Прямые пути

Глава 12

Сырые сучья горели плохо, еще и ветерок прохватывал сквозь одежду. В Алмазном княжестве все же не понимают, что такое настоящий холод, не спасали хваленые плащи на меху. Рес быстро соорудил из прошлогодней травы нечто вроде большого снопа, за ним и укрылись от ветра.

Еще раз попробовали «длинную нить», но все четыре створки молчали.

— Нам необходимо с ними связаться, — твердила Леск упавшим голосом. — И как можно быстрее.

— Будем надеяться, что они следят за нами через волшебные зеркала, — попытался успокоить жену Рес. — Тогда уж точно все знают.

— А если не следят? Если слишком заняты? Ведь наше задание было не самым важным, мы же не знали, что обнаружим.

— Тогда давай сами на них посмотрим, может, они подсказку какую покажут. А если не покажут, стало быть, мы все правильно делаем. Эх, надо было сразу договориться, где подсказки оставлять.

Леск медленно покачала головой:

— Не подумали…

— И все равно давай посмотрим.

Леск достала волшебное зеркальце, зашептала скороговорку лучников. В конце произнесла: «Ринк». Не подействовало, даже не промелькнуло в зеркале ничего.

— Прикрылся, — вздохнула Леск. — Не хочет, чтобы за ним следили.

— А мы ведь тоже прикрыты, — припомнил Рес. — С самой Колдуньи. Выходит, они нас не видят?

— Видят, то заклинание развеялось в морском промежутке. Видят, если смотрят.

Она попробовала найти подсказку, если она есть. Ничего. Тогда стала выискивать других наемников храма неба: Игарса, Фатину, Фолта, островян с «Кошки». Тоже ничего, в зеркале лишь туманные разводы.

— Может, еще раз Фолта попробуешь? — предложил Рес. — Там, вроде, мерцало что-то, когда ты его вызывала, а ты, помнится, рассказывала, что мерцает, когда заклинание слабнет. Может, прорвешься?

Леск нахмурилась, прищурилась и начала колдовать — шептала скороговорку лучников, но не как обычно, а медленно и нараспев. Закончив, добавила: «Фолт», — и начала снова. В зеркале по разводам пошла рябь, появились разноцветные пятна, засветились огоньки. Леск не останавливалась, продолжала раз за разом читать скороговорку, только меняла ритм. Затем стала обрывать ее, не закончив, начинать с середины. Слово «Фолт» проскакивало в неожиданных местах. Потом скороговорка уже перестала быть похожа сама на себя, ни ритма, ни напева в ней не осталось. Зеркало то мельтешило многоцветием, то вспыхивало, то чернело. Ох и сложное дело — колдовать. Корабли строить проще.

И наконец-то сработало, появилась вразумительная картинка — освещенная полуденным солнцем палуба большого судна. На ней сражение. Два, а то и три десятка бойцов — морских разбойников, судя по разукрашенному оружию и пестрой одеже — против одного Фолта. Но он противостоял достойно, да что там — побеждал. Как будто танцевал — переступал, крутился, изгибался, молниеносно отражал и наносил удары тесаками. Била струями кровь из перерубленных конечностей, вываливались кишки из вспоротых животов, разевались в отчаянных воплях рты. А Фолт оставался невозмутимо-спокойным, едва ли не сонным. Потом ему на помощь явился строй латников с короткими морскими пиками и легко смял разбойников. В одном месте враги попытались выстроиться, ощетиниться клинками, но Фолт врезался в самую гущу и рассеял их. Они предпочитали бросать оружие и складывать руки за спиной.

Зеркало погасло. Леск вопросительно уставилась на Реса, а он сам был растерян, только и смог предположить:

— Это прямо сейчас было? Может, зеркало будущее показало? Или прошлое?

— Нет, это было прямо сейчас. Морские разбойники пытались применить колдовство, это немного ослабило скрывающее заклинание Фолта, и я смогла прорваться.

— Выходит, угадали, повезло нам? Или Фолт с утра до вечера сражается?

— Не знаю. Посмотрим еще, может быть, получится… только что это даст?

— Может быть и ничего. Как же это заклинание обмануть… Если нас никакое волшебство не скрывает, то Ринк или еще кто могли за нами следить через волшебное зеркало… А ну-ка, попроси зеркальце показать того, кто за нами следит. Или следил. Заодно проверим — вдруг за нами имперская разведка гонится?

Сначала зеркало не показало ничего, потом пару степняков, мирно спящих возле костра. Преследователи? Леск повозилась с зеркалом, чтобы было видно следы, и стало понятно, что степняки направляются на запад, а не на север, преследователями быть не могут. Наверное, просто где-то пересекли след Реса и Леск. Естественно, обратили на него внимание.

— Стало быть, никто за нами не следит и не гонится, — покачал головой Рес. — Даже не знаю, радоваться или ругаться. А одеяла у них получше наших, да и одежда, наверное. Надо будет разжиться в ближайшей кочевке. Однако не следят, не значит, что не ищут. Может быть, еще не вышли на след.

— Так ведь мы проверяли уже! Хотя, лишний раз проверить не повредит.

Леск согласно кивнула и взялась колдовать. Сперва в зеркальце была все та же муть, но вдруг появилась очень уютная с виду комната, и кто-то спал на кровати, укутавшись в одеяло с головой. Не успел Рес насторожиться, как Леск смущенно объяснила:

— Я случайно попросила зеркало показать какого-нибудь разведчика.

