Птенчик

Глава 20

Когда я нашла на ручке с парома невидимые чернила, то спрятала ее поглубже в ящик стола. Не хотелось ее видеть, прикасаться к ней, верить в то, на что намекали тускнеющие мамины строки. И все же эти призрачные письмена не выходили из головы. Если бы кто-нибудь их растолковал, оправдал миссис Прайс! В былые времена я сразу побежала бы к Эми, но мы теперь почти не разговаривали, да и все равно она бы только злорадствовала — дескать, она сразу раскусила миссис Прайс — и настаивала бы на том, чтобы ее разоблачить, а я колебалась. На большой перемене я уже не завтракала с Эми в ливневых трубах, а сидела с Мелиссой и ее компанией. Впрочем, и им не расскажешь — перестанут со мной разговаривать, стоит мне заикнуться, что миссис Прайс, несравненная наша миссис Прайс, меня обманула. Карлу тоже не расскажешь — я его избегала, стыдясь своей глупой безответной влюбленности. И уж конечно, я не могла рассказать отцу — он с недавних пор ходил такой счастливый! Никаких больше бутылок по углам, никаких ночных бдений под грустные пластинки.

Но миссис Прайс будто стала обращаться со мной по-другому, будто охладела ко мне. Может быть, как-то узнала о моем открытии? На следующей неделе она попросила остаться не меня, а Брэндона и Джеки — своих новых птенчиков. Или она всего лишь старалась не подчеркивать, что у нее роман с моим отцом — не хотела пока афишировать?

В конце концов я решила попросить помощи у мистера Чизхолма и в среду на большой перемене постучалась к нему в кабинет.

— Заходи, не стесняйся. — Он с улыбкой указал на кожаное кресло под плакатом с Туринской плащаницей. — Чем могу помочь, Джастина? — Он пробивал дыроколом распечатки и подшивал в папку на кольцах.

— Я насчет миссис Прайс.

— Да?

— У меня была ручка — особенная. — Я откашлялась. — Я думала, что ее потеряла, а потом увидела ее в сумке у миссис Прайс.

Мистер Чизхолм, позабыв о бумагах, уставился на меня.

— Зачем ты рылась у нее в сумке, Джастина?

— Я не рылась! — воскликнула я. — Я случайно ее там увидела. И спросила у миссис Прайс, а она сказала, что ручка не моя, просто такая же, в том же месте купленная, — я понимала, что несу чушь, — но ручка была помечена, значит, все-таки моя. Я так думаю.

— К чему ты клонишь, Джастина?

— Я... ну, она взяла мою ручку.

— То есть миссис Прайс по ошибке взяла твою ручку, а когда ты ей сказала об этом — вернула?

— Ну... — замялась я, — ну... она сказала, что ручка не моя, но все равно отдала.

— Весьма щедро с ее стороны. — Мистер Чизхолм, сняв свои узкие очки, стал протирать их клетчатым платком.

— Да, — согласилась я. — И все равно ручка моя, почти точно моя.

Мистер Чизхолм, вытряхнув в мусорную корзину бумажные кружочки из дырокола, снова взялся за работу.

— Но ручка-то у тебя, — сказал он. — Ты уж извини, Джастина, не пойму, чем ты недовольна. Как ни крути, ручка — всего-навсего вещь, а мы слишком много значения придаем вещам. Вспомни притчу о человеке, у которого не было обуви, и он сетовал на судьбу, пока не встретил безногого.

— Да, — кивнула я.

— Да, — отозвался мистер Чизхолм.

Молчание.

— Спасибо, мистер Чизхолм.

— Всегда пожалуйста, Джастина.

К четвергу я запуталась окончательно. Миссис Прайс поручила мне вымыть в доме окна. Я выскребла изнутри все рамы старой зубной щеткой, вычистила плесень, дохлых букашек, следы от мух, потом отмыла стекла. Чтобы протереть окна снаружи, миссис Прайс дала мне щетку с длинной ручкой, и я обходила дом, а вода струилась по рукам, затекала в рукава. В гостевой спальне шторы оказались задернуты, лишь сверху пробивалась полоска света. Я поискала глазами, на что бы встать — только не тяжелое, а то будет слышно, как я тащу. Мусорное ведро у двери в бельевую. Я тихонько придвинула его к окну, встала на хлипкую металлическую крышку и тут же испугалась — как бы она не провалилась подо мной. Чувствуя, как она прогибается под ногами, я постаралась равномерно распределить вес. И заглянула в щелку.

Мне мало что удалось разглядеть: узкая кровать, а на ней то ли подушки, то ли игрушки, забитая до отказа полка, а что там — в полутьме не разобрать. В кабинете со стуком открылось окно, и миссис Прайс позвала:

— Джастина! На кухне горячее какао. Ты здесь? Джастина!

Опять закружилась голова — это все от новых таблеток. Я спрыгнула на землю и бросилась к окну кабинета, пока миссис Прайс не выглянула.

— Спасибо! — Я махнула ей, вернула на место ведро.

За чашкой какао миссис Прайс улыбалась, в уголках карих глаз залегли морщинки-лучики.

— Знаешь, — начала она, — чем дальше, тем сильней я привязываюсь к твоему папе.

— Знаю.

— Надеюсь, это ничего?.. Хочу, чтобы ты была счастлива, дорогая моя, это для меня очень важно.

Я кивнула, хоть и не вполне понимала, с чем соглашаюсь. От работы ломило руки.

Миссис Прайс глубоко копнула ложкой сахар, с ложки посыпались кристаллики, и под нею вырос крохотный белый холмик.

— Мне кажется, мы так хорошо понимаем друг друга — твой папа и я, — потому что у нас общая беда. — Она подняла на меня взгляд и снова потупилась. — У меня ведь тоже была дочка. Муж и дочка, но оба погибли. Я храню кое-какие их вещи под замком в гостевой комнате — и избавляться от них не хочу, и смотреть на них тоже. Ты, наверное, поймешь.

Да, кивнула я, понимаю, конечно.

— Мне так жаль, — сказала я. Миссис Прайс никогда не говорила об аварии, в которой погибла ее семья, и я устыдилась, что подглядывала за занавеску. Это не для посторонних глаз.

— Ну что, — миссис Прайс указала на чистое окно кухни, — совсем другой вид, правда?

В пятницу в лавке отец попросил меня подтянуть зажим на изящном георгианском браслете — работа несложная, но он со своими большими руками толком не видит, что делает. Вещица была очаровательная, золотая, — семь крохотных ручек с пышными кружевными манжетами. И на каждой тоненькое колечко с драгоценным камнем, все камни разных цветов.

Когда я управилась, отец нацепил браслет мне на руку, и мы оба залюбовались.

— Как тебе? — спросил отец. — Нравится? — Так он обычно проверял, не отложить ли что-нибудь мне на Рождество или на день рождения.

— Нравится! — кивнула я. — Еще бы!

— Так я и знал, что понравится. Да только главной изюминки ты не уловила. Взгляни на камни.

— А что в них особенного?

— Итак, что это за камни?

— Рубин... аквамарин... а это демантоид? Все такие крошечные.

— Дело тут не в каратах, — подсказал отец, — а в значении. Взгляни еще раз. Начни с демантоида.

Он указывал на камни, а я называла.

— Демантоид... опал... рубин... опал... гранат... аквамарин... яшма.

— И что они означают? — спросил отец. — Что тут зашифровано?

— Д... О... Р... О... Г... А... Я, — улыбнулась я. — Дорогая.

— Дорогая, — повторил отец. — Послание любимой от любящего. — Ему нравилось посвящать меня в тайны ремесла антиквара. Однажды он сказал, что у меня цепкий взгляд.

— Папа, — начала я, — хотела спросить про лампу черного света.

— Ну. — Ценник он на браслет не повесил, под стекло его не положил, а запер в сейфе под прилавком.

— Высвечивает она что-нибудь, — спросила я, — кроме следов ремонта и невидимых чернил?

— Следы крови, бывает, светятся, — ответил отец. — Следы мочи. Даже пот.

— Значит, если вещь захватанная, то она может светиться?

— Вполне.

Так вот оно что. Следы на ручке — не мамин маркер, а отпечатки пальцев миссис Прайс или даже мои собственные. Вот и все.

Дома я достала из ящика ручку и с тех пор снова носила ее в кармане, и скоро вся эта история забылась.

Глава 21

Миссис Прайс объявила:

— По такому случаю я напекла печенья.

Она сняла с блюда фольгу: тонкие коржики в виде корон с серебристыми шариками.

— Чудесно! — Отец поцеловал ее в щеку, и видно было, как он ее любит.

— Ты, я вижу, все еще в поисках богатой вдовушки, — сказала миссис Прайс, взяв газету и пробежав взглядом по некрологам в кружочках. — К Лилиан стоит присмотреться. Ребенок у нее, судя по всему, один. Намного проще вклиниться и поживиться.

— Ты чудовище, — сказал отец, а миссис Прайс помахала газетой у него перед носом:

— А кто же преследует убитых горем женщин — я, что ли? Кто же? Кто?

— Работа у меня такая, — засмеялся отец.

— Ты сам себя обманываешь.

Втроем мы устроились на диване, и я включила телевизор.

Шум вертолета, огни города внизу — и вот на темном холме стоит и машет рукой Лорейн Даунс в белом вечернем платье с открытыми плечами, в сверкающей короне, с лентой через грудь “Мисс Вселенная”.

— Что сделали с ее чудесными волосами? — нахмурился отец. — Прическа у нее как у принцессы Анны.

— Она и говорит как принцесса Анна, — заметила миссис Прайс.

Мы засмеялись — и правда, голос у нее за этот год изменился, новозеландского акцента как не бывало, слова звучат четче, отрывистей, весомей. “На теплоходе по реке Майами, — объявила она, сверкая длинными сережками, — сюда прибыла восемьдесят одна прекрасная девушка, и они отправляются в великолепный новый Конференц-центр Майами, где выберут мою преемницу”.

Я сунула в рот печенье-корону, и серебристые шарики хрустнули на зубах дробью.

— Вкусно? — спросила миссис Прайс.

— Вкусно, — промычала я с набитым ртом.

Взял штучку и отец и мигом проглотил.

— Раз такое дело, мы тебя не отпустим, — сказал он.

Три дня назад мы с ним ходили на кладбище — со дня смерти мамы исполнился год.

Отец тогда тронул меня за плечо, легонько-легонько.

— Ты же знаешь, родная, я ее не забыл.

— Знаю.

Издалека долетел звон: музыкальная подвеска на чьей-то могиле.

Я поставила в вазу цветы из супермаркета. Без целлофана они казались тощими, жалкими. Мы оба, как водится, прикоснулись к надгробию, словно мама могла почувствовать наше тепло.

— Я никого не искал, — сказал отец то ли мне, то ли маме. — Все само собой случилось. Рядом с ней чувствуешь себя особенным... понимаешь? А загадывать пока рано.

“Мисс Вселенную” мама никогда с нами не смотрела.

— Такая ерунда, — говорила она, когда мы раздавали участницам оценки. — Все вранье, постановка, Джастина. Ты, надеюсь, понимаешь.

— Тсс, — шикали мы, косясь через ее голову на экран.

— Брр, не могу с вами в одной комнате находиться!

— Тсс!

Зато миссис Прайс сразу приняла правила игры, радостно подмечая косые глаза, длинные носы, безвольные подбородки, оттопыренные уши, сутулые плечи, плоские груди. Видали, какие у Англии брови? А у Франции бородавка! А Португалия вообще непонятно что тут делает! А с Каймановых островов не могли никого получше прислать? А Мальта смахивает на чихуахуа, правда? И миссис Прайс звонко залаяла.

Мы с отцом переглянулись и засмеялись.

Она была куда беспощаднее нас обоих. Досталось и шепелявой мисс Таиланд, и криворотой мисс Гватемале. Не пощадила она даже Лорейн Даунс, когда та вынырнула из бассейна и очутилась сразу на сигарной фабрике. Когда в зоопарке Польша и США согнулись под тяжестью скользкого питона, миссис Прайс глянула на отца, подняв бровь:

— Спорим, мальчики их любят!

Венесуэла выглядит как проститутка, Германия — точь-в-точь нацистка. Ничто не укрылось от миссис Прайс.

Никогда в жизни я так не смеялась.

Я знала, что отец ее любит, и сама тоже ее любила.

Глава 22

Мелиссе исполнялось тринадцать, и всех девчонок из класса она позвала на день рождения, даже тех, с кем не хотели водиться, вроде Линн и Ванессы, — всех, кроме Эми. Тем, кто пришел, она показывала подарки, разложенные на швейном столе миссис Найт в игровой комнате: маникюрный набор в розовом футляре на молнии; ковбойские сапоги с бахромой; коробку фломастеров — двадцать четыре штуки; бархатный халат; куклу-младенца с капустной грядки со свидетельством о рождении и с документами на усыновление.

