Провал резидентуры

Глава седьмая ЕФРЕЙТОР

— Господин офицер, — говорю и вижу, что погон на нем нет. Отставник? Такой молодой?

— Да, — раздраженно оборачивается. Ух, и здоровый.

— Господин офицер, — говорю, — где комендатура? Мне туда явиться приказано, я в отпуске, а она переехала куда-то…

— Великие черные боги всем сонмом! — орет он вдруг так, что у меня аж в ушах звенит. — Мне бы кто объяснил в этом дурдоме что-нибудь! Ты что, ефрейтор, не видишь — сейчас бомбить будут? Воздушная тревога, слышишь?

— Так точно, слышу, господин офицер, — говорю в отчаянии, — а что ж мне-то делать, господин офицер?

Тут та баба, которая с ним, сержант-береговик, как его за рукав схватит:

— Барон, да быстрее, слышите?

Моторы ревут в небе, не наши моторы, народ по темной улице бежит, все орут, сирена воет, и тут он меня как тоже за рукав схватит:

— Да за мной же, ефрейтор! Ты что, окаменел или очумел?

Только побежали куда-то — бубух! бубух! — в порту ударило, и сразу видно — огонь до неба. И началась бомбежка, да еще и ПВО со всех перекрестков как вдарит!

Вот век я ему благодарен буду, спас он меня от верной гибели: рванул меня во двор, а там — в дворовое убежище. Баба его туда первая прыгает, потом беляка своего, мальчишку, он туда толкает, потом меня, очумевшего и обалдевшего — никогда я еще в городе под бомбежку не попадал; потом сам он прыгает и стал дверь задраивать, а комендант нас толкает, толкает, с-старый хрыч, толкает бабу, с-сука, меня толкает (беляком брезгует, видно — на фронте не был), и орет:

— Здесь только для жильцов дома номер семьдесят, слышите? Покиньте убежище!

Тут барон дверь кончает задраивать да как заорет:

— Ма-а-алчать! Не р-рразговаривать, запасной сержант! Я — барон Рриоо! Под суд пойдете! Под тр-рибунал! Лично р-расстреляю!

Запасной сержант, перечница старая, струхнул, задний ход дает:

— Будете у двери стоять.

— Не волнуйтесь, — отвечает барон так надменно, как одни благородные говорят, — женщин и детей поднимать с места я не стану.

А смотрю я вглубь убежища — черные боги всем сонмом, что ж это делается! Женщины с детьми, девчонки, старухи… Мужиков — человек пять, два и те все инвалиды. Все сидят на нарах серые-пресерые, ведь сколько уж лет налетов не было, с первого вторжения, все уж, видно, забыть успели — что это за ужас, налеты то есть.

— Ну, — говорит барон, — ефрейтор, фамилия как?

— Ефрейтор Дал Ликва, — отвечаю.

И только я это сказал — боги всемогущие! Вот тут уж я решил, что настал конец окончательный, вернее, чем на фронте. Бомба во двор упала!

Все кругом как обрушится! Вой, визг, вопли, слезы. Свет погас, пылью цементной весь рот забило.

Голос барона — уверенный, властный, какой только у благородных бывает:

— Ти-х-хаа!

И ведь что значит — сила благородного чернокожего человека: затихли! Не то чтобы все и не то чтобы совсем, но, по крайней мере, бабы наши тыловые перестали сами себя воплями заводить.

— Где фонарь? — кричит барон, и тут я наконец вспоминаю, кто такой барон Рриоо: это же наш космолетчик, который последнюю атомную ракету сбил за Красной луной.

— Здесь, здесь фонарь, господин офицер, — отвечают ему женщины торопливо; где-то в клубах цементной пыли желтым конусом зажигается фонарь, и его передают барону. Он обводит лучом убежище: в проход рухнула балка, из-под нее торчат ноги. Это комендант, та самая тыловая крыса запасная, которая тут толкалась минуту назад. Напрочь его раздавило.

— Люди, ощупайте, спросите друг друга: раненые, убитые есть?

Тут плач и вопли почти совсем стихают, и выясняется, что, кроме коменданта, все живы, только многих ушибло штукатуркой, которая почти вся рухнула. Даже серьезно пораненных нет.

А мы четверо — господин барон, его баба (да нет, видно, она все же не баба, а вовсе дама, хоть и в форме береговухи), его белячок — белее белого со страху — и я — мы, оказывается, самые целые, потому как в проеме двери стояли.

Тут барон принимается командовать, и вот уже все успокоены, фонарь освещает потолок, а мы с ним отжимаем дверь, и он мне говорит:

— Ну что, ефрейтор, на разведку сходишь?

А его белячок, видно, застыдился, что струсил, и говорит:

— Господин барон, а мне можно?

