Прозрачная тьма: Собрание стихотворений

Где-нибудь у ручья, у леска –

Выбрать яркий зеленый пригорок,

Где не тронули люди пока

Птичьих гнезд и таинственных норок,

Не в тени, а на солнце прилечь,

Где, как волны, ласкает сиянье,

Где слышнее кузнечиков речь,

Где заметней травинок дыханье.

Слушать благостный неба призыв,

Не смолкающий в роды и роды,

И читать, обо всем позабыв,

Голубиную Книгу природы, –

Нет понятий в ней – завтра, вчера,

Нет понятий о рабстве и власти,

Нет познания зла и добра,

И в неведеньи этом – всё счастье.

Снова ветер ледяной и ливень,

Нет просвета в низком небе мрачном…

Боже! Ты предвечным светом дивен,

На престоле сидя огнезрачном!

Ты, чья тень – всех солнц и звезд сиянье!

Чьим веленьм все стихии внемлют! –

Краем голубого одеянья

Осени тоскующую землю!

Нас бессветье тягостное мучит,

От него рождается всё злое.

Повели, чтоб расточились тучи,

Дай вкусить нам света и покоя!

Пушинку с семенем в окно

Трамвая бросил резвый ветер,

И я один ее заметил

И спас от гибели зерно.

В горшок, где лилия всходила,

Я посадил его потом

И скоро позабыл о нем, –

Не до цветов мне как-то было.

Но после я грустил, узнав,

Что лилий заглушил отростки –

Зерном рожденный – серый, жесткий

Крепыш-плебей из сорных трав.

Есть в мире чья-то воля злая, –

Зло под добром укрыто в ней, –

И часто губим мы друзей,

Врагов от гибели спасая.

В костре заката тлеют головни, –

Их не покрыл еще вечерний сизый пепел.

Еще не блещут звездные огни,

И месяц молодой воды из речки не пил,

Но уж не ярче, а темней небес

На сельской колокольне крест.

Смывает вечер яркие мазки

С картины дня росою холодящей…

Час непонятной сладостной тоски, —

О чем – Бог весть! О жизни уходящей?

Иль о нездешней жизни, о иной, –

Где крылья у меня сияли за спиной?..

Раскроешь Пушкина, читаешь с умиленьем:

«Редеет облаков летучая гряда…»

И вдруг оглянешься с тоской, с недоуменьем, –

Да было ль это? Было ли когда?

Да, было! Вон она – на дне гнилой пучины

Былая красота погребена,

А на поверхности – узоры смрадной тины

Да пузыри, взлетевшие со дна.

Только осень, горе и простуда,

Только боль и тяжесть пустоты!..

Почему же не случится чудо? –

Ведь про всё на свете знаешь Ты.

Взгляд один, одно перста движенье, –

И уходят ураганы вспять,

И лавины прервано паденье,

И беду сменяет благодать.

Ты всеблаг, Ты облегчаешь, Боже,

Непосильность горестей людских, –

Но за что, за что ко мне Ты строже –

Чем же я отличен от других?

Нигде никогда не блистаю,

Порой только тенью мелькну, –

Отсталый от родственной стаи,

Давно я ушел в тишину.

Люблю чуть мерцающий, кроткий

Светильник у древних божниц,

Да памяти стертые четки,

Да шелест любимых страниц.

Мне келья моя не наскучит, –

В ней шепчут цветы на окне,

В ней тень мою ветер певучий

Баюкает в ласковом сне.

Нигде никогда не блистаю, –

Я – тень от каких-то вершин,

Но я не тоскую – я знаю,

Что я и один – не один,

Что в жизни холодной и тесной

И тени имеют друзей,

И кто-нибудь милый – безвестный –

Сочувствует тени моей.

От боли длительной нет мочи,

И жгуче, терпко и хмельно,

В хрустально-черной чаше ночи

Бурлит бессонницы вино.

И в памяти, как на экране,

Я вижу ряд своих грехов,

Ошибок и разочарований,

Ненужных дел и праздных слов.

И боль раскаянья сильнее

Телесной боли, – жгучий стыд

За недостойные затеи

Сильней, чем жар в крови, палит.

Двойною тяжестью страданья –

Души и тела – я томим,

И стоном жалобным моим

Нарушен стройный хор молчанья.

Как невидимая птица, ветер

Постучал в окно, шепнул: Впусти!

Но лишь вздохом я ему ответил, –

До окна мне нынче не дойти.

Жаль мне ветра – птицы одинокой,

Жаль, что в дни, когда я сильным был, –

В дни беспечной юности далекой, –

Не поймал его, не приручил…

Улетит, а мне опять приснится

Тот же грустный непонятный сон,

Что мечусь и я по жизни птицей,

Что и я никем не приручен.

Бесформенное серое вплотную

Придвинулось и, не касаясь, давит…

Я спрашиваю мысль – еще живую:

– Ну, что ж? Конец? – Но мысль юлит, лукавит;

«Мы ничего не знаем… Как случится…

Врач говорит… Быть может… Не пойму я…»

Да, мы не знаем. Что-то постучится

Войдет и уведет во тьму немую.

А может быть, войдет совсем иное

И уведет в страну цветов и света,

В страну гармоний вечных и покоя?..

Да, мы не знаем. Справедливо это.

Мы в этой жизни знаем слишком много,

И часто тяжко было нам от знанья,

Теперь – конец, и знанье – лишь у Бога,

А мы – всё те ж, что в первый день созданья.

Раньше смерть не всегда замечали мы, –

Проходила она стороной,

Не томила нас долго печалями, –

Кто умрет, значит – вечный покой.

Очертаньями, звуками, красками

Мир ласкал, волновал и манил,

Расстилалась коврами ширазскими

Жизнь над черным зияньем могил.

