Путь Базилио

Глава 47, в которой почтеннейший из наших героев сначала пытается следовать древним традициям, а в итоге пополняет команду

Арлекин был в печали, в обиде. Обиднее же всего было то, что свою печаль он заслужил. И знал о том. И не мог развидеть это — ну или хотя бы забыть.

Как обычно, началось всё с Пьеро. С ним вообще были проблемы. Похоже, диета из айса, крекеров, анального секса и газировки, на которой его держали последнее время, начала-таки сказываться: тяпнутый чудил, и чудил всё затейливее.

Первые симптомчики имели место ночью — точнее, под утро. У Пьеро случился плохой приход, он метался на кровати и кричал: «Котинька! Котинька! Не ходи! Не верь! Она обманная! Котинька, не ходи туда!» — и тому подобную чепуху. В конце концов он заорал непонятное «Хик Родос!!!»[56] — после чего сам упал с кровати, покатился по полу, забился в угол за портьеру. И там, за портьерою, проблямудел окончательно, бесповоротно.

Арлекин таких сцен уже насмотрелся. Так что он просто вздохнул, укутался до ушей в одеяло, перевернулся на другой бок и заснул. Сквозь сон он слышал, как Пьеро ползает на четвереньках по комнате, читает гадкие стихи и тихонько всхлипавает, ударяясь в темноте о мебель.

Проснувшись, Арле обнаружил на стене номера выведенную кровью надпись — «Голова это нога которая разучилась ходить». Автора афоризма в номере не было. В конце концов Арлекин нашёл его в коридоре под шифоньером. Пьеро, каким-то чудом забившийся в узкую щель, пускал слюни и тихо повторял — «итить… итить… итить…» Пришлось звать на помощь дежурную. Она пришла — молодая смешливая няша, подрабатывающая в гостинице, чтобы оплатить обучение на филфаке — с двумя медведями, которые подняли шифоньер и извлекли оттуда забуянившего постояльца. Тот — окровавленный, бессмысленный, тщедушный — не сопротивлялся, и даже полез целовать медведям ноги, лепеча, что он только что постиг смысл страдания, который состоит в очищении от неврозов, и что всем и прямо сейчас необходимо немедленно пострадать. Тут из него попёрло эмо-поле, да такое, что медведи уронили шифоньер и заревели в голос, перебудив постоялиц в ближних номерах. Дежурная, в свою очередь, горестно обоссалась, потом обильно прослезилась, назвала Пьеро «бедненьким» и уволокла к себе. Арлекин вздохнул с облегчением. Поняша была мягкосердечно-податлива, чем все окружающие беззастенчиво и пользовались. Арле только надеялся, что она не будет пытаться няшить Пьерика. Ничем хорошим это кончиться не могло.

Однако ж после утренних треволнений дела пошли веселее. Карабас, внезапно добрый, позвал всех разумных и вменяемых членов команды — то есть Напсибыпытретеня и Арле — в свой номер на ранний ланч. Такое единение с коллективом он себе позволял не часто, и всегда со смыслом. Арлекин это знал и шёл к шефу со смешанными чувствами, ожидая то ли пиздеца, то ли какого-нибудь нежданного счастья.

Случилось второе. Бар Раббас, с наслаждением уплетая репу, маринованную в меду — к этому поняшьему лакомству раввин успел пристраститься — сообщил, что выступлений в ближайшее время не будет. По каковой причине он намерен и сам хорошенько отдохнуть, и команде дать роздых. Во всяком случае — на сегодня-завтра. Если кому-то для отдыха и развлечений нужны средства, он готов ими снабдить. Разумется, в пределах разумного.

Напсибыпытретень оживился и сообщил, что в таком случае он намерен немедленно отобедать в «Сахарной косточке». Это было элитное заведение при отеле, вообще-то предназначенное для домашних любимцев — от котегов до пекинесов. Арлекин считал, что есть из той же кормушки, откуда хомячит безмозглый электорат — западло. Напси на жизнь смотрел кинически и интересовался исключительно содержимым кормушки. В «Косточке» кормили отменно. Проблема была в заоблачных ценах: ни одна мисочка там не стоила дешевле пяти соверенов. С точки зрения Арлекина, это выходило за пределы разумного, да и вообще за всякие пределы. Однако Карабас без звука вытащил из-под стола тяжёленький мешочек и отдал его пёсику. Который даже не поблагодарил — во всяком случае, вслух.

У маленького пидрилки были свои планы. Давеча у него образовался новый дружок-поняш — молодой знойный пидорюга с идеальным эякулятором. От одной только мысли о нём арлекишкина жопка начинала призывно ныть. Увы, юнец был хоть и молодой, но уже избалованный, чтобы не сказать испорченный. Во всяком случае, в ответ на очередные приставания он довольно откровенно сказал, что бабы вообще-то платят за каждую случку, и что любовь без интереса — напрасно потраченная спущёнка. Арлекин, однако, страстно нуждался в ласке. Поэтому он тоже попросил бабла и получил такой же мешочек. Правда, вместе с косым взглядом исподлобья. Но предрассудки шефа в данный момент его волновали меньше всего. Он сгрёб денежки за пазуху, сказал спасидо и поспешил на конюшню — любить и быть любимым.

По дороге он позволил себе немножко покумекать, с чего это шеф так расщердился. Несмотря на всю свою бездуховность и душевную гнильцу, педрилка был смекалист. К тому же общение с местными его кой-чему научило. Поэтому, пораскинув мозгами, он понял дело так, что Верховная Обаятельница рассчиталась-таки за спецобслуживание. Судя по довольной роже раввина, расчёт был более чем щедрым. Причины щедрости тоже были более-менее ясны. Их Грациозность не могла вознаградить Карабаса бар Раббаса и его присных знаками чести, даже самыми ничтожными. Увы, протокол в таких случаях требовал публичности, воздаяния почестей и прочего в том же духе — что было совершенно исключено по многим причинам. Начиная с того, что появление Карабаса во Дворце Приёмов вызвало бы панику — и кончая тем, что Верховная была совершенно не заинтересована, чтобы мысли её ближайшего окружения стали тораборцам известны. Поэтому Мимими предпочла откупиться. Благо, было чем. К тому же куча золота как бы намекала, что дружить с разноцветными лошадками перспективно и небезвыгодно.

Размышления Арле были грубо прерваны, когда он пересекал улицу Драконьих Лапок. В голову его постучался Карабас и отправил в съестную лавку за провизией — шефу, видите ли, срочно понадобились крекеры, содовая и крынка поняшьих сливок.

Делать было нечего. Арлекин свернул с Лапок на Абрикосовую, потом на Виноградную и на тенистой Шарикоподшипнической улице обрёл искомое — съестную лавку пожилой добродушной поняши. Вообще-то она звалась Бонифацией Фелицией Кризалис бон Аппетит, но все называли её просто Бон-Бон. Она как раз раздаивалась, так что молочко было парным, из-под вымечка. Арле выпил два стакана, а потом взял крынку сливок и полкило домашних тянучек из поняшьей сгущёнки — для себя и для того парня. Мальчишка любил сладенькое.

В прекрасном расположении духа, нагруженный пакетами, он вернулся в «Хентай», вошёл через заднюю калитку — и наткнулся на Пьеро.

Удивительного в том не было ничего. Поэт в последнее время повадился ходить, как он выражался, к лошадушкам — ну то есть к тягловым першеронам и потаскунчикам, тусующимся на заднем дворе в ожидании хозяек. Он о чём-то с ними разговаривал, гладил их, читал стихи, иногда целовал: видать, полюбилась ему их простота. Вот и сейчас он стоял, облокотившись о необъятный зад солового першерона, и что-то тихонько декламировал, ковыряясь в носу артистически-тонким пальцем.

