Публицистика

ОЧАРОВАННЫЕ СИБИРЬЮ

Сибирь… И поныне это слово вызывает у различных людей различные эмоции. Конечно, сейчас не найдется человека, который думал бы о ней как о чужой и холодной. Сейчас скорее кивнут одобрительно головой: как же, мол, слышали по радио, читали про нее, видели по телевизору… И все-таки, хотя слышали, читали и даже видели своими глазами, в словах людей, никогда в Сибири не бывавших, все равно нет-нет да и проскользнет невольное удивление: так ли все там, в далеком таежном краю, потонувшем где-то за древним Уралом, в синеватой дымке невообразимых расстояний, как об этом пишут и как это показывают?

И только человек, поживший хотя бы немного в Сибири, при этом слове всегда словно осветится весь изнутри, озарит его лицо улыбка, открытая и всегда чуть детская; и мне всегда чудится, что в эти мгновения происходит в нем великое таинство очищения и обновления, ибо человек, однажды узнавший Сибирь, остается очарованным ею до конца. И никто не объяснит тебе, в чем тут дело, отчего же такой колдовской силой обладает эта земля.

Ну а что уж говорить о коренных сибиряках, о старожилах!

— Смог бы ты оставить когда-нибудь Сибирь навсегда? — спрашиваю я у Георгия Васильевича Каратаева, первого секретаря Коченевского райкома партии.

Мы едем по полям его района, бескрайним полям, уходящим за горизонт, упирающимся по сторонам в березовые колки. Уже сентябрь, качаются в просторном небе тучи с тяжелыми синеватыми днищами. Тучи, правда, пока редкие, щедро льются меж ними солнечные потоки, играют под свежим ветром уже чуть тронутые желтизной березы.

— Зеленоватая, зеленоватая… — произносит Каратаев, глядя задумчиво на пшеничные поля. Вопроса моего он будто и не слышал, а может, сделал вид, что не слышал, потому что как-то не к месту он прозвучал, хотя мы и говорили о его бывшей родине, о пермских степях, откуда давно-давно приехал он в Сибирь с родителями.

— А зеленоватая? — оборачивается Каратаев к директору совхоза «Кремлевский» Геннадию Гудошникову.

— Выйдем, — вместо ответа говорит Гудошников.

Пшеничное поле. Вид у него непривычный. Дует ветер, а не ходят по полю тяжелые хлебные волны и легкие не ходят, не шелестят колосья. Они, эти колосья, и вправду еще на вид зеленоватые, но уже налитые, полновесные, лежат на земле. Хлеба полегли, земля укрыта, как плотным матрацем, станешь — под ногой пружинит. Местами хлеба взъерошены, длинные стебли перекручены, торчат во все стороны. «Словно медведь повалялся», — говорят о таких местах хлеборобы. Но не медведи виноваты — вволю погуляли здесь за лето могучие вихри.

Взяли молча по горсти колосьев, вышелушили. Зерна тоже с прозеленью, но налив закончился.

И еще постояли молча. Каждый и раз, и другой, и третий взглянул на небо, все так же не проронив ни слова. Но сколько же слов слышалось в этом молчании! И все непроизнесенные слова, все мысли этих людей были понятны.

— Сосет, Георгий Васильевич, под сердцем, — разжал губы наконец Гудошников. — В валках за недельку зерно дойдет, щуплых зерен будет немного. Но все же центнер-полтора с гектара потеряем, если начнем сегодня-завтра косить.

И опять директор совхоза глянул на небо, на приветливо светящееся и хорошо пригревающее пока солнце. Но это — пока, ему ли, Гудошникову, не знать. Он еще молод, но всю жизнь провел тут, на сибирских полях. С каждым днем солнце будет греть слабее и появляться реже. Не услышишь ведь больше до следующего лета ни глуховатого голоса кукушки из березового лесочка, ни переливчатой трели жаворонка. Все прошло, прозвенело, как короткая, но радостная песня, а теперь тучи с каждым днем все ниже.

И он заканчивает:

— А не начнем валить хлеба — можем потерять с гектара и по десять центнеров, а то и больше…

Не просто, ох как не просто приходит для сибирского хлебороба простое с виду решение — косить хлеб на неделю раньше или позже. И для комбайнера, и для директора совхоза, и для секретаря райкома партии. Все не раз взвешивается: и прогнозы синоптиков, предсказывающих дождь, и мнение местного 90-летнего деда, обещавшего ясную погоду. Все анализируется до бесконечности: многолетние природные циклы, норма годовых осадков, количество уже выпавших и еще могущих выпасть… И все же окончательное решение принимается чутьем тех, кто пахал, сеял и выращивал хлеб, кто дни и ночи проводил в поле, нетерпеливо ожидал всходов, наблюдал, как колосится и зреет хлеб, чье сердце стонало от бессилия, когда хлеб под ливнями и ветрами ложился на землю, — ведь не поддержишь, ничем не поможешь.