Годы шли, и всё чаще заглядывать

Стала смерть в наш редеющий круг,

И ковры перестали нас радовать, –

Будто стерлись и выцвели вдруг.

И теперь – разлученные с милыми –

Мы ступаем с опаской, и взгляд

Ищет щели в коврах над могилами,

Но ковры свою тайну хранят.

Горек хлеб и утреннее кофе,

Если в сердце горечь поселилась,

Если мысль о новой катастрофе

Прочно в голове укоренилась.

Трусость, что ли, перед болью новой?

Или просто старость наступила? –

Ведь суровей участи суровой

Быть не может. Худшее уж было.

Легко сказать: Бодрись!

Легко сказать: Забудь!

А если круто вниз

Сорвался жизни путь?

А если я – изгой?

А если я – один?

А если я грозой

Снесен с родных вершин?

Ведь нет подняться сил,

Ведь сломано крыло,

Ведь я не позабыл.

Как наверху светло!

Кудри на ночь расчесала

Гребнем синих гор заря,

Улыбнулась и пропала,

Удалилась за моря.

Выползает мгла седая

На луга, покинув лог,

И темнеет, увядая,

Бледный вечера цветок.

Тишина, раскинув сети,

Ловит, душит каждый звук,

Только резвый вольный ветер

С кем-то шепчется вокруг.

Небеса темнеют быстро,

Россыпь звездная видна

И мерцает – будто искры

В чаше синего вина.

Какая ночь! Какие ароматы

Она с собой на землю принесла!

Внизу цикад рокочут мандолины,

И шепчут травы на лугу покатом

Спускающейся к озеру долины,

А в море неба – звездам нет числа!

Лежу на свежем шелковистом сене,

И кажется, что я лежу на мягком дне,

Что плещут струи – теплые, густые,

Но легкие, как аромат, как тени, –

Что не оркестр цикад, а звезды золотые

Звенят-рокочут в синей глубине.

Как марш надоевший старинный,

Равняющий поступь веков,

Стучит равномерно и чинно

Холодное сердце часов.

А сердце другое – живое –

Стучит на особую стать, –

Ритмического покоя

Не хочет оно соблюдать.

Над городом пышные зори,

Но что мне сегодня до них? –

Ведь ими нельзя разузорить

Холодный бескрасочный стих!

Холодный, бескрасочный, черствый!..

Как высказать то, чего нет?

Уму не хватает проворства

Снять четкий с виденья портрет.

Мелькнуло, сверкнуло и скрылось,

Пойми, догадайся, схвати!

Напрасно ты, сердце, забилось, –

К виденьям пути не найти.

Но сердце горячее бьется

Толчками, прыжками в груди,

Твердя мне: Дорога найдется!

Ты духом не падай! Иди!

И я был когда-то крылатым,

И раны от вырванных крыл,

Как память о небе, мне святы,

И я их ничем не лечил.

Ношу их, как носят вериги, –

Чтоб грешную плоть умерщвлять,

Чтоб даже в счастливые миги

О песнях небес горевать.

И горестей нету огромней,

Чем та, что я крыльев лишен,

Что песен небесных не помню,

Что песни и крылья – лишь сон.

Свод неба нынче синий-синий,

И в тучах – перелив опала,

И солнца золотистый иней

Осыпал пиний опахала,

И, будто ради карнавала,

Зажглись фонарики глициний.

Весна своей волшебной властью

Кладет конец тоске, ненастью,

Холодной мокрой серой скуке

И открывает двери счастью, –

Во всех лучах и в каждом звуке –

Ее ласкающие руки.

Цвела весна, и я был светел

И обручился сердцем с ней,

Но ледяной повеял ветер,

И больше нет весны моей.

То дождь, то снег. В оконной раме

Октябрьски-мутен мая взгляд,

Не слышно птиц, и лепестками

Цветов убитых плачет сад.

Весна, весна! зачем обману

Ты поддалась седой зимы?

Зачем мы встретились так рано?

Зачем с тобой слюбились мы?

Так горько – счастья не дождаться,

Но горше всех земных отрав –

Дождавшись, сразу с ним расстаться,

Едва вкусив, едва познав.

Печальные замедленные звоны –

Донн! – и молчание, и снова грустно: Донн!

Фигуры темные идут со всех сторон

К чуть освещенной церкви. Мефимоны.

Горят пять-шесть свечей. Колышется в лампадах

Неяркий грустный свет. Пришел Великий пост!

Напев святых молитв проникновенно-прост.

У всех смиренье теплится во взглядах.

Дьячок читает «господи помилуй!»

Так часто, что слова звучат как «оспомил»…

Под сводами вверху не вьется дым кадил,

Там – полумрак торжественно-унылый.

Под куполом чуть виден свет от Лика

Спасителя Христа. Священник на амвон

Выходит и кладет тройной земной поклон,

И восклицает: Господи! Владыка!

Великий пост! Раскаянье. Смиренье.

Поклонов тихий шум. Тоскливый чей-то вздох…

Нет, не отринет нас Всемилостивый Бог!

Отпустятся все наши прегрешенья!

Открой мне двери покаянья,

Податель жизни! В храм святой,

Возжаждав света и познанья,

Стучится дух усталый мой.

Я согрешил, тоской унылой

Свой храм телесный оскверняя!

Всещедрый Господи! Помилуй,

Очисти и спаси меня!

Чертог Твой вижу весь в сияньи,

Но не могу в него войти

В земном греховном одеяньи.

О, укажи к тебе пути,

Податель света и Надежды!

Спаси меня и просвети

Души печальные одежды!

Чьи-то тени чудесные

В храме под сводами кружат…

Ныне силы небесные

С нами невидимо служат.

О покаяньи взывающий.

Крепнет напев величавый…

Входит в одежде сияющей

Царь нескончаемой Славы.