А я ему говорю:

— Ну, пошли вдвоем.

И мы вылезаем. Темень там непроглядная: света нет нигде, но видно, что дом устоял, только стекла кое-где звенят — повышибало стекла, конечно. Глаза к темноте привыкли — вижу: за домом, где, помнится, сквер был — воронка. Вот оно куда бабахнуло!

Тут я суюсь в подворотню — на улицу, значит. Никого. В порту взрывы, пальба. На окраинах пальба. И слышу я, понимаешь, смаргудские пулеметы — больно звук характерный: не как у наших ручных — кы-гы-гы-гы-гы, а так вот — ча-ча-ча-ча-ча. Десант, значит!

Ах ты, бог ты мой Мамуба, покровитель солдат, думаю, надоуми!

И вижу — гонит по улице на велосипеде беляк-военсила. Посыльный, значит.

Я — своему белячку:

— Ну-кось, белый брат, перехвати его!

Белячок высовывается и как завопит:

— Цви гайр, бел шамоат, куцу хуну! — мол, по-ихнему, белый брат, стой сюда, что делается, скажи!

А белый, не тормозя, орет:

— На северной окраине и в порту — десант! Приказ командующего — всем на юг выходить! Понял? Всем на юг бечь!

Тут кидаемся мы назад в убежище, и не проходит и десяти минут, как толпа женщин, инвалидов и детей валит по улице в ту сторону, куда тот беляк уехал — на юг то есть. Впереди барон с автоматом коменданта, сзади я со своей пушкой.

Не знаю уж, как бы мы добежали и куда, да только попался нам пустой автобус. Рейсовый автобус, с номером. Написано: 6, Стадион «Медведей» — Ратуша.

Барон мне:

— Ефрейтор, посмотри!

Замети, значит, что у меня на петличках не только лопата, но и колесо.

Обегаю я автобус к левой передней дверце, а она открыта, стекло у ней выбито, и лежит на тротуаре водила — полголовы у него снесено. Это он, значит, дверь открыл, чтоб выпрыгнуть и в подворотню прятаться, да тут его осколком и шибануло. Прыгаю я за руль — ключи в замке, бензин, масло…

— Господин барон! — кричу. — На посадку всех!

Нахожу на щитке, где пассажирская дверь открывается, открываю. И господин барон со своей женщиной (ну, дамой, то есть) начинает всех этих тыловых наших страдальцев в автобус рассаживать. Набили мы полну коробочку: человек шестьдесят из убежища да по дороге еще которые пристали, ну и барон со своими.

Ух, я вам доложу, это была и гонка! Я по городу уже лет шесть не водил, да тем более — автобус, я ж на грузовике работал. Пару ларьков каких-то я все ж таки посносил, где поворачивать было неудобно. А как ближе к южной окраине — тут, понятное дело, новая напасть: все дороги забиты — автобусы, грузовики, даже легковушки. Не одни ж мы из города рвемся! Ну, вспомнил я, как на сортировочную контейнеры с моторного завода возил — поехали вдоль железной дороги, по ухабам тряслись, потом между пакгаузов пробирались, мимо забора аэропорта… И вот, наконец, выскакиваем мы на Сороковое шоссе, направление — горы, встраиваюсь я в поток, да и катим мы себе прочь из Шенаины.

Повезло.

Едем мы часа полтора: шоссе-то кругом идет. Напрямую от южной окраины, от аэропорта, тут километров двадцать всего, а по шоссе — больше семидесяти. Полночь уже. Река скоро, а за ней — Особый горный район. Туда смаргудские не сунутся.

А перед мостом, конечно, застава. Вот удача-то — мост не разбомблен! Только очередь на мост — километра два, наверное. Да еще и досмотр на заставе. Кругом холмы.

Тут барон кладет мне руку на плечо:

— Ну, ефрейтор, молодцом себя показал. Повезешь этих бедолаг в горы? Сейчас на заставе объявись — так и так, я отпускной, вот жителей вывожу. Дадут тебе маршрут эвакуации, повезешь их куда-нибудь в горы. Сделаешь? Я с тобой не могу дальше ехать — нам тут сойти надо, в холмах.

— Сделаю, господин барон, — говорю.

— Ну, говорит, молодец, Дал Ликва. Прощай.

Открываю я дверь, машет он всем в автобусе рукой, и тут они втроем — он, женщина и белячок, с каким мы на разведку ходили — из автобуса выходят.

Смотрю я в окно — темень. Вижу высокого барона, вижу волосы белячка его — и раз! — пропадает барон в зарослях на холмах.

Никогда его не забуду. Таких, как я, не берут в космонавты. Зато хоть с одним настоящим космонавтом я повстречался, хоть и под бомбежкой.