Провал резидентуры

Глава первая РАЗВЕДЧИК

В рубке очень тихо, гудят еле слышно трубы за стеной, я сижу в рабочем кресле, закрыв глаза, тереблю кольцо на застежке куртки, жду… Радиоприемник играет заунывную, тяжко ритмичную музыку — «шеаокан». В рубке тихо, в рубке мир, гулкие барабаны и плачущий электрогобой рождают усталость. Я представляю себе небольшую радиостудию в старинном городке на берегу моря. Из окна с тройными стеклами хорошо видно море, свинцовое, по-зимнему седое от бесчисленных барашков. Крутятся бобины большого студийного магнитофона, записывающего эфир для повтора ранним утром; мигает двоеточие на дисплейчике CD-плейера, в узеньких недрах которого рождается эта тягучая, сверхмедленная музыка. Темнокожий звукорежиссер, отдыхая — они в эфире уже шестой час — положил бритую голову на руки перед компьютером, показывающим смену текущих номеров; ди-джей, такой же темнокожий, стоит у окна, с тоской глядя в асфальтовую морскую даль над мотающимися верхушками мокрых пальм на набережной Короля Хуа V; в его длинных, с твердыми плоскими ногтями коричневых пальцах дымится забытая шоколадного цвета сигарета.

Музыка медленно стихает, звукорежиссер вопросительно смотрит на ди-джея. Тот, еле слышно вздохнув, возвращается к микрофону. Коричневая рука привычно нажимает клавишу, и с винчестера срывается и уходит в эфир мощный, эхом ревущий удар заставки, коричневый палец с синеватым ногтем привычно отжимает кнопку на пульте, вспыхивает красный транспарант «В ЭФИРЕ», и я в рубке дежурного по радиоразведке, в тридцати шести тысячах километров над головой ди-джея, слышу его усталый низкий голос, произносящий на певучем языке оанаинх:

— Здесь «Радио Тридцать» из Миноуаны, с вами до восемнадцати часов Оаки Мин Даноо и звукорежиссер Амму Эан Ингиоо. Непревзойденные мастера из мастерской Виашну были с нами последние девять минут, а теперь, по большой просьбе девушки Лиины, которая нам только что звонила — я напоминаю, наш номер в Миноуане 800-315-30 — итак, по просьбе девушки Лиины мы с вами возвратимся на двенадцать лет назад, когда все было еще по-другому, и послушаем напевный окан мастера Нао Бо, знаменитый «Лее окелео На»…

Коричневый палец нажимает кнопку микрофонного канала, красный транспарант гаснет, рука выводит фейдер на пульте, и в эфире рождается мощный, наводящий тоску вой синтезаторов, гулко раскатываются в сверхмедленном темпе барабаны, и мужской голос — то низкий, то вдруг пронзительный — заводит бесконечную, на трех-четырех нотах жалобу почти без слов… А ди-джей вновь встает, поднося сигарету к губам, подходит к окну, прислоняется лбом к холодному стеклу и бесконечно долго, пока не кончится окан, смотрит в морскую даль…

Тем временем я поднимаюсь со своего кресла и говорю оператору:

— Спасибо, сержант. Отключайте.

Сержант равнодушно кивает, а я выхожу из рубки и, пройдя по коридору, прикладываю палец к сенсорам дверей центрального поста. Дверь раздвигается, и я вхожу и говорю:

— Он передал «Лее окелео На».

— Значит, она не вернется, — утвердительно говорит командир и обеими руками взъерошивает короткие седые волосы.

— Да, она погибла, — говорю я почти равнодушно. С этими словами наша «ноль-пятнадцать», кажется, становится плоской, черно-белой — история… Только в памяти останется, как она вздрагивала, когда я целовал ее сорок дней назад в темной каюте на Полярной базе.

— Ну так же нельзя, — вдруг взрывается командир. — Надо же проверить!

— Даноо надежный человек, он не передал бы сигнал, не проверив, — говорю я.

— Нет, — невпопад качает головой командир, глядя в стену, и вдруг говорит:

— Вот что, готовьтесь. Вечером пойдете вниз. Все это надо проверить. И, если найдете ее… тело… то вывезите на борт.

— Ну, — говорю я, но он кричит:

— Это приказ! — и я, коротко козырнув, выхожу в коридор.

