощность! О, черная бездонность!

Зачем не лопнешь ты, студеная земля,

Когда к тебе на грудь, о гибели моля,

Седого старика кидает утомленность?

Послушай! Глупость, чернь, гроши и обыденность,

Все оскорбляют короля!

Седой, косматый Лир – нет, ты не сон поэта!

Есть в мире нищие, лежащие в пыли –

То величайшие властители земли –

Империи ночей и королевства света!

И это короли воздушных замков. Это –

Несчастнейшие короли…

Мои желания подобны пьяной банде

Воров-разбойников, неслышных в сердце гор.

Оставив честный плуг, отдавшись контрабанде,

Они в пещерах скал, нахмурив темный взор,

Швыряют картами и пьют вино, ругаясь.

Храм, общество, любовь – всё это глупый вздор.

Но наконец они выходят, озираясь,

Трусливы и наглы, добычу отыскать;

По чащам и тропам страдальчески скитаясь,

Ища хоть что-нибудь, хоть что-нибудь достать,

Они, устав, ревут жестоко и ужасно,

И, наконец найдя, ползут в нору опять.

Ах, Dei gratia в их жизни всё напрасно!

В душе, как сталактит, застыв, нависло Зло!

Но я открою вам: они угрюмо, страстно

И тайно любят всё, что просто и светло.

Темно сознание и сердце не согрето

У Dei gratia великого поэта.

В лохмотья Красоты одетое увечье!

Поэт – обман и яд. Поэт – противоречье:

Прославленный таит к себе одно презренье,

Лишенного труда терзает утомленье,

Бессильный полюбить, он вечно молит страсти

И, жажда Целого, цепляется за части…

Он раз в году творит, он пишет две недели,

Как дикий пьяница, без воли и без цели…

На людях он красив, он про себя измучен,

А в буднях он тяжел, презрителен и скучен.

И девушки, все те, что черствого полюбят,

Все чистые душой навек себя погубят.

Бегите же его! Пусть злой и прокаженный

Влачится и молчит в пустыне раскаленной!

Бегите же его! Холодный и проклятый

Пусть он неведомым творит свои кантаты!

Я видел взгляд, серьезно-строгий,

В котором холод жил в огне.

Меж благородных складок тоги

Так меч сверкает при луне.

С моей великой пустотою,

Как гордый раб на жертву в храм,

Иду покорною стопою

К ее опущенным глазам.

О, подыми свои ресницы,

О, подыми их, я прошу!

И я великие страницы

Потом угрюмо напишу.

Любил задумчивый король,

Насмешливый и юный.

Любовь, как миг, любовь, как боль,

Как порванные струны.

Любила долго короля

Прелестная принцесса…

Любовь, как звоны хрусталя,

Любовь, как шелест леса.

Зачем в крови ушел король

И умерла принцесса?

Судьба, как меч, судьба, как тролль,

Судьба, как злой повеса.

В час мышленья понятна действительность,

Жизнь по Гегелю вечно идет:

Из безумья растет рассудительность,

Из рассудка наивность растет.

Но в наивности вновь нарождается

И безумье, и страсть, и мечта…

Диалектика! Круг повторяется

И, как тормоз всё больший – лета…

Ночью в поле иду я в туманность

Неизвестно куда, без пути.

Что за грусть, что за прелесть и странность

Ночью в поле куда-то идти.

Потому я один в этом поле,

Что я страшно душой охладел.

Дорогую покойницу, что ли,

В этом поле сыскать я хотел?

Люди живы тончайшей мечтою,

Но я сам искалечил мечту.

Неизвестно куда я ночною

И холодною степью иду.

Я когда-то, когда-то, когда-то

Вырвал сердце на сцене пустой…

Ночью в поле иду я куда-то

Одинок, как луна надо мной…

Почему, почему в этом мире мне всё

Только делает больно и больно?

И всему хочет выкрикнуть сердце мое:

О довольно, довольно, довольно!