— Да? А ну, давай еще посмотрим, какие бывают разведчики, вдруг пригодится?

После короткого жеста Леск в зеркале замелькали картинки. Все какие-то обычные, неприметные люди — то спят (как правило — в кроватях), то читают, то пишут, то едут куда-то, то на кораблях плывут. Мелькнул знакомый рынок в Высоком Приливе, горшечная лавка, в которой скучал смуглый бородач. Лавку Рес помнил, бородача нет, видать, недавно в городе. И не просто скучает, а корабли в гавани пересчитывает или еще что.

Появилась картинка, которую Леск удержала жестом — двое укутанных в верблюжьи тулупы степняков сидят у костерка на свернутых шкурах. Один напряженно куда-то всматривается и быстро говорит, второй также быстро записывает при свете масляной лампы. Леск поводила рукой над зеркалом, и стало понятно, что первый смотрит на вершину одной из Пограничных Гор, там огонек мигает — ясно, степняки перехватывают сообщения на цепочке огней. И, по всему видать, эти двое привычным делом заняты. Рес усмехнулся:

— Как думаешь, они разгадали тайные языки имперской разведки?

— Если раньше не разгадали, то сейчас, когда в степь из империи сбежало столько книгочеев-побережников, разгадали наверняка.

Стало быть, давно уже имперские тайны известны степнякам.

Леск остановила заклинание:

— Мы и так знаем слишком много опасных тайн.

Потом она задумчиво повертела в руках зеркало, убрала его в поясную сумку. Покачала головой:

— Что же делать?

— Спать, — заявил Рес. — И так уже полночь скоро, а нам еще ехать. Хорошо бы хоть какую кочевку встретить.

— Но… Получается, никто, кроме нас не знает…

— Не обязательно, могли и без нас догадаться. И, как ты думаешь, что бы сделали?

— Отправил бы нас к Белому Зеву разбираться. Потому, что мы ближе всего.

— Вот именно.

Они принялись сворачивать одеяла в спальные мешки, но Рес видел: что-то еще гнетет Леск, кроме всего, уже обсужденного. Подумав, решил не выспрашивать.

Подбросили сучьев в костер, а те зашипели и задымили, того и гляди огонь совсем погаснет.

— Может, колдовством его? — попросил Рес.

Леск кивнула, без слов, одним коротким жестом послала силу огня в костер. Ярко полыхнуло, но не обычным пламенем, а совершенно зеленым.

— Ты чего? — удивился Рес. Но Леск и сама была растеряна:

— Я? Но я… как обычно…

— Обычно ты огонь не красила.

— Красила?! Как можно раскрасить огонь? То есть, можно, если бросить в него особые соли, но… Я только высвободила силу огня!

— Да ни при чем соль, видимость это была! Отсветы-то у тебя на лице и везде обыкновенные были, красные, не заметила?

— Да, действительно… Но…

— Что, кто-то другой огонь покрасил?

Леск медленно покачала головой:

— Нет. Видимо, изменения происходят очень быстро. В последний раз я пользовалась силой огня позавчера, и зелени не было. А сейчас… да, волшебство огня и волшебство разума накладываются из-за схожих плетений в заклинаниях. Как тогда, в Трехречье, но тогда я нечаянно сожгла человека, а здесь… покрасила огонь.

Рес видел, что она сильно напугана. И теперь уж точно не заснет. Вздохнул:

— Ладно, что ты там еще думала?

Леск покачала головой, будто не могла решиться, начала издалека:

— Мы не знаем, что происходит в мире. Колдовство меняется… Это мы выясним возле Белого Зева, но вдруг кто-то уже знает?

— Драконы! — предположил Рес.

— Может быть. Но с драконами лучше… не рисковать. Нам нужно узнать хоть что-то… Я же не буду знать, что делать возле Белого Зева!

— Хоть что-то?

Леск вздохнула:

— В первую очередь — что происходит в империи. И про войну в других мирах, и про колдовство… Все может оказаться важным. И что с нашим народом! И настроение людей хорошо бы.

— Много ты хочешь. Вот, разве, подсмотреть через зеркало донесения, которые приносят имперским разведчикам — самым главным, вроде Иэя Туомоса. Или еще повыше кого. Только не выйдет ничего — они, видишь, в столице.

— Можно посмотреть не через зеркало, а человеческими глазами, — тихо сказала Леск. — Есть одно заклинание… оно позволяет проникать… в чужую душу.

— И ты хочешь?!. - ужаснулся Рес.

— Нет. В том-то и дело, что сам колдун не может… Но может отправить кого-то другого. С его согласия.

— А, так ты меня хотела отправить!

— Нет! Я не хочу!

Рес тоже не хотел. Попросту — боялся. Кроме того, как-то оно не по-честному, хуже, чем подглядывать. Однако надо что-то делать, а то, может быть, уже нет никакого смысла тащиться к Белому Зеву, самое лучшее — вернуться, пока не поздно.

— Если есть возможность, то нужно воспользоваться, — решил Рес. — Только лучше не в имперского разведчика вселяться, а в Ринка. Беспокоит меня, что связаться с ним не можем.

