Пусть дерутся другие

Глава 4

Навестивший меня агент по особым поручениям Ллойс произвёл фурор в оранжевой среде. Чтобы первогодку предоставили свидание, неважно с кем — такого не помнили даже старожилы.

Иногда, как рассказывал До-До, случались запросы с воли по старым делам, но тюремщики предпочитали обходиться своими силами, самостоятельно допрашивая осужденных и отправляя ответы адресатам.

А тут — целое путешествие произошло. На глазах у всех, и никто бы не сказал, что не видел, как меня выводили из блока, как за мной зарывались двери, и как я вернулся обратно уже после вечерней прогулки, прожигаемый голодными до новостей взглядами оранжевых.

Непостижимым образом весь блок уже знал: ко мне приехали извне, из свободного мира. Как они это узнали, почему я почувствовал, что они знают — прямого ответа нет. Просто все всё поняли без слов, довольствуясь обострёнными в заточении чувствами. Здесь, вообще, любое событие воспринимается несколько иначе, чем на воле. Там — буднично, мимолётно, тут — ярко, на оголённых нервах, проходя через интуицию и подсознание.

Примерно так. Псих разобрался бы лучше, я в подобных материях не знаток.

Пока топал к своей сто девятнадцатой — почти в каждой камере вскидывались, прижимались к решётке, словно я, как отмеченный удачей, имел сегодня право нарушать установленные порядки и говорить в коридоре, не спрашивая разрешения у охраны.

Но, когда я в полном молчании проходил мимо, половина из вскинувшихся потухала, исподволь надеясь, что я рискну, пойду против системы и хоть знаком, хоть жестом сообщу им нечто такое... чтобы порвало на ленточки, чтобы дыхание спёрло, чтобы взахлёб. А потом, отдышавшись, утихомирив колотящееся сердце, смаковать новость до завтрашней прогулки, где можно будет узнать подробности.

Другая половина разочарованно возвращалась к койкам, презирая меня за нерешительность.

Нет, парни. Не поделюсь. Это только моё. Персональное.

***

Беседа с Ллойсом, происходившая в пустом кабинете для допросов, больше походила на безальтернативное, принудительно навязываемое требование.

Специально притащившийся сотрудник КБР, знакомый по пребыванию в изоляторе «Юга», без обиняков сообщил, что может устроить пересмотр приговора, изменив срок с пятнадцати до пяти лет. Для этого счастья от меня требовалось всего лишь рассказать про свои злоключения журналисту, с упоминанием личных данных и чистосердечными ответами на все вопросы.

«Сущий пустяк, — веско утверждал он, — Ничего такого, о чём бы ты уже не разболтал».

Я сомневался, прекрасно понимая, что соглашусь, и наивно требовал гарантий.

— Сначала интервью, потом пересмотр, — агент был непоколебим. — Какие тебе нужны гарантии? Протокол сделки со следствием? Оно закончено. Прошение на пересмотр? Уже подано, с номером и назначенной датой рассмотрения. Показать файл, к сожалению, не могу — коммуникатор сдал при входе, но что ты теряешь? Пять — это перевод в статус синих заключённых, с большими привилегиями, чем у тебя есть. Тем более, фактов твоего непосредственного участия в карательных операциях не установлены. Заметь! Сразу в синие, а не в зелёные! При пограничной пятёрке!!!

Аргумент сильный, но для меня — чепуховый. Так и резанул:

— Прошение и отозвать несложно. Вам надо, чтобы я пел по вашим нотам — убедите.

Ллойс и тут нашёлся:

— Кто тебе сказал, что планируется единственное интервью? Наша страна собирает материалы о военных преступлениях врага, и ты — готовый свидетель. За первым интервью последуют новые интервью, более тематические. С разными ведущими; возможно, и пресс-конференция устроится. Для одного раза подобную возню не затевают. Посчитаешь, что мы тебя кинули — откажешься от показаний.

Ага... откажешься. При существующих признательных видеопоказаниях делать такой шаг, по меньшей мере, неумно. Записи заживут своей, отдельной жизнью, всплывая по мере надобности, и я стану не нужен.

