Противоречия: Собрание стихотворений

Сегодня вечером в луне так много лени,

Как в спальне женщины, когда пред негой сна

Рассеянной рукой ласкает грудь она

И в комнате тепло, подушки, тишь и тени.

И отдается в тьме луна забвеньям странным

И умирает в снах, склонившись на атлас,

Блуждая медленно лучами томных глаз

По призракам ночей, белесым и туманным.

И если иногда она с небес устало

Уронит на землю слезинку из опала

С игрою радужной блестящего червонца,

То словит в руки дар ее тоски ленивой

Бессонный и больной поэт благочестивый

И в сердце сохранит от жгучих взоров солнца.

Ученые, влюбленные, уже изведав

Период юности, в немолодые дни

Высоко чтут котов, и зябких, как они,

И так же, как они, спокойных домоседов.

Коты – поклонники и похоти и знанья

И любят тишину и ужас темноты,

И, если б не были столь гордыми коты,

Эреб их сделал бы гонцами мирозданья.

Коты заимствуют, мечтая, позы сна,

И удлиненные, и полные гордыни,

У сфинксов, грезящих в безбрежности пустыни;

Их шерсть магических и быстрых искр полна

И в их глазах, неясно, как зарницы,

Мерцают золота мистичные частицы.

Если ваш труп, мой поэт и философ,

В мраке тяжелом полночных глубин

И похоронит за свалкой отбросов

Добрый и набожный христианин, –

В час, когда чистые звезды устанут

И захотят свои очи смежить,

Ткать пауки над гробницею станут,

Будут гадюки детей выводить.

Будете слышать вы в тьме безысходной

Дикие возгласы ведьмы голодной,

Жалобный вой вереницы волков,

Шепот смеющихся и неопрятных,

Трепетных в похоти старцев развратных

И совещания черных воров.

Зимою по ночам есть сладость и страданье,

Следя за трепетом в камине языков,

Внимать, как мед ленно встают воспоминанья

Под отдаленный звон больших колоколов.

На старой, на прямой и бодрой колокольне

Счастливый колокол в туман кидает крик,

Свой верующий крик, спокойный и довольный,

Как верный часовой, испытанный старик.

Но треснул колокол моей души, и звуки,

Которыми и он в часы глубокой скуки

Вдруг наполняет мрак, и холод, и туман, –

Напоминают хрип забытого когда-то

В кровавом озере, средь гор из тел, солдата,

Что издыхает там, в усилиях, от ран…

Недобрый холод льет из урн потоком нищий

И недовольный всем брюзжащий плювиоз

На бледных жителей соседнего кладбища,

А на предместие – туман смертельных грез.

Худой, чесоточный, мой кот во мраке где-то

Всю ночь без отдыха скребет бока себе,

И зябнущий фантом, дух дряхлого поэта,

Печально жалуясь, блуждает по трубе.

Тоскует колокол; дрова в печи дискантом

Аккомпанируют простуженным курантам

И в кипе сальных карт, средь грязных королей

(Одной старухи дар, погибшей от водянки),

Болтает, хороня былой любви останки,

С зловещей дамой пик пустой валет червей.

Я – как король дождливейшей страны,

Бессильный, молодой и старый в то же время,

Что, презирая все забавы старины,

С собаками скучает, как со всеми.

Ничто не веселит жестокого больного –

Ни виселицы шест, ни сокол, ни народ,

Что у дворца перед балконом мрет,

Ни песенька шута… Кровать его алькова

Подобьем кажется большой, могильной ямы,

Не могут выискать его двора статс-дамы

Такого нового бесстыдства туалета,

Чтоб скрасть улыбку с губ у юного скелета.

Ученый, золото готовящий чудак,

Болезнь из короля не мог изгнать никак,

И ванны римские из крови (вспоминают

О них, состарившись, властители земли)

Тот отупелый труп, в котором протекает

Не кровь, а Леты муть, согреть не помогли.

Гетеры старые в тепле поблекших кресел,

Бледны, намазаны, жеманятся устало;

С ушей их падает звон камня и металла

И взор их Льстив, зловещ, и мертвенен, и весел.