— И он наверняка знает очень много. Только… трудно будет прицелиться. Это зависит от тебя. И не столько от твоего решения, сколько от желания, может быть — тайного, бессознательного. Нет, в Ринка ты точно не попадешь.

— А оно вообще сработает, как надо? А то, вон, огонь уже позеленел.

— Это очень сложное волшебство, если что-то не так, оно не сработает совсем. А чтобы не как надо… Есть опасность, что ты в кого-то такого вселишься… неправильного, и на тебя это очень сильно подействует.

— Испугаюсь, что ли? Так от этого не умирают. Давай попробуем.

— Ты уверен?

— А какая разница? Решил, и решил.

Его беззаботное спокойствие передалось и Леск, она принялась читать заклинание.

Квирас Ясень грел руки у костерка и тяжело вздыхал. Кабатчица снова в долг не поверила, а с пустой флягой как не затосковать ночью в заставе? И когда еще выйдет расплатиться — если даже все деньги, что Император платит служивым, отдавать кабатчице, все равно только за два месяца долг покроется. А в заставе все ночные стражи выпадают, днем десятник сам стоит, всю и так небогатую на малой дороге добычу забирает. То есть, не всю, только половину — с другими дневными стражниками делится. Ночным ничего не дает, сразу сказал: «Что мы соберем — наше, что вы соберете — ваше». Но что ночью соберешь? Редко, чтобы какой путник в дороге припозднился или по спешке спозаранку выехал. И то все норовят забесплатно заставу проехать, подорожные суют. Хорошо, Клинп по пьяному делу удумал дерзить десятнику и тоже попал в ночную стражу — он умеет с проезжими говорить. Где с прибауткой, где с угрозой, где так и этак — и платят те стражникам, хотя по мелочи все. Было дело, даже имперский гонец Клинпа послушал, отпустил рукоять меча и взялся за кошель.

Все равно, мало в ночь набирается, не хватает на выпивку. И не возмутишься — если десятник узнает, то вовсе в патруль переведет. Уж лучше возле костра сидя греться, чем с фонарем по лесным тропам всю ночь вышагивать.

Сложилась же судьба у Квираса. Началось, еще когда мальцом был — на хутор Гвалута Селезня, что через двух соседей, приехал на осле старый побережник, из тех, которые сами себя бездельниками называют. Квирас запомнил его — худой, седой, одет не по-людски. Хотелось Квирасу в него камнем кинуть, да не посмел — у побережника на поясе тесак висел, подлиннее иных мечей. О чем старый бездельник с Селезнями договорился, Квирас не понимал, хотя не раз слыхал, как мужики меж собой обсуждали. Завсегда сходились, что добра не будет. Да только начали Селезни толстеть, а хозяйство их разрасталось. На праздники, а потом и в будни, одевались, как дворяне, Гвалут уже пешком не ходил почти, больше верхом разъежал, богатые женихи из дальних уделов к его дочерям заворачивали. Можно было самому не видеть богатства Селезней, мать так и так все отцу в подробностях расписывала, а под конец на крик переходила: «Когда уже мы крышу дранкой перекроем?!», «Когда уже мы соседский хутор со всей землей прикупим?!» Устал отец огрызаться, взял бутыль с лучшей бузой, напялил шапку и пошел в город, с побережниками договариваться.

И приехал к ним старик на осле, хотя не тот, что к Селезням, а другой. Тоже с тесаком на поясе, а еще с палкой, но не опирался на нее, а так в руках носил, меж пальцев покручивал. Враз вспомнилось, что побережники дерутся с колдовством — палкой быка убить могут. Назвался побережник, как Рик из рода торговцев льдом тихой дороги — Квирас даже запомнил все это, хоть длинное оно, хотя и про здешнего дворянина не помнил, из какого он рода. Прошелся Рик по хутору, все пересмотрел, перетрогал, перестукал. Расспрашивал то про урожай, то про здоровье, то про родичей, то вовсе цены на дрова обсуждал. В поле выезжал и мял в руках землю, у пруда принюхивался. Потом вернулся в дом и развернул свиток, уже исписанный. Сказал, что это договор, его надо подписать и заверить у стряпчего. Отец Квираса, понятное дело, засомневался, не любят простые честные пахари всякого крючкотворства. Рик не смутился, а стал в договоре разобъяснять каждое слово. Стало понятно, что бездельники навроде ростовщиков, только не в долг дают с условием, что больше вернешь, а, как сам Рик сказал, вкладывают и берут себе долю от прибыли. То есть, если прибыли вовсе не будет, Ясени Рику ничего не должны. Еще много всякого было в договоре, чтобы никто никого не обманул — вот же подлый народ побережники, только обман и замышляют, иначе чего бы им ото всех подряд обмана ждать?

Но отец послушал Рика и поверил, что все будет честно. И подписал. Рик вытащил из поклажи бутыль южанского вина, разлили, выпили, потом еще. Отца пришлось на себе к постели тащить, а побережник даже не покачивался и говорил ясно. Колдовство, не иначе.

