Прыжок во тьму

ОЧНЫЕ СТАВКИ

Допросы продолжались. Гестапо прилагало все усилия к тому, чтобы не только сломить меня, но и скомпрометировать в глазах товарищей. Этот метод они применяли при допросах всех руководящих товарищей. Что это так, я убедился во время одного из очередных допросов. На этот раз меня допрашивали в секции гестапо по борьбе с парашютистами все сотрудники штаба.

Они хотели знать, как мы были вооружены, сколько человек прилетело, на каком самолете, какими деньгами нас снабдили. Но особенно они хотели узнать шифровальный ключ и задачи, поставленные перед нами.

Я решительно отвергал все обвинения, как и все попытки гестаповцев склонить меня к сотрудничеству с ними. Посыпался обычный град ругательств и, как всегда, прозвучала угроза:

— Все же добьешься петли!

— Ничего другого я от вас и не жду.

Зандер вскочил и прорычал:

— Ты неисправимый болван!

— Лучше быть болваном, чем предателем. Я уже несколько раз говорил вам, что я честно жил и боролся, так же честно, как солдат, я и умру.

— Мы не доставим тебе этой радости! Ты хочешь честно умереть! — кричал гестаповец Вильке. — Мы вам устроим такое, что и спустя десять лет после войны вы будете убивать друг друга!

— На это у вас уже не остается времени.

С той поры начался ад: допрос следовал за допросом. Завязался неравный бой. Лишь то обстоятельство, что я был арестован последним, облегчало мое положение и дало мне возможность попытаться понять, кто виновен в аресте некоторых товарищей. Я стремился сохранить то, что еще было возможно. Приходилось порой идти на риск.

Устроили мне очную ставку с товарищем Волейниковой[45].

«Почему она тут, когда была арестована? Кто ее выдал? Конечно, не кто иной, как Тонда».

У Волейниковой мы были с ним вместе. Тонда тогда расспрашивал ее о своей жене. Он хотел знать, что с ней. Волейникова сказала, что она в концлагере. Помнится, что назвала Равенсбруг. Товарищ Волейникова снабжала нас продовольственными карточками и передавала ценную информацию об организации в Жижкове. Она рассказала нам о казни товарища Волейника.

Гестаповцы, устроив очную ставку, преследовали двойную цель: во-первых, они хотели, чтобы я опознал Волейникову, а во-вторых, рассчитывали на то, что она заподозрит меня в предательстве. Времени на размышление не было. Мы объяснились взглядом.

— Знаешь ее? — спросили меня.

С быстротой молнии я ответил:

— Знаком с нею давно, еще до войны.

— Бывал у нее?

— Нет, у нее бывал Воградник. И как он мне говорил, расспрашивал ее о своей жене. Они жили по соседству. Пока они в комнате разговаривали, я стоял в передней и слышал только, что она ругалась и кричала, чтобы он убирался вон и больше никогда к ней не приходил. Чтобы никто меня не увидел, я быстро ушел, а Воградник сказал после мне: «Уж как она меня ругала, как гнала. И как только люди могли так измениться?»

Мой ответ почти дословно совпал с ответом Волейниковой. Мы так достоверно все разыграли, что ее отпустили.

На прощанье гестаповцы сказали ей:

— Твое счастье, баба! Попадешься еще, заработаешь петлю. В другой раз немедленно сообщай нам о таких визитах!

Отвечая на их вопрос, я знал, что жена Тонды живет в одной квартире с Волейниковой, и надеялся, что Тонда не все сказал гестаповцам и умолчал о том, что Волейникова сотрудничала с нами и снабжала продовольственными карточками.

После войны я встретился с товарищем Волейниковой, она вспоминала, что замерла от страха, дожидаясь моего ответа.

— Я знала, что меня выдал Тонда, но вместо него привели тебя. Мы говорили одно и то же, лучше и не могли бы ответить.