— Мне пришлось дать клятву приемной мамы.

Мелисса показала нам документы: Клянусь любить своего младенца с капустной грядки всем сердцем. Клянусь быть хорошей доброй мамой. Клянусь всегда дорожить своим малышом с капустной грядки. Мелисса подписалась как приемная мать, а миссис Найт — как свидетель.

— А вот мой главный подарок. — Мелисса повернула голову, выставив напоказ сережки, хоть мы их давно уже заметили и сразу же захотели себе такие. Настоящие сапфиры, сказала Мелисса, правда ведь, сапфиры идут к ее глазам? Да, закивали мы, да. Глаза у нее были точно такие же, темно-синие, а ее родители, должно быть, здорово раскошелились.

— Жаль, в школу их носить нельзя, — вздохнула Мелисса. — Вот глупость.

Мы хором поддержали: запрещать носить украшения — глупо и несправедливо. Они что, хотят из нас сделать уродов?

— Золотые значки носить можно, — сказала я. — С ножками.

Все уставились на меня. Что за значки? С какими еще ножками?

Как у сестер Доми, объяснила я, и Паула кивнула: да, знаю.

— Это настоящие детские ножки, — сказала она. — Такие милые. В церковной лавке продаются.

— Как это — настоящие? — удивилась Селена.

Паула пожала плечами:

— Продавщица сказала.

Мы навалили себе в тарелки еды, которую принесла в игровую комнату миссис Найт, — сосисок в тесте, сырных чипсов, ламингтонов[12], трубочек с кремом, колбасы, шоколадного печенья, “волшебного хлеба”[13] — и объелись, и все равно взяли добавки. Даже Мелисса вовсю налегала на еду, и язык у нее стал ярко-красным от малиновой шипучки.

— Ой! — Она повернулась к нам боком, держась за живот. — Меня раздуло, как беременную!

Вернулась миссис Найт и устроила игры, и Мелиссиной сестренке Тане тоже разрешили играть, хоть Мелисса и была против. Рэчел достался приз в игре “Передай посылку” — клубничный блеск для губ, который всем нам хотелось попробовать, но она не дала, потому что боялась микробов, — а когда играли в статуи, миссис Найт рассудила, что книжка-раскраска достанется Линн, хоть Паула и возмутилась — дескать, несправедливо, потому что Линн шевельнулась.

Игру в шоколадку Мелисса приберегла напоследок. Мы расселись на полу вокруг блюда с большой плиткой шоколада. Рядом — вилка, нож, два игральных кубика и ворох зимней одежды: шарф, шапка, перчатки и лыжные очки. Мы по очереди бросали кубики. Та, кому выпадет дубль, должна укутаться в зимнюю одежду и съесть как можно больше шоколада ножом и вилкой.

— Значит, шоколадных микробов ты не боишься? — хмыкнула Натали, когда пришел черед Рэчел, вооружившись ножом и вилкой, наброситься на шоколад.

Рэчел, будто не слыша ее, всадила нож в плитку и отломила целый ряд квадратиков.

Всем нам не терпелось попробовать, не терпелось умять побольше, пока есть время. Девчонки давились шоколадом, а я их мысленно оценивала: уродина, уродина, уродина. Когда мне выпал дубль, я выхватила у Паулы зимнюю одежду.

— Эй, — крикнула она, — ты меня оцарапала!

— Девочки, осторожней, — сказала миссис Найт.

Мне было все равно. Неловкими руками в перчатках я с трудом взяла вилку и нож и, склонившись над блюдом низко, по-щенячьи, отломила три квадратика, четыре.

В конце Селена спросила:

— Ну и кто же из нас победил?

— Победителей нет, — ответила Мелисса.

— А как же приз? — не сдавалась Селена.

— Шоколадка и есть приз, — объяснила миссис Найт.

— Но ее съели!

— Ага, — отозвалась Мелисса. — Приз вы получили, когда ели. Съели приз!

— Ладно, ладно, — сказала Селена. — Подумаешь, спросила.

— А мне не хватило! — захныкала Таня. — И призов никаких не досталось!

— Мама, уведешь ее? — взмолилась Мелисса, и миссис Найт увела Таню наверх, а мы разлеглись на полу и стали расспрашивать Мелиссу о Карле. Сколько раз он ее подвозил на велосипеде до дома? Что он пишет в своих записках? А за руку он ее держал? А поцеловать пытался?

У нас был петтинг, ответила Мелисса. Глубокий петтинг.

А что такое петтинг?

Сами знаете, ответила Мелисса, теребя сапфировые сережки.

Не знаем, сказали мы хором.

Когда парень пытается тебя потрогать.

Где потрогать?

Сами знаете, сказала Мелисса.

Не знаем.

За задницу. Это и есть петтинг.

А глубокий петтинг?

За грудь.

Мы задумались.

— А мой отец встречается с миссис Прайс, — сболтнула я, и двенадцать пар глаз уставились на меня.

— То есть как это — встречается? — недоуменно спросила Паула.

— Ходит с ней.

— На свидания? — уточнила Линн.

— Да. То в кино, то на ужин, и “Мисс Вселенную” она у нас дома смотрела. И сегодня вечером они тоже идут куда-то.

Остальным крыть было нечем.

Когда я пошла наверх, в уборную, на выходе меня подстерегла Таня:

— О чем вы там болтаете?

— Да так, ни о чем.

— О мальчиках?

— Нет.

— Врешь, о мальчиках. — Она загородила мне дорогу в игровую комнату. Я шагнула в сторону, она тоже, так мы и топтались на лестничной площадке.

— Что ты ко мне пристала, Таня?

— У тебя есть парень?

— Нет.

— Спорим, ты хочешь, чтоб был. Чтобы с ним целоваться.

— Нет. — Я пыталась протиснуться мимо, но она не пускала. Смеясь, она перекинула на плечо свой длинный медово-рыжий хвостик — тут я его и схватила. Дернула изо всех сил, почувствовала, как натянулась у нее кожа, как откинулась голова.

— Мама! — завизжала она. — Мама!

Примчалась миссис Найт, и Таня бросилась к ней:

— Она меня за волосы таскала! Ужас как больно!

— Ну, это точно неправда, — сказала миссис Найт.

— Она меня за волосы таскала! — повторила Таня. — Нарочно!

— Да ну, — возразила ее мать. — На Джастину это не похоже.

Но я видела ее взгляд. До сих пор помню.

В понедельник на большой перемене меня обступили девчонки и стали выпытывать, как прошло свидание. Миссис Прайс была в открытом вечернем платье, как Каролина, принцесса Монакская? Они кормили друг друга устрицами?

Меня же там не было, отмахивалась я, но девчонкам подавай подробности.

— У нее была высокая прическа, — сочиняла я на ходу. — Он ей подарил белую розу, и они танцевали медленный танец под музыку скрипки.

Я знала, что Эми слушает, притаившись в трубе. Когда я сказала про скрипку, она фыркнула.

Катрина заглянула в трубу, уставилась на Эми.

— Ничего себе, она с самого начала тут сидит! Вот ненормальная! Подслушивает, чокнутая!

— Фу... — поморщилась Паула. — Кое-кто сует нос не в свое дело.

— Вы только гляньте на нее — в нору забилась, как крыса! — ввернула Натали.

— Желтая какашка! — добавила Рэчел.

Все расхохотались.

Мимо шла сестра Бронислава, посматривала, не хулиганит ли кто на площадке.

— Все в порядке, девочки?

— Да, спасибо, сестра. — Мы же не висим вниз головой, не лазим на верхотуру, не рискуем что-нибудь сломать или задохнуться.

Однако после звонка сестра Бронислава нагнала меня, взяла за локоть. Я не ожидала, что у такой миниатюрной женщины такая железная хватка.

— Джастина, — начала она тихо, хоть все уже разошлись, — не нравится мне это.

— Что не нравится, сестра? — спросила я, хоть уже знала ответ.

— То, как ты обращаешься со своей давней подругой.

— Она ворует наши вещи! — вскипела я.

— Ты уверена?

— Все уверены.

— А ты?

Я высвободила руку.

— Джастина, ты неправильно поступаешь.

— Мне надо идти, — сказала я. Пора было возвращаться к миссис Прайс.

Девчонки стали приходить в школу с золотыми значками-ножками; Эми, глядя на них, кривилась.

— Знаешь ведь, что это такое? — спросила она.

— Что?

— Ножки мертвого ребенка.

— Ну и чушь!

— А вот и нет, правда. Ножки десятинедельного нерожденного ребенка.

— Как же это сделали? Откуда взяли ножки, если он не родился?

— Не знаю, но так и есть.

Я хотела спросить у отца, можно ли и мне купить такой, но передумала.

Глава 23

В первый день после августовских каникул мы сидели на холодных церковных скамьях в очереди на исповедь. Привела нас сюда миссис Прайс, вместо очередного урока закона Божьего; после исповеди на душе будет такая чистота, пообещала она, такая свобода и легкость, будто по воздуху летаешь.

Миссис Прайс пошла первой, подавая нам пример, и из-за закрытой двери исповедальни долетал ее голос, слов было не разобрать, но то и дело звенел ее смех. Впервые я слышала, чтобы кто-то смеялся на исповеди. Выйдя, она кивнула Джейсону Асофуа, следующему в очереди, и преклонила колени для покаянной молитвы.

Друг за другом мы заходили в сумрачную исповедальню и признавались отцу Линчу в грехах. Я, пока ждала, разглядывала статую святого Михаила: могучие белые крылья за спиной, обутая в сандалию нога попирает голову свернувшейся в кольцо змеи. Доспехи сияют, золотое копье нацелено в пасть чешуйчатой твари. Змея разевает пасть, обнажив зубы, высунув раздвоенный красный язык. И смотрит снизу вверх на архангела — молит о пощаде? Или вызывает на бой?

Мало-помалу очередь редела, и наконец в холодном зале остались двое, Эми и я. Я подложила под себя ладони, чтобы хоть немного согреть их. Миссис Прайс сидела на дальнем конце нашей скамьи, сцепив руки на коленях, прикрыв глаза.

— Я по тебе скучаю, — шепнула мне Эми. Она смотрела в пол.

Я не знала, что сказать.

— Как там Бонни? — прошептала я. От нашего дыхания струился пар, будто слова растворялись в воздухе.

— Хорошо. Мы ей купили мяч-пищалку, овальный, как для регби. Она по тебе тоже соскучилась.

— Погладь ее за меня.

— Сама приходи да погладь. Пойдем с ней гулять в воскресенье.

И до чего было бы просто ответить “да”! Зайти в выходные к Эми, достать из “стоглазого” шкафчика наши старые любимые игры, а миссис Фан приготовила бы курицу в кисло-сладком соусе, и с полки на нас смотрела бы Богиня милосердия, а с большой фотографии на стене — Папа Римский. Всех девчонок в классе мы расставили бы по красоте и друг другу дали четвертое место, потому что в это можно поверить, это справедливо. А потом пошли бы гулять по тропе вдоль обрыва и бросали бы Бонни мячик, а она бы за ним бегала и вся трепетала от радости.

— В чем будешь каяться? — шепнула я.

Эми дернула плечом:

— Да как обычно. Сказала плохое слово, нагрубила маме, не делилась с братом.

— И больше ничего?

— Больше ничего и нет! Это не я воровка, а она! — Заслонившись ладонью, Эми указала на миссис Прайс и заговорила еще тише: — Расскажу про нее всем. Я с ней говорила, она меня на смех подняла, но ей страшно, что все выйдет наружу. Посмотри хорошенько у нее в доме, наверняка у нее там склад.

— Уже смотрела, — ответила я, а в груди жарким огнем полыхнула ненависть.

— Ну так посмотри еще. Но я все про нее скажу, и она знает. — Эми чуть выждала. — А я знаю, что ты подозревала меня. Когда она у всех спросила, кто из нас вор, — я знаю, ты написала мое имя.

— Нет, я не писала. — Язык еле ворочался.

Эми хмыкнула.

— Брось притворяться, а? Ну а я написала тебя.

— Что?

— Я написала твое имя. Так что мы в расчете. — Эми обернулась, посмотрела на меня, улыбнулась почти невидимой улыбкой. — Ну а ты в чем будешь каяться?

— Как там, в Дании? — шепнула я.

— Что?

— Ты же собиралась на каникулах к подруге по переписке. Или у нее опять гимнастика?

Миссис Прайс тем временем подсела к нам поближе.

— Потише, пожалуйста, — сказала она, прижав палец к губам. — Думаю, вы и сами должны это понимать.

Вскоре из исповедальни вышел Джейсон Дэйли, настала очередь Эми, а мы с миссис Прайс молча ждали, пока он читал покаянную молитву. В исповедальне Эми пробыла не больше минуты. И сразу же ушла из церкви. Без покаяния.