Над алтарем разгорается

Нимбом чудесным сияние…

Тайная жертва свершается, –

Агнец идет на заклание.

Тайно свершается вечное

Чудо над Телом и Кровью…

Жизнь восприять бесконечную

С верой придем и любовью.

Полон храм людьми и огоньками,

Ладанными волнами душистыми;

Верб цветы – малютками-зверьками

Серебристо-серыми, пушистыми –

Вверх ползут по веточкам бордовым,

И порой слезинка восковая

Между ними виснет, застывая.

За окном звенят весенним зовом,

В ручейки сбегаясь, воды талые,

И, еще от зимних бурь усталая,

Расправляет плечи, шумно дышит,

Но нигде уж не роднил инея

От ее глубокого дыхания.

А на паперть выйдешь – звезд мерцания,

Теплый ветер, небо бледно-синее,

И весенний дух неповторимый –

Непонятный, но такой любимый.

Вербы, свечи, синий дым кадила,

У икон букетики подснежников, –

Милый сон из детства зарубежника!

Столько лет назад всё это было?

Тысячи? Ну полно! – не вчера ли?

И опять душа, полна печали,

Счет ведет потерям и могилам.

Что в мире черством и суровом

Согласья дружеского краше?

Не обрывай жестоким словом

Жемчужных четок дружбы нашей.

Мы с тихой нежностью низали

Их зерна – радости мгновенья,

На нитке нет узлов печали,

Разлада или раздраженья.

Не обрывай. Будь осторожна.

Низать – один лишь раз дается.

Связать разорванное можно,

Но узел – узел остается.

Часы, что я провел с тобой,

Мой друг задумчивый и кроткий,

Перебираю я, как четки,

С молитвой нежной и простой.

На каждый чае – одно зерно,

Слезой омытое разлуки, –

И сколько радости и муки

В одном зерне заключено!

Пусть счастье было кратким сном, –

Его я вновь переживаю

И зернам счет веду, хоть знаю,

Что четки кончатся крестом.

Как сыплются песчинки дней

В клепсидре жизни струйкой серой!

Как мало их осталось в ней,

И столько в каждой ясной веры,

Что нет движению конца,

Что в должный миг всегда готова

Рука премудрого Творца

Перевернуть клепсидру снова.

И, краткий вниз свершив полет,

Песчинка средь других ложится

И ждет, когда придет черед

В движенье новое включиться,

Чтоб в этом новом череду

Опять катиться – без заботы

О том, в каком она ряду,

Среди кого, какой по счету.

Когда смотрю на капли дождевые,

Я знаю – тайны жизненные им

Известнее, чем мудрецам земным,

И слушаю я речи их живые.

Они твердят: «Послушай! Мы, как ты,

Проходим испытанья, превращенья,-

Зачем ведешь ты времени счисленье,

Раз с ним в одно и ты, и мы слиты?

Всё той же быстрой неустанной птицей

Летят над миром миллиарды лет, –

Ни прошлому, ни будущему нет

Ни меры, ни отличья, ни границы.

Всегда вперед, свершая вечный путь,

В кругу замкнутом время-жизнь стремится,

И неоткуда будущему влиться,

И некуда прошедшему свернуть».

Встречает у кладбищенских ворот

Старушка-грусть и по могилам водит,

И каждый раз всё новые находит.

Быть может, недалек и мой черед.

На кладбище от кипарисов тень,

Как серая медлительная лава,

Стекает к центру, подвигаясь справа

И полукруг обходит каждый день.

В тени все краски смутны и легки,

Но солнца кисть, просунувшись сквозь ветки,

Вдруг на картине делает отметки –

Расплавленного золота мазки,

И вспыхивает ангела крыло,

Иль скромный крест, иль скорбная фигура,

И уж не так всё безнадежно хмуро,

И на минуту на душе светло.

Но на минуту лишь. Потом опять

Потушит тень сияющие блики,

И меркнут ангелов печальных лики,

И грусть такая, что не передать.

Виденье светлое забытой были,

Которой отклика сегодня нет!

Ей было только восемнадцать лет,

Когда ее здесь в склепе схоронили,

И много бурных страшных лет теперь

Прошло с тех пор, как нет ее на свете…

Но кто же здесь сидит на парапете?

Кто отворил в холодном склепе дверь?

Она! Она! Волос спустились пряди

На грудь ее, задумалась она,

Грустит слегка, но грусть ее ясна, –

Сны юности сменяются во взгляде.

Чисты, нежны прекрасные черты,

В них горести, страданья – нет ни тени!

Легли красиво руки на колени,

Сплелись красиво тонкие персты.

Здесь смерть не кажется обычной драмой, –

В ней ласка есть и теплый мягкий свет,

И светел милой девушки портрет,

Живящий белый выщербленный мрамор.

Ей – восемнадцать лет, и вдруг – конец!

Ее душа из мира отлетела,

Но юную живую прелесть тела

Сберег нам Антокольского резец.

Ахматова, Иванов, Мандельштам, –

Забытая тетрадь «Гиперборея» –

Приют прохожим молодым стихам –

Счастливых лет счастливая затея.

Сегодня я извлек ее со дна

Запущенного старого архива.

Иль сорок лет – еще не старина?

И уцелеть средь них – совсем не диво?

«Октябрь. Тетрадь восьмая. Девятьсот

Тринадцатого года…» Год заката,

Последний светлый беззаботный год.

Потом – не жизнь, – расправа и расплата.

Тетрадь – свидетель золотой поры,

Страницы, ускользнувшие от Леты.

Раскрыл, читаю, а глаза мокры, –

Как молоды стихи, как молоды поэты!

И как я стар! Как зря прошли года!

Как впереди темно, и как пустынно сзади!

Как жутко знать, что от меня следа

Никто не встретит ни в какой тетради.