Подойдя поближе, Арлекин услышал:

— Пахнут кони не розами… я сейчас расскажу вам о том… расскажу я о том… вам скажу я о том… — тут он вытянул из носа длинную, блестящую на солнце козюльку и умолк, любуясь.

Арлекину бы пройти мимо. Но какой-то бес толкнул его подобраться поближе и Пьерошку как-нибудь неожиданно ущучить.

— Пахнут кони неврозами! — подобрал, наконец, рифму Пьерило. — И дрожащим от них животом… где залупа зассатая… расцвела у коня на конце! Пахнет очень пизадо и пот на конском лице! — с этими словами он неожиданно обнял першерона за шею и звонко чмокнул в премоляры. Честный коняка недоумённо фыркнул.

Педрилка тихонько подкрадывался, прикидывая, дать ли Пьерику щелбана, поджопника или пинка. Остановился на пинке: руки были заняты снедью.

— Я открыл смысл страдания, — бормотал обдолбыш, поглаживая коню плечико. — Оно для очищения… от неврозиков… Мы все мучиться должны… неврозики выкончать… И ты должен… Ты помучайся, а потом на двор поди, да писюлькой о заборчик потрись… До занозушек, до кровянушек трись, чтоб брызнуло, чтоб вышло семечко… и такое тебе выйдет облегченьице, будто самая Дочка-Матерь ручкой своей яхонтовой потешила…

Арлекин подкрался ещё ближе. Острый нос его правого сапожка смотрел точно в копчик Пьеро.

Он уже перенёс тяжасть на левую сторону и занёс ногу для пинчища, когда Пьероша, снова сместившись к конячьей жопе, ухватил жеребца за слегка высунувшийся — видимо, от любопытства — хер, и потянул на себя. Конь, недовольный таким вторжением в его интимное пространство, резко дёрнулся и случайно толкнул Арлекина. Тот не удержался, упал на одно колено и уронил пакет с крекерами. Пакет опрокинулся, крекеры посыпались в грязь. Першерон обернулся, учуял запах и тут же залез мордой во вкусняшки.

— Дефня скобейдая! — заорал Арле, пытаясь вырвать пакет.

Тем временем Пьеро присел под конский живот, снова взялся за жеребячье хозяйство, ласково сказал «залу-у-упушка» и засунул палец в дырку для ссанья. Конь резко взбрыкнул, его заднее копыто обрушилось Арлекину на ногу. Ступню вдавило в землю, боль стрельнула чуть не до бедра. Арлекин с визгом выдернул ногу и уронил крынку со сливками.

Крынка полетела в грязь, белая жидкость плеснула на ноги Пьеро. Тот пал на колени, и, схватив крынку обеими руками, принялся жадно пить из неё.

— Тупой ты хуила, нарик ебаный… — ругался Арлекин, прыгая вокруг Пьеро на одной ножке.

— Малафеечка… лошадкина конча… вкусняшка… — стенал Пьеро, судорожно глотая сливки и проливая половину. — Хочу стать странником, — он опрокинул крынку и принялся возить руками, размазывая сливки по земле. — Уйду в леса, на поиски смысла кончи…

Коняка тем временем подъел все крекеры и схрумкал остатки вместе с пакетом.

— Да блядь же мне пиздец! — простонал несчастный Арлекин, до которого только что дошло, что разгневанный Карабас, не дождавшись еды, сделает из него самого повидло.

Тут у него в голове загромыхал утробный хохот — Карабас, похоже, видел всю сценку чьими-то глазами и веселился.

— Дуй обратно, — отсмеявшись, распорядился бар Раббас. — Крекеров не надо, я передумал. Хлеба белого возьми, сегодняшней выпечки. Если будет хала — отлично, бери две. Сливок тоже не надо. Мяса килограммов пять, только не трефного. И водки две бутылки захвати. Нет, четыре. Пошёл!

Усталый и грязный педрилка поплёлся обратно, недоумевая, с чего это вдруг Карабасу захотелось мясца. Злость он сорвал на Пьеро, угостив его на прощание основательнейшим пинком в почку. Пьеро взвыл так страшно, что першерон отпрянул и треснулся крупом о забор.

По дороге Арлекин — уже не такой весёлый, как в прошлый раз — встретил Напси. Тот шествовал в направлении, известном не ему одному: он был с дамой. То есть с длинной таксой, кою он сладострастно обнюхивал за ушком правым глазным рыльцем. На спине у гульливого пёсика сидел маленький бэтмен-поводырь. Денежный мешочек в зубах солидно позвякивал. В общем, Напсибыпытретень никоим образом не производил впечатление несчастного инвалида. Арлекина он не заметил — ну или сделал вид, что не заметил. Педрилка-то знал, что Напси, когда надо, чует своими рыльцами не хуже, чем другие очезрят.

Вообще, — подумал Арлекин, провожая парочку неласковым взглядом, — ушастый собак как-то очень уж быстро прижился и втёрся в доверие. В том числе к шефу. Тот, конечно, прозревал пёсика насквозь. Но, похоже, его всё устраивало. Так что Карабас позволял ему проводить с ним вечера и даже спать под своей кроватью. Зато Напси носил Карабсу в зубах тапочки, вылизывал руки после еды и играл ему на цитре. Сей талант вкачала ему в мозг мать-калуша, вместе с ещё несколькими странными — и, чесгря, совершенно бесполезными — умениями. Например, Напси неоднократно похвалялся, что умеет настраивать ульмотрон, совершать намаз[57] и мучмарить фонку[58]. Что это всё такое и зачем оно нужно, пёсик не знал. Бар Раббас, судя по всему, был об этих вещах осведомлён лучше: он как-то заметил, что на войне хороший ульмотронщик стоил взвода долбоботов. Над намазом Карабас просто посмеялся. А вот по поводу фонки — встревожился, стал расспрашивать пёсика про какое-то «учкарное сопление» и ещё что-то, совсем непонятное. Удовлетворительных ответов не получил — но с этого момента стал относиться к Напси с некоторым дополнительным уважением.

За всеми этими размышлениями ноги сами привели Арлекина в лавку Бон Бон. Та удивилась, но Арле объяснил своё появление начальскими капризами. Добрая поняша предложила дикую осетрину и поросячье филе. Педрилка закупился тем и другим, взял ещё и водки — и, довольный, отправился в гостиницу, рассчитывая на заслуженную похвалу и последующую свободу.

На сей раз он обнаружил Пьеро в номере шефа. Странным образом он производил впечатление вменяемого. Он что-то негромко втолковывал Карабасу, а тот его вниманиельно слушал. И, судя по выражению лица, не только слушал, но и весьма внимательно просматривал собеседнику голову.

— Даже если так, мы ничего сделать не можем, — заключил Карабас, когда Арлекин вошёл с пакетами. — Давай разбирай, сейчас я повариху позову, — сказал он Арле. — Только мясо сначала вытащи, я его кашеровать буду… Так, а это что? — он встревоженно принюхался.

— Свинина парная, — брякнул Арлекин. — И осетры.

Через пару минут он сидел на полу с куском сырого мяса во рту. Не подчиняющиеся ему челюсти медленно пережёывали сырятину. Правая рука время от времени поднималась и давала своему владельцу по роже. Левая упорно лезла ему же в задницу.

— Шлимазл, — цедил сквозь зубы Карабас, пытаясь сократить мышцы левой руки жертвы ещё сильнее, — скобейда дефолтная, недоносок ебанический. Я сколько раз тебе говорил — никогда не бери свинину! Никогда! Сколько можно напоминать, что я еврей! Свинина — трефа, ло кошер, символ антисемитизма! Ты зачем её мне принёс, гусь лапчатый? Да ты ещё и перепончатый! — правая рука нанесла последний удар и бессильно повисла.

