Путёвка в спецназ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Вы знаете, как выглядит облом? А я знаю! Только-только прикурил, а из-за угла Степаныч, собственной персоной и морда хитрющая. Ну, конечно, кто бы сомневался. Чтоб нас и без дела оставили...

— Ну что, пернатые, пригорюнились? Не боись, Дед сам в самоволке! Кому нужен старый бедный прапорщик, это капитан фигура, а прапор, что есть, что нет... — и радостно заржал.

— Степаныч, а чего там происходит то?

— Хотите пойти?

— Да нет! Как-то мы официальные мероприятия недолюбливаем... — качаю головой.

— Да нет там официального мероприятия, просто поп какой-то известный... Говорят, лет десять уже по войскам мотается — Слово Божие несёт! Вот офицерьё и проявляет уважение... Там сейчас типа проповеди, даже бабы окрестные сбежались. Жутко попик авторитетный. Тьфу ты — ну ты!

— А вы, товарищ прапорщик, смотрю, не любите представителей церкви? — задумчивым голосом спросил Сашка.

— А за что их любить то? Вот ты лично, как к ним относишься?

Санек пожал плечами и всё так же задумчиво произнёс:

— У нас батюшка хороший был, добрый, сироток подкармливал...

— Вот! Вот, ты сам и ответил, — перебил его Степаныч. — Батюшка! Только мало их на Руси осталось, может только в твоём Красноярске, ну или ещё в каких Сибирских городах, а в той же Москве или Питере? Молчишь? Вот и молчи! — и, махнув рукой, сел напротив нас — на лавочку.

— Степаныч, Степаныч...

— Ну что тебе, сержант!

— Прощу прощения, товарищ старший прапорщик, ничего! — вскакиваю и вытягиваюсь по стойке «смирно».

— Ох ты ж... Какие мы грамотные, — всплеснул руками прапор, — слова им не скажи. Ладно, чего уж там, что хотел?

— Никак нет! Вопросов не имею!

— Мажор, ты в ухо хочешь?

— Не, Дед, не хочу, — радостно скалюсь во весь рот.

— Вот и добре, — улыбается и показывает рукой: садись мол. — Спрашивай, давай, грамотей.

— Степаныч, без обид, но мне кажется, что у тебя личное, — сказал и замер, прапор не Рогожин, копать за язык не заставит, но может обидеться. А никому из нас это не надо. Не просто же так, у него позывной — Дед. А мы же любящие внуки... Он нас и лечит и зашивает, когда надо. Пьеро вон учит, травки там, заговоры. Пепел тут умудрился, на тренировке руку раскровить, так Петька пошептал над раной и всё — через минуту кровь уже не бежала. Степаныч по возвращении только мазью помазал и пластырем прижал. К сожалению больше способных к этому делу не оказалось... Бездари, как выразился Дед.

Дед? А ведь ему навскидку лет сорок пять не больше. Однако ж, как-то так вышло, что по-другому его никто, никогда не воспринимал...

— Да уж... личное... по-другому не скажешь, — Степаныч покачал головой и грустно так усмехнувшись, продолжил: — Ладно уж, расскажу. Вижу же, что от нетерпения ёрзаете. Да и мне, наверное, выговориться не помешает, хотя, вроде, отболело уже...

Пригладил усы, достал сигарету и начал:

— Было это, хлопчики, лет двенадцать назад, Бориска тогда правил. И приехал в наш полк молодой попик — лет двадцать пять ему было, может чуть больше. Я так думаю, тут без политики не обошлось. Ну да это — не суть важно! Глаза горят, в душе огонь веры! Ну да оно и понятно: только такой и поедет туда, где стреляют. Кто поумней-то на месте сидят, а таких вот отправляют — подвиг во имя веры совершать.

Ух, как он проповеди читал, не знай я, какие они эти попы бывают, точно бы в веру обратился. А так ничего, только грустно стало! Ведь парень то, от чистого сердца старается, а его как бычка неразумного... Фанатик, одним словом!

И тут меня как будто кольнуло. Федька! Младший брат, дружка моего армейского, сколько лет минуло, вот и не признал сразу. И тут так тоскливо стало, ведь какой парень был: мечтал офицером стать. А что вышло? Фанатик! Эхе-хех...

Тут Степаныч горестно покрутил головой, затянулся пару раз и, сплюнув, продолжил:

— В общем, ушёл я... А к вечеру, пошёл к нему — поговорить, узнать... Как же так-то? Федька меня сразу узнал, обрадовался:

— Юра, ты? Заходи, заходи, — и глаза светятся, как будто отца родного встретил.

— Здравствуй, Федя, — обнялись.

А он мне и говорит:

— Не Федя я больше, а...

— Стой! Я к брату друга пришёл, а не к попу!

— Что ж ты так, сын мой!

— Федя, я сейчас уйду!

— Нет, нет, Юра. Не уходи, прошу тебя.

Ох, хлопчики, дела то какие... Оказывается: стал Федька офицером-то! Стал. Даже повоевать успел не слабо. До старлея дослужился! А тут Сашку убили: моего друга, его брата. Капитаном был. Так же, как и Федька, и мы все — десантником. На последней гранате подорвался, чтоб в плен не попасть...

Степаныч, резким движением вытер слёзы, и, выбросив окурок, зло продолжил:

— А я даже не знал! Так плохо мне стало, как будто предал его... Ну, а Федька после этого ушёл из армии и отправился грехи замаливать, за себя и за брата! Какие грехи, хлопцы? Он же солдатом был, а не убивцем каким! И погиб, как герой...