На допросы из Панкраца во дворец Печека меня возили ежедневно. Однажды, когда я ждал в «четырехсотке» своего вызова, в комнату ввалились чешские агенты. Они бросили на подоконник портфель и похвастались:

— Опять пристрелили болвана!

Я посмотрел на портфель и узнал его: это был портфель Вашека Курки.

Дежурный гестаповец Залуски спросил их:

— Кого это вы пристрелили?

— Курку.

Эта новость потрясла меня. Не успел я прийти в себя, как меня вызвали на допрос. Ввели жену Курки и обрушились на меня:

— Жил у Курки?

И к ней:

— Знаешь его?

— Нет.

Что будет? Вашек убит, она еще об этом не знает. Сохраняя спокойствие, быстро отвечаю:

— Пани не знакома мне, а я ей. Когда я бывал в доме Курков, Вашек был один. Он говорил, что его жена уехала навестить своих родственников в Подлуги, где пробудет примерно две недели, а может, и больше. «Она не должна знать, что ты тут был и что я в действительности делаю. Она думает, что я работаю на складе „Братства“», — говорил Вашек. Пани Куркова никогда меня не видела, мы не знакомы.

Меня сразу же увели.

Я не был уверен, поняла ли Куркова, почему я так отвечал, и будет ли поддерживать мою версию. Это была опять одна из тяжелых минут.

Больше мне не устраивали с Курковой очной ставки, и я не встречал ее ни в Панкраце, ни во дворце Печека.

Только после войны я увидел ее живой и здоровой.

Новая очная ставка. Ввели товарища Бегоунка. Посадили напротив Зандера. Его били палкой по ступням. Это одно из самых тяжелых болезненных наказаний. Потом от боли нельзя встать на ноги.

— Знаешь его?

— Нет!

— От кого получали сигареты, деньги и карточки?

— Ни от кого не получали. Все покупали на черном рынке.

Зандер обратился к Бегоунку:

— Кому все это давал? Кому давал сигареты?

— Никому.

Опять ко мне:

— Курево получали от него?

— Ничего я не получал, и вообще не знаю, кто это такой.

О связи с товарищем Бегоунком мне было известно, но лично его я не знал. С ним был связан Фиала, но когда мы эту связь прервали, с Бегоунком встречался Вашек Курка. Через товарища Бегоунка мы связались с товарищами из Моравии и старались наладить связь со Словакией. Так как Курка был убит, а Фиала знал только то, что Бегоунок помогал нам материально, мне удалось отбить и эту атаку.

Очная ставка с Бегоунком провалилась.

Я понимал, что этим маневром гестаповцы хотели выведать все связи, известные Вашеку Курке, а меня принудить изобличать людей, выданных провокаторами.

Я находился в трудном положении, так как никогда не знал, что еще готовят мне гестаповцы. Каждый день я с тревогой ждал, кого мне приведут следующим.

Следующим оказался Ладислав Штолл, с которым я несколько раз встречался. Он информировал меня о судьбе некоторых деятелей из руководства партии. В своих ответах я не упоминал о нем, его выдал Тонда Воградник. Но что говорить, как отвечать? Сказать, что я не знаю товарища Штолла, — абсолютно неправдоподобно. Нужно что-то быстро придумать, отвечать без размышления.

— Бывал у Штолла?

— Да, мы были у него, но он нас выгнал_:

— Как выгнал?

— Он сказал, что не желает с нами иметь ничего общего, что у него семья и он не намерен принимать участие в борьбе.

Спустя минуту открылась дверь, и ввели Штолла. Его посадили напротив меня, так что мы глядели друг на друга.

Штолл уставился на меня, словно хотел спросить: «Ты предал или кто-то другой?»

Его глаза обвиняли.

Я выдержал этот взгляд. Все во мне напряглось. Что скажет Штолл? Его допрашивали то по-чешски, то по-немецки. Я понял одно: он решил запираться.

