Пташка

25. Конюшня.

Ясные, залитые безбрежной синевой первые дни осени сменились туманными хмурыми рассветами, моросящими обложными дождями и стылыми ночами. Дороги расхлябились, но работы в усадьбе удалось завершить в срок, и теперь княжеский поезд ждал только первопутка.

Журавли потянулись по Птичьему Пути, который ночью проступал на небе молочными потёками. Люди, потревоженные пронзительными, тоскливыми криками, оставляли свои дела и провожали глазами колышущийся в серых облаках клин, тихонько шепча «колесом дорога».

Позади осталась суматоха заготовки урожая, и со двора сбавляли лишнюю скотину и птицу. В эти дни, когда из поварни седмицу кряду пахло душистой куриной лапшой, а ветер гонял по двору белые в клюквенных брызгах перья, Гнеда, которой стало ещё сложнее переносить запах и вид крови, наглухо закрывала ставни и запиралась в горнице, но даже так ей чудилось, что тошнотворный дух с бойни просачивался сквозь щели. Тогда она находила спасение за городскими воротами, уезжая с Пламенем в лес. Гнеда жадно вдыхала пряный, неосквернённый воздух, разлитый по голым, белеющим по утрам пожням, где из-под лошадиных копыт в разные стороны разбегались зайцы и лениво вспархивали толстые куропатки.

Но, несмотря на непогоду, на душе у Гнеды было спокойно и тепло. В одну из её вылазок она, к своему восторгу, нашла Злого. Он поселился на опушке и промышлял охотой на мышей, в изобилии водившихся в жнивье. Узнав Гнеду, он несколько раз облетел вокруг неё с криком, но не захотел садиться на протянутую руку. Девушке пришлось долго подзывать его, прежде чем соколок всё-таки согласился усесться на её кисть. И хотя Злой отказался возвращаться в усадьбу, Гнеда была счастлива, что он отыскался и не позабыл её, и с тех пор старалась наведываться в поле, чтобы повидаться со своим питомцем.

Мужчины дневали и ночевали на охоте, и без Бьярки, который после злополучных вечёрок, кажется, возненавидел её ещё сильнее, Гнеда могла вздохнуть спокойно. С наступлением темноты они со Славутой подолгу сидели с тихой песней или беседой за прялками и пяльцами. В такие мгновения девушка со светлой печалью вспоминала Пчёлку и Финд, гадая, суждено ли им будет увидеться вновь.

Наслаждаясь неожиданной свободой от косых взглядов младшего Судимировича, Гнеда стала больше времени проводить в стойлах, ухаживая за Пламенем и с удовольствием помогая конюху с другими лошадьми. По слухам, боярин держал одну из лучших конюшен во всём Залесском княжестве, но особенно хороша была каурая кобылка Услада. Бьярки оказался завзятым лошадником и часто пропадал в денниках, поэтому Гнеде редко выпадала возможность ходить за понравившимися животными. И теперь, пользуясь отлучкой молодого боярина, девушка иногда навещала кобылицу, ласковую и покладистую, и заботиться о ней было сущим удовольствием.

Стояло раннее утро, когда Гнеда, по привычке проснувшаяся до света, вернулась с верховой прогулки, расседлала коня и оставила его отдыхать у яслей. Девушка собиралась уходить, но Услада, стоявшая неподалёку от Пламеня, с приветливым фырканьем потянулась к ней. Гнеда не смогла отказать себе в удовольствии и осторожно погладила ворсистый храп. Лошадь благодарно вздохнула, и Гнеда негромко засмеялась от щекотного прикосновения трепещущих ноздрей. Увлекаясь, девушка провела рукой по шелковистой гриве, принявшись ласкать нежную шею. Неожиданно Услада слегка отстранилась и посмотрела куда-то за спину Гнеде. Девушка порывисто обернулась и увидела, что от ворот к ней скорым шагом приближался Бьярки.