Если воздух весенний и чист, и влюблен,

И шарманка в недвижность роняет

Свой хрустальный и нищенский звон,

Почему это сердце рыдает?

Если в городе тень, как эскиз, промелькнет

В темноте и тумане случайно,

Почему это сердце мучительно жмет

Мировая, беззвучная тайна?

А любовь! А любовь! Сколько раз… сколько раз…

Как кинжал поцелуй не забытый,

Как ожог и как вопль поцелуи сейчас

И как яд поцелуй не добытый.

Но когда две руки мою грудь обоймут,

Что скажу я им, нежно-несмелым?

Сумасшедшие грезы упрямо бегут

К самым дальним ненужным пределам…

Но когда на таинственном Ганге луна

В камышах, как змея, серебрится,

Почему эта роскошь скучна и смешна

И мансарда богемы мне снится?

Почему… почему… Почему что бы я

Ни творил бы, не в силах заклясть я

Глубину и безжалостность к нам Бытия

И ничтожество всякого счастья?

«Принцесса Ильза я! Живу я в Ильзенштейне!»

Ты помнишь? Дом в горах, принцесса, полночь бьет…

Так нежно-нежно пел печальный Генрих Гейне,

Мыслитель-иудей и эллин-санкюлот.

Вот я, насторожись, душою слышу тени

Старинных вымыслов пред печкою зимой…

Но Ильзы… Ильзы нет в процессии видений,

Принцессы Ильзы нет в моей тиши ночной!

Спокойный маятник из самой дальней ниши

Бьет монотоннейший, старинный афоризм,

А в углях носятся то плащ летучей мыши,

То пурпурный кобольд, то свитки мудрых схизм.

И длинный-длинный ряд в суровых власяницах

От мелодичных саг проходит в быль и мрак…

И у колдуний злых есть слезы на ресницах,

И слишком, слишком толст, став королем, дурак!

И кличу я тогда взволнованно и остро:

«Ко мне, проказник гор, веселый Рюбецаль!»

И вот идет к огню бродяга Калиостро,

Торжественный, как плут, и умный, как печаль.

И кличу я опять, кривя в улыбку губы:

«Мюнхгаузен, старый враль, неси ко мне свой бред!»

И вот идет Пер Гюнт – как отрицатель, грубый,

Пустой, как вымысел, и чуткий, как поэт.

Я с Калиостро мил и мил я Пером Гюнтом,

Мы дразним маятник и дразним в сердце боль

И, поиграв в слова и насладившись бунтом,

Сливаемся в тиши, как триединый ноль.

Джаным, слуга Магомета

Шлет тебе весть с караваном.

Вечером, перед Кораном,

Джаным, вспомни Ахмета,

Джаным!

Джаным. Я видел полсвета.

Жил по неведомым странам…

О, прикоснись к моим ранам!

Джаным, вспомни Ахмета,

Джаным…

Вечно один, с ятаганом,

Стал я суровым и странным…

Ты не узнала б поэта…

Джаным, вспомни Ахмета,

Джаным!..

Но я тобой за кальяном

Грежу, как встарь, до рассвета,

Девушка с трепетным станом…

Джаным, вспомни Ахмета,

Джаным!

Знаю, кого-то и где-то

Томишь ты знойным туманом,

Душным, изнеженным, пряным…

Джаным, вспомни Ахмета,

Джаным!

Сломан дубок ураганом,

Лилии не дано света…

Песнь моя, песнь не допета…

Джаным, вспомни Ахмета,

Джаным!

Вы помните тяжесть дыханья,

Неловкую спутанность слов,

И сдержанность злого желанья,

И запах дразнящий духов,

И всю постепенность уступок,

И краску внезапную щек,

И шепот развязанных юбок,

И стройность открывшихся ног…

Как руки сперва отстраняют,

Как борются с диким огнем,

Безвольно потом упадают,

Молящи и страстны потом…

О, если бы смерть мне досталась

В тот миг, когда счастлив был я,

И сердце мое разорвалось

На сердце горячем ея!