Гестаповцы обратились ко мне:

— Знакомы?

Я быстро ответил:

— Это Штолл, который выгнал нас.

Я боялся, что Штолл не поймет моего ответа.

Он внимательно следил за мной и все понял.

— Вспоминаю, — ответил он комиссару. — Они пришли за мной, но я решительно отказался с ними разговаривать.

Ему задали еще целый ряд вопросов: почему не сообщил о нас, когда прогнал. Он ответил, что никогда в жизни никого не выдавал.

В конце концов Штолла отпустили.

Чем я руководствовался, когда так отвечал? Мы пришли на квартиру товарища Штолла с Тондой, во время разговора Тонда вышел в туалет. В это время Штолл сказал мне, что не хочет иметь дел с Тондой, что он хорошо его знает со слов жены и не питает к нему доверия. Я договорился с ним о встрече, о которой не будет знать Тонда. Когда вошел Тонда, товарищ Штолл решительно заявил, что не хочет с нами иметь ничего общего.

Когда мы возвращались от Штолла, я сказал Тонде:

— Видишь, он отказался с нами сотрудничать, боится за свою семью и не хочет рисковать. Ничего не поделаешь, пусть будет так, как есть.

Тонда не мог знать, что со Штоллом я еще раз встречался, он знал только одно: что мы были у него, что он нас выгнал и что на обратном пути мы об этом говорили.

Во время допроса Штолла и на всех остальных допросах я чувствовал себя все хуже. Сказывалось огромное нервное напряжение. Ведь любой, даже незначительный ошибочный ответ или недопонимание вопроса могли привести к гибели товарища по подпольной работе, причем не одного, а десятков.

Я снова думал, к верной ли тактике прибег. Не лучше ли было отказываться от ответов? В конце концов речь шла не обо мне — по поводу своей судьбы я не питал никаких надежд.

Но, отказываясь от показаний, я не мог бы предотвратить аресты. Арестованным будут продолжать устраивать очные ставки и изобличать их с помощью провокаторов. А в этом случае вряд ли можно было бы кого-нибудь спасти. Цепь где-нибудь порвется, и так пойдет дальше.

Буду действовать так же, как до сих пор, — защищать то, что удастся, несмотря на все опасности, которым я подвергаюсь. Я всегда учил товарищей, что коммунисты должны бороться всюду, в любых условиях.

Одна атака следовала за другой.

Опять меня повели на допрос. Спросил у Смолы, что меня ожидает теперь.

— Был арестован Гавелка с «Колбенки», — ответил Смола.

Антонин Гавелка раньше работал механиком в типографии «Руде право». Теперь — на «Колбенке». Там была очень хорошая партийная организация, которую он возглавлял. Тонда был связан с этой организацией и встречался с Гавелкой. Поскольку Гавелка оказался здесь — ясно, что выдал его тот же Тонда.

Что же придумать, чтобы защитить Гавелку? Но речь шла не только о нем. Речь шла о десятках других товарищей и о их семьях. Ведь партийная организация насчитывала около ста человек.

Что же делать? Какой найти выход?

Отговариваться, запираться бесполезно. Нас начнут избивать и истязать до тех пор, пока не выплывет, что мы друг друга знаем. Этим я не спасу ни Гавелку, ни организацию. Необходимо быть хитрее гестаповцев, что-нибудь придумать, прибегнуть к какой-нибудь «липе», на которую они сядут, как мухи на клейкую бумагу. Любой ценой необходимо выгородить Гавелку и предотвратить аресты. Но как это сделать? Нужно опять прибегнуть к вранью.

Вошел. В кабинете Зандер. Спросил меня, знаком ли я с Гавелкой.

— С каким Гавелкой? — спросил я.

— С «Колбенки».

Я пожал плечами, ответил, что не помню такого.

— Того, с которым ты встречался.