А потом стали на хуторе появляться плуги, бороны, помельче инструмент — все так хорошо сработано, что трогать боязно. И задешево, если верить тем свиткам, что Рик передавал. Выходило, до сих пор Ясени за плохой товар переплачивали. Рик часто приезжал — с отцом советовался. Ездили они вместе в город и дальше — в Дельту, раз аж в Трехречье. Привозили удоистых коров, тонкошерстых овец, плодовитых свиноматок, особо урожайные семена. Лошадей пригнали — здоровенного тяжеловоза, что в одиночку тройной плуг тащил, и мелких рудничных, которые посильнее обычных оказались, а ели меньше. Резвости никакой, но Рик рассудил, что она крестьянским лошадям и не нужна. Отец согласился. Еще побережник удобрений подвез — не то пепел, не то пыль каменная, но урожай зерна от него вышел немаленький. С батраками помог — привел артель. Половина там были лесовики, озерники да трехречники. А те, что свои — из восточных уделов Пахотных Равнин, даже выговор другой. Как бы и не свои вовсе, не равнинники. Отец зубами поскрипывал, но чего теперь на лесовиков коситься, раз все равно с побережниками связался.

Ели батраки в меру, зато всю работу в полсрока переделали, еще и плетни вокруг полей поправили. Расплатился с ними все тот же Рик, урожай он же повез продавать, да не в город, а на восток куда-то. Целый обоз из восьми возов. Отца с собой звал, но тот не мог оставить хозяйство — надо было на зиму поля перепахивать, да с дровами возня. Рик вернулся и передал отцу столько денег, что тот аж закашлялся. Хотя Ясени уже солидно зарабатывали на молоке от новых коров, но так много серебра сразу первый раз в жизни увидели.

Еще Рик помог задешево купить дрова и обувку на всю семью, даже долю в доходе за это не просил. Говорил — для доверия. Те сапоги и сейчас на Квирасе, хоть потерлись, но дегтем намазать, и смотрятся, как новые. Только недавно Клинп разобъяснил: сапожник, что сапоги Ясеням делал, сам из побережников, стало быть, их народ в выгоде оказался.

На второй год Ясени еще большую кучу серебра заработали. А на третий Рик, продав урожай, передал отцу совсем маленький кошель. Но не с серебром, а с золотом.

Ясени и крышу дранью перекрыли, и земли прикупили, и прислужников подыскивали, чтобы на домашнюю работу сил не тратить. Мать все ворчала, что Ясени беднее Селезней, но на крик не переходила, стало быть, очень довольна была.

Остальные соседи тоже к бездельникам потянулись. А те еще и не ко всем шли в долю. По-странному как-то решали: к Тобралу Кунице сразу пошли, хотя он женился на хромой горбунье и поле пахал маленькое, а к Бутруху Малиновке, что был самым солидным мужиком в округе, пока Селезни не разбогатели, сперва не согласились. Ему уговаривать пришлось, доказывать чего-то.

Постепенно вся округа связалась с бездельниками. Даже те мужики, кому побережники в долю не шли, все равно продавали через них урожай или покупали дрова. Богатеть стали. И бездельники довольны были. Дурили они крестьян, конечно же, да только непонятно, в чем. Отец не раз по пьяному делу грозился, что разберется, где обман, уж тогда Рику и всему его народу несдобровать.

Но посолиднели мужики. Уже напивались не самодельной бузой, а привозными винами да чистым пивом, мясо каждый день ели. Отец подыскивал Квирасу и другим сыновьям невест из хороших семей.

Тут-то побережники и показали свою подлость: удрали. Ладно бы, одни бездельники, а то весь народ сразу ушел из империи, да не догонишь их, чтобы отомстить. Отец и другие мужики сперва хорохорились, что сами управятся. Хлеб-то уродил, потому как с севом побережники помочь успели. Но нанять достаточно батраков отец не сумел, а каких нашел — не те оказались, что присылал Рик, а наоборот, ленивые да прожорливые. Уж сколько отец раздал пинков да затрещин, уж самим Ясеням пришлось браться за серпы, Квирасу тоже. Все равно часть хлеба осыпалась.

А там вовсе беда — как урожай продать? Повезли, было, городским купцам, каким до бездельников возили. Однако — тот купец разорился, тот помер, у того амбары уже забиты зерном. Императорские скупщики давали плохую цену, еще и норовили расплатиться не серебром, а свитком. Подходили другие скупщики — с востока, с самой границы Лесного Края. Вот где зерно было в цене, особенно после того, как побережники удрали, ведь они привозили немалую часть хлеба. Прикинули мужики на пальцах, сколько заработают с той ценой, что предлагают скупщики, и поняли, что при побережниках больше было, хоть приходилось отдавать долю.

Первым решился Гужап Волчонок — нагрузил зерном три воза, да отправился на восток. Вернулся вовремя, но пешком. Без возов, без денег, весь избитый. Ограбили, да не мужики из соседнего удела, как раньше бывало, а не поймешь кто, потому как даже лица у разбойников были закрыты тряпками, лишь для глаз дырки. А вот трогать побережников разбойники не решались — не то мести боялись, не то колдовства, не то еще какой подлости.

На стражников не надейся — Гужап из этого удела, а ограбили в том. Так что не один месяц ушел, пока разъяснилось, кому ловить разбойников, тамошней страже или здешней.