Миссис Прайс вздохнула.

— Она никогда не сознается, как думаешь? Хотя бы воровать перестала, и на том спасибо.

Честно признаюсь, мне понравилось, как она со мной разговаривает — как со взрослой.

И я на все была готова, лишь бы не дать Эми испортить ей жизнь.

Меня жгла изнутри ненависть, неподвластная моей воле, как приступ падучей.

В полумраке исповедальни я едва различала за ширмой отца Линча — вот он, с зелеными глазами и пышной шевелюрой, ждет, когда я выложу все свои грехи. Их у меня набралось негусто: выругалась, нагрубила отцу, не поделилась с подругой. Все это время мне казалось, будто под дверью исповедальни кто-то есть: тихие шаги, скрип половиц, шорох, словно кто-то прижался ухом к двери. Чуть слышный вздох. Отец Линч как будто ждал от меня еще каких-то слов.

Я спросила:

— Если я что-то скажу на исповеди, вы правда никому не передадите?

— Правда, — подтвердил отец Линч. — Так что говори, не стесняйся, облегчи душу. Ничего тебе за это не будет.

— Даже если расскажу о чьем-то преступлении?

— Да.

— Хоть об убийстве? — Сама не знаю, зачем я это сказала. Интересно, узнал он мой голос?

— Я всего лишь посредник, — ответил отец Линч. — Ты не мне исповедуешься — ты исповедуешься Богу. Ни единого твоего слова я не имею права разгласить — даже ради того, чтобы спасти жизнь, себе или другому.

Но кражи прекратились, ведь так? Значит, какой о них разговор?

— Жил-был король, — продолжал отец Линч, — который заподозрил королеву в неверности. Он пошел к ее духовнику и приказал открыть тайну ее исповеди, но священник молчал, даже под пыткой. В конце концов священника утопили в реке. Звали его святой Ян Непомуцкий.

— Он же святой, король должен был догадаться, что он не скажет, — отозвалась я.

— Ну, тогда он еще не был святым. Потому-то он и стал святым, что не сказал.

— А она? — спросила я.

— Кто она? Что она?

— Королева изменяла королю?

— Ну нет, — ответил отец Линч. — Нет, она была ни в чем не повинна, но не в этом суть. — Он помолчал. — У тебя совесть нечиста?

Я мотнула головой, но, вспомнив, что ему меня не видно, сказала:

— Нет, просто любопытно.

И едва я начала каяться, как послышались удаляющиеся шаги. Когда я вышла, миссис Прайс уже не было.

На улице холодный воздух обжег мне ноздри. Неподалеку раздался смешок, и я пошла к боковому крыльцу церкви посмотреть, кто здесь. Эта часть здания была скрыта от глаз высоким забором. Два года назад мы выкопали посреди узкого газона ямку и там похоронили цыплят, которых сами вывели в инкубаторе, мы плохо за ними ухаживали, и прожили они всего несколько дней. Какие имена мы им дали, не помню. Из палочек от мороженого мы соорудили памятник, но его давно уже не было.

Подойдя ближе, я узнала, кто это смеется. Мелисса. Она сидела на крыльце с Карлом — тот подстелил свою куртку, и они тесно прижались друг к дружке. Карл щелкал зажигалкой, пытаясь высечь огонь, а Мелисса сжимала в губах потухшую сигарету.

— Что вы тут делаете? — спросила я, и оба так и подскочили.

— Уф, Джастина! — выдохнула Мелисса. Сигарету она успела спрятать Карлу под куртку, но снова достала. — Покурить хочешь?

— Где вы ее взяли?

— Тут. — Мелисса указала на пакеты из-под чипсов, фантики от жвачек, сухие листья и окурки, сметенные в кучу ветром.

— Но вы даже не знаете, кто ее до вас во рту держал, — сказала я, и оба расхохотались.

— Вы да-а-же не зна-аете, кто ее до вас во рту держа-ал, — передразнил Карл.

— Ну же, — подзадоривала Мелисса, протягивая мне сигарету, — не дрейфь.

— Нет, спасибо. — И я зашагала вдоль узкой полоски травы к большому лугу. Где-то подо мной в земле — тонкие цыплячьи косточки. Черепушки, клювики.

Под грецким орехом сидел на корточках Доми и ковырялся в земле. Вот он что-то достал из чахлой травы — большую круглую ледышку. Корочки льда на лужах мальчишки обычно топтали, а эта, в тени дерева, уцелела. Льдина была величиной с тарелку, и Доми поднял ее над головой, как отец Линч блюдо с облатками во время мессы, и смотрел сквозь нее на небо, как сквозь линзу. Чуть опустив ее, окинул взглядом школу, игровую площадку, живую изгородь вокруг монастыря, посмотрел на свою руку — и наконец на меня. Лицо его сквозь лед я видела смутно, оно казалось чужим, затуманенным, словно во сне. Кончики пальцев у него покраснели от холода.

— Ты кто? — спросил он, глядя на меня сквозь ледяной диск.

— Сам-то как думаешь?

— Кто тебя разберет. Ты вообще человек?

— Кто же еще?

— Рыбка. Призрак.

— Рыбка-призрак.

— Может быть.

— Ходячая рыбка.

— Гм...

Мы стояли нос к носу, и разделяла нас лишь льдинка. Там, где он ее придерживал, края подтаивали. Я различала россыпь веснушек на лице Доми, его тонкие каштановые волосы, светлые брови. Я прижала к холодной прозрачной пластине указательный палец, а Доми придвинулся совсем близко, приник ко льду губами с другой стороны и, прежде чем я успела сказать хоть слово, отпрянул.

Все ребята давно разошлись со школьного двора, но я увидела издалека, как возвращается в школу миссис Прайс. Доми направил на нее ледяную линзу, и мы смотрели на ее силуэт, искаженный, словно в кривом зеркале. Палец у меня горел.

— Что скажешь о ней? — поинтересовалась я.

— Она вертит людьми.

— То есть как?

Доми пожал плечами.

— Отец так сказал маме, когда от меня узнал про бумажки с именами. Когда надо было написать, кто кого подозревает. Он сказал, что это безобразие — так обращаться с детьми, хотел пожаловаться мистеру Чизхолму.

— Какие же мы дети, мы выпускники.

— А на следующий год будем сосунками.

— Кем?

— Так нас будут называть в школе старшей ступени — первачки-сосунки. Мне сестра говорила.

— А-а. — Я загребла ногой сухой лист. — А мама твоя что сказала? Насчет жалобы мистеру Чизхолму?

— Сказала, что у нас еще шесть Фостеров должны окончить школу Святого Михаила и ни к чему нам нарываться.

— А я папе не стала говорить, — призналась я.

— Они встречаются, да?

— В общем, да. — Я сунула руки в карманы школьной формы, чтобы согреться. И добавила: — А я у нее убираю. Раз в неделю к ней прихожу домой.

— По четвергам, — уточнил Доми.

— А ты откуда знаешь?

— Я про тебя много чего знаю.

Миссис Прайс на школьном дворе уже не было, и Доми, прислонив ледышку к стволу грецкого ореха, спрятал руки поглубже в рукава свитера домашней вязки.

— Чье ты имя написал? — спросила я, и он улыбнулся.

— Ничье. Сдал пустой листок.

Я и не знала, что так можно.

Раз за разом, оставшись одна в доме у миссис Прайс, я проверяла, заперта ли гостевая спальня. И с облегчением выдыхала, когда дверная ручка не поворачивалась.

Глава 24

За окном только начинало светать. По железной крыше барабанил дождь, зарыться бы поглубже под одеяло и не вылезать из постели, но пора было собираться в школу, вдобавок хотелось в уборную. Я встала и поплелась в ванную, не успев продрать глаза. По коридору я пробиралась, держась за стену, чтобы не споткнуться.

Когда я открыла дверь, в лицо бросился пар — первое, что я увидела заспанными глазами. Завеса рассеялась, и я разглядела, что у зеркала кто-то стоит и медленно-медленно поворачивается, оглядывается через плечо. Кто-то в атласном халате, светло-голубом, расшитом бабочками. В мамином халате. И поворачивается, поворачивается ко мне, а я еще в полудреме, и вокруг клубится пар... Ну конечно, мама, стоит в привычной позе у зеркала и вот-вот повернется и скажет: подожди, подожди еще чуть-чуть. А в зеркале — ее размытое отражение.

— Доброе утро, — сказала я, а она все поворачивалась и, когда наконец повернулась, назвала меня по имени:

— Джастина! Джастина, птенчик, прости меня, пожалуйста.

Миссис Прайс. Не мама, а миссис Прайс в мамином халате. Пол под ногами накренился.

— Заходи, дорогая, свободно. — И она прошла мимо меня в коридор, а с мокрых волос стекала по плечам, по спине вода, на голубом атласе темнели влажные пятна. От нее пахло моим мылом. Пояс у нее развязался, халат распахнулся, в вырезе мелькнула грудь.

И миссис Прайс исчезла в родительской спальне.

Я застыла, глядя в пустой коридор. Из спальни донесся голос отца, глухой, сонный, и звонкий голос миссис Прайс. Сдавленный смешок.

Я спустила пижамные штаны, села на унитаз — и на изнанке штанов, вдоль шва, увидела пятно крови. Кровь на белом фаянсе унитаза, кровь на туалетной бумаге. Наверное, ночью началось — пока я спала, что-то со мной происходило. Я не знала, что делать, и с мамой не посоветуешься. Включила воду, скинула пижаму и встала под душ. Сделала погорячее, потом еще горячее — хотелось раствориться в облаке пара. Мой шампунь стоял не на бортике, как обычно, а на полу в душевой кабинке, мыло еще не высохло. Я смотрела, как по ноге стекает кровь, темная, будто смородиновый сироп.

Когда я пришла завтракать, оба ждали меня на кухне. Отец варил овсянку, а миссис Прайс, уже в своей одежде, мазала маслом кусочек поджаренного хлеба.

— Наконец-то, — выдохнул отец, как будто я вернулась издалека или он потерял меня и нашел.

— У меня начались месячные, — сказала я, и лицо его застыло.

— Что? — переспросил он.

— Ах ты моя хорошая! — Миссис Прайс приобняла меня за плечи. — Отличная новость, правда, Нил?

— Да. — Лицо у отца оставалось неподвижным. Овсянка убегала. — Что нам теперь делать?

— Давайте я обо всем позабочусь. — Миссис Прайс сжала мое плечо. — Вы знаете, когда это случилось со мной, никто не объяснил мне, что к чему. Я думала, что умираю.

— Все в порядке, — сказала я. — В ванной нашлось кое-что из маминых запасов.

— Понятно, — отозвалась миссис Прайс. — Понятно. Но если нужна будет помощь...

— Что вы у нас делаете? — спросила я.

Миссис Прайс с отцом испуганно переглянулись. Да, ответили они хором, ясное дело, немного неожиданно. Так уж вышло, просто засиделись допоздна и решили, что безопаснее ей остаться на ночь, чем отцу после пары бокалов подвозить ее до дома. А еще — они обменялись взглядами — у них тоже замечательная новость. Миссис Прайс кивнула отцу — мол, скажи ей сам.

— Ну... — Отец снял с плиты овсянку, чтоб не пригорела. — Мы решили пожениться.

— Пожениться? — переспросила я.

— Да, — кивнул отец.

— Но всего четыре месяца прошло.

— Понимаю, родная, со стороны кажется, что мы торопимся...

— Когда?

— Думали в декабре, когда потеплеет. Как только каникулы начнутся.

— Всего два месяца осталось.

— Свадьба будет скромная. А потом все вместе отпразднуем Рождество, и мы поедем в свадебное путешествие, а ты поживешь в это время у Найтов. Надеемся, ты одобришь.

— Куда вы собираетесь?

— Недалеко. Может, на озеро Таупо. Заодно с дядей Филипом увидишься — он приедет, будет шафером на свадьбе.

— Будешь подружкой невесты? — спросила миссис Прайс. — Пожалуйста, не отказывайся.

— Да, — ответила я.

И разве не об этом я мечтала? Я же представляла платье подружки невесты и себя в нем.

Разумеется, пошли слухи. Многие их видели вместе, а отец даже снова стал ходить по субботам в церковь, и мы там сидели втроем, как настоящая семья.

— Могу представить, как ты рада за папу — он так счастлив, — сказала миссис Найт однажды в выходной, когда я гостила у Мелиссы с ночевкой. — И ведь совсем недавно твоя бедная мама... что ж. Верю, все к лучшему.

— Везет же тебе, поросенку этакому! — сказала Мелисса. — Ты на диете?

— Нет.

Мелисса ущипнула меня за талию.

— Придется тебе сесть на диету.

— Зачем?