— А, теперь вспомнил. С ним встречался Тонда, разговаривал. А тот спрашивал, зачем ему со мной встречаться. А потом Тонда все-таки устроил мне с ним встречу.

— Ты разговаривал с ним?

— Разговаривал. Прежде всего, я спросил его, что он делает, как ему живется. Он ответил, что заработка ему хватает и что живет он спокойно. Я спросил его, не будет ли он с нами работать? Он ответил, что он еще не такой дурак, чтобы сотрудничать с нами. Не хватает еще из-за какой-то листовки сесть за решетку или погибнуть. «Слава богу, я в эти времена ничего не делал и делать не буду. Хватит, я извлек урок из судьбы брата и не хочу последовать его примеру. Что он от этого имел? Из-за глупости был казнен. Головой пытался пробить стену».

Гестаповцы переглянулись, не понимая, что со мной, а я бодро, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Гавелка говорил мне: «Повторяю вам, что я очень хороший рабочий и себя обеспечиваю, а такой рабочий никогда не для кого не будет таскать каштаны из огня».

Это было дерзко. Но решалась судьба сотни человек.

Зандер поднял телефонную трубку и позвонил на «Колбенку». Смола потом сообщил мне, что на «Колбенке» Гавелке дали прекрасную характеристику.

Утром следующего дня меня повезли из Панкраца во дворец Печека. В пути мне удалось поговорить с Гавелкой.

Я быстро сообщил ему содержание своего допроса и просил его придерживаться той же версии. «Говори, что тебя оклеветал Тонда».

Меня вызвали на допрос, устроили нам очную ставку. Все прошло гладко. Естественно, допрос закончился нотациями и угрозами по моему адресу:

— Видишь, у этих людей больше ума, чем у тебя. Если бы они тебя послушались, их ждала бы веревка.

После войны я разговаривал с Гавелкой и расспрашивал его об этом допросе. «Тогда я выкрутился, все обошлось благополучно, — ответил он мне. — Но потом меня арестовали из-за сына».

Спустя две недели после моего ареста был схвачен Арношт Вейднер и с ним ряд товарищей. Кто это были, я не знал.

Вскоре после ареста Арношта нам устроили очную ставку. В первую очередь у нас хотели выпытать, что мы знаем о Курке. Гестаповцы требовали от Вейднера ответа, какие приказы он передавал Курке от меня, с какими людьми встречался Курка и какие сообщения посылал он мне.

Я не дал Вейднеру ответить, и сам поспешно сказал:

— Вейднер не имел с Куркой никаких дел, не носил никаких приказов, никаких сообщений.

Вильке приказал мне молчать.

Зандер наклонился к Вейднеру и посоветовал ему:

— Не бери пример с этого старого фанатика. Помни, что ты еще молод.

Смоле приказали меня немедленно увести.

Моего намека оказалось достаточно. Я указал Вейднеру путь, как он должен вести себя на допросе.

Смола дал нам возможность на минуту остаться вдвоем в «четырехсотке».

Вейднер рассказал, как долго он меня искал. После последней несостоявшейся встречи с Фиалой он выяснил, что тот не только ненадежный человек, но и провокатор.

— Я любой ценой хотел тебя об этом предупредить. Но тут получил от тебя записку, в которой ты приглашал меня на встречу. На место встречи я ходил, но тебя не видел. Я всегда внимательно осматриваюсь, прежде чем подойти к определенному месту. То же самое я сделал и тогда. Мне показалось, что место встречи оцепили, и я быстро скрылся.

— Что ты арестован, мы до сегодняшнего дня не знали. Несостоявшаяся встреча, как тебе известно, должна была повториться. Я договорился с Марией, что мы отправимся туда вместе с ней, и если будет угрожать опасность, она меня предупредит. Если же на месте мы застанем Фиалу, то постараемся при удобном случае его уничтожить. Но эта встреча не состоялась, так как нас арестовали.