Я полюбил Монмартр за то, что он свободен,

Что там кривляются все громкие слова,

За то, что там разврат ютится не у своден,

А нагло вынесен под окна буржуа.

За то, что дух греха, скользящий тайно всюду,

Там получил права, традицию и стиль,

Что там Иудою окликнули Иуду

И пыль сочла себя ничем иным, как пыль.

За то, что там мертвец смеется безнадежно

Над добродетельным несением ярма,

И за познание, что под нахальством можно

Скрывать трагедию страданья и ума.

Рассудочные, жадные объятья,

Большая примиренность говорить и жить…

Пред публикой изношены проклятья…

Ах, девочка-душа, как тяжело нам – быть!

Великое, скупое пониманье.

Мелькание уродливых каррикатур.

Вселенная нема, как изваянье,

Вселенная из контуров, из форм, фигур.

Повсюду вздор, бездарность и банальность…

Чтоб это оживить, наш мозг хитро кривит

И лживо-добрая сентиментальность

Живет в иллюзиях, юлит и лебезит.

Капризу нравится мешать случайно

С словами-жемчугом – булыжники-слова…

Но… ты придешь? ты, шелковая тайна…

Принцесса полночи иль вещая сова…

Покорность Господу в слоне сильна, как видно,

(В зверинце я слона упорно наблюдал).

Он как профессор жил – разумно и солидно

И добрым хоботом под животом чесал.

О, слон! Ведь ты мудрец. И, как мудрец, не смеешь

Ни сторожа побить, ни выйти из тюрьмы…

За это, тяжкий слон, когда ты околеешь,

Тебя к святым слонам должны причислить мы.

Как эта дама треф кокетливо красива!

Как я любил ее в свои семнадцать лет!

Она мила, скромна, лукава, шаловлива

И из-под веера глядит на Божий свет…

А вот и дама пик… Уж эта старомодность!

Блестят судьба и смерть в ее сухих глазах…

Я был в нее влюблен, как в тайну и бесплодность,

Как в чернь на серебре на старых образах!

Когда она меня спокойно затерзала,

Я даму полюбил чувствительных червей;

Наивным голосом она со мной болтала

О Диккенсе, о снах, о шуме камышей…

А после я любил, наверно по ошибке,

И даму томную бессмысленных бубен…

Мне что-то нравилось в ее большой улыбке –

Самоуверенность и странный полусон…

Кого же я люблю? Проклятую свободу?

Свободу моряка средь моря на бруске?

Тех четырех? Нет, нет! И я беру колоду

И пятую ищу в неслыханной тоске!

Быть может, я найду, ценой больших усилий,

Не даму пик иль треф, бубен или червей,

А даму пятую, что строже грустных лилий

И умных сумерек интимней и нежней?..

Ведь я ее искал, искал всегда по свету!

Вот двойки… вот тузы… тасую и мечу…

Но… пятой дамы нет… Но… пятой дамы нету!

Ах, пятой дамы нет, а я ее ищу!

При лунном свете,

При лунном свете,

Танцуйте тихо, танцуйте, Нэтти!

Полночный зал так чуток и так звонок,

Часы с амурами и парою колонок

Роняют дряхлый звон, как думы долгах лет…

Пойдем смотреть на темные картины,

Заставим дребезжать большие клавесины,

Ведь лунный свет проходит сквозь гардины!

Сыграем же гавот иль чинный менуэт…

При лунном свете,

При лунном свете,

Танцуйте тихо, танцуйте, Нэтти!

Как дали в тьме великолепно-странны,

А звуки медленны, кристальны и жеманны,

Как будто барышни в робронах и чепцах…

Ах, при луне мы оба с вами дети,

Хоть я старик душой, а вам легко на свете

Вы в белом платьице, о, маленькая Нэтти,

В прелестных черненьких чулках и башмачках!

При лунном свете,

При лунном свете,

Танцуйте тихо, танцуйте, Нэтти!