— Придется, и все. Она уж точно на диете. На одних молочных коктейлях. Или ей выгодно, чтобы ты была несколько полновата?

— Для чего?

Мелисса закатила глаза:

— Чтобы оттенять ее красоту! Ничего-то ты не понимаешь!

— А что, я и вправду растолстела? — У новых таблеток имелся неприятный побочный эффект — прибавка в весе.

Мелисса, отступив на шаг, оглядела меня сверху вниз.

— Сейчас ты на верхней границе нормы. Надо за собой следить.

— Мы вроде бы говорили о миссис Прайс, — сказала я. — Она меня называет “птенчик мой”. Хочет, чтобы я была красивая.

— Счастливая ты, поросенок этакий! — Мелисса ущипнула себя за талию. — Где вы будете жить после свадьбы?

— У нас дома. — Я нахмурилась. — Где жили, там и будем жить.

Мелисса махнула рукой, словно с ходу отметая эту мысль.

— Ну конечно, нет. Зато, может, будет у тебя спальня в мансарде, с австрийскими шторами! И своя ванная!

— Папа, — спросила я, — где мы будем жить после свадьбы?

— Здесь, — ответил отец. — Первое время точно.

— Что значит “первое время”?

— Просто славно было бы начать новую жизнь на новом месте. И здесь нам, пожалуй, будет тесновато.

— Нам втроем с мамой здесь места хватало.

— Гм. Но Анджела наверняка захочет перебраться куда-нибудь.

Больно было думать, что придется оставить стены, хранившие мамин почерк — все ее незримые послания, — но на другой день, когда я хотела взглянуть на них, пока не вернулся из лавки отец, я их не нашла. Сохранились лишь те, что в самых темных уголках: в ящиках, которые редко открывали, за одеждой в мамином шкафу, на оборотах фотографий в коридоре.

Разреши от скверны,

Сбереги от ада,

Даруй светлость сердца,

Даруй радость в Боге.

Образцы тканей для платья подружки невесты я взяла с собой в школу, чтобы узнать мнение подруг — новых моих подруг. Девочки обступили меня, стали прикладывать к себе лоскуты шифона, воображая себя в новых платьях — бледно-розовых, пепельно-розовых, бордовых.

— У меня будет венок, — похвасталась я. — И настоящий маникюр, и тонкие колготки, и туфли на высоком каблуке.

— Это же не твоя свадьба, — встряла Рэчел.

Никто не обратил на нее внимания.

— Хорошо бы тебе определить свой цветотип, — посоветовала Натали. — Моя мама определила свой — и ни разу не пожалела. Ты, наверное, осень или весна — да?

— Я... не знаю.

— Уж точно не зима и не лето. Скорее всего, осень. Тебе идут коричневый и тыквенный? А горчичный?

— Горчичный?

— У тебя кожа фарфоровая или цвета слоновой кости? — спросила Натали.

— Не знаю, — повторила я. — А в чем разница?

Натали прищелкнула языком.

— Все дело в подтоне. — Она стала по очереди прикладывать к моему лицу лоскуты шифона. — Бордовый не пойдет. Видите, как он утяжеляет черты лица?

Девчонки закивали, глядя на меня оценивающе. Теперь все они носили значки с золотыми ножками, словно члены какого-нибудь клуба для избранных.

— А теперь пепельно-розовый. Она вся светится изнутри, оживает! Нам нужно уменьшить подбородок и убрать темные круги под глазами. — Натали схватила меня за руку и уставилась на мою ладонь. — Вот смотрите, одно дело золотистый оттенок кожи, другое нездоровая желтизна.

— Может, они ребенка заведут, — предположила Паула. — Как думаешь?

Мне это в голову не приходило. Потому отец и говорил, что нам будет тесновато?

— А может, она уже ждет ребеночка, — прошептала Катрина. — Если ждешь ребенка, срочно надо замуж.

Мы все засмеялись, сами не зная почему.

Позже, на уроке, я присмотрелась к животу миссис Прайс. Плоский, как был.

И спустя совсем немного, однажды в воскресенье ближе к полудню, у меня снова случился приступ. Я захотела прогуляться, рассказывал потом отец, и пошла к прибрежным скалам — но я ничего не помнила. Не помнила, как вышла из дома, как шагала по каменистой тропе над морем, под порывами ветра, вдыхая соленый воздух. Далеко ли я зашла? Видел ли кто-нибудь меня? И если видели, то пытались помочь? Я не помнила, встретилась ли мне там Эми, был ли у нас разговор, ссора. Должно быть, как только очнулась, я побрела домой. Смутно помню, что чуть не рухнула на пороге и меня подхватил отец, отнес в постель и велел отдохнуть, — а потом, ближе к вечеру, позвонил мистер Фан.

— Нет, она не у нас, — услышала я голос отца. — Мы ее не видели уже несколько недель... Далеко она точно не ушла... Да... Перезвоню, конечно.

— Кто это? — спросила я. Голова еще гудела, руки-ноги были тяжелые, будто напитались водой, язык распух.

— Папа Эми. Она пошла гулять с собакой и до сих пор не вернулась. Ты ее там не видела?

Я захлопала глазами.

— Нет, не видела.

Утром Эми в школу не пришла. Когда мы друг за другом заходили в класс, миссис Прайс стояла за дверью в коридоре и шепталась с мистером Чизхолмом. Мы расселись по местам, зашел и он, все мы встали и начали:

— Доброе утро, мистер Чизхолм, да хранит вас...

Мистер Чизхолм знаком велел нам сесть. Миссис Прайс стояла у него за спиной, ломая руки, а лицо было у нее белее молока. Повисла тишина.

— Ребята, — начал мистер Чизхолм, — я к вам с ужасной новостью, и ничем ее не смягчить — с Эми произошел несчастный случай, она упала со страшной высоты и разбилась насмерть.

Все ахнули. Сидевшая рядом со мной Мелисса зажала рот ладонью. Я взглянула на Деву Марию в рамке за спиной у миссис Прайс, с пылающим сердцем, и внутри закололо, обожгло, в ушах зашумело. Голова кружилась, кружилась — сейчас упаду... Мелькнула мысль: буду приносить Эми домашние задания. Но нет, нет — это невозможно. Несчастный случай... разбилась насмерть...

Миссис Прайс сдавленно всхлипнула, и мистер Чизхолм положил руку ей на плечо.

Если взрослые плачут — значит, правда.

Значит, Эми умерла.

— Откуда она упала? — спросил Карл.

Мелисса пронзила его сердитым взглядом, но мистер Чизхолм кивнул: конечно, вам важно знать, как это случилось, она ваша подруга, и вам важно знать.

— Как я понял, она гуляла с собакой возле прибрежных скал, — сказал он. — И, должно быть, подошла слишком близко к обрыву.

Я машинально покачала головой.

— Нет, — услышала я собственный голос. — Она знала — мы обе знали, — что к обрыву подходить нельзя.

Мистер Чизхолм развел руками:

— Может быть, ветер подул... или поскользнулась...

Я вспомнила, как отнесло в сторону теннисный мячик Бонни, как она бросилась за ним под крики чаек. Как мы с Эми смотрели вниз с обрыва, следя за сорвавшимся камнем.

— Знаю, для всех это ужасное потрясение, — продолжал мистер Чизхолм. — В это тяжелое время наш долг — поддержать друг друга. В церкви нас ждет отец Линч, и там мы помолимся за Эми.

Молиться — а что нам еще оставалось? Мы встали на колени — всем классом, всей школой — и, склонив головы, закрыв глаза, шептали слова молитвы. Вскоре слова утратили смысл, и в общем хоре из двух сотен голосов мне почудился шепот Эми, как тогда, перед исповедью: Я по тебе скучаю. Скучаю. Я написала твое имя. Я открыла глаза, огляделась. Рядом стоял Доми, к рукаву его свитера прицепилась колючка. Передо мной сестра Бронислава, тщедушная, согбенная, читала “Отче наш”, перебирая четки, а миссис Прайс подперла сцепленными руками подбородок.

Стану ли я называть ее Анджелой после свадьбы?

Что случилось с Бонни?

Как у монахинь не падают с головы покрывала?

Раз Эми умерла, значит, некому разоблачить миссис Прайс?

Просто ужас. Я ужасный человек, если задаю такие вопросы, когда Эми лежит мертвая... где? Где лежит? В похоронном зале, куда забрали и маму, с витражами в светском духе и шелковыми гладиолусами в вазах?

И следом подумалось: если бы я была рядом, она бы не упала.

Или мы обе упали бы.

— Думаю, стоит сообщить полиции, что ты была там, — сказал в тот день отец. — Они, наверное, спросят, помнишь ли ты хоть что-нибудь.

— Но я ничего не помню. Ничего.

— Совсем ничего? — переспросил отец. — Когда ты пришла домой, то сказала, что у тебя там случился приступ.

— Не помню, — повторила я. И заплакала.

— Не плачь, родная, — постарался утешить меня отец. — Успокойся. В приступах ты не виновата.

Тогда была ночь Гая Фокса[14]. Я смотрела, как расцветают в темном небе фейерверки соседей, а наши фейерверки лежали нетронутые в пакете из фольги. Когда я открыла окно, оттуда пахнуло порохом.

— Бедные, бедные родители, — сокрушался отец. — Даже представить не могу, как это — похоронить ребенка. — Он умолк, взглянул на миссис Прайс: — Ох, Анджела, прости ради бога.

— Ничего, — отозвалась миссис Прайс. — Ничего.

Я пыталась хоть что-то выведать о ее погибших муже и дочери, но впустую, всем были известны только голые факты: погибли в аварии в Окленде. Я спросила отца, заглядывал ли он в запертую комнату, где хранятся их вещи, а отец велел оставить ее в покое: есть очень болезненные темы, пусть каждый по-своему залечивает раны.

Миссис Прайс красила мне ногти пепельно-розовым лаком — решили попробовать заранее, чтобы в день свадьбы не было сюрпризов. То и дело она промахивалась мимо ногтя и тут же стирала лак пальцем.

— Получается у меня не ахти, да? — сказала она. — Не волнуйся, мастер сделает гораздо лучше.

Но я все равно не могла налюбоваться на свои руки, такими они мне казались красивыми.

— Ты как, в состоянии ехать на примерку, птенчик мой? — спросила миссис Прайс. Она понимает, что время самое неудачное, но до свадьбы меньше месяца, а портниха перенести отказывается. Может быть, это помогло бы мне развеяться.

В тот же день миссис Прайс повезла меня на примерку и смотрела, как я натягиваю через голову пепельно-розовое шифоновое платье. Шифон был такой легкий, прохладный, словно соткан из воды, и я крутилась-вертелась и не думала о том, долго ли падать с обрыва, и задеваешь ли что-нибудь на лету, и чувствуешь ли удар о землю. Свадебное платье миссис Прайс, уже готовое, висело в хлопчатобумажном чехле. Мне его не показали.

— Ужас-то какой, девочка сорвалась с обрыва, — ахала портниха, помечая мне мелом подол. — Который год твержу, что надо у того обрыва ограду поставить.

— Девочка наша, — отозвалась миссис Прайс. — Из школы Святого Михаила. Училась у меня, а Джастина с ней дружила.

— Быть не может! — воскликнула портниха. — Какой, должно быть, для вас тяжелый удар. Ох, не стоило мне об этом речь заводить!

— Мы держимся как можем.

— Конечно, конечно. — Сделав на подоле еще штрих-другой голубым мелком, портниха спросила: — Очень ей было больно? Неизвестно?

— Поговорим лучше о чем-нибудь другом, — вежливо попросила миссис Прайс.

Уже потом, в машине, она извинилась передо мной за портниху. Никогда прежде я не видела ее такой обозленной.

— Люди просто идиоты, — возмущалась она. — Идиоты, суют нос не в свое дело.

Я вспомнила всеобщее любопытство вокруг маминой болезни. Полузнакомые люди задавали личные вопросы о ее недуге: есть ли метастазы? а волосы снова отрастут? сколько ей осталось жить? И потом, после смерти: сильно она мучилась? узнавала нас под конец?

— Остановимся на минутку, — предупредила миссис Прайс.

Мы были далеко от дома, в незнакомом районе. Миссис Прайс припарковалась возле ряда магазинов, забежала в аптеку и вскоре вернулась с бумажным пакетом. Слышно было, как там перекатываются в пузырьке таблетки.

— От нервов, — пояснила она, хоть я и не спрашивала. — Весь этот ужас с Эми... сразу воспоминания нахлынули. Знаю, тебе тоже тяжело, дорогая моя.

В субботу во время завтрака зазвонил телефон. Трубку взял отец, и я невольно подумала: это Эми, зовет погулять с Бонни. Я ждала, что сейчас он возьмется за свое: кто вы такая, что вам нужно от моей дочери? Но тут же поняла: это не Эми, Эми не позвонит уже никогда.