Тяжелый странный год: в нем не было весны,

И лето в нем на лето не похоже,-

Где дождь, где снег идет, и небеса темны,

И холодно, и каждый день – всё то же.

Тяжелый странный год. Быть может, он беду

Пророчит – голод, мор, конца начало?

Но розы в третий раз цветут в моем саду,

Чего в другие года не бывало.

Цветут не как всегда – спешат раскрыть бутон

И сразу начинают осыпаться.

Как будто знает куст, что сгинуть обречен,

И пред концом спешит покрасоваться.

Тень всё прозрачнее в лесу,

И уж золотятся вершины,

И лижет с веточек росу

Дневных лучей язык змеиный.

Уже проснулись муравьи

И, глазки лапкой протирая,

Из дырок на шоссе своих

Повысыпали черной стаей.

Дорога – в бисере росы, –

Ну как же не остановиться,

Не освежить водой усы,

Перед работой не напиться?

Потом – все врозь – уже бегом –

Разведывать, искать добычи!..

Зашевелилось всё кругом,

И нарастает гомон птичий.

И ветер – парень разбитной,

Охотник до игры спортивной –

Тропинкой побежал лесной,

Насвистывая марш наивный,

И дятла слышен мерный стук,

И солнце, яркой белкой рыжей

Легко скача с сука на сук,

К земле спускается всё ниже.

Непришедшее письмо…

Пуст с утра почтовый ящик,

Но глядишь в него всё чаще.

Видишь марку и клеймо, –

Отопрешь, – лежит реклама!

На душе – и злость, и грусть, –

Позабыли? – ну и пусть!

Ну, не пишут! В чем же драма?

– С глаз долой – из сердца вон! –

Вдруг пословицу вспомянешь.

Но – в окно не раз заглянешь, –

Не идет ли почтальон?

Прошла и взглянула случайно

В душевную скучную прозу

И странную грустную тайну

Оставила в ней, как занозу.

Прошла. Навсегда. Безвозратно.

А тайна и ложна, быть может,

Но боль от занозы приятно

И чувства и мысли тревожит.

Я вел по уличке старинной,

Каких немало Рим сберег,

Где из подвалов запах винный

Зовет прохожих в кабачок.

Подросток смуглый и кудрявый

Проехал на стальном коне,

Видавшем виды, и лукаво

Мигнул и улыбнулся мне.

Шутя он вез свой груз тяжелый –

Бидон железный с молоком –

И напевал мотив веселый,

И быстро скрылся за углом.

И вдруг мотив там оборвался, –

Его сменили лязг и крик,

И из-за дома показался

Громадный грязный грузовик.

Шофер сидел белее мела,

Дрожала на руле рука…

В канаве пыльной розовела

От крови струйка молока.

Старых собственных стихов

Ветхая тетрадь.

Запись юношеских снов

Сладко прочитать, –

В голом поле сжатых лет

Вдруг увидеть новь,

Черным вечером – рассвет,

В старости – любовь.

Прочитаешь, – пустота, –

Ни добра, ни зла,

Вся былая красота –

От костра зола.

Улыбаться был готов, –

Впору – зарыдать.

Старых собственных стихов

Лучше не читать.

Когда я время числил по стихам,

Отдавшись жизнерадостному ритму,

То были дни подобны ярким снам,

И сладость к радости спешила в рифму.

Но сбились с ритма, спутались стихи,

Как дни мои, текущие уныло,

И радости и сладости горьки,

И часто в рифму просится – могила.

Не ушло еще «вчера» от нас,

Как нежданно «завтра наступило,

А «сегодня» в черную могилу

Провалилось в неурочный час.

Жутко жить во время столкновенья

Будущего с прошлым, жутко знать,

Что ума людского достиженья

Начинают жизнь опережать.

Жду непонятного, страшного –

Что-то в природе – не то,

Нет равновесья всегдашнего,

Воздух какой-то пустой.

В небе драконы лиловые

Солнечный гасят задор,

И выползают всё новые

Из-за нахмуренных гор.

Ночь среди дня опускается,

Стерлись все тени во мгле,

Ветер стоит и шатается,

Будто привязан к земле.

Звери и птицы в молчании

Зорко глядят в полутьму, –

Видно, у всех – ожидание,

Страшно – не мне одному.

За багровеющей тучею

В небе не видно ни зги,

Чую беду неминучую,

Тяжкие слышу шаги.

Вот оно! Дрогнуло, охнуло,

Ветер сорвался, завыл,

Серыми липкими лохмами

Мглу затрепал, закрутил,

Почва колеблется волнами,

Сосны легли, как ковыль,

Молнии, молнии, молнии,

В воздухе грохот и пыль,

Мечутся птицы отчаянно…

Кто-то – безмерный, слепой –

Ходит походкой хозяина,

Крошит гранит под стопой…

В саду замел из-под кустов

Садовник-ветер в угол ворох

Опавших вялых лепестков,

И грустен их чуть слышный шорох.

В углу закончился их путь, –

Им через стену мотыльками

Не удалось перепорхнуть

И покружиться над полями.

Лежат увядшие, без сил,

Шуршат печально, будто просят…

С полсотни в горсть я захватил

И через стену перебросил.

На миг взметнулись и – легли, –

Им ветер не помог умчаться, –

В грязи дорожной и в пыли

Им суждено судьбой скончаться.

Стихов увядших лепестки

Бросаю через стену рока, –

Они бледны и не легки, –

Не улетят они далеко!

Дождь за окном развесил сети,

И ночь попалась, бьется в них,

И треплет сети зимний ветер,

Свистя на улицах пустых.

Боль всё сильней. Заснуть бы, что ли!

Не действует пирамидон,

И, как всегда, боится боли

И не приходит нужный сон.