— Но шеф! — Арлекину было больно, обидно, и особенно обидно было то, что всё это происходило на глазах у Пьеро. — Осетрина же ещё есть?

— Знают все, что осетрина — это рыбная свинина! Гоям нравится она, а для нас запрещена! — выдал Карабас.

Арлекин только рот разинул: доселе он не замечал за своим шефом склонности к стихосложению. Видимо, общение с Пьериком дурно влияло на рассудок.

— Ладно, чего уж теперь-то, — сказал Карабас несколько более миролюбиво, — Руку из жопы вынь. Пойди в лавку и купи нормальной телятины. Козлятины можешь взять. Но не свинину и не конину! И вообще: принесёшь опять какой-нибудь не той херни — ноги в рот засуну.

Арлекин, униженный и раздосадованный, снова поплёлся в город. У Бон-Бон он решил больше не появляться, а сделал крюк и добрался до местного универмага. И уже на кассе обнаружил, что где-то посеял мешочек с деньгами — судя по всему, ещё в гостиничном дворе.

Проклиная всё на свете, он поплёлся обратно и потом минут двадцать ковырялся в грязи, надеясь найти золото. Он уже собрался идти к гостиничному эмпату, но тут его голову посетил Карабас и глумливо проинформировал, что мешочек, оказывается, уже нашёл Пьеро. Арлекин подумал о шефе очень скверно. Карабас это услышал и за невосторженный образ мыслей немедленнно покарал — послав Арле такую судорогу внутренностей и кишечника, что бедолага чуть было не издох в корчах.

После этого бар Раббас сменил гнев на милость. А именно — сообщил измученному педрилке, что в четвёртый раз ходить за продуктами ему всё-таки не придётся: раввин уже озадачил этим Напси. Так что Арле может забирать деньги и отправляться на все четыре стороны. Главное — чтобы его было не видно и не слышно.

Но Арлекину уже ничего не хотелось. Настроение упало ниже плинтуса. Жопная дырка, измученная и надорванная, нуждалась в покое. Аппетит тоже куда-то пропал. Поэтому он отправился к себе в номер, собираясь выспаться.

Около номера он застал какую-то непристойную суету. Юная поняша в полосатых гольфиках притёрлась к двери крупом и бесстыдно нанизывалась на дверную ручку. Рядом две почтенные на вид старушки-поньки неистово лобызали друг другу срамные уста. Ещё одна поняша, розовая и хрупкая, прижавшись к стене, кончала без посторонней помощи. Тут и у самого Арле зачесалось в промежности.

Уже понимая, в чём дело, он, отогнав похотливую тёлку, приоткрыл дверь номера. И увидел именно то, чего и ждал: всё того же Пьеро с той же самой дежурной. Пьероша пёр, поняша пёрлась. Остальные тащились по генерируемому сладкой парочкой эмо-полю.

Понимая, что этак сюда скоро сбежится весь этаж, Арле плюнул, выругался матерно и гневно — и отправился в гостиничный бар. Отсутствие наличных в этом случае роли не играло: у Карабаса и его команды была солидная финансовая репутация.

Бар Раббас, за Арлекином присматривавщий, осторожно достал своё сознание из чужого. Чувство было — как выдёргивать толстую нитку из узкого игольного ушка. Вслед за этим вспомнилась притча о верблюде и игольном ушке. Раввин привычно поморщился. Потянулся было к сигаре. Вспомнил, что сигара поняшья, с котовником и мелиссой. По несложной ассоциации вспомнил про Базилио, опять поморщился и всё-таки закурил.

В дверях номера появилась Напси.

— Шеф, — встревоженно сказал он, — коломбины наши хандрят. Плачут. Что-то с ними надо делать.

Карабас тяжко вздохнул. Накупленный в Цимесе электорат пока что создавал больше хлопот, чем пользы. Правда, на представлених калушата исправно транслировали эмо-поле и к тому же музицировали по ходу действия. Это пришлось по сердцу зрительницам, предпочитавшим оргазмировать не просто так, а культурненько. Карабас, правда, был недоволен эклектичностью сложившегося оркестрика, который с большой натяжкой можно было назвать духовым. Состоял он из пупицы-флейтистки, жабы с контрабасовой тубой (вообще-то калуша создала её кларнетисткой, но кларнеты в Понивилле почему-то не продавались), а также традиционного жука-ударника по прозвищу Ринго. Ещё был бэтмен, играющий на губной гармонике, но каким боком присобачить его к основному составу, Карабас в душе не ёб.

Дирижировать раввин поставил Напси, припомнив ему похвальбушки про абсолютный слух. Ко всеобщему удивлению, пёсик справился. Правда, метрическую сетку он обозначал движениями хвоста, но все быстро привыкли.

Однако, помимо выступлений, особой надобности в приобретённых существах не было. Карабас вообще-то намеревался использовать их в пути как рабочую силу и прислугу за всё. Но в «Хентае» обслуживание было и так на высшем уровне. Поэтому бар Раббас, не долго думая, сдал всех в гостиничный эргастул. Обращались там с ними сносно, но скучающий электорат нервничал и не знал, чем себя занять. Особенно плохо было коломбинам, с которыми как-то вообще не задалось. Карабс собирался их поставить на подпевки, но Пьеро был категорически против исполнения чьих-либо песен или стихов, кроме своих собственных — которые, в свою очередь, категорически не нравились Арлекину. Карабас мешать артистам в их нелёгком труде не хотел, так что коломбины с самого начала остались безо всякого внимания. Они всё больше спали, а когда не спали — ныли.

— Что-то делать, говоришь… Трахнуть, что-ли? — вздохнул Карабас. — Вот сегодня сходишь и трахнешь. Твой бэтмен где?

— Спит… Шеф, ну не сегодня, я сегодня уже… — начал было пёсик и тут же замолк. Потом, чераз пару секунд, сделал несколько судорожных вдохов, продышался уже спокойнее и укоризненно сказал,

— Шеф, ну зачем же за дыхалку-то? Я же просил — всё что угодно, только вот этого не надо. Ладно, трахну. Если больше некому. Бетмена моего разбудите, пожалуйста…

— А почему он спит? — поднял бровь раввин.

— У него время сбивается, — вздохнул Напси. — Ну так я иду?

— Не сегодня, — раввин изменил решение. — Ты мне, пожалуй, вечером пригодишься. В качестве шабесгоя.

— Это как? — заинтересовался Напси, довольный уже тем, что не придётся идти в эргастул и заниматься скучным делом.

— У меня сегодня важный день, — сообщил раввин. — Я намерен соблюсти шаббат. Ну то есть субботу.

— Брбрбрбрбр, — пёсик встряхнулся. — У нас что, праздник какой-то?

— Я же сказал: не у нас, а у меня. Кстати, где повар?

— Стейки готовит и салаты, — напомнил пёсик. — Дочь твою Мать, мы за эту говядину столько заплатили…

— Неважно, — перебил Карабас. — Это говядина зернового откорма. И это настоящие бычки, без прошивок. Ну ладно, с прошивками. Но они могут считаться условно-кошерными, так как бычок всё-таки жуёт жвачку и имеет раздвоенное копыто. Вполне кошерными они были бы в том случае, если бы их забили в соответствии с правилами…

Напси украдкой позевнул. Рассуждения раввина на тему того, что можно есть, а что нельзя, он уже слышал, и они ему были не близки. Интереснее было, при чём тут суббота и что это всё вообще значит.

Карабас его мысли увидел.

— Ладно, слушай сюда. Крекеры только подай… Скобейда, хочется молока, а мне нельзя — я же мясо лопать собираюсь… Так вот, соблюдение субботы — это мицва. То есть заповедь. Я должен был бы соблюдать её как положено, но у меня были причины этого не делать. Во-первых, не сохранился счёт дней недели. Во-вторых, соблюсти правила шаббата в наши времена крайне сложно. И, наконец, до недавнего времени это было запрещено.

