Пшеничные колосья

ОДНОСЕЛЬЧАНКА

В селе было тихо. Два дня назад прошел мелкий дождь, прибивший пыль на дороге. Людей не было видно: уже похолодало, те, кто мог работать, были в поле, а старики сидели по домам. С деревьев слетали желтые листья. Их шелест разносился далеко вокруг. При свете солнца, низко висевшего под темно-синим полотном неба, он напоминал отдаленный колокольный звон.

Не знаю, может, так казалось только мне. В село я приезжаю два — три раза в год, не больше. Повидаться с отцом, друзьями. Но в конце сентября давно не приходилось бывать. Таких дней, как этот, было много в моей жизни. Они навсегда запали мне в душу, напоминая о Селишком ручье, Осыме, Вагане, о тех местах, где я пас отцовских овец. В те времена я мог часами лежать на спине где-нибудь в поле, вслушиваясь в голоса осени, и грустить по матери и братишке, рано ушедшим из жизни. В такие часы для меня ничего не существовало на свете, кроме притихшего поля и тени деревьев. И сейчас я шел по шоссе, как зачарованный; мне казалось, что я плыву по воздуху, насыщенному золотистым светом, приглушенным звоном и запахом жухлой осенней листвы. Вот и наш старый дом, в котором я родился и вырос, два разветвившихся дерева у входа. Только я подумал, не зайти ли повидаться с теткой Йоной, которая жила в нем совсем одна, как за спиной послышались быстрые шаги. Не успел я обернуться, как мне плечо легла чья-то рука.

— Догнал все же, — услышал я радостный голос. — Думаю, хоть до самого вашего дома буду бежать, но догоню.

Это был Петр, мой сверстник и друг детства. Он был крупный, широкоплечий, румяный, по щекам стекали капельки пота…

— Ты и впрямь здорово бежал, — сказал я.

— За тобой не угонишься, — засмеялся он, вытирая пот с лица. — Я увидел тебя еще у Чичаните… Ну и припустил… Догнал все-таки… Знаешь, у меня к тебе просьба.

— Говори, — я взял его под руку, и мы зашагали по дороге.

— Давай зайдем к нам. Мать очень хочет с тобой повидаться. Все просит: Петр, как придет Добри, позови его к нам. Маленькими все у нас играли.

В детстве я часто бывал у них. Помню, как мы с Петром шлепали по лужам после дождя, вместе крали мак в саду деда Горчо, вместе колядовали, вместе пасли овец на полянах… Мать Петра, тетя Дана, была вдовой. Но в их доме не чувствовалось отсутствие мужчины. Она сама справлялась с мужской работой: пахала, сеяла, осенью наравне с мужчинами рубила дрова в лесу. Иногда я слышал, как она напевала что-то. Голос у нее был сильный, суровый, строгий. Да и фигура у нее была мужская. Невысокая, коренастая, круглолицая, с уверенной походкой. Не раз я видел, как она рубила дрова, готовила корм скоту, тащила ветки овцам, а вечерами сидела с прялкой у теплой печи.

Мы дошли с Петром до перекрестка и остановились. Их дом был недалеко, в сотне шагов от дороги. Зная, что отец ждет меня к обеду, я колебался, но потом решил зайти ненадолго, повидаться с тетей Даной.

— Пойдем, — сказал я Петру.

Тетя Дана словно ждала нас. Она стояла на высоком крыльце нового кирпичного дома с видавшим виды противнем в руках. Она очень постарела. От прежней тетушки Даны ничего не осталось. Перед нами стояла изможденная пожилая женщина с потухшим взглядом. Из-под платка выбивались седые пряди. Увидев меня, она очень обрадовалась, уронила противень и смущенно стала вытирать руки о фартук, чтобы поздороваться.

— Как это ты так?.. Как надумал?

— Я часто вспоминаю о тебе, — сказал я, — да все дела… София ведь далеко, приезжаю на день-два, навестить отца…

— Состарились мы с твоим отцом, Добри, состарились…

Перед домом был чудесный палисадник. Цветы, цветы. Кто сажал их? Кто ухаживает за ними? Наверное, сноха или внучка. Сесть бы сейчас вон там, у чешмы, под айвой, любоваться цветами, слушать в ленивой полудреме жужжанье пчел и смотреть, как коричневые бабочки перелетают с розы на розу. Деревенские женщины умные, догадливые. Тетя Дана сразу же спросила:

— Кто за садом смотрит? Да, я в нем хозяйничаю… Снохе некогда — целый день в поле, а внучка в городе учится… Да вы входите в дом, что это мы в дверях-то стоим?

Первым вошел в дом Петр, за ним я и тетя Дана. Открывая дверь каждой комнаты. Петр говорил:

— В этой комнате мы с женой живем, эта дочкина, эта — сына, а эта южная, самая лучшая, — мамина.

Комната тети Даны была залита осенним солнцем, словно прилепившимся к серебристому стеклу громадного окна. Петр подошел к кровати, стоящей у самого окна, улыбнулся и толкнул ее. Кровать покатилась по комнате.

— Вот, — сказал он, — купил специально для мамы. На колесиках. Когда жарко, можно передвинуть ее в тенек, когда холодно — на солнышко… Правда…

Видимо, он хотел еще что-то сказать, но мать его перебила. Да таким голосом, в котором я уловил прежние строгие, суровые нотки:

— Петр, будет тебе хвастаться перед Добри, не видал он, что ли, такого добра, ступай-ка лучше в погреб да принеси арбуз, какой побольше. Ну, иди!

И хотя Петр давно уже перерос мать, стал здоровенным мужчиной, отцом двух детей, он все же покорно направился к двери. Тетя Дана села на кровать, скрестив на груди руки, и вздохнула так тяжело, что я испугался:

— Что с тобой, тетя Дана?

Она сидела неподвижно, а я не знал, что делать. Лицо ее как-то вытянулось, глаза запали и погрустнели… Что-то мучило эту старую женщину.

— Что со мной? — она всхлипнула и поправила платок. — Хорошо, что ты к нам заглянул, хоть тебе сказать. Хочу с тобой поделиться, пока сын не вернулся.

Я взял стул и подсел к тетке Дане. В окно виднелась широкая улица, дом Гено Чокоя, два вяза и два старых, давно покинутых аистиных гнезда.

— Скажи моему сыну, — заговорила она, — чтобы он вернул мою деревянную кровать, а эту пусть уберет отсюда.

— Почему? — удивился я.

— Почему?.. Когда мы поженились с его отцом, беднее нас никого не было. Половиков и тех у нас не водилось… Пошли мы с ним в сарай, и сколотил он деревянный топчан… Пять лет спали мы с ним на нем. Потом он умер… На этом топчане я спала всю мою вдовью жизнь. Сколько слез на нем выплакала… Старая я уже, хочу на нем и умереть…

— А почему сама Петру не скажешь?

— Неловко вроде… Как скажешь сыну… что мил мне этот топчан, потому что спала на нем с его отцом…

Тетя Дана надвинула платок на глаза. Мне показалось, что я ослышался. Но в сознании моем ясно звучали ее слова. Я посмотрел на нее, будто видел в первый раз: платок на голове словно только что выстиран, выцветшая кофточка пахнет мылом, большие, чистые, изборожденные венами руки скрещены на коленях…

Прощаясь с тетей Даной, я от волнения забыл поцеловать ей руку. И сожалею об этом до сих пор.

Перевод В. Поповой.