Протискиваясь в щелку боком,

То завывая, то гудя,

Холодный ветер в стекла окон

Бросает пригоршни дождя.

От боли он меня, быть может,

Решил отвлечь, как верный друг,

Не понимая, как тревожит

Меня сегодня каждый звук.

Всё пуще он гудит и злится,

И не поймешь – он заодно

С дождем иль от него укрыться

Мечтает, растворив окно.

Но щель узка, и стекла прочны,

Крепки задвижки на окне.

Лети-ка мимо, гость полночный,-

Не до гостей сегодня мне.

Сжигающая боль в груди,

В глазах – мельканье белых крылий,

И чьи-то руки впереди

Из жизни дверь мне растворили.

За нею нет земных дорог,

Не знаю я – там сон иль бденье…

Как страшно перейти порог!

И что за ним? – полет? паденье?..

Ответов нет. А боль острей,

Метелью стали крыл мельканья…

О, поскорей бы, поскорей

Прервался ужас ожиданья!

Откройтесь, бездна или твердь,

Коль срок настал покинуть землю!

Я принял жизнь, приму и смерть,

Но страха смерти не приемлю!

На вздыбленных гористых далях,

Где мощь творения видна,

На белых снеговых скрижалях

Сияют солнца письмена.

Там – тишина, и нет движенья,

Прохладой дышащий покой,

А здесь внизу – людей круженье,

И нудный шум, и лютый зной.

Стоять бы так, любуясь дальной

Недостижимой красотой –

Не по-земному беспечальной,

Нечеловечески святой!

Туда не перекинешь моста,

А здесь жара язвит, гнетет,

И молишься по-детски просто,

Чтоб тучи скрыли небосвод.

И туча хмурится над долом,

Тень, вырастая, гасит зной,

И дождь стеклянным частоколом

Встает меж далями и мной.

Мир смотрит буднично и бедно

Через струистое стекло,

И вместе с солнцем с гор бесследно

Очарование ушло.

Как даль порой виденьями богата! –

Гиганта-города синеет силуэт

На золоте осеннего заката,

А знаю – города там никакого нет.

Там, – по словам старинного поэта, –

Лежит среди садов и вспаханных долин

Ребро из италийского скелета –

Отросток костяка скалистых Апеннин.

Ум знает, но у глаз – иное знанье, –

Для них сейчас не существует гор, –

Я четко вижу трубы, крыши, зданья,

Зубчатых башен ряд, и замок, и собор.

Поет под ветром телеграфный провод,

В огонь заката вдаль несут его столбы –

Быть может, в тот чудесный синий город,

Рожденный вне времен, безвестный для судьбы.

Летя в назначенной орбите

В замкнутом круге бытия,

В какой-то доле всех событий

Виновен, может быть, и я.

Быть может, все мои дыханья,

Поступки, взгляды, звуки слов –

Крупицы силы для созданья

И разрушения миров.

Переполняю я, быть может,

Росинкой малой силу ту,

Что в жизни всё родит и множит,

Что заполняет пустоту.

Не потому ль в житейской боли

Я духом вижу – как во сне, –

Что я – крупица вечной Воли,

Что в Боге – я, и Бог – во мне.

Бури ночные дневных величавей, –

Ближе душе они, телу – страшней,

Память в них есть о начале, – о яви,

Сгинувшей в бездне бесчисленных дней.

То, что знакомым, понятным казалось,

Ночью в грозу исчезает, как дым, –

Всё заполняет бушующий хаос,

Сами себя мы не видим за ним.

Ливень, и грохот, и тьма, и сверканье,

Вихрь, прижимающий небо к земле,

То возникают, то рушатся зданья

В дикой ревущей и пляшущей мгле.

Смешаны небо, и суша, и воды,

Плоть замерла, не живя, не дыша,

Будто – в порыве первичной свободы –

В родственный хаос умчалась душа.

Ни день со днем, ни с мигом миг не сходны, –

Те тяжелы, как ртуть, а те, как пар, легки,

Они прохожим уличным подобны,

И редки между ними двойники;

Но всё же есть они, – порой придет мгновенье,

Пережитое встарь, знакомое давно, –

И обстановка та, и то же настроенье,

И знаешь наперед, что принесет оно;

И всё случится так, как знаешь, так, как было,

Но боль былая больше не больна,

Но милое в былом – теперь не мило,

И радость прежняя скучна.

Так много песен, и во всех –

Всё та же грусть, всё те же вздохи,

Всё тот же невеселый смех,

Во всем – тревожный гул эпохи.

Потерь, обид и бед – не счесть.

Нет сил бороться с темной властью.

Покоя нет. А песни есть.

И мы поем. И в этом счастье.

Чуть зной свалил, уже цветы,

Очнувшись, стебли распрямили

И посеревшие от пыли

С усильем подняли листы.

Как всё меняется. Давно ли

И жизнь для клумбы не мила

Без солнца жаркого была,

А нынче жар – источник боли,

Ей нынче сладко быть в тени,

В росе, в дожде, в ночной прохладе,

Купаться в мягком лунном взгляде

И слушать, как фонтан звенит,

Как ветерок, всегда хвастливый,

С листвой, внимательной и льстивой,

Ведет обычный разговор

О том, как ловок он и скор.

Сколько звезд на небе темном –

Голубых и золотых!

Кто своим и кто заемным

Светом блещет среди них?

Может быть, земля другая –

Нашей родины двойник –

Там несется, сочетая

С нашим мигом каждый миг.

Может быть, в разгадках чуда, –

Той же думою объят, –

Мне в глаза глядит оттуда

Мой двойник – духовный брат,

Он с вопросами, быть может,

Смотрит в небо, как и я,

И его сейчас тревожат

Те же тайны бытия.

Мне снилось, что сжалился Бог

И крылья вернул мне опять,

Что телом я легок, как вздох,

Что с уст моих спала печать.