Пёс опять не понял, и опять раввин услышал, что он думает.

— Тут такое дело… — протянул он, жуя сухой крекер и стряхивая с бороды летяшие крошки. — Перед самой войной был созван последний всемирный раввинат из оставшихся раввинов. Который принял ряд постановлений. В том числе — категорически запретил на ближайшие сто лет лет все иудейские обряды и обычаи, которые прямо или косвенно могли бы поставить под угрозу выживание еврейского народа. В том числе и шаббат, в части практической, то есть исполнение заповеди «храни», по Дварим. Можно соблюдать в части «помни», как в Шмот. Ну то есть изучать законы шаббата можно, а соблюдать нельзя. — Карабас замолк, в задумчивости комкая бороду в руке.

— А почему? — спросил Напси. Из всего монолога он понял едва ли треть, но по опыту знал — когда Карабас начинает рассуждать о своей религии, вопросы лучше относить к последнему более-менее осмысленному утверждению.

— По кочану. Пикуах нефеш, — пробормотал бар Раббас, думая явно о другом.

— А капуста тут при чём? — не отставал пёсик, обнюхивая левым рыльцем ножку стола. Она пахла приземистостью, — запах столешницы начинался не то чтобы очень высоко, — основательностью, почтенным возрастом и морёным дубом.

— Какая ещё капуста? — раввин всё-таки отвлёкся и принялся объяснять. — Пикуах нефеш — это спасение души еврея. То есть если исполнение заповеди может вызвать гибель еврея, её исполнять не следует. Так вот, в шаббат нельзя делать никакую работу, а в те времена это было, гм, чревато… Стрёмные тогда были времена, — заключил он и снова замолчал, на этот раз надолго.

— Ну и дальше-то что? — потерял терпение Напси.

— Да ничего особенного, — прервал свои размышления Карабас. — Началась война. Я тоже воевал. Прсто мне в каком-то смысле повезло. Наша часть была расквартирована там, куда упал Монолит. Который тут же и разрядился. Кого-то испарило, кого-то поджарило, а я угодил в болото. Не в самом лучшем состоянии, да. Но в меня встроили способность впадать в анабиоз при неблагоприятных обстоятельствах. Я и впал. На двести тридцать шесть лет. Наверное, в конце концов я бы всё-таки умер, но меня вытащил Болотный Доктор. Вытащил и вернул к жизни. Ему было интересно, получится ли… В общем, я ожил. Потом навёл справки. И узнал, что никаких раввинов больше не осталось. Иудаизм непопулярен. Что и неудивительно. Религия держалась на горе книг. Которые погрызли шредеры. Всё сожрал проклятый долгоносик… — протянул он что-то совсем уж странное. — Короче, не осталось даже Торы на иврите. Только у меня в голове, — постучал он по ней пальцем для убедительности. — Как и основные трактаты Мишны и Гемары. У меня в черепе есть электронная вкладка. Если её подсоединить к компьютеру, всё это можно было бы скачать и потом напечатать. Но есть нюанс. Эту вкладку нельзя вытащить. Ну разве что из мёртвого. А я намерен пожить ещё, ибо еврей не должен умирать ради Торы. Он должен жить ради Торы. И жить непременно хорошо, ибо плохая жизнь еврея оскорбляет величие Торы… Да ты спишь, негодник?

— Простите, шеф! Извините, шеф! — испуганно взвизгнул Напсибыпытретень, на которого мерные речи раввина и в самом деле подействовали убаюкивающе.

— Так вот. Большую часть последнего столетия я работал на Подгорное Королевство. А наш Король, к сожалению, таки немножечко муслим. Очень условный, конечно, но наши еврейские штучки его раздражают. Так что я старался его не дразнить. В общем, опять же пикуах нефеш. Но сейчас у меня есть немного свободного времени, и я всё-таки намерен отпраздновать шаббат. Хотя и весьма относительно.

— В каком смысле? — обратно не понял пёс.

— Я не знаю, когда он начинается, — вздохнул раввин. — И никто не знает. Вот ты знаешь, что такое пятница?

— Когда вечером бухают, потому что завтра праздник и на работу не идти, — пёс попытался пожать плечами, но не преуспел.

— Откуда знаешь? — заинтересовался раввин.

— От мамы, — пёсик шевельнул правым рыльцем, которое уловило какой-то новый запах.

— То есть от калуши… Чёрт, даже они уже не помнят. Попробуем иначе. Воскресенье что такое?

— Это значит «не доживём», — блеснул познаньями пёсик.

— Ну вот. А раньше это были дни недели. Неделя — это семь дней подряд. Суббота — последний, седьмой день. Первый день назывался воскресенье, второй — понедельник… и так далее. Не понял? — он уставился на пёсика. — Не понял, — констатировал он, посмотрев, что делается у него в голове. — Ладно, замнём для ясности. Короче, мне нужно было понять, когда ближайший шаббат. Было бы у меня время, я бы попробовал восстановить. По еврейским праздникам. Смотри, — раввин начал загибать пальцы. — Йом-Киппур не может приходиться на пятницу, потому что в Йом-Киппур нельзя подготовиться к субботе. На воскресенье тоже не может, потому что в субботу нельзя подготовиться к Йом-Киппуру. Рош-Хашана начинается за десять дней до Йом-Киппура, таким образом, не может быть средой. И пятницей тоже не может. И воскресеньем, потому что Хошана Раба не может быть субботой… Улавливаешь?

— Не-а, — Напси отчаянно зевнул, борясь со сном. — По-моему, это какая-то бредятина, — чемстно признался он.

— Сам ты бредятина, — проворчал Кара-Бас. — Из всего сказанного следует, что новый год может начаться только в понедельник, вторник, четверг или субботу. Я имею в виду еврейский Новый Год, а не этот ваш Сильвестр.

— Чо-чо? — перспросил Напси, окончательно утерявший нить. — Кто, куда, какой ещё Сильвестр?

— Не Сталлоне и не Обнорский, — совсем уж непонятно выразился бар Раббас. — Был такой папа римский, Сильвестр.

— Чей папа? — Напсибыпытритень закинул левое ухо за спину, чтобы лучше слышать.

— Римский, — вздохнул Карабас. — Хотя, в общем-то, какая разница… Короче, авторитет в большой уважухе. Так понятно?

Напси кивнул. Висучее ухо, закинутое за шею, свалилось вниз.

— Ну так вот. Сильвестр выиграл диспут с евреями и многих отвратил от иудейства, — закончил раввин.

— Ну и что? — не понял пёсик.

— Евреи могут простить другим народам многое, — объяснил Карабс, — но только не это. Что их кто-то уболтал. Такое не прощается.

— Ну а календарь-то тут при чём? — Напсибыпытритень никак не мог врубиться в суть.

— А в том, что тридцать первое декабря — день Сильвестра. В смысле, он в этот день помер. Поэтому этот ваш официальный новый год мы не отмечаем.

— Ну если вы этого Сильвестра так не любите — так это же хорошо, что он помер? — пёсик недоумевал всё больше и больше.

— Нет, это плохо! — раввин явно начинал терять терпение. — То есть хорошо, но не в этом смысле!

— Это потому что его убили не евреи? — догадался Напси.

— Нет! Иудаизм — религия любви и мира! — гневно рыкнул раввин и на всякий случай захлопнул Напси пасть — да так, что тут чуть не прикусил язык. — Антисемитизм кругом, — проворчал он, успокаиваясь. — Ладно, замнём для ясности. Значит, Новый Год — это один из четырёх дней. По другому определению это осеннее новолуние. То есть, если учитывать Суккот… — он протяжно зевнул. — Нет, всё равно не получается. Короче, я решил действовать по «Ахават Шалом». То есть назначу шабатом любой день и дальше буду соблюдать через каждые шесть дней. Это, конечно, вряд ли… Но сегодняшний день я объявляю шаббатом. И точка.

