Пшеничные колосья

КУКУШКА

Она умерла прошлой весной, когда деревья уже отцветали, когда теплые вихри вздымали с земли опавшие лепестки и белыми облаками носили их по улицам. Смерть еще раз напомнила о ней селу. А так люди давно ее забыли. Кукушка долгие годы жила совсем одна в своем большом двухэтажном доме, стены которого зияли осыпавшейся штукатуркой как старыми ранами. Зеленые полосы бурьяна окаймляли ограду просторного двора; здесь всегда пахло дикой мятой, полынью, прелью, веяло грустью и холодом. Каждый, кому доводилось проходить мимо, невольно ускорял шаг. Высокие деревянные ворота, окованные жестью, которую разъедала красная ржавчина, прогнили, доски кое-где вывалились и щели пялились на прохожего глазницами дряхлого старика.

После той страшной истории Кукушка нигде не показывалась. Ни к соседям, ни к родственникам не ходила, да и они не ходили к ней. Родители ее умерли давным-давно, а брат со всей семьей сразу же после Девятого сентября сбежал за границу. И мир Кукушки ограничился маленьким кусочком неба, прихлопнувшим двор, да ледяным молчанием, затопившим комнаты большого двухэтажного дома.

Кто помнит Кукушку с давних времен, лучше всего знает, какой женщиной была она. Властная, гордая, походка плавная, надменная, плечи прямые, голова высоко поднята. Красивая у нее была голова, с высоким белым лбом без единой морщинки, волосы темно-каштановые, густые, укрощенные в две толстые косы, спадающие на спину. И тогда Кукушка не дружила с соседями. В гости ходила к брату, самому богатому человеку не только в селе, но и во всей округе, да к старосте, да к Поповым; дружила с их женами да с двумя-тремя молодыми учительницами. Одевалась всегда по-городскому — в платье и туфли. Зимой носила кожаные перчатки, голову и плечи кутала в черную, толстую шерстяную шаль с бахромой. На людскую молву внимания не обращала вовсе, что бы ни говорили, к ней словно бы и не относилось. Лишь лицо ее слегка застывало, становилось непроницаемым, а ресницы, того же цвета, что и волосы, прикрывали холодные миндалевидные глаза, и тонкий стан выпрямлялся еще больше.

Кукушка родилась в семье кулака.

Она этого и не скрывала. Напротив, подчеркивала на каждом шагу. Образованием она похвалиться не могла: закончила три класса прогимназии. Замуж вышла за учителя Маринова. Он жил в верхнем квартале со своим дедом. Отца его убили в первую мировую войну, мать снова вышла замуж, а сына оставила на попеченье деду. Учитель был самым безобидным в селе человеком. Ласковый, тихий, скромный, кроткий — мухи не обидит. Замуж за него пошла, чтобы только иметь образованного супруга. Ценой двадцати гектаров земли заполучила диплом об окончании педагогического института.

И вот у этой пары родился сын. Окрестили его Венко. В честь дяди с материнской стороны. Добрый, тихий, скромный учитель уступил, хоть и очень ему хотелось, чтобы ребенок носил имя его покойного отца, погибшего где-то в окопах первой мировой. Жена не пожелала взять его фамилию. Так и осталась она для всего села Йоной Мержановой.

Внешне мальчишка был весь в мать: тонкий, стройный, с узкими губами, с темно-карими глазами, лицо бледное, гладкое; да и характер, похоже, унаследовал он материнский — упорный и непреклонный. А что же было в нем от доброго учителя с седоватыми, мягкими, как вата, усами? Общительность. Доверчивость. Венко быстро сходился с людьми. И было ему все равно — бедные они или богатые, ученые или темные. Малышом он всегда играл с ребятишками из квартала и в бабки, и в чехарду… Улыбнись ему, и он сразу тянет к тебе руки. Вырос быстро, оглянуться не успели. Вытянулся, как тополь у ручья. Пока он ходил в начальную школу и прогимназию, Йона не бранила его, не сердилась, что он водится с уличными мальчишками. Дескать, на улице парень окрепнет, закалится, научится понимать, что такое сила и слабость; да и к жизни с малых лет надо готовиться. В городской гимназии Венко стал любимцем однокашников. Йона гордилась, что родила такого сына. Сына, который нравился всем, от мала до велика. Брат ее сказал как-то: «Венко умен. Он знает, что делает. Ко времени, когда он крепко встанет на ноги, бедные будут ему верить, а богатые помогать». Йона покупала самые дорогие ткани, из которых лучшие портные города шили ему одежду; сорочки и белье были у него самой тонкой работы. Прослышала она, что ка кого-то юношу возили в гимназию на легковом автомобиле. И тут же решила купить машину и Венко, чтоб заговорили и о нем… Так бы она и сделала, если б не произошло то, чего и в страшном сне она не могла себе представить…