Но у меня срок по максимуму. Дальше только пожизненное или блок «Е». Агент прав, угрозы почти никакой... И дело не в уменьшении лет в неволе — я в любом случае попробую сбежать. Дело в другом — в расширенных возможностях синих, считавшихся среди оранжевых почти фантастическими.

— Я хочу поговорить с Психом, — новое требование родилось само собой, в качестве компромисса для самолюбия.

На лице Ллойса промелькнула тень удовольствия. Он услышал невысказанное согласие сотрудничать, даже очертил улыбку. По-хозяйски, будто оценивал полезность нового приобретения.

А что мне оставалось, кроме как соглашаться? Гордо встать в позу и незаметно свихнуться, глядя половину оставшейся жизни на номера 2024А и 119? Ставить рекорды по пребыванию в карцере? Вздёрнуться, смастерив петлю из рубахи? Покусать охрану?

Он же без нужного результата не уедет. Или уедет, основательно отомстив за неудачу и заставив тысячу раз пожалеть об отказе.

— Это пока невозможно, — с грустью ответил КБРовец. — По техническим причинам. Твой товарищ переведён в тюремную больницу, а там связь запрещена. Могу поделиться последними сведениями о здоровье Бауэра.

Отсутствие коммуникатора у Ллойса говорило красноречивее его самого: «Деревья не растут до неба, а порядки везде едины. Особый агент, не особый — всем до фонаря. Положено сдавать — сдаёт, как миленький».

Показать гонор? Настоять, пусть изворачивается?

Нахмурившийся агент вновь нашёл, чем удивить:

— Давай договоримся так. По завершении сделки я постараюсь устроить вам пребывание в одной тюрьме. Это реально. У твоего товарища суд пока не назначен из-за состояния здоровья, но кто знает, как мы поладим? Вдруг и он в синие попадёт? Одного свидетеля нам мало.

Прозвучало с неприкрытым намёком на помощь в вербовке Психа. Помогать не буду — первый номер сам разберётся, что ему лучше, но шанс оказаться вместе упускать нельзя. Вдвоём мы способны на многое.

А... попробую. В родную сто девятнадцатую вернуться всегда успею. Тем более, наболтать я уже успел на два пожизненных в Розении и персональную пулю от «Титана». Тем ребятам глубоко параллельно — что есть интервью, что нет его. Их заботит лишь завершение того, что началось в окопе на передовой.

— Согласен.

***

Поэтому я и не стал обнадёживать оранжевых новостями. Молча прошёл в камеру, сгрёб выданные пожитки, и под ещё более ошалелые, поражённые взгляды осуждённых покинул блок.

Меня переводили в столицу. Для «проведения дополнительных судебных экспериментов в связи с открывшимися обстоятельствами».

Провожал меня лично Пай, на прощанье коснувшийся правого уха и тихо спросивший:

— Десант?

Я понял, что надзиратель имеет в виду.

— Пехота.

— Ну бывай, пехота.

Сложный человек... Нет. Он мне не нравится.

Двери блока закрылись, отрезая оранжевую реальность от чего-то нового.

***

Интервью проводилось в большой студии, оставившей у меня двоякое впечатление контрастом обстановки. В центре помещения с высоким потолком, на круглом помосте — столик, два удобных кресла, за которыми расположилась белая стена с логотипом передачи. Вокруг — софиты, направляющие видеокамер, монитор телесуфлёра, несколько ярусов простеньких кресел для зрителей, призванных хлопать в положенных местах или создавать массовку на экране. Повыше — огромное окно операторской с мелькающими там фигурами технического персонала.

Когда меня, аккуратно подстриженного в студийной гримёрке, обмазанного кремами, скрадывающими пятна шелушащиеся кожи на физиономии, переодетого в камуфляж без знаков различия и совершенно обалдевшего от всей этой суеты усадили на помосте, я почувствовал себя словно на принудительном препарировании. Включившееся освещение упрямо ассоциировалось с операционной, а расслабленный мужчина, устроившийся напротив, с хирургом-вивисектором.