По чьей-то подсказке решили мужики отправляться к Лесному Краю все вместе. Только не могли договориться про охрану — если ее нанимать, то сколько? И по скольку платить? Одни хотели, чтобы кто больше везет, тот больше выплачивал, другие — у кого много зерна, — предлагали всем поровну скинуться. А третьи, отец меж них, вообще не хотели нанимать охрану со стороны, считали, что на большой обоз, где много крепких мужиков, разбойники нападать побоятся. Тем боле, что охрана подорожала, как ушли побережники — ведь были меж них и бойцы-наемники, которые как раз подряжались сопровождать обозы. Чем только не занимался подлый народ, лишь бы не честным трудом на земле. Где им, жидковаты для работы. Говорят, бывают они и огородниками, да не верится.

Вот судили-думали мужики, уж совсем почти решились в большой обоз собираться, пока мыши в амбарах не расплодились, но тут Селезни сызнова отличились — Гвалут прибился к южанскому купеческому обозу и отвез урожай аж в глубь Лесного Края, где за него немалые деньги выручил. А на обратный путь нагрузил возы углем, в соседнем уделе продал и его. Чистый купец, а не честный хлебороб.

Собрались уже мужики громить Селезней — за то, что с побережниками спутались первыми, да за то, что над обществом выделяются. Но Селезни хутор распродали и к городу перебрались — Гвалут успел купить дом у того самого бездельника, с которого все началось. Могли мужики с разгону все ж разгромить хутор, да прознали, что купил его дворянин — под угодья себе.

Уж так все на Селезней злились, что с обозом задержка вышла — каждый разведывал, нельзя ли и ему к каким-нибудь южанам пристать.

Тут вдруг пришел императорский указ, чтобы ездить Империей можно было только с подорожными. Пришлось к тем скупщикам-лесовикам идти. Они, правда, согласились цену зерну поднять, но с условием, что в купчей еще большая цена будет указана. Вроде как чтобы подороже продать, ведь, когда торговец причитает: «Я так и своих денег не верну!» — то кто же верит? А тут свиток с подписями, какое-никакое, а доказательство. Отец, пожав плечами, согласился, другие тоже.

А потом прибыли мытари со стражниками и давай налоги собирать. Раньше удел раз в год зерном скидывался по две-три меры с хутора, мытари тем были довольны — что с бедноты возьмешь? Потом бездельники, кроме всего прочего, и налогами занимались. А сейчас у мытарей оказались списки тех самых купчих, что мужики скупщикам подписывали, и долю императорскую надо было платить с денег, что в свитках указаны. Мало того, на деньги, полученные за молоко и овощи, у мытарей свитки нашлись, тоже цена завышена. Иные хуторяне скрывались или отказывались платить, так у них скотину забирали или другое добро, даже землю отобрать грозились. А мытари предупредили всех, что скупщиков трогать нельзя, потому как они честно служат Императору — и купчие на зерно выписали, и заверили, как положено, и мытарям предоставили, и налог со своей прибыли заплатили без нареканий.

Собрались мужики на сход в кабаке и порешили жаловаться дворянину. В жалобщики с подачи Бутруха Малиновки выпихнули Тобрала Куницу, как самого никчемушнего — кто ж, себя уважая, хромую горбунью в жены возьмет? Хоть как он отнекивался, хоть горбунья его с криком прибежала да норовила вцепиться в волосы всем подряд, а против общества не решают. Что правда, показалось иным мужикам, будто рано Тобрал успокоился, не отлынил бы. Ну так подпоили его, тем временем жалобу составили и на подпись подсунули. Никуда не делся, подписал.

Ушла, стало быть, жалоба к дворянину, дошла, нет — того не узнали. Однако дней за десять после схода Тобрал по пьяному делу зарезал жену-горбунью, обоих детей и себя самого. А в кабак те самые скупщики в тот самый день наведались, да не вдвоем, а с пятеркой наемников, обвешанных оружием. До утра пропьянствовали да спрошали каждого, кто заходил, уплатил ли тот налоги. И что скажешь против пяти наемников да предупреждения мытарей?

Но на похороны семьи Куниц много народу собралось — горбунья-то из Карасей оказалась, рода немалого и небедного, хоть и дальнего. Скоро дошли слухи, что один скупщик в сараюшке живым сгорел, второго дикие собаки порвали насмерть. И охрана не помогла — шептались мужики, что перекупили Караси наемников. Бутрух Малиновка в темноте пьяный споткнулся и хребет поломал. А главный мытарь, что за скупщиков заступился, вовсе пропал, как не было его.

Потом приехали двое дворян — здешний и с того удела, где Караси сильны. С каждым по отряду наемной стражи. Собрали народ в кабаке, да и говорят, как в один голос, что кровной вражды не допустят, иначе всех подряд объявят виноватыми. А пока что здесь остаются стражники, на каждом хуторе их обязаны привечать, кормить и во всем содействовать. Знать бы заранее, что горбунья из Карасей, может и обошлось бы, а так ничего уделу не осталось, кроме разорения, это даже Квирас понимал.

Еще, когда дворяне ужинали в кабаке, то договорились, что простым хлеборобам богатыми быть не положено. И что хитрость скупщиков с налогами пошла империи на пользу — и налогов собрано больше, и хуторяне вынуждены будут больше работать, и хлеба больше вырастят.

Отец, как про все это прознал, так взял топор, вырубил палку сосновую, сунул Квирасу, да говорит: «Неча семью объедать. Иди-ка ты миром, да сам себя корми». Еле выпросил Квирас малость серебра на дорогу, и то спустил придорожном кабаке, не дойдя города. А куда еще было идти? Если б раньше, то в батраки можно, а нынче только осталось, что в город на заработки.