Произошло это в разгар зимы. Незадолго до обеда Йона зашла к директору гимназии. Он сам вызвал ее в город письмом. Директор встретил ее стоя и, против обыкновения не пригласив сесть, заговорил:

— Кем вы вырастили вашего сына? Коммунистом! Я имею сведения, что у себя на квартире он скрывает нелегальных… И если бы не авторитет вашего брата, я давно заявил бы в полицию… Предоставляю вам возможность самой найти выход из положения…

От слов директора сердце Йоны захлестнуло, она почувствовала, что легким не хватает воздуха, вздрогнула, будто на нее повеяло холодом. Щеки ее ввалились и побледнели, а на легкой горбинке носа выступили мелкие светлые капельки. Ни слова не сказала она директору — не согласилась, не возразила. Склонив голову, она бесшумно вышла из кабинета. Только на улице, когда на лоб ей опустилась холодная снежинка, пришла в себя. И тут же поняла весь ужас случившегося. Сын ее стал… Пускал к себе тех, кого разыскивала полиция! Это не умещалось в голове. Ведь он должен был поехать учиться за границу, потом вернуться, потом превзойти богатством и влиянием своего дядюшку, потом… Что должно было последовать потом? Йона огляделась. Она была у Крытого моста. Кругом никого. Парят крупные сухие снежинки, небо серое, откуда-то из-под моста слышится зимний рокот реки. И серое небо, и голос реки врываются ей в душу. Йона чувствует себя ужасно одинокой и сломленной. Кто может помочь ей? В какую дверь стучаться? Она непременно должна, обязана найти выход из безвыходного положения, если надо — и перед чертом на колени броситься, а там будь, что будет. Как сказал директор? Что сообщил бы в полицию? А начальник полиции — их знакомый! Столько раз за ее столом сиживал. Любезный, милый, учтивый человек. Воспитанный. Не к директору она пойдет, а к нему. Околийское управление недалеко. По ту сторону Крытого моста. Даже видно здание, где оно помещается. Вон то, желтое. Тепло разлилось по телу Йоны под толстой шерстяной шалью, какая-то бездумная легкость заставила ее поспешно застучать промерзшими ботинками по брусчатке моста. У подъезда околийского управления она в двух словах объяснила постовому, что ей нужно, и тот пропустил ее. На деревянной скрипучей лестнице, что вела в кабинет начальника полиции, Йона холодно рассуждала: «Пусть его припугнут. Хорошая взбучка вправит ему мозги». Начальник полиции встретил ее, протянув руку. Был он молод, розовощек и картинно красив. Серебряные аксельбанты, ниспадая с плеча, свободно висели на груди.

— Прошу вас, госпожа! — он энергичным жестом указал ей на кресло у окна.

Йона отказалась сесть. Как бы не упустить поезд, который должен вскоре отправиться. Она заскочила по пути, только поделиться наболевшим. И она поведала начальнику полиции, красивому, стройному, словно с картинки, о своем разговоре с директором гимназии. И закончила, глубоко вздохнув:

— Припугните его, господин начальник! Выбейте ему из головы эти глупости!

Начальник полиции выбрался из-за стола, стиснул в ладонях ее руку, каблуки надраенных сапог резко щелкнули, и он проговорил, прикрывая глаза, словно от нахлынувшего чувства:

— Госпожа, отчего не все матери подобны вам?!

Эти слова подействовали на Йону ободряюще. Она высвободила голову из-под шали и так, высоко подняв ее, вышла из теплого, богато обставленного кабинета. У дверей она приостановилась и сказала, обернувшись:

— Вся моя надежда на вас, господин начальник!

— Не извольте беспокоиться, госпожа!