Интервьюер выглядел чудаковато. Пиджак он не надел, оставшись в синей рубашке, галстуке, старомодных до невозможности подтяжках, свободных, тёмных брюках. Из обуви он предпочитал мягкие, скрадывающие шаги, туфли.

Каждый аксессуар — скромный и, одновременно, безумно дорогой.

Но все это дорогостоящее барахло меркло перед его большим, выпуклым лбом, небрежно зачёсанными назад волосами, множеством морщин, точно на свете не существует пластических хирургов и треугольной формой лица. Маленький, острый подбородок переходил в скулы, а те плавно перетекали в широкий лоб, создавая эффект напряжённой работы мозга вне зависимости от того, чем этот человек занят.

Вёл себя интервьюер соответственно образу. Сидел свободно, словно находился дома, а не в студии, со всеми был предельно корректен, говорил повелительно. Сказал — и забыл, уверенный, что распоряжение выполнят немедленно и без отсебятины.

Со мной он общался так же, как и с остальными, словно не замечал присевшую на стулья охрану и мои скованные ноги.

— Не обращайте внимания на свет. Расслабьтесь. Вас пока никто не видит, кроме присутствующих, поэтому отнеситесь к нашей беседе как к обычной болтовне. Если вам что-то покажется важным — перебивайте меня без стеснения. Итак, — в помещении установилась тишина, а телесуфлёр начал обратный отсчёт, оповещая о начале съёмки. На цифре «0» он мигнул красным, — Здравствуйте. Я — Глен Гленноу, и у нас сегодня в студии необычный гость, недавно взятый в плен боец добровольческой бригады «Титан». Ваш позывной — «Маяк»?

— Да.

— Предпочитаете данное обращение или предложите воспользоваться другим?

— В воинском ID фигурирует это имя, — ответил я, заранее предупреждённый о том, в каком порядке представляться перед камерой, — В прочих документах — Готто Ульссон, Вит Самад, Виталис Самадаки. По-разному. Но Маяк — привычнее. Поэтому давайте оставим, как есть.

— Ваше право, — кивнул телевизионщик, и с отрепетированной лёгкостью опёрся локтями на стол, сцепив пальцы между собой. Выглядело деловито и раскрепощённо. — Нашим зрителям было бы интересно узнать...

Интервьюировал собеседник гениально, ставя вопросы так, что все мои ответы укладывались в относительно короткие предложения и, при этом, не позволял скатываться до ограниченных «да» или «нет». Увлекал, изредка улыбался, одобрительно покачивал головой, заставив уже через десяток минут позабыть о том, где я нахожусь и сколько народу присутствует вокруг.

Мы просто общались, раскованно, но без панибратства.

Периодически Глен (он попросил называть себя только по имени, без уважительных приставок) задавал острые вопросы, вроде моего персонального отношения к войне или к потерям среди мирного населения, но в глобальные темы не ударялся, придерживаясь уровня ограниченной информированности рядового военнослужащего.

Что поражало — телевизионщика интересовала истина, без навязываемых точек зрения или озвучивания чужих домыслов. Как было — так и было, не больше и не меньше. Он, будто сторонний наблюдатель, фиксировал получаемые сведенья, воздерживаясь от оценок.

Во всяком случае, при мне.

Наверное, поэтому за всё время общения Гленноу ни разу не попытался выставить героя своего нового сюжета озверелым психопатом, записавшимся в «Титан» из любви к насилию и убийствам.

А я этого, признаться, ждал.

... Трижды запись останавливалась на перерыв.

Приятная ассистентка, повадками неуловимо похожая на тележурналиста, только младше лет на сорок, угощала соком и водой.

Пользуясь паузой, Глен делал какие-то пометки в рабочем планшете, хранящемся в невидимой для зрителей части столика.

Охрана стояла по бокам, следя за тем, чтобы я не спёр упаковку сока или не утаил приклеенную к картону трубочку, положенную для комфортного питья.