В Сером Шпиле — так, оказывается, назывался город, — хотел Квирас к какому-нибудь ремесленному цеху учеником пристать, да не брали его мастера. Порасспросят, да и кривятся, а то без единого слова отмахивались. Плотник только дал доску, чтобы из нее топором какую-то кривулю выстрогать, и то отмахнулся, едва Квирас начал. Работа-то находилась — не мешки таскать, так землю копать, — но платили мало. Порой, едва хватало на выпивку, а как не выпить с такой-то жизнью? И уходил весь заработок, даже угол снять было не на что. Хорошо, нашлась брошенная побережниками сараюшка, там и ночевал.

Хотя быстро завелись приятели, подсказали, где можно купить выпивку задешево. Они-то и виноваты, что Квирас сперва вместе с ними нанялся копать глину для цеха горшечников, потом ниже по реке в каменоломню, потом еще ниже бревна из реки вытаскивать в Гнилом Причале. Часть бревен припрятали в кустах и продали мужикам, денег хватило на несколько дней, даже осталось немного. Но, как отправились назад в Серый Шпиль, то увидели посреди пути заставу. А подорожных ни у кого не было, пришлось назад заворачивать. В Гнилой Причал-то прибыли по Стремнине с плотогонами, у которых подорожная была с припиской: «Плот и все, что на плоту», — так что речная стража пропустила. А Квирас пьяный был и не запомнил.

Застрял в Гнилом Причале. Приятели как-то собрались и обошли заставу, но Квираса с собой не взяли. А тут еще лесоторговец, что Квираса нанимал, недосчитался бревен. Доказать ничего не мог, но тамошних жителей настроил, что работы никакой не давали. Городок-то мелкий, все друг друга знают.

Сидел, значит, Квирас у реки, тихо проклинал приятелей, лесоторговцев, стражников, побережников, родного отца. Вдруг подходит служивый — кафтан и сапоги новехоньки, бляхи начищены, лицо довольное. Видно, что ему-то на выпивку хватает. Разговорились, Квирас на судьбу пожаловался, служивый про армейскую жизнь рассказал. Очень даже завлекательно звучало: делать ничего не надо, кормят и одевают за так, еще приплачивают из казны. Квирас засомневался, знал откуда-то, что в армии муштра жестокая. Или на войну пошлют, а там же убить могут. Служивый отмахнулся, что муштра и война для тех, кто в пехоте или коннице, а так и небоевые люди нужны Императору — землекопы, плотники, кузнецы, огородники, портные, даже пивовары. Что-то в словах служивого не вязалось, однако когда повел он Квираса в кабак да принялся угощать чистым пивом, то много еще понарассказывал. Особо понравилось за армейских землекопов, как они докладывают начальству, что канавы вырыты и уже зарыты, а на самом деле вовсе не копали ничего, только землю разрыхлили, чтобы казалось, будто работали. И про поваров, что к ним сотники на поклон ходят. И про плотников, как они нарочно работу затягивают, чтобы побольше помощников набрать, так начинают числиться десятниками, а помощников на самом деле нету. Хотя про плотников не до конца понятно было.

После нескольких кружек Квирас решился. А у служивого даже свиток с собой оказался, только подписаться на нем, и ты в армии. В тот же день, не протрезвевши, отправился Квирас в Дубовый Лес, где казармы конных латников. Да не пехом, а на телеге с мукой, что на армейский склад шла. Как прибыли, привели похмельного Квираса к здешнему начальнику, глянул он и определил новобранца на кухню поваренком. Квирас обрадовался, было, а зря. Работа тяжелая — котлы драить, дрова рубить, воду таскать, да на побегушках. Главный повар больно злой попался, подручные у него не добрее. Отправят, скажем, Квираса на огород за петрушкой, а там свой десятник, и обязательно ткнет в пузо, аж согнешься — за то, что слишком много петрушки вырываешь. А после повар мешалкой съездит, что мало принес. И не ответишь им, и не огрызнешься, потому как начальство. Еще следят во все глаза, чтобы поварята ни одного лишнего кусочка не съели из того, что готовят. По правде, кормили неплохо, вровень с конными латниками, которых Император особо ценит. Даже выбор был — хочешь курятину, хочешь свинину, хочешь рыбу. Жаль, все сразу нельзя. А вот с выпивкой плохо — хоть наливали что ни вечер по чарке крепкого, да разве этого хватит? А со своей флягой поймают, так могут денег лишить. На самом-то деле можно хоть бутыль принести, но тогда, хочешь, не хочешь, делись с соседями. В казарме-то не спрячешься. Хорошо, что раз в восемь дней служивых отпускали в ближайшее селение, где хватало кабаков. И все равно, дороговата в здешних местах выпивка, Квирас за два раза все деньги растрачивал, а на третий как быть? В долг не верили ни кабатчики, ни служивые. Так и ходил под кабаками, облизывался, в надежде, что кто-нибудь после третьей чарки подобреет и угостит или хоть бы позволит допить за собой.