Вот и теперь Георгий Васильевич Каратаев, секретарь райкома, стоит на хлебной ниве и, покачивая в жесткой рабочей ладони горсть зерна, подытоживает:

— Да, не начнешь валить хлеб сегодня-завтра, можешь, Геннадий Михайлович, потерять и по пятнадцать центнеров с гектара. Начинай.

Это «начинай» не распоряжение, не команда. Давно уже прошли времена, когда и в Сибири, и в других местах сеяли по команде, убирали по команде. Выросли на селе люди новой закалки, обостренно чувствующие свою ответственность. И сейчас в простом и негромко сказанном слове «начинай» ясно слышалась эта ответственность…

Дальше ехали некоторое время без всяких разговоров. Гудошников думал, видимо, с чего начинать… В общем-то уборка идет в совхозе давно, скошены и овес и ячмень, и государству сдали зерна уже много, но тут ведь пшеница — основная продовольственная культура. Было о чем подумать ему. А уж секретарю райкома партии тем более. Жатва в районе идет вовсю, но к пшенице еще не приступали почти, потому что зелена, из-за дождей созревает нынче медленно, а облака на небе все ниже и тяжелей, скоро, считай, зачертят по верхушкам берез. И думал он, я уверен, что в 1970 году снег упал в последней декаде сентября, да так и не растаял, много хлеба ушло под снег, весной подбирали валки, намолачивали по 12–15 центнеров. Кто виноват? Люди работали до полной самоотдачи, но стихия есть стихия… Сибирь. А нынче и того труднее будет. Хлеба удались просто небывалые. Отдельные массивы дают с гектара по 25 центнеров. Большой хлеб! Но как его взять? Комбайны в состоянии скашивать полегший хлеб только в одну сторону, и то с трудом. Бывает, что за целый световой день укладывают хлеб в валки только на 10–12 гектарах, вдвое меньше, чем по норме. А район должен продать 900 тысяч центнеров хлеба государству. Такое труженики района взяли обязательство. Есть, есть в области районы, где хлеба стоят. Счастливчики! В Венгеровке комбайнер Александр Мухин скашивает в день хлеба с 50–60 гектаров, в Карасуке Петр Лещенко из Калачинского совхоза и того больше — с 80–90 гектаров. А здесь? Даже с колосоподъемниками комбайны где идут, а где не идут. Переоборудуют бобовые жатки на свал пшеницы, великая на них надежда, да получится ли? Безжалостные суховеи сожгли хлеба в некоторых районах страны. На сибирский хлеб партия и правительство возлагают большие надежды. Значит, надо будет подумать, нельзя ли дать Родине хлеба чуток побольше обязательств. Хорошо бы еще тысяч с десяток тонн… Но ведь это будет тогда миллион центнеров! Цифра!

Думал обо всем этом сегодня первый секретарь сельского райкома партии, как и вчера, позавчера, как много дней подряд. Где бы он ни находился — дома, в райкоме, в поле, — думы одни и те же: уборка, страда. Других дум нет, голова занята только этим. И все его думы, все размышления, сомнения в конце концов замыкаются на одном: когда начинать косить? И уж потом — чем косить, как взять полегший хлеб.

— Я считаю, Геннадий Михайлович, мы правильное решение приняли, — неожиданно говорит Каратаев.

— Правильное, — отвечает Гудошников не громко, но уверенно.

Исхлестанное ветрами лицо Каратаева осветилось легкой улыбкой, стало мягче и добрее. И, как человек, сделавший трудную работу, он облегченно вздохнул:

— Всюду, где хлеба в таком состоянии, как у тебя, начинаем косить. Ждать нечего…

— А если осень действительно будет хорошая? — спрашиваю я. — Поторопитесь свалить хлеба, потеряете, по вашим подсчетам, по полтора центнера с гектара…

— Нет, скоро начнутся дожди, — не задумываясь, произнес Каратаев. И еще раз добавил: — Нечего ждать. У Вдовиченко — это директор совхоза «Лесной» — пшеница вот такая же, даже спелее есть массивы, а он убеждал меня не начинать косовицу по крайней мере с недельку. Надо будет к нему съездить, поглядеть, объяснить… А то потеряет пол-урожая, директор тоже молодой…

Гудошников ничего не сказал на это, только чуть кивнул головой.

