Прыжок во тьму

ДОПРОСЫ

На следующий день меня снова вызвали на допрос. Что будет теперь, какую тактику избрать? Дать понять, что мне известно об измене Фиалы, или выждать? Вчерашний допрос не подорвал моих сил, но предстоят новые допросы, один жестче другого. Принял решение: выжидать и маневрировать. Трудное создалось положение: некоторые из тех, кому доверяла партия, оказались предателями. А нет ничего хуже предательства, измены тех, кому вчера верили. Но таково время. В тяжелые дни трудности закаляют многих людей, превращают в отважных бойцов, а иных повергают в уныние, делают трусливыми и малодушными.

На допрос во дворец Печена меня повезли специальной машиной. Так продолжалось две недели. Все эти дни меня не заводили в так называемый «биограф»[43], а сразу же препровождали наверх — в отделение расследования деятельности коммунистов, в так называемую «четырехсотку»[44].

Когда я впервые туда вошел, то увидел много народу. Никого из них я не знал, кроме Выдры. Меня посадили рядом с ним. Чуть слышно он прошептал мне:

— Рудла, нас предали, надо было вовремя уходить!

Я кивнул головой.

— За нами следили несколько месяцев, им известны все подробности. Предатель Войта.

— Я знаю, — прошептал я.

Начался допрос.

— Ну как, выспался? — спросил меня Зандер. — Поумнел? Отвечай, кто тебя сюда заслал? Что ты за это получил?

— Я еще вчера сказал вам, что я — чех-коммунист, а вам известно, что мы, коммунисты, работаем не за деньги. Я прибыл сюда как солдат, добровольно бороться против вас.

— Добровольно, говоришь? Думаешь, что мы не знаем, сколько ты получил? Мы платим лучше, от нас ты получил бы больше. Подумай об этом, не то потеряешь голову.

— Какие же вы наивные… Неужели вы думаете, что таким способом заманите меня к себе на службу. Я не Воградник. И запомните: лучше я лишусь головы, чем буду жить с позорным пятном.

— Ты старый болван! Известно ли тебе, что твой брат арестован? Если будешь поумнее, отпустим его. Иначе и ему башку снесем!

Кровь во мне так и кипела… Но я взял себя в руки и хладнокровно ответил:

— Мой брат землекоп, и он первый размозжил бы мне голову лопатой, если бы такой ценой оказался на свободе. Мы всю жизнь жили честно и так же честно умрем.

— Почему говоришь, «честно умрем»?

— Потому что вы нас убьете.

Опять посыпались ругательства и угрозы.

— Ты бессилен перед нами. Здесь известно о тебе все. Мы знали, когда вы приедете, и ждали вас!

Гестаповцы во всю показывали мне свою осведомленность. Скорее всего, это было им известно от Тонды.

— Смотри, что у нас тут собрано о тебе.

Мне показали папку пражского полицейского управления.

— Ну и что в ней? — спросил я.

— А то… Проводил вербовку в Испанию? И об этом нам все расскажешь, и за это ответишь! Нам все известно!

И опять посыпались сведения, полученные, вероятно, от Фиалы.

То обстоятельство, что я был арестован одним из последних, давало мне возможность как бы рассортировывать их вопросы, определить, что от кого они знают и что является их предположениями.

Мозг работал с лихорадочной быстротой. Требовалось особое напряжение сил, чтобы ни одного лишнего слова не сорвалось с языка. Гестапо хорошо понимало, в каком трудном положении я оказался, и намеренно накаляло атмосферу.

— У нас отличная агентурная сеть. Работаем мы так надежно и безошибочно, что уничтожим любое движение, где бы оно ни возникло. Мы уничтожим коммунистов в протекторате раз и навсегда!

— Это вам только кажется, — ответил я и с иронией добавил: — Меня вы можете уничтожить, тут я не питаю никаких иллюзий. Но на то, чтобы уничтожить всех коммунистов, у вас не осталось времени. Прежде, чем такое могло бы случиться, уничтожат вас. Посмотрите, как надвигается фронт. Красная Армия уже на границе.

И опять начались разговоры о том, кто выиграет, кто сильнее, что происходит на фронте.

— Что с нами сделали бы большевики, если бы мы, подобно тебе, проникли в Советы и были там схвачены?

— Это нельзя сравнивать. Я прибыл на родину защищать свое, а вы стремитесь там захватить чужое, — это большая разница. Мы боремся и защищаемся. То же делают и советские люди, то же делаем и мы.