Я — это Шаг Веном, лейтенант Космофлота Конфедерации человечеств. Я работаю в Специальной службе флота, занимающейся главным образом безопасностью полетов во всех ее проявлениях. Мне двадцать четыре года. Я закончил Первое специальное училище Космофлота шесть лет назад. Я работал в Солнечной системе начальником низовой станции слежения, потом — старшим дежурным подсистемы слежения Земли-Большой, потом был переведен в Объединенную службу слежения систем Толимана, там я был сначала заместителем, потом начальником сектора слежения. Два года назад я получил предложение перейти в управление разведки и согласился. С тех пор я работаю здесь, в системе Кассиопеи, в шести с небольшим парсеках от Земли, старшим специалистом разведки базы флота.

Едва я вхожу в каюту, как гудит интер. Я отзываюсь.

— Веном, — говорит командир. — Только что на автоответчик поступил контрольный звонок.

Я вылетаю в коридор, бросив каюту открытой, и ураганом проношусь через жилой отсек.

На центральном посту командир уже не один: с ним незнакомый, очень молодой блондин в чине мичмана и с ромбиком Первого училища Космофлота — между прочим, золотым ромбиком. Именной диплом! Кроме ромбика, у него на кителе колодочки двух незнакомых — наверное, не земных — орденов.

— Слушайте, Веном, — говорит капитан и включает воспроизведение.

Гудок, писк. Спокойный, нет, чуть нервный голос Лиины, говорящей на оанаинх:

— Дедушка, жаль, не застала тебя дома. Я не смогу тебе позвонить завтра. Я, наверное, уеду. Привет дяде Ауки.

Щелчок, короткие гудки.

— Но это же практически ничего, — говорю я.

— Но она жива, — возражает командир.

— Это может быть запись, имитация, монтаж.

— С «дядей Ауки»?

Да, действительно. Шифрованный сигнал-идентифик произнесен самой Лииной, в этом нечего сомневаться, иначе фильтр на входе превратил бы «дядю Ауки» в непроизносимое карканье.

— Может, и так, — соглашаюсь я. — Я лечу?

— И немедленно, — говорит командир. — С вами полетит гренадер. У нас теперь наконец-то есть собственный специалист Астрогренадерской службы.

— Слава Богу, — искренне говорю я. — Кто?

— Мичман Таук, — говорит капитан.

Юный блондин кивает.

Мы выходим вместе, в коридоре пожимаем друг другу руки.

— Шаг, — говорю я.

— Легин, — представляется он.

— Вы давно на Базе-Два? — спрашиваю я его. — Что-то я вас тут не видал.

— Я сегодня утром прилетел, — отвечает он. — Перевелся с Базы-Один.

— Ваша инициатива? — спрашиваю я. — Или распоряжение командования?

— И то, и другое. Здесь оперативная база, а зачем на центральной базе сектора держать гренадера, если там потребность — от силы один вылет в месяц? На один вылет я могу и отсюда слетать, если что. А у вас какая нагрузка, лейтенант?

— Агентура на Благородных островах, контроль над военными силами Северного полушария, плюс дежурства. Здесь человечество маленькое, меньше миллиарда, мы контролируем всю планету вчетвером, четыре главных специалиста. Легин, а вы где раньше работали?

— Новая Голубая Земля, система Три-Сорок, Десса, Шагрена, Одиннадцать-Один, Эрна, — отвечает он безо всякой рисовки, что мне очень нравится, потому что лично я бы в этом списке по крайней мере три названия выделил особо.

— Давно закончили?

— Три года, — отвечает он. Значит, сейчас ему девятнадцать, гренадеры выпускаются в шестнадцать. Мне показалось, что он по крайней мере на два года младше. — А вы Первое специальное кончали?

— Да, шесть лет назад.

Он спокойно кивает. Хороший парень. Посмотреть его в деле, конечно, надо, но кажется, что мне повезло.

На ходу я протягиваю ему хардик.

— Вот, почитайте легенду.

Он опускает рид-сенсоры на виски, вкладывает хардик в дисковод подшлемника и спокойно, будто и не читает, говорит:

— Я, пока летел, отчитал базовый блок по Шилемауре. Интересная планета.

— Правда ведь? — говорю я. Шилемаура мне очень нравится. — Очень необычное сочетание рас.

— Это правда, что черная раса здесь недавно? — спрашивает он.