Так и не ответил в тот день Георгий Васильевич Каратаев на мой вопрос: смог бы когда-нибудь он навсегда оставить Сибирь? Видимо, не расслышал все-таки его.

Ребенком приехав с родителями из Перми, Каратаев окончил в селе Мошкове десятилетку, работал секретарем районного комитета комсомола. Потом учился в Новосибирской высшей партийной школе, а закончив учебу, попросил направить его в свой район. Вскоре коммунисты избрали его секретарем Мошковского райкома партии. Через некоторое время район расформировали, Каратаев, хотя ему предлагали разные интересные должности за пределами Сибири, остался все же там, стал работать секретарем парткома совхоза, затем заместителем председателя райисполкома, и вот с 1966 года он первый секретарь сельского райкома партии, теперь уже Коченевского.

…На другое утро мы стояли у небольшой, гектаров в десять, пшеничной полосы, принадлежащей тоже «Кремлевскому» совхозу. Полоса эта была удивительна, и хлеб стоял плотной стеной, плечом, как говорится, не раздвинуть, колос длинный, мощный — я никогда не видел таких колосьев.

— Просто чудо-пшеница! — невольно произнес я.

— Может быть… — серьезно сказал Каратаев. — Сколько?

— В этом колосе семьдесят шесть зерен, — ответил агроном совхоза Анатолий Андреевич Леонов.

— А что ж ты с Алтая не уехал куда-нибудь, скажем, в южные области? Виноград бы сажал да вино давил… — ни с того ни с сего задал вдруг Каратаев вопрос агроному.

Я знал, что Леонов был до этого начальником районного производственного управления где-то на Алтае, но то ли работа ему не нравилась, то ли не сработался с кем-то и попросил освободить его от должности. Ну что ж, бывает и так. Мог ехать Леонов, агроном по специальности, куда угодно, а остался в Сибири.

— Да она, проклятая, зовет же… — улыбнулся Леонов.

— Зовет, проклятая, — усмехнулся и Каратаев. И мне стало ясно, что Георгий Васильевич все-таки расслышал мой вчерашний вопрос.

— Чем же зовет-то?

— А кукушки здесь жалостливее плачут. Ветер вкуснее пахнет. Мало ли чем… — ответил Каратаев. — Уедешь даже в отпуск — так дни считаешь.

Ветер нес запахи, обычные для осенних полей, — размолоченной соломы, старого уже березового листа, сгоревшего бензина и солярки. И все же пахло еще чем-то древним и свежим, как сама земля. Может, это солнечные лучи растворяли кромки облаков, в которых перемешались запахи всех сибирских рек и озер, трав и лесов, гор и степей, да бесшумно проливали их вниз, на землю.

— Значит, семьдесят шесть? — опять проговорил секретарь райкома. — У меня — шестьдесят три… Но даже если по пятьдесят, по сорок, по тридцать шесть, наконец, будет в колосе зерен, это что же получится? По тридцать пять, по сорок, по пятьдесят центнеров зерна с гектара! Вот добьемся такой урожайности по всей Сибири — и можно, куда ни шло, уехать. А?

— Да, хорошо бы… — протянул Леонов. — Я имею в виду не уехать, а хотя бы по тридцать пять-то на круг. Только тогда уж и вовсе разве уедешь…

Эта чудо-пшеница называется «новосибирская-67». Как сорт она еще не существует, с ней работают пока ученые Новосибирской опытной станции, в прошлом году передали несколько центнеров семян этой пшеницы совхозу для испытаний в производственных условиях.

— Что-то она покажет на будущий год? — говорит Каратаев. — Как будет вести себя? Сорт обещает быть вроде этак среднеспелым. В общем, для нашего климата подходит. Конечно, каковы еще ее мукомольные, хлебопекарные качества? Интересно, очень интересно…

Где-то в году, может быть, 1962-м или 1964-м на сцене новосибирского театра «Красный факел» выступал народный театр Мошковского Дома культуры. Он показывал пьесу «Люди, которых я видел». Одну из главных ролей исполнял Георгий Васильевич Каратаев.

Мы долго вспоминали, кем тогда работал Каратаев: то ли секретарем райкома партии, то ли секретарем парткома совхоза.

— Наверное, в райкоме партии, — смеется Каратаев. — Помню только, что возникла идея о создании народного театра, а актеров нет… Кто стесняется, кто не решается. Да как же так, думаю? Да я сам пример покажу! Собрал учителей, врачей, агрономов. Распределили роли…

— Помню, спектакль ваш прошел успешно.