Гнеда быстрым вороватым движением убрала руку от кобылы, словно не гладила, а мучила её. Девушка даже не успела пожурить себя за малодушие, почувствовав, что дело принимает недобрый оборот. Услада была любимицей Бьярки, и Гнеда уже сто раз пожалела, что поддалась искушению.

Видимо, он только вернулся с охоты и даже не успел переодеться. Кожаная серо-зелёная рубаха промокла, верёвка на вороте сбилась набок, и в распахнутой пазухе виднелась горловина исподницы. Одежда залоснилась и измаралась от долгой езды по распутице, на всклокоченных волосах серебрились капли дождя. Глаза горели особенно ярко на возбуждённом скачкой и гневом лице. Подогреваемый злостью, Бьярки едва успел остановиться, оказавшись почти вплотную к растерявшейся притихшей девушке.

— Я сказал, чтобы ты не приближалась к моим лошадям! — яростно прошипел он.

Юноша стоял совсем рядом, так что Гнеду обдало лёгким и по-детски свежим дыханием, и это так противоречило грубости его слов и недружелюбию во взгляде, что девушка оторопела. Она не могла заставить себя ответить отчасти оттого, что знала — любое её оправдание пропадёт втуне, отчасти — потому что как заворожённая смотрела в его глаза. Гнеда второй раз в жизни видела их так близко, и теперь снова подметила тонкие лучики и синие брызги, разбегающиеся по небесно-лазоревой радужке.

— Я предупреждал тебя, — повторил Бьярки, но гораздо тише, будто бы через силу.

Он тоже не отрываясь смотрел на Гнеду, но что-то в нахмуренном взоре стало неуловимо меняться. Девушка часто видела молодого боярина разозлённым, но она ни разу до этого мгновения не испытывала при нём настоящего страха. Теперь же, когда голубизну очей Бьярки начали заволакивать грозовые облака, сердце её застучало как бешеное, а с затылка вниз по позвоночнику посыпались мурашки, поднимая волоски на коже.

Бьярки прерывисто вдохнул, и Гнеда увидела, как легонько вздрогнули тонкие крылья его носа. Взгляд юноши вдруг быстро опустился к её губам, и девушка ощутила, как в груди закручивается тёплый клубок. Глаза Бьярки снова рванулись к её очам. Он смотрел испуганно, но это длилось один миг. Взор боярина снова упал на уста Гнеды, и неожиданно юноша сделал шаг вперёд, уничтожая всякое расстояние между ними. Его рука нырнула под косу, зарываясь глубоко в волосы, и Бьярки с силой притянул Гнеду к себе.

Когда их губы встретились, девушке показалось, что внутри разорвалось что-то горячее и искрящееся, и словно расплавленное железо потекло по венам вместо крови. Вторая рука Бьярки обхватила Гнеду за пояс, прижимая к себе так крепко, будто он боялся, что девушка станет вырываться. Но Гнеда была слишком ошеломлена, чтобы думать о чём-то, кроме того, какими мягкими и тёплыми оказались его губы, какими неожиданно нежными были их прикосновения. Это ощущалось так странно — только что они были чужими друг другу, только что Бьярки был готов испепелить её одним взглядом, и вот теперь он очутился так близко, как никто никогда до него. Гнеда едва ли могла помыслить о том, чтобы коснуться Бьярки даже случайно, а вот теперь он сам прижимал её к себе, а Гнеда чувствовала, насколько горячо его тело, задыхалась в объятиях, сильных и желанных, тонула в запахе — костра, земли после дождя и скошенной травы, и вкусе — терпком, пряном, сладковато-полынном.

Бьярки оторвался от губ Гнеды лишь на мгновение, чтобы метнуться по её лицу ошалевшим, хмельным взглядом и снова поцеловать девушку. Теперь в движениях боярина была алчность. Его пальцы не больно, но чувствительно сжали в горсти её волосы на закосье. Другой рукой он медленно поднимался по рёбрам, не пропуская ни одного вершка, гладя и прижимая к себе.

