Прядильщица Снов

Глава 22. Бледно-синее пламя

Рука Романа лежала в ладони Али, как последний якорь, последний мост между невыносимой пустотой и хотя бы призрачной надеждой. Она вдруг остро ощутила свой страх — давний, липкий, приросший к костям с детства. Страх быть уродливой, ненужной, потерянной среди отражений, которые годами смотрели на неё с холодным презрением. Но вот сейчас, когда Прядильщица Снов медленно входила в зал, она впервые не отступила, не спряталась за чужим силуэтом, а вцепилась в Романа намертво, боясь раствориться во мраке.

Агата скользила по мраморному полу почти беззвучно, не касаясь его. Её платье цвета полуночного неба колыхалось, как живое, сапфиры мерцали светом вплетенных в них вселенных. В её руке покоилось древнее чёрное веретено, выточенное из самой ночи. Казалось, оно перетекало и врастало в её пальцы, делая её частью необратимого механизма мироздания.

Агата улыбнулась — мистически, снисходительно, с тоскливой насмешкой, будто эта встреча уже была предопределена всеми треснувшими часами мира.

— Я ожидала вас увидеть. — Голос у Агаты был холодный, но мягкий. — С детьми порой бывает так… сложно.

Её пронзительный, гипнотизирующий взгляд остановился на Романе. В глазах Прядильщицы читалось странное чувство, похожее на привязанность, но не настоящую, а извращённую, подобно отражению в треснувшем зеркале. Роман посмотрел на Алю, и она ощутила, как его сила сочилась сквозь их сцепленные пальцы, грела, даже если сам он волновался не меньше её. Он сделал шаг вперёд; в каждом его движении — сдержанная злость, боль, желание быть услышанным.

— Ты не моя мать, Прядильщица Снов, — в его голосе появились непривычные металлические нотки. — Ты обманщица и убийца, которая может только манипулировать людьми, а моя настоящая мать погибла.

Его пальцы едва заметно дрогнули, хотя голос оставался ровным.

— Я продал её тебе, — в этих словах чувствовалась боль, которая, казалось, рвала его изнутри. — И это моя самая страшная вина.

Тени сгустились, в глазах Агаты мелькнуло что-то почти осязаемое — не боль, не злость, не человеческая обида, а нечто большее: древнее, безмолвное и безвозвратное. Её улыбка не меркла, но Аля вдруг ощутила: за этой любезностью клокотал потусторонний гнев, такой тихий и страшный, что она невольно вздрогнула от ощущения, будто по другую сторону стекла за ней наблюдало нечто иное, способное одним взглядом уничтожить.

— Ты сделал это ради нашей лучшей жизни, мой дорогой сновидец, — она медленно провела пальцем по древнему веретену, взвешивая чьи-то сны или судьбу. — И уже ничего не вернёшь назад, ибо таковы законы мироздания во всех Вселенных.

На секунду Але показалось, что внутри Романа что-то сломалось, рухнуло, разбилось вдребезги. Последняя надежда ускользнула, так и не разгоревшись пламенем.

Но вдруг он усмехнулся удивительно дерзко, почти вызывающе, и на его лице мелькнула ирония, скрывающая годы боли и растерянности.

— Не верну. Но я могу искупить свою вину.

Искупление.

Слово ударило её, словно молния. Символы надежды среди мрака кошмаров. Первый — любовь. А второй…

Искупление.

И вдруг она поняла. Поняла всё с ужасающей ясностью. Её сердце замерло, а потом забилось так отчаянно, что, казалось, вот-вот прорвет грудную клетку и вырвется наружу. Несколько минут назад он говорил правду.

Второй символ надежды — искупление. Она должна была познать не только его пламенную любовь, но и трагическую жертву, боль ради спасения её жизни. Искупление, которое он пытался, но не мог найти мучительные три года.

Внутри у неё всё рвалось на части, и даже ладонь, сжимавшая его руку, ослабела.

«Нет, Рома, нет. Только не это!»

Теперь на его лице не оставалось ни капли страха, только решительная обречённость. Пальцы в её руке похолодели. Она чувствовала, как ему было тяжело дышать.

— Роман, нет! — крик вырвался прежде, чем она успела подумать. — Нет, пожалуйста, не надо!

Она вцепилась в его руку обеими ладонями, словно могла физически удержать от задуманного. Из её глаз вновь хлынули слёзы, размывая очертания его лица.

— Ты не должен… Не должен жертвовать собой…

Но где-то глубоко внутри, в самом тёмном уголке сознания, что-то шептало: это единственный путь. Его жертва — символ надежды, способный вытащить её из лап Прядильщицы. Заплатить за её свободу. За её жизнь.

Роман повернулся к ней. Его глаза — эти невозможные синие глаза, которые она впервые увидела на дурацкой школьной линейке в Зимнеградске — смотрели на неё с такой нежностью, что сердце сжалось от боли. Он коснулся её лица, стирая слёзы большим пальцем. Этот простой, обыденный жест вдруг показался ей самым важным, самым драгоценным в мире.

— Алечка… — его голос дрогнул, сломался на её имени. Он притянул её к себе, обнял так крепко, словно хотел навсегда слиться с ней. Она чувствовала его сердцебиение, его дыхание, запах дождя и книг, который всегда сопровождал его. — Я хочу, чтобы ты жила, — прошептал он ей в волосы. — Самую счастливую и самую настоящую жизнь. Прекрасная Аля Кострова. Ты заслуживаешь этого больше, чем кто-либо.