После ко мне подбегал гримёр, что-приводил в порядок, и беседа продолжалась дальше...

Изрядно вымотавшись от зашкаливающего объёма произнесённых слов, окончание интервью я воспринял с затаённым облегчением. Давно столько не говорил, язык устал.

С меня сняли выданный камуфляж, вернули оранжевую робу, приказав переодеваться тут же, в студии. По оговоркам охраны я догадался: скоро окончание трудового дня, и им, как свободным людям, не терпится поскорее избавиться от осужденного и отправиться к семьям, на положенный отдых.

Глен Гленноу, вполголоса согласовывавший какие-то детали монтажа с рыхлым бородачом, спустившимся из операторской, затих, пристально посмотрел на мой обнажённый торс, отмечая заживающие солнечные ожоги и обрывки омертвевшей кожи.

— Карцер? — утвердительно поинтересовался он. — Три дня?

— Пять, — отчего-то застеснявшись, буркнул я и усерднее завозился с одеждой.

— Однако... Сволочи.

Я еле заметно кивнул, соглашаясь. Телевизионщик тоже кивнул, обозначив губами поддерживающую улыбку.

Приятно, чёрт возьми, что хоть кто-то за тебя. Пусть и номинально, без возможности помочь или облегчить положение, но приятно. Воодушевляет.

Презрительно посмотрев в глаза моей охране, Глен попрощался, сославшись на занятость, и скрылся в монтажной комнате, а меня повезли обратно, в столичную тюрьму, отличавшуюся от моего прежнего обиталища лишь географическим расположением, новыми оранжевыми мордами и наличием сокамерника — замкнутого типа с большой любовью к одиночеству.

***

Навестивший снова агент Ллойс был скуп на новости, ограничившись ранее сказанными формулировками о пересмотре назначенного наказания, заверениями в обоюдной выгоде сделки и условным приветом от Психа.

Я же хотел подробностей. После некоторых препирательств, агент пошёл на уступки и, якобы по секрету, упомянул о назначенных слушаниях по делу Артура Бауэра. Состояние его здоровья пока исключает личное присутствие в зале суда, но в наш продвинутый век можно пообщаться и на расстоянии.

Упоминание, естественно, переросло в наставление о покладистости во имя помощи другу, для чего Ллойс потребовал повторить мою историю с самого начала, вычленяя из неё различные детали, обойдённые вниманием ранее.

Он записывал в принесённый с собой блокнот особые приметы сослуживцев по «Титану», их предпочтения, специализацию, и безграничное количество прочих мелочей, начиная от татуировок бандитов, с которыми мне удалось пересечься при неудачной диверсии, до числа вольнонаёмных работников на складах гуманитарной помощи.

Не видя смысла ерепениться, я давал показания (что занятно, не под официальную запись), однако сразу предупредил, что на новое интервью соглашусь лишь после конкретных подвижек по пересмотру тюремного срока. Ллойс, к удивлению, не спорил, признавая требование справедливым и вновь заверял в порядочности КБР.

Уходил агент, как мне показалось, с некоторым сожалением от того, что не успел сделать всё запланированное.

***

Сказать, что я был шокирован очередным поворотом в своей судьбе — значит ничего не сказать.

Перед обедом меня выдернули из камеры. Отвели к врачу, где устроили полноценную проверку состояния организма, по завершении заставив подписать целый ворох файлов с анализами, кардиограммами и итоговым заключением, что я вполне себе здоров и ни на что не жалуюсь.

Дальше пошло ещё чудесатее. Обратно в камеру меня не вернули, а отвели на вещевой склад, где служитель вручил мне джинсы, рубашку, кроссовки и нижнее бельё с носками. Всё новенькое, в упаковках, и очень дешёвое.

Переодевался там же, под бдительным присмотром охраны.

Из склада мы перекочевали в административную часть тюремного здания. Не выдержав неизвестности, я спросил у сопровождающего, в нарушение всех тюремных правил:

— Что происходит?!