— Доминик Фостер. — Отец протянул мне трубку.

Я сделала ему знак выйти из кухни, и он изумленно поднял брови.

— Ухажер? — спросил он одними губами.

— Уйди! — ответила я, тоже беззвучно.

Далеко он уйти не мог — вернулся в кухню, едва я повесила трубку.

— Ну? — спросил он.

— Можно мне сегодня после обеда к Фостерам?

— Это те, у которых двадцать человек детей?

— Папа!

Отец развел руками: прости, прости.

— Рад, что у тебя новый друг. Честное слово.

Миссис Фостер при встрече обняла меня и сказала: конечно, нам тяжело это понять, но у Бога были свои причины забрать Эми.

— Ты выдержишь, — продолжала она. — Бог не посылает нам испытаний свыше наших сил. — От нее пахло домашней выпечкой, руки были мокрые, а в волосах застряла сырная крошка.

Доми сидел на застекленной веранде — в закутке, отгороженном от спальни, которую он делил с двумя братьями. Когда-то здесь было крыльцо, и с тех времен сохранилась деревянная обшивка, выкрашенная мятно-зеленой, мучнистой на ощупь краской. Под большим окном притулился письменный стол, а в углу диван, заваленный старыми подушками — из тех, что мнутся, когда на них посидишь. На столе Доми разложил свою коллекцию монет, рядом лежал пустой альбом с прозрачными кармашками.

— Как мне их объединить — по странам? — спросил он. — По размеру? По стоимости? По дате?

— По стоимости? — предложила я.

— Но по какой — по номинальной, или по стоимости металла, или по нумизматической ценности?

Я задумалась. Было совершенно непонятно, о чем он говорит. Я подсела к нему, взяла в руки лупу.

— Как ты думаешь... — начала я, — как думаешь, сможем мы на нее посмотреть на похоронах?

— Может быть, — ответил Доми. — Иногда ведь крышку поднимают?

— На бабушкиных похоронах поднимали.

То были первые в моей жизни похороны. Отец поцеловал бабушку в припудренный лоб, а я отошла в сторону. В гробу лежала она — и не она, просто копия, вырезанная из мыла.

— А на похоронах твоей мамы?

Я помотала головой.

— Она хотела, чтобы ее хоронили в закрытом гробу. Настаивала — так папа говорил.

Дешевая фанера под массив дуба. Венок из желтых гвоздик, потому что нарциссов мы не достали. “Хочу весенние цветы”, — просила мама, а мы обещали: да, да, будут весенние цветы — хоть до весны было далеко, весной и не пахло. Каких только обещаний мы не даем!

Доми протянул мне монету:

— Израильская агора. Дядя из Америки прислал.

Я стала разглядывать монету под лупой. Надпись прочесть не смогла, зато там были три пшеничных колоса, как на одном из одеяний отца Линча.

— Такая легонькая, — удивилась я. — Наверняка недорого стоит.

— Алюминий. А видишь волнистый край? Чтобы легче было в кошельке нащупать. И слепые ее отличат, не заплатят лишнего в магазинах.

— Что на нее можно купить?

Доми задрал голову, посмотрел в потолок.

— Наверное, два-три яблока.

— А если я не люблю яблоки?

— Яблоки все любят.

— Ну а я не люблю.

— Тогда сосиску в тесте.

— А продают их в Израиле?

— Не знаю.

Белая кошка прыгнула на стол и принялась играть с монетами, три-четыре полетели на пол. Доми как ни в чем не бывало их подобрал, а кошка опять смахнула их со стола.

— Унести ее? — предложила я.

Доми почесал кошку за ухом.

— Скоро ей надоест.

И верно, сбросив со стола еще пару монет, кошка потеряла к ним всякий интерес и плюхнулась на раскрытый альбом. Доми и к этому отнесся спокойно.

Тут на веранду ворвался малыш с воплями:

— Она за мной гонится, гонится! — Он был в шлеме на мягкой подкладке; протиснувшись между мной и Доми, он нырнул под стол.

Следом вбежала сестра Доми, Клэр, и выволокла его из-под стола за ноги.

— Ты за это заплатишь! — разорялась она. — Кровью!

— Помогите, помогите, — верещал малыш, хватая нас за щиколотки, но Клэр отцепила его и унесла с веранды вверх тормашками. — Она ведьма! — вопил он. — Скажите волшебные слова!

Из коридора несся хохот сестер.

— Свяжите его и бросьте в котел! Я соберу петрушку, а ты порежь лук.

— У вас всегда так? — спросила я.

— Прости, — смутился Доми.

— Это у него эпилепсия?

— Да, у него, у Питера.

— Не уронят они его?

— Он же в шлеме.

— Но...

— Ему нравится, честное слово.

Слышно было, как визжит Питер. Или смеется. Нет, все-таки визжит.

— А это что? — Я взяла медяк с тремя костлявыми ревущими львами.

— С острова Гернси, — ответил Доми. — Двадцать пенсов. — Он перевернул монету. — Смотри, тут кувшин с молоком.

Я разглядывала монету под лупой — со всеми вмятинками и царапинками.

— Зачем на монетах чеканить кувшин с молоком?

— Наверное, потому что там коров много. А это двухпенсовик с острова Мэн, один из моих любимых. — Птица в полете распростерла над островом крылья.

Сидя рядом с Доми, я изучала его коллекцию. Была там ирландская монета, с арфой на одной стороне и зайцем на другой, и еще одна, с арфой и изогнувшейся рыбой. Багамский цент, бронзовый, с морской звездой на аверсе; массивный фунт с латинской надписью вдоль рифленого края. Три японские монеты с дырками посредине. Американский серебряный доллар с надписью “МИР” внизу — редкий, объяснил Доми, потому что когда серебро подорожало выше номинальной стоимости монет, их стали плавить.

— Вот эту надо бы почистить. — Я взяла маленький канадский пятицентовик, весь в зеленых точках. Под лупой они смахивали на пышные лишайники у нас на крыше. Отец каждый год счищал их шпателем, и мы с мамой смеялись: когда он ползал по рифленому железу, грохот стоял такой, словно гигантская птица села на крышу и скребется.

— Монеты не чистят, — возразил Доми. — Чищеные почти ничего не стоят. Коллекционерам подавай след времени.

— Но самые ценные — те, что не были в обращении?

— Да, — кивнул Доми. — Такие очень ценятся.

— То есть коллекционерам нужен след времени — и нужно, чтобы его не было.

— Ну...

— А эта? — Я указала на большую темную монету, стертую чуть ли не до гладкости.

— Викторианский пенни. Даже год уже не разобрать. — Доми перевернул монету: — Смотри, королева Виктория. Или была когда-то. — Профиль полустерт, почти плоский.

— Пожалуй, эта мне нравится больше всех, — сказала я.

— Возьми себе.

— Нет, что ты, я совсем не для того сказала.

Доми пожал плечами.

— Бери.

Я поднесла монету к свету, тронула пальцем еле различимый профиль: нос, шею, собранные в узел волосы.

Я сказала:

— У нее в конце коридора запертая комната.

— Что? — не понял Доми. — У кого?

— У миссис Прайс. Гостевая спальня. Я ни разу туда не заглядывала.

— Как по-твоему, что там?

— Эми думала... Эми думала, что это она воровала.

Слова, сорвавшись с языка, сразу же показались мне дикостью, кровь бросилась в лицо.

Но Доми кивнул, и ответил он так, как я и ожидала:

— Попробуй туда пробраться.

— Не могу.

— Так зачем ты сказала?

— Просто так. Зря я это.

— Но ведь сказала же.

— Забудь. Считай, что я ничего не говорила.

Позже, уже после того, что случилось с миссис Прайс, я стала носить с собой пенни вместо ручки с парома. По утрам клала монету в карман, а днем, при каждом наплыве горьких воспоминаний, нащупывала ее — не потерялась ли? Терла пальцем медный профиль, пытаясь различить на ощупь черты королевы и зная при этом, что стираю их. А на ночь перекладывала пенни к изголовью, даже когда мы уехали в Окленд за новой жизнью. Если мне не спалось, я включала ночник и разглядывала монету, рыжеватую, того же оттенка, что и веснушки у Доми.

Глава 25

Про записку я узнала только на похоронах. Мы зашли всем классом в церковь, и мне досталось место в дальнем конце скамьи, рядом с Мелиссой и Карлом. Они сидели в обнимку, и Мелисса то всхлипывала, то клала голову Карлу на плечо. Со всех сторон слышались голоса ребят, приглушенные, как положено в церкви.

— Говорят, ее еле опознали, — прошептала Рэчел.

— Говорят, разбилась всмятку, — подхватила Паула. — Ни косточки целой не осталось.

— Представляю, сколько было крови.

— Литра четыре-пять, Линн говорила.

— Она-то знает.

— Откуда?

— Отец у нее мясник. Она в этом разбирается.

— Бедная Эми, — вздохнула Рэчел.

— Мы ведь были на том самом месте — на экскурсию ездили, на скалы.

— Да, точно.

— Жалко ее.

— Мне тоже.

— А вещи нам теперь вернут? Ее родители?

— Должны. Будет свинство, если не вернут.

— Настоящее свинство.

— Угу.

— А что было там, в записке?

— Мама точно не знает.

Я развернулась, в лицо бросилась кровь:

— В какой записке?

Они застыли, будто уличенные в чем-то.

— В какой записке? — повторила я.

— На следующий день спортсмен на пробежке нашел собаку Эми, — шепнула Рэчел. — К ошейнику была привязана записка.

— То есть как — записка?

— От Эми. Сама понимаешь.

— Вот ужас, — выдохнула Паула.

— Это был несчастный случай, — напомнила я, — мистер Чизхолм нам говорил. Ветер, грязь под ногами.

Но мне было совершенно ясно, что это неправда. Мы с Эми к обрыву и близко не подходили — родители столько раз нас предупреждали. Ни при чем тут ни ветер, ни грязь. Я представила, как Эми привязывает к ошейнику Бонни записку. Треплет ей уши, командует: сидеть. Сворачивает с тропы, шагает туда, где обрывается земля, — и делает еще шаг. Из-под ног у нее срывается камень, отскакивает рикошетом от скал.

И зазвучала музыка, и внесли гроб — внесли Эми, как когда-то маму. Несли вдоль того же прохода, поставили туда же, к алтарю, где ждал отец Линч, все в том же черном одеянии. Включили проектор, настроили фокус, и на экране высветились слова гимна “Лишь тень”. Петь я не могла, только беззвучно шевелила губами. Я надеялась увидеть Эми в последний раз — представляла, как глажу ее прямую черную челку, кладу цветок возле щеки, — но гроб был закрытый. Еле опознали. Ни косточки целой не осталось.

Пока отец Линч произносил первые слова мессы, я смотрела на спинку скамьи впереди, и волокна дерева складывались в узоры. Облака и лужицы, географические карты, круги на воде, отпечатки пальцев, глаза. Незнакомая женщина читала вслух стихи о том, что смерть не стоит гроша. Просто я незаметно в соседнюю комнату вышел[15], — декламировала она. Слова звучали как заклинание. Потом отец Линч стал читать из Библии: неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились? Итак, мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни[16]. И пусть Эми уже не с нами на земле, говорил он, все равно она будет жить в воспоминаниях, что храним мы в сердцах. Мы должны уповать на бесконечное милосердие Божие. Господь не отвернется от грешника, сколь ни велик грех. Церковь, продолжал он, не так давно пересмотрела свою позицию по этому вопросу.

И пусть он тщательно подбирал слова, я поняла, что речь о самоубийстве — о грехе самоубийства.

И какие воспоминания об Эми я буду хранить в сердце? О том, как мы делились завтраками в прохладном чреве ливневой трубы? Как я оставалась у нее ночевать, как мы сидели в ванне, сплетясь ногами? Или как я не смогла ее защитить, спасти?

Когда я шла к причастию, то провела вдоль гроба рукой. От гладкой фанеры веяло холодом. На обратном пути я попыталась поймать взгляд миссис Фан, но та смотрела прямо перед собой остекленевшими глазами, не мигая. Облатка прилипла к моему языку, как кусок бумаги — ни прожевать, ни проглотить. Я подняла взгляд на статую святого Михаила: голова змеи под священной пятой архангела, раскрытая пасть ждет удара золотого копья. В задней комнатке церкви матери качали на коленях малышей, чтобы унять их плач. Даже сквозь звуконепроницаемое стекло мне чудился тоненький писк.

Вечером, вернувшись домой, я спросила у миссис Прайс про записку.

— Не знаю, стоит ли... — начал отец, но миссис Прайс, коснувшись его руки, сказала:

— Понимаешь, Нил, такие вещи рано или поздно выходят наружу.

Отец со вздохом кивнул.