Мой милый друг, мелодии мечтают?

И кто-то дразнится, в углах их повторяет?

Как долго ноты зал умеет сохранить!

У вас лицо смеется и серьезно…

Моя лукавая, ступайте осторожно,

А кружева края поднять немного можно

И месяц искоса улыбкой подразнить.

При лунном свете,

При лунном свете,

Танцуйте тихо, танцуйте, Нэтти!

Танцуйте так, как предки танцевали,

Что в Бога верили и парики таскали

И говорили: «льзя», «засим» и «посему»…

А кончите, с поклонами мы разом

Портретам праотцев, смеясь, язык покажем

И после обо всем мы никому не скажем!

Давайте, Нэтти, так: не скажем никому?

Как бубенец шута, я был опять болтливым,

И вечером опять чего-то остро жаль…

Проклятье похоти казаться злым, игривым,

И, развалившись, лить искристый яд в хрусталь

Надменным модникам и женщинам красивым!

И вот бежит-бежит медлительным приливом

Какая-то печаль, огромная печаль…

Зачем пророк в змею свой Ааронов посох

Пред чернью, как жонглер, бесстыдно превращал?

Ах, трубадур, гремел средь чучел безголосых,

Как медь звенящая, бряцающий кимвал!..

А где-то, где-то есть на каменных утесах

Не лгавший, праведный, неведомый философ,

Что всё Безмолвие под полночью приял…

Мир – как хрусталь,

Прозрачна даль

И ткут вуаль

Пред новой ночью дали.

Мой дух – буддист,

Он – мертвый лист…

Мир грустен, чист,

Как женщина в печали.

Вечерний свет,

Давнишний бред…

О, нет, Гамлет

Не умер на Лаэрте!

Да, жить… Мой путь?

Взглянуть, вздохнуть,

Направить в грудь

С улыбкой жало смерти…

Мне хочется срезать цветы магнолий,

Мне надо рассыпать жемчуга нить…

Каждый день ей надобно боли,

Моей душе, чтобы жить!

И эта душа хочет вечно яда,

Ах, самых глубоких, больных часов!

Каждый день ненавидеть надо

И слушать звон кандалов.

Хорош он, Паяц, когда он хохочет!

Кармэн, умирая, так хороша…

Бейте в грудь! Ведь проруби хочет

Покрытая льдом душа!

До-питекантроп был веселой обезьяной,

Живой, чесавшейся, порывистой и странной,

Меланхолически глядевшей на закат.

Весенним вечером, желанием объят,

Обнюхивая след, он за своей Дианой

Бежал и подвывал и воздух пил, как яд,

А осенью, томим бессмысленной Нирваной,

Он нюхал, скорченный, душистый листопад

И думал, что не он, а лепестки грустят.

Он очень чутко жил под знойным солнцем юга

В опасной роскоши таинственных дубрав.

Какую отдала ему его подруга

Голконду нежности, бесстыдства и испуга

Средь пятен солнечных и ароматов трав!

Как веселил его тапир или жираф!

Как акробатом он взлетал на сук упруго

И как пронзительно визжал он, увидав,

Что выполз на припек блистательный удав!

Когда же он старел, он был открыто злобен,

Бил молодых самцов и силой самок брал;

Старейшим став в роду, он делался подобен

Всем в мире вожакам – хитер и крепколобен,

Уловкам прадедов он внуков обучал

И лучшие за то бананы забирал.

В конце концов на мху каких-нибудь колдобин,

Мохнат, безволен, тощ, он тихо умирал.

Ах, этот праотец! Он никогда не лгал!

Все десять человек лабазников-присяжных,

Каменнолицые судья и прокурор,

И зрители суда – шеренга лысых, важных,

Почтенных горожан на первом месте хор,

А дальше множество тех милых насекомых,

Что в Лету выбросит с ладьи своей Харон –

В логически-простых, классических хоромах,

Где синий день, бродя по мрамору колонн,

Ужасен, как лицо забытой жертвы стужи,

Ждут слов преступника средь полной тишины.