И дух мой из тленья воскрес,

Над мертвою плотью взлетев,

И вспомнил я песен небес

Давно позабытый напев.

Не жалкой двуногою тлёй

Я ползал, а мощным орлом

Парил над печальной землей

И пел полнозвучный псалом.

Но тысячью свежих могил

Предстало мне сверху всё то,

Что в жизни земной я любил,

Что вечной считал красотой.

И едкая сладкая мгла

Вдруг хлынула в душу волной,

И песня небес замерла

При встрече с печалью земной.

Родные напевы земли

Просились, рвались на уста,

И высь голубая вдали

Казалась чужда и пуста.

И к Богу воззвал я тогда:

Возьми мои крылья, Господь!

Лиши меня их навсегда,

Верни меня в смертную плоть,

Верни меня к скорби моей,

Страдать во всю жизнь повели,

Но песен небесных милей

Мне грустные песни земли!

Что в снах? – грядущее? былое?

Кто тот историк иль пророк,

Который с яркостью такою

В цвета и звуки их облек?

Кто ставит пьесы сновидений?

Кто декоратор? техник кто?

Кто этот музыкальный гений,

Что оркеструет колдовство?

Или, устав от подчиненья

Обычаям дневной тюрьмы,

В ночи в часы отдохновенья

Живем иною жизнью мы?

Иль в повседневности убогой

Во сне дано творить и нам,

И в этом – то подобье Бога,

Каким был наделен Адам?

Было в комнате только одно

Чуть серевшее в мраке окно,

Но – луна показалась едва –

Неожиданно стало их два.

Лунный луч в серебристом огне

Прилетел и прижался к стене,

И раскрылась стена, и за ней –

Легкий танец прозрачных теней.

За окном настоящим слышны

Говор, смех, переплески волны,

А за лунным окном – тишина

Глубока, безмятежна, ясна.

Где мой мир? За каким он окном?

В надоедливом шуме земном

Или в светлом молчаньи луны

На холодном экране стены?

Пусть стена преграждает мой взгляд, –

Для мечты не бывает преград,

И купаюсь я в лунной тиши,

Как в стихии, родной для души.

Споря с утренним приливом,

Словно чуя в нем врага,

Тетивою над заливом

Натянулись берега,

Мощным луком изогнулся

Горизонт, увитый мглой,

Белый парус в даль метнулся

Окрыленною стрелой.

Но куда ж направлен смелый

И губительный полет? –

Там над морем лебедь белый –

Тучка светлая плывет.

В церквах звучит печально «Stabat Mater»,

А уж ручьи звенят: Христос Воскрес!

Вчера был снег, – сегодня он исчез.

Земля! Земля! – кричит, как навигатор,

Весенний ветер, вдруг ворвавшись в лес.

Земля! Земля! – деревья шумно вторят,

Щетину травки видя под собой,

А воробьи веселою гурьбой

В широкой луже плещутся и вздорят,

И солнце блещет на воде рябой.

Какое за ночь совершилось чудо! –

Еще вчера белела седина

Зимы везде, – сейчас уже видна

Земля под травкой ярче изумруда.

Привет тебе, апрель! Привет тебе, весна!

Мимо весна пролетала,

Бросила что-то в окно.

Думал – пылинка, а это – зерно! –

И на глазах моих стало,

Будто в земле, раскрываться оно.

Чудо! Без солнца и влаги

Вдруг появился росток,

Будто зеленый пополз червячок

Вдоль по линейкам бумаги,

По пустоте ненаписанных строк.

Миг – и прорезались почки,

Соком живым налиты,

Миг – и, как будто упав с высоты,

Блещут на белом листочке

Гаммою красок волшебных цветы.

Радуга или растенье?

Где я? В каком я краю?

Краски и запах – как будто в раю!..

Или опять вдохновенье

Вздумало жизнь разукрасить мою?

Уныло стлался луг бескрасочным ковром,

Понурясь, лес стоял, безжизненный и бурый, –

Душил красу земли, гасил цвета кругом

Сын октября – туман, слепой, холодный, хмурый.

Но солнца яркий луч, – как золотистый жук,

Прорвавший паутин натянутые сети, –

Пронзил тумана муть, взглянул на лес и луг,

И вспыхнули они в живом горячем свете.

Всё – золото, парча, багрянец и янтарь,

И капельки дождя – как камни дорогие!

Осенней ризы блеск! Так одевались встарь

В торжественные дни владыки Византии.

Именами любимых отмечена

Половина минувших годов, –

Сколько счастья и радостей встречено,

Поцелуев и ласковых слов!

Дорожит ими память капризная, –

Вспомнишь имя – и вспомнится год,

Пролетавший тогда над отчизною,

И улыбкой душа расцветет.

А в другой половине минувшего

Не запомнилось милых имен, –

Там – лишь тени всего потонувшего,

Там – подводного Китежа звон.

И звучит этот звон укоризною:

Отвернулся! Забыл! Изменил!..

Но не трогают память капризную

Голоса из подводных могил.

В Милан из Рима торопясь, экспресс

Гремит и в щебень вдавливает шпалы.

Холмы, лощины, обнаженный лес,

Кой-где цветок печальный запоздалый.

Под ветром злым из заальпийских стран,

Уже покрытых ранними снегами,

Над Тразименским озером туман

Скользит, и рвется, и летит клубами.

Так легионы римские рвались

Под яростным напором Ганнибала.

Здесь под слонами берега тряслись,

Как под колесами вагона – шпалы.

Но не слонов, не римлян и не бой

Рисует память, а совсем другое:

«Историка» и класс я вижу пред собой,

И «отвечаю» я о Тразименском бое,

И, отвечая, думаю о «ней», –

Да, да! – о ней. Прости меня, Фламиний! –

Ведь нынче – в отпуск, – вечер у друзей,

И встреча с ней, и взгляда пламень синий.