— Ну хоть так, — легко согласился Напси и открыл пасть пошире, чтобы размять сведённые судорогой мышцы челюсти. — А что это означает практически?

— В шаббат запрещена любая работа. Так что пошлю все дела далеко и надолго, — Кара-Бас мечтательно улыбнулся, отчего борода шевельнулась. — Свечи зажечь некому… — забормотал он себе под нос. — Ладно, это я сам, я холостой мужчина без хозяйки… Шулхан Арух, двести шестьдесят три — три… Хала, конечно, очень условная, без отделения теста… будем считать, что для местности сойдёт. Потом кидуш на водку. Ревиит в их лоханках точно есть[59]. Лучше, конечно, вино, но оно у них из сена и некошерно. Шулхан Арух не запрещает водку в шаббат и даже прямо утверждает, что это дозволено. Впрочем, ребе Шмуэль…

Тут до пёсика дошло, что сильнейший психократ мира сего собирается нажраться. Он представил себе возможные последствия и чуть не опрудился.

— Может, не надо? — робко спросил он. — Если… это… вы… — он умолк, предоставляя раввину самому додумать мысль, ну или вытянуть из его головы.

— Не ссы, — вздохнул Карабас. — Использование паранормальных способностей в шаббат не дозволяется. Потому что это работа.

— А разговаривать хоть можно? — съехидничал Напси.

— Разговаривать можно. Даже петь можно. А вот играть на музыкальных инструментах нельзя. Само по себе это работой не является, но если у музыканта что-то сломается, у него может возникнуть желание починить инструмент. А это уже работа. Таким образом, по принципу ограды вокруг закона… Ладно, проехали. Короче, использование паранормальных способностей является работой. Поскольку это действие подпадает под категорию молид, то есть «порождающее новое». Примерно как включение электроприбора. Хотя почему «примерно»? Именно это на самом деле и происходит…

У Напси ушки дёрнулись вверх. К сожалению, Карабас уловил всплеск интереса и тут же сменил тему.

— Курить в субботу тоже нельзя, — сказал он, с удовольствием вдыхая сигарный дым. — Поскольку это предполагает зажигание огня.

— Шеф, да я вам прикурю, какие проблемы? — предложил Напси.

— Спасидо, но нет, — с крайним сожалением сказал бар Раббас. — Видишь ли, в момент затяжки происходит разжигание огня, а когда стряхиваешь пепел — тушение. Но если тебе вдруг вздумается как-нибудь развлечься, чтобы это устроило и меня…

— Могу на цитре что-нибудь сбацать, — предложил пёсик.

— Гм… допустим. Но заметь — не я это предложил! Ты делаешь это исключительно ради собственного удовольствия, — серьёзным голосом предупредил раввин. — Я просто терплю твои музыкальные упражения. Но некоторые мне будет терпеть легче.

Зазвенела тележка у двери. Напси бросился открывать. Там стоял гостиничный козёл с поварским столиком на колёсах. Заняшенная мормозетка с выпуклыми глазами несла на голове позвякивающую корзину с посудой.

Через пять минут стол в номере был накрыт. Посредине стояла огромная сковорода без ручки, накрытая крышкой. Запахи от неё шли такие, что у пёсика закапало из пастьки. Халы были прикрыты белоснежной салфеткой. Водка мужественно потела в ледяной вазе, ожидая урочного часа. Овощные салатики с зеленью радовали глаз и готовились порадовать язык.

Напсибыпытретень, к сожалению, всего этого великолепия не видел — ему было нечем. Зато объёмная картина ароматов, создаваемая глазными рыльцами, отчасти восполняла слепоту. Очертания сковороды он, во всяком случае, различал совершенно отчётливо.

Раздался треск, пахнуло серой и дымом: Карабас зажигал свечи. Потом он что-то забормотал, судя по скрипу стула — периодически поворачиваясь в сторону окна.

Наконец, он заявил, что видит первую звезду и что эта звезда означает начало шаббата. Через небольшое время раздался первый увесистый бульк и по всей комнате запахло водкой. Дальше раввин ухватил то, во что нолил беленькую — но вместо того, чтобы, как все добрые существа, немедленно выпить, что-то забормотал.

Пёсик вздохнул и приготовился терпеть.

Впрочем, терпел он недолго. Отбормотавши своё и, наконец, выпив — с выдохом и кряканьем — раввин рьяно принялся за жратву. Напси он не забыл: в его сторону полетел дивный кусок говядины. Напси почти видел его траекторию — такой аромат источала вкусняшка. Он ухватил её на лету и смолотил несколькими судорожными движениями челюстей. С шумом втянул слюну. После чего решил, что вечер начался не так уж и плохо.

Через час Карабас, осоловевший от обильной еды и алкоголя, сидел в здоровеном понячьем кресле-качалке и рассуждал сам с собой, принадлежит ли Напси к категории вещей, именуемых мукце[60]. Что это слово значит, он, по обыкновению своему, не объяснял. Самому пёсику было совершенно всё равно, как его называют, но раввин распалился, махал руками, приводил какие-то совершенно невразумительные доводы на нескольких языках, и в конце концов заявил, что здесь имеет место ситуация сфек а-сфека. При этом он не забывал ни про мясо, ни про водочку, ни про салатики, и в конце концов замолчал, пытаясь прожевать толстый рыжеватый помидор.

Прошло ещё сколько-то времени. Карабас развалился на кресле, и, слегка покачиваясь, дремал. Напси сидел у него в ногах и тихонько пощипывал струны цитры, подбирая мелодию.

К сожалению, репертуар у пёсика был специфический. На русском он знал «у бегемота нету талии», шансонетку-танго «в медовом омуте одесского июля», да святую Мурку в каком-то неортодоксальном варианте. Остальные песни, которые мать-калуша напихала ему в голову, были всё больше на редких языках и диалектах — и, как правило, сомнительного тона и содержания. Некоторые раввину нравились, но такое случалось нечасто.

Вот и сейчас, после неудачных попыток порадовать шефа исполнением «nun c'e pirduna, nun c'e pieta» и «бал бох1уш, кхохурт эц, т1емаца веана», он подбирал аккорды к песне «уж такой я маравихер с апельсином».

Наконец, он взял верную ноту и затянул:

Пение прервал негромкий, но настойчивый стук в дверь. Судя по звуку, стучали копытом.

— Ни минуты покоя, — проворчал раввин. — Проси, что-ли.

Пёсик встал на задние лапки и открыл дверь. Оттуда пахнуло молодой, потной поняшей.

— Приветики-кукусики, — сказала незнакомка. — Я это… ну вот.

Карабас издал нечто среднее между вздохом и стоном.

— Девушка, — сообщил он. — Вы отдаёте себе отчёт, что нарушаете моё уединение?

— Дык ну вы же… ну позязя! — поняша замолчала, явно чего-то ждя.

— Если вы рассчитываете на то, что я читаю ваши мысли, — догадался раввин, — то напрасно. По религиозным причинам я сейчас не могу использовать эту способность. Вы можете зайти ко мне завтра вечером, после появления на небе первых трёх звёзд. Ну или говорите словами.

— Сесть можно? — буркнула поняша и села.

— Можно, — сказал Карабас. — Вы кто?

— Ева. Ну Ева! Ева Писториус, — кое-как представилась гостья. — Я к Верховной сегодня ходила. У меня пиздец по жизни. Она сказала к вам идти.

— У меня по жизни шаббат, — вздохнул раввин. — Ладно, говорите, раз пришли.