Их облики без губ и без окраски губы

На зелени ковров нергаментны и гадки,

И ищут золото, как в адской лихорадке,

В карманах пальцы их, порывисты и грубы.

Со свода грязного ряды больших кинкетов

Льют свет рассеянный на окруженных славой,

Приволочившихся мотать свой пот кровавый,

Туманных, ледяных и сумрачных поэтов.

Вот черное табло, что ночью созерцаю

Я, ясновидящий, затравленный и скучный.

Я вижу и себя: я там, в норе беззвучной,

Холодный и немой, завидуя, взираю.

Завидуя им всем, их цепкой страсти смелых,

Пришедших торговать нахально предо мною

Былою красотой иль славою былою,

И смеху мрачному развратниц престарелых.

И я взволнован был от зависти к стремленью

Несчастных к пропасти с наибезумной кручи,

Что всё же предпочли, самим себе наскучив,

Свой ад – ничтожеству и боль – уничтоженью.

Галантной дамы взор, особенный и быстрый,

Скользящий холодно, как луч луны, когда,

Купаясь в озере, раскидывает искры

Ее небрежная, пустая красота,

Распутный поцелуй веселой, тощей Ады,

Последнее экю меж пальцев игрока

И звуки музыки, дрожащие рулады,

Как чья-то дальняя и нервная тоска,

Всё вздор перед тобой, объемистая фляга!

Из брюха твоего волнующая влага

Благочестивого поэта веселит

И льет в него глотки надежды и отваги

И гордость, этот клад для каждого бродяги,

С которой он на мир, как Бог с небес, глядит.

Это Смерть нас живит и, увы, утешает,

Как надежда, конец драгоценный пути,

Дорогой эликсир, что бодрит, опьяняет,

Дарит силы до вечера снова идти…

Это светоч, мерцающий в мраке неверно,

В непогоду зимой указующий путь,

Знаменитая, жданная нами таверна,

Где мы можем поесть и уснуть.

Это Ангел – с его магнетических пальцев

Ниспадают экстазные сны на скитальцев;

Для нагих и для нищих он стелет постель…

Пенсион бедняка, первородина, цель,

И мистичный чердак, и немой, и прелестный…

Это портик, открытый в простор неизвестный.

Сколько раз мне лобзать, бубенцами звеня,

Низколобую Карикатуру?

О, колчан, сколько стрел пропадет у меня,

Прежде чем я постигну Натуру?

Разве мы созерцали величье Творца?

Продаваясь для славы и хлеба,

Мы разрушили мир, этот мир до конца,

Но мы адски хотели бы неба!

Есть святыни не знавшие взоры.

Есть идущие мрачно скульпторы,

Молотя тебя в лоб, как кузнец,

К Капитолию тьмы и молчанья.

Вера этих — цветы их сознанья

Распуститься заставит Конец.

Да, колыбель моя была в библиотеке;

Пыль, Вавилон томов, пергамент, тишина,

Романы, словари, латыняне и греки…

Я, как in folio, возвышен был тогда.

Два голоса со мной о жизни говорили.

Один, коварен, тверд, сказал мне: «Мир – пирог.

Развей свой аппетит. Ценой своих усилий

Познаешь сладость ты всего, что создал Бог».

Другой же закричал: «Плыви в бездонных сказках

Над тем, что мыслимо, над тем, что мерит метр».

Ах, этот голос пел, баюкал в странных ласках,

Пугал и волновал, как с набережной ветр,

Как кличущий фантом, пришедший ниоткуда.

Я отвечал: «Иду!» И это я тогда

Вдруг ощутил ту боль и ту судьбу, что всюду

Ношу теперь с собой, ношу всегда, всегда…

Я вижу новые созвездья из алмазов

В чернейшей бездне снов, за внешностью вещей;

Раб ясновиденья и мученик экстазов,

Я волоку с собой неистребимых змей.

И это с той поры я, как пророк, блуждаю;

В пустынях и морях я, как пророк, один.