— Многих арестовали?

— Пока точно не знаю, но мне кажется, что многих.

Я рассказал Вейднеру об убийстве при аресте Вашека. Это тоже дело рук Фиалы.

— Думаю, что на допросах гестаповцы будут добиваться от нас, с кем Курка сотрудничал. Скажи, что ты ничего, абсолютно ничего не знаешь, ты никогда ни о чем его не спрашивал, а он никогда ничего тебе не говорил. Мы строго соблюдали правила конспирации. Мы должны утверждать, что ничего не знаем о том, что мог знать Курка, и о гибели его тоже не знаем.

Хорошенько вспомни, что было известно Фиале, и утверждай, что это только его предположения. И я не знаю ни одного человека, с которым ты сотрудничаешь. Ты меня понимаешь?

— Хуже другое: они требуют от меня, поскольку я знаю немецкий язык, все показания изложить в письменном виде, — сказал Арношт.

— Ты отказался от этого?

— Нет.

— Взвешивай каждое слово, которое напишешь. Помни, все, что ты напишешь, останется навсегда. Не перечеркнуть, не переписать. Глупо, что ты не можешь отказаться.

— Мне дали бумагу, и попробуй теперь ее верни не исписанной.

Ему не дали возможности писать в камере, писал он во дворце Печека очень долго.

В первых числах мая 1945 года его казнили.

Во время одного допроса с Вейднером нам устроили очную ставку с Мораваком.

Это был человек, о котором, нам когда-то рассказывал Фиала. Он договорился с ним о встрече. Состоялась она где-то в Либне на Балабенке. Он заявил, что работает в группе прогрессивных социалистов. По его акценту я понял, что он не чех, и поэтому отнесся к нему с недоверием. Место встречи оказалось под наблюдением гестаповских ищеек, мы быстро расстались.

Теперь привели его… Это работа Фиалы, сказал я себе. Но честный это человек или агент? Кто кого должен разоблачить: мы его или он нас? Вейднер смотрит на меня и говорит глазами: «Как быть теперь?» Вероятно, он думал так же, как и я.

Я решился и сказал:

— Его привел Фиала, а я отослал его домой, потому что не верил ему.

Зандер спросил:

— Почему не поверил ему?

— Не поверил потому, что считал его вашим человеком.

А сам подумал: «Этот ответ не повредит. Если он честный человек, он не обидится, а если нет, то я тем самым опять сорвал маневр Фиалы».

Зандер продолжал:

— Кто такой Фиала? Ты все время ссылаешься на Фиалу. Кто это?

— Это Калина, — ответил я.

— Кто он такой?

— Ну, этого я не знаю. Раз не знаете вы, то я уж и подавно. — И добавил: — Его-то уж вы не приведете, руки коротки.

— Когда хочешь, чтобы его привели?

— Это ваше дело.

— В следующий вторник в пять утра увидишь его.

Нас увели, и Моравака я больше никогда не видел.

Почему они решили привести Фиалу? — спрашивал я себя.

Ярослав Фиала.

Не могу не думать о нем. Что его сломило? Как могло случиться, что человек, которому мы полностью доверяли, стал предателем? Неотступно сверлила мысль: «Когда он перешел к ним на службу?»

Фиала рассказывал, что во время оккупации работал сначала на «Авии», затем партия назначила его инструктором. Когда же это было? Точно не помню, очевидно, в конце 1941 года. Он пользовался доверием, с помощью товарищей всегда завязывал новые знакомства. Задания выполнял неукоснительно, доставал паспорта, трудовые книжки, очень часто предупреждал товарищей о грозящей им опасности и тем самым вызывал доверие. Он вошел в состав руководства партии и стал главным связным Центрального Комитета, имел доступ к партийной корреспонденции, и ему был доверен центральный архив. Смола говорил мне, что весной 1942 года Фиала был арестован в Пардубицах, куда ездил в качестве инструктора. Через несколько дней его освободили. В то время начались массовые аресты, за решеткой оказались все члены II подпольного Центрального Комитета КПЧ. Так как об аресте Фиалы никто ничего не знал, то он продолжал пользоваться полным доверием.