А от муштры освобождения не было, все равно с утра приходилось упражняться, получать затрещины от десятников. За то, что в мишень из самострела не попадает — а как в нее попадешь, такую мелкую? Другие попадают — ну, так везет им, а Квирас-то от природы невезучий. Что мечом неловко машет, все удары пропускает. Ну так объяснил бы десятник толком, как правильно отмахиваться! Другим объяснил, раз у них получается, чем Квирас хуже?! Хорошо, рубить мечом у Квираса еще как-то складывалось. И ходить строем тоже, хоть забывал спервоначалу поднимать пику на поворотах и съездил несколько раз по голове переднего. Так все равно же в шлемах упражняются, чего зря ругаться?

Словом, обманул тот служивый в Гнилом Причале. Зачем обманул?

Постепенно Квирас кое-как освоился. Кухонная работа стала привычной, главное — приспособился дрова колоть, только этим и занимался. Все равно котлы отмывал плохо, а на иную какую работу не хватало расторопности. Другие десятники тоже махнули на него рукой, уже не ждали воинских умений от кухонного прислужника. На выпивку откладывать приучился.

И вдруг драконы разорвали древний договор. Не поймешь, чего. Поговаривали, что из-за побережников, вроде бы те в Драконью Пустошь из империи ушли и что-то там нарочно сделали, чтобы разозлить драконов. Хорошо, Император заново с ними передоговорился, даже и с выгодой для людей. А Квирас уж собирался из армии уйти — а то и сбежать, если так не отпустят. Говорили ему, что на войне прислужнику армейского повара легче всех выжить, да не верилось.

Не успел Квирас выпить от радости, что войны не будет, как все конные латники в одну ночь коней оседлали и отправились на запад. На самую, что ни есть, войну, притом даже в другом каком-то мире — вообще непонятно. Повезло, что отправлялись в спешке, потому поварят и других прислужников не взяли — коней им не полагалось. Если бы не торопились, то и Квирасу пришлось бы в чужой мир отправляться. На телегах с другими прислужниками или вовсе пешком. На войне им также конных латников обслуживать положено, кроме того, прикрывать их в бою пиками. Вместо этого перевели в дорожную стражу — те войска, что раньше стояли в заставах, тоже ушли на войну. А подорожные-то надо проверять, раз заведен порядок. По большей части на дорогах дослуживали старые служивые или моряки, от которых на войне все равно мало толку. И такие вот малообученные воинскому делу прислужники, как Квирас.

Перевели недалеко, всего-то по другую сторону Дубового Леса. Селение — то есть, и кабак, — рядом. В первые дни, когда Квирас сказал кабатчице, что в дорожной заставе служит, она щедро наливала в долг. А потом вдруг отказала. Поднимает крик теперь, грозится начальству Квираса пожаловаться. Клинп успокаивает, что тогда она уж точно долга не вернет, а Квирасу все равно боязно — вдруг разозлятся начальники за пьянство на заставе да на войну отправят? Случилось же такое с десятником, что раньше здесь служил. Правда, не за пьянство, а за взятку: проезжал купец большого обоза, сунул десятнику целый серебряный диск. Чистый, без видных меток. Однако еще до того купец диск чернилами помазал, на бумаге отпечатал и по отпечатку этому доказал, что взятка была. Та еще подлость. Клинп говорит, что потому особо много с проезжающих брать нельзя. Но как тогда с долгом расплатиться? Сколько еще впереди ночей без выпивки? Скорей бы уж смена подошла, — Квирас точно знал, что у Клинпа фляга полна крепкого, может и угостит глотком-другим, если нажаловаться, что замерз. С нетерпением поглядывал на кубок Аситы, не мог дождаться, когда масло перельется из верхнего сосуда в нижний. Раньше-то смену будить нельзя, разве что на дороге кто-нибудь появится. А если совсем по правилам, то вообще никому спать нельзя, это Клинп придумал отмерять время кубком и спать по очереди.

Квирас с тоской посмотрел на масло. Казалось, что оно вообще не перетекает. Подогнать бы его. Или можно было раньше времени перевернуть кубок, когда сверху вниз натекло совсем мало масла. Однако Клинп заметит — сосуды помечены, на одном нарисовано лицо Аситы, а на другом написано что-то непонятное. И Клинп как-то угадывает, который сосуд должен быть сверху в чей караул. Да и второй служивый, что сейчас храпит в шалаше — горец с длинным именем, — тоже заметит. Он уже в обиде на Квираса, что тот его имя коверкает.

Вдруг по ровной поверхности масла прошлись круги. Потом снова. Земля слегка задрожала, а там грохот донесся. Квирас слыхал про землетрясения, потому здорово испугался — вскочил, а что делать не знал. Больше всего хотелось спрятаться в шалаше, где храпели, несмотря на землетрясение, Клинп и горец, но вспомнилось, что надо наоборот из-под крыши выбираться, чтобы не придавило.

А грохот усиливался, и шел он откуда-то с востока. Квирас даже глянул туда. И увидел, как извивается в темноте вереница огоньков — как раз там, где проходит дорога. Что бы это могло быть? Подумалось, что огромадная светящаяся змеюка по дороге ползет — врали последнее время про больших змей, которых ничего не берет. Хотел убежать, однако нельзя покидать пост — иначе в патруль отправят — и не решился. Еще вспомнилось, что со змеями нельзя резко двигаться. Потом сообразил, что это не змея, а много всадников, а светятся подвешенные к пикам небольшие лучинные лампы — имперские конники тоже так разъезжали по ночам. Квирас едва не упал от облегчения. Однако откуда их столько сразу посреди ночи?