Колени подкосились, когда она ощутила, как его язык бесстыдно проскользнул внутрь, соединяясь с её собственным, пробуя Гнеду, упиваясь ею. Пылающий комок сполз куда-то в живот и стал невыносимо горячим, и естество девушки кричало, что только Бьярки был способен избавить от этого огня, разделив его с ней.

Губы боярина на миг оставили уста Гнеды, и она была готова заплакать от разочарования, но девушка тут же почувствовала жадные поцелуи на шее и скулах, окончательно вышибившие почву из-под ног. Вновь найдя её рот, Бьярки сдавленно застонал, и дрожь прошибла Гнеду с головы до пят.

— Погоди, — выдохнул он, всё ещё стискивая её в объятиях, и, быстро оглядевшись по сторонам, откинул задвижку денника, проталкивая их обоих внутрь.

Гнеда, получив краткую передышку, на мгновение вновь обрела ясность рассудка. Страх, отступивший было под напором затопившей её страсти, снова вернулся.

Что она делает? Это ведь Бьярки! Тот, что ещё несколько дней назад называл её вахлачкой и неотёсанной мужлаткой. Который ненавидел её!

Но ведь это тот же Бьярки, что нёс её тогда через реку, который смотрел так, что сердце заходилось в неистовом беге, тот, о ком она не переставала думать всё это время…

Но вот они уже в углу, остро пахнет сеном и лошадиным потом, и Бьярки припечатал её к стене, продолжая покрывать безумными поцелуями, продолжая гладить с пугающим исступлением, обжигая заходящимся дыханием.

— Нет, — голос Гнеды прозвучал слишком тихо, и она сама не услышала себя. — Нет, постой, — девушка приложила всю силу, чтобы высвободить ладони и упереть в его грудь. Сердце юноши под пальцами билось так же отчаянно, как и её собственное.

Но боярин не замечал этого слабого сопротивления. Он прижимал Гнеду к себе за поясницу, трепещущей рукой борясь с завязкой её рубахи.

— Пусти, — громче и решительней сказала девушка, пытаясь оттолкнуть его от себя.

— Глупая пташка, зачем ты бьёшься? Я не обижу тебя. — Улыбающиеся губы Бьярки касались мочки её уха, обдавая шею жаром. — Тебе будет хорошо, очень хорошо. Моя маленькая смуглянка…

Нежный сбивчивый шёпот заставил предплечья девушки покрыться гусиной кожей. Эти ласковые слова составляли такую разительную противоположность всему, что Гнеда знала от Бьярки раньше, что они напугали её едва ли не больше, чем его прикосновения.

— Нет, отпусти меня!

Но он будто не слышал, и девушка почувствовала мягкое, но настойчивое давление его колена, которое пыталось развести её плотно сжатые бёдра. С ужасающей ясностью на Гнеду сошло озарение. Он обещал отомстить ей, отсмеяться. Значит, вот, как он решил это сделать.

— Не смей трогать меня! — собрав остатки воли, яростно выкрикнула девушка в его лицо, одновременно со всей мочи колотя кулаками в грудь.

Гнеда успела увидеть изумление в диких пасмурных глазах, когда вдруг перед ней мелькнула тень, и какая-то неведомая сила отбросила Бьярки в сторону. Лишившись опоры его рук, девушка, не удержавшись, рухнула на пол. Её мелко трясло, лицо пылало, зацелованные губы саднили, а тело, не получившее долгожданного утоления, истошно ныло. Гнеда подняла помутившийся от выступивших слёз взгляд и увидела припёртого к противоположному углу Бьярки, а рядом — Стойгнева, который крепко держал побратима вытянутыми руками. Тот сопротивлялся, пытаясь вывернуться, но княжич жёстко приложил его о стену. Раздавшийся стон уже выражал боль, а не удовольствие, но его звук заставил на миг вспыхнуть почти потухший огненный сгусток в самом нутре Гнеды.