В общем: собрался Федя блокпосты объехать, солдатиков навестить. Наш-то командир упёрся, не хотел пускать. Хороший он мужик, правильный — понимал, что не дело это... Вот только: Федька, упрямый оказался — убедил. Ну вот, а меня и ещё пару бойцов в сопровождение отправили. Я если честно: сам попросился, ну а командир, не отказал.

Говорит мне:

— Ты присмотри там за ним. Хороший мужик — жалко, если что случится.

В этот момент: Степаныч замер на некоторое время, вспоминая, и продолжил:

— Случилось, хлопчики, случилось... Приехали на блокпост. Все собрались послушать проповедь. Эх, хорошо, всё-таки Федька говорил — душевно... Вот только закончить ему не дали. Сук-ки!!! Выбрали же момент! Я бойцов с Федькой оставил, а сам автомат в зубы и помогать...

Степаныч уронив голову на грудь замолчал. Мы, с парнями, затаив дыхание, ждали. И вот наконец-то, словно очнувшись, наш Дед продолжил прерванное повествование:

— Сзади обошли, а там только Федька и мои парни... Серёгу сразу наповал. Молодой совсем, девятнадцать ещё не стукнуло — мальчишка. Федьку в живот пнули, он и упал, убивать почему-то не стали, а на Кирюху уже двое навалились. Даже выстрелить не успел, прижали к земле, и уже почти нож в живот воткнули. Но тут Федька подскочил и в руку вцепился, тянет на себя, не пускает. Шакал этот, нож из руки выпустил, второй подхватил и в бок ему. Потом оттолкнул, тот прям на Серегу и упал, а бандит Кирилла в живот...

Тут-то Федя и подхватил «калаш»... Вспомнил, что офицером был. Завалил этих двух. Тут-то мы и услыхали, что сзади творится, бросились на помощь. А там уже и гранаты в ход пошли...

А Федька лежит, рану на боку прижал и плачет. Я к нему:

— Феденька, держись скоро подмога придёт!

А он, смотрит на меня зелёными глазами и плачет. Думал от боли, ан нет:

— Прости меня, Юра!

— За что же, Феденька?

А он поворачивает голову к куче трупов и говорит:

— Отрока не сберёг... Долго я в себе старлея задавить пытался, а виш зря. Не сберёг, грех на мне.

— Так тебе же нельзя оружие в руки брать!!!

— Ну и пусть, умер бы офицером... Грех на мне!!!

А я и не знаю, что сказать, хлопцы! Взглядом только вокруг шарю, лишь бы в глаза ему не смотреть... Вдруг вижу, рука шевелится, под двумя трупами! Я туда. Кирюха, дурилка картонная — живой! Нож по обойме в разгрузке скользнул. Вот глубоко и не вошёл, он то мне и рассказал потом, что произошло... Я к Федьке:

— Жив, — кричу, — Кирюха жив!

А он так счастливо улыбнулся:

— Есть Бог на свете, есть!

И тут как шандарахнет. Меня на землю швырнуло, в глазах туман, в ушах звон, боль во всём теле... И вот уже теряя сознание, увидел Федю. Он полз ко мне — окровавленный, в изодранной рясе. Полз, загребая одной рукой, а потом замер на миг и рухнул лицом в землю.

В себя я пришёл только в госпитале. Сразу скажу, Кирилл остался жив, его трупы спасли, которыми он был завален, почти все осколки им достались. А вот Федька погиб — как офицер погиб, как настоящий десантник, а не, как фанатик — которого из него сделали. За други своя, жизнь отдал!

Степаныч, закрыв лицо руками, глухо произнёс:

— А у меня не хватило сил, даже на могилку съездить, матери в глаза посмотреть. Не смог я... Виноват перед ней... Мне как сказали, что Федька умер, так я и попросился, чтоб перевели меня куда подальше. Сломался я. Если бы не встретил тогда, парнишку одного, с такой же пустотой в душе, так, наверное, и не оправился никогда... Спасибо Руслану, к жизни меня вернул...

— Какому Руслану, — не выдержал и так долго молчавший Балагур, — не уж-то нашему?

— Нашему, нашему, — неожиданно лицо Степаныча озарила добрая улыбка. — Какому, же ещё! — и хлопнув себя по ногам, скомандовал: — Ладно, хлопцы, берите «лавочку», и айда в казарму... Буду вам чаёк на завтра варить. Пьеро, поможешь? Вот и хорошо!

Встали с бревна, всё ещё пришибленные рассказом Степаныча, и поплелись отдыхать... Ну, по крайней мере, была такая надежда. Кстати: весьма вовремя, из-за угла показалась целая демонстрация, во главе которой вышагивал приезжий поп.

А мы что? Мы ничего! Бревно тащим — стало быть, делом заняты. Рогожин то не всегда рядом, а так, ни у одного офицера язык не повернётся остановить и попытаться озадачить. Это чужих касается, местные и так цепляться не будут.

И вдруг из-за наших спин раздаётся громовой бас:

— Юра? Юра!!! Иванов!!!

Мы аж притормозили. Интересно ведь, кому это наш Дед так понадобился? Возле столовки, от которой мы так и не успели отбежать, стоял здоровенный, бородатый мужик в рясе. Наверное, это и есть приезжий поп — отец Евлампий. И раскинув руки вешал:

— Юрка! Живой! Я ведь похоронил тебя давно!

А наш Степаныч, бледный, с белыми губами шептал:

— Федя, живой, живой!