Он отстранился, взял её лицо в ладони и поцеловал её с хрустальной нежностью. Она ощутила на губах вкус мяты и мучительную горечь прощания.

— Ради этого, — голос его зазвучал тихо, но твёрдо, — я готов стереть себя из всех миров.

— А я? — всхлипнула она, пытаясь сквозь слёзы разглядеть его лицо, запомнить каждую черту. — Я останусь… с воспоминаниями о тебе?

Роман не ответил. Вместо этого он снова поцеловал её — в лоб, в щёки, в губы, прощаясь с каждой частью её самой. Его молчание было красноречивее любых слов.

— Помни, сын мой, что сейчас лишь я могу даровать тебе искупление…

Голос Агаты прорезал момент осколком льда. На её обычно непроницаемом лице появилось лёгкое замешательство. Она смотрела на них снисходительно, как взрослый на детей, играющих во что-то непонятное и глупое.

Роман резко обернулся к ней.

— Да, но не в твоём сне, — оборвал он её с почти безумной уверенностью. — Помни, что я сновидец.

Что-то промелькнуло в глазах Прядильщицы. Неужели тревога?

— Тот кошмар с огнём был не только моим… — продолжил Роман, делая шаг к ней, — он всегда повторялся, но ты никогда не позволяла мне умереть. Ты боялась убить меня в своём сне. Ты любила меня, да?

Ещё шаг. Аля почувствовала, как напряглось тело Агаты, словно у хищника перед прыжком, а её глаза непривычно расширились и наполнились смутной тоской. Она молчала, а Роман продолжал свою браваду:

— Но ничто не мешает мне вернуться туда и многое изменить… Одну маленькую частичку мироздания. И нашу сделку заодно.

Агата переменилась в лице. Её вечная улыбка дрогнула, исказилась. В обычно холодных, гипнотических глазах Аля уловила что-то ошеломляющее — должно быть, страх. Искренний, человеческий страх. Он мелькнул лишь на долю секунды, как трещина в идеальной маске, но она успела заметить его.

Аля вспомнила, как в заброшке Роман рассказывал, что Агата неспособна контролировать собственные сны. Она могла бы спасти его от смерти, вовремя придя на помощь, но его жертва — не просто смерть, а изменение судеб. Если не станет Романа, значит, не будет и прихода Агаты в реальный мир.

В зале зеркал стало еще тише, чем прежде. Воздух сгустился до предела, словно время замерло в ожидании неизбежного. Каждый удар сердца отдавался болезненной пульсацией в висках. Каждое зеркало казалось порталом между мирами, холодным, манящим и невероятно опасным.

— Ты слишком наивен, мой дорогой сновидец, — в её голосе скользнули нотки беспокойства, которые она пыталась скрыть за привычной снисходительностью. — И слишком мало знаешь о законах бытия и мироздания… Каждый сон — это отражение желаний и страхов спящего. Ты думаешь, что можешь изменить реальность, но изменишь лишь своё восприятие…

Она не успела договорить.

Роман резко бросился вперед. Одной рукой схватил Агату, отчего она не сдержала удивлённый вздох, а другую смело просунул сквозь зеркальную поверхность. Стекло поддалось, как вода, пропустило его пальцы в глубину иного мира. В отражении вспыхнул нестерпимый, ослепительный свет.

— Нет! — крик Агаты больше не казался властным или пугающим. Скорее он напоминал безысходный вопль матери, теряющей ребёнка. — Роман, остановись! Я запрещаю тебе! Ты не понимаешь, что делаешь! Ты погибнешь!

В её голосе зазвенело отчаяние. Она пыталась высвободиться, но Роман держал крепко. Аля увидела её по-настоящему — не древнее божество, не манипулятора, а женщину, которая когда-то мечтала о ребёнке. Которая привязалась к мальчику-сновидцу настолько, что видела кошмары о его потере. Которая сейчас теряла его по-настоящему.

Но было уже поздно. Зеркало полыхало изнутри. Сначала слабые языки пламени лизнули отражение Романа, затем охватили его фигуру целиком. Его поглощал огонь — не обычный, а потусторонний, сотканный из чистой боли и памяти. Огонь из общего кошмара Романа и Агаты.

— Нет! — крикнула Аля, бросаясь к зеркалу, но жар отбросил её назад.

Роман стоял в самом центре бушующего пламени. Огненные волны взмывали вокруг, пожирая его силуэт, но он не кричал, не пытался вырваться. Его глаза встретились с взглядом Али сквозь стекло и огонь — в них не было страха, только решимость и прощание.

— Я видел этот огонь в кошмарах, — прошептал он будто сквозь толщу времени. — Теперь я часть его.

Пламя становилось ярче, беспощаднее. Не красное, а бледно-синее с алыми всполохами, как бывает лишь в самых глубоких снах. Оно пожирало его одежду, волосы, кожу, но Роман продолжал стоять, глядя на Алю. Каждая черта его лица сохраняла спокойствие, словно пламя не приносило боли, а лишь очищало.

Агата отшатнулась от зеркала, её лицо исказилось от ужаса — должно быть, это был её кошмар, её страх потерять единственное по-настоящему дорогое.