— Ну, это потому, что герои пьесы были настоящие советские люди, попавшие в беду, а зрители им сочувствовали.

— Кажется, среди героев пьесы есть и сибиряки?

— Не помню сейчас… Да что герои литературного произведения! Посмотри, поговори с настоящими, живыми героями, — с неподдельным волнением проговорил Георгий Васильевич. — Вот хотя бы с семьей механизаторов Папушиных. О них недавно областная газета писала. Или комбайнеры Елфимов, Жданов, Андрей Болгов. С такими людьми мы любой, самый трудный хлеб уберем!

Вдруг Каратаев остановился, задумался на несколько секунд.

— Интересные вещи происходят. И очень, знаешь, поучительные, дающие, во всяком случае, пищу для размышлений. Вот в совхозе «Раздольный». Комбайнер Владимир Касьянов никогда не был в передовиках. А нынче взялся! Скосил уже хлеба с 270 гектаров. 270 — вроде немного. Но какого трудного хлеба! День и ночь на полосе. Или Михаил Чунихин. Взял обязательство намолотить 8 тысяч центнеров. Это не шутка.

— Чем же ты это объясняешь?

— Ответственностью, — сказал Каратаев твердо.

Значит, подумалось мне, я был прав в своих ощущениях, когда вчера в слове секретаря райкома «начинай», в одном только этом слове, в тоне, каким оно было произнесено, явственно уловил это чувство ответственности, великой и до конца осознанной ответственности человека за урожай.

— Да, ответственностью, — еще раз повторил Каратаев. — Конечно, мы всячески заинтересовываем людей материально. Но главное сейчас для людей не высокий заработок, не премии. Очень повысилось у всех чувство ответственности за дела страны. Все более по-государственному стали простые сельские люди подходить ко всем событиям, ко всем делам.

Через день или два, будучи в Новосибирске, я поделился своими мыслями и впечатлениями от поездки в Коченевский район с первым секретарем обкома партии Федором Степановичем Горячевым, рассказал и о последнем разговоре с Каратаевым. Выслушав меня, он проговорил:

— Ответственность перед землей — самая великая ответственность. Именно она рождает в человеке человека. А этого и добивается всей своей деятельностью партия…

Потом он улыбнулся и добавил:

— Вот среди вашего брата писателя встречал горе-теоретиков… Кулаков, мол, уничтожили и тем самым уничтожили настоящих знатоков земли, настоящих земледельцев… Нашли тоже «земледельцев». Но ответственность и у них была. Перед своим карманом. Не-ет, настоящих, истинных земледельцев мы вырастили. Не просто земледельцев, а хозяев! И отдали им землю в полное и безраздельное владение. В позапрошлом году, когда часть хлеба из-за каприза погоды под снег ушла, я видел, как мужики-комбайнеры плакали… Чего бы им, спрашивается? Каждый будет и дальше где-то работать, такую же зарплату получать… А вот плакали. Какой мерой оценить эти слезы?

…Днем позже, когда был в Искитимском районе, мне вдруг почудилось, как может заплакать один из таких мужиков. Он стоял среди пшеницы, тяжкие колосья были ему почти по грудь, он гладил их ладонью, он их ласкал. Так мать, наверное, гладит и ласкает волосы своего ребенка, и, честное слово, при этом у него было такое же, как у матери, выражение лица.

— Ведь подумать только, только представить, сколько требует хлеб труда, сколько пота человеческого, — говорил он негромко. — Надо было эту землю освободить от прошлогодней соломы, вспахать, заборонить, прокультивировать, потом посеять… И вот он вырос, хлеб…

Да, случись что с одной только этой полосой, он заплачет, не стыдясь, этот человек, ибо тут кровь его сердца, смысл его существования.

— А теперь надо хлеб уложить в валки, потом подобрать, обмолотить, перевезти зерно на тока, там его очистить, а если будет влажным, просушить. И снова грузить на автомашины, везти на элеватор…

Этот человек — директор совхоза «Преображенский» Николай Васильевич Гуненко. Он еще молод (как, кстати, большинство руководителей хозяйств Новосибирской области), лицо его загрубело от тугих сибирских ветров, от яростного летнего солнца. И хотя нынче солнца здесь было мало, лицо и шея все равно темные, загорелые, будто он только что с юга. Видно, сколько ни было солнца — все оно было его, с утра до вечера он в поле, в поле, в поле… Все конторские, бумажные дела завершаются обычно до солнцевосхода.