Миссис Прайс пояснила:

— Милый, Эми и вправду оставила записку — привязала к ошейнику собаки.

Я не смогла сдержать слезы.

— Что там было написано?

— Не знаю, дружочек. Это останется между Эми и ее родителями. Ну же, не плачь, нашей вины тут нет. Мы знали, что с Эми что-то не так, — кражи тому пример, — но разве могли мы предвидеть ее поступок?

Я спрашивала у всех в классе, что они думают, в надежде услышать, что никто не виноват, что была причина, о которой я не догадываюсь, — но увы. На меня смотрели косо, перешептывались — мол, друзья Эми ее не уберегли, они должны были знать, как ей плохо. Настоящий друг понял бы.

— Тебя слишком волнует, что думают другие, — сказал Доми. — Выкинь из головы, и все.

— Конечно, волнует! — ответила я. — А тебя разве нет?

— Не очень-то. И все равно они тоже виноваты.

— Они?

— Мы все. — Он взял меня за руку, и я не отстранилась. — Ну как, удалось посмотреть, что в запертой комнате?

Я мотнула головой.

— Пыталась, когда ее не было дома, но пока не получилось.

— Что значит “пыталась”?

— Ну, проверяла, не забыла ли она дверь запереть.

— И все?

— Доми, это же Эми воровала.

— Да неужели?

Он начинал меня злить.

— А что еще мне делать? Она же заперта!

Но я знала, все знала.

— Найти ключ, ясное дело.

Некоторые рассказывают, что им мерещатся мертвые, а мне ни разу не мерещилась мама — может быть, потому что она так долго болела и у меня не возникало сомнений, что ее больше нет. А теперь то и дело казалось, будто я вижу Эми — на площадке, или в толпе ребят, выбегающих из школьных ворот в конце учебного дня, или возле аквариума, где она смотрит на Сьюзен с чудесной новой лапкой. А-а, вон Эми, думала я, надо с ней поговорить — и тут же спохватывалась: это всего лишь обман зрения.

Миссис Прайс сняла со стен наши рисунки с экскурсии к прибрежным скалам и велела мистеру Армстронгу их сжечь. Никто не говорил про кражи, про обвинения — и уж конечно, ни слова про бумажки, которые раздала нам миссис Прайс. И про то, как она при всех назвала Эми воровкой. Чутье нам подсказывало, что об этом нужно молчать.

На уроке мы изучали легенды и мифы маори. Миссис Прайс, сидя на стуле у доски, читала нам про Мауи[17] и его братьев — о том, как давным-давно дни были слишком коротки, потому что солнце очень уж быстро перебегало по небу. Надоело Мауи и его братьям жить почти все время в темноте, и спустились они в огненную яму, где отлеживалось по ночам солнце, и поймали они солнце в ловушку. И отколотил Мауи солнце священной челюстью, и оно, избитое, утомленное, стало ползать по небу еле-еле. Мы рисовали иллюстрации к мифу — как солнце бьется в силках, как ползет по небосводу израненное, окровавленное. И у нас тоже дни становились длиннее, теплее.

Меньше месяца до свадьбы.

Однажды, вскоре после похорон, миссис Прайс попросила меня задержаться в конце учебного дня, я ждала привычных поручений — но оказалось, что родители Эми попросили вернуть им вещи из ее парты, так не могла бы я их занести? Я ведь ближе всех знакома с ее семьей.

— А Дэвид не может забрать? — спросила я.

Миссис Прайс покачала головой. Братишку Эми родители перевели в другую школу.

Мы с миссис Прайс достали из парты тетрадки Эми и Библию, ароматные наклейки, от которых пахло ягодной эссенцией, тюбик с клеем, скрученный улиткой, огрызки цветных карандашей. Стопку блестящих пятидесятицентовых монет, на которые так никто и не позарился. Шарик ртути, замурованный в прозрачной игольнице, который мог распадаться на капельки. Две библиотечные книги, уже просроченные, — повести о школах-пансионах, о чудаковатых учителях французского, о танцах до утра и о крепкой дружбе.

— Пожалуйста, пожелай от меня семье Фан всего самого доброго, — попросила миссис Прайс.

Когда я, оставив велосипед, зашагала по подъездной дорожке к дому, он показался мне нежилым. Газон — всегда подстриженный коротко, чуть ли не под бильярдный стол — зарос, почтовый ящик ломился от рекламных листовок. Паутина под козырьком крыльца, грязь на коврике у двери. Я постучала и стала ждать; школьный рюкзак оттягивал плечи. Тишина в доме. И наконец чуть слышные шаги: кто-то в мягких тапочках ступает по ковру.

— Что ты хотела? — спросила миссис Фан, открыв дверь.

— Принесла вещи Эми.

— А-а... да? — Миссис Фан говорила медленно, с трудом, как после снотворного.

— Книги и остальное, из школы. Вы их хотели забрать. — Я достала все из рюкзака, попыталась выпрямить тюбик клея.

— Да, хотели. — Но миссис Фан ничего у меня не взяла.

— Кто там? — Мистер Фан тоже появился в дверях, придерживая за ошейник Бонни.

— Джастина, — ответила миссис Фан. — Принесла из школы вещи Эми.

Теперь мне неловко признаться, но тогда я надеялась, что меня позовут в дом, пригласят к обеду. Я помогла бы убрать посуду — вытирала бы тарелки с синими драконами, с прозрачными снежинками и звездочками.

— Положи вот сюда. — Миссис Фан указала на столик возле двери в прихожей.

Они не уступили мне дорогу, пришлось нагибаться, тянуть руки через порог, и ртуть в прозрачной игольнице распалась на крохотные серебристые шарики. Бонни рванулась ко мне, заскулила, но мистер Фан ее придержал. В доме не пахло стряпней миссис Фан — пахло чужими запеканками, размороженными, разогретыми. Пахло увядшими цветами, которые давно пора выбросить. Пахло пылью. С порога видна была полка с благовониями в гостиной, и фотографии, и китайские статуэтки, и Богиня милосердия, будто на страже дома. И снимок Папы Римского в полный рост на стене. Сухая веточка кипариса с Вербного воскресенья завалилась за рамку фотографии, лишь кончик торчал наружу, как хвостик уховертки.

Я откашлялась.

— Вот что спросить хотела, — начала я, — про записку. Про записку Эми.

— Спрашивай, — отозвался мистер Фан.

— Ну... — Я снова откашлялась. — Я хотела знать, что она написала. Объяснила ли почему...

— С чего ты вдруг забеспокоилась об Эми?

Кровь прилила к щекам, я стала заикаться.

— Я... я всегда... она всегда...

Они стояли рядом, молча глядя на мои мучения.

— Спасибо, что принесла ее вещи, — сказал наконец мистер Фан. И начал закрывать дверь.

— И еще, вам самые добрые пожелания от миссис Прайс, — добавила я, и глаза его сверкнули.

— Передай этой женщине, чтоб духу ее не было у нас в лавке. Слышишь?

— Миссис Прайс? — переспросила я. Что успела им рассказать Эми?

— Да, кому же еще!

Я кивнула.

— Простите.

— Тебе есть за что просить прощения, есть за что.

Я хотела спросить, что он имел в виду и как мне все исправить, но он указал на меня пальцем — знак, что пора уходить, решила я.

— Простите, — повторила я, но мистер Фан уже захлопнул дверь.

Оттуда я поехала на велосипеде к миссис Прайс убирать. Не застав ее дома, открыла дверь своим ключом и первым делом стала мыть на кухне посуду. Ножи в меде и масле, колючие от засохших крошек, кофейные кружки со следами помады. Я смахнула в ведро мусор с тарелок: шкурку от бекона, хрящи, обглоданные кости, остатки капустного салата, вялый ломтик помидора, скорлупу от вареного яйца. На подоконнике стояла давно забытая чашка с какао, шелковистая пенка уже затянулась мягкой белой плесенью. В холодильнике я нашла пластиковую бутылочку с недопитым диетическим коктейлем. Отхлебнула — вкусно: что-то сладкое, тягучее, как клубничная жвачка.

На столе в кухне лежала брошюра с круизного лайнера.

На обложке корабль рассекает синий морской простор, в голубом небе парит белоснежная чайка, крылья сверкают на солнце. Мокрым после мытья посуды мизинцем я перелистнула страницу. Люди загорали на пустынных пляжах, улыбались, держа тарелки с фруктами в номерах люкс. Сидели в роскошных ресторанах, где блестел, как лед, хрусталь, а повара предлагали изысканные закуски. Смотрели друг другу в глаза, пока официанты выносили мороженое в огне. Танцевали на палубе на фоне алого заката, позировали в масках для плавания, играли в казино. Их развлекали артисты: танцовщицы канкана, кукловод с марионеткой в точно таком же, как у него, костюме.

Я закрыла брошюру — пусть лежит как лежала.

Миссис Прайс все не было.

Я вернула бутылку в холодильник, во рту остался привкус. Горечь. Химия.

Дверь в гостевую спальню в конце коридора и на этот раз не поддалась. Где может храниться ключ? Его не оказалось ни на крючке возле задней двери, ни в ящике под телефоном, ни на холодильнике, ни в авторской стеклянной вазе, которая будто плавилась, ни в письменном столе среди скрепок, зажимов, ножниц и дыроколов. Я зашла за дом, попробовала снова заглянуть в окно, но шторы были задернуты наглухо.

Я вернулась в дом с черного хода, и тут же миссис Прайс открыла парадную дверь.

— По чашечке чая? — предложила она, бросив сумку и ключи на столик в прихожей.

Она поставила чайник, увидела посуду, замоченную в горячей воде.

— Какая же ты умница, Джастина, ей-богу! Без тебя у меня давно бы крысы кишели.

— Не так все плохо, — ободрила я.

— Надеюсь, твой папа знает, во что ввязался. — Она рассмеялась, и крохотное золотое распятие на шее дрогнуло. — Хочешь попробовать? — С верхней полки чулана она достала банку жасминового чая.

У меня перехватило горло.

— Такой у Фанов в лавке продается, — выдавила я.

— Да, продается. — Миссис Прайс смотрела мне прямо в глаза.

— Это вы у них покупали?

— Забыла уже. А что?

— Да так, любопытно.

— Не помню уже, он у меня стоит лет сто. Хранить его можно хоть вечно. Как они там? — спросила она, все так же глядя мне в глаза.

Я потупилась.

— Сказали, чтобы вы больше не приходили. В лавку. Просили передать.

Миссис Прайс как ни в чем не бывало зачерпнула ложкой жасминовые бутоны и высыпала в чайник.

— Их можно понять — у них горе, а я им, должно быть, напоминаю об утрате. Впрочем, как и ты.

Вспомнилось, как мистер Фан тыкал в меня пальцем: тебе есть за что просить прощения!

— Ой! — Миссис Прайс схватила со стола брошюру, прижала к груди. — Ты уже видела, да?

— Да, не удержалась.

— Это я виновата, сглупила. Хотела сделать сюрприз.

— Папе?

— Тебе!

— Не понимаю.

Она улыбнулась и заговорила шепотом, хоть мы были одни:

— После свадьбы мы едем в круиз.

— Папа сказал, что далеко вы не собираетесь. Говорил, на озеро Таупо.

— Это часть сюрприза! Пожалуй, пора тебе сказать, дорогая, тем более что я это предложила. Мы хотим тебя взять с собой. Но пока никому не говори, хорошо?

— Ладно.

— Ты что, не рада?

— Я... очень уж неожиданно.

— Нам будет весело втроем.

Может быть, она нарочно положила брошюру на видное место.

А может быть, нет.

Пока мы пили жасминовый чай, я отрывала с банки этикетку, наклеенную поверх китайской: Жасминовый чай это чай с цветок жасмин воздействовать обоняние. Аромат свежий дух остается, цвет желто и яркий, мягкий листья нежный. На вкус он мне не понравился — затхлый, пыльный, — но я промолчала: ни к чему капризы, я же не маленькая.

— Ну ладно, пойду разомнусь, — сказала миссис Прайс. — А то не влезу в свадебное платье.

Она закрылась в спальне, и вскоре оттуда донеслось жужжанье и скрип тренажера. Я взяла со столика в коридоре ключи осторожно, чтобы не звякнули, и прокралась к гостевой спальне. Попробовала тихонько вставить каждый в замок. Ни один не подошел.

В школе миссис Прайс больше не давала мне поручений — было бы несправедливо по отношению к остальным, объяснила она. Как отчаянно все боролись за ее внимание — тянули руки после каждого вопроса, и неважно, знали они правильный ответ или нет. И даже тогда — при всем при том — я не удержалась, разболтала про круиз.

— Там официант носит поднос с напитками на голове, — сказала я. — Там есть казино, где можно выиграть миллионы. И у меня будет бикини с бантиками по бокам.