— Ты не можешь… — прошептала она. — Мои сны — это иллюзия, а не реальность!

— Каждый сон становится реальностью, если в него поверить, — ответил Роман сквозь пламя тихо, но отчётливо. — Я выбираю этот путь.

Пламя разгоралось всё выше, охватывая его фигуру, и в нём отражался блеск чёрного веретена — словно каждый оборот нити превращал страх в очищение, а вину — в жертву. Роман стоял в центре пламени, его силуэт дрожал, трепетал, становился светом и тенью. В этот момент даже чёрное веретено в руке Агаты затряслось и едва заметно застонало, будто улавливало боль потери.

Зеркало начало трескаться от невыносимого жара. По гладкой поверхности побежали извилистые линии, разделяя образ Романа на сотни осколков. В каждом фрагменте осталась частица его сущности: улыбка, взгляд, поворот головы, теплота пальцев. И в каждом — беспощадный огонь.

Аля кричала, цепляясь за края зеркала, не замечая, как стекло резало ладони:

— Роман! Вернись! Не надо! Не для меня эта жертва!

Но его расколотый силуэт уже почти растворился в языках пламени, лишь ясные голубые глаза ещё смотрели на неё сквозь огненную завесу. На его губах застыла безмолвная улыбка, говорившая больше, чем могли сказать любые слова.

— Живи, Аля, — еле слышно донеслось сквозь треск пламени. — Я буду твоим отражением… всегда.

«Отражением… Всегда…».

Огонь вспыхнул в последний раз — ослепительно, нестерпимо ярко, заполняя весь зал своим светом. А потом зеркало окончательно разбилось вдребезги, осыпалось сверкающими осколками на мраморный пол. В каждом — крошечная искра гаснущего пламени.

Зал погрузился в полутьму. Только лунный свет и редкие свечи освещали ошеломлённое лицо Али и непроницаемую маску Агаты, на которой впервые проступили человеческие эмоции — боль, потеря, осознание цены собственных желаний.

Аля упала на колени среди осколков. Её пальцы осторожно коснулись одного из них — внутри ещё сохранилось последнее тепло его прикосновения, последний отблеск огня. Слёзы капали на зеркальные фрагменты, смешиваясь с каплями крови из порезанных ладоней.

— Рома! — крик вырвался из самых тёмных уголков её души. И ей показалось, что этот звук не был человеческим — скорее он напоминал вой раненого зверя, саму боль, обретшую голос.

Она бросилась к зеркалу, царапая пальцами холодную, равнодушную поверхность. Осколки врезались в кожу, кровь размазывалась по стеклу, но она не чувствовала боли. Не могла чувствовать ничего, кроме невыносимой, разрывающей душу пустоты.

— Роман!

Она кричала его имя снова и снова, словно заклинание, способное вернуть его. Слёзы текли по лицу, застилая глаза, капая на разбитое зеркало.

Где-то за спиной она услышала странный звук. Тихий, сдавленный. Обернулась.

Агата стояла, опустив руки. Её великолепное платье потускнело, перестало мерцать. Сапфиры погасли. Волосы, ещё недавно наполненные величием самой ночи, теперь безжизненно свисали. И на её лице… На её обычно бесстрастном лице Аля увидела глубокую боль. Не слёзы, но настоящую, человеческую боль.

— Он был единственным, — прошептала она тихо, надломлено, без той силы, которая заставляла трепетать зеркальные стены. — Единственным, кто позволил мне стать собой.

Аля видела её настоящую. Не Прядильщицу Снов. Не богиню. Не манипулятора. Женщину, потерявшую то, что любила. То, о чём заботилась. То, что заполняло пустоту в её существовании.

И в этот момент она почувствовала к ней не ненависть, а странное, болезненное понимание. Но мысль о Романе вытеснила всё остальное.

Аля снова повернулась к зеркалу и прижалась лбом к холодной поверхности, не замечая, как осколки впивались в кожу.

— Верните его, прошу! — её голос срывался на хрип. — Он не должен жертвовать собой из-за меня… Я не останусь здесь без него.

Слёзы душили, но она продолжала говорить, словно от этих слов зависела его жизнь.

— Просто дайте мне умереть после той аварии и верните его. Пожалуйста…

Внезапно по залу прокатился резкий, сладковатый запах озона и разогретого металла. Воздух стал густым, обжигающим; у Али на языке появился привкус меди, а в ушах зазвенели странные звуки, напоминающие одновременно и скрипку, и далёкий бой колоколов. В тот же миг из разломов и трещин зеркал потянулись сотни тонких, разноцветных нитей — они возникали из воздуха и стекла, шуршали по залу, путались в ногах, скользили по полу, как живые. Их стало так много, что пространство сделалось вязким, как толстая пыльная ткань. Возникло ощущение, что за гранью зрения заработал неведомый ткацкий станок, и сама ткань вселенной прямо сейчас переплеталась заново.

Мир трещал по швам — в буквальном смысле: зеркала вокруг неё больше не отражали действительность, а покрывались змеящимися трещинами, с хрустом и звоном рушились, осыпая пол тысячами осколков, каждый из которых мерцал живым огнём воспоминаний. Нити прорастали, тянулись прямо из разломов разбитых зеркал, шурша и трепеща, окутывали всё вокруг, пронизывали зал, вплетая в себя свет, тени и воспоминания.