Совхоз «Преображенский» был организован сразу же после мартовского (1965 года) Пленума ЦК КПСС, наметившего новые пути развития сельского хозяйства страны. Был создан совхоз на базе трех отстающих — «Степного», «Гилевского» и «Тулинского». Организацию нового хозяйства и поручили молодому агроному Гуненко, только что заочно окончившему Новосибирский сельхозинститут. И вот с тех пор он, молодой еще парень, беззаветно влюбленный в сибирские березы и ветра, руководит огромным хозяйством. Только зерновых в совхозе 7700 гектаров, из них 6000 гектаров пшеницы. Хлеба тоже всякие, есть немало и полегших. Но Гуненко настроен оптимистически:

— Опередим непогоду. Все у нас в отличном состоянии — и комбайны, и жатки, и автомашины, и тока, и сушилки. А главное — люди! Как бы вам сказать… всепонимающие стали у нас люди. Ведь такой нынче год! А позапрошлый год, когда хлеба ушли под снег, всем помнится. И злы еще на него люди. Нет, опередим ныне!

И опять прозвучало в этой длинной фразе директора совхоза одно короткое слово — ответственность!

Эту ответственность за нынешний сибирский урожай ощущает здесь каждый. Впрочем, ощущает — не то, видимо, слово. Просто ответственность нынче — естественное состояние каждого хлебороба. В совхозе со дня его организации работает, например, механизатор широкого профиля Анатолий Петрович Морозов. И работает за пятерых, как выражается Гуненко. Морозов и слесарь, и сварщик, и регулировщик топливных насосов. Словом, на все руки мастер. Нынче он попросил старенький, списанный комбайн СК-3, отремонтировал его по-своему. И сейчас с зари до зари валит хлеб, скашивает хлеб за световой день с 40 гектаров при норме 21.

Также в год организации совхоза приехал сюда шофер Алексей Гаврилович Шестернин. Приехал он из близлежащей деревни с характерным названием Бедняк, доставшимся селению, видимо, еще в период коллективизации. Сейчас этой деревни не существует, все оттуда разъехались.

— Так кто же теперь в бедняках хочет жить! — с улыбкой комментирует это обстоятельство Шестернин.

Вообще-то он человек молчаливый, лишних слов никогда не тратит. Недавно, перед уборкой, когда шоферы обсуждали всякие предуборочные дела и обязательства, он ничего не обсуждал, ни во что вроде не вмешивался, только сказал, как отрезал:

— Сколько нынче зерна вывезу — не знаю. Но буду первым.

И никто не возразил, не улыбнулся даже. Все знают, что в прошлом году Алексей Гаврилович установил суточный рекорд в области по вывозке зерна — своим самосвалом ГАЗ-53, который берет около 5 тонн, вывез на расстояние 6 километров 150 тонн зерна за день. И нынче он на такое же расстояние делает в сутки по 25–30 рейсов. Это значит, что он за баранкой проводит по 18–20 часов в сутки! Каждый поймет, какой это неимоверный труд! Сельские дороги не асфальт, груженый пятитонный самосвал не легонькая «Волга». Недаром ладони у Алексея Гавриловича в бугристых, твердых как камень мозолях. Но он улыбается только на всякие подобные слова да рассуждения, говорит односложно, с улыбкой:

— Урожай требует.

Урожай, урожай… Это слово звенит под сибирским небом. Просторное оно, неоглядное, раскрытое во всю ширь, если стоит добрая погода, и в эти дни чем-то напоминает характер и облик старожила-сибиряка. Слышится это слово и в звоне берез под ветром, и в неумолчном рокоте моторов.

Перед отъездом из Новосибирска звоню в Коченевский райком партии Каратаеву:

— Как там Вдовиченко из «Лесного»?

— Косит вовсю! Я приезжаю, а у него уже пшеницы навалено… Молодец он.

— А переоборудованные бобовые жатки?

— Вот жатки не пошли. Не оправдали пока наших надежд. Ничего, все равно приспособим их.

— А погода?

— Начались дожди…

Не ошибся Георгий Васильевич. Ошибся тот девяностолетний дед, предсказывавший ясную погоду. Что же, видимо, у секретаря райкома есть какие-то свои, более точные и верные приметы.

— И как же теперь вы?

— Ничего, выворачиваемся. По итогам соревнования районов на уборке и заготовках хлеба за последнюю декаду присудили нам первое место по зоне с вручением переходящего Красного знамени… И знаешь, мы тут, в районе, подумали… И приняли решение — дать государству не 900 тысяч центнеров хлеба, а миллион…