Его пошлют на казнь торжественные мужи.

Его дела низки, безумны и страшны.

И кто-то маленький, спокойный и печальный

И всем собравшимся столь явственно чужой,

Как камень в тишину, вдруг уронил из дальней

И странной глубины, как Знание, пустой,

Неведомо к кому, слова: «О, да, не верьте…

Я преступлением служил, как лучший гном,

Идее Вечности, Ничтожества и Смерти…»

Его не поняли. Он был казнен потом.

Лазурный, чистый день, девически-прозрачный

Взглянул, как умная, наивная газель,

В девичью комнату, на смятую постель,

Где олимпиец спал, насмешливый и мрачный.

Но девушка не спит… Ах, что она узнала!

Как нов, как страшен мир! Как люди лгали ей!

И плакала она и, плача, целовала

Волну его кудрей… волну его кудрей…

Есть ландыши в лесу, есть пыльный придорожник,

Есть праведный монах, который вечно нем,

Есть тоже праведный, смеющийся безбожник,

Есть глупый доктор прав, есть храм и есть гарем,

Но девка улицы и сумрачный художник

Влекутся ко всему и отдаются всем.

Художник руки жал ростовщику за розы,

Художник продавал язык, и глаз, и слух,

Не он ли принимал бесстыднейшие позы

На сцене пред толпой и раздевал свой дух?

В его поэзии так много скрытой прозы

И клятвы верности легчайший в мире пух.

Как девка улицы, он кажется беспечным,

Но он, закутанный и жалкий, как она,

Блуждает по ночам, по набережным, вечным,

Гранитным, ветреным, пустынным, бесконечным,

Набросок призрака, эскиз чьего-то сна,

И рвется между туч тревожная луна.

Его душа всегда в оттенках тьмы искала

Кому продать себя, каким нюансам грез,

И, как маркиз де-Сад, изысканно терзала,

Его раздетый дух пьянила и ласкала,

И жадно слушала глухие всхлипы слез

Тропическая ночь, душистая от роз…

И если он любил (да, он любил, несчастный!),

То он предмет любви бесстыдно обирал.

В вертеп искусства он потом перетаскал

Всё, от чего дрожал, что простонал он, страстный…

О, он любил! Любил! Нет, в низости напрасной

Чего он не любил? Чего он не искал?

Где грубый варвар тот, который твой треножник,

Твой жертвенный алтарь, о фокусник и маг,

На удивленье всем так просто бросит в мрак?

Да, есть наложница, но есть ведь и наложник!

Эй, девка улицы, эй, полубог-художник,

На тротуар… в кабак…

В поэмах поэтов все дамы,

Пажи и шуты хороши

И самые горькие драмы

Идут на подмостках души.

Прекрасны в них женщин улыбки,

Изысканы в них палачи –

А в ритме нам явственны скрипки,

Вериги, рыданья, мечи…

Но где ж капельмейстер лохматый

В длиннейшем своем сюртуке,

Ужасный, сухой, угловатый,

С нервической палкой в руке?

Вы помните – чуть у трибуны

Потухнет сиянье рожков,

Взметнется и ляжет на струны

По знаку шеренга смычков –

Одна марьонэтка руками

Нервически кверху взмахнет

И, дергаясь молча часами,

Безумный оркестр поведет.

Застыл капельмейстер великий –

Грохочет бунтующий гул…

Так слушает адские крики

Спокойный, больной Вельзевул.

Но звуки печальны и нежны

И вот капельмейстер, как маг…

Ах, так котильон белоснежный

Ведет Мефистофель во мрак!

Глядите, глядите же! В зале,

Где тысячи, тысячи глаз,

Простор, беспросветные дали,

И дышащий молча экстаз,

И где паяца шансонетка

В трагической плачет тоске –

Кривляясь, царит марьонэтка

С нервической палкой в руке.