— Тут такое дело, — судя по звукам, поняша встала, подошла к столу и засунула морду в салат. Напси совсем отчётливо различал её аромат — молодая кобылка со следами сладкого парфюма на шёрстке. Он вытращил рыльца из глазниц и принялся вынюхивать силуэт незваной гостьи.

— В общем, — сказала она, с хрустом облизнувшись, — ко мне клеится одна тётка. Она вообще-то ничего так, нормальная. Я понимаю же. Это со мной хуйня. Меня в детстве поимели. Теперь я с бабами не очень. А эта в меня втрескалась. И хочет мне в начальницы. Пока не трахнет, будет щемить. И потом тоже, чтоб я с ней была. А я не хочуууу… — тут она неожиданно разрыдалась.

— Ничего не понял, — пробурчал раввин. — И понимать не хочу. Ваши проблемы — это не мои проблемы. Тем более — половые!

— Ну пожалуйста, — взмолилась Ева, — ну посмотрите мне в голову! Ну на секундочку! Вы всё поймё-ё-йо-йо… — она снова разрыдалась.

— Нарушить святость субботы по подобному поводу? — раввин выпил ещё водки и задумался. — Разве что это вопрос жизни и смерти, — решил он. — Или личная просьба Верховной.

— Ну как бы да, — смутно пробормотала поняша.

Где-то полминуты в комнате было тихо — если не считать дыхания гостьи.

— Тьфу ты пропасть, — наконец, сказал Карабас. — Действительно неприятная ситуация. Которую Их Грациозность лёгким движением хвоста спихнула на меня. Хотя я бы на её месте поступил бы так же… Ладно, давайте по пунктам, а то в вашей голове всё клубком и сбоку бантик. А в подобных вопросах нужна полная определённость. — Бар Раббас завозился, устраиваясь поудобнее. — Итак, я буду говорить, а вы меня поправите, если я что-то не так понял… Primo, вы — жертва сексуального насилия в извращённой форме. Secundo, это привело к возникновению в вашей психике тяжёлых комплексов, особенно по отношению к дамам, похожим на вашу насильницу. Tertio, сейчас вас домогается именно такая дама. Как её? Мара Лохвицкая?

— Мирра Ловицкая, — пробормотала Ева и поёжилась.

— Понятно. Кажется, я её видел. Действительно, напористая… Quarto, чтобы добиться своей цели, она намерена стать начальником организации, в которую вас определила сама Верховная. И, скорее всего, станет. Так как отказать Верховная ей не может. И не хочет, в силу каких-то личных причин. Quinto, даже если вы уйдёте с работы, Ловицкая будет вас преследовать. Поскольку привыкла получать то, что хочет, а возможности у неё большие. Ага… Sexto, ища защиты, вы добились личного приёма у Их Грациозности. Что довольно сложно, но вам почему-то удалось… Septimo, Их Грациозность выслушала, посочувствовала, но никакой помощи вам не обещала. Если не считать совета поговорить со мной. Octavo, вы это почему-то поняли так, что речь идёт о присоединении к нашей труппе. С которой вы доберётесь до Директории, а уж там сможете как-нибудь устроиться по научной или инженерной части. Главное — подальше от домогательств этой самой Ловицкой и прочих старых кобыл. Nono, вы подозреваете, что за этим стоят какие-то шпионские или дипломатические планы Верховной, в которых вы ничего не понимаете. И, наконец, decimo: вам эти планы безразличны, потому что…

— Меня здесь никто не любит, — перебила Ева Писториус. — Я им хамка и выскочка. Им от меня одного надо. И ещё чтобы я задачки решала, — она всхлипнула, но вместо рыданий зарылась мордой в салат и принялась шумно, трагически жрать.

— Понятненько, — резюмировал Карабас, позвякивая бутылкой. — Уфффф, хорошо пошла. Что это у вас за зверушка? Крысочка? Она умеет прислуживать за столом?

— Лариска маленькая вот его его слушай я тебе говорю твоя хозяюшка его слушай что скажет так и делай миленькая, — Напси услышал, как изменился тон поняши, когда она передавала челядинку под временное управление. Это была такая смесь точно нацеленной ласки и непоказного пренебрежения, что он аж поперхнулся. На Карабаса, однако же, это не произвело ни малейшего впечатления.

— Лариска, налить вот это сюда полностью, — распорядился он очень похожим тоном. Крыска пискнула, зазвенело стекло.

— В каком-то смысле, — сказал раввин, откидываясь в кресле (которое обречённо застонало на разные лады), — вам повезло. Явись вы сюда в любое другое время, я бы вас, скорее всего, выгнал. Не люблю женских глупостей. И терпеть не могу, когда мной пытаются манипулировать. Но я уже потратил на вас время. Даже нарушил святость субботы. Плюс просьба Верховной. Хорошо. Но тогда давайте уж действовать с полным пониманием ситуации.

Поняша заинтересованно хрюкнула.

— Откроем карты. Я думаю, что у Верховной на вас были планы. Причём довольно давно. О чём свидетельствует, в частности, ваше награждение. Может быть и назначение тоже. Но награждение — однозначно. Кстати, вам удобнее на «ты»? Что-то такое в вашей голове промелькнуло.

— Ну типа того, — ответила Ева.

— «Типа» меня не устраивает. Да или нет? Ты или вы? Предупреждаю: со мной вы будете на «вы». Ага, согласна. Ну, это облегчит наше общение. Лариска, подвинь стакан, да смотри не пролей… Как ты думаешь, почему тебя наградили именно Подхвостной Шлеёй?

— Ну… за ту историю, — промычала поняша.

— Не за что, а почему? Какую цель себе ставила Верховная? Давай рассмотрим. Насколько я помню Статут этого вашего ордена, юннатка Высокой Шлеи имеет право посещать любые светские мероприятия с участием Верховной. Думаю, тебе скоро объяснили бы, что это не право, а обязанность. Как и ношение орденского Знака, то есть шлеи. Теперь представь — ты, в Шлее, вертишь попкой перед старухами…

— Не буду я вертеть попкой перед старухами! — заявила Ева.

— Девочка, — почти нежно сказал Карабас. — Ты когда-нибудь носила шлею? Я имею в виду — высокую шлею?

— А при чём тут… — Писториус заткнулась.

— Да не смущайся так, — усмехнулся раввин. — Нет, не надо называть себя дурой. Нет, я не читаю твои мысли, у тебя всё на мордашке нарисовано. Да, кобылка в подхвостной шлее выглядит, гм, соблазнительно. Потому что со шлеёй под хвостом она просто не сможет ходить обычной походкой. Она будет вертеть попкой, хочет она того или нет. Теперь подумай, перед кем ты будешь ею вертеть. Напомню — перед пожилыми тётками, большинство из которых весьма влиятельны. Вряд ли ты останешься без заинтересованного внимания с их стороны.

— Упс, — только и выдавила из себя поняша.

— Чупа-чупс, — срифмовал Карабас. — Учитывая же твоё отношение к пожилым тёткам и их желаниям…

— То есть Верховная это спланировала?! — дошло до рыжухи. — Но зачем?

— Зачем? Правильный вопрос. Зайдём-ка с другой стороны. Со стороны государственных интересов. Насколько мне известно, Мимими давно пытается завязать отношения с Директорией. Причём в этом объективно нуждаются обе стороны. Тем более — имея шерстяных под боком в качестве общего врага. Но есть проблема — отношение жителей Директории к вашей основе. Вы понимаете, как к вам относятся?

— Ну и дураки, — фыркнула Писториус.

— Не хорохорься. Поняш боятся. Из-за вашей способности няшить. То есть подчинять и овладевать. А поскольку страх — очень неприятное чувство, то с вами стараются не иметь дела. Вообще. В той же Директории кого только нет. Даже несколько шерстяных найти можно. Но ни одной поняши. Насколько мне известно. Или как?