После допроса чешский гестаповец Смола, отводя меня в «четырехсотку», сказал:

— Ты для них человек, на котором стоит печать запрета. Все, что ты говорил им вчера и сегодня, просто невероятно. Любой другой был бы уже давно избит.

Для меня поведение гестаповцев на допросе тоже было загадкой. В «четырехсотке» мы со Смолой оказались вдвоем. Он стал расспрашивать меня:

— Скажи, чем все это кончится? Пойдут западные державы на мир с немцами или нет? Неужели Советский Союз так силен, что может выиграть войну без них? Понимаешь, я тоже чех.

— Какой же вы чех, если можете делать такие вещи!

— Да ты пойми, это мое ремесло, надо же работать. Поэтому и служу.

— Но вы ведь служите против народа!

— Я служу не против народа. Мы — чешские полицейские, нас прикрепили к гестапо. Мы несем свою службу. В 1938 году нас интернировали на севере, а потом передали протекторатному правительству.

— Потому теперь и служите? Прекрасная служба! Если вы хотите знать, чем все кончится, так я повторю то, что говорил вчера: немцы уже проиграли войну, и, те, кто им симпатизирует на Западе, уже не в состоянии им помочь. Поздно! Советский Союз настолько силен и располагает такими резервами, что разобьет немцев и один на один.

— Значит, он оккупирует и нас?

— Нас Красная Армия освободит.

— Что же будет со мной?

— Предстанешь перед судом.

— Но я на службе, я вынужден это делать.

— Да, но кому вы служите? Вы служите Чехословакии, ей же приносили присягу. А Чехословакия теперь находится в состоянии войны с Германией. Стало быть, ваша служба — измена.

— Мне нечего бояться, я помогал людям, чем мог. Одной еды сколько перетаскал!

— И это вы называете помощью? Да этим самым вы часто компрометируете их в глазах других заключенных. Почему вы не предупреждаете людей, которых гестаповцы собираются арестовать? Вы могли бы многих спасти. Я уже говорил, что в Бероуне следили за нами несколько месяцев. Почему вы нас не предупредили? Ведь вам лично было известно, что я жил у Бенишков. Вы сидели возле переправы и делали вид, что ловите рыбу. Теперь-то я вас узнал, но тогда не подозревал, кто вы. У вас было много возможностей предупредить нас, но вы этого не сделали. А сделай вы это — оказали бы нам неоценимую помощь, уберегли бы от беды многих.

— И все же мы много помогали людям, старались сохранить им жизнь. Но иногда это не получалось.

— Если бы вы действительно помогали нам, не было бы того, что произошло.

— Я старался делать для ваших людей все, что в моих силах, все, что мне было доступно. Чего я только не делал для Виктора Сынека, но спасти его не смог.

— Как держались наши люди?

— Члены вашего руководства были мужественны. Но наша агентурная сеть была на высоте, поэтому они ничего не могли утаить от нас.

— Если вы хотите нам помогать, так помогите мне. Вы пошли бы на то, чтобы организовать мне побег? Могли бы сделать так, чтобы я ушел отсюда? Вы понимаете, что значило бы это для нас теперь, когда мне известны имена всех предателей? Помогите!

— Помогу, чем могу. Но что касается побега, то это возможно только при переброске в лагерь или при каких-нибудь других обстоятельствах, иначе все плохо кончится.

— А как вы думаете, что со мной сделают?

— Этого я пока не знаю. Запросили Берлин. Пока ты будешь находиться здесь, допрашивать тебя будет Зандер, а переводчиком буду я. Зандер не знает чешского языка. Сделаю для тебя все, что в моих силах. Буду сообщать тебе, что он знает, а чего не знает.

— Ну, посмотрим.