В этот миг Аля осознала, что стоит не просто среди мёртвых отражений, а в самом сердце ткани мироздания — там, где всё переплетается и размыкается заново. Её дыхание стало частым, чужим, кожу покалывало, изнутри разливался холод, будто льды ломались под ногами, а в груди пульсировала нестерпимая боль от усталости и бессилия.

Что-то менялось. Не просто здесь и сейчас — менялось в самом фундаменте реальности. Аля чувствовала это всем своим существом — клеточка за клеточкой, каждым нервным окончанием. Словно кто-то разбирал и собирал заново саму ткань мироздания. Нити сплетались в воздухе, образуя узоры, которые не вписывались даже в геометрию этого мира, существовали одновременно в нескольких измерениях.

— Верните Романа… Ноктюрна… Прошу! — продолжала кричать она, но голос странно искажался, словно Аля тонула в толще воды. Слова распадались на слоги, на звуки, на вибрации, сливаясь с гулом зала.

Нити продолжали течь из трещин, огибая её, как река камень. Они тянулись к центру зала, где медленно формировалось нечто. Не предмет, не существо — сгусток реальности, узел, в котором сходились все нити. Аля ощущала себя одновременно крошечной и огромной. Песчинкой и вселенной. Каждая клетка её тела вибрировала в унисон с этими нитями, с самой тканью мироздания. Наверное, так должно было ощущаться рождение и смерть звезды — всеобъемлюще, сокрушительно, величественно.

Кто-то коснулся её плеча. Аля вздрогнула и обернулась. Агата стояла рядом, протягивая руку. На её лице снова появилась маска непроницаемого спокойствия, но взгляд потускнел от скорби — живой, человеческой. Такой же, как и у самой Али.

— Его уже не вернуть, — гипнотический шёпот Агаты превратился в усталый и даже почти обречённый тон. — Он сделал шаг, меняющий само мироздание, и не в моей власти это обратить вспять.

Она говорила размеренно, почти механически, но Аля слышала в её голосе дрожь — едва заметную, но несомненную. Прядильщица Снов страдала, но скрывала это за маской сдержанности.

— Нет! — Аля вырвалась из её хватки, отшатнулась. — Вы же можете всё изменить! Вы Прядильщица Снов!

Её крик потонул в грохоте лопнувшего зеркала. Осколки не упали — они зависли в воздухе, медленно вращаясь, отражая искажённый свет нитей. Агата рассмеялась — так же горько и надломлено, как звенели разбитые стёкла вокруг.

— Я не властна над самим мирозданием, сотворившим в том числе и меня, — она обвела рукой пространство зала, где нити продолжали свой причудливый танец. — Нам нужно уйти отсюда и не мешать. Вернётся кто-то из нас.

«Кто-то из нас? Что она имела в виду?»

Но времени на вопросы не осталось. Зал менялся всё быстрее. Пол под ногами Али пошёл рябью, словно превращался в жидкость. Стены прогибались внутрь и наружу, нарушая все законы физики. Воздух сгустился до такой степени, что каждый вдох давался с трудом.

Аля попыталась шагнуть туда, где Роман исчез в искупляющем пламени, но её ноги увязли в полу, как в зыбучих песках. Где-то над головой раздался треск — такой оглушительный, словно раскололось небо.

Аля вновь попыталась вырваться, но неумолимо сжимавшееся полотно мира толкало её вперёд. Пространство вокруг двигалось, нити становились всё плотнее и гуще, не оставляя выбора, кроме как последовать за Агатой.

Они шли по коридорам её дворца — тёмным, запутанным, кажущимся бесконечными. Он напоминал тот самый дворец, где проходил бал, но был его тёмным отражением, обратной стороной той же монеты. Стены, казалось, сочились влагой, словно плакали. Высокий потолок терялся во мраке, лишь изредка в нём мелькали чуждые созвездия.

Под ногами Али скрипели половицы — живые, дышащие, стонущие от каждого шага. Воздух насытился смесью ароматов — мёд и полынь, лаванда, пепел и тяжёлая сладость увядающих цветов.

На стенах висели картины. На первый взгляд — обычные портреты, пейзажи, натюрморты. Но стоило Але моргнуть — и фигуры на них оживали, двигались, меняли выражение лиц. Лицо молодой девушки на одном из портретов постепенно старело, покрывалось морщинами, а потом снова молодело. На другом — спокойное море вдруг вздымалось штормовыми волнами, чтобы через мгновение снова стать гладким, как стекло.

Они проходили мимо сотен дверей, разных форм и размеров. За некоторыми слышались голоса, смех, плач, шёпот. За другими — музыка или звуки природы. Третьи хранили абсолютную тишину.

Аля чувствовала, как каждая дверь зовёт её, притягивает, обещает что-то важное, необходимое именно ей, словно за каждой из них прятался кусочек её души, её желаний, её страхов.

Одна дверь — маленькая, детская, с нарисованными бабочками — манила особенно сильно. Аля замедлила шаг, почти остановилась.

— Не задерживайтесь, — Агата бросила на неё быстрый взгляд. — Здесь опасно останавливаться.

Её слова звучали обыденно, но что-то в интонации заставило Алю поёжиться. Она поспешила за ней, стараясь не смотреть на двери, не вслушиваться в их зов.