— Ничего, — безразлично ответил тот, чем заставил нервничать ещё больше. Лучше бы наорал и наказанием пригрозил, чем вот так, нейтрально...

Снова начались подписи. За сданную оранжевую робу, за полученную одежду (повторно, до этого ставил автографы у кладовщика), за ознакомление со счётом от дантиста, который я обязан оплатить по выходу из тюрьмы (тянуло истерически заржать, при моей фактической пятнашке и условно-далёкой пятёрке), и за многое, многое другое, от акта сдачи спального места до добровольного отказа от профилактических прививок по целому перечню непонятных болезней.

Отчаявшись самостоятельно разобраться в происходящем, я вновь попытался вытряхнуть из тюремщиков информацию о своих грядущих перспективах, и вновь толком ничего не понял.

— Тебя перевозят.

Почему перевозят? Куда перевозят? Почему не переводят, а везут? К кому? Новые съёмки? Тайная аудиенция? С какого хрена я сдаю вещи и столько расписываюсь? Да при этапировании из одной тюрьмы в другую всей бюрократии хватило на одинокий сопроводительный файл!

Плодить вероятности можно до бесконечности, и мне только и оставалось, что ощупывать языком новые зубы, привыкая к отсутствию щербатины в пасти. Их в тюремной больнице вставили, перед интервью, чтобы провалом во рту не сверкал.

Можно считать, хоть на чём-то заработал.

— Ускоряйся! — покрикивали разнокалиберные чинуши, словно я куда-то опаздывал.

Из администрации по внутреннему переходу спустились в огороженный тюремными корпусами и массивными воротами двор, где уже поджидал специализированный автомобиль с глухим, без окон, отделением для транспортировки заключённых.

— Полезай, — распорядился сухощавый человек в сбруе конвойного, предварительно сковав мои запястья наручниками.

***

Поездка вышла длительной. Я даже успел вздремнуть, устав фантазировать на тему пункта назначения.

По звукам, доносившимся снаружи, машина сначала двигалась по городу, после по трассе, затем долго стояла, ожидая разрешения на въезд, снова стояла, но уже со скандалом — чужие голоса долго спорили о правах и полномочиях, пока не вмешался кто-то важный, оборвавший все пререкания одним махом, и мы проехали ещё немножко.

— На выход! — потребовали от меня, не успела дверь автомобиля толком распахнуться.

В открывшийся проём хлынул дневной свет, за ним немедленно заскочил тёплый ветерок, принеся с собой аммиачное амбре, по консистенции сходное с вонью топлива космических челноков. Я зажмурился, привыкая к яркости. А когда открыл глаза, то ошалел от знакомой картины. Передо мной — длиннющее взлётное поле, укрытое бетонными плитами и огороженное сеточным забором с предупреждающими надписями. Сбоку виднелся матовый бок чего-то до боли знакомого, с утопленным в корпус приводом погрузочного шлюза.

Ах ты ж ёпт... Да это челнок! Я в космопорту! Но как!

— Выходите, юноша, — в проёме, загораживая зрелище, появилась женщина средних лет. Со вкусом одетая, полная, в широкополой аристократической шляпе, прикрывающей лицо от солнечных лучей вуалеткой. — Ну же, не стесняйтесь.

Рядом с незнакомкой маячил строгий господин с планшетом в руках, державшийся несколько позади.

По автомобильному кузову звучно стукнул кулак.

— Просыпайся! Или тебя палками выгонять?!

Упоминание палок взбодрило.

— Вы кто? — поинтересовался я, покидая автомобиль. — Что происходит?

Народу у тюремной ехалки собралось прилично. Женщина, господин, конвойные, двое в спецовках, выглядевшие как работники автосервиса. Разношёрстая компания.

— Руки, — без объяснений скомандовал конвойный, освобождая мои запястья от наручников.

— Подпишите, — строгий подсунул планшет, с большим количеством мелкого текста. — Вот здесь, внизу.

Не спеши...

— Что я должен подписать?