– Нынче опять годовщина потери! –

Утром сказал календарь,

И распахнулись тяжелые двери

В пеструю прошлую даль:

В облачном флоте на дымчатом небе –

Смена цветистых ветрил,

Леса далекого яшмовый гребень

В локонах рыжих зари,

Справа и слева – солдаты рядами,

Сзади – блестящий сугроб,

Посередине – в зияющей яме –

Грубо сколоченный гроб.

В мерзлой земле неглубока могила,

Снега – на сажень зато! –

Многих зима без могил схоронила

В этой долине пустой.

Снежные комья, мерцая опалом,

Вместе с землею летят…

Тридцать пять лет с того дня миновало!

Скоро увидимся, брат!

Еще видна луна холодная

Сквозь дымку тучки кочевой,

А уж заря багрянородная

Раскрыла веер лучевой,

И посеревшие, тревожные

Ручьи последней темноты

Бегут в канавы придорожные,

Уходят в землю, как кроты.

Всё оживает, просыпается,

И ветер – вечный баламут –

В траве росистой кувыркается

И морщит рябью светлый пруд.

Всё к свету тянется, довольное,

Что стаял мрака черный лед,

И песню утреннюю, вольную

В лесу незримый хор поет.

Какая радость в возвращении

На землю света, жизни, дня!

В нем есть прообраз воскресения,

В нем есть надежда для меня,

Что всё – лишь смена быстротечная,

Что вечного в природе нет,

Что смерти ночь – не бесконечная,

Что и за ней придет рассвет.

Дымятся утренние росы,

Порой туманя парабриз,

Летит дорога под колеса,

Скользя с холма крутого вниз.

Смотрю вперед сторожким взглядом, –

Как будто лоцман у руля…

Как странно – мчаться с ветром рядом,

Ни мускулом не шевеля,

И знать, что вот – одно движенье,

Ошибка малая одна, –

И оборвется вдруг стремленье,

И будут мрак и тишина.

Чтоб песням аромат придать,

У мудрой Музы есть обычай

Крылатым роем думы слать

В сады былого за добычей, –

Рой дум оттуда принесет

Пыльцу и сок благоуханий

И в соты строчек вложит мед –

Душистый мед воспоминаний.

Громады пестрых скал, обрывы и хребты, –

Прекрасны и грозны, – встают передо мною,

Окаменелою гигантскою волною

Всплеснув до синевы бездонной высоты.

Пролетных облаков пушистые кусты

Над ними расцвели, как яблони весною,

А ниже разлеглись оправою резною

Столетние леса – приюты темноты.

Здесь Пушкин в старину сложил Кавказу гимны,

Здесь Лермонтов бродил среди кремнистых скал,

И Демон перед ним вставал из тени дымной

И горестно язвил и горько горевал,

И узнавал себя поэт в чертах виденья,

В словах его – свои терзанья и сомненья.

Золотой Буцентавр зари

Затонул среди синей лагуны.

В древний колокол бьют звонари.

Волны шепчут старинные руны.

Много дожеских перстней на дно

Встарь упало в лагунном просторе,

Но теперь овдовело давно

Венецийское яркое море.

А на набережной толпа

Наслаждается вечером ясным,

Для былого глуха и слепа,

К сказу волн, как всегда, безучастна.

Всё пропитано солнцем кругом, –

От прогретого мрамора жарко.

Голубиная стая ковром

Застелила всю площадь Сан-Марко, –

Подвижной сине-сизый узор

С серебристо-зеленым налетом,

Резкий звук – и взметнулся ковер

Настоящим ковром-самолетом.

Снова бронзовые звонари

В старый колокол бьют молотками.

Засветились вокруг фонари,

Поползли по воде светляками.

Под колоннами – музыки гул,

Там всё гуще толпа засновала.

Яркий месяц на площадь взглянул,

Будто выплыл с Большого канала,

Ярче, выше, – и вот по углам,

Посинев, разбегаются тени,

Луч скользит по крутым куполам

И считает у лестниц ступени.

Всё зажег его пристальный взгляд –

Колокольню, узоры порталов,

Черных гондол у пристани ряд

И столбы разноцветных причалов.

Раззолочен и рассеребрен

Весь дворец ослепительный дожей…

Этот вечер запомню, как сон, –

На волшебную сказку похожий!

Голуби, голуби, голуби –

На золоченых конях,

В нишах, на мраморном желобе,

На капительных цветах,

И на задумчивом ангеле,

И у святых на главах,

И на раскрытом евангелии

У нимбоносного льва.

К щедрому корму приучены,

Тысячи птиц на заре

Носятся сизыми тучами,

Будто в воздушной игре.

Днем они ждут подаяния

От венецийских гостей,

Вьются вкруг них с воркованием,

Зерна клюют из горстей.

К ночи на крыши соборные,

В ниши и на фонари,

На балюстрады узорные

Сядут до новой зари.

Сизые, тихие, чинные,

Спят среди мраморных снов,

Как изваянья старинные

На архитравах дворцов.

Как мрачен в кровавом закате

Тяжелый тюремный карниз!

Мост вздохов, молитв и проклятий

Над черным каналом повис.

Налево – дворец лучезарный,

Ряды раззолоченных зал, –

В них где-то таился коварный

Всесильный паук – Трибунал;

Под крышей свинцовой направо –

Ряд каменных узких мешков…

От блеска, почета и славы

До гибели – двадцать шагов.

Давно столица экзархата

Уездным стала городком;

Над ней – закат, но нет заката

Воспоминаньям о былом,

И неувядший блеск мозаик

Сквозь муть пятнадцати веков, –

Как взлет вечерний птичьих стаек,

Всё так же древен, так же нов.