Ева издала длинный носовой звук, со значением, однако ж, достаточно ясным — это было типичное «вообще-то не знаю, но похоже на то». Карабас это, видимо, так и понял.

— Вот и я так думаю, — сказал он. — Потому что никто не возьмёт на себя смелость пригласить поняшу в Директорию и дать ей там устроиться.

— Удоды дефолтные, — Ева засунула морду в другую миску и чем-то захрустела.

— Хватит жрать с моего стола, — ровным голосом сказал Карабас. — Вон оттуда можно, — сказал он через пару секунд. — Бери-бери, я разрешил… Итак, негатив нужно чем-то пробить. Думаю, она уже не раз пыталась. Причём ей много-то не надо. Она не собирается запоняшивать Директорию. Если она, конечно, не идиотка, а она не идиотка. Ей нужно просто сломать лёд недоверия. А для этого ей нужна хотя бы одна поняша, которая сможет зацепиться в Директории. Безо всякого шпионажа и прочих гадостей. Просто поняша. У которой есть серьёзная, убедительная причина покинуть Эквестрию и искать спасения в Директории. Серьёзная, убедительная причина, но ни в коем случае не связанная с какими-то преступлениями. Преступников нигде не любят. Да, ещё очень важно, чтобы эта поняша сама верила в свою легенду, потому что в Директории есть телепаты. Ты понимаешь, куда я клоню?

— Блииин… И вот она меня так… А я к ней по-чештному… — бедная девочка снова сунула морду во что-то жареное и хрустящее — видимо, от огорчения.

— По-честному? — раввин хмыкнул. — Кстати, а ты хоть помнишь, зачем пришла? К Верховной, я имею в виду?

— Я же шкажажа, — пробурчала поняша, пытаясь прожевать слишком большой хапок.

— Я не спрашивал, что ты мне сказала. Я это и так знаю. Я спросил, помнишь ли вы, зачем пришла к Верховной. Так вот, сейчас у тебя в голове та версия, что ты боишься домогательств Ловицкой.

— Ну да. Она на меня реально запала. Из-за жопы. Они все на мою жопу западают. Мне что её, откусить? — в голосе девушки вновь заиграла слеза, она шмыгнула носом, но сдержалась. — Мы с этой Миррой на награждении рядом лежали. Она мне весь бок вытерла — так прижималась. Я-то эти штуки знаю. И манюту её старую лизать — не буду!

— Какие мы решительные. Ну да, это тебя волновало. Но не настолько, чтобы идти к Верховной Обаятельнице. У тебя была другая просьба. А именно — ты пришла просить не защиты от Мирры, а чтобы её миленькую дочку Гермиону перевели в твоё конструкторское бюро. Как ценнейшего специалиста в области электротехники.

— Действительно… — растерянно призналась Ева. — Как-то из головы вылетело… Ой, да я же её в клуб приглашала… Но у нас ничего ещё не было…

— Ещё? — ехидно уточнил Карабас.

— Я же не в том смысле… То есть… ой.

— То-то, что ой. Вас поимели, милая барышня, — констатировал Карабас. — Верховная тебя някнула и потом немножко поработала с твоей психикой. Потому-то, собственно, ты к ней так легко и попала. Она просто воспользовалась моментом.

— Вот же скобейда… — Ева скрипнула зубами.

— Теперь — на что она рассчитывает. Я могу тебя или взять с собой, или не брать. Если я тебя не беру, ты остаёшься здесь. В амплуа лакомого кусочка. Думаю, за пару месяцев беганья от похотливых кобыл ты взвоешь. А Верховная как раз придумает ещё какой-нибудь способ отправить тебя в Директорию. Или же я склоняюсь к её просьбе и тебя беру. Со мной ты сможешь пройти — как член моей группы. Или труппы. Губернатор Пендельшванц не будет из-за тебя с нами ссорится. А если даже упрётся — что ж, Верховная ничего не теряет. Даже тебя.

Поняша сердито фыркнула.

— А куда ты денешься? — сказал Карабас. — Теперь — допустим, что тебя всё-таки пустили. Первое время ты будешь тусить с нами, но потом попробуешь устроиться сама. В Директории уйма всего интересного, и тебе захочется в этом интересном поваляться. Первое время тебя будут опасаться или принимать за шпионку. Но у тебя есть жалостливая история, и любой хороший телепат подтвердит, что ты не врёшь. Когда они узнают, что ты сама пострадала от няша, тебе начнут сочувствовать. К тому же ты красивая девочка, это тоже играет… В случае удачного развития событий к тебе привыкнут. Может быть, даже полюбят. Конечно, если ты не будешь делать глупостей — няшить разумных, например. Но ты же не дура? То есть дура, конечно, но не настолько же? Ну а потом… а потом всё будет зависеть от тебя. Может, останешься частным лицом. А может, станешь главой дипмиссии.

Напси расслышал, как у поняши захрустела шея — судя по звуку, она заинтересованно подалась вперёд.

— Конечно, это моя реконструкция, — заключил Карабас. — То есть догадки. Но по-другому объяснить твоё появление здесь я не могу. Кстати: я сильно подозреваю, что этот разговор Верховная тоже просчитала.

Снова наступила тишина. Напси практически увидел поняшу — она стояла возле накрытого стола с поникшей головой. От гривы пахло сладостью, от тела — молодостью, растерянностью, пробивающимся любопытством.

— Похоже, я влипла по самый хвост, — признала она.

— Не без того… Поэтому сейчас ты пойдёшь и хорошенько поразмыслишь, — тон Карабаса снова стал официальным. — Учти, если ты всё-таки будешь настаивать на том, чтобы присоединиться к нашему коллективу, то я пойду навстречу. Тебе и Верховной. Но — на моих условиях. Которые очень просты. Ты делаешь то, что я прикажу, словами или без слов. Ты исполняешь все мои требования беспрекословно и без задних мыслей. Сексуальных поползновений с моей стороны не будет, но не рекомендую конфликтовать с членами команды на этой почве. А вот блядства на стороне я точно не потерплю. Да, работать ты будешь за еду. Иные материальные вознаграждения возможны, но я их никоим образом не гарантирую. Что гарантирую — так это полный контроль с моей стороны и полное послушание с твоей стороны. Уйти можно, но с предупреждением за неделю. Доступно? Теперь иди и ду…

— Уже подумала, — перебила поняша. — Чего прикажете, шеф?

Карабас звучно зевнул.

— А Гермиона? — спросил он.

— Она классная, — признала Писториус. — Но она от мамы очень зависит. И вообще мне тут надоело. Так чего делать, шеф?

Карабас почесал бороду, заскрипели волосы, запахло перхотью.

— Сейчас? Иди в эргастул. Напси… вот этот мелкий паршивец… — раввин, похоже, показал на пёсика, так как поняша с шумом развернулась, — тебя проводит. По дороге введёт в курс наших дел. В эргастуле реши проблему с коломбинами, они там что-то хандрят. Няшить сильно не надо, просто успокой. Сколько в тебе граций?

— Двести двадцать, — не без гордости заявила Писториус. — Напси, проводишь?

— Учти, он без глаз, — сказал Карабас. — Напси, где твой бэтмен?

— Да говорил же, спит за дверью, — пёсик тоже позевнул и встал на лапки. — Там шкаф, он на нём. Сейчас разбужу.

— Я могу взять Лариску? — попросила Ева. — Без неё я как без этих… без рук.

— Ты и есть без рук. Бери, конечно. Я как-нибудь сам обойдусь. Потом найдёшь Арлекина. Он в баре дрыхнет. Напси покажет и поможет. Заплатите там за него. Проследи только, чтобы барменша лишнего не вписала. У меня эта кобыла не вызывает доверия. В ней граций сто. Сможешь её проконтролировать?