В ту пору чешские агенты гестапо стремились расположить к себе хотя бы некоторых заключенных, но продолжали работать на гестапо. Друг другу они не доверяли, следили один за другим. Меня, например, предупреждали: «Будь осторожен со Смолой, он — свинья». А Смола говорил: «Остерегайся этого парня, ни о чем с ним не говори. Тут никому нельзя верить. Взвешивай каждое слово». Притом и те, и другие обещали мне помочь. Я не возражал против этого. Если могут помочь, то пусть помогут. Посмотрим. Ранее все они, за малым исключением, были похожи друг на друга: грабили квартиры арестованных, избивали заключенных, убивали их. Теперь, когда близился конец войны, старались доказать свою «преданность» чешским патриотам, чтобы после войны заслужить помилования. Типичным представителем таких людей был Паненка. Он метко стрелял, и на его совести лежало не одно убийство. Не лучше остальных были Нергр и Смола. Они участвовали во всех зверских расправах, творимых в тюрьме, торговали часами, перстнями, драгоценностями, тканями. Денег у них было так много, что они не знали, куда их девать, и играли в карты на баснословные суммы. Особенно падки были они на валюту. Однажды, воспользовавшись подходящей минутой, сам Бём спросил у меня, не спрятал ли я где-нибудь доллары. Если бы, мол, у меня были доллары, то удалось бы что-нибудь для меня сделать.

Допросы продолжались днем и ночью. Ночью в большинстве случаев допрашивали прямо в Панкраце, иногда не давали возможности даже одеться и обуться. Приходилось полуодетым простаивать в декабре и январе по четыре — шесть часов на холодном каменном полу панкрацких коридоров. Во время таких продолжительных выстаиваний в уборную не пускали, я буквально окоченевал. Но еще хуже было то, что когда я возвращался в камеру, мне не во что было переодеться. Блюстители порядка видели состояние продрогшего человека; это давало им повод издеваться над ним. Такая «дрессировка», по их мнению, способствовала психологической подготовке к допросу.

В тюрьме многое зависело от надзирателей. Я разделил бы их на три группы. Первая группа — это садисты. Они намеренно выискивали предлог, чтобы бить и мучить. Ко второй группе можно отнести тех, кто выполнял свои обязанности, не проявляя особенного либерализма. И наконец, третья группа — надзиратели, которые старались нам помочь. Один из них рассказал мне, что раньше работал на пивоваренном заводе, он хорошо говорил по-чешски и оказывал мне всяческое содействие. Однажды я отрапортовал недостаточно быстро по-немецки начальнику тюрьмы Сапу, за что получил от него несколько оплеух. Через какое-то время ко мне в камеру зашел надзиратель, написал мне на клочке бумаги по-немецки текст рапорта и посоветовал его выучить.

— С начальником будь особенно осторожным. Он часто делает обход с собакой и любит ее натравливать на заключенных. Она-то уж тебя разделает под орех. Избегай любого конфликта с ним, — предупредил он.

Заметив, что меня никто не навещает и я не получаю ни от кого передач, он стал приносить мне кое-что из еды и белье. На рождество, а потом в январе и феврале 1945 года мы часто дискутировали с ним о событиях и будущем. Он хотел знать, что ждет его впереди. Будущего он боялся. Воспользовавшись тем, что в камере мы находились одни, я однажды попросил его устроить мне побег. При этом я поставил все на карту: будь что будет. Он ответил, что пока нет подходящего момента.

— Как только подвернется удобный случай, возможно, мне удастся помочь тебе.

Вскоре он исчез из нашего коридора, и я больше его не видел. Возможно, его перевели в другое место или что-нибудь с ним случилось.

Из допросов было ясно, что гестапо знает, а чего нет. Я всегда старался свести разговор на политические темы и тем самым выиграть время. Продлить следствие — это значило получить лишний шанс на спасение.

Передо мной всегда стоял один и тот же вопрос, отказываться ли отвечать вообще или отстаивать каждого и особенно тех, кто еще на свободе. Я решил бороться за каждого человека.

Я понимал, что задача эта нелегкая, но что это нечеловечески трудно, не представлял. И только в ходе допросов я понял, какой неравный бой приходится мне вести. Гестаповцы располагали сведениями и материалами, а я мог полагаться только на свою память. Девяносто четыре раза допрашивали меня. Все мои ответы записывались, а я вынужден был держать их в своей памяти. Только бы выдержать. Притом я неоднократно убеждался, что многие товарищи не понимают избранной мною тактики.

Еще когда я был на свободе, гестапо с помощью своих агентов создавало в подпольных организациях атмосферу недоверия и подозрительности. Оно стремилось посеять недоверие и ко мне. «Общественное мнение» создавал Фиала.