В мозаиках – всё неизменно, –

Жизнь застеклялась на стенах, –

И видит старая Равенна

Былое, как в зеркальных снах.

И в тс же сны с благоговением

Здесь в храмах я вперяю взгляд,

И византийские виденья

Со мной о прошлом говорят.

Закат снижается, бледнея,

Вдоль стен кудрявится акант,

Вхожу под купол мавзолея,

Где погребен бессмертный Дант.

Внутри над ветхими венками

Звучит стихами тишина,

И так же здесь душа, как в храме,

Благоговения полна, –

Здесь веет славою нетленной,

Перед которой время – прах.

Здесь вечность грезит вдохновенно,

Заснув у Данта на руках.

Не яблони ли в небе отцвели?

Не мотыльков ли белых кружит стая?

Не лепестки ль, не крылья ли, блистая,

В морозный день на старый Рим легли?

Нежданный гость полуденной земли –

Везде белеет пелена густая,

Покрыта ей и улица пустая,

И древний храм, и пышный парк вдали.

Когда мороз под ледяным забралом

Шагает вдоль по улицам пустым,

Покрытым серебристым покрывалом, –

И чуждый мир мне кажется родным,

И близок мне – в уборе небывалом –

Великий город семихолмный Рим.

Крутится, свищет над Римом пурга,

Пальму и кедр одевая в снега.

С дрожью в поникших остывших ветвях

Пальма вздыхает о солнечных днях,

Грезит о юге, где сладостен зной,

Видит далекий Египет родной.

Кедр же, купаясь в пушистом снегу,

Грезит о севере, видит тайгу,

С поднятой гордо стоит головой,

Шапкой красуясь своей снеговой.

Ветер насмешливо смотрит на них, –

Слышал и помнит он гейневский стих, –

Как под метелью на голой скале

Кедр одинокий мечтал о тепле,

Как он дремал, и сквозь белую тьму

Грезилась стройная пальма ему, –

Пальма, что нынче с ним рядом растет,

Но никогда ни его не поймет,

Ни этой снежной красы, что кругом

Вьется и блещет живым серебром.

Сегодня в буйный снегопад,

В мороз сердитый – молний взгляд

Не раз сияньем голубым

Зажег под снегом спящий Рим,

И гром так грозно грохотал,

Как бомб разрывы, как обвал,

Стремглав катящийся с вершин

По пестрым склонам Апеннин.

Нам всем случалось слышать гром –

В грозу и даже ясным днем, –

И это не дивило нас,

Но гром зимой, в морозный час,

И молний блеск сквозь снег густой

Уже не кажутся простой

Игрой природы, – что-то в них

Звучит как грозный вещий стих,

Как укоризна, как запрет,

Как предсказанье страшных бед,

Как кем-то поданный сигнал,

Что уж идет девятый вал.

Их было трое – молодых прислужниц

В известной всем таверне Азэлины, –

Все три – красавицы: Сиона дочь Мария,

Гречанка Эгле, Смирна из Египта.

Когда дохнул огнем Везувий на Помпею

И раскаленный град камней, песка и пепла

Низвергнулся на обреченный город,

Веселая таверна опустела.

Все завсегдатаи мгновенно разбежались,

Кто – по домам, кто – к Сарно, кто – на взморье,

И три красавицы покинули таверну,

И все в один и тот же час погибли…

Прошли века. Обличье тела Смирны

Нашли среди других у алтаря Изиды,

А тело Эгле – в парке пышной виллы,

В объятиях патриция Марцелла;

У цирка в портике нашли Марии тело,

Она в земном поклоне там застыла

Пред камнем, на котором был изваян

Из слов молитвы «Pater noster» крест.

Дуб пожелтевший одинокий

Над кручей горною повис

И, мучим жаждою жестокой,

С тоской глядит в долину, вниз,

Где травы шелковые тучны,

Где допотопною змеей

Ползет-скользит ручей беззвучно,

Блестя холодной чешуей…

О, если бы взмахнуть ветвями,

Из камня вырвать кисть корней,

Слететь орлиными путями

Туда, где жизнь для всех вольней,

Где сын его в избытке силы

Кичится зеленью ветвей,

Не зная жажды, что томила

Его отца от юных дней.

Чем выше всходишь – видишь шире,

Но видишь мельче всё с вершин, –

Всё тает в голубом эфире,

Всё тонет в нем, и в Божьем мире

Вдруг остаешься ты один.

Вот он – хребет неодолимый,

Где только небо надо мной,

Где я – отшельник нелюдимый –

Питаться буду тишиной,

Где брат мой – камень многодумный,

Чужой соблазнам бытия,

Ушел в себя от жизни шумной,

Молчанье возлюбив, как я.

Мы жить с ним дружественно будем

Под тенью облачных кустов,

Мы молчаливо здесь обсудим

Всё, для чего не нужно слов.

Но знаю я: потом, в селенья

Спустившись с этих вечных скал,

Я позабуду все решенья,

Что мудрый камень подсказал,

И я горюю, сознавая,

Что не пройдет еще и дня,

Как снова истина простая

Загадкой станет для меня.

Высоко над лесом дремучим,

Где узкой тропинки конец,

Где с ветром встречаются тучи,

Возносится крест-голубец.

Он стар, только новая крыша

От солнечных рдеет лучей,

И нет по окрестностям выше,

Древнее его и святей.

Лужайка снарядами взрыта, –

И здесь бушевала война, –

Спасителя ноги разбиты,

В груди Его рана видна,

И черный осколок гранаты

Из раны глядит до сих пор,

Но кротко взирает Распятый, –

Лишь милостью полнится взор.

И кажется – нет здесь распятья,

Ни крови, ни терний венца, –

Здесь только раскрыты объятья,

Здесь только любовь без конца.