Йона еще не дошла до вокзала, а Венко был уже в подвалах околийского управления; еще только тронулся поезд, увозя ее в село, а мускулистые полицаи уже наставляли ее сына на путь истинный…

Три дня и три ночи Венко не издавал ни звука. Он словно окаменел. На четвертый день, когда, «чтобы вправить мозги», ему принялись сжимать голову железными тисками, он не выдержал и страшно закричал:

— Мама-а-а-а!

Начальник полиции, присутствовавший на допросе, сделал палачам знак остановиться. Он сказал Венко:

— Ты позвал мать. Она наверху, в моем кабинете. Сейчас ты увидишь ее. — И обернулся к палачам: — Умойте его, приведите в порядок и — наверх!

На этот раз Йона сидела в кресле у окна, но черной плотной шали своей не снимала. От тепла щеки ее слегка порозовели. За письменным столом сидел начальник полиции. Он откинулся на спинку стула, и аксельбанты на груди время от времени колыхались, как живые, от его спокойного и ровного дыхания. Говорил он немного в нос:

— Зараза проникла очень глубоко. Потому мы и решили прибегнуть к вашей помощи. От него требуется совсем немного: подписать декларацию, в которой говорится, что он отказывается от своих идей и обещает добровольно помогать полицейским органам. Помогите нам и вы!

Привели Венко. Он едва держался на ногах. Йона сперва его не узнала. Перед ней стоял какой-то совершенно чужой юноша, в изорванном гимназическом кителе и разодранных брюках, со вздувшимся и посиневшим лицом, окровавленными губами, выдранными волосами. Она не смогла совладать с собой и вскочила, протянув обе руки, шаль соскользнула с ее плеч. Она бы бросилась к этому «чужому» юноше, который пытался улыбнуться ей кровавым ртом, но ее остановил предупреждающий знак начальника полиции. Йона застыла на месте. Щеки ее уже не были розовыми, в тот момент они выглядели еще бледнее и прозрачнее, чем обычно. Из оцепенения ее вывел голос начальника полиции:

— Помогите нам, госпожа! Так будет лучше всего и нам, и вам, и ему. — Он перегнулся через стол (заколебались серебряные аксельбанты) и ткнул декларацию ей в руку. Брови Йоны вздрогнули, гладкая кожа бледного лба собралась складками, и она всем телом потянулась к Венко:

— Подпиши, — тихо проговорила она, — и пойдем домой. Ведь правда, господин начальник, как только он подпишет, мы сразу сможем уйти?

— Тут же, — пригладил русые усы начальник полиции.

— Слыхал? — повысила тон Йона.

— Мама, — распухшие губы Венко открывались с большим трудом, и слова, с них слетавшие, звучали неясно, — разве ты согласна, чтобы за наше с тобой счас… другие умирали… другие матери плакали?..

Слова Венко рассердили ее. Она отпрянула, выпалив:

— Согласна! Своя рубашка ближе к телу!

— Мама! — Венко повис на руках палачей, стоявших по обе стороны от него.

— Подписывай и пошли, поезд дожидаться не будет. — Йона схватила со стола какую-то ручку и сунула в его переломанные пальцы.

— Нет! — выкрикнул Венко и потерял сознание.

— Вот видите, госпожа… Дай бог, чтобы, когда вы придете в следующий раз, нам было, чем вас обрадовать, — начальник полиции протянул на прощанье руку…

Наутро в глубоком снегу у ворот соседи нашли доброго, кроткого учителя. Его мягкие седоватые усы заледенели. Окоченевшая рука все еще что-то сжимала. Когда пальцы удалось разнять, на землю упал листок бумаги. Его подняли. Это была срочная телеграмма. Кто-то лаконично сообщал:

Село примолкло, затаилось, оцепенело — как дремучий лес в ожидании бури, которая может налететь в любой момент.

В тот день Йона Мержанова, оделась в черное, да так и ходила до конца своих дней. В тот день она скрылась в большом двухэтажном доме и перестала выходить дальше, чем до ближайшей лавки. Постепенно ее имя поблекло в сознании людей. Йона Мержанова исчезла, но еще долгие, долгие годы существовала на свете Кукушка.

Впервые село ополчилось на Кукушку в дни, когда проходили заседания Народного суда. Все требовали, настаивали, просили, чтобы ее задержали и судили как предательницу. Но окружной комитет не дал согласия. Сказали, что она и так наказана больше, чем достаточно.