Вот что рассказывал Выдра о том, как Фиала связался с Й. Молаком и III подпольным ЦК партии: «Однажды в Душниках жену Молака навестил незнакомый человек и просил ее передать мужу письмо. Молакова в то время не знала, где жил муж, и обратилась за помощью к Михловой, которая посоветовала отыскать меня, полагая, что я что-то знаю.

Когда Молакова пришла к нам, меня дома не было; жена не сказала ей, что Молак живет у нас. Их разговор из соседней комнаты слушал Йозеф Молак. Когда он узнал по голосу свою жену, то не выдержал, открыл дверь, поздоровался с женой и прочитал письмо.

Вечером, когда я возвратился домой, Молак радостно сообщил мне, что в своем письме бывший инструктор Пардубице Фиала изъявляет желание снова работать в подпольном движении. Молак считал его самым способным, самым опытным подпольщиком и был доволен, что ему удалось избежать ареста в Пардубицах».

В назначенный день в пять утра привели Фиалу. Доставили его сюда вечером, когда все арестованные были уже вывезены из дворца Печека, чтобы его никто не увидел.

Как мне потом стало известно, выполняя задания гестапо, Фиала во дворце Печека не бывал, а все инструкции получал на квартире у гестаповца Фридриха. Привели его связанного, в арестантской одежде, но из-под нее была видна гражданская. На допросе присутствовали почти все гестаповцы отделения.

Они набросились на Фиалу:

— Будешь говорить или нет?

Фиала ответил:

— Нет!

Ему связали руки и ноги, продели под животом жердь и подвесили между столов головой вниз.

Комедия продолжалась. Фридрих с плеткой в руках орал:

— Ну что, будешь говорить?

— Как я могу говорить в таком положении?

Фиала попросил, чтобы его развязали и не били.

«Для чего они это делают? — недоумевал я. — К чему эта комедия?» С каким удовольствием бросился бы я на него и задушил. Во мне все кипело от возмущения, но я старался внешне сохранить спокойствие. Но чего, собственно, они хотят?

Когда Фиалу развязали, он стал рассказывать об организациях на «Авии», «Чешско-моравске», в Лоунах, на «Электрических предприятиях» и о деятельности других партийных ячеек. При этом он называл и имена некоторых людей.

Чем дальше говорил Фиала, тем яснее было мне, что замыслили гестаповцы. Они хотели получить сведения об организациях, инструктируемых Куркой и Фиалой. А я должен был подтвердить его показания и тем самым поставить под удар ряд других товарищей.

Я заявил, что ни одну организацию я не знаю и ни с кем, кого назвал Фиала, не имел никаких дел.

Фиала стал горячиться:

— Я говорил тебе об этом, сообщал, ты об этом знаешь, не отрицай!

Я снова ответил, что ничего не знаю, а если он об этом говорил, то, вероятно, говорил кому-то другому, а не мне.

Фиала начал ругаться, сетуя на то, что я все сваливаю на него. На дальнейшие его выпады и обвинения я не отвечал.

Комедия, которую хотели сыграть гестаповцы, не удалась. Уходя, я сказал гестаповцам с иронией:

— Посадите Фиалу ко мне в камеру.

Конвоировал меня Смола. Я спросил его, зачем они затеяли эту комедию.

— Хотели проверить, точно ли тебе известно, что Фиала служит в гестапо, а заодно выяснить, обо всем ли им рассказал Фиала.

— Вот как? Ну что ж, задумано было неглупо.

Допросы следовали один за другим. Один тяжелее другого.