— Их история об этом говорит очень определенно, но в земных архивах нет упоминаний о столь значительных исходах чернокожих общин в те века. Скорее, это уже вторичное переселение.

Он кивает и вынимает хардик.

— Что, уже? — поражаюсь я.

— Я учился у Буцудзен на Шагрене, — объясняет он. — Я там пробыл семь месяцев, и два из них — в горах у Буцудзен.

— То есть это правда, что они могут на порядок поднять емкость мозга, — вопросительно говорю я.

— Они ее не поднимают, — объясняет он. — Как бы открывают. Эти емкости есть у каждого, но их надо активировать.

— А это сложно?

— Честно сказать, технологии я не понял, — улыбается Легин. И тут мы приходим к шлюзам.

В глубине души я поражен. За время службы мне приходилось общаться или работать, наверное, с десятком гренадеров, и все они были в разной степени суперменами, но этот Таук превосходит все мои представления. Десса, Одиннадцать-Один, Эрна, сверхскоростной ридинг, два ордена — и все это пусть даже и в девятнадцать лет? Впрочем, говорят, Великий Ямадзуки получил первый орден в пятнадцать лет…

Пока мы переодеваемся, я спрашиваю его:

— Легин, а кто у вас был Наставником?

— Ямадзуки Тацуо, — как бы с неохотой отвечает он. Я сражен окончательно.

Теперь у меня есть гренадер, я избавлен от неприятной обязанности контролировать модуль, плохо умея это делать (я все-таки не пилот, а разведчик), и поэтому могу еще раз покрутить на ридере легенду. Тем временем Легин очень резко отрывает модуль от Базы-Два и кидает вниз, по спирали. Я невольно охаю.

— Простите, — спохватывается он и меняет траекторию на более пологую. После сближения с планетой нам надо еще сделать суборбитальный бросок через полушарие — мы выходим к Южному полюсу. У меня обычно на сближение и маневры уходит почти три часа, потому что я предоставляю возможность автопилоту вести модуль по оптимуму. Таук же, как все гренадеры, предпочитает не оптимум, а скорость. Хотя он явно сдерживает себя, избегая ради меня резких перегрузок и изменений траектории, мы все равно начинаем падение через сто семь минут вместо ста семидесяти пяти.

Модуль садится в глухих лесах, в полукилометре от узкого местного шоссе. Здесь у нашей службы давний и очень надежный тайник, спрятанный между гигантских валунов. Таук сажает модуль легко, как пушинку, без малейшего толчка. Модуль теперь можно заметить только с воздуха, но и это предусмотрено — как только мы покидаем трехметровую тарелку, она мгновенно мимикрирует, становясь почти прозрачной. Только некоторое искажение показывает, что перед нами не россыпь мелких камней, а ее изображение на округлом плоском теле.

Мы выкатываем из тайника местный автомобиль с абсолютно легальными номерами и переодеваемся в местную одежду. Теперь я, чернокожий, становлюсь, по местным понятиям, господином — на мне дорогой изящный черный костюм, белая водолазка, дорогие шоколадного цвета туфли — а белокожий блондин Легин, как и заведено здесь, превращается в слугу-северянина, одетого в белые брюки и куртку. Я надеваю регистр, замаскированный под дорогие золотые часы, аварийную шашку, замаскированную под массивный золотой перстень, транслятор, замаскированный под очки в золотой оправе. В руке у меня тросточка с набалдашником резной кости. Это просто тросточка, в ней ничего нет.

Легин — само смирение. Он повязывает волосы ленточкой тех же цветов, что и узор моей тросточки; он с коротким полупоклоном распахивает передо мной заднюю правую дверцу «трихоо»; он бросается за руль, легко (Боже! Первый раз видя эту машину!) заводит ее и осторожно ведет по узкой, едва заметной тропе, вежливо спросив:

— В отель «Шаахан», хозяин?

Он бесподобен. Прекрасно усвоил сложнейшую роль, изложенную в легенде как запасной вариант (я раньше никогда не летал в этой роли с гренадером), весь связанный с ролью колорит, повадки, обычаи — и все это за полминуты чтения. Я, уже два года проработавший с островитянами, не могу внешне отличить его от настоящего раба-северянина. Молодец.

Машина выбирается на шоссе и, набрав скорость, устремляется к северу, к столице.