Будучи членом руководства, он знал о предстоящих встречах подпольщиков с некоторыми руководящими товарищами и устраивал так, что вскоре после встречи с нами этих людей арестовывали. Так, в феврале 1944 года после ареста товарищей Ирушека и Достала мы хотели временно приостановить деятельность челаковицкой партийной организации, а товарищам Долейшиму и Добиашу предписали немедленно уйти в подполье. Челаковицкие товарищи получили от нас соответствующие указания, которые были обсуждены в присутствии Бедржиха Штястного. После войны мне стало известно, что и товарищ Ирушек переслал им из тюрьмы подобное указание. Но гестапо послало в Челаковицы своего человека, который втерся в организацию в качестве инструктора. До сих пор не знаю, кто это был. Так гестаповцам удалось раскрыть всю организацию и арестовать многих людей. Одновременно с этим распространялись слухи, что причина арестов — связь с членом ЦК, с которым, мол, не все благополучно. Эти намеки касались меня, так как другого человека из ЦК в Челаковицах не знали.

Это приводило меня в отчаяние и, откровенно говоря, я чувствовал себя совершенно беспомощным. Действительного виновника всех наших бед я не знал. Конечно, я о многом догадывался, но добраться до истины не мог.

После войны разговаривал с товарищем Йозефом Кнапом, и он сообщил мне:

— Знаешь ли ты, что я сохранил тебе жизнь?

— ???

— Товарищи хотели тебя столкнуть в воду на переправе в Богницах, уверяя, что ты ненадежный… Мне удалось их переубедить.

Но тогда о подобных настроениях мне не было известно. А Фиала мог продолжать плести свою сеть.

Так мы теряли целые организации и отдельных товарищей.

На допросах и очных ставках я знал — хотя не всегда точно, — какими сведениями гестапо располагает от предателей, в каких случаях запираться бессмысленно, и отвечал на задаваемые вопросы с учетом всего этого. Мои ответы могли вызвать у некоторых обоснованное недоверие. Нелегко было мне. Тактика, избранная мною, при методе гестаповских допросов была очень сложной. Однако могу и сегодня со спокойной совестью заявить: никогда, ни на одном допросе гестапо не сумело добиться того, чтобы я утратил над собой контроль. Мне удалось приостановить аресты и таким образом спасти жизнь некоторых товарищей, работавших на свободе, что дало им возможность продолжать свою деятельность в подполье.

Нелегко человеку, когда у него за спиной несколько предателей, особенно такой матерый агент гестапо, каким был Фиала. И то, что многие товарищи не знали его подлинного имени, не знали, о ком, собственно, идет речь, представляло особую опасность.

На протяжении двух недель меня возили из Панкраца во дворец Печена, минуя «четырехсотку», на допрос. Однажды я спросил Смолу, почему они так делают. Он ответил, что гестаповцы хотят полностью изолировать меня и не допустить контакта с арестованными.

Позднее, как и других заключенных, меня сначала заводили в «биограф», где узники ждали вызова на допрос. Они сидели на скамьях, глядя в затылок друг другу. Не разрешалось даже пошевельнуться. Руки положено было держать на коленях и смотреть перед собой.

Наручники с меня не снимали, садиться на скамью не разрешали. Меня ставили в нишу стены спиной к остальным, так что я никого не видел. Только по вызовам на допрос я мог догадаться, с кем находился в помещении. Горе тому, кто шевельнется и попытается что-нибудь прошептать соседу. Его или избивали, или заставляли по нескольку часов стоять у стены с поднятыми руками, делать приседания до потери сознания; об ударах и пинках, которые при этом на него сыпались, я уже не говорю. Гестаповцы имели большой опыт в истязании людей. Конкаржем здесь был Мирек Крайзл. Во дворце Печека ему разрешалось вольное хождение, и когда он увидел меня, то сумел сделать так, что мы обменялись несколькими словами.

— Нужно немедленно сообщить на волю, — сказал я, как только представилась возможность, — что Войта, Рихард, Иван, Тонда, Ладя, Ярка, Калина — один и тот же человек, агент гестапо Фиала, которого необходимо обезвредить.

— Попытаюсь передать это через жену.

Позднее он сообщил об этом заключенным, поскольку имел возможность с ними разговаривать. Давал он также советы, как вести себя на допросах.

С помощью Мирека я намеревался создать в тюрьме организацию, это помешал мне осуществить один стражник — старый матерый полицейский. Он, видимо, что-то почуял, и лишил меня возможности встречаться с Миреком.

Мирен Крайзл проделал большую работу, оказывая помощь заключенным. А это было нелегко. Требовались не только смекалка и умение, но и добросовестность. Он умер от тифа в Терезине в дни освобождения.