Наконец, Агата остановилась у неприметной двери из тёмного дерева. Коснулась её кончиками пальцев, и дверь бесшумно открылась.

Комната за дверью поразительно напоминала тот психологический кабинет, где произошла их первая встреча. Те же мягкие кресла, антикварный секретер в углу, приглушённый свет, даже запах — смесь старых книг, сандала и лаванды. Но здесь всё было пронизано нитями. Серебристые, золотые, синие, алые, изумрудные — они тянулись от пола до потолка, сплетались в сложные узоры, подрагивали от невидимого прикосновения. Они словно дышали, пульсировали в такт неслышной музыке. Некоторые нити соединялись с предметами в комнате, заставляя их светиться изнутри. Другие уходили сквозь стены, словно связывая это место с тысячами других реальностей. Даже воздух здесь был более плотным и насыщенным, словно в нём растворилось что-то невидимое, но жизненно важное. Каждый вдох наполнял её тело странной энергией, от которой покалывало кончики пальцев, а кожа на затылке покрывалась мурашками. Где-то в глубине комнаты заиграла музыка. Ноктюрны Шопена — те самые, что Аля слышала в кабинете Агаты перед своим первым погружением на Ткань Снов. Звуки рояля плыли в воздухе и словно материализовались в новые нити, вплетающиеся в общий узор.

— Присядьте, Александра, — голос Агаты снова прозвучал мелодично, почти гипнотически. Она указала на одно из кресел. — Вам нужно успокоиться.

Аля хотела отказаться, закричать, что она не будет ничего слушать, пока Агата не вернёт Романа. Но её тело действовало словно отдельно от сознания. Она опустилась в кресло, чувствуя, как оно обволакивает её, принимает в свои объятия обманчиво уютным теплом. Боль никуда не делась. Она пульсировала внутри, острая, раздирающая. Образ Романа, сгорающего в пламени внутри зеркала, стоял перед её глазами, не желая уходить. Она так явственно ощущала его последнее прикосновение, его запах, вкус его губ, что казалось, стоило протянуть руку, и он будет рядом. Но рядом осталась лишь пустота. И Агата, перебирающая жуткое веретено и нити своими длинными, тонкими пальцами.

— Зачем вы это делаете с людьми?.. — собственный голос прозвучал хрипло, слабо. Но в нём было столько боли, что нити вокруг задрожали, отзываясь на эмоцию.

Агата села напротив. В полумраке комнаты её лицо казалось вырезанным из слоновой кости — бледное, идеальное, почти неживое. Только глаза выдавали что-то человеческое, слишком человеческое в этом сверхъестественном существе.

— Вы многого не понимаете, Александра, — она перебирала нити, словно играя на невидимом инструменте. От каждого движения ее пальцев появлялось лёгкое свечение или тихий перезвон хрустальных колокольчиков. — Я лишь позволяю идеальному «Я» стать реальным. Идеальную жизнь, исполнение желаний или избавление от страданий.

Она подняла одну из нитей — тонкую, синюю, дрожащую — и поднесла к глазам, пристально разглядывая, как учёный исследует редкий образец.

— Психика человека — многослойна, — продолжила она задумчиво. — Сознательное представляет лишь верхушку айсберга, а истинные желания, страхи, потребности скрыты глубоко в бессознательном. Моя задача — дать доступ к тому, что человек на самом деле желает, освободить его от оков случайной реальности, в которую он был брошен против своей воли.

В её словах сквозило что-то ужасающе логичное. Так, наверное, объясняет патологоанатом необходимость вскрытия тела для изучения внутренних органов — холодно, отстранённо, без учёта того, что это тело когда-то было человеком.

— Но вы же просто толкаете людей к смерти и самоубийству! — Аля резко выпрямилась в кресле. Гнев внезапно перекрыл боль, придавая ей силы. — Заставляете поверить, что смерть лучше жизни, а воображение лучше реальности!

Нити вокруг задрожали сильнее, некоторые засветились ярче. Музыка Шопена стала громче, неистовее. Агата не вздрогнула, не отшатнулась. Её лицо оставалось спокойным, но в глазах мелькнул смутный интерес. Она грустно улыбнулась, поглаживая чёрное веретено между пальцев.

— Смерть и жизнь, реальность и воображение — эти разграничения созданы лишь человеческим разумом, пытающимся упорядочить хаос существования, — она говорила тихо, но каждое слово словно отпечатывалось в воздухе, оставляя после себя невидимый след. — Почему вы так уверены, что мир, в котором вы родились, более реален, чем мир ваших снов? Почему считаете, что жизнь в страдании лучше существования в гармонии с собой? Мы все — лишь истории, которые рассказываем сами себе. Некоторые истории причиняют боль, другие дарят счастье. Я просто предлагаю выбор.

Её слова задели что-то глубоко внутри Али. Сомнение. Неуверенность.

«А что, если она права?»

Что, если нет никакой объективной реальности, а есть только история, которую люди выбирают?

Но потом она вспомнила Романа. Его жертву. Его выбор.

— Вы не предлагаете выбор, — возразила Аля, стараясь, чтобы её голос звучал твёрдо. — Вы провоцируете людей на смерть. Это зло!

Нить в руках Агаты натянулась, завибрировала, издав звук, похожий на струну виолончели.