Я в трауре смеюсь, я в праздники рыдаю

И прелесть нахожу во вкусе горьких вин.

Мне факты кажутся какой-то ложью шумной,

Считая звезды в тьме, я попадаю в ров…

Но Голос шепчет мне: «Храни мечты, безумный.

Не знают умники таких прекрасных снов»…

Паскаль бездонность знал, кружащуюся с ним.

Увы! Всё – бездна, всё – желанье, дело, слово!

Я – беспрестанный страх, и каждый миг я снова

Дрожу от ужаса всем существом своим.

Вверху, внизу, везде молчанье, глубина.

На темноте ночей своим искусным пальцем

Бог чертит предо мной, истерзанным страдальцем,

Кошмары без конца… Как трепещу я сна!

Он – черная дыра! Во сне куда-то в вечность

Проваливаюсь я, в неведомую тьму…

Ах, в каждое окно взирает бесконечность!

Мой разум, раб тоски и головокружений,

Зовет к бесчувствию, стремится к Ничему!

А, жить всегда, всегда средь чисел и явлений!

Трущобный нищий он иль он Христа служитель,

Высокомерный Крез, Цитеры куртизан,

Сын пашни иль морей, сын севера иль житель

Долин пылающих, сожженных солнцем стран,

Байбак иль Вечный Жид, виллан иль горожанин,

Ведь всё равно всегда с бессильной головой,

Повсюду человек пред Тайной нищ и странен

И с ужасом глядит в просторы над собой.

Ты, небо! Свод тюрьмы, где душит нас угар!

Блестящий потолок театра-буффа, сцены,

Где топчет каждый шут кровавый пол арены…

Мечта отшельников, распутников кошмар,

Ты, крышка от котла, в котором мы вскипаем,

Мы все, ничтожества, мы, грезящие раем!

Печаль одинокой,

Осенней, далекой

Виолончели

Несет утомленность,

Тоску, монотонность,

Мысли без цели.

А вечер так душен,

Так бледен, послушен

Дальнему плачу…

Я вновь растревожил

Всё то, что я прожил…

О, как я плачу!

И в сад ухожу я,

Жестоко тоскуя,

На ветер злобный,

Безвольным, уставшим,

Я листьям упавшим,

Листьям подобный.

Ветру бросаю я бедные песни мои,

Я осуждаю вас сам на скитанье…

Песни веселья и песни безвестной тоски,

Воспоминания, негодованье…

Что ожидает вас? К тем, что без лести идут.

Люди всегда были грубо-жестоки…

Пусть будут скрытны, но пусть они гордо не лгут,

Нежность мою сохранившие строки.

И если б женщину вы на пути повстречали,

Ту, от которой я жду, умирая, ответа,

Вы, мои песни, что вместе со мною считали

Медленной смерти шаги к одинокому страннику света,

О, если б вы о любви моей ей рассказали,

Отданы ветру, печальные песни поэта!

В замке шепчут сумерки…

Дремлет старый страж…

Ах, в темнице плачется

Белокурый паж:

«Дерзкий, я осмелился,

Дочку короля

Полюбив, надеяться…

В склепе, в склепе я!

Но коль ей я стоил бы

Лишь слезы одной,

Я за трон не отдал бы

Склеп печальный мой!»

Забелела женская

Тень средь темноты;

С дрожью вскрикнул юноша:

«Мертвая, кто ты?»

– «Я живая! – слышится. –

О, коснись меня!

Сторож спит; дай губы мне,

Дочке короля!»

Веселый Карнавал… Вот я серьезен снова.

Вот маска лжи моей – она давно готова…

Добро пожаловать, веселый Карнавал!

Есть скрытая тоска. Есть бледность ожиданья.

Нет, вас я не отдам толпе на растерзанье…

Смотрите на меня – я с вами хохотал!

И за спиной своей я слышу говор черни:

«Гляди, вот человек без веры и без терний,

Вот сердце мертвое»… А я внемлю всему.