Поэт – это тоже кривляка,

Чтецу подающий размер…

И я – Капельмейстер из Мрака,

И я забавляю партэр…

Мое положенье отчайно,

Мне надо давно умереть…

Какая-то черная тайна

Меня оплетает, как сеть…

Я слышу нездешние звуки,

Когда по ночам не заснуть…

Какие-то вещие руки

Коварно ложатся на грудь.

Какие-то белые плечи,

И трепетный стан, как змея…

И слышу я хитрые речи

Из самых глубин Бытия…

Пред нами, ахнув, мир открылся в миг экстаза

Как неизбывнейший, роскошнейший сундук,

Как ароматный ларь из Агры иль Шираза,

В котором худшее – сияние алмаза,

А имя лучшему найдут дикарь, испуг

И заклинания таинственных наук.

Но нет ли в этом всем ужасного обмана?

Прикосновение легчайшее перстов

Лишает вещи чар и силы талисмана…

Пусть, точно пес, грызет ученый их остов!

Как понимаю я доктрину Буридана

О голоде осла среди больших стогов…

Спокойный маятник из самой дальней ниши

Выстукивает мне древнейший афоризм,

В камине носятся то плащ летучей мыши,

То пурпурный кобольд, то свитки мудрых схизм…

Я говорю себе – ну, будь нежней и тише,

Мой доктринерский мозг, мой скучный скептицизм!

Давно знакомые фигурки из фаянса:

Пастушка, Бонапарт, китаец, Санхо-Панса…

А за окном гудит столетняя сосна…

И, ах, в пустой душе как много резонанса

Для звуков полночи… Как давит тишина…

Эй, нянька старая, тащи-ка мне вина!

Как звонки в зале плиты!

О длинный, лунный зал…

Я там упал, разбитый,

И молча умирал.

Ах, потому что строго

Звучал во тьме орган

И потому что много

Имел я старых ран.

Было: вечером сердце распелося,

Сильной песней я в мир застонал.

Я не знаю, чего мне хотелося,

Но по сумеркам что-то я звал.

Пел я страстной, призывной, проклятою,

Отдающейся песнью груди,

И взвилась на финале богатою

И отчаянной нота тоски!

Ах, и как это, как это крикнулось!

Да и боль была как хороша!

Но на песню мою не откликнулась

Ни одна человечья душа.

Жаль мне: даром тогда над горами я

Размахнул свою грусть, как пращу…

Что ж, грущу ли теперь вечерами я?

Нет, пожалуй. Уже не грущу…

Я нанял комнату в стариннейшем палаццо,

Полуразрушенном, почти совсем пустом.

Он темен и велик. В нем можно потеряться.

И подземелье есть под нижним этажом.

В таких глухих домах должны водиться духи,

Тем более что здесь был встарь епископат.

Теперь же в нем живут две желтые старухи,

Один горбун, семь псов и четверо ребят.

Я спорил с горбуном о принципах упорно,

Он клерикалом был, а я не знаю кто,

Ребята каждый день кричали мне «bon giorno!»

И я кормил собак, признательных за то.

И я любил свой дом… Бродя по корридорам,

Мне всё казалося, что что-то я найду…

Я любовался днем Везувием, простором,

А ночью тосковал в запущенном саду.

Но в келье у себя я вспоминал про Бога

(Быть может, прав горбун?), когда была луна…

Как это страшно жить в палаццо, где так много

Столетий сторожит ночная тишина!..

Тогда я вздрагивал и вглядывался зорко,

И, злясь, что чудятся мне шепоты теней,

Я свечкой на стене писал: Madonna sporca;

Я Вас люблю, Этер; О, смерть! и Пαντα ρει.

В мрачные цвета окрасил рыцарь свой герб.

Силы цвет голубой может ослабить.

Когда месяц пошел на ущерб,

Мрачный рыцарь выехал грабить.

У рыцаря есть горделивая самка,

У рыцаря – злая и храбрая дворня…

Высоки и узки башни старого замка,

Тупые и толстые у корня.

Всё слышно голове его умной,

А душе – что люди, что болонки.