— Зло и добро — тоже лишь конструкции человеческого разума, пытающегося упорядочить бесконечность вариантов, — она отпустила нить, и та устремилась вверх, сливаясь с другими в сложном танце. — То, что вы называете смертью, я называю испытанием. Жертвой на пути к исполнению всех желаний.

Она откинулась в кресле, и внезапно весь её облик изменился. Исчезла отстранённость, маска непроницаемости снова дала трещину. Прядильщица Снов выглядела почти… человечной.

— Я не всегда была такой, — её голос стал тише, в нём появились нотки, которых Аля раньше не слышала. Уязвимость? Ностальгия?

— Я всегда была божественным существом, прядильщицей снов, высшей сущностью. Обречённой наблюдать за людьми и творить реальность из их бессознательного.

Нити вокруг задвигались в новом ритме, создавая образы — смутные, расплывчатые, но узнаваемые. Люди. Истории. Эпохи.

— Я изучала психологию и философию задолго до того, как появились эти науки, — продолжала Агата, глядя куда-то сквозь Алю. — Но всегда была лишена человеческого. Я видела боль и радость, любовь и ненависть, триумф и отчаяние. И не раз задумывалась — почему люди должны страдать, если их можно легко лишить этих страданий? Всего лишь переместив в «другое место».

В её словах не осталось высокомерия, только глубокая задумчивость, словно она до сих пор искала ответ на этот вопрос.

— Со временем я стала задумываться о том, что сама хочу понять, что такое — быть человеком. Быть матерью, — последнее слово она произнесла почти благоговейно.

Её пальцы коснулись одной из нитей — золотистой, тёплой. Нить засветилась ярче, и в её свете Аля увидела образ — маленького мальчика, лежащего в постели. Бледного, измождённого ребёнка с огромными глазами, в которых застыло страдание и покорность судьбе.

— Ему было восемь, — тихо сказала Агата. — Он умирал от неизлечимой болезни. Медленно, мучительно. Его мать… она не могла этого вынести. Оставила его с равнодушной няней и уехала, спасаясь от собственной боли.

В её голосе не было осуждения, только констатация факта.

— Но мальчик был сновидцем. Он мечтал о волшебной стране, где нет боли и страданий. И я явилась к нему, — нить в её руках задрожала; образ мальчика улыбнулся, а его лицо озарилось надеждой. — В образе доброй феи, какой он меня представлял. И перенесла на Ткань Снов, избавив от страданий.

Она отпустила нить, и образ растаял в воздухе.

— После этого мне ещё больше захотелось понять, каково это — быть матерью, — она подняла глаза, и в них Аля увидела что-то человеческое, слишком человеческое. — Ощущать эту связь, эту бесконечную любовь и заботу.

Она провела пальцами по чёрному веретену, и нити в зале вновь чуть задрожали, словно разделяя её горечь.

Внезапно всё встало на свои места. Роман. Его история. Его вина, о которой он говорил.

— Роман… — прошептала Аля. — Он продал вам свою настоящую мать, да? Это правда?

Агата кивнула, и на её лице появилась смесь боли, нежности и чего-то ещё, более глубокого и тёмного.

— В обмен на мой приход в реальный мир в качестве его матери, — она говорила почти шёпотом, словно признаваясь в чём-то сокровенном. — Его настоящая мать… она была не плохим человеком. Скорее сломленным. Потерянным. Раздавленным жизнью.

Она сделала паузу, словно подбирая слова.

— В тот момент, когда я заняла её место, я впервые испытала материнские чувства, — её голос дрогнул. — Я, существо вне времени и пространства, вдруг почувствовала… привязанность. Заботу. Тревогу за кого-то, кроме себя.

Нити вокруг задрожали, засветились ярче, словно отзываясь на её эмоции.

— Я мечтала познать, что такое человеческое, при этом оставшись прядильщицей снов, — она посмотрела на свои руки, словно видя их впервые. — Но мне тоже пришлось заплатить определённую цену — уязвимость к эмоциям, к привязанностям.

Она печально потупила взгляд, продолжая плести нити снов.

— Мне тоже пришлось пожертвовать фрагментом собственной реальности, — она подняла глаза, и Аля увидела в них боль, не характерную божественному существу. — Ради пути к идеальному. К тому, чего я желала больше всего — понять, что значит быть человеком. Быть матерью.

В этот момент Аля увидела женщину, которая, обладая безграничной властью, всё равно страдала от одиночества и пустоты. Которая, создавая реальности для других, не могла создать счастья для себя. И которая, потеряв Романа, испытывала ту же боль, что и она сама. Просто умела лучше её скрывать.

Агата замолчала, глядя на танец нитей над их головами. Её лицо смягчилось, словно маска божества на мгновение спала, обнажив уязвимую хрупкую душу.

— Понимаете ли вы, Александра, — её голос прозвучал одновременно и как шёпот, и как эхо грома, — что реальность и идеальность — не противоположности, а разные грани одного кристалла бытия?

Она подняла руку, и нити мироздания вокруг сформировали сложный узор — многомерный, пульсирующий, меняющийся с каждым её движением.

— Каждая жертва — это не потеря, а преображение, — с каждым словом её голос становился глубже, словно говорила сама вечность. — Когда человек жертвует частью себя ради исполнения своих истинных желаний, он не умирает, а трансформируется. Переходит на новый уровень существования, где боль и страдания теряют власть, а мечты обретают плоть.