Подняв повыше фонарь, вышел на дорогу, перехватил копье и для солидности расставил ноги. Только тут сообразил, что следовало разбудить других служивых, которые все также храпят в шалаше, но передний огонек был совсем близко.

Когда всадника осветило фонарем, Квирас уронил копье. Это оказался степняк. Огромный, в рысьей шапке и теплой войлочной одеже, он сидел верхом на огромном черном коне и смотрел в глаза. Из-за спины степняка торчало оперение десятка стрел, а прямо почти на Квираса было нацелено острие притороченной к седлу пики, это на ней лампа висела, чтобы освещать дорогу впереди. А за ним еще степняки, аж целая конница, вон, сколько ламп светится, слышны разговоры на их непонятном языке да лошадиное всхрапывание.

Неужто — набег? В таком далеке от Холодной Степи? Да как сюда попало целое войско степняков?! Разве что колдовством перенеслись, в последнее время слухи всякие ходят. А может уже разграбили и Лесной Край, и большую часть Пахотных Равнин, что аж сюда добрались. Надо бежать, а куда? Слева речка, справа болото, а к селению — так это аккурат по пути со степняками.

Степняк подъехал совсем близко и неожиданно сказал:

— Светлого дня.

Это у них так ночью принято здороваться, не по-людски. Днем чего другого желают, веселых снов, что ли.

Квирас понял, что его не будут убивать или угонять в плен, и покачнулся. Сипло ответил на приветствие.

Степняк посмотрел с прищуром, еще и голову склонил. Не поймешь по лицу, что думает, и Квирас снова испугался — вдруг этот дикарь на что-то обидится да за оружие возьмется? Вон уже и руку к боку тянет, а там у него меч висит.

— Много вас, — заговорил Квирас от беспокойства — пускай степняк ответит, тогда станет понятнее, как он настроен. — И куда это вы посреди ночи?

— Нам нужно попасть в Южный Рукав до второй луны, чтобы успеть на «Священную звезду», — и степняк неторопливо вытащил из сумки свиток, который с достоинством протянул Квирасу. Тот посмотрел, ничего не понимая, увидел, что свиток обвязан серебристой лентой, и, наконец, догадался — похожими лентами кто-то из наместников Лесного Края любит украшать подорожные.

Да что же такое происходит?! Целое войско степняков разъезжает по империи, да еще с настоящими подорожными! И священные звезды им раздают, а не честным равнинникам. Видать, правду говорят, что конец времен близко.

Квирас принял из рук степняка тяжеленький свиток, отойдя к фонарю, развернул, нахмурился, как следует, и стал разбирать написанное. Клинпа бы сюда, он читает быстрее, чем люди думают. Однако сейчас спит в шалаше и даже не храпит.

А свиток и взаправду подорожная. Со всем печатями, расписана, как положено: сперва идет имя того самого наместника, что серебряные ленты любит — Миай Луриас из рода черных кузнецов — дальше перечислено, кто и что может двигаться имперскими дорогами. Имена какие-то степняцкие, не прочитаешь их. Не то три, не то пять тысяч воинов — с числами у Квираса особенно сложно. Вроде бы семь тысяч лошадей.

— Мы прошли прямыми тропами, — зачем-то признался степняк. А может не признался, а наоборот, угрожает — прямые тропы, это же колдовство, стало быть, меж степняков и колдуны есть.

А Квирас все читал. Там было написано явное издевательство — разрешено степнякам провозить сколько-то соколиных крыльев, сосновых иголок, листьев осоки, горных рек. Куда смотрел наместник, когда подорожную выдавал? Или сам же степняков не любит, издевается над ними, разрешая сосновые иголки провозить? А ведь мысль — подъедет кто к заставе, а платить не хочет, так предъявить ему, что прицепившийся к штанам репей везет без разрешения. Или сами штаны — одежу-то в подорожных не указывают. Мысль так понравилась Квирасу, что захотелось прямо сейчас ее опробовать, но, глянув на пику, стрелы, других степняков, не решился. Боязно. Может, и так заплатят.

Внизу свитка, перед самыми печатями, было записано, сколько степняки везут с собой стрел. И Квирас узнал число, потому как несколько раз его видел — сто пятьдесят тысяч. И решил сделать, как Клинп — сперва поднял брови, потом глянул на степняка и хитро прищурился:

— Стрелы пересчитать бы. Вдруг больше ста пятидесяти тысяч.

Намек, что надо бы проезжающему не скупиться для стражников, не то они возьмутся взаправду стрелы пересчитывать, на три дня задержат. А если начнет проезжающий возмущаться, что с него взятку требуют, то перевести все на шутку. Хотя была возможность, что с самого начала за шутку примут, платить не станут. Это и случилось — степняк рассмеялся, и у Квираса внутри что-то оборвалось. Однако потом степняк вытащил и протянул серебряный диск:

— Держи!

Обменялись — подорожная на серебро. И степное войско с тем же топотом копыт двинулась дальше.

Сперва Квирас радовался — диск больше половины долга покрывал. Но потом, глядя, как мимо проезжают длиннющая, словно бесконечная, вереница всадников и сменных коней, подумал, что можно было просить больше за такую-то толпу. И расстроился.