Теперь трудно вспомнить все очные ставки, которые мне устраивали: помню допрос с Бедржихом Штястным, с Яковленком, с Ржахом, с Яшеком и другими. О каждом из этих допросов можно было бы много написать. Все они свидетельствовали о том, как изощренно действовало гестапо с помощью Фиалы и других подобных агентов и как умели вызвать недоверие к руководству, в том числе и ко мне. Разбить это недоверие, сорвать планы гестапо и помешать дальнейшим арестам — вот главная задача, которую я ставил перед собой.

Нельзя описать то душевное состояние, то нервное напряжение, которое испытывает человек на допросах. Ведь лишнее слово, сорвавшееся с языка, решало судьбу не одного человека, а многих, вставал вопрос о их жизни и смерти. Чтобы все это понять, нужно самому пережить подобное.

Тебя вызывают на допрос. Перед тобой стоит товарищ, который полностью доверял и доверяет тебе, товарищ, с которым ты работал еще до войны или теперь, во время оккупации. Глаза, напряженно уставленные на тебя, говорят прежде, чем каждый из нас произнесет слово. Каждый из нас хочет знать, что будет дальше. Глаза говорят о многом! Самые тяжелые моменты напряжения перед первым вопросом. В большинстве случаев я не давал товарищам говорить, старался на вопросы отвечать быстро, чтобы дать определенное направление дальнейшему ходу следствия, чтобы направить их ответы. В какой-то степени правдоподобные ответы нужно было держать наготове. Взвешивать каждое слово, помнить о том, что в тылу у нас враг, которому мы полностью доверяли, а он у этой своры гестаповских палачей выполнял роль доносчика.

Гестапо имело определенный опыт в борьбе с коммунистами. Его агенты действовали целенаправленно, стремились раскрыть всю организационную сеть — от распространителя печати и связного до руководящих товарищей. Они берут организацию под наблюдение, следят за ее деятельностью в течение нескольких месяцев, пока не раскроют всю сеть. В их распоряжении весь государственный аппарат, на них работают агенты и провокаторы. Ни одна нелегальная партия, несмотря на все принятые конспиративные меры, не может быть гарантирована от проникновения в ее ряды ненадежных людей, предателей и агентов. Если бы она замыкалась сама в себе, она не могла бы влиять на массы, не могла бы проводить работу с массами, не могла бы завоевать доверие широких слоев народа, не могла бы его вести за собой и руководить им. Она превратилась бы в секту, стала бы группой заговорщиков, которые только перешептывались бы и ничего больше.

Для слежки за людьми гестапо использовало все средства. Его агенты — это не люди в колпаках, заметные с первого взгляда. В гестапо умели отыскивать таких людей, нащупать слабинку арестованного и с помощью пыток принудить сотрудничать с ними. Большинство арестованных отказывалось, но случаи с Воградником, Клейном и прежде всего с Фиалой показывают, что это им иногда удавалось. Средневековые инквизиторские пытки в комбинации с тонким психологическим воздействием и использованием медицинских средств — вот формы и способы ведения их следствия. Это была машина, неумолимо двигавшаяся в определенном направлении. «Так ты говоришь нет?» Избиение. «Был ли ты тогда-то и тогда-то в таком-то часу с тем-то и с тем-то? Что, не был?» Опять избиение, и так все время. Единственная возможность уберечь себя от нее — сбить их с толку, разрушить весь метод, перевести вопросы на другую колею.

В Панкраце я имел возможность обменяться несколькими словами с товарищем Карелом Вопалкой. Это произошло незадолго до его освобождения.

Карела Вопалку я знал еще с довоенного времени.

Я быстро рассказал ему о себе. Самым тяжелым для меня было то, что на свободе Фиала и другие агенты гестапо распространяют лживые слухи, пытаясь меня скомпрометировать.

— Передай товарищам, что Фиала предатель, выступающий под разными именами: он Войта, Иван, Рихард, Тонда, Ладя, Ярка, а по паспорту — Калина.