В её словах Аля услышала странную, извращённую истину. Истину существа, которое видело рождение и смерть цивилизаций, которое наблюдало за человеческими страданиями из иного измерения — с сочувствием, но без полного понимания.

— Я не заставляю людей умирать, Александра, — в её интонации появились нотки почти искренней обиды. — Я предлагаю им освобождение от случайности рождения. От тирании реальности, которая никогда не спрашивала их согласия на существование в ней. Я даю выбор.

Агата взглянула на Алю глазами, в которых, казалось, отражались целые галактики.

— Вы видите во мне зло, но я лишь посредник между мирами. Проводник желаний. Архитектор снов. Я из иной реальности — той, где желания и сны имеют ту же субстанцию, что камни и деревья в вашем мире. Мы по-разному воспринимаем ценность человеческой жизни, но разве можно называть злом стремление избавить кого-то от страдания?

Аля смотрела на неё, и что-то глубоко внутри неё дрогнуло. Не согласие, нет. Но понимание. Сочувствие. На один короткий, головокружительный миг она увидела мир её глазами — мир, где физическая смерть не имела значения, где человеческие страдания казались бессмысленными, а иллюзии были столь же реальны, как плоть и кровь.

Агата напоминала ребёнка, играющего с муравейником — полная любопытства, возможно, даже заботы, но не способная полностью осознать последствия своих действий для маленьких существ внутри.

— Но моя человечность… — она опустила взгляд на свои руки. — Она делает меня уязвимой. Привязанной. Слабой. Я никогда не должна была чувствовать боль потери, но я ощущаю её как никогда. И в то же время… — в её взгляде появилась смутная тревога, — я боюсь потерять связь с Тканью Снов. Боюсь, что, становясь слишком человечной, я утрачу свою истинную сущность.

Её голос дрогнул — совсем не так, как дрожал бы голос монстра или злодея. В нём Аля впервые за всю свою жизнь услышала отзвук испуганной, одинокой тоски по человечности. Прядильщица Снов была одновременно грандиозной и хрупкой, как ночь в преддверии рассвета. В этот миг Аля вдруг остро ощутила: даже у всесильных созданий бывают такая глубокая пустота в душе, что её не заполнить никакой властью.

Сочувствие обожгло сердце — вспышкой, на секунду.

Это признание, такое тихое, такое искреннее, заставило Алю увидеть в Агате не только злодейку, но и существо, потерянное между мирами. Ни человек, ни божество — застрявшее на пороге, не принадлежащее полностью ни одной из реальностей.

— Каждому из нас нужна своя идеальность, — задумчиво произнесла Агата, перебирая нити, которые отзывались на её прикосновение тихим перезвоном. — Кому-то — безграничная власть, кому-то — абсолютная красота, кому-то — безусловная любовь.

Её пальцы замерли на одной из нитей — тонкой, серебристой, чуть дрожащей.

— А что нужно вам, Александра? — она посмотрела на Алю, и в её взгляде промелькнула вполне человеческая заинтересованность. — Какая идеальность вам нужна?

И в этот момент что-то произошло. Словно все разрозненные фрагменты головоломки наконец-то встали на свои места. Словно туман, окутывавший сознание Али, внезапно рассеялся, и она увидела истину — такую простую, такую очевидную, что она не понимала, как могла не замечать её раньше.

— Мне не нужна идеальность, — ответила Аля.

Её голос вдруг стал твёрдым, как камень, словно слился с пылающим в её памяти огнём — памятью о Романе, символом надежды и боли.

— Мне достаточно реальности. Я просто Аля Кострова из Зимнеградска. Просто девочка, у которой есть семья, настоящая жизнь и цели.

С каждым словом что-то внутри неё крепло, росло, наполнялось силой. Это был не внезапный прилив храбрости, не отчаянный порыв. Это было осознание — глубокое, фундаментальное, меняющее всё.

Она увидела себя — не идеальную версию, не приукрашенную иллюзию. Настоящую Алю. С неправильными чертами лица. С рыжими волосами, которые не хотели лежать красивыми волнами. С полным телом, которое никак не могло похудеть. С неуверенностью и комплексами, с сомнениями и страхами. И впервые в жизни она не почувствовала отвращения. Она увидела в себе цельную личность — несовершенную, но настоящую. Живую.

— Последний символ надежды — принятие, — прошептала она, и слова эти отдались эхом в самых дальних уголках её сознания. — Но его даже не нужно искать. Оно всегда было здесь, внутри меня.

Аля посмотрела на Агату — на это древнее, могущественное существо, запутавшееся в собственных желаниях. И внезапно осознала: несмотря на всё её могущество, все её способности, всю бесконечность её существования — у неё всё ещё нет того, что она обрела. Принятия. Себя и мира со всеми его несовершенствами.

И в этом парадоксе таилась её сила. Она — простая, несовершенная, человечная — вдруг стала сильнее существа из другого измерения.

В глазах Агаты промелькнуло замешательство. Она подалась вперёд, словно хотела что-то сказать… но не успела.

Комната вокруг них содрогнулась. Нити, ещё секунду назад плавно танцевавшие в воздухе, внезапно натянулись, задрожали, словно струны гигантского инструмента. С них начали соскальзывать искры — ослепительно яркие, они падали на пол, стены, мебель, оставляя после себя крошечные очаги пламени.