— Нет проблем, — нахально заявила Ева.

— Хорошо. Арле отнесёте в номер, пусть проспится. Ну а потом сходи к этой своей Гермионе. И попрощайся с ней как следует. Это приказ.

Ева Писториус поперхнулась. Потом с усилием прочистила горло.

— А как же… Ну… Спасидо, шеф. Я вроде как сама думала… нехорошо я с ней… и вообще, — девочка, похоже, окончательно смутилась.

— На Мирру только не наткнись. И завтра в десять чтобы была здесь. Опоздаешь — остаёшься в Понивилле.

— В десять? Это когда?

— В десять часов Директории. Это через час после восхода, если я ничего не путаю. Всё поняла? Тогда давайте скоренько. Напси, потом зайдёшь.

Когда поняша и пёсик исчезли за дверью, Карабас позволил себе опрокинуть, наконец, очередное корытце с водочкой. Высыпал в рот несколько маслинок и закушал крохотным корнишончиком. Подумал, что миссия, после первой неудачи, проходит довольно-таки гладко. Постарался эту мысль отогнать. Однако тепло, сытость, водка и тишина в голове настраивали на благодушный лад и внушали опасную мысль, что всё как-нибудь устроится.

— Симлах бенцарон дашин элох, — раздался тихий шёпот где-то за спиной.

Карабас замер. Все его особые способности включились на полную — так что он уловил и горний полёт Пьеро, уже закинувшегося айсом и летящего на крыльях ночи, и подводный ход мыслей Бекки Биркин-Клатч, двумя этажами выше планирующей какую-то сложную интригу, и дольнее прозябанье Арлекина, спящего в гостиничном баре. Не услышал он одного — отзвука сознания того, кто сказал слова.

— Карабас дак ах'героль[62], — наконец, ответил он.

— Ну, во-первых, ам» героль, а то как-то неуважительно. Во-вторых, зачем столько пафоса? «Слушаю и повинуюсь». Если уж на то пошло, повинуюсь-то я. Нет уз святее товарищества… Ну, здравствуй, Шварцкопф. Давно не виделись.

Перед раввином из воздуха соткался прозрачный гражданин — невысокий человечек с седым ёжиком волос, закутанный в махровый халат. Глаза его закрывали чёрные солнцезащитные очки. Вторая пара очков — с золотыми дужками — торчала из кармана халата. Человек как будто сидел, вот только непонятно на чём.

— Качественное изображение, Дуремар Олегович, — признал раввин. — А вот звук не очень.

— Ты же знаешь, я не люблю лишних колебаний, — человечек шевелил губами, но голос почему-то звучал из-за спины Карабаса. — К тому же дорого. Наш диалог обойдётся мне в парочку хорошеньких «хакамад».

— Запиши на мой счёт, — пожал плечами бар Раббас. — В случае чего Король оплатит. Он всегда платит честно, в отличие от твоих работодателей.

— Я здесь не затем, чтобы в очередной раз с тобой закусываться, — миролюбиво сказал человечек. — Тем более, по твоему же делу.

— Я весь внимание, — сказал Карабас, теребя пальцем нос.

— Так вот, ты хотел получить со старой лоханки работу? Вынужден тебя огорчить. Бабушка Тортилла совсем ку-ку. Она вообще тебя не помнит. И того, что ты ей что-то заказывал — тоже не помнит.

— Врёт, — уверенно сказал раввин.

— Боюсь, что нет, — Болотный Доктор покачал головой. — Видишь ли, я посетил её лично. Собственными ножками сходил в этот её дурацкий анклав. «Кооператив Озеро». Идиотское название. И место не лучше. Так вот, старая лоханка страдает провалами в памяти. Что и неудивительно. У неё в голове железо. А железо горит и ржавеет. Даже внутриклеточное. Короче, мы с ней друг друга не поняли.

— Хорошо, — сказал Карабас. — То есть ничего хорошего, но всё-таки. Ты не спрашивал её, бралась ли она в последнее время за работу по специальности? Любую работу по специальности?

— Естественно, спрашивал. Она несла какую-то пургу. Впрочем, погоди… Старуха чем-то хвасталась. А, вот. Похвалялась, что вскрыла холодный нанокомп. Без кода загрузки, без всего. Прочла код со спящей наносхемы. Я, конечно, не поверил, — добавил он каким-то неопределённым тоном.

Карабас медленно вдохнул, потом ещё медленнее выдохнул. Налил себе водки — граммов сто — и выпил без закуси.

— Если я правильно понимаю твои телодвижения, это и был твой заказ?

— Вроде того, — признал очевидное бар Раббас. — И что она собирается делать?

— Тебя ведь не это интересует? Тебе нужно, чтобы она его отдала тебе? — уточнил Айболит, дождался кивка и продолжил. — Так вот, она вообще не собирается его никому отдавать. Она вбила себе в голову, что этот кусочек золота — тот самый аркан шем тарот. Или какая-то его часть. Ну а теперь, — он внезапно приблизился к сидящему раввину, — скажи мне, пожалуйста, что это не так. А то я волнуюсь.

— Дура она старая, — Карабас утёр губы тыльной стороной ладони. — Нет такой вещи. И не было. Нас всех тогда развели, как лошариков.

— Ух ты. Уверен?

— Да. Иначе он всплыл бы у твоих работодателей.

— Вот теперь — верю. Но всё-таки этот нанокомп тебе очень нужен. Ладно-ладно, задание, секретность, понимаю. Дальше-то что?

— Попробуй уболтать старуху, — попросил раввин. — Или хотя бы узнай, чего она хочет.

— Хочет? Например, обратно свои мозги. Или молодость. Ты хоть знаешь, сколько ей лет? Она toooooo old, — Айболит хмыкнул. — В общем, я понял. Ладно, попробую. Но мне нужно время.

— Время — дорогая вещь, его не делают, — заметил Карабас.

— И всё-таки оно мне нужно, а тебе придётся мне его дать. Кстати: почему ты думаешь, что у моих работодателей нет аркана?

— Потому что они уже построили бы на месте нашего Ха» на-ана дивный новый мир, — Карабас наклонился над столом, потянулся за тарелкой с зеленью.

— Могу порадовать: они его уже строят.

— Вот даже так? — раввин сунул в рот маленькую маринованную луковичку. — И что же это у них такого есть, что они за это взялись?

— Да ничего особенного у них нет, — Болотный Доктор пожал прозрачными плечами. — Кроме обыкновенного желания жить по-человечески. Но если гора не идёт к Магомету, то приходится опираться на собственные силы. Как завещал великий Ким. Извини, пойду. У меня «хакамада» догорает. И девочка твоя скоро вернётся.

— Нет у меня никакой девочки, — поморщился Карабас.

— Я про ту рыжую кобылку с идеальной задницей. Только не говори, что она тебе приходится внучатой племянницей, — тон собеседника стал откровенно егозульническим. — А у тебя губа не дура, старина. На такой бы я и сам покатался.

— Это не то, что ты думаешь, — вздохнул раввин не без сожаления.

— Тогда ты многое теряешь. В отличие от неко… — неизвестно, что ещё намеревался сказать Дуремар Олегович, но изображение вдруг дрогнуло, сбледнуло — и с тихим треском рассыпалось на мусорно-мелкие искры.

— Вот и опять не поговорили, — пробормотал Карабас. Разговор был неожиданным, требовал концентрации и утомил. Раввин вдруг почувствовал, что очень устал. Водка тоже дала о себе знать, отяжелив веки. Бар Раббас устроился в кресле поудобнее и решил минутку покемарить.

Когда Напси вернулися, его встретил мощный, жизнеутверждающий храп.