— Бьярки, ты спятил! Остынь! — прорычал Стойгнев.

— Пусти! Пусти, я не трону её. Да оставь же меня! — зло и устало прошипел юноша, отшатываясь от друга и сползая вниз, зарываясь ногами в разворошённую солому.

Несколько мгновений княжич недоверчиво смотрел на побратима сверху вниз, словно взвешивая его слова и способность здраво мыслить, а затем двинулся к Гнеде, на ходу стаскивая с себя плащ.

Он присел перед девушкой на корточки, тревожным взглядом пробегая по ней с головы до пят, и Гнеда с нестерпимым стыдом поняла, что он оценивает, насколько далеко успел зайти Бьярки. Насколько далеко успели зайти они.

— Ладно, ладно, будет, — как ребёнку, разбившему коленку, сказал он, набрасывая на её бьющиеся в ознобе плечи накидку. — Вставай. — Княжич помог Гнеде подняться и, запахнув на её груди полы плаща, легонько подтолкнул к выходу. — Ступай к себе, да никому не говори ни о чём, слышишь? — Он испытующе заглянул в её глаза. — Ничего плохого не случилось, слышишь? Запрись и не выходи сегодня. Поняла?

Дождавшись еле заметного кивка девушки, Стойгнев ободряюще, но слабо улыбнулся и закрыл за ней дверь денника. Последнее, что слышала Гнеда, прежде чем покинуть конюшню, был тяжёлый вздох, и она так и не поняла, кому из двоих мужчин он принадлежал.

***

— С глузду съехал? — снова спросил Ивар, будто в этом был какой-то смысл. — Она гостья в твоём доме, под опекой твоего отца! О чём ты думал!

Бьярки утомлённо провёл рукой по лицу. Его всё ещё потряхивало, он чувствовал себя возбуждённым и злым и меньше всего хотел выслушивать поучения брата.

— Не ты ли говорил мне давеча, что тебе на неё тошно смотреть? Не ты ли звал её размужичьем и как там ещё? Кожа да кости?

Бьярки с омерзением поморщился. Он сам был себе настолько противен, что никакие слова Ивара не могли вызвать большего отвращения. И, между тем.… Стоило только закрыть глаза, как перед ним вставало её загорелое лицо с нежными, в тончайшем пушке щеками. С губами, красными и сладкими, как полуница. Широко распахнутые блестящие очи, в которых в кои-то веки не было неприязни, а было лишь желание, равное по силе — он мог поклясться! — его собственному. На языке Бьярки всё ещё был её вкус, и сама мысль об этом снова поднимала волну вожделения.

— Мало стало дворовых девок — не твои ли слова? — продолжал неистовствовать Ивар, но у Бьярки не было сил дерзить ему в ответ.

— Хватит, — почти с мольбой попросил он. — Я не знаю, что на меня нашло.

— Не знаешь? Или просто решил показать девчонке, где её место?

— Что? О чём ты? — нахмурился юноша.

— Надумал осрамить её в ответ, вот о чём.

— Нет, — просто ответил Бьярки, потирая висок. — Я увидел, как она гладит Усладу, и у меня перед глазами побелело от ярости. Она ведь мне всё поперёк делает, будто нарочно. А потом… Я вдруг забыл, о чём говорил. Забыл, на что сержусь. Словно начал падать в колодец какой, понимаешь? Ничего кругом не вижу, темнота, и дух захватывает, и она, глядит на меня, и... — Юноша сглотнул и помотал головой, хватаясь за чуб. — Наваждение какое-то.

— А если б я не пришёл?

Бьярки поднял на друга взор, и в нём была мука. Он вспомнил, как Гнеда сидела в углу, словно затравленный зверёк, и её слипшиеся от слёз ресницы казались ещё длиннее.

— Проклятая ведьма, — прошептал он, безнадёжно скребя по дну своего сердца в поисках оставшейся ненависти и, к своему отчаянию, не находя ни капли.