И я смеюсь, смеюсь над чернью Карнавала…

Улыбка на устах, а в сердце смерти жало,

Но сердце… ведь оно не видно никому…

О, если б знали вы! О, если б ваше око

Проникло в тишь души, где грустно, где глубоко,

Где, как больной цветок, растет моя тоска…

О, если б вы могли приникнуть к тайным ранам,

Увидеть скорбь мою под этим смехом пьяным,

Как бы открыли вы испуганно глаза…

А ты, бунтарь, мой дух! Здоровью оборванцев,

И их невежеству, и смеху этих танцев,

Ведь ты завидуешь угрюмо, горячо?

Вот кудри, вот цветы, вот блещущие краски,

Вот груди женские и пламенные ласки…

Посмейся ж, сердце, ну!.. Еще раз… Ну, еще!

Чуть спустит девушка немного с плеч покров,

Шепнет та девственность, которая дозрела

До пожелтевших губ и длинных злых зубов…

О тощая мораль, ворчащая на тело!..

Закрой свое лицо, уйди и не взирай

На мир, где мы живем, на valle lacrymаrum!

Веселым королям принадлежит наш май –

Цветам, и бабочкам, и сумасшедшим парам.

Закрой свои глаза. Девицам возвращает

На шляпы май цветы, а на уста их – смех,

И агнцы Господа за овцами блуждают!

Закрой мои стихи – они безбожней всех –

Мой отлученный том, который воспевает,

Как хороши и май, и грешницы, и грех!

Я сердце, я бедное сердце спросил;

«Ты снова уныло, ты снова без сил?»

И сердце сказало: «Она разлюбила».

Я сердце, я бедное сердце спросил:

«Зачем же надежды я вновь разбудил?»

И сердце сказало: «Где нет их – могила».

Тост говорю я со звоном бокала.

Розы с волос ниспадают устало,

Длинными песнями полночь пьяна…

Раб, дай вина!

О, я безумный! Зачем я ночами

Мрачно блуждал и терзался мечтами,

Сердцем, всем сердцем зачем я любил,

Плакал, молил…

Слушай, безумный! Кто хочет связать

Женское сердце, тот должен солгать…

Ложью стыдливость ее усыпи,

Лги, не люби!

Умерли вера, и грезы, и думы;

Траур надел по себе я угрюмо…

Пью за покойных бокалы до дна…

Раб, дай вина!

Зачем ты голос свой, бунтуя, подымаешь

И будишь скорбь свою среди тупых и злых?

Хохочет мир – Иль ты его не понимаешь?

Наш плач… но что наш плач для них.

Не предавай себя… Рыдай, но одиноко.

Здесь, на земле, внизу, ты ценность лжи поймешь:

Здесь слово «брат» – старо, смешно, жестоко.

Добро – вот подлинная ложь.

На грани мук твоих, о, как на представленье

Сбежится жадный сброд… Кто ж не посмотрит, кто?

Все поглядят на крестные мученья

И не последует – никто.

Лги, только лги им, лги, каскадом смеха брызни,

Вздев маску для толпы, оставь для грусти мрак.

Ведь истина не создана для жизни…

Кто не умеет лгать – дурак.

Я плакал у ног ее страстно,

Она ж говорила тогда,

Свой бант поправляя: – «Прекрасно!..

Я – словно картинка. Ведь да?»

И вот через день по дороге

Другую преследовал я…

Ах, первая в страшной тревоге

Звала и держала меня!

Не знаю я, что означает,

Что так мои мысли грустны.

Всё время меня занимает

Сказанье седой старины.

Уж веет прохладой… Темнеет.

Тих Рейна задумчивый вал.

В сияньи заката алеют

Вершины обрывистых скал.

Прелестная дева на крае

Скалы оперлась на утес,

Гребнем золотистым сверкает

И золото чешет волос.

Гребнем золотым проводила

И пела при этом она…

Какою волшебною силой

Была ее песня полна!

И дикою болью замучит,

Захватит она рыбака…

Он только взирает на кручи

И не направляет челна…

Я думаю, с лодкой своею

Погибнет рыбак у камней…

И сделала то Лорелея

Волшебною песней своей!