— А спать ты будешь где? — спросила Мелисса.

— На корабле.

— В одной каюте с ними?

— Вместе с бикини возьми затычки в уши, — ввернул Карл, и оба прыснули.

На большой перемене я пристрастилась ходить в библиотеку. Мне было все равно, что читать, и спустя несколько дней сестра Бронислава уже не спрашивала, что я ищу. Если там работал Доми, он приносил книги, что могли бы мне понравиться: “Изучаем погоду”, “Приезжайте во Францию”, “Норные животные”. Листали мы и атлас с голосами птиц, и слушали, и представляли, что мы в лесу, а над нами в кронах деревьев перекликаются веерохвостки и новозеландские крапивники. Иногда я просто брала с полки Британскую детскую энциклопедию и читала там все подряд: кремень, кремневое ружье; Пегас, пекан, Пекин. Чем больше я читала, тем яснее понимала, как мало знаю. До конца учебного года оставалось всего две недели — в воздухе висело ожидание, звенело, овевало нас. Впереди каникулы, впереди школа старшей ступени, а в школе Святого Михаила нас больше ничему новому не научат. На уроках мы мастерили рождественские украшения — нарезали полосками женские еженедельники с рецептами, осенней модой, советами несчастным влюбленным и клеили из них легкие, шуршащие цепочки. Вырывали страницы из журналов “Ридерз Дайджест” и складывали из них ажурные звезды, в обувных коробках устраивали рождественские вертепы с бумажными яслями и пластилиновыми младенцами. Монахини натирали воском паркет в коридорах, а мы, привязав к ногам тряпки, скользили из конца в конец, мимо всех классов, где учились когда-то, начиная с первого. Сверху на нас взирала статуя Иисуса с ладонью, поднятой в неприличном жесте.

До свадьбы тоже оставалось всего две недели, и почти каждый день после уроков миссис Прайс спешила куда-то: выбрать торт, заплатить остаток турфирме, распорядиться насчет цветов — сновала туда-сюда, жалуясь, что ничего не успевает.

Те же чувства были и у меня. Скоро она станет женой отца, будет спать в маминой кровати, развесит в мамином шкафу свою одежду. Мне хотелось этого — и в то же время не хотелось, и я не знала, как этому помешать. Как сделать дни длиннее, поймать в ловушку солнце.

А потом снова начались кражи.

Глава 26

— Сегодня обойдусь без помощников, спасибо, люди, — объявила после звонка миссис Прайс. Она вновь спешила по делам — забрать туфли, которые делала на заказ, чтобы подходили к платью.

Поставив велосипед позади ее дома, я вошла. В тот день мне не нужно было убирать, но ждать я не могла: надо было отыскать ключ от запертой комнаты, узнать, что там хранится. Одноклассники в открытую обвиняли меня — дескать, это я таскаю у них цветные карандаши и плюшевых мишек, карманные приемники, игральные кости. Рэчел потеряла клубничный блеск для губ, который выиграла на дне рождения Мелиссы; она, прищурившись, глянула на меня и сказала, что сразу поняла, как мне завидно. Да, вторили ей все, завидно. Вдобавок я была лучшей подругой Эми и воровала с ней на пару, но Эми хотя бы доказала, что раскаялась.

Доми на это лишь фыркнул:

— Эми ни в чем не была виновата, ее затравили.

— Он с ними в одной шайке! — закричали все, тыча пальцами, и поднялся галдеж, как на птичьем базаре.

Я вынула из ящика на кухне у миссис Прайс поддон для ножей, но под ним было пусто, одни лишь крошки. Я принялась доставать с полок все книги по очереди, провела рукой вдоль карнизов для штор. Разворачивала полотенца и простыни в комоде и складывала как было, чуть небрежными стопками. Даже искала в саду искусственные камни, пустые внутри — их рекламировали в бесплатных каталогах вместе с декоративными песочными часами и хрустальными зверюшками. Я чувствовала себя воровкой.

В аптечке в ванной я нашла пузырек с таблетками, который миссис Прайс забрала из аптеки на другом конце города, когда мы ездили на примерку. С чужим именем на этикетке. Я сунула пузырек в карман. Шаг в бездну. Сорвался камень.

Четыре часа. В запасе у меня плюс-минус пятнадцать минут, с поправкой на пробки. Слишком уж много мест, где можно спрятать ключ, укромных уголков, неведомых мне. Вернувшись в гостиную, я легла на спину в диванной нише, ощупала кофейный столик снизу — пусто, лишь некрашеная доска. Лежа там, на полу, я вспомнила, как нашла у нас на кофейном столике мамины строки. Пришли на ум слова гимна: О звезда над зыбью, Матерь Бога-Слова... Гимн, разъятый на строчки, по неведомой, бредовой причине перекочевал на обороты наших семейных фотографий.

В прихожей у миссис Прайс фотографий не было, лишь зеркало отражало темный изгиб коридора. Висело оно рядом с ванной, напротив гостевой спальни. И вновь в своем отражении я узнала маму — та же верхняя губа, те же глаза. Истреби в нас злое, ниспошли нам благо. Я сняла зеркало с крючка, развернула — и вот он, ключ, с обратной стороны, на гвоздике в углу. И тут я услышала щелчок — сперва решила, что мне почудилось, что это воображение сыграло со мной шутку, ведь я так мечтала отыскать ключ, крохотный, зазубренный. Но ключ, другой ключ, и вправду поворачивался в замке, в замке парадной двери, и я, повесив зеркало обратно на крючок, юркнула в бельевую, и в ту же секунду миссис Прайс шагнула через порог.

Первым делом она заглянула на кухню и, судя по звяканью банок, по тихому вздоху холодильника, стала разгружать покупки. Я затаила дыхание, когда она проходила мимо бельевой, а услышав, что она задержалась в коридоре, — зажмурила глаза. Тихий шорох — это она поправила покосившееся зеркало? — и закрылась дверь спальни. С протяжным жужжанием расстегнулась молния — должно быть, на чехле свадебного платья. Сейчас она приложит платье к себе, а может быть, даже примерит, посмотрит, сочетаются ли с ним туфли. Осторожно, миллиметр за миллиметром, я повернула ручку двери и выскользнула из бельевой. Зашла за дом, бесшумно выкатила на дорогу велосипед, оседлала и понеслась во весь дух.

Отец в тот вечер готовил курицу с абрикосами — это его миссис Прайс научила. Сев за стол, я принялась чистить зубчики чеснока, а он резал лук, стараясь не плакать.

— Всего полторы недели осталось, — сказала я.

— Не верится, да? — Отец улыбался во весь рот.

— Не особо. Слишком уж все быстро.

Отец отложил нож.

— Но ты ее любишь, правда? Так же сильно, как я. Я сразу понял, когда ты ее в лавку привела.

— Я ее с самого начала полюбила, — призналась я. — Хотелось быть как она.

— Сдается мне, без хитрости тут не обошлось, — сказал отец, и я подняла на него взгляд. — Видно, ты нас не просто так свела. Маленький ты мой купидон. А я тебе спасибо так и не сказал. — Он продолжал резать лук.

— Но кое-какие ее поступки... — начала я, снимая с дольки чеснока сухую оболочку, — не понимаю я их. — Пузырек с морфином в кармане брюк врезался в ляжку.

— Поступки? Какие поступки?

— Скажем, вся эта история с воровством. Она всех нас заставила написать, кто кого подозревает, а потом обвинила Эми. При всех, в классе. Это было несправедливо.

Отец нахмурился.

— Знаю, что она места себе не находила из-за краж. Винила себя, отчасти, — ей было невыносимо, что у нее в классе такое творится. Пожалуй, она с этим разобралась весьма необычным способом...

— Она сказала, что даст Эми возможность исправиться. Что Эми должна попросить прощения. И гладила ее.

— Ну вот видишь? Ей была небезразлична Эми. По-настоящему. Слов нет, как она терзается из-за этого несчастного случая.

— Самоубийства.

— Допустим, самоубийства. Но к чему весь этот разговор, дружок?

— Эми видела, как она унесла из лавки банку чая.

— Ну, милая моя... Понимаю, мои слова тебя расстроят, но Эми была трудная девочка. Конечно, она сказала что-то в этом духе, когда ее уличили.

— Это было до того, как миссис Прайс назвала ее воровкой.

Отец помолчал.

— Видно, чуяла, что все к тому идет.

— А еще она пьет таблетки, — сказала я. — Горстями. — Нащупала в кармане пузырек. Можно было хоть сейчас его достать, показать отцу чужое имя на этикетке. Но как бы это выглядело? Что было бы, узнай он, что я рылась в ее аптечке?

— Для меня это не новость, — ответил отец. — Она повредила спину, когда играла в теннис, много лет назад. И так и не восстановилась.

— Мне она сказала, что таблетки от нервов.

— Одно с другим связано — боли усилились, когда она потеряла мужа и дочь. У всех у нас есть раны, дружок. Но послушай, я знаю, что после смерти Эми...

— Вещи опять стали пропадать, — перебила я. — Значит, Эми тут ни при чем, так?

Отец вздохнул, посмотрел на меня.

— Мы это предвидели, — сказал он, помолчав. — Доктор Котари говорил, что стоит ждать... сопротивления свадьбе. Понимаю, у тебя многое в жизни переменится...

— При чем тут доктор Котари?

— Я с ним говорил недавно. Он интересуется жизнью пациентов.

Я закусила губу.

— Мамину одежду мы будем хранить, — сказала я тихо. — Понимаю, из шкафа ее придется убрать, но выбрасывать мы ее не станем. — Скоро там водворятся вещи миссис Прайс, и обрывки маминых строк будут тускнеть с каждым разом, стоит ей открыть дверцу.

— Конечно! — пообещал отец. — Конечно, доченька. Сам не знаю, что нашло на меня тогда. — Он снова взялся шинковать лук, но рука соскользнула, и он порезал палец. — Фу ты, черт! — Отец отшвырнул нож.

Кровь капала на разделочную доску, сочилась сквозь горку лука.

— Сюда! — Я схватила его за руку, подставила палец под кран. — Не шевелись.

Я велела ему прижать к порезу салфетку, а сама побежала за пластырем. Один пластырь насквозь пропитался кровью, и я наклеила другой, побольше, но и он тоже промок.

— Может, в больницу поедем? — спросила я. — Как думаешь, понадобится зашивать?

Отец мотнул головой:

— Ерунда, сейчас остановится.

— Ты бледный.

— Все в порядке.

В конце концов я наложила ему на палец повязку из автомобильной аптечки, а сверху забинтовала. Лук мы прополоскали, и отец захотел и дальше готовить сам. Когда к ужину пришла миссис Прайс, сквозь повязку снова проступила кровь.

— У нас небольшая авария, — сказал отец, показывая ей палец.

— Боже! Ты цел?

— Пустяки, Джастина обо мне позаботилась.

— Умничка, — похвалила миссис Прайс. — А чем так вкусно пахнет?

— Курицей с абрикосами.

— Ну вы расстарались!

Отец плеснул ей вина, и она села на синий с белым диван.

— Santé[18], — сказала миссис Прайс, подняв бокал, и тут я увидела.

На ее запястье маслянисто блестело старинное золото — георгианский браслет с шифром “ДОРОГАЯ”, что показывал мне отец. А я-то думала, он отложил браслет мне на Рождество.

Миссис Прайс, заметив мой взгляд, сказала:

— Правда, прелесть? Подарок твоего папы. В честь помолвки.

— Красивый, — отозвалась я.

— С секретом, — продолжала миссис Прайс. — Сказать?

— Ладно.

— Взгляни на камни. Демантоид, опал, рубин, опал, гранат, аквамарин, яшма.

— Ну и что?

— Как это читается?

— Читается?

— Первые буквы в названиях камней складываются в слово. — В голосе ее мелькнула тень недовольства.

— Правда?

Миссис Прайс натянуто хохотнула.

— Господи, кто тебя учил?

— Джастина, не строй из себя дурочку, — нахмурился отец.

— Никого я из себя не строю.

— “Дорогая”, — сказала миссис Прайс, повернув браслет на запястье. Крохотные ручки с тонкими обручальными колечками. — “Дорогая”, вот как это читается. Послание любимой от любящего.

— Гм. — Я уткнулась в телепрограмму.

Надо отдать отцу должное, курица с абрикосами удалась на славу.

— Ну и ну! — восхищалась миссис Прайс. — Такая нежная, мясо само от косточек отваливается. — Она вытерла каплю соуса в уголке рта. — Вкуснее, чем у меня. Ученик превзошел учителя.

— Мы же не соревнуемся, — засмеялся отец.

— Еще как соревнуемся! — ответила миссис Прайс, но от поцелуя в щеку не уклонилась.

— Расскажешь про секретный ингредиент? — спросила я у отца.

Миссис Прайс улыбнулась:

— Что за ингредиент?