В следующий раз село вспомнило о ней прошлой весной. Когда она умерла. Соседи заметили, что в окне днем горит свет, и решили посмотреть, что происходит в доме. Нашли ее в постели с клубком шерсти в руках — так, сидя, и заснула она вечным сном. Сообщили в общину. Там принялись ломать голову, что делать. Но прежде, чем успели до чего-либо додуматься, помещение общинного совета заполнилось сельчанами; большей частью это были женщины и молодежь. Они предлагали: Кукушку на кладбище не хоронить. На нижнем его конце, за каменной оградой, с ранней весны до поздней осени буйно росли бузина и крапива. Вот там-то и похоронить ее, — настаивали люди. Чтобы никто не видел ее могилы. Пусть вечно растет над ней бузина да крапива. Тогда подал голос Начко, председатель общинного совета.

— По-моему, правильное предложение, — сказал он, — да только вы забываете, что у Кукушки сын есть. Венко хоть и болен, но жив. Надо бы и его спросить.

И люди согласились. Пусть Венко привезут в село. Он уже много лет живет в больнице для душевнобольных, стал столяром — мастерит стулья, шкафы, гардеробы… Кое-кто с ним виделся. И он узнал их.

Привезли его на кооперативной машине часам к девяти утра. Она остановилась на шоссе против дома Поповых. Дальше нельзя было проехать — вся улица, которая вела ко двору Кукушки, была запружена народом, люди толпились и во дворе, и перед воротами. Из машины вышли Начко и Венко. Наступила тишина, от которой дыбом встают волосы. Молодые смотрели на него со страхом и любопытством, они ведь знали о нем только понаслышке; но те, кто близко его знал, с кем он дружил когда-то, с кем ходил на вечеринки и посиделки, с кем гулял вечерами на берегу реки, еле сдерживали рыдания. Слезы текли по щекам. Годы и болезнь сломили Венко. Он был коротко острижен, волосы — кипенно-белые, как мыльная пена; от морщин лицо походило на печеное яблоко. Худой, с ввалившимися щеками, с широкими лиловыми кругами под утомленными глазами. Начко купил ему в городе новый костюм. И пиджак, и брюки были слишком велики, отчего он выглядел совсем сломленным и одиноким. Увидев столько народу, Венко едва заметно всем кивнул, и на тонких губах мелькнуло подобие улыбки. Перед ним с Начко, поддерживавшим своего спутника под локоть, люди расступались, прижимаясь друг к другу, и, будто щель, образовывался узкий проход.

Венко двигался мелкой суетливой походкой. Перед закрытыми подгнившими воротами он на миг остановился, глянул них и пошел дальше. Створки едва держались на проржавевших петлях, как переломанные крылья постаревшего орла. Посередине двора он попросил Начко отпустить его. Пошел к гробу сам. Ничто не ускользнуло от него: ни неструганные доски, из которых был сколочен гроб, ни то, что в него не положили ни одного цветка. Он увидел свою мать. Впервые за многие годы. Он запретил ей появляться в больнице. Переплетя пальцы, Венко смотрел. Люди вокруг будто перестали дышать. Солнце замерло на месте. Утих тоскливый шепот придорожных шелковиц и бурьяна, что рос во дворе. Мать лежала в грубом деревянном ящике, одетая в свою неизменную черную одежду, прикрыв глаза и скрестив на груди восковые руки. Примирившаяся, притихшая. Тонкие губы все так же сжаты, будто скрывая невысказанное последнее слово; из-под повойника выбивались седые пряди. Эта женщина была ему матерью, и это она разбила ему жизнь. И село призвало его, чтобы он ее осудил. Перед всеми. И приговор будет передаваться от поколения к поколению. Ведь так и сказал ему Начко, когда они ехали сюда. И он скажет свое слово. Раз этого хотят люди. Венко вскинул голову, и солнце отразилось в его глазах.

— Земляки, милые! — громко крикнул он. Голос прозвучал хрипло и тревожно. — Похороните маму на кладбище. Не надо оставлять ее и в земле одну, кукушкой… Вот и все, что я могу сказать вам. — Он склонился и прикоснулся губами к холодной руке матери.

Плакали все, от мала до велика. Каждый пытался пожать Венко руку. Он глазами поискал Начко, позвал его и шепнул:

— Скорее веди меня в машину, я чувствую, что вот-нот опять стану тем, другим…

Перевод С. Бару.