Когда-то убил ее крик безумной,

Голубой, обманутой им девчонки.

Едет рыцарь шажком по овражку,

А тут безумная бродит часто…

И шепчет рыцарь – встречу бродяжку,

Убью себя сразу и баста…

Туманнейший декабрь из всех углов согнал

В загримированный, как арлекин, подвал

Жонглеров истины, трапеции и сцены,

Амнистированных Содома и Кайенны.

Угрюмо-сводчатый и низколобый склеп

Вполне напоминал разбойничий вертеп –

Для Гоцци, для Поэ нужна была таверна.

Но, впрочем, сцена там жила всегда наверно,

Хоть раньше ставился иной репертуар…

Покинув к полночи безлюдный тротуар,

Ограду паперти, подъезд ночного клуба,

Здесь драмы ставили реалистично-грубо

Столичной нищеты больные пилигримы;

Здесь шли и страшные смешные пантомимы,

Где, впрочем, иногда врывался крик a parte…

Теперь здесь маскарад… comedia del arte…

Здесь все мои друзья – поэт, комедиант,

Лохматый нигилист, недопустимый франт,

Маститый, старый слон, газетная гиэна…

У каждого свой стиль, иль Гейне иль Верлэна,

А то Бакунина… У женщин стиль камей,

Пророчиц, Сандрильон и декадентских змей…

Подвальных этих дев я жалую, как кэкс.

Я стал ухаживать, начав с «брекекекекс»…

Две плаксы нежные, которым Тайна вдруг

В парадном облаченьи Вельзевула

Средь тяжко дышащих и молчаливых мук

Греховной ночью в первый раз мелькнула,

Плетутся вечером, испуганные всем,

Как два сообщника, сплетясь руками,

Неведомо куда, неведомо зачем,

Меж дико-непонятными домами.

Бледны, раздавлены огромной новизной,

Они весь мир безмолвно умоляют,

Чтоб он был нежный к ним и чтоб он был простой,

А тут моторы с грохотом летают,

Ползет поток фигур, как бред и как тоска,

Терзает тротуарный гул, как пытка!

И как из дома своего улитка,

Луна высовывает из-за туч рога…

И так насмешница глядит из-под платка…

Мне снилась сегодня во сне

Безвестная в мире дорога,

И девушки шли при луне,

Подобные белой волне,

Восславить таинственность бога.

И складки их тканей просты,

Как линии лилии, были,

И тихи, как ночью цветы,

Как эхо подзвездной мечты,

Их пальцы по струнам бродили.

И ты мне приснилась во сне,

Но где-то далёко, далёко…

На камне, одна, в стороне,

Ты плакала там при луне,

Так сломанно и одиноко…

Луна желта. Шаманское кольцо

Ей в омут брошено таинственный.

Окаменение ложится на лицо

Вдруг восприявшего, что он единственный.

И тишина. Как прокаженная,

Бела береза над прудом.

И мир, как сказка, искаженная

Каким-то дьявольским лицом.

Луна – Пьеро окоченелый,

И зацепляются слегка

За мертвый лик фатою белой

Рассеянные облака.

Так мимо сердца проплывает

Воспоминаний мутных рой…

Пора! Инеса ожидает

Меня в капелле за рекой.

Вот и ее покой нарушен…

Как это странно и легко!

Мне жаль, что я так равнодушен –

Какое выпадет очко…

Быть может… лучшее в объятьи –

Рука, мелькнувшая на миг

Из моря бархатного платья,

И пены кружев… тихий крик…

Любовь? Ах, Педро верит басне!

Не он ли этот силуэт?

Что ж, звон рапиры не опасней,

Чем треск девичьих кастаньет…

Тра-ла-ла! Ты спишь, принцесса?

Сад в подлунном серебре?

И к концу приходит месса

Ведьм на Брокенской горе.

Не проснешься? Так за дело!

Будешь плакать поутру,

Потому что ты хотела

Посмотреть, как я умру…