— Любовь, — отозвался отец.

— Кровь, — сказала я.

Ночью мне не спалось — мешали звуки из отцовской спальни. Приглушенные голоса, смех, звериные рыки и стоны. Ритмичный стук антикварного изголовья о стену, скрип, когда отодвигали кровать. Я с головой забилась под одеяло. Меня преследовала одна-единственная мысль, о ключе за зеркалом. И о том, что спрятано в запертой комнате.

В школе вид у миссис Прайс был измученный, лицо под слоем косметики землистое. Она без конца облизывала губы. На уроке труда она слонялась по классу, делая вид, будто ей интересны наши поделки — оберточная бумага с размытыми ангелочками, отпечатанными трафаретом из картошки, и целлофановые рождественские открытки, похожие на витражи. “Какие чудные цвета, — приговаривала она. — Аккуратней с ножами”, но при этом на нас почти не смотрела. Она молчала, когда Джейсон Дэйли напечатал розовых ангелочков на спине у Грегори и когда Джейсон Моретти спросил Брэндона, слабо ли ему откусить кусок сырой картошки, а услышав отказ, сунул картофелину ему в зубы. Всего неделя оставалась до выпуска, мы изнывали от нетерпения, от безделья — и каждый день что-то пропадало. То пушистая проволока для поделок из рождественского вертепа у Джеки, то складная расческа, которую Катрина хранила в косметичке на молнии, то прокладки, что мама дала Пауле на всякий случай, — но это обсуждали только шепотом. Однажды в знойный полдень, когда я хотела подсесть к девчонкам на ливневые трубы, Паула сказала, что заняла место для другой девочки, а меня здесь не ждут.

В тот день мы ходили в зал на народные танцы с сестрой Маргаритой. Нас повела миссис Прайс — она следила, чтобы мы переходили дорогу правильно, и сказала, что ждет от нас примерного поведения, а если кто будет озорничать, то сестра Маргарита от нее скрывать не станет. Схватив за руку Доми, я встала с ним в конец группы, чтобы нас не было слышно.

— Я нашла ключ, — шепнула я.

Глаза у Доми округлились.

— Что там?

— Не успела посмотреть. Надо дождаться, когда она в следующий раз уйдет.

— Эй, вы, парочка, — окликнула нас миссис Прайс. — Хватит секретничать.

Мы построились рядами в зале и стали ждать, когда начнется музыка, а миссис Прайс ушла. Я видела в окно, как она свернула на стоянку и что-то ищет в машине. Открывает дверцы, заглядывает под коврики, под сиденья, сама не своя. Тут заиграл “Лихой белый сержант”[19], и мы под счет сестры Маргариты, стараясь не сбиться, становились то в ряд, то в круг, шаг вправо, шаг влево. Я кружилась, взявшись за руки с Доми, потом с Карлом. Мы сплетались и расплетались, менялись местами.

Я надеялась, что миссис Прайс после школы уедет по делам, но когда я пришла к ней убирать, “корвет” стоял на подъездной дорожке, а миссис Прайс обшаривала гостиную — заглядывала под диванные подушки, отдергивала занавески, открывала ящики комода, перебирая их смятое содержимое.

— Не видела их? — спросила она строго.

— Что не видела?

— Таблетки мои! Куда-то делись таблетки!

— А в аптечке их нет? Давайте посмотрю.

— Ясное дело, в аптечке их нет! Там я искала в первую очередь!

— Ясно, — ответила я. — Простите.

Миссис Прайс посмотрела на меня, над верхней губой у нее сверкали бисеринки пота; она вздохнула:

— Нет, это ты прости. До свадьбы осталось всего ничего, а мне еще столько нужно успеть — закрутилась я малость.

Я улыбнулась, подхватила корзину с выстиранным бельем:

— Начну пока гладить.

В бельевой я расправила ее блузки и юбки, узкие джинсы. Налила в утюг воды, включила, чуть выждала, проверила пальцем, горячий ли, — мимолетным движением, подсмотренным у мамы. Слышно было, как в коридоре миссис Прайс набирает чей-то номер и ждет ответа. Постукивает чем-то — ручкой? — по пластмассовому столику, на котором стоит телефон. Через минуту она положила трубку, потом снова набрала номер. Тук-тук-тук-тук. Шипел паром утюг, а я водила его кончиком вокруг пуговиц, проглаживала карманы и складки, обжигаясь о свежевыглаженную ткань. В ванне мокло кружевное белье, выглядывая из пены.

— Алло, мистер Бьюкенен? — раздался наконец голос миссис Прайс. — Это Анджела Прайс. Мне срочно нужен рецепт. Нет, прошу, не вешайте трубку!

Должно быть, она унесла в гостиную телефон и прикрыла дверь, оставив лишь щелку для шнура, слов я уже не слышала, лишь вкрадчивые переливы ее голоса — а потом рык. Она набрала еще три-четыре номера, и всякий раз ответ ее не устраивал: повысив голос, она бросала трубку. Вот что-то грохнулось на пол, загудело, как кассовый аппарат. И послышались рыдания.

Поставив утюг на подставку, я побежала в гостиную. Миссис Прайс сидела на полу в диванной нише, уронив голову на руки. Телефон лежал на боку, трубка валялась рядом.

— Миссис Прайс? Э-э... Анджела? Что с вами?

Тушь размазалась по ее щекам, точно следы от прихлопнутых комаров. Она сидела босая и колотила пяткой в обитую ковром стену диванной ниши, упрямо, по-детски.

— Никто мне не поможет, — всхлипывала она. — Где им понять! Все эти люди — я их считала друзьями, а оказалось, в наше время доверять никому нельзя. Пользуются мной, и все. Им лишь бы выжать из меня побольше. Им все равно.

Говорила она отрывисто, зло, будто сплевывая слова. Она подняла на меня взгляд.

— Если ты даешь кому-то слово, Джастина, что это для тебя значит?

— Ну... — начала я. — Дал слово — держи. Обещания нарушать нельзя.

— Верно. — В ее голосе звенело торжество, как будто я правильно ответила на вопрос в классе, усвоила ее урок. — Особенно когда деньги уплачены, — добавила она. — И деньги немалые. Ободрали меня как липку, эти аптекари. — Она вытерла глаза. — Спорим, если я к ним заявлюсь и устрою скандал, совсем не то запоют.

Я поставила телефон обратно на столик в коридоре.

— Разве что ты меня снова выручишь? — сказала она.

— Я?

— Вдруг у вас таблетки с прежних времен еще остались? Ненужные?

— Нет, — ответила я. — Кончились, извините.

— Ясно. — Миссис Прайс кивнула. — Ясно. Вот что, мне так плохо. А всего-то нужно несколько дней продержаться. Может, вы положили куда-то и забыли?

— Извините, — повторила я.

С долгим, прерывистым вздохом она стала ковырять заусенец, разбередив старую ранку.

— Вам бы лучше зайти, — посоветовала я, — поговорить с мистером Бьюкененом.

— И что бы я сказала?

— Ну, скажите, что слово надо держать.

У миссис Прайс вырвался смешок.

— Как будто у него совесть есть!

— Ну так устройте скандал. Он не сможет вас выгнать, если увидит, как вам плохо.

— Ублюдок, хапуга, — фыркнула миссис Прайс. — Жулик прожженный.

— Так разберитесь с ним. Поезжайте к нему.

Миссис Прайс остановила на мне взгляд.

— Ты права, — заключила она. — По-хорошему, за ним должок. Ты права.

Миссис Прайс поднялась, одернула юбку, надела сандалии с золотыми ремешками и ушла в ванную освежить макияж. Из ванной она выпорхнула почти прежней — блестящей, холеной. Почти.

Я продолжала гладить, а миссис Прайс выехала на своем “корвете” со двора и повернула в сторону магазинов. Меня мучило предчувствие, что она вернется — забыла кошелек, или солнечные очки, или просто забеспокоилась обо мне. Выждав минуту-другую, я выключила утюг и, бросив недоглаженную блузку с мятым рукавом, вышла в коридор. Из зеркала напротив гостевой спальни на меня глянуло мое отражение. Мамины глаза. Чего же я жду? Я нащупала за рамой зеркала ключ, сняла с гвоздя. Он был увесистый, холодный, медные зубцы царапали ладонь. Я вставила ключ в замок.

В комнате стоял затхлый дух, и из-за того, что занавески были задернуты, я мало что могла разглядеть. Споткнулась обо что-то — о картонную коробку, и она с грохотом отлетела. Я включила свет.

Комната была забита хламом — коробки, стопки, грозившие рухнуть. За ними не видно было ни ковра, ни покрывала на узкой кровати, ни верха комода. Я сразу узнала Рональда Макдональда, который пропал у Рэчел, — среди хлама сверкнула его клоунская улыбка, к нему жались младенцы с капустной грядки, плюшевые медведи, куклы Барби. На дверце платяного шкафа висел раскрытый зонтик Ванессы, а в него было сложено спортивное снаряжение. На стойки кровати были намотаны шерстяные шарфы, я узнала полосатый, который связала Линн. В коробке с камешками, кусками пемзы, раковинами и обкатанными морем стекляшками блеснуло морское ушко Джейсона Моретти. Шторы я тоже узнала — из плотной бежевой ткани с оранжевыми и коричневыми нитями, те самые, что пропали из задней комнаты в церкви. На одной из полок над кроватью, среди легиона фигурок, стоял смурфик-лунатик Паулы, протянув руки, точно готовый броситься вниз. Там были все они, наши пропавшие вещи, — в гостевой спальне у миссис Прайс, будто в каком-то безумном музее. Брелок с коалой в куче других брелоков; губная гармошка в картонной коробке с другими губными гармошками, блок-флейтами и свистками; башня из кубиков Рубика; пирамида из машинок. Ластики, ручки, карандаши, фломастеры, пять пузырьков штрих-корректора с сухими задубелыми кисточками. С десяток коробочек изюма, выстроенных в ряд, словно книги. Груды железных и пластмассовых фишек, поблескивавших при свете лампы; судки из-под мороженого, переполненные стеклянными шариками. Целые семьи Заботливых мишек с вышивками на пузиках — у кого радуга, у кого трилистник, у кого падучая звезда. Выводки тамагочи, давно оставивших надежду, что их покормят[20]. А под блестящим потолком, подвешенный на зубных нитях, парил целый рой ватных шмелей и бабочек с чернильными точками вместо глаз.

Значит, все правда. Миссис Прайс воровка. Мелькнула мысль: я ее потеряла. Точно так же, как маму, как Эми, — и в самом деле, она для меня все равно что умерла. Шаг с обрыва, камень, сорвавшийся в пропасть. Хотелось, чтобы все стало как раньше. Хотелось быть для нее особенной, избранной, той, кому предназначена самая лучезарная ее улыбка. Быть ее птенчиком. Но разве я не чуяла уже давно: что-то не так? Разве не подозревала — с тех пор как нашла у нее в сумочке ручку? С тех пор как она заставила Карла взять скальпель и отрезать Сьюзен лапку? Эми мне говорила: она украла жасминовый чай. Эми своими глазами видела. А я даже ту самую банку в кладовке нашла. Да, я все знала.

Я протянула руку, тронула рой пчел и бабочек, и они затрепетали марлевыми крылышками. И у меня на глазах потолок стал безоблачным небом, и казалось, что я здесь уже была, в этой захламленной комнате, и все здесь мое — все, чем я владела когда-то и потеряла, и вот стою посреди своих же воспоминаний: о звуках губных гармошек, о том, как можно попробовать каждую ноту на вкус, и о радужных раковинах, что отражают изменчивое небо и хранят шум волн, и об игральных кубиках, что со стуком катятся в стороны, и о кубиках Рубика — вертишь их, крутишь и наконец собираешь как надо, — и о крохотных крылышках, что щекочут лицо и шею. И вот моя рука, перед глазами, на фоне неба — шрам на одном пальце, родинка на другом: это все мое, мое. Моя рука — пальцы как стая белых птиц, как вывернутые ноги сломанных Барби, ладонь как семенящий краб.

Я дома, — писала мама. Решка, орел, решка. Есть хочешь? Не забуду ли, кто я?

Голова пустая, руки трогают пустоту. Птицы и пчелы кружат у висков, возле рта, просятся в меня. Жженый сахар на языке, пристает к зубам, залепляет рот. Надо выбраться отсюда. Оставить здесь все как есть, словно меня тут и не было, запутать следы, как сыщик. Запереть дверь, а ключ повесить обратно, за зеркало. Надо отсюда выбраться, выбраться.

Но приступ меня уже настиг, его не остановишь. Краденые шторы дыбились парусами, и пол уходил из-под ног, и все мы плыли куда-то — я, плюшевые медведи, и куклы, и клоун, и смурфик-лунатик. Ключ врезался в ладонь.