— Постановление суда о снятии с вас всех обвинений. Оправдательный приговор, — ответила за него женщина, по-матерински улыбаясь. — Вит! Ты летишь к своим. Всё закончилось.

У меня подкосились ноги. Как закончилось? Вот так, внезапно? Но почему? Какая сила способна изменить пятнадцать лет неволи на освобождение? А как же Ллойс с его сделкой? Напарил? Что-то знал и не сказал?

В башке творилось светопреставление. Я не верил в происходящее, выискивая, вынюхивая подвох в окружающих меня людях. Ударил себя по щеке — не проснулся. Ущипнул — все на месте, замерли, ждут. Те, что похожи на автомехаников — посмеиваются.

— Подписывайте! — сварливо бросил строгий господин.

Проигнорировав его недовольство, по диагонали просмотрел текст. Действительно, оправдательный приговор. С печатью, с номером, с цифровыми визами от судьи и судебной канцелярии.

— Это розыгрыш?

— Нет. Это реальность, — женщина едва сдерживала добродушный смех. — Ставь автограф. Я тебе всё объясню.

Сканер отпечатка мигнул, копируя рисунок папиллярных линий, поверх документа появилась надпись на весь экран: «Принято». Строгий забрал устройство, не особо всматриваясь в результат, колюче сообщил:

— Формальности закончены. Он полностью ваш.

Конвоиры, потеряв ко мне всякий интерес, захлопнули двери автомобиля, забрались в салон и укатили по огромному, плоскому полю к забору с домиком пропускного пункта. Строгий мужчина, напротив, размашисто пошёл к двухэтажному зданию космопорта с выстроившимися перед ним в ряд грузовыми платформами.

— Вит, — посчитав, что относительная конфиденциальность достигнута, женщина прикоснулась к моей руке. — Я представляю Федерацию и смогла вытащить тебя из розенийских лап. Ты отправишься за пределы планеты на этом челноке, — я невольно покосился на обтекаемый, с выгоревшими кольцами вокруг дюз, корпус транспортно-пассажирского аппарата класса «Шаттл». — В космосе тебя передадут на крейсер, к своим. Подробно доложишь обо всём, что произошло с тобой в этом мире. За прошлое не переживай, перед местными законами ты чист. Эти люди, — кивок на оставшихся мужчин, — члены команды транспортника, любезно согласившиеся подбросить тебя до точки встречи с военными.

— Спасибо, — с трудом переборов подкативший к горлу комок, я скрипуче выразил те крохи благодарности, на какие был способен от переполнявших меня эмоций.

— Не за что. Отправляйся. До старта посидишь в челноке, отдохнёшь перед полётом.

И так мне стало стыдно за недавнее интервью, где, по здравому размышлению, я выставил Федерацию конечной мразью, бросившей своих; за себя, потому что и не попробовал выйти на связь с посольством в нейтральной стране, за оставшихся невесть где сослуживцев, за то, что рядовой Вит Самад сваливает отсюда, а они остаются. Словно это я во всём виноват и теперь карабкаюсь по головам, вдавливая молящие о помощи рты каблуками в дерьмо.

Ну ничего, встречусь с командованием, доложу, а там полегче пойдёт. Вытащили меня — вытащат и их. Прорвёмся.

Щёки будто изнутри полыхнули.

— Проходи, — одетый в спецовку мужик указал на распахнутый прямоугольный люк с приставленным к нему трапом. — Пока пассажиры не набежали, устроим тебя с комфортом.

— А когда старт?

— Часа через четыре. Диспетчер даст отмашку.

— Слышь, давай, грузись на борт, — поддержал собрата по экипажу другой человек, тоже в спецовке и бесформенном жилете со множеством карманов, частично пустых, вмятых, частично наполненных чем-то увесистым и перекашивающих портняжное творение на живот. — Нам ещё машину к старту готовить.

— Иди, Вит, — поддержала провожающая меня женщина. — И веди себя прилично. Хотела бы я с вами полететь, но... нельзя. Иди, — повторила она. — Дорога до твоей части долгая.