Агата вскочила с кресла. На её лице отразился настоящий, неприкрытый ужас.

— Что происходит? — голос Прядильщицы надломился.

Стены комнаты начали плавиться, обнажая скрытую за ними истину. Не бетон или дерево — бесконечное, пульсирующее нечто, сотканное из той же субстанции, что и нити над их головами. Ткань Снов в её изначальной, неприукрашенной иллюзиями форме.

И из неё появлялись… они. Существа из кошмаров. Безликие фигуры с длинными, паучьими лапами. Полупрозрачные силуэты с глазами, горящими, как раскалённый металл. Монстры с бала, клацающие зубами и перебирающие множеством конечностей. Они перемещались рывками, неестественно, как сломанные куклы, и от одного их вида кровь застывала в жилах.

Они плели. Двигались с пугающей, гипнотической синхронностью, создавая новые нити, новые узоры на Ткани Снов. Но теперь Аля отчётливо видела не призрачную красоту, а нечто искажённое, болезненное, словно кто-то намеренно вносил хаос в идеальную гармонию.

Огонь распространялся, пожирал мебель, книги, ковры. Примерно такое же пламя — неестественное, холодное, синеватое — поглотило Романа в зеркале. Но здесь оно не обжигало, а трансформировало всё, чего касалось, в нечто чужеродное, нереальное.

А потом начала меняться Агата. Её элегантное платье потемнело, истрепалось по краям, превращаясь в подобие погребального савана. Кожа стала полупрозрачной, сквозь неё проступили вены, по которым текла светящаяся белая жидкость. Волосы поднялись, словно от статического электричества, и в них заискрились крошечные молнии.

Но самое страшное — глаза. Они растеклись, увеличились, заняв почти половину лица. В их глубине Аля видела не зрачки, а бесконечные туннели, ведущие в никуда. В небытие.

— Ткань Снов, — прошептала Агата-не-Агата голосом, похожим на шелест бумаги. — Она сопротивляется… изменению…

Существа приближались, их движения становились всё более хаотичными, а узоры, которые они плели, — всё более сложными и пугающими. В воздухе распространялся сладковатый, тошнотворный запах, словно гниль поедала хрупкие лепестки роз.

Инстинктивный, неконтролируемый страх накатил на Алю. Всё её существо кричало: беги, прячься, спасайся! Но глубоко внутри, за завесой ужаса, что-то удерживало её от паники. Что-то твёрдое и надёжное, как камень в бушующем море.

Принятие.

Она почувствовала его — не как абстрактную идею, а как физическое ощущение, как тепло, разливающееся по телу от сердца к кончикам пальцев. И вместе с этим теплом пришла непривычная, иррациональная сила.

Она встала. Колени дрожали, сердце едва не выскакивало из груди. Но она стояла. Крепко. Уверенно.

— Я не останусь здесь, — произнесла Аля. Её голос дрожал, но был слышен даже сквозь треск пламени и жуткий скрежет, издаваемый существами. — Я возвращаюсь домой.

Одно из существ метнулось к ней. Его конечности — не руки, не щупальца, что-то среднее — вытянулись, готовые схватить. Но не дотянулись. Словно невидимый барьер отделял её от них. Жертва Романа. Она не была напрасной. Она создала эту защиту, эту возможность.

«Главный символ надежды — принятие!»

Мысль вспыхнула в сознании Али с такой силой, что на мгновение затмила всё — страх, боль, сомнения. В этой мысли таилась абсолютная, кристальная ясность. В ней была правда.

Агата-не-Агата сделала шаг к ней. Её движения стали дёрганными, неестественными, словно кто-то дёргал за нитки марионетку.

— Ты… не можешь… уйти… — её голос превратился в потустороннее эхо, словно говорили сразу несколько демонов из ада. — Ты… часть… Ткани…

— Нет, — Аля покачала головой. — Я всегда была лишь собой. Алей Костровой. И всегда буду.

Она сделала шаг. Потом ещё один. Комната вокруг горела, плавилась, трансформировалась. Существа кружили вокруг, их конечности сплетались в безумном танце, создавая всё новые и новые узоры на Ткани Снов.

Пол под ногами Али исчез, превратился в колышущееся море из нитей. Она тонула в них, они обвивались вокруг её ног, поднимались выше, к поясу, к груди, угрожали полностью поглотить.

Хаос захлёстывал её со всех сторон. Жар пламени, холод несуществующего ветра, странные звуки — шёпот, крики, музыка — всё смешалось в невыносимую какофонию.

Но внутри, в самом центре её существа, горел маленький, но несгибаемый огонёк. Спокойный, ясный, неугасимый. Как маяк, указывающий путь домой среди бури.

Принятие.

Она приняла себя настоящую. Со всеми недостатками, страхами, ошибками. Это была она.

Живая.

И с этой мыслью она сделала ещё один шаг вперёд. Сквозь огонь, сквозь безумие разрушающегося мира снов.

И хаос вокруг дрожал, но не мог стереть это знание — как бы ни трещали швы мира, как бы ни вопили тени. В этот момент Аля стала сильнее любой прядильщицы, любого кошмара. А вокруг разгорался бледно-синий огонь — тот, в котором Роман нашёл своё искупление, и который вечен, пока